Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Преодоление. Глава 4. И. Северянин. "Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пять эссе об Игоре Северянине. Аудиокнига на https://youtu.be/QPCITDUPVW0
   []
  
  Глава 4.
  Игорь Северянин. "Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня"
  
  
  Аудиокнига на https://youtu.be/QPCITDUPVW0
  
  
  Безутешны кочующие птицы русской поэзии: им не вернутся назад. 'Всё стремится к теплу от морозов и вьюг', но в тишине и безмолвии чтό гонит птиц на север -- к стране без границ, где снег без грязи, как долгая жизнь без вранья?
  
  
  Слава им не нужна - и величие,
  Вот под крыльями кончится лёд -
  И найдут они счастие птичее
  Как награду за дерзкий полёт!
  
  (В. С. Высоцкий. 'Белое безмолвие')
  
  
   О какой славе и величии мечтать кочующим птицам? Только бы растопить бесконечный лёд под крылом, бесконечную муку соприкосновения с холодом и приземлённостью повседневного порядка вещей. С высоты своего полёта оброненная сентенция о людях там, внизу, всегда дерзость, и полёт их высоко над головами всегда дерзок. Не называйте их гениями, не приземляйте памятниками: их счастье -- птичье: сиянье свода, блеск волны, север, воля и надежда. Их счастье рождается в безмолвном сердце.
   - Древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью, - нежно поправлял бант Гумилёв.
   Скудные поля -- дом земной; покорность грустной участи своей -- дом небесный. Сколько было их? Бунин, Гумилёв, Северянин, Высоцкий, Гамзатов... Сколько будет?
   - Что же нам не жилось, что же нам не спалось? Что нас выгнало в путь по высокой волне? (В. С. Высоцкий).
   Над страной, где молчание держит за горло, где ночи одиночества вынашивают слабость и отчаянье, кочующие птицы русской поэзии клином усталым летят -- летят к чёрной полоске земли. Слепые от снежной белизны, глухие к дурным пророчествам, они прозревают красоту, которой исполнен мир, им всё знакомо и близко. Ведь это их родное -- слышать души погибших солдат, видеть вечный полярный день. Охотники могут прервать полёт, но не могут лишить небес.
   Однажды покинув дом, не возвращайтесь назад: однажды узнав сияние, спешите следом, иначе вовсе бы не знать о нём. Ещё немного постоим на краю, расправим крылья, придадим верный настрой своим струнам, зоркость взору, ясность мысли, и туманным наваждением земля повалится вниз. Чьи голоса будут наградою нам за безмолвие? Кто встретит нас журавлиным кличем? Чьи губы поцелуют воскресших?
   - Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
   Чайки, как молнии, -- пустота в руках, водопады в сердце, -- душистый и сладкий пушок на устах, -- наверное, дети мелких смут не поймут, 'почему ж эти птицы на север летят', какая сила поднимает с земли.
   Все года, и века, и эпохи подряд -- белых журавлей перелёт.
  
  
  *** 'Всё в людских отношеньях тревожно'
  
  С юношеских лет, подобно Бунину, покорен грустной участи своей был искристый, огнемётный и лучезарный Игорь Северянин. Любовь к северу была возвещена сразу же в самом псевдониме: детство поэта прошло в Череповецком уезде Новгородской губернии, куда девяти лет от роду он был перевезён из Санкт-Петербурга.
  
  
  Северный триолет
  
  Что Эрик Ингрид подарил?
  Себя, свою любовь и Север.
  Что помечталось королеве,
  Всё Эрик Ингрид подарил.
  И часто в рубке у перил
  Над морем чей-то голос девий
  Я слышу: 'Он ей подарил
  Себя, любовь свою и Север'.
  
  Август 1916
  Им. Бельск
  
  
  
   Эти стихи написаны признанным и обласканным Игорем Северяниным в 1916 году в возрасте 29 лет. К этому времени увидели свет его 'Ананасы в шампанском' и 'Громокипящий кубок' - сборники, шумный успех которых составил ему славу салонного поэта, воспевающего 'красивости' и 'изыски' великосветской и богемной жизни. За два года 'Громокипящий кубок' выдержал семь изданий. Казалось, что автор сам заботится о своей славе, настойчиво раздувая её публичными выступлениями.
  
  
  Мороженое из сирени
  
  - Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
  Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
  Сударыни, судари, надо ль? не дорого - можно без прений...
  Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!
  
  Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал...
  Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
  Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
  На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
  
  Сирень - сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
  Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
  Мороженое из сирени, мороженое из сирени!
  Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!
  
  1912
  Сентябрь
  
  
  
   Люди недальновидные, никогда не ступающие дальше своего 'я', говорят о вещах сиюминутных - о том же, о чём когда-либо говорит всякий поэт, ведь не одними же возвышенными сферами занята его творческая натура. Но разговор этот по существу носит разный характер. В одном случае, он обыкновенно банален, если не обращается в откровенную пошлость. В другом - 'трагедия жизни претворяется в грёзофарс'.
   Мир исполнен поэзией как красотой: надо только уметь видеть её. Поэзия в солнце и дожде, в каждом стебельке под солнцем или дождём, - она и в каждом творении человеческих рук, - но это не сам стебелёк, дождь, солнце или рукотворное чудо. Поэзия - живая душа предметов: надо только уметь слышать её.
  
  
   'С 1896 г. до весны 1903 г. я провёл преимущественно в Новгородской губ<ернии>, живя в усадьбе Сойвола, расположенной в 30 верстах от г. Череповца, затем уехал с отцом в Порт-Дальний нa Квантуне, вернулся с востока 31 дек<абря> 1903 г. в Петербург и начал посылать по различным редакциям свои опыты, откуда они, в большинстве случаев, возвращались мне регулярно. Отказы свои редакторы мотивировали то 'недостатком места', то советовали обратиться в другой журнал, находя их 'для себя неподходящими', чаще же всего возвращали вовсе без объяснения причины. Вл. Г. Короленко нашёл 'Завет' 'изысканным и вычурным', Светлов ('Нива') возвратил 'Весенний день...' Продолжалось это приблизительно до 1910 г., когда я прекратил свои рассылы окончательно, убедившись в невозможности попасть без протекции куда-либо в серьёзный журнал, доведённый до бешенства существовавшими обычаями, редакционной 'кружковщиной' и 'кумовством'. За эти годы мне 'посчастливилось' напечататься только в немногих изданиях. Одна 'добрая знакомая' моей 'доброй знакомой', бывшая 'доброй знакомой' редактора солдатского журнала 'Досуг и дело', передала ему (ген<ералу> Зыкову) моё стихотворение 'Гибель 'Рюрика'', которое и было помещено 1 февраля 1905 г. во втором номере (февральском) этого журнала под моей фамилией Игорь Лотарёв. Однако, гонорара мне не дали и даже не прислали книжки с моим стихотворением'.
  
  (И. Северянин. 'Образцовые основы'. С. 84)
  
  
  
  Поэза о солнце, в душе восходящем
  
  В моей душе восходит солнце,
  Гоня невзгодную зиму.
  В экстазе идолопоклонца
  Молюсь таланту своему.
  
  В его лучах легко и просто
  Вступаю в жизнь, как в листный сад.
  Я улыбаюсь, как подросток,
  Приемлю всё, всему я рад.
  
  Ах, для меня, для беззаконца,
  Один действителен закон:
  В моей душе восходит солнце,
  И я лучиться обречён!
  
  Май 1912
  
  
  
   Поэзия - лишь то, что невозможно опошлить.
   Опошлить же поэтическое может любой зевака, отравленный выхлопными газами или - хуже - продуктами жизнедеятельности какой-нибудь очередной 'передовой идеологии'. Пошлость и поэзия разнятся между собой, как имитация и бытие, как видимость мысли и сама мысль. Конечно, если читатель настолько циничен, что впору бы ему притвориться Генри Уотсоном, высокомерно потягивающим сигары, то и поэзия ему, в общем-то, не нужна. Разве что портрет Дориана Грея кисти ещё не убитого тем художника ожидает его, чтобы ужаснуть ещё одним преступлением.
   ...Хороший же слух уловит музыку и там, где она почти не слышна.
  
  
   'В то же время я стал издавать свои стихи отдельными брошюрами, рассылая их по редакциям - 'для отзыва'. Но отзывов не было... Одна из этих книжонок попалась как-то на глаза Н. Лухмановой, бывшей в то время на театре военных действий с Японией. 200 экз. 'Подвига 'Новика'' я послал для чтения раненным солдатам. Лухманова поблагодарила юного автора посредством 'Петербургской газеты', чем доставила ему большое удовлетворение... В 1908 г. промелькнули первые заметки о брошюрках. Было их немного, и критика в них стала меня слегка поругивать. Но когда в 1909 г. Ив. Наживин свёз мою брошюрку 'Интуитивные краски' в Ясную Поляну и прочитал её Льву Толстому, разразившемуся потоком возмущения по поводу явно иронической 'Хабанеры II', об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с лёгкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, - в вечерах, а, может быть, и в благотворителях, - участие...'
  
