Аннотация: Долина реки. Смеркается. Слышен детский смех, стук колёс, топот лошадей, сердитые окрики и удивлённые голоса.
Покорители,
или Семь картин вечности
Фантазия
Вечностью
Вернее соблазнишь, чем серебром.
Александр Попов.
"Мимо Бродского"
Идеальный собеседник поэту - не человек, а ангел.
Иосиф Бродский
Смысл наших действий опережает нас:
мы идём к своей молодости.
Гастон Берже.
"Феноменология времени и проспектива"
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Поль Верлен
Артюр Рембо
Прусский солдатик
Картина первая
Долина реки. Смеркается. Слышен детский смех, стук колёс, топот лошадей, сердитые окрики и удивлённые голоса. Оркестровая пьеса. Крещендо. Шум затихает.
Некоторое время музыка одна наполняет пространство, но и она вскоре уступает место тишине.
Юноша в мундире прусского рядового один.
Прусский солдатик. Мне восемнадцать лет. Я, солдат прусской армии, убит в одна тысяча восемьсот семидесятом в окрестностях никому неизвестного провинциального городка. Даже местные жители затрудняются припомнить его название, хотя, я уверен, оно не мудрено. Париж терзают республиканские страсти, Берлин строит имперские козни, а я убит... И этого вполне достаточно, чтобы знать, как железом и кровью решаются великие вопросы времени. Мне никогда не было дела до общественных потрясений. Сейчас тем более. Память не стала богаче. Если Пруссия носит вооружение, слишком тяжёлое для её тщедушного тела, надобно извлечь из него пользу - одним железным канцлером становится больше. Всё это история, и я имел несчастье быть ей причастным. И все вокруг, тоже причастные, наверное, поэтому и обречены. Что же осталось? Небо, открытое всем, земля, доступная тем, кто рождён. Кому в таком случае принадлежит душа? Она открыта, как небо, а с ней обращаются, как с землёй. Что же осталось после того, как ничего нельзя изменить? Но и после того, что произойдёт, ничего изменить будет нельзя. (Прислушивается.) Шум утих. Какая музыка была слышна? Бесконечная мелодия, когда с самого начала известна развязка драмы: души воинов будут вечно праздновать гибель тела. Изувеченный мир, развенчанные иллюзии, и в этот самый миг гордость разбивается об ослепительные зеркала надежд и память возносит из пепла. Миллионами новых глаз я гляжу на покинутый мир и вижу, как миф, громоподобный и сиятельный миф, чьё лоно - легенды и поэмы, пестует своё дитя - человечество. Отныне я принадлежу ему. Меня больше нет, наконец-то я понял: меня и не было никогда. Лишь музыка, сладостная и могущественная, и время по земному отмеренной жизни. Миф принял меня в своё лоно. Нет больше прусского солдатика: отныне я радостно принадлежу ему. Мой шаг - литавры, мой голос - оркестровая медь, моё имя не произносимо. О, грустная рассеянность бытия! Я - вестник, верный слуга его. Неисчислимо, сколько мне лет. Я - гений, которым вы не устаёте творить. Я искупал ваши грехи своей кровью. Не думайте, не однажды - каждый раз и всегда.
Музыка - та же оркестровая пьеса. Прусский солдатик лежит наполовину в траве.
К реке спускается Рембо. На нём костюм ученика коллежа. Стоптанные ботинки выдают множество миль, которое он одолел пешком. Ему 16 лет.
Рембо. Жажда... В конце концов, она уморит не одно поколение. Одни напрасно пытаются утолить её у ручья, другие - в колодце. И разве кто из них догадывается, что это совсем иная жажда? Отчаянный люд заливает её вином. Лишь некоторые не боятся пускаться в путь и всё равно бегут из пустыни. Конечно же, если не сам ангел сопутствует им. (Делает несколько долгих глотков.) Что же? Нужно стать пророком и много потрудиться, чтобы добиться его благосклонности. Ангел многотрудный: его милость нужно ещё заслужить. (Замечает прусского солдатика.) Вот те на! Эк тебя разморило! (Приближается и разглядывает его.) Блаженный сон. Воинская слава нисколько не занимает твоё замечательное воображение. (Оживляясь.) Наверное, видит сейчас какую-нибудь трактирщицу с громадным бюстом и румяным лицом. Глупые деревенские пересмешницы умеют щедро раздавать авансы. Особенно таким симпатягам, как этот. Надо же, совсем юн. Каково ему в солдатах? Уже научился не лазить за словом в карман?! (С насмешкой.) Правильно: хочешь выжить - умей быть похожим на остальных. Однажды, когда тебя дружески потреплют по заднице, не придавай значения, иначе именно твоя задница станет предметом всеобщего внимания, что само по себе чревато последствиями непредсказуемыми. А сон? Кто за него в ответе? Можно смотреть, что угодно и в каком угодно положении. Одно обидно - быть разбуженным в момент озарения, тогда упускаешь самое важное, пусть даже и непонятное. Так что спи, вояка: ты, как есть, сирота.
