Аннотация: Тася - обычная девушка, которой пришлось жить в необычное время. Выпускница столичного института, она проходит через революцию, лагеря и войну.
Из-за пасмурной погоды класс был погружен в полумрак. На улице с самого утра крупными пушистыми хлопьями падал снег; тяжелые тучи, затянувшие небо, навевали тоску и сонливость. Тася спряталась за доской, куда обычно уединялись подружки пошептаться, а она - заняться уроками, чтобы никто не мешал. Она сидела, спиной прислонившись к стене, а ноги поставив на нижнюю перекладину табуретки и положив на обтянутые юбкой зеленого форменного платья колени учебник истории. В классе царил обычный для рекреации гвалт - в перерыве между уроками девочки занимались кто чем хочет. Синявки, (1) которые маленьких воспитанниц сурово осаживали за шум, на поведение выпускного класса почти не обращали внимания.
В приоткрытую дверь из коридора доносился характерный для Великого поста запах постного масла, пропитавший весь институт. Тася тяжело вздохнула и, подергала кончик своей толстой темно-русой косы: даты исторических событий никак не укладывались в голове.
У нее не было близких подруг: одноклассницы считали ее безнадежной парфеткой (2) и дружить не стремились. Даже, когда они были седьмушками, и все девочки активно выбирали себе лучшую подружку, Тася так ни с кем и не завела доверительных отношений. Сначала ее это огорчало, но вскоре она привыкла.
Дочь сельского священника, Тася потеряла родителей в столь раннем возрасте, что совсем их не помнила. До десяти лет, когда она поступила в Павловский институт, ее воспитывала бабушка - разорившаяся помещица. Средств на обучение внучки у нее не было, и Тася состояла казеннокоштной пансионеркой, а потому считала своим долгом все силы вкладывать в учебу, дабы оправдать деньги, потраченные на нее Государем.
Она училась последний год, и надо было решать, что делать дальше: остаться в институте пепиньеркой, (3) или вернуться к бабушке. С одной стороны, здесь у нее всегда будет верный кусок хлеба. С другой стороны, не хотелось бросать старенькую больную бабушку. Та горячо любила внучку - все, что осталось ей от единственной дочери, и с трудом расставалась с ней. Тем более что за неимением средств не могла часто ее навещать. Но "образование превыше всего", как отвечала она на мольбы десятилетней Таси, когда везла ее в Петербург.
Тася нахмурилась и принялась заново повторять даты, изредка заглядывая в учебник. Проклятые цифры тут же вылетали из головы, и от бессилия хотелось заплакать.
Доска резко раскрылась, обдав Тасю порывом воздуха.
- Вот ты где, Преображенская! Насилу нашла! - на нее с недовольной гримаской смотрела Маша Фроловская - замечательно красивая и гордая девочка. - Тебя Maman (4) к себе требует. Признавайся: что натворила?
Тася молча пожала плечами и спрыгнула с табуретки, оставив на ней книгу. Стараясь не обращать внимания на презрительно-высокомерный взгляд Фроловской, она, молча обойдя ее, пошла к мадемуазель Дюбуа - их классной даме.
- Подумаешь, парфетка! - хмыкнула ей вслед Маша.
Тася горько вздохнула: чем она заслужила подобное отношение? Разве она виновата, что сирота и у нее нет такого состояния и положения в обществе, как у Фроловской? Она постаралась прогнать эти мысли: что толку обижаться - от этого все равно ничего не изменится.
Мадемуазель Дюбуа кивнула, отпуская Тасю к Maman, одарив ее странно сострадательным взглядом. Тася недоуменно нахмурилась: что происходит? Для вызова к Maman должна быть по-настоящему серьезная причина. Никаких проступков за собой она не припоминала. Тогда что?
В коридорах было пусто - в институте не поощрялось праздное хождение, и все свободное время девочки проводили в своих классах. Из приоткрытых дверей доносились веселые голоса и время от времени строгие окрики классных дам.
Незаметно для себя, Тася шла все быстрее, под конец почти перейдя на бег. Добежав до комнат Maman на первом этаже, она совсем запыхалась и вынуждена была задержаться на пару мгновений у двери, чтобы отдышаться: неподобающий вид и неподобающие манеры Maman не терпела больше чего бы то ни было. Пригладив волосы и оправив сбившуюся пелеринку, Тася постучала.
- Bonjour, Maman, - Тася "обмакнулась", (6) войдя, и вопросительно взглянула на нее.
