"...разорвала она имя свое на три слога и прошептала: "Пусть "та" говорят с детьми моими, но не равняются им; пусть "ри" дышат свободой, но знают границы ее; пусть "са" служат покорно, но помнят о господстве своем; пусть безымянные упиваются гордостью, но готовятся к поражению своему..."
Донар-та-Кри, "Предопределения Тарисы"
Пролог
Бесстыдно задрав юбки, тавьерские ветра танцевали на крышах и улицах ночного Та"Холда. От каждого их движения вздымалась горькая пыль городских дорог, отчаянно вскрикивали флюгера-истерики, трепетало развешанное во дворах белье. Птицы сидели на скамейках и балках и, прижав к себе дрожащие лапки, с покорностью ожидали ударов. Ветра жалели их, лишь лохматили пестрые перья и, заглядывая в черные слезящиеся глаза, смеялись высушенной солнцем травой.
Ветра припадали, как к груди матери, к каждому окну, еще излучающему свет, и прислушивались. Шепот ли читающего вслух ребенка, ссора ли любовников - все волновало, все интересовало их, быстроногих и легкомысленных. Когда кто-то бессонный открывал окно и вдыхал полной грудью аромат ночи, ветра бросались к нему, целовали измученное лицо и обвивались вокруг бессильно опущенных рук. Они перепрыгивали через плечи в тесную комнату, читали написанные нервным почерком письма и, спрятавшись в пахнущих мыслями страницах, засыпали. Но их братья еще танцевали там, на улицах столицы, опоясанные золотой цепочкой мерцающих фонарей.
Девушка, набросив на плечи зеленую шаль, приотворила окно и тотчас ощутила ласку ветра: он обвил руками ее обнаженную шею, заставив поежиться, и провел ладонями по распущенным русым волосам. Глубоко вдохнув свежий воздух, она занавесила окно легкой тряпицей. Ветер приподнял ее, но в комнату ворваться не решился: на широкой постели тяжело дышал больной мальчик. Незваный гость спрыгнул с подоконника на покрытый узорчатым ковром пол, на носочках подобрался к ребенку и едва-едва коснулся губами горячего лба. Черты маленького лица просветлели и смягчились, словно малыш мгновенно избавился от половины боли, но вскоре ожесточились снова. Девушка присела на кровать и положила свою ладонь на тонкое запястье мальчика. Он открыл глаза.
- Разбудила? Прости! - в голосе девушки сквозило искреннее сожаление. - Тебе не холодно? Когда я зашла, тут было ужасно душно, и я решила открыть окно... - она наклонилась и прикоснулась лбом ко лбу мальчика, ровно к тому месту, где оставил свой поцелуй ветер.
- Нет, - тихо ответил он, - сестренка Оран...
- Оран-та-Рин, - осторожно поправила его девушка в зеленой шали. Ребенок закашлялся, страшно закашлялся, задыхаясь и хрипя. Та, которая назвала свое высокое, гордое имя, поднесла к его губам глиняную чашку с теплым молоком. Мальчик выпил ее залпом и сиплым голосом спросил:
- Где мама?
Оран-та-Рин аккуратно поправила сбившееся одеяло, дав себе пару секунд на раздумья. Она хотела сказать правду, но эту правду следовало смягчить для пятилетнего мальчика, упорно считающего ее своей сестрой и не понимающего разницу в именных слогах, как ни пыталась она ему ее объяснить.
- Не волнуйся, твоя мама скоро придет, - девушка стыдливо опустила взгляд на дно чашки. Белое полукружье, оставшееся от молока, умело притворялось луной в миниатюре. - Ее задержал мой отец по каким-то заботам, - хотя заботы эти не были секретом не только для нее, но и для всех слуг дома Рин, наследница не спешила рассказывать о них еще и сыну главной героини местных сплетен за последний год. "Он подрастет и сам узнает о том, куда и зачем ходила его мать ночами, даже когда он был болен", - размышляла Оран-та-Рин, давя в себе мерзких червей неприязни и осуждения.
Мальчик поверил ее словам и не задал ни одного вопроса. Он протянул шершавую ладошку к своей "сестренке" и чуть потянул за кончик шали, привлекая внимание. Оран-та-Рин часто укладывала его спать и потому сразу догадалась, что значит этот трогательный жест:
- Что мне сегодня почитать тебе? - девушка встала с постели, взяла лампу и подошла к книжной полке. Эта детская некогда принадлежала ей, и все книги, которые ей когда-то читала вслух ее покойная матушка, остались здесь. Теперь она знакомила с ними мальчика. Именно Оран-та-Рин упросила отца, чтобы на время болезни ребенок слуги переехал сюда из своей продуваемой всеми ветрами кельи. Впрочем, отца ее, Верховного Прислужника Фира-та-Рина, не нужно было особо уговаривать - он питал к этому малышу почти родственную нежность.
- "Детей Тарисы", - быстро сказал мальчик перед тем, как снова закашлялся.
- Хорошо... Эх, где же она? - Оран-та-Рин провела пальцами по кожаным и тряпичным корешкам, потрепанным временем. Свет ночника вырвал из темноты обрывки названий и имен, позолоченных или выдавленных подобно печати. Нужной книги нигде не было видно, и уже решила было девушка, что ее кому-то подарила еще в детстве, или, может, отдала в школу Та"Холда, но - вот удача! - заметила она краем глаза безымянный тонкий томик, лежащий сверху нескольких потолще. Она вернулась к постели, поудобнее уселась на нее, разгладив морщинки на платье, поставила лампу перед собой, раскрыла книгу на первой странице и начала торжественно и страстно:
- Не было земли на истоке веков, не было и людей: только Океан бесконечно существовал и не ведал границ своего существования...
-...разбилась земля на шесть островов, и раздала их Тариса сыновьям с наказом: "Достойны людского рода лишь те из вас, кто сможет жизнь ему счастливую дать на острове своем". После вернулись они с дарами к матери: Тавьер принес металлы цветные и черные, Авир - дерево, Фрер - шерсть и хлопок, Женер - стекло, а Эрб и Сновидец принесли лишь труху и пепел. Неделю спустя пристали к островам первых четырех богов корабли без парусов, и сошли с них людские толпы...
Она замолкла, чтобы перевести дух, и услышала сопение. Ее подопечный мирно спал, подложив ладонь под пухлую щечку, изредка шмыгая и кашляя во сне. Девушка тихонько чмокнула ребенка в висок и, оставив книгу на тумбочке и загасив ночник, вышла из комнаты.
На следующий день наследницу не могли найти ни в доме, ни в городе. Оран-та-Рин просто исчезла.