Теперь сиротам грустно в мире грёз:
Припухли веки, видите, от слёз,
Дыханье тяжело и сны невыносимы!
Ребячье сердце, правда, столь ранимо!
Чудесный всё-таки вечер! (Легковесно.) Солнце бликами на воде, течения неслышно: настоящее движение всегда беззвучно, недоступно слуху. Разве кто-нибудь слышал, как солнце закатывается за горизонт? Пусть люди знаменуют свой приход шумом, ничего не происходит - исполинское движение всегда совершается в тишине. (Поворачивается к прусскому солдатику.) Кто оставил тебя здесь, в траве? (Берёт его руку.) Неважный, стало быть, у тебя командир, если забыл о своём солдате. Эгей, просыпайся! Вот она, рука друга. В неё вложили винтовку и сказали: "Стреляй! Впереди враг. Он метит картечью в твоих друзей". Ан нет, уснул и к сердцу ладонь прижал, и ничто не может её оторвать... (Отшатывается.) Да ты никак ранен? Вот кровь. И на груди. Минуту назад я видел, что ты спишь. Но это не сон. Это смерть так высветила твоё лицо. Тебя убили. Той самой картечью, которой люди научили плеваться железо. (Наклоняется.) Эти губы достойны лучшего, чем рабское повиновение госпоже ночи. Они ещё хранят тепло и, кажется, дыхание слабо, но омывает их. С самого рождения ты был красив и, когда пришлось выбирать, не захотел менять стан олимпийца на скелет, годный разве что для анатомического пособия. Твоя воля - закон, а действие исключительно: ты решил остаться, каким был, хотя знал, что за своё желание расплатишься жизнью. Прими мою благодарность. (Целует.)
Убийство - что может быть нелепее? Я мог бы обнять тебя в знак нашего примирения, но это потеряло смысл. К чему теперь твоя красота? Она никому не нужна, завтра ты превратишься в историю - безликую, безгласную историю, пожирающую миллионы. Этому Минотавру послужил и ты, а он не запоминает имён и пренебрегает фамилиями. Только где-то в архивах будет пылиться некая бумаженция, отметившая факт твоего появления на свет и день героического отхода в мир иной. Быть может, её и хранят для того неведомого мира, о коем плутают различные домыслы и писаны божественные откровения. И больше ничего. Ты растворился среди тысяч других, взявших в руки оружие, а что это были за руки, кому какое дело до них, ведь и следующие поколения также канут в историю. Не спасает ни злодеяние, ни добродетель - всё в конечном счёте превращается в грязь на ботинках, разносимую по приходам благочестивыми согражданами. Они не желают знать, что им суждена участь всех самодовольных, умирающих, ничего не совершив, потому что сами не захотели ничего совершать. Покоритель, кому нужна твоя красота? Тому духу, что не из плоти, но заключён в ней? Он единственный может вырваться на свободу и одолеть незнание. Невежество ослепляет. Но там - воздаяние за долготерпение, покаяние и отпущение грехов. И даже воскресение во плоти, наверное, молодой и красивой, ведь рай не может быть лавкой старьёвщика. (В изумлении.) Великолепие тела! Такое же идеальное, как душа: его ведь тоже нельзя заключить в объятия! Красота ускользает при мысли, что можешь обладать ею. Её извели, потому и утратили, не узнав, какая она. Бывает, я бешусь, оттого что не могу навеки отпечатать её в ленивых полусонных глазах, внимающих идолам священного французского народа. Трепет моей души... А как же весь мир? Люди созданы для того, чтобы ощутить его, почувствовать несоизмеримо больше, чем они думают о себе. (Снова делает несколько долгих глотков.) Увы, я знаю, что не могу так же просто сдёрнуть завесу с идеала, как разоблачить своё тело, пытаюсь выразить свой восторг, передать его, но с теми, кто рядом, удаётся так мало. Tu vates eris - ты будешь поэт! Ах, это было так давно, во времена Горация: чело поэта увенчивали миртом и лавром и он на волшебных птицах возносился на небо. Бог Солнца наделял его пророческой силой. Tu vates eris, и разверзались звёздные сферы, и пророк назидал церкви. (Смотрит на своё отражение в воде.) Слова Аполлона огненными линиями отпечатаны на моём лбу.