Она стояла возле громадного трюмо рядом с окном, до половины скрытым тяжелыми драпировками. Темно-синее шелковое платье с большой пелериной обтягивало ее мощную фигуру, а белый кружевной чепчик с желтыми лентами обрамлял круглое лицо. В руках она держала какой-то конверт.
- Chère enfant, (7) - начала Maman непривычно ласковым тоном, - я должна сообщить вам очень печальную новость.
Она замолчала на мгновение, и у Таси сердце замерло в нехорошем предчувствии.
- Мне сообщили, что ваша бабушка - Марья Андреевна Солопова - намедни скончалась.
Тася замерла, не в силах поверить услышанному. Не может быть! Как же так? Бабушка... единственный родной человек, что был у нее...
- Soyez courageuse! (8) - Maman мягко положила свои широкие ладони ей на плечи и заглянула в глаза. - Подите соберитесь. Мадемуазель Дюбуа сопроводит вас на похороны.
И она легонько подтолкнула оцепеневшую Тасю к выходу.
***
Дорога до родного Чудова показалась бесконечной. По-прежнему падал снег, и, наблюдая за кружением белой карусели за окном почтовой кареты, Тася пыталась свыкнуться с обрушившимся на нее известием. То ей хотелось как можно быстрее добраться до места, и она едва подавляла желание крикнуть ямщику, чтобы подстегнул лошадей, то, напротив, душу охватывал ужас и почти непреодолимое стремление вернуться в институт.
Слез не было. Возможно, оттого, что Тася никак не могла по-настоящему осознать и принять новость. Она нервно теребила носовой платок и беспрестанно переводила взгляд с пейзажей, проплывавших за окном, на сидевшую напротив худую высокую мадемуазель Дюбуа. Последняя, к счастью, молчала, только сочувственно посматривала на свою подопечную. Когда же Тася слегка подпрыгнула на сиденье, в очередной раз охваченная желанием ехать побыстрее, мадемуазель Дюбуа вдруг быстро наклонилась и мягко сжала ее ладонь. От этого простого жеста почему-то сразу стало спокойнее - Тася благодарно улыбнулась и откинулась на спинку.
Родовое имение Солоповых за те годы, что Тася провела в институте, стало еще запущеннее, чем она запомнила. Господский дом - когда-то красивое строение с колоннами в классическом стиле - теперь производил жалкое впечатление. Краска облезла обширными пятнами, а там, где еще держалась, потускнела настолько, что невозможно понять, какого она была цвета. Камень обкрошился и пестрел выщерблинами, словно ранами. Парк одичал и стал напоминать небольшой лес, и уже не разглядеть, где проходили когда-то аллеи, обсаженные цветами и посыпанные белым песком.
Тасе вдруг стало страшно заходить в дом. Она замерла напротив родного особняка, не в силах сделать ни шагу. Снег все шел, покрывая голову белой шапкой, тая на щеках и стекая по лицу, точно слезы, но она даже не замечала этого. Несколько минут, долгих, словно вечность, Тася боролась с желанием броситься бежать неважно куда, лишь бы прочь отсюда. Она растеряно оглянулась на мадемуазель Дюбуа и, встретив ее понимающий взгляд, взяла себя в руки и шагнула к дому.
Внутри царило то же запустение, что и снаружи. Холодные, давно не отапливаемые комнаты, мебель, покрытая белыми чехлами, пыль и сумрак. Только спальня бабушки на втором этаже хранила еще тепло человеческого жилья. Прасковья - горничная Марьи Андреевны, прожившая рядом с ней всю жизнь, и единственная оставшаяся в доме прислуга - встретила Тасю у дверей и сразу запричитала:
- Барышня! Сердешная! Горе-то какое!
Тася вздрогнула, губы ее скривились, и в следующее мгновение она уже рыдала в объятиях Прасковьи. Видела бы это Maman - немедленно устроила бы выговор. Но мадемуазель Дюбуа ничего не сказала: молча ждала, пока ее воспитанница и старая служанка успокоятся. За что Тася была ей глубоко благодарна.
Марья Андреевна лежала в гробу в окружении зажженных свечей и казалась спящей, разве что слишком бледная. Тасе отчаянно захотелось закричать: "Бабушка!" - подбежать к ней, потрясти за плечо, разбудить. Но она только изо всех сил вцепилась пальцами в юбку и закусила губу. Окружающая обстановка покачнулась, в глазах поплыло, и Тася вдруг обнаружила себя в кресле: над ней обеспокоенно склонилась мадемуазель Дюбуа, державшая в руке флакончик с резким запахом, рядом суетилась Прасковья.
