Я не из тех - поверьте, совсем не из тех, дорогие друзья и возможные недруги, кто любит дважды ходить в одну и ту же реку. Под "ходить" в данном случае я действительно подразумеваю именно - просто "ходить", точнее - погружаться повторно памятью и интеллектом в имевшие место когда-то и описанные ранее события.
Однако же дело в том, уважаемые, что еще давным-давно, в занимательно-назидательных хрониках "Приключения Звёздного Волка" (материалы к которым любезно извлек из моих домашних архивных завалов и предал огласке некий пытливый Литературовод-Публикатор) я уже затрагивал вскользь грядущий ниже сюжет.
Так что? Получается - всё? На кой, вполне резонно спросите, лезть опять в ту самую пресловутую реку и ворошить, извиняюсь, ту же самую не менее пресловутую кучу?!
Ответствую. Как на духу. Не знаю.
Хотя...
Хотя, возможно, догадываюсь.
Понимаете, тогда ваш покорный рассказчик, из-за страшной занятости в далеких от мемуаристики служебных сферах и определенной общественно-политической дальнозоркости, события преподнес очень схематично, скомканно, сжато и скупо (четыре "с", ловко!). Теперь же - теперь времени у меня уйма, и дальнозоркость не играет давно ни малейшей роли, как, впрочем, и близорукость. Да к тому ж и лет, с грустью признаюсь, стукнуло, увы, гораздо поболе, нежели тогда, пооббило неслабо работой, Космосом и житейской молью; плюс опыту письмовного нахватался (ведь, повторюсь, ухитрился же обнародовать еще лет тридцать назад свои достаточно неординарные мемуары). А посему...
А посему надеюсь, что сумею ныне еще отважнее и смелее поведать разным градам и мирам уже действительно о б о в с ё м случившемся в том весьма необычном, гм, "приключении". Поведать теперь куда обстоятельнее, откровеннее, шире, а главное - гораздо ярче, красочнее и живее. Боюсь, однако, что некоторые места повествования могут показаться вам спорными, вызывающими - да просто невероятными и неудобоваримыми. Ежеќли покажутся - смело вырывайте страницу либо удаляйте пикофайлик и топайте дальше. Но при том учтите: писал я правду, только правду и одну лишь правду, блюдя непреложный моральный закон: каждый должен поступать так и делать то, дабы его поведение и деяния могли служить всеобъемлющей, как минимум, общечеловеческой, норќмой.
Откровенно говоря, сам не знаю пока, как назову (или же назовут) то, что в итоге из сих трудов, стараний, страданий, дерзаний и терзаний получится. Да я не знаю даже, получится ли вообще.
А давайте так. Коли вы читаете сейчас эти покамест еще мутноватые строки, то, знать, о н о, внеплановое наитие (т.е. - вдохновение. - Прим. Публ.), состоялось. А коли нет, то и нет, пшик, холостой выхлоп, на который, разумеется, не распространяются ни нравственные, ни литературоводческие, ни уголовно-процессуальные оценки, нормы, формы и методы одобрения либо же порицания текста и его, извиняюсь великодушно, творца. Договорились? (Хотя, правда, выхлоп с пшиком могут случиться и коли то, что прочтете, элементарно вам не понравится.)
Ну, ладно, тогда всё! Довольно! Тогда довольно, милые братья и сестры, разбегаться, уж простите старого солдафона, метафоричными мысями по реальным мыслям, а также скользить вдоль терминатора озарения условным лучом предзакатным. Или, говоря демократичней и маргинальней, - наводить тень на художественной вышивки и ткани плетень.
Как поучал один мудрый древний землянин другого почти столь же мудрого: "Кому нужна лампа, тот наливает в нее масло". А значит, пора - пора хвататься могутными творческими руками за аллегорические бычьи рога наития-вдохновения - и начинать глаголить.
Итак, начинаю.
Начинаю глаголить.
Почти теми же самыми словесами, что и многие лета тому назад.
"Беда случилась..."
ТАБУЛА I
Глаголь первая
Беда, точнее даже, не беда, а самое что ни на есть горе стряслось во время каботажного военно-транспортного перелета с Цефея на Альдебаран.
Я вдруг страшно тяжело заболел, а на последних килопарсеках перед Альдебараном просто почувствовал: хана, помираю...
Не знаю, ведомо ли вам такое состояние души и тела, когда личность твоя вся не в себе, когда нельзя безбоязненно шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни чем-либо иным, ибо малейшее шевеление вызывает невообразимо тупую боль в висках и затылке. Но впрочем, что творилось с головой, невозможно описать ни словами, ни предложениями, ни целыми томами - это надо только пережить! Глаза как безумные пёрли из орбит, уши горели, жутко чесались копчик и пятки, под черепом гудело, будто в термоядерном реакторе перед взрывом, а лобное место раскалывалось на куски и фрагменты, каждый из которых автономно тотчас же становился источником собственной невыносимой боли. И все эти боли, накладываясь одна на другую, жестоко швыряли меня в беспросветную пучину отчаянья и рождали в едва теплящемся, угасающем сознании единственную конструктивную мысль.
- ...! - орал я нечеловеческим голосом. - Ну, теперь-то мне точно ...!.. - И кричал на испуганно столпившихся у командирского ложа свободных от несения вахты членов экипажа: - Прикончьте меня!.. Люди вы или нелюди?! Благородные гоминоиды или же мерзкие ракокрабы с Лямбды Персея?! Вам приказывает майор корабля!.. Так пристрелите, пристрелите, трусливые негодяи, вашего бедного майора!
Однако команда лишь смущенно помалкивала и, тупо переминаясь с ноги на ногу, пряталась друг за дружку.
- Тогда хотя бы пошлите за доктором! - вопил я в редкостные минуты умственного просветления. - Раз сами боитесь стрелять, гады, пошлите за корабельным доктором, и пускай он, невзирая на чины и награды, сделает мне какой-нибудь свой смертельный укол!..
Послали за доктором - очень хорошим и опытным космопевтом, налетавшим на гражданских и боевых судах различного класса и ранга почти восемнадцать тысяч килопарсеков и поставившим (правда, не всегда) на ноги не одну сотню хворых либо раненых космонавтов (ну а что вы хотите - врачи не боги, даже космические). Так вот. Послали за этим, не побоюсь громкогласного эпитета, зубром, но он, оказывается, прививал на дальнем корабельном хуторе мальтузианским тёлкам земной ящур, и скорую помощь пришлось ожидать минут десять.
О, те скорбные десять минут!.. Про боли уже говорил, однако в придачу в башке с какого-то перепугу вдруг начал крутиться старинный, в обычной обстановке забавный и даже милый афоризм: "Дерьмо попало в вентилятор"... Но то в обычной обстановке - забавный и милый, а тогда... Тогда этот фолькќлорный перл вдруг показался мне не только не милым, а воистину зловещим - пророчески зловещим и автобиографичным. Чур меня, чур!
Доктор наконец прилетел. Прилетел, умыл руки и, водрузив на кончик носа инфракрасное пенсне, а на уши ультразвуковой локатор, уставился на вашего несчастного рассказчика пронзительно-всепроникающим и одновременно матерински теплым инфракрасным взглядом. И верите, одного этого опытного косќмопевтического взгляда на меня, искаженного муками, доктору оказалось достаточно. Он полистал медицинский справочник и в ужасе ухватился за голову.
- Ну? Ну что там? - с дрожащей надеждой в голосе вопросила команда.
- Кажись, похмельный синдром... - Белый как мел доктор зашатался как пьяный.
- О-о-о!.. - зашаталась как пьяная и команда. - Да неужто космическое похмелье?!
- Совершенно верно, коллеги, - космическое похмелье! - торжественно подтвердил доктор. - Или, как еще мы, тёртые корабельные калачи-космопевты, эту пакость называем, - межгалактическая абстиненция. Она, гадина, таилася, пряталась, коварно накапливалась в душе и теле майора - и вот наконец накопилась и вывалилась наружу во всей своей кошмарной красе! И увы, братцы, здесь, на корабле, я бессилен. Здесь у меня даже кружки Бисмарка порядочной нет! Так что надо немедля кончать этот каботаж и срочно возвращаться на Землю. Только там есть шанс спасти бедного командира, только там!