Сегодня, когда я бежал, у меня была одна цель - покинуть бесполезный край, где пропадают и сердце, и голова. Я мечтал о солнце - таком, чтобы в нём можно было утонуть, как в море, о бесконечных прогулках по тропинкам, знакомым и уходящим дальше, чем я мог себе это позволить. О природе, сладострастно, как женщина, ждущей ангельских стоп. Ничего! Ничегошеньки! Путешествия и приключения ожидали меня, как стихи в книжках на магазинных полках, что заучивались, пока их пролистывали якобы для ознакомления... А теперь вокруг только смерть. Смерть, разлагающая бездействием. Я чувствую, как умираю от уныния, от серости, в которой приходится жить, тупею с каждым днём. Ни одной мысли, ни одной новой книги. (С отвращением.) Мой родной Шарлевиль! Жуткий Чарльзтаун! Самый идиотский город во всей провинции. Никаких сомнений на этот счёт. У меня, похороненного заживо, нет даже возможности помыслить, сказать так, чтобы услышали. Становишься изгнанником у себя дома. Каждой мысли своё время, говорят мне. А если больше нет времени ждать? И нужно сказать сейчас или никогда. (Передразнивая.) Старый учитель дядюшка Перетт предрекал мне великое будущее: "Он будет гением, хотя не знаю, добрым или злым". Ему не нравились мой взгляд и улыбка. А я ещё ничего не совершил, лишь чувствую ужасающую решимость. Мои школьные награды, гордость мамаши Рем, я продал за двадцать франков. Денег должно хватить, чтобы устроиться на первых порах. Осталось добраться до Парижа. (Восхищённо.) Я люблю этот город. Он откроется мне, а если нет, держись! - я ворвусь в него, как пушечное ядро, подыщу себе какое-нибудь необременительное занятие, ведь размышления, по правде сказать, отнимают немало времени. (С долей самолюбования.) О, тщеславие, сводящее с ума! Я выбрал город художников и поэтов: кто-то должен протянуть мне руку, поддержать меня. Всё, чем я могу отблагодарить, это мои стихи. Мало? Тогда пусть возьмут и тело. Добродетель отрочества не далека от пороков зрелости и раскаяния преклонных лет. Я же только стремлюсь подружиться с тем древним и драгоценным, с чем пришлось расстаться, когда кончилось детство.
Ах! сколько слов тогда звучало чище!
- Но изменилось прежнее жилище:
Потрескивал огонь в камине распалённом
И каждый закуток был ярко озарённым;
И, выйдя из огня, румяные зарницы
На лаке мебельном любили порезвиться...
- Был заперт шкаф!.. и был он великаном!
Дверь отливала смолью и каштаном...
Шкаф без ключей!.. как странно был он дорог!..
Казалось, тайны дремлют между створок,
А в глубине за скважиной замочной
Невнятен шёпот радостный, полночный...
- Сегодня комната родителей пуста:
Погасли отблески былые неспроста;
Огонь иссяк, не слышно поцелуев:
Подарков нет, малышек не балуют!
О! как печален будет Новый Год!
- И горькая слеза в глазах больших растёт,
Они в тиши, задумчивы упрямо,
Всё шепчут: "Что же не приходит мама?"