Отпевание назначили на следующее утро, и всю ночь Тася не сомкнула глаз: в опустевшем доме было страшно и холодно; холодно не телу - душе.
Все события этого дня Тася воспринимала, будто во сне: церковь, пахнущую ладаном и воском, слова заупокойных молитв, какие-то люди вокруг, длинная дорога до кладбища. И только когда застучала земля по крышке гроба, она очнулась и снова заплакала, только на этот раз беззвучно и безнадежно.
Тася надеялась, что они с мадемуазель Дюбуа сразу же вернутся в институт, но пришлось еще присутствовать при чтении завещания и официально вступить в права наследства. Лысый плюгавенький чиновник нудно гнусаво читал:
- ...завещаю все свое движимое и недвижимое имущество моей внучке Преображенской Наталье Кирилловне...
Тася перестала слушать уже со второго слова: то, что бабушка все, что у нее оставалось, передаст ей, она и не сомневалась, а в остальном все равно не разбиралась. Вместо этого она думала, как поступить с имением. Возвращаться в опустевший дом совсем не хотелось, да и теперь, когда больше не было бабушки, Тася предпочитала остаться пепиньеркой в институте. Так не лучше ли дом сразу продать?
Мадемуазель Дюбуа, с которой Тася посоветовалась, одобрила это решение и обещала поговорить с Maman, чтобы та взяла на себя юридическую сторону дела.
Со слезами Тася простилась с Прасковьей, которой теперь придется искать другое место. Как ни жаль было старую преданную служанку, но ни взять ее с собой в институт, ни платить ей Тася не имела возможности. Та жалобно причитала, расставаясь со своей дитяткой, которую нянчила с колыбели, но скорее для порядка: она прекрасно понимала, что иного выхода у них не было.
Оказавшись, наконец, в карете, Тася в изнеможении откинулась на спинку сиденья и, измученная переживаниями, через пару минут заснула.
***
Одноклассницы встретили Тасю сочувственными взглядами - все уже знали. Девочки они были озорные, любившие понасмешничать, особенно над учителями, но в большинстве своем добрые. Однако подойти, что-то сказать, попытаться утешить ни одна не решилась. Они просто не знали, что делать, ведь до сих пор с подобными ситуациями им сталкиваться не приходилось. Шестнадцати-семнадцатилетние девочки никогда еще не видели ни смерти, ни серьезного горя. Сама же Тася весь остаток дня провела, лежа на кровати, пытаясь принять случившееся. Она никогда не была особенно набожна. Скорее по привычке, усвоенной с детства, ходила в церковь, раз в год причащалась вместе со всеми. О духовных вопросах она прежде не задумывалась - просто следовала обычаю: так делали все, ну и она - как все. Сейчас же Тася мучительно спрашивала себя, почему ей выпала такая безрадостная жизнь, за что Бог наказывает ее.
Вечером, когда все легли спать, Тася тихонько окликнула свою соседку, одну из немногих, с кем она общалась почти дружески:
- Бергман, приходи ко мне в гости?
"Прийти в гости" означало перебраться на кровать приглашавшей. Хозяйка лежала под одеялом, а гостья, в одной ночной рубашке и полупрозрачной юбке, садилась поверх него, поджав под себя ноги. В гости приглашали для конфиденциальных разговоров, и это считалось выражением высочайшего доверия.
Лиза Бергман, хрупкая с виду девочка, обладавшая стальной волей, глянула на Тасю большими темными глазами и, кивнув, перебралась к ней. Некоторое время они молчали. Дортуар был погружен в темноту. Только высокая ночная лампа под темным зеленым колпаком тускло освещала тридцать серых байковых одеял с голубыми полосами. Кровати, поставленные в два ряда изголовьями одна к другой, чередовались ночными шкапиками. В ногах у каждой стоял табурет и на нем лежали аккуратно сложенные принадлежности дневного туалета. Уютную тишину нарушало сонное дыхание одноклассниц, да едва слышные перешептывания.
- Лиза, душка, - нерешительно произнесла Тася, - я вот все думаю: за что Бог меня наказывает? Как будто мне мало было, что я сиротой росла.
Бергман пренебрежительно фыркнула:
- Ты как маленькая, Преображенская! Давно пора перестать верить в эти сказки. Нет никакого Бога.
- Как нет?! Что ты говоришь?
- Ну, точно - дите, - Лиза одарила ее сострадательным взглядом. - Пора взрослеть, Тасенька! И понять, что наша судьба - в наших руках. Сейчас знаешь, какие идеи в народе ходят?
- Какие? - Тася завороженно слушала подругу: с одной стороны, она не могла еще полностью согласиться с ее словами; но с другой - та говорила так страстно и убежденно, что это невольно увлекало.