  (И. Северянин. 'Образцовые основы'. С. 84-85)
  
  
  
  Лиробасня
  
  Бело лиловеет шорох колокольчий -
  Веселится лесоветр;
  Мы проходим полем, мило полумолча,
  На твоей головке - фетр,
  А на теле шёлк зелёный, и - босая.
  Обрываешь тихо листик и, бросая
  Мелкие кусочки,
  Смеёшься, осолнечив лоб.
  ...Стада голубых антилоп
  Покрыли травы, покрыли кочки...
  Но дьяконья падчерица,
  Изгибаясь, как ящерица,
  Нарушает иллюзию...
  Какое беззаконье!
  - Если хочешь в Андалузию,
  Не езди в Пошехонье...
  
  ---------
  
  Улыбаясь, мы идём на рельсы;
  Телеграфная проволока
  Загудела;
  Грозовеет облако, -
  К буре дело.
  
  ---------
  
  Попробуй тут, рассвирелься!..
  
  1911
  
  
   Горе-критик предъявляет счёт таланту поэта:
   'Он и талантлив, и пошл одновременно. Все лучшие северянинские строфы, строчки, образы берутся из стихотворений, служивших поводом для самых смешных и злых пародий. Включая в том избранного лучшее, мы неизбежно включим и худшее. Если же задаться целью представить Игоря Северянина без пошлости, можно было б набрать не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений, в которых нет ничего северянинского...'. (А. Урбан. 'Образ человека - образ времени'. С. 532).
   Оказывается, и в пошлости есть свой талант! Что, впрочем, несомненно. Вызывает сомнение другое: какое отношение к поэзии имеют 'смешные и злые пародии', корявые копии к оригиналу? Если же читатель недальновиден и не умеет отличить копию от оригинала, то, думается, критик из него никудышный. Смысл ему неясен, замысел непонятен. Одни только вещи, что держит в руках, имеют значение. Так пусть же читает пародии, курит, какие ни есть, сигары, воображает себя лордом Уотсоном и будет счастлив. Найдётся и для него свой Дориан Грей.
   - Однако все мы подобны человеку, выучившемуся иностранному языку по учебникам, - Н. С. Гумилёву довелось встретить немало таких. - Мы можем говорить, но не понимаем, когда говорят с нами. Неисчислимы руководства для поэтов, но руководств для читателей не существует. (Н. С. Гумилёв. 'Читатель'. С. 237).
   Оттого урбанизированные жители не слышат русского языка: 'не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений' - оценка, брошенная в Северянина в то время, когда журавлиный клин Высоцкого, Гамзатова и других вершил покаянный полёт над страной.
  
  
  Поэза о людях
  
  Разве можно быть долго знакомым с людьми?
  И хотелось бы, да невозможно!
  Всё в людских отношеньях тревожно:
  То подумай не так, то не этак пойми!..
  
  Я к чужому всегда подходил всей душой:
  Откровенно, порывно, надежно.
  И кончалось всегда неизбежно
  Это тем, что чужим оставался чужой.
  
  Если малый собрат мне утонченно льстит,
  Затаённо его презираю.
  Но несноснее группа вторая:
  Наносящих, по тупости, много обид.
  
  И обижен-то я не на них: с них-то что
  И спросить, большей частью ничтожных?!
  Я терзаюсь в сомнениях ложных:
  Разуверить в себе их не может никто!
  
  И останется каждый по-своему прав,
  Для меня безвозвратно потерян.
  Я людей не бегу, но уверен,
  Что с людьми не встречаются, их не теряв...
  