(Осторожно, как будто пытается найти тропинку во тьме.) Тот ангел, что охраняет сон младенцев, да не покажется никому безмятежным, подарком небес. Их слёзы - его благодать, он плачет вместе с ними. А! церковь здесь ни при чём, она нужна искушённому прихожанину. И ни один учитель, в штанах ли, в сутане, не возьмётся привести своих прилежных обалдуев к нему на небеса. Этот путь нужно пройти самому, наедине с богом и выкупить себя на свободу, покорить небеса. (С надеждой.) Многотрудный хранитель возьмёт под крыло. Не знаю, кто это будет, в чьём лице, но меня не обманывают, ко мне благосклонны: я всегда нахожу то, что ищу. Любые страны, стоит лишь заговорщически подмигнуть, предстают моему взору и говорят понятным мне языком. А если меня думают, значит, за меня поручились. Смотрите-ка, я уже на седьмом небе от счастья! Малютки влюблёно выглядывают из-под лоскутков. Рождество! Чувство любви тем и велико, что одно на всех, чувство одного и того же. (Возвращается к прусскому солдатику). А он знал, знал, что это такое? Уснул и нет ему дела до ненависти и любви. Счастливый, он не успел изведать все прелести проклятия: сумасшествия, полного расстройства чувств.
Я был одинок в Шарлевиле. Даже учитель Изамбар, добропорядочный Жорж, хоть и не равнодушный к злодейским штучкам мальчишек из интерната, такой же, как и все остальные. (Фривольно.) Наилучшим средством он считает диплом бакалавра. Интересно, какие же это двери могут быть распахнуты гербовыми заверениями? Одна протекция вслед за другой? А где же цель? Цель утрачена в самом начале, и путь с дипломом или без него бессмыслен. Итог - могила, в траве или на кладбище - разницы никакой, всё равно земля... (Ледяным менторским тоном.) Идиотизм школьных классов растлевает великовозрастных детей. (Вспыхивая.) Какое может быть просвещение в кирпичных стенах? Как медленно выкарабкивается из них наша наука! А я хочу солнца! Обжигающих плоть лучей! Чтобы кожа стала тёмной, а душа просветилась. Для этого я готов не жалеть ни ног и ни рук, работать над собой. Я бежал подальше от неумолимой mother, но стал ближе самому себе. Я слышу, что происходит там, на моих морях и континентах, и это главное. Ведь остальной мир послушен моим замыслам, я вылеплю его, каким вижу. Если сказать об этом Жоржу, посчитает меня сумасшедшим, если начать действовать, назовут буйным. Плевать! Я полюбил его: он в высшей степени был нежен и ласков со мной. (С привычной насмешкой.) Впрочем, что вся его изысканность рядом с круглыми ягодицами деревенских парней, самой выразительной достопримечательностью маасской долины? Не более, чем мишура. Жестоко? В этом моё превосходство - у меня нет сердца. Я бессердечен ко всему, что считаю подделкой. Пусть! Мнимое пройдёт мимо, и мои страсти у иных не вызовут ничего, кроме несварения.
- Но ангел колыбельный вытер глазки
И сны преобразил в счастливой сказке,
Такой счастливой, что улыбкою увиты
Шептанья на устах полураскрытых.
- И чудится, из-под руки склонённой
Они выглядывают нежно, утомлённо,
Туманный взор кругом струит мечту свою...
Как будто бы они спят в розовом раю...
Поёт очаг и молниями блещет...
А в окнах синева сияет и трепещет;
Пьянят лучи, разбужена природа...
Земля пьёт поцелуи небосвода,
Играет и дрожит, полунагая...
Жилище старое теплеет, оживая:
Нет больше на земле одежды их убогой
И ветер северный умолкнул у порога...
Скажите, фея приходила к нам!..
- Ликуют дети, слышен крик... А там,
Где мамина постель, под розовым лучом,
Там, на большом ковре, сверкают на весь дом...
Украшены гагатом, серебрёны,
Искрятся в перламутре медальоны;
Венки стеклянны их и чёрны рамы,
Три слова в золоте: "ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!"
Уходит.
Прусский солдатик (встаёт). Иди, ребёнок. Усилие - уже половина дела. Большим незакатным солнцем на грани неба и моря я последую за тобой. Не останавливайся и не оглядывайся: вечность идёт по твоим стопам. Однажды она поглотит тебя, как море, размывая берег, поглощает камни. Но ты не станешь песком.
![[]](/img/k/kustow_o/07-01/07-01lorenzobartolini17771850.jpg)