- Хватит ждать милости с небес! Мы сами можем построить идеальное общество, где все будут счастливы. Мой брат Миша состоит в одном кружке, который как раз подготавливает это великое событие. Я, как закончу институт, тоже пойду к ним.
Лиза сделала короткую паузу, после чего схватила Тасю за руку и, наклонившись к ней, горячо зашептала:
- Хочешь - пойдем со мной?
Фанатичный огонь, горевший в ее глазах, немного пугал - Тася поежилась и протянула:
- Не знаю. Я, вообще-то, собиралась пепиньеркой остаться...
В глазах Лизы сверкнуло презрение.
- Пепиньеркой! - передразнила она. - Охота тебе хоронить себя в этом болоте!
Тася опустила глаза и промолчала: Лизе хорошо говорить - у нее есть семья, которая всегда поддержит. А у Таси никого не осталось. Снова навернулись слезы, но она мужественно запретила себе плакать, часто заморгав, чтобы прогнать их. Затянувшееся молчание прервала Лиза, правильно его поняв:
- Ну, как знаешь. Но если передумаешь - скажи. Я всегда тебе рада.
С этими словами она спрыгнула с кровати и вернулась к себе. А Тася долго еще лежала без сна, глядя в потолок и думая, думая, думая... Ей все больше казалось, что Лиза права, но ее путь пугал нежную, деликатную Тасю. Все-таки институт - привычен и надежен, а новое общество пусть создают другие. Более смелые.
***
В воскресенье вставали позже, и Тася все-таки смогла выспаться, несмотря на невеселые размышления ночью, не дававшие уснуть. Тем не менее она проснулась с тяжелой головой, когда почти все уже умылись. В дортуаре стоял гвалт, девочки бегали в умывальню и обратно, болтали, то и дело можно было услышать:
- Mesdames, перетяните меня.
В воскресенье все старались выглядеть особенно красиво. Форменные платья не оставляли возможности нарядиться, и институтки компенсировали это надевая корсеты и перетягиваясь "в рюмочку". Тася не стала затягиваться - настроение было унылое, и ничего не хотелось. Она умылась ледяной водой, слегка дрожа от утреннего холода - в дортуаре никогда сильно не топили. Рядом с ней Вера затягивала пухлую Настю, пыхтя от усердия.
- Выдохни, - сквозь зубы попросила она.
- Больше не могу, - простонала та.
Вера из последних сил потянула ленты передника и, смочив их водой, чтобы затяжка не разошлась, завязала узел и потом сразу - бант. Облегченно вздохнув, она вытерла лоб.
- Уж извини, душка, как смогла - затянула.
Тася невольно фыркнула - перетянутая Настя выглядела ужасно забавно - и побежала одеваться. Незаметно для нее самой настроение улучшилось.
Когда мадемуазель Дюбуа повела их в класс, Тася встала в пару с Лизой. К вчерашнему разговору они больше не возвращались, и все же в Лизе чувствовалось расположение больше обычного - она даже взяла Тасю за руку, что считалось выражением особой дружбы.
На доске уже красовались имена лучших учениц, и началась выдача шнурков. Тася, как обычно, получила синий - знак особо отличившихся. Две самые большие хулиганки их класса - Вера Меняева и Шурочка Новосельская - остались вовсе без шнурков. Правда, ни та, ни другая не выказали ни малейшего огорчения по этому поводу.
В институтской церкви девочки чинно стали рядами, благоговейно вслушиваясь в песнопения. К Тасе вновь вернулись мучавшие ее вопросы: почему? за что? Но красота службы постепенно заставила увлечься, и тоска растворилась.
После завтрака начался прием родных. Девочки собрались в классе в ожидании, когда дежурная воспитанница вызовет их в приемную. Все годы, проведенные в институте, Тася с замиранием сердца ждала воскресенья и возможности увидеться с бабушкой. И чем реже происходили свидания, тем больше счастья они приносили. Но сегодня впервые она не высматривала, затаив дыхание, появления дежурной, не надеялась, что та крикнет:
- Преображенская - в приемную!
Ей больше некого ждать. Никто никогда к ней не придет. Тася сидела за задней партой, подальше от возбужденно галдящих одноклассниц, стараясь не обращать внимание на их веселое воодушевление. Она бездумно выводила карандашом в тетради фантастические цветы, невольно вспоминая свою последнюю встречу с бабушкой.