- А если его пока, тово... в кому? - робко, но в то же время даже и дерзко вскинулся маленький, рыженький, еще безусый и безбородый юнга из поварских.
- Да кто ты такой?! - молниеносно рванул с его еще безусой и безбородой рыженькой головы кипенно-белоснежный кухонный колпачок рассвирепевший вмиг доктор. - Ты кто, салага, такой, чтоб мне - мне! - указывать?!
Однако салага-юнга из поварских оказался не робќкого десятка. Естественно. Вот для чего, думаете, на кораблях держат юнг? А в первую очередь, для охоты. Да-да, для охоты. Вы понимаете, много мяса в дальние рейсы кухмейстеры не берут - портится, даже в морозильниках. Белки же с жирами команде требуются постоянно, и желательно не в консервах, а свежие. Поэтому на встречных попутных обитаемых планетах звездопроходцы организовывают облавные охоты на крупную местную фауну, в основном травоядную, а там - как придется. И юнги в данных операциях служат когда загонщиками, но когда и приманкой. Работа опасная, вредная, выживают, ясное дело, не все. Зато уж тем, кто выживает, пальца в рот не клади. И вот эти отчаянные сорвиголовы постепенно карабкаются ввысь по своей пищеблочной карьерной лестнице, и в результате иные, особливо живучие, дослуживаются порой даже до метрдотелей, завскладами и начальников столовой. Хотя последнее, конечно, исключительная редкость, но тем не менее. И потому...
- А ты кто такой?! - И юнга, рыженький, безусый, безбородый юнец, с молодецким гиканьем и присвистом что было мочи залепил корабельному доктору кулаком в мясистый, с сиреневыми прожилками, смахивающий на переспелый баклажан нос.
Во все стороны, в том числе на меня, страждущего и больного, из этого баклажана брызнула кровь.
Пронзительно-глухонемая сцена, и...
- У-у-у, гнида!.. - Оскорбленный, с расквашенной сопаткой доктор и юнга, витиевато сцепившись в замысловатый телесный клубок, как сиамские братья, кубарем покатились по украшенному причудливой разноцветной мозаикой окровавленному полу командирской каюты, а я... Я начал терять уже последние жалкие фрагменты сознания, и хотя страшно любопытно было бы досмотреть, чем этот цирк закончится, духа и сил на досмотр, увы, не осталось. Осталось их совсем чуть-чуть, исключительно на бедного себя.
...Ну, вот и всё, друзья, слабо думал я. Вот и всё... Вот ты, парень, и допрыгался. Нет, а ведь и в самом же деле что-то подобное рано или поздно должно было произойти. Как говорят далеко не глупые люди: сколько веревочке ни кружиться, в финале кружения обязательно образуется мертвая петля.
Но вообще-то... Вообще-то, грех жаловаться - жизнь, товарищи, удалась! Вот только... Вот только неужели она, удавшаяся, так быстро и бесславно завершится?!
"Космическое похмелье"... Пожалуй, страшнее недуга наше земное человечество тогда и не знало. Нет, оставались еще, правда, венерианская ветрянка, ветряная венерка (дамская разновидность ветрянки) и сатурнианский грипок, однако на них мы вроде бы надели уже относительно крепкую узду. Мы даже оторванные конечности научились наращивать. Да и не только конечности! Некоему широко медийно известному лицу из мира квазиискусствия в миг апогея зимнего сафари на Ганимеде крапчатый гиенопардус (доигрались собаки-зооевгеники!) откусил голову - так что бы вы думали? А ничего! Краниохирурги ювелирно заделали ему другую! По счастью, остальные охотники успели быстро завалить хищника, и хотя череп "зверобоя" клыками гиенопардуса оказался приведен в негодность, мозги оказались абсолютно целехоньки. Врачи-трепанаторы впихнули их в резервќную коробку, которую посадили на родное туловище, и лицо опять сделалось как новенькое. Правда, злые языки ехидно шептались, что после пересадки оно стало совсем дурачком, однако большинство коллег по широко медийному цеху этого даже и не заметили.
Ох, ладно, что за дело, в конце-то концов, скромному космомайору до столь эксклюзивных персон! У меня имелась теперь собственная нешуточная медицинская проблема - космическое же похмелье. А ведь это такая зараза, что, коль запустить, больной превращался в жалкое, никчемное существо: снаружи вроде бы обычная антропоморфная оболочка, тогда как внутри - просто катастрофа: полнейший интеллектуальный, культурный и морально-нравственный вакуум. Но самое ужасное, что путь на родину, на Землю, в нормальном режиме такому человеку был отныне заказан. И не только на Землю. На всех необъятных просторах Великого Содружества несчастного била бы дрожь, крутили судороги и неописуемой ломке подверглись бы его душа, дух и тело.
...Не зря, ох, не зря говорится: каждая личность имеет свой предел прочности - и физической, и, простите, ментальной. Однако же всегда, всегда находились герои, отчаянные смельчаки, которые ради исполнения служебного долга либо еще каких-то там высших идеалов с презрением плевали на этот предел, гордо и безрассудно шли только вперед, - летали, летали, летали!.. И, увы, улетавшись в доску, становились хроническими космоголиками, могущими существовать отныне лишь в межзвездной, в лучшем случае междупланетной локации и проводящими остаток жизни на космических кораблях.
И часто такие несчастные, не нужные уже никому, как говорится, ни здесь, ни там, обречены были в прямом смысле слова болтаться между Небом и Землей, как поплавок рыбака в проруби. На родную планету и прочие Содружеские заселенные небесные тела - нельзя по медицинским противопоказаниям, однако и на кораблях, в связи с космоголизмом и массой сопутствующих хворей, эти бедняги тоже оказывались бесполезным балластом. Их селили в темных чуланах, кое-как кормили без жалости, одевали в давным-давно вышедшие из моды обноски, и только иногда, по великим вселенским или метагалактичеќским праздникам, таким как, к примеру, открытие новой Сверхновой либо именины пятого помощника капитана, допускали из дворницкой к всеобщему пиршественному столу. Эх-х-ма... горька участь вычеркнутого из служебного штатного расписания Космоќфлота ветерана, а уж ветерана-инвалида - тем паче...
Нет-нет, я вовсе не хотел превращаться во цвете лет в вычеркнутого ветерана-инвалида, страстно желая любой ценой остаться полночленным представителем нашего прекрасного во всех других отношениях общества. И потому слабеющими губами цепенеющего от надвигающейся страшной болезни рта прошептал размазывающему по физиономии кровь доктору и всем остальным дуракам подчиненным свой последний в том злосчастном полете приказ:
- На Землю, сволочи!.. На Землю!..
Итак, я катастрофически быстро начал превращаться в хронического космоголика, и опытный врач корабля, диагностировав уже вторую стадию заболевания, категорически развернул судно к Земле, гуманно вкатив мне, чтоб не мучился, лошадиную дозу лошадиного же наркоза. (И кстати, хвала Демиургу, либо же Абсолюту, или Богу, что на меня в придачу к космоголизму не навалилась еще и мерцательная звездофилия. Вот со звездофилитиками в Содружестве тогда было совсем худо. У этих особей ничего как бы и не болело, порой они производили даже впечатление почти нормальных представителей рода "Хомо сапиенс", однако же в некий совершенно непредсказуемый момент в их башке точно рушилась какая-то незримая мозжечковая балка - и сии члены социума вдруг решали, что именно они самые умные, самые красивые, самые талантливые, - в общем, самые-самые гениальные во всей популяции, извиняюсь за выражение, элита.