  Май 1915
  Эст-Тойла
  
  
   'Новейших из новых', Северянин в одну минуту может кому-то 'бросить наглее дерзость' и кому-то 'нежно поправить бант'. В 1911-м году он возглавляет движение эгофутуристов.
   - Душа - единственная истина! Самоутверждение личности! Поиски нового без отвергания старого! - провозглашает молодой поэт. Он примыкает к кубофутуристам, но вскоре расходится и с ними.
   Игорь Северянин, 'поэт Божией милостью', как уверяет Николай Гумилёв, имеет небывалый эстрадный успех и на выборах 'короля поэтов' побеждает самого Маяковского.
   - Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует, - отдаёт ему должное Валерий Брюсов. - Это - истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это - ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это - художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, 'свою лиру', говоря по старинному. (В. Брюсов. 'Игорь Северянин'. С. 450-451).
  
  
  На островах
  
  В ландо моторном, в ландо шикарном
  Я проезжаю по Островам,
  Пьянея встречным лицом вульгарным
  Среди дам просто и - 'этих' дам.
  
  Ах, в каждой 'фее' искал я фею
  Когда-то раньше. Теперь не то.
  Но отчего же я огневею,
  Когда мелькает вблизи манто?
  
  Как безответно! как безвопросно!
  Как гривуазно! но всюду - боль!
  В аллеях сорно, в куртинах росно,
  И в каждом франте жив Рокамболь.
  
  И что тут прелесть? и что тут мерзость?
  Бесстыж и скорбен ночной пуант.
  Кому бы бросить наглее дерзость?
  Кому бы нежно поправить бант?
  
  Май 1911
  
  
   24 марта 1913 года Александр Блок читает матери 'Громокипящий кубок' и отказывается от прежних своих оценок: 'Я преуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это - настоящий, свежий, детский талант. Куда он пойдёт, ещё нельзя сказать; что с ним стрясётся: у него нет темы. Храни его бог'. (Дневники. С. 232).
   В феврале же 14-го сам так же - совершенно по-детски - восклицает:
   - О, я хочу безумно жить: Всё сущее - увековечить, Безличное - вочеловечить, Несбывшееся - воплотить!
   Он называет его не иначе, как Игорь-Северянин:
   - Футуристы прежде всего дали Игоря-Северянина.
   Душа нерасторжима: голоса из поднебесья выкликают её одним именем.
   - Он весь - дитя добра и света, он весь - свободы торжество! (А. Блок).
  
  
  Клуб дам
  
  Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
  Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
  Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
  Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп...
  
  О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется!
  Трепещут губы иронично, как земляничное желе...
  - Индейцы - точно ананасы, и ананасы - как индейцы...
  Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.
  
  Градоначальница зевает, облокотясь на пианино,
  И смотрит в окна, где истомно бредёт хмелеющий Июль.
  Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
  И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..
  
  Июнь 1912
  
  
   Тяжёлый сон жизни и угрюмая действительность циников и пошляков, от которой можно ослепнуть, не мешают 'безумно жить'. Это безумие - поэзия: она увековечивает сокровенное, вочеловечивает всё, что казалось безличным, воплощает в кристалл разрозненные грани бытия и вымыслом множит формы.
   Поэты устремлены в будущее: они не рассчитывают на то, что их вдохновение и труд будут по достоинству оценены современностью. Собеседник всегда дальний, провиденциальный - там, за чёрной полоской земли. Поэты обретают его понимание, ведь 'родина творчества - будущее' (В. Хлебников) не просто метафора, и потому - 'нет, весь я не умру'. Кочующие птицы летят на север, но среди них всегда есть промежуток малый для тех, кто готов познать на тех же крыльях бездонную синеву. Голос поэта звучит в его заветной лире, пребывая здесь, среди нас, оберегая и предостерегая от мелких смут и угрюмой действительности безбожья. Душа сторожевая, паладин на часах - поэт, с неправдой воин, лучшее, что может случиться с человеческим 'я':
   - И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит.
  
  
  Prelude II
  
  Мои стихи - туманный сон.
  Он оставляет впечатление...
  Пусть даже мне неясен он, -
  Он пробуждает вдохновение...
  
  О люди, дети мелких смут,
  Ваш бог - действительность угрюмая.
  Пусть сна поэта не поймут, -
  Его почувствуют, не думая...
  