Задним числом Тася осознала, что уже тогда та выглядела слабой и больной. Но в радости долгожданной встречи она этого не заметила. Бабушка мало говорила, больше слушая ее болтовню об институтской жизни и уроках, и только ласково гладила по макушке, когда Тася прижималась к ее груди, стараясь надолго сохранить память об этом чувстве родного человека.
Класс опустел - все ушли в приемную, - и, оставшись в одиночестве, Тася тихо заплакала. Она низко склонила голову над своей тетрадью, чтобы мадемуазель Дюбуа, остававшаяся в классе присматривать за теми, к кому никто не пришел, не заметила ее слез. Тася терпеть не могла, когда кто-то видел, как она плачет. И даже в первые дни в институте, когда с непривычки невыносимо тосковала по дому, рыдала только ночью в подушку, когда все спали. Впрочем, мадемуазель Дюбуа не смотрела на нее, увлекшись чтением, и Тася могла свободно выплакать свое горе. Главное, не всхлипывать.
К тому времени, как начали возвращаться девочки - счастливые, раскрасневшиеся, шумные, - ее глаза уже были совершенно сухи, а лицо спокойно.
На обеде Тася единственная из класса начала сразу есть. Остальные ждали раздачи гостинцев. Считалось позором прикасаться к казенной еде, если приходили родные и принесли гостинцы. Так что, пока Тася ела суп, ее подруги с нетерпением поглядывали на двери, ожидая появления швейцара с корзинами.
И вот двери столовой открылись, и четыре солдата внесли две громадные корзины. Одну поставили к столам младшего отделения, другую - к столам старшего. Дежурные тотчас подошли помогать раздавать гостинцы. Тася грустно наблюдала за тем, как девочки разворачивали свои коробки и пакеты, перебирали сладости, обменивались с соседками. Фроловская со снисходительной величественностью раздавала дорогие конфеты своим почитательницам. Не то чтобы Тасе так уж хотелось полакомиться (хотя хотелось), больше удручала сама мысль, что отныне некому приносить ей подарки.
Доев суп, она отодвинула тарелку, изо всех сил стараясь не смотреть слишком пристально на подруг, чтобы кто-нибудь не подумал, что она завидует или - еще хуже - выпрашивает подачки. И поэтому сосредоточенно уставилась в окно.
- Тася, - Лиза легонько подергала ее за пелерину, привлекая внимание, - хочешь леденцов?
Она удивленно повернулась к протягивавшей ей бонбоньерку и сочувственно улыбавшейся Лизе. Душу охватила горячая благодарность.
Лиза кивнула, и они принялись по очереди выбирать леденцы, делясь впечатлениями о том, какие вкуснее. Подавленное настроение исчезло, и вскоре Тася беззаботно смеялась, болтая с подругой.
***
Незаметно подошел к концу Великий Пост. Тася успокоилась, вновь погрузилась в повседневную институтскую жизнь. Остались лишь печаль и тоска по бабушке. Впрочем, не слишком сильная - за семь лет Тася привыкла жить вдали от нее.
Пережитая трагедия странным образом поспособствовала сближению с одноклассницами: за последний месяц Тася подружилась с ними больше, чем за все предыдущие годы. И только надменная Фроловская - "княжна", как ее прозвали в институте - и ее ближайшее окружение держались в стороне, глядя свысока с легким презрением.
Старший класс говел с особенным благоговением, почти все дали какой-нибудь обет и строго исполняли его. Одна только Лиза Бергман относилась к происходящему со снисходительным пренебрежением. Тасю порой пугали ее убеждения, но в то же время восхищала твердость в их отстаивании. Сама же она говела вместе со всеми и даже исполняла обет каждое утро ходить до завтрака к церкви и класть десять поклонов.
На седьмой неделе поста выпускные увлеченно изготавливали "христоносные мячики". Этими мячиками они потом христосовались с обожательницами из младших классов. Яйца девочки не красили - всякая "пачкотня" была им строго запрещена. Мячики же были делом сложным, но увлекательным. Прежде всего следовало достать хорошо вычищенное и высушенное гусиное горло. Доставали его через горничных, и оно обходилось в немалую сумму - порой до рубля. Тася огорчилась было, что придется ей обойтись без подарка в этом году: денег на покупку горла не было - все, вырученное от продажи имения, хранилось у Maman до выпуска. Но с ней неожиданно поделилась Вера со словами:
- Мне лишнее принесли. Хочешь - возьми себе. А ты мне за это сделаешь рисунок.
С трудом веря своей удаче, Тася согласно закивала. Она бы в любом случае помогла с рисунком - ей они удавались лучше всех в классе, и подруги часто просили ее помочь.