Но это б еще полбеды. Настоящая беда в том, что звездофилитики (или же звездоманцы, что, в принципе, одно и то же, немного разнятся лишь некоторые чисто внешние симптомы: помутнение радужной оболочки левого глаза, интенсивность слюноотделения, стилевые и тональные тембры информационно-организменного обмена с окружающей средой и проч.)... Так вот, друзья, звездофилитики, искренне идиотски полагая, что коль они "самые-самые", рвались соответственно стать теперь и главными. И - дубовым тараном лезли во все государственно-бюрократичеќские, общественно-политические, культурные, спорќтивные, любые другие щели и дыры, буквально из кожи вон стремясь заделаться ну хоть какими-нибудь да начальниками, трибунами, лидерами, рупорами, глашатаями общественного мнения, лауреатами любых литературственных, музыкальных, театрально-цирковых и всяќких иных премий, чемпионами любого мира в любом виде спорта и т.д. и т.п.
Увы и ах, никакой разумной коррекции эта публика была не подвластна, и таковых по выявлении просто изолировали от общества, а самых буйных, упёртых и рьяных элементарно отпускали в расход. Не очень гуманно в Эру Великого-то Содружества? А что прикажете делать? В отличие от космоголизма, звездомания-звездофилия - хворь инфекционная, передающаяся не только половым, но и воздушно-капельным путем, а потому смертельно опасная и для Земли, и для Содружества в целом. Нет, вот вы, друзья, лишь вообразите на миг, что будет, ежели начнется сперва соответствующая эпидемия, а потом пандемия и все придурки родной планеты и иных Содружеских миров захотят стать не только самыми гениальными и красивыми, а еще и главными! Жуть!)
Но ладно, чёрт (это злой персонаж доисторичеќских сказок, кто не в курсе, просто фигура эмоциональной речи) с ними! Вернусь к себе. Что, спросите, я тогда под наркозом чувствовал и видел? Да чувствовать, наверное, особо ничего и не чувствовал, а вот видеть... Ох-х-х, чего ж я только не видел!.. А рассказать, какое виденье было самым ярким и трогательным? Да-да, трогательным, именно трогательным, сколь бы ни казалось удивительным услышать столь слюнявое слово от совсем взрослого уже мужчины и даже полноценного космического майора. Рассказать? Рассказываю.
Я - маленький. Маленький-маленький!.. В голубом небе смеется Солнце, и облака хихикают между собой. Шустро семеня своими пухлыми ножками, я во всю прыть несусь по кусочку искусственно выращенного рядом с нашим родовым домом лужка, а за мною длинными женскими прыжками бывшего мастера спорќта по легкой атлетике гонится Мама и, со свистом размахивая широким отцовским ремнем, ласково кричит: "Куда, паршивец?.." Естественно, после таких ласковых слов, не желая огорчать Маму, я послушно замираю на месте, а потом от греха подальше с размаху падаю (лежачих не бьют!) ничком в душистую луговую траву, чуть ли не тыкаясь головкой в муравейник, и... И замираю еще сильнее - прямо перед носом, уютно угнездившись на изумрудно-зелёном стебельке лопуха, сидит, уставясь на меня круглыми фасеточными глазёнками, изумрудно-зелёное же, с ладошку существо (я уже понимаю, что насекомое) - усики длинные, дрожат, как от ветра, лапки тоненькие, четырехчлениковые, задние - прыгательные, крылышки же прямые-прямые...
А тут и Мама подоспела. Возможно, она собиралась пороть меня за дерзкий побег, однако, тоже увидев это удивительное и почти уже вымершее чудо природы, сменив зло на доброту, присела рядышком на траву. "Кто это, Мама?" - восторженно лепечу я, и Мама (еще и знатный палеоэнтомолог-любитель в прошлом) тоже восторженно сообщает: "Зелёная кобылка, сынок! Да как же нам повезло! По теперешним временам это такая редкость... А тебе известно, что самцы, когда сильно захотят, громко-громко стрекочут? И мало того! Если отнести самку от самца на огромное расстояние, она будет издавать нежные сигналы, которые самец уловит и начнет посылать ответные. Кобылка-мальчик трет ножка об ножку и, чтобы позвать невесту, одним движением вызывает шестьдесят колебаний воздуха, а его любимая тоже посылает теплый сигнал на мальчиковы ухаживания, пользуясь другими физическими средствами, хотя от нее не исходит ни единого звука. Или вот, к примеру: видел, сынок, как иногда много-много собачек за одной бегают? Это, в принципе, то же самое". - "Видел, - киваю я радостно, - мама, видел!" - "А еще... - Мама вдруг серьезнеет: - В детстве подружки говорили, что у этих кобылок в попе ножик, острый, как бритва. Я их страшно боялась, и ты, гляди, осторожней, а то так секанёт..." И... И видение расплывается. Луг, небо и мы с Мамой покрываемся клочковатыми клубами тумана, тая в призрачной дымке, и... всё. Нету больше в моем обдурманенном лошадиным нарќкозом мозгу ни Мамы, ни меня, ни кобылки.
Однако это, повторюсь, лишь одно, самое яркое и душещипательное виденье, было которых - не перечесть! Однако уже почему-то исключительно взрослых - служебных и просто бытовых (иные - не для юных глаз и ушей), неописуемо фантазийных либо основанных на реальных событиях, злых и добрых, кошмарных и смешных. Но...
Но, пожалуй, двинемся, друзья, далее.
Глаголь вторая
Под наркозом я провел не только два месяца полета до Земли, а и весь первый, самый интенсивный период лечения в специализированной клинике для слетавшихся звездопроходцев и некоторых иных категорий граждан Великого Содружества. Поэтому ничего из того, что вытворяли поначалу со мной авторитетнейшие светила космической психиатрии, совершенно не помню. Да, пожалуй, оно и к лучшему: ничего хорошего там уж точно не было. Разные мучительные кодировочные процедуры типа пропускания через мозги высоковольтного электрического тока, радиационное облучение гипоталамуса и лобных долей, сеансы отшибающего позывы летать жесткого гипноза, иная подобная пакость - знаю-знаю, старые космоголики на показательных торжественных банкетах в кулуарах по секрету рассказывали.
К счастью, первые ощутимые проблески сознания оказались связаны в моей памяти уже не с вышеупомянутой жутью, а двумя очень добрыми нянюшками, приставленными к вашему покорному слуге для кормежки, процедурного, бытового обслуживания, ну и, так сказать, общечеловеческого обихода и просто радости душевного общения.
Первую из этих девиц звали Гертрудой, другая откликалась на странноватое, на мой изначальный взор, имя Марионелла. Но, впрочем, не только мой - Гертруда, как правило, называла напарницу то Марго, то Мэри, то Машкой. Отличались ангельши-хранительницы не одними именами. Жгучая брюнетка с иссиня-чернющими глазами, ресницами и бровями, Гертруда была рослая, дебелая, фигуристая, грудастая, точно какая-нибудь южно-знойная валькирия, и такая сильная, что во время всяческих процедур крутила-вертела меня, мужчину крупного и тяжелого, туда-сюда, как ледащего кутёнка. А вот тоненькая, словно тростиночка, грациозная и стройная, с трогательно чуть вздернутым носиком, голубоглазая блондинка Марионелла кряхтела и пыхтела над моим туловищем так надрывно, что становилось страшно ее жалко. Да и себя тоже - ведь пусть сейчас беспомощный и никчемный, но всё же я целый бывалый, опытный покоритель межзвездных пространств и миров - а нате вам: валяюсь на койке бревно бревном, и капают откуда-то сверху на это отвратительно беспомощное и никчемное бревно горячие трудовые капельки соленого девичьего пота и слез.
Процедур, которым теперь подвергался, было мноќжество, в основном уже безболезненных, мягких и даже чем-то приятных. За единственным исключением. В отличие от санчасти космического корабля, с кружками Бисмарка тут явно имелся полный порядок, и по будням меня потчевали очень питательными двухведерными, а в выходные, в плане разгрузки, - полутораведерными клизмами. Клизмы были разные: персиковые, банановые, клубничные, мультифруктовые (такие Гертруда называла "ассорти"), но я-то, чёрт побери, с детства любил томатные! А от цитрусовых у меня начинали зудеть коленки с локтями, и добрая Мэри порой, если поблизости не наблюдалось педантичной, служивой Гертруды, заправляла очередную кружку Бисмарка заместо апельсиновой либо грейпфрутовой божественной помидорной субстанцией. И это, ей-ей, становилось маленьким праздником!