  1909
  
  
   Бог, отличный от угрюмой действительности, Бог, вдохнувший смысл и движение во тьму. Оттуда явлен мир вещей. Не 'житейскую мудрость', банальную и поверенную пошлости своей, но Бога открывает поэт. Что может его гений? Может ли его поэтическое начало прокормить и утешить? Или 'пусть душу грех влечёт к продаже' - мы отдадим на откуп дьяволу свои души за благостное и счастливое неведение? Каково быть Генри Уотсоном и не искать, не просить, но брать... Такие 'не прощают ошибок, они презирают порыв, считают его неприличьем, 'явленьем дурного пошиба...' А гений - в глазах их - нарыв, наполненный гнойным величьем!..'
   Игорь Северянин - певец Эго, певец подлинного 'Я'. Но прежде чем приписывать ему эго-изм с эго-тизмом и отождествлять его восторженные Эго-гимны с самовосхвалением и возвеличиванием, приглядимся, о каком Эго речь.
   Около четырёхсот лет назад Рене Декарт (1596-1650), в уютном кресле у камина, выдвинул принцип радикального сомнения, который и поныне остаётся классическим идеалом рациональности европейского мышления. Декарт подверг сомнению всё - от мыслительных конструкций до чувственных представлений. Не верю ничему, что вижу, слышу, чую или осязаю, - Декарт показал, что любые ощущения обманчивы и потому на них не следует окончательно полагаться. Что же не вызывает сомнения? Пожалуй, только одно начало - это само сомневающееся во всём мыслящее 'я'. Отсюда возник гениальный в своей простоте вывод: мыслю, следовательно, существую. 'Я мыслю' - тождество бытия и мышления. Моё Эго, которое и есть 'я сам', в котором все мои сомнения, страхи, знания и предрассудки: 'я - субстанция, вся сущность или природа которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается в месте и не зависит ни от какой материальной вещи'. (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 33).
  
  
  Крымская трагикомедия
  
  И потрясающих утопий
  Мы ждём, как розовых слонов
  Из меня
  
  Я - эгофутурист. Всероссно
  Твердят: он - первый, кто сказал,
  Что всё былое - безвопросно,
  Чьё имя наполняет зал.
  
  Мои поэзы - в каждом доме,
  На хуторе и в шалаше.
  Я действен даже на пароме
  И в каждой рядовой душе.
  
  Я созерцаю - то из рубок,
  То из вагона, то в лесу,
  Как пьют 'Громокипящий кубок' -
  Животворящую росу!
  
  Всегда чуждаясь хулиганства,
  В последователях обрёл
  Завистливое самозванство
  И вот презрел их, как орёл:
  
  Вскрылил - и только. Голубело.
  Спокойно небо. Золото
  Плеща, как гейзер, солнце пело.
  Так: что мне надо, стало то!
  
  Я пел бессмертные поэзы,
  Воспламеняя солнце, свет,
  И облака - луны плерэзы -
  Рвал беззаботно - я, поэт.
  
  Когда же мне надоедала
  Покорствующая луна,
  Спускался я к горе Гудала,
  Пронзовывал её до дна.
  
  А то в певучей Бордигере
  Я впрыгивал лазурно в трам:
  Кондуктор, певший с Кавальери
  По вечерам, днём пел горам.
  
  Бывал на полюсах, мечтая
  Построить дамбы к ним, не то
  На бригах долго. Вот прямая
  Была б дорога для авто!
  
  Мне стало скучно в иностранах:
  Всё так обыденно, всё так
  Мною ожиданно. В романах,
  В стихах, в мечтах - всё 'точно так'.
  
  Сказав планетам: 'Приготовьте
  Мне век', спустился я в Москве;
  Увидел парня в жёлтой кофте -
  Всё закружилось в голове...
  
  Он был отолпен. Как торговцы,
  Ругалась мыслевая часть,
  Другая - верно, желтокофтцы -
  К его ногам готова пасть.
  
  Я изумился. Всё так дико
  Мне показалось. Это 'он'
  Обрадовался мне до крика.
  'Не розовеющий ли слон?' -
  
  Подумал я, в восторге млея,
  Обескураженный поэт.
  Толпа раздалась, как аллея.
  'Я - Маяковский', - был ответ.
  
  Увы, я не поверил гриму
  (Душа прибоем солона)...
  Как поводырь, повёл по Крыму
  Столь розовевшего слона.
  
  И только где-то в смрадной Керчи
  Я вдруг открыл, рассеяв сон,
  Что слон-то мой - из гуттаперчи,
  А следовательно - не слон.
  
  Взорлило облегчённо тело, -
  Вновь чувствую себя царём!
  Поэт! поэт! совсем не дело
  Ставать тебе поводырём.
  