Весь вечер Тася провела за работой. Насыпав в гусиное горло горох, обматала его грубыми нитками, а затем мягкой бумагой, пока он не приобрел безукоризненно круглую форму. После чего настало самое сложное: воткнув по экватору и меридиану мячика булавки, Тася принялась за рисунок - натягивание на них цветного шелка. Себе она сделала золотые звезды по фиолетовому фону, а Вере - красные буквы "ХВ" с одной стороны мячика и желтого цыпленка - с другой.
Вера, увидев ее творение, аж запрыгала от счастья.
- Спасибо тебе, душка, - пылко благодарила она, обнимая Тасю, - такую красоту мне сделала!
В Пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться. Вернувшись от вечернего чая, девочки сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь беспрестанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.
Они попросили друг у друга прощения, переоделись в праздничные платья: с тонкими передниками, пелеринами и рукавами, - тщательно причесали волосы и с нетерпением ждали благовеста к заутрене.
И вот раздался строгий голос мадемуазель Дюбуа:
- Rengez-vous, rengez-vous, Mesdemoiselles - à l"église. (9)
Тася вскочила с табуретки у окна и поспешно встала в пару с Лизой - в последнее время они стали близкими подругами, несмотря на некоторое разногласие во взглядах, и всегда ходили в паре.
Вскоре весь институт стоял в церкви, заполняя ее до предела. Но, несмотря на массу обычно шумных и шаловливых девочек в возрасте от девяти до семнадцати лет, в церкви царила абсолютная тишина и благоговение. Тася внимательно вслушивалась в Пасхальные напевы, и на душе становилось светлее. В этот миг она забыла все свои сомнения и печали.
Из церкви, уже не соблюдая пар, они побежали в столовую, христосуясь со всеми встречными. Там их ожидал чай, казенный кулич, пасха и яйца. А в дортуаре уже стояли принесенные накануне гостинцы от родных. Из дома на Пасху присылали по целой корзине провизии: кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты. Все это по институтскому обычаю разделялось на весь класс, чтобы разговеться с друзьями.
Пролетели праздничные Пасхальные дни. Началась усиленная подготовка к выпускным экзаменам. Собственно, подготовка шла весь год - старший класс тренировали как скаковых лошадей. И все ради того, чтобы произвести хорошее впечатление на высокую комиссию. Реальные знания девочек никого не волновали. Тася, как одна из первых учениц, попала в отборную группу, которую будут спрашивать больше всего, поэтому на них ложилась особая ответственность. С остальными, годящимися для определенных вопросов, занимались постольку-поскольку. Наконец, двух отъявленных двоечниц не замечали вовсе - их фамилии каким-то чудом даже не попадали в экзаменационные списки.
Тася учила с утра до вечера - даже по ночам ей снились войны, грамматические формулы и географические карты. Она побледнела и осунулась. Но с другой стороны, интенсивная учеба занимала все время и позволяла не думать больше ни о чем. Ни о бабушке, по которой она все еще скучала, ни о том, что будет через несколько месяцев по окончании института, ни о предложении Лизы Бергман, в глубине души волновавшем ее. Реальная жизнь, расстилавшаяся перед Тасей, казалась тонущей в тумане и потемках.
Одновременно с подготовкой к экзаменам спешно шились наряды для выпускного бала. Швейцарская постоянно была полна маменек, портних и модисток. По лестницам носили узлы и картонки. Девочки на переменах собирались гурьбой и рассматривали модные картинки, выбирали материи из кучи нанесенных им образчиков. По стенам в дортуаре на наскоро вбитых гвоздях появились пышные белые юбки с оборками и кружевами. Но главный восторг вызывали цветные чулки. Тася не участвовала в общей суматохе. Ей, как будущей пепиньерке, первую пару нарядов шил институт, и она не задумывалась о фасонах и материях. Все равно это никак не повлияет на конечный результат. К тому же выпускные платья у всех были одинаковые - белые кисейные или тюлевые, воздушные, с одинаковыми широкими голубыми кушаками. Так чего зря тратить время? Одноклассницы пару раз пытались втянуть ее в обсуждение, но, не добившись успеха, отстали.
И вот наступил день экзамена. Тася так нервничала, что ночью почти не спала. Однако утром встала раньше всех, на удивиление свежей и бодрой. Как только раздался звонок, девочки, не строясь в пары и не обращая внимание на редкие окрики мадемуазель Дюбуа, гурьбой понеслись на парадную лестницу, где каждая заняла давно ей известное место. Все волновались. Тася в уме повторяла ответы на три традиционных вопроса по-французски и по-немецки: Который вам год? В каком вы классе? Кто ваш отец?