...М-да-а, конечно же, клистиры - штука пренеќприятнейшая, и не столько физически, сколько морально. Ведь и крепкочреслая Гертруда, и грацильная Марионелла девицами были весьма симпатичными, и при иных обстоятельствах я, пожалуй, по мере выздоровления рискнул бы, как минимум, капельку пофлиртовать с одной из них, а как максимум, и с обеими (хотя пожалуй, погорячился; это уже перебор, дурной моветон). Но увы: когда главным символом и чуть ли не гербом едва-едва наклевывающейся большой и светлой медицинской любви является пресловутый клистир, то здесь не до чувств. Пока не до чувств. А впрочем, торопиться не надо, надо ждать. Терпеливо ждать.
Я и ждал. Лечился и ждал. Того счастливого часа, когда стану способен не только на платонические мысленные поглаживания и похлопывания моих добрых целительниц по их различным секторам и сегментам, а и нечто более мужественное и конструктивное, да просто - большее.
Иногда забредали врачи. Однако эти чопорные, строгие люди в красных халатах ни разу не обронили даже единого словечка. Лишь дотошный профессиональный осмотр - и всё. А результаты осмотров энергично и беспощадно внедряли в жизнь и меня старательные Марионелла с Гертрудой.
И, в общем-то, процесс реабилитации двигался потихоньку в нужном направлении. Дискомфортных процедур становилось всё меньше: не более трех-четырех в сутки, начиная с полуночи. Ах да, чуть не забыл: периодически приходилось еще заглатывать целебную пятиметровую кишку, которая отсасывала из организма остатки токсичного космоса, до коих не могла добраться со своей рабочей стороны клизма. Ну а про таблетки, капельницы и уколы вообще не говорю, так что лечебных следов и отметин на мне и во мне было не счесть.
Кормили хорошо. Сначала исключительно жидкими витаминами, глюкозой через кровеносные сосуды, потом через рот и не рот, а потом перешли на постные бульоны и манную кашу на верблюжьем молоке с комочками, поскольку именно манная каша на верблюжьем молоке с комочками, по заверениям заботливых нянюшек, великолепно выводит из тела ядовитые космические отходы... Но увы, только из тела, а не души. Душенька моя горемычная, едва оклемавшись, по-прежнему вольнолюбиво рвалась из этой райской клетки на свободу, что выражалось в полубезумных красочных, широкоформатных, стереоскопических, кваќќдќќќрќофонических сновидениях и грезах, когда я в этих самых грезах как будто заново переживал свои былые подвиги и приключения на разных планетах, кометах, астероидах и звездах. Переживал и в переносном смысле, и в прямом - порой сдержанно, по-мужски хныкал от огорчения днем, но уж зато от всего сердца рыдал в подушку ночью.
Добрые же нянюшки самоотверженно старались меня от всего этого дела отвлечь. Они пели песни, оратории и частушки разных земных народов и эпох (Гертруда, оказывается, обладала просто зубодробительным меццо-сопрано, а вот Марионелла была явной фольклорницей), отплясывали прямо посреди паќлаты, читали вслух (иногда даже в ролях) сказки волшебные, бытовые, про животных - опять же исключительно земные. И в результате понемножечку, понемножечку душевная космическая муть стала оседать, рассеиваться, и я начал воскресать не токмо плотью, а и духом. (Не плотью единой жив человек - верно, ох, верно было когда-то изречено!) И Космос, коварный Космос постепенно делался для меня фактором бытия ну если и не совсем заднего, то, по крайней мере, уже далеко не самого переднего плана.
И вот...
И вот наконец я пошел.
Неким прекрасным солнечным утром встал и - пошел. Поддерживаемый сперва с двух сторон Гертрудой и Мэри, но уже на следующий день при помощи обычных алюминиевых костыльков. А через неделю отбросил и костыльки. Ноги, правда, были еще жидковаты в ступнях и коленях, однако, едва лишь отбросил костыльки, вызванные по тревоге нянями могучие санитары молниеносно опоясали мои щиколотки мягкими удобными ортопедическими кандалами. Кандалы эти якобы активно снабжали ножные кости с мышцами питательными веществами, хотя и изрядно стесняли свободу передвижения.
Зато в кандалах разрешили выходить на свежий воздух. И поначалу я просто опьянел, опьянел от настоящего воздуха настоящей Земли, а не продезинфицированной до отвращения атмосферы больничных покоев или же корабельной тошнотно-стерильной газовой смеси. Но это поначалу - опьянел, однако скоро привык и даже нашел в такой удивительно разнообразной палитре земных ароматов определенную экзотическую прелесть.
Ну что ж, значит, будем жить! Сразу записался в здешнюю библиотеку - архаичную, с искусственной библиотекаршей бабушкой - божьим одуванчиком и подлинными, старинными, пыльными книгами, поскольку во избежание опасных психологических рецидивов и психических казусов современных технических устройств пациентам-космоголикам в этой биќбќќлиотеке не давали. Да ладно, невелика беда. И если, друзья, уж простите за дерзость, я и до болезни был вполне сметливым, то теперь, просто ударившись в поистине запойное поглощение произведений самых разных жанров и стилей самых разных авторов и времен, начал, кажется, становиться подлинным интеллектуалом.
Вот вы слыхали хоть что-то о таких гениях давнего и недавнего прошлого, как, допустим, Тит Лукреций Кар, или же Шарльз Диккенс, или Марья Концова? Уверен, что нет. А я теперь - слыхал. И даже - читал. Особенно поразила Марья Концова, штамповавшая романы о раскрытии страшных преступлений (да-да, и в Эру Великого Содружества, увы, случаются иногда страшные преступления) на разных планетах. В первую очередь - жуткой плодовитостью. Под Марью в библиотеке отвели специальный бункер, в котором я не поленился - насчитал 8423 тома, вернее - томика в ярких мягких обложках. Во какие титаны, а в данном случае титанши мысли жили и творили когда-то на нашей родной Земле! Не то, что нынешнее племя. Жалкий Серж Галапагосский издал всего-навсего сто двадцать две книжонки о том, как дрессировал было вымерших, но, к счастью, вовремя ссинтезированных и воскрешенных гигантских морќских черепах. Нет, любопытно, конечно, можно полистать за вечерним клистиром, однако куда этому ничтожному пигмею до Марьи-Искусницы?! Да никуда, верно?
Но более всего, и не, извиняюсь за дерзновенное словцо, творчески, а - человечески, впечатлили меня дамы-поэтессы, которые почти все сплошь и рядом, как по свистку, сочиняли стихи о любви. Любви разной: небесной и земной, счастливой и несчастной, перспективной и безнадежной, возвышенной и плотоядной, осенней и весенней, летней и зимней, первой и последней, второй и предпоследней... Бр-р-р, голова кругом! И едва ли не все эти творенья походили друг на дружку, как миллионнояйцевые близнецы. Тема - одна, настрой с эмоциями - точно по лекалу, а главное - слова те же самые, хотя стихи в результате получаются вроде как разные. Почему разные? А догадался, почему. Потому что эти самые одни и те же слова расставляются авторшами по строчкам в разном порядке. Вот и весь секрет. Вот в этом, друзья, и весь секретец симпатяги Полишинеля в вопросе воспроизводства массовой дамской амурной поэзии. По крайней мере, мне так кажется.