  Санкт-Петербург
  21 января 1914
  
  
   В философии Декарта мыслящее 'я' нуждается в незримом присутствии того, кто задал хорошее соответствие между 'я' и вещным миром:
   'Ибо, если бы я был один и не зависел ни от кого другого, так что имел бы от самого себя то немногое, что я имею общего с высшим существом, то мог бы на том же основании получить от самого себя и всё остальное, которого, я знаю, мне недостаёт. Таким образом, я мог бы сам стать бесконечным, вечным, неизменяемым, всеведущим, всемогущим и, наконец, обладал бы всеми совершенствами, которые я могу приписать божеству'. (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 34-35).
   Человек не вечен и не всесведущ, и сколь бы успешно не истреблял среду обитания, конечно, не всемогущ и далёк от мыслимого совершенства. Лишь совсем немногое, что присуще ему, присуще и абстракции высшего порядка. Материалистический век Просвещения совсем упустил это из вида. Но уже в XIX столетии Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814), тридцативосьмилетний ученик Канта, напомнил о том, что за мыслящим 'я' обретается великое 'не-Я', что за этим маленьким Эго живёт вечное и не-вещное Трансцендентальное Эго. Мы тройственны в своём союзе с миром вещей - мыслящее 'я' и Трансцендентальное Эго: я, тело и Бог. Мы проникнуты этим смыслом. В него скорее нужно поверить, чем стучаться рационально. Не о том ли 'Троица' Андрея Рублёва, не о том ли все мосты из средневековой мысли в угрюмую атеистическую действительность экзистенциальной эпохи?
   Поэтому муза Игоря Северянина была понятна таким разным, но аутентичным в своём бытии - подлинным и в мысли, и в действии, и в слове - Николаю Гумилёву и Александру Блоку. Великое Эго говорило в нём, слагало стихи. Он беседовал с Ним, дышал Его кислородом, купался в лучах Его славы, был Его рыцарем и слугой. Мысль легко переносилась 'из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс'. И он был светлоносен и лучезарен и мог говорить на любых языках. Он, который ощутил этот большой мир за собой - Лондон, Нью-Йорк, Берлин, - свет, пробудивший его, - не мог не петь гимн переполнявшим его творческим силам, великому Трансцендентальному Эго.
  
  
  Самогимн
  
  Меня отронит Марсельезия,
  Как президентного царя!
  Моя блестящая поэзия
  Сверкнёт, как вешняя заря!
  Париж и даже Полинезия
  Вздрожат, мне славу воззаря!
  
  Мой стих серебряно-брильянтовый
  Живителен, как кислород.
  'О гениальный! О талантливый!' -
  Мне возгремит хвалу народ.
  И станет пить ликёр гранатовый
  За мой ликующий восход.
  
  Пусть на турнирах славоборчества
  Стиха титаны и кроты
  Берлинства, Лондонства, Нью-Йорчества
  Меня сразить раскроют рты:
  Я - я! Значенье эготворчества -
  Плод искушённой Красоты!
  
  1912
  
  
   Псалмопения не бывает много.
   Северянин ощущает Бога, Поэта дня, - так величает Его, - хорошее соответствие в каждом сердце и взгляде! Он знает, что мы предназначены пониманию. И в этом знании его гений и бессмертие, 'плод искушённой Красоты'. Он вхож к любому, он любим всеми, ведь это же не он один вхож и любим, но с ним единое начало, которое объединяет нас в своём языке, нации и культуре.
  
  
   'Соответственно этим последним соображениям, для того чтобы познать природу бога, насколько мне это доступно, мне оставалось только рассмотреть всё, о чём я имею представление, с точки зрения того, является ли обладание ими совершенством или нет, и я приобрёл бы уверенность в том, что всё то, что носит признаки несовершенства, отсутствует в нём, а всё совершенное находится в нём. Таким образом, у него не может быть сомнений, непостоянства, грусти и тому подобных чувств, отсутствие которых радовало бы меня. Кроме того, у меня были представления о многих телесных и чувственных предметах, ибо хотя я и предполагал, что грежу и всё видимое и воображаемое мною является ложным, я всё же должен был признать, что представления эти действительно присутствовали в моих мыслях. Но познав отчётливо, что разумная природа во мне отлична от телесной, и сообразив, что всякое соединение свидетельствует о зависимости, а зависимость, очевидно, является недостатком, я заключил отсюда, что состоять из двух природ не было бы совершенством для бога и, следовательно, он не состоит из них. А если во вселенной и имеются какие