На площадке у самых дверей в швейцарскую стояли инспектор, классная дама и учителя. Швейцар Матвей в парадной красной ливрее с орлами, в треугольной шляпе, с большой булавой стоял в открытых дверях.
Карета подъезжала за каретой, выходили ордена, ленты, выплывали шлейфы и перья, и все это направлялось в приемную к Maman. Девочки наблюдали за приезжающими гостями через окна. Тася, замерев от восторга, разглядывала пышные наряды, важных дам и господ. Этот высший свет был ей чужд, но манил своим далеким блеском.
Швейцар стукнул три раза булавой, все всколыхнулось, зашумело и сразу замерло, оцепенело. Затаив дыхание, Тася вместе с подругами ждала появления гостей. Дверь в комнату Maman открылась, и появилась она сама - в шумящем синем шелковом платье, белой кружевной мантилье и в воздушном тюлевом чепце с белыми лентами. Высокие посетители поднялись на первую площадку и двинулись к лестнице. Ряды подобранных по росту девочек приседали - низко, плавно, с гармоничным жужжанием:
- Nous avons l"honneur de vous saluer. (10)
За гостями шли инспектор и учителя, а вслед за ними двинулись и девочки. В зале Тася с любопытством огляделась: все здесь было сегодня не так как обычно. Мягкий красный ковер тянулся по широкому проходу от самой двери. Направо и налево крыльями шли по семь рядов красных бархатных кресел. Перед первым рядом - столик с программами и тисненными золотом билетами. Лицом к креслам, такими же двумя крылами с проходом посередине стояли стулья для экзаменующихся девочек, а глубже - скамейки для разных лиц, которым дозволялось присутствовать при публичном экзамене. Натертый как зеркало паркет, большие портреты в золоченых рамах, столы вдоль боковых стен, убранные розовым коленкором, с разложенными на них работами и картинами кисти институток.
Двери закрылись. Хор пропел гимн, затем молитву, и все сели. Тася глубоко вздохнула и сжала ладони в кулаки, пытаясь успокоиться. Все будет хорошо, она прекрасно знает все билеты. Главное, не нервничать.
- Преображенская, - прозвучала ее фамилия, и Тася, сжав губы, пошла к столу.
Самый нелюбимый ее предмет. "Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его", - мысленно произнесла Тася и, едва сдерживая дрожь в руках, подошла, глубоко присела, взяла билет и перевернула его. "Смутное время". Тася перевела дыхание, постаравшись сделать это незаметно, отошла на три шага и снова присела. Этот вопрос она знала неплохо и бойко начала отвечать. Члены комиссии одобрительно кивали и даже улыбались.
- Чудесно, - похвалил седой генерал, когда она закончила. - Прекрасные знания.
Тася воспрянула духом. Нервозность отступила, и остальные предметы она отвечала уже спокойнее. По каждому предмету вызывали по пять девочек - лучших в данной науке.
Когда экзамен завершился, посетители вышли в соседний класс, где им приготовили роскошный завтрак. Девочкам же принесли на подносах бульон в кружках и пирожки с говядиной. Проголодавшаяся от волнения Тася как никогда с аппетитом проглотила еду.
Полчаса спустя все снова заняли свои места. Теперь выпускницы демонстрировали высокой комиссии свои творческие достижения. Играли на шести роялях, пели, декламировали, преподносили свое рукоделье и показывали свои картины. Впрочем, большинство картин написал учитель, за исключением работ трех учениц, которые действительно умели рисовать.
А потом началась торжественная часть: раздавали медали, похвальные листы и аттестаты. Тася, едва веря глазам, получила из рук важного генерала золотую медаль. Светясь от счастья, она отошла, уступая место другим девочкам, и уже не слышала ничего, не в силах оторвать взгляда от своей награды. Пока у нее не шее не повисла Вера:
- Поздравляю, Тасенька!
Тася обняла ее в ответ, тронутая этим выражением сочувствия. Сама Вера едва-едва набрала пропускной балл, но ее это нисколько не волновало.
- Мы с тобой молодцы! - довольно произнесла подошедшая Лиза - обладательница серебряной медали.
Тася радостно закивала, и они в свою очередь обнялись.
Когда высокие гости уехали - девочки бегом врассыпную провожали их до швейцарской, - начался торжественный обед, накрытый для выпускных в нижних приемных, в отделении Maman. Войдя в комнату, Тася вздохнула от восхищения. На столах стояли вина и фрукты, прислуживали лакеи. В ближайшей комнате играл оркестр военных музыкантов. Вместе с выпускницами обедали учителя и пепиньерки. Все садились, кто где хотел. Дисциплины не было никакой: девочки беспрестанно вскакивали из-за стола и передавали доверху нагруженные кушаньями тарелки второклассницам, стоявшим в коридорах.