Ну и, разумеется, - слезы, грёзы, надрывы, разрывы, обрывы, обломы, стенания, всхлипы, ахи-охи не понятых этим жестокосердно-тупым мужским братством, но ведь таких переполненных мудростью, высочайшими чувствами и богатейшим внутренним миром тонких и ранимых натур. А мы, ребята, выходит, - недоумки, всё никак того не ценим, не осознаём и никак, ослы, этим драгоценным добром не восхищаемся и в результате не пользуемся. Хотя, замечу справедливости ради, попадались и иные разновидности женских рифмованных опусов - якобы фиќлософских, якобы мудрых, с огромным ассортиментом неординарных, в обычной жизни нормальными людьми практически не употребляемых разных там гипербол, парабол, аллитераций, эпитетов и иных страшных слов, сваленных, как в братскую могилу, в общую велеречивую, ужасно возвышенную до самых-самых как бы неимоверно интеллектуальных и чувственнейших глубин кучу. Пробежался диагональю по десятку брошюрок такого рода неких Кикилии Рюбецаль, Звезданы Ранимой, Леонтины Вайсмюллер, Нунехии Монтенегро и Кондолизы Сермяжной-Райт. Ох-х-х... Ничего не понял, но очень интересно!
Нет-нет, друзья, я вовсе не дамско-пиитический шовинист какой-нибудь, отнюдь! Я же знаю, не дурак, что были, а может, и сейчас еще водятся где-то на Земле в частности и в Великом Содружестве в целом действительно замечательные женщины-поэтессы, коќих не грех назвать и величественно, по-мужски, - Поэтами с самой-пресамой наизаглавнейшей буквицы. Однако же в библиотеке лечебницы мне таковые, к сожалению, не попались. Хотя, может, и к счастью. Ведь я ж не только не шовинист, а и, повторюсь, не совсем дурачок, прекрасно понимаю, что всякое явление (как, к примеру, врач - болезнь) пытливый ум должен стремиться познать с разных сторон.
А вообще-то... Вообще-то, полистав этих Рюбецалей, Сермяжных и Ранимых, сделал железобетонный вывод: женщине, прежде чем претендовать на высочайшее внегендерное звание Поэта, надобно попробовать для начала стать хотя бы поэтессой. Ну, вот как вам, к примеру, эдакое творение Рогнеды Скоромной?
* * *
...Целовалась взасос с рассветом,
До того обнималась с Луной,
А попозже на Марсе где-то
Отыскала свой лик неземной.
У Сатурна кольцо умыкнула,
У Венеры витой поясок.
Гимну Солнца подпев, пусканула
Петушка - задрожал голосок!..
На закате ж томливой кукушкой
Жарко охнула в ночь: "П о з о в и!.."
Я готова пасть ниц побирушкой
У чертога Превечной Любви!..
Или - шедеврище даже почуднее, уже с названием и другой дамы (некой Белены Пшимановской), над здравым смыслом которого я долго ломал голову, но ни до чего вразумительного не доломался бы, кабы не наткнулся на примечание. Оказывается, стихотворение в модной форме делирий - острая реакция авторского поэтического мозга на разразившуюся когда-то на Земле пандемию странной заразной болезни. Болезнь ту авторша аллегорически величает Примусом и, соответственно, так же называет свой продукт -
П Р И М У С.
Времён давно исподних старый Примус,
Как тать веков, восставший из гробов,
В людской Эгрегор лезет, словно вирус,
Что вырвался из разума оков.
Откель тот Примус - сроду не понятно,
Но - мощен, страстен, гулок, как вокзал.
Играешь в фантики души? И что, приятно?..
Играй, несчастный, - Примус приказал!
О, этот Примус! Он теперь владыка
Царей, электората, гопоты,
Алмаз в дерьме - абсурд и закавыка
Для тех, кто с интеллектом не на "ты".
Лукавую ущербность и сметливость,
Олигофренологии раба,
Я воспеваю. Ты - кумир мой, Примус,
Сахем извилин девственного лба!
Но хоть люблю, тебя я ненавижу,
Поскольку всё, что мне на свете жаль, -
Я это вижу! вижу! вижу! вижу! -
Оборотить алкаешь во Скрижаль.
Наперсникам структурного разврата
Пассионарность не срубить мою.
Под дулом человека-автомата
Скрижаль свою из адамантов лью!
...Мой милый, мой прекрасный, гадкий Примус,
Ты можешь всё, но - страшен и умён, -
Со мной бессилен. Добрый Дядька Римус
Дул в паруса мозгов моих знамён!
...Эх-х-ма-а-а... дайте скорее платок или лучше два...
Хоть что-нибудь поняли? Я тоже. А ведь эдакое кто-то не только пишет, а и издает, и читает (ну, вот типа меня сейчас в психбольнице, к примеру). Слушайте, да тут прямо налицо организованное преступное сообщество, как говаривали в старину!
Однако довольно, довольно об сей шаловливой ерунде, а то я, кажись, маленько сбился с рыси на совсем иную, при нормальных житейских обстоятельствах совершенно не характерную для меня как разумного индивида ходь. Уж лучше продолжу, пускай местами и экстравагантные, но, надеюсь, вполне увлекательные и порой даже поучительные свои россказни.
Итак, к концу второго квартала болезни, в свободное от процедур и чтения время, облаченный в стильную полосатую пижамку и с палочкой-выручалочкой в руках, я уже довольно вольно осваивал территорию лечебницы, гулял по роскошному ботаническому парку, обильно засаженному уникальными земными эндемиками, чудом выжившими на нашей любимой планете, а также всевозможными деревьями, кустарниками, травами, мхами, лишайниками и грибами, завезенными на Землю из далеких иных миров.
И вот именно за этими-то, простите, тварями нужен был глаз да глаз. Чуть зазевался - и какой-нибудь псевдорозовый куст-ягнятник - хвать за штанину и ужо норовит подтянуть беспечно разинувшего варежку наивного пациента к своей поганой псевдорозовой пасти аж с тремя рядами зелёных клыков!.. Нет, вы только представьте: у этой инопланетной дряни не имелось ни резцов, ни глазных, ни коренных, ни зубов мудрости - одни острющие, с боковыми насечками клыки! Я интересовался у разных членов медперсонала, чем же эту мерзость кормят и на кой кляп ее вообще завезли на матушку-Землю, да еще и высадили в столь узкоспециализированном лечебном учреждении.
Увы, вразумительного ответа на свои злободневные вопросы не получил (лишь что-то невнятное бормотнула добрая, но страшно косноязычная повариха). А ведь кроме мерзкого куста-ягнятника вокруг росло, цвело и пахло полным-полно и всяческой другой неземной пакости. Особенно дурной славой польќзовался квазипапоротник Кальтенбруннера с одной из планет в созвездии Южная Гидра. (Назван по имени открывшего и впервые описавшего эту гадину космозоолога Евтихия Кальтенбруннера, чтоб тому ни дна, ни покрышки!) Представьте-ка себе, друзья, нечто схожее с нашей маленькой, миленькой земной росянкой, только метров пяти в вышину и с харей, снова прошу прощенья, как выражаются матёрые космические бизоны, - за три дни не оббить. И, в отличие от росянки, скромно потребляющей ну там десяток жучков-паучков в неделю, сему монстру (проговорилась Гертруда) скармливали, оказывается, за сутки килограммов двадцать мясопродуктов - и свежины, и в изделиях. Я оказался как-то случайно неподалеку во время кормежки, когда садовники засовывали вилами в жуткую фиолетовую глотку пудовый шмат сала и зашвыривали кольца сырокопченых колбасин, - так два дня потом в столовую не ходил - тошнило.
И однажды не выдержал: деликатно подсел к отдыхавшему на скамеечке садовнику и задал всё тот же, страшно живо трепещущий во мне вопрос:
- А будьте любезны, уважаемый, скажите, пожалуйста, почему этих...м-м-м... растений не поместят, ну, допустим, в зверинец. Ведь при больнице же вроде есть и зверинец, да?
Садовник смерил меня не очень добрым, но очень испытующим взглядом исподлобья и явно нехотя проворчал:
- Зверинец-то есть, да два человека всего мужиков-то, смотрителей имею в виду. За всеми тварями не уследишь, а ну как они там друг дружку пожруть? Тут такой шухер заварится, усёк?
- У-усёк, - кивнул я, хотя толком ничего не усёк. Гм, "друг дружку пожруть" - значит, шухер, а коли кого из пациентов, то ладно, да?
- Так если?.. - кукарекнул я зачин этой здравой мысли, однако докукарекать не успел.
- Не велено нам с больными базарить, начальник! - отрубил, как отрезал, хмурый садовник, быстќро поднялся со скамейки и, опасливо косясь по сторонам, поканал к бараку с рабочим инвентарем.
Но я, друзья, вы поняли, натура пытливая и потому тем же вечером, аккурат перед сном, закинул удочку на эту тему покладистой и безотказной почти во всех служебных аспектах Марионелле.
- Ох, сударь, - тяжело вздохнула она. - Какие же вы, свихнувшиеся космонавты, неизлечимые романтики и идеалисты! Повсюду суете нос, везде ковыряетесь... Но нам, простым нянькам, тайна сия не ведома. - И вдруг перешла на конспиративный шепот: - А мужиков из парка лучше не злите. Здесь, пока вы в коме валялись, такой переполох случился... - И, прихлопнув ротик ладошкой, испуганно заткнулась.
- Какой переполох, Мэри? - насторожился ваш рассказчик и невинно прикоснулся к девушке южнее талии. - Ну, говори, солнышко, говори, не бойся.
Она слегка смутилась от моего невинно-южного прикосновения, но... ответила звонко и весьма неожиданно:
- А Гертруду вы тоже трогаете?
Теперь слегка смутился я.
- Нет-нет, дорогая, нет, Гертруду не трогаю.
- Трогаете-трогаете, она вчера хвастала! Говорила - теперь-то точно на поправку пошел. - И совсем заалела, словно обиделась.
По-отечески крепко обняв благодетельницу, я жарќко дыхнул в ее алое от обиды ушко:
- Клянусь, это получилось случайно - судорога.
- Судорога?! - не поверила Марионелла.
- М-м-м, скорее конвульсия, - уточнил я. - И честное космическое: больше не повторится, я же не хамлет и не жлоб какой-нибудь партикулярный! Так что за переполох, Марго?
- Да чё ж не повторится-то?.. - слабенько пискќнула девушка и зарделась еще приятнее. А благостное личико ее, поразительно выразительное из-за трогательно полураззявленного рта, стало сейчас особенно милым. Однако я тактично прикинулся, что не расслышал.
- Так какой переполох, а?
И отзывчивая Марионелла, поминутно озираясь, шпионским шепотом поведала, что, оказывается, когда я возлежал в коматозе, на одну из клумб зверинца вкопали внепланово доставленных с Сигмы Адониса волосатых лиан вида октопус деметрус сухопутус. Пару. Мальчика и девочку. Потому что размножаются эти октопусы исключительно прямым внутривидовым распылением. В засаженном под завяз парке места новичкам уже не нашлось, вот их и зарыли в нарушение инструкции на центральной аллее зверинца.
Однако же зарыли в итоге зря. Сперва новобранцы принялись задорно сдергивать с веток наших, земных, кустов и деревьев всех кого ни попадя: белочек, татцельвурмов, дятлов, мартышек, садовых иисикуку-мандеву, скворцов и иных мелких тварей - как местќных, так и завезенных на племя из космоса. А когда им притащили в обед контейнер сосисок, сосиски эти октопусы-деметрусы проигнорировали, зато набросились на официантов, которым пришлось отбиваться черпаками и... сосисками. "А официанты-то у нас ребяты крепкие, - горделиво заявила Марионелла. - И сосисок привезли много!" В общем, в результате эти крепкие хлопцы забили сосисками самца насмерть, а самку измочалили так, что у ней оторвалось распыляло, оказалась пробита глотка-клоака и растрепалась корневая система. После битвы к клумбе прибежало перепуганное начальство, и труп вместе с калекой оперативно выкопали и увезли незнамо куда, строго-настрого наказав всем посвященным в скандал держать язык за зубами.
- В общем, наши им дали! - довольно ухмыльнулась Марионелла и еще довольнее гоготнула: - Знай наших!
- Знай-знай! Молодцы-молодцы, - одобрительно покивал и я, отметив на всякий случай, что с такими отмороженными официантами лучше не связываться.
Но довольно ботаники. Хотя после столь яркого няниного рассказа по парку теперь я гулял, сверхтщательно блюдя все требования техники безопасности. И от официантов с садовниками тоже старался держаться подальше.
Ну, так вот гулял я, гулял, а ежели, допустим, уставал на какой-то дальней тенистой аллее, то сперва отдыхал на лавочке, размышляя о чем-нибудь возвышенном либо бренном, а наразмышлявшись, подтыкал за веревочный поясок полы длинной полосатой больничной робы, кряхтя усаживался на палочку-выручалочку верхом, включал турбину, взмывал над куртинами и кустами и летел на аллею поближе к корпусу, а то и через распахнутое окно палаты прямо в кровать. В палате дежурный медицинский брат-надзиратель отбирал палочку и возвращал на ноги кандалы. (Кстати, функционировала чудо-палочка лишь в радиусе комплекса комбината клиники, и, увы, тщетно пытался я в порядке эксперимента перемахнуть на ней через больничную крепостную стену. Меня мягко отбрасывало от нее, а коли упорствовал, то у палочки просто-напросто отключалась турбина, и дважды я шмякался оземь: сначала удачно и почти без ущерба, потом - в крапиву.)
Замечу просто для информации: с другими ходячими пациентами клиники практически не общался. А на кой? Во-первых, и собственных проблем, ей-ей, выше крыши; во-вторых, какими-то они мне казались не вполне нормальными; ну а в-третьих, эти придурки обоего полу в большинстве и сами меня в упор не замечали. Да и пожалуйста, да и прекрасно, больно надо! А для радости, как я это называю, душевного соития и нянек хватало.
Время всё шло и шло. Я реально крепчал: посещал тренажерный барак, где занимался на разных спортивных снарядах, наращивая мускулатуру и стараясь восстановить былую замечательную физичеќскую форму; отменно кушал - и вроде бы совсем уже перестал тосковать по далеким планетам, звездам, космическим кораблям, жителям иных миров, ну и прочему вселенско-галактическому антуражу.
Марионелла с Гертрудой тоже иногда заглядывали в спортзал - полюбоваться на мои достижения и после каждого красивого гимнастического пируэта бурно хлопали в ладошки вплоть до оваций. Правда, увы: однажды я нелепо навернулся с макушки трехќэтажных брусьев, расквасив нос, и нянюшки, давясь от смеха, ласково назвали меня Кувыркунчиком. И, похоже, негодницы вынесли это не слишком мужественное прозвище за пределы лечебной палаты и скобки моих с ними крепкодружественных взаимных отношений.
- Ну? Как чувствует себя лихой Кувыркунчик? - Так начинал отныне утренний обход меня молчаливый дотоле лечащий врач. Садовники же и парковые официанты при встрече подленько ухмылялись и если находились вблизи, то ехидно шептались, а коли в отдалении, вне зоны досягаемости палки или кирпича, гнусно ржали, показывали языки и строили рожи: "Кувыркунчик! Кувыркунчик!! Кувыркунчик!!!"
А однажды, во время контрольного клистира, в палату совершенно неожиданно с целой сворой подчиненных величественно вплыл сам главный врач больницы - огромный, важный, пузатый, розовощекий моложавый седовласый здоровяк. Вплыл и, всплесќнув могучими граблями, от чего на окнах затрепетали занавески, добродушно пророкотал:
- О! Да вот он, оказывается, каков, наш знаменитенький Кувыркунчик!.. Так что, герой? Будем готовиться к демобилизации на волюшку-вольную? - Весело подмигнул и ни с того ни с сего замысловато лопотнул: - Пульхра эст, дружище? Всё замечательно? Ведь верно же? Ведь правильно?
Не поняв про "пульхру", в ответ я лишь скрипнул зубами, а главврач стремительно обернулся к самой старшей больничной сестре:
- Сие последний клистир?
- Сие - предпоследний, профессор, - присела в глубоко почтительнейшем книксене самая старшая сестра.
- Но-но! - игриво и в то же время строго потрепал ее по румяной щечке главврач. - Я полагаю, довольно изводить нашего бравого Кувыркунчика. - И не терпящим возражений тоном изрёк: - Сие - последний! Ясно?
- Так точно! - звонко щелкнула каблучками бахил старшая сестра.
- А вы, милок, везунец! - заулыбался мне высокий во всех смыслах гость. - Везунец, да какой! Болезнь мы, по счастью, оккупировали вам в самом зародыше, так что слетаться окончательно еще не успели. - И... - Пофутькали-то ладно?
- Чево-о-о?.. - оторопел я.
- Покушали, говорю, хорошо?
- Намякался до пуза! - зычно гаркнула от двери Гертруда.
- О то славно, то славно, - ласково закивал ей этот странный главврач и на миг понизил голос до неслужебного: - Быстро учишься, красавица, молодец... эта... пульхра... прекрасно...
- А какие будут указания по кандалам? - явно ревниво вытянулась во фрунт самая старшая больничная сестра.
- Что-о-о?! Мы еще в кандалах?! - изумился главврач. - Отставить, голубушка, отставить. Бежать-то нашему герою теперь уже смысла нет. Раньше бежать надо было, ха-ха-ха!..
И, торжественно развернув массивный корпус, профессор, словно флагманский межзвездный тяжелый крейсер в Чёрной дыре, скрылся в дверном проеме палаты. Вся эскадра шестерок сопровождения и обеспечения полета услужливо и суетливо погребла следом.
В ту ночь я спал совершенно невинным и абсолютно спокойным сном совершенно невинного и абсолютно спокойного младенца.
Глаголь третья
Да-да, друзья, после этого визита главврача я совсем взбодрился и осчастливился. Всё, братцы, всё! Конец унизительным процедурам! Конец палочке-выручалочке и кандалам! Конец лечению и заточению!..
Но увы. Увы, рано возрадовался, рано. Видимо, от слишком положительных переживаний и эмоций уже в следующую ночь накатила такая бессонница, что в бесплодных фантазиях и бесплотных мечтах я провалялся на койке пень пнём почти до рассвета, покуда с величайшим трудом не забылся лихорадочно-полубезумным бредом. И вот в этом-то бреду...
И вот в этом-то бреду, после нескольких минут (по крайней мере, так показалось) радужно-воздушных, исключительно земных - с красотами и великолепием оставшихся кое-где на планете живописных пейзажей и прочих приятственных грёз - мне вдруг причудилось, что я... что я... Что я... о п я т ь к о с м о н а в т и - л е ч у н а П с и х е ю !
...Господь-Абсолют!.. Я - л е ч у, но на почему-то вдрызг аварийной ракете малой и средней дальности, а не МБР (Межзвездной баллистической. - Прим. Публ.), на Психею, с неким предписанием Центрального командования тамошней гуманитарной спецмиссии. И вот лечу это я, значит, лечу, наматываю парсеки на свой корабельный кардан, переключаю в нужный момент скоростя и - врубаю третью. А она... А она почему-то не врубается. Кошмар!.. Аврал!.. На борту всеобщая паника. И у меня личная паника: ведь я ж понимаю, что коли третья не врубится, то не успею доставить колониалистам-психейцам в срок жутко важный сверхсекретный пакет, - далеко ли уедешь на второй!..
В страхе, ужасе и холодном поту я пробудился. За окном - позднее предрассветье. На царапающей по стеклу форточки ветке кентерберийского клена слегка похрюкивала, еще полусонная, знакомая, с голубоватым оперением птица мартин-охотник (я так и звал ее - Мартин), которую подкармливал иногда объедками из столовой. Да и остальные мелкие пернатые и непернатые обитатели парка начали подавать голоса.
Но что, что сейчас произошло?.. Как же так? Ведь только намедни самый главный здешний врач заявил, что амба, довольно лечиться. И даже отменил последний контрольный клистир и кандалы. "Будем готовиться к демобилизации на волюшку-вольную!.. - А еще, это: - Пульхра..." - так сказал намедни главный врач. Наверное, - мол, всё, пациент здоров. Ну и что? Что прикажете делать теперь? Покаяться: дескать, оказывается, не вполне здоров, - и застрять в больнице еще неизвестно на сколько?..
Нет-нет, понимаю, космоголик, но не идиот - долечиваться, конечно же, надо, однако знали бы вы, как мне тут осточертело! И даже наличие ласковых и душевных Гертруды с Марионеллой не перевешивало на этой, пардон за высокий штиль, абстрактно-символической чаше медицинской версии весов Неќмезиды страстного желания вырваться на свободу. (Хотя... Хотя Гертруда с Марионеллой - это правда неплохо, да просто хорошо, уж поверьте.)
...Творец-Демиург! Слушайте, мои мозги еще ни разу не доставляли хозяину столько беспокойства. Даже когда на разных проблемных планетах выполнял самые ответственные и тайные задания родины, и то там всё было гораздо понятнее и яснее. Допустим, некоего X - обезвредить, некую Y - очаровать либо... Ну, либо тоже, уж извините, сначала для чего-нибудь очаровать, а потом всё равно почему-нибудь обезвредить. А что делать, работа такая.
Но впрочем, не всегда мне поручали кого-нибудь очаровывать или обезвреживать. Пожалуй, рискуя утеќрять тонкую нить повествования, отвлекусь, однако ж поведаю, друзья, о миссии совершенно иного рода, рухнувшей на меня лет двенадцать тому назад на Земле. Поведаю исключительно для того, чтоб вы лишний раз осознали всю необъятную мощь моего профессионально-служебного диапазона. Наверняка здорово сейчас удивитесь, но...
Вот представьте: Комиссия по криптобиологии (ей-ей, до сей поры не пойму, с какого перепугу выбор тамошних почтенных ученых мужей споткнулся на мне!) поручила вашему покорному слуге отыскать самого загадочного из вроде бы еще оставшихся на планете зверей - а н т а л о п а, во как! Этого анталопа исследователи и путешественники искали много тысячелетий в разных уголках Земли, но безуспешно. Наиболее благоразумные из криптобиологов утверждали: искать нечего, анталоп давным-давно повымер, и, может быть, пора угомониться. Однако же самые одержимые и твердолобые мудрецы заявляли обратное - жив, негодяй, жив! - и откомандировали на поиски этого дива меня. И что, спросите, я предпринял?
А вот что.
Засев в архивах, словно какой-нибудь золото- или бриллиантодобытчик, принялся методично просеивать, перетряхивать и шерстить ветхие антикварные свитки, рукописи, книги и шерстил их, пока не наткнулся на прелюбопытнейшую информацию во вкладке цветных рисунков и чёрно-белых гравюр к древнему бестиарию, именуемому "Физиолог". Второстепенные детали опущу, суть же оных скрижалей такова.
С незапамятных времен обитает далеко-далеко на Востоке Земли чудный зверь анталоп. Отличается он жутко свирепым нравом, а размерами - с крупную лошадь Пилсудского. Морда у анталопа тигриная, пасть с огромными острыми клыками, на голове два длинных изогнутых зазубренных рога, пегая шкура растет клочьями вдоль хребта и на ляжках. Старинный манускрипт сообщал еще о таинственном анталопе следующее.
"Живет он около реки-океана на краю земли. Когда же захочет пить, то пьет из реки и упивается, а потом упирается в землю и роет ее рогами своими. И есть там дерево, называемое танис, сильно напоминающее виноградную лозу широкими ветвями и густыми прутьями, - и, продираясь сквозь прутья, анталоп запутывается в них, - тогда охотник ловит его и одолевает".
Ну? Вроде всё понятно, да?
Вроде да.
Однако же окромя главного. Что это за "река-океан" такая, и где она протекает. Сие очень важно, потому что пьет воду анталоп только из нее и ниоткуда более.
И я вновь закопался в папирусы с книгами, неделю не ел-не спал - и наконец нашел! Эврика! Ура! "Река-океан", оказывается, - Евфрат, некогда широкая, могучая водная артерия, а ныне, благодаря прогрессу, - хилая речушка, местами - ручей.
Но не буду сильно засорять ваше драгоценнейшее внимание. Ученые по моим подсказкам отправили к этому самому пересохшему Евфрату научную группу захвата и, говорят, якобы заарканили там пару последќних анталопов, которых вывезли после в неизвестном направлении. Наверное, в какую-нибудь уникальную исследовательскую лабораторию либо частный элитный криптозоопарк.
Но довольно, я здорово отвлекся. Так что делать с Психеей-то? Сдаваться? Честно рассказать этому оригинальному главврачу про полет во сне и сломанные скоростя или умолчать? Ведь надоело тут - страсть! И...
И я - умолчал. Ни словечка, ни гугу даже нянькам. Весь день протаскался по парку (уже без кандалов) как вареный с верным, но порой надоедливым Мартином на плече, который, не умолкая, щебетал что-то свое, птичье, прямо в ухо, наконец просто защебетал в доску, и я прогнал его. Без охоты в тот день завтракал, еле-еле отобедал и с отвращением поужинал.
Однако бдительные няньки, почуяв мое смутно-сумеречное состояние, кинулись вопрошать, что же это такое творится, ахали-охали, но я был как кремень - ни в чем не сознался, отвечал только, что чересчур много самых разных мыслей, от которых давно отвык, вдруг нахлынуло, - и вот закономерный итог, вот головка-то и задурманилась
На сон грядущий добрые Марионелла с Гертрудой помимо прочего репертуара даже сбацали на два голоса в терцию старинную космонавтскую колыбельную (нарушение медпредписания), затем по моей просьќќбе накачали снотворным, и...
И я, друзья, вырубился аки младенец, успев, впрочем, вырубаясь, уплывающим сознанием понадеяться, что ночь пройдет спокойно, безо всяких там звездолетов и Психей.
Но - увы.
Увы. Я был словно мальчишка глуп. Глуп и самонадеян. Не знаю, сколь там накуковало на палатных ходиках, но в самый разгар самого что ни на есть земного сновиденья (сижу на бережку больничного пруда с удочкой и полным куканчиком красных парасиков-желтоглазов) внезапно точно палкой шарахнуло по башке, и я проснулся.
Однако проснулся - в о с н е. Из первого сна, с прудом и парасиками, - во второй, вообще непонятно какой, в полную тьму. И проснулся оттого, что сразу после палки услышал страшно торжественный громкий голос.
И голос тот рек:
- Здравствуй, дитя мое!
- З-з-здравствуйте... - испуганно пролепетал я в новом сне, судорожно пытаясь собрать в кучку смятенные мысли. Еще испуганнее прошептал: - П-п-паќпка?..
- Эй, какой это я тебе сразу так, с бухты-барахты, папка, наглец?! "Дитя мое" - просто атрибут вежливого обращения! - гневно прогрохотал Голос, но тотчас смягчился: - Хотя... Хотя, возможно, в определенном смысле ты прав. Возможно, в определенном смысле я действительно твой папаша, а ты мой блудный, оч-ч-чень сильно блудный сынок.
Я перепугался вконец и завопил:
- Да кто же вы, разрази меня метеорный хвост Скорпиона? Кто?!
- Не ори, - подобрел Голос. - И-эх-х-х, дитятко-дитятко, да мы ж прекрасно знакомы, хоть ты, дубина, об том пока не догадываешься. А вот я - Я! - знаю о тебе всё.
- Прям всё?! - совсем обалдел я.
- А то! Мне известно, с кем ты общаешься, когда принимаешь пищу и наоборот, какие любишь и не любишь песни и книжки, каких в какое время года и суток предпочитаешь девушек и всё-всё прочее. Мне ведомо количество зубов у тебя во рту и волос на голове, да даже из скольких молекул и атомов слеплена твоя телесная оболочка. Впрочем, структура, конфигурация, состав астрального, ментального и кауќзального твоих тел мне тоже отлично известны.
- Так вы...Бог?.. - только и сумел выдохнуть я.
(Ввиду кромешной тьмы можно было вообразить, что Голос пожал плечами.)
- А считай как хочешь. Ведь ты - как, в принципе, и всё остальное - сотворен мною именно таким, каким я задумал сотворить конкретно тебя. Да-да, ты - мое чадо-чадище, благодаря мне ходишь, сидишь, спишь и вообще - существуешь на свете. Я познакомился с тобой задолго до твоего рождения - да что там рождения! - зачатия.
- Как это?! - пискнул я.
- Элементарно, - деловито пробасил Голос. - Я же знал, что для выполнения неких локальных замыслов в таком-то миллионолетии на такой-то планете мне потребуется туземное существо с набором определенных параметров, свойств, способностей, навыков, и загодя, еще через далеких предков, заложил нужную генетическую программу в чрево и чресла твоих будущих матери и отца. Да еще и подстроил так, чтобы они, якобы случайно встретившись, как это у вас называется, полюбили друг дружку.
- "Якобы случайно!.." - почти простонал я.
- Э, вот только не комплексуй, - "поморщился" Голос. - Твое появленье на свет не стало самой непоправимой ошибкой моей и Природы, и всё, что ты успел наворочать в жизни, я вроде предвидел... - Голос помолчал и, по-моему, капельку тяжеловато вздохнул: - Хотя, пожалуй, не всё. Кое-что ты умудрился начудить по собственной дури, но ладно, импровизатор, от магистральной линии отклонился не слишком катастрофично.
Слушайте, это был голос и тон Властелина! Тон Господина, милостиво снизошедшего до общения с ничтожным рабом, и я, друзья, почувствовал вдруг себя (пускай и во сне) просто жалкой тряпкой, куклой, игрушкой, марионеткой в не пойми чьих холодных, расчетливых, недобрых руках. Почувствовал и воскликнул:
- Не хочу! Я так не хочу! У меня, между прочим, своя жизнь, свои какие-нибудь робкие надежды, всякие там мечтанья, дерзанья и поползновенья. И пускай даже проблемы, но они - м о и! А вы... Вы - злой! Нехороший и злой!
- Чево-о-о? Это я-то - злой?! - разозлился Гоќлос. - Да ты, макака бесхвостая, даже не подозреваешь своим скудным умишком, до какой степени я благороден и благостен! Букашка! Козявка! Клоп! Да с тобой говорит самое настоящее воплощение самой-пресамой совершеннейшей, подлинной, воистину истинной ЛЮБВИ! Я озаряю и одаряю тебя моей замечательной любовью, поганец, ибо я, если можно так выразиться, просто идеальный Отец, идеальный, как ты это называешь, Папка!..
Я совсем сжурился от испуга, а Голос гремел:
- И все мои планы на твое будущее знаешь какие добрые! Спросишь - почему, тля? Да потому, что я не только люблю тебя своей вечной любовию, недоросль, но и строю касаемо твоей неблагодарной персоны собственные прожекты и планы. А уж прожектов у меня - что грязи, что белоснежных песчинок на берегу какого-нибудь лазурного моря, и каждый ведь хочется осуществить. А ты - "злой"! Да сам ты... злой!..
Я просто онемел, не в состоянии хоть что-либо ответить. Голос же, похоже, распалился не на шутку, и из него всё несло, как из прохудившегося водопроводного редуктора.
- "Зло-о-ой-й-й"!.. Это я-то злой?! Да ты ж мое сокровище, моя отрада, дурень! Я уж замучился дарить тебе свою нежность, теплоту и добро, ибо главная моя цель - сделать тебя счастливым, показать всё самое великое и недоступное простым смертным, исполнять любые желания твоей души и плоти... ну, коли они, конечно, не пойдут вразрез с высшими постулатами этики и эстетики Мироздания!