Тася со смешанным чувством радости и грусти тоже выносила младшим товаркам угощения, вспоминая, как в прошлом году точно так же стояла в коридоре, провожая старших. Вот теперь и она выпускница. Закончилась учеба, начиналась взрослая жизнь. Правда, вряд ли ее жизнь сильно изменится, разве что будет больше свободы. Но, с другой стороны, и обязанностей прибавится.
В ту ночь в дортуаре не спал никто. Девочки группами и попарно сидели на своих кроватях. Над городом стояла первая белая ночь. Обсуждали, кто куда пойдет после института.
- Так ты не передумала, Тася? - тихо спросила Лиза.
Она покачала головой:
- Это лучший шанс для меня.
Лиза пожала плечами, всем своим видом показывая неодобрение к подобному роду занятий.
- Если все-таки передумаешь, найди меня.
Тася кивнула, сжав ее ладони:
- Мне будет не хватать тебя, душка.
В темных глазах всегда сдержанной Лизы вдруг сверкнули слезы, и она, порывисто обняв Тасю, прошептала:
- Мне тебя тоже.
Мало-помалу усталость взяла свое - все разошлись по кроватям, и дортуар погрузился в тишину.
***
На следующее утро с девяти часов дортуар заполнился маменьками, родственницами, портнихами, горничными. Все суетились, толкались. Девочки преобразились: в высоких прическах, в белых пышных платьях с голубыми поясами они казались выше, стройнее.
В десять началась обедня. Выпускные стояли впереди всех, а за ними - родственники. После молебна пожилой отец Викентий произнес речь:
- Белый цвет есть символ невинности. Институт выпускает вас из своих стен невинными душой и телом. Да почиет на вас благословение Божие, и да не сотрет с вас жизнь невинности, наложенной на вас институтом.
Тася плакала, как и многие другие девочки. Всем было жаль расставаться с институтом, где они провели семь лет, который стал им домом; со своими подругами, ставшими сестрами.
После обедни все собрались в актовой зале. Теперь уже Maman произнесла речь, в которой коснулась наступающих для выпускниц новых обязанностей добрых семьянинок и полезных тружениц. Едва она закончила, как девочки окружили ее, целуя руки, лепеча слова любви и признательности.
Когда закончилась официальная часть, начались сердечные прощания с классными дамами и любимыми учителями, просьбы о фотографиях.
Тася, остававшаяся в институте, прощалась только с товарками. И хотя они никогда не были особенно близки, все-таки с этими девочками она прожила бок о бок семь лет, и расставаться с ними было грустно. Ей казалось, она будет скучать даже по надменной Фроловской. Что уж говорить о Лизе, с которой они в последнее время стали настоящими подругами.
- Лиза, душка, напиши мне свой адрес, - чуть не плача, попросила Тася. - Обещай, что не забудешь.
Лиза, сама едва сдерживая слезы, записала ей адрес в книжечку.
- И ты не забывай - пиши.
Тася закивала, быстро моргая. Тут обе не выдержали и, разрыдавшись, крепко обнялись.
Но вот закончились последние объятия и поцелуи. Девочки в воздушных белых платьях в сопровождении родственников направились в швейцарскую. Швейцар, весь блестевший своей парадной формой, с эполетами на плечах и алебардой в руках, широко распахивал двери. Карета за каретой подъезжали к крыльцу, и девочки разъезжались по домам. Тася грустно наблюдала за подругами, в душах которых предвкушение новой интересной жизни уже пересилило печаль прощания с институтом.
Последние выпускные уехали, и институт сразу точно притих. Тася вытерла платком уже не сдерживаемые слезы и повернулась, чтобы пойти в дортуар - собрать вещи. Теперь у нее будет отдельная комната, как полагается пепиньерке.
_________
(1) Синявками называли классных дам за синий цвет их платьев.
(2) Самая прилежная ученица: от фр. parfait - совершенный.
(3) Закончившие обучение пансионерки, оставшиеся в институте в качестве помощниц классных дам.
(4) Так воспитанницы называли начальницу института.
(5) Войдите! (фр.)
(6) Сделала быстрый книксен.
(7) Дорогое дитя (фр.)
(8) Будьте мужественны (фр.)
(9) Стройтесь, стройтесь, мадемуазель - в церковь (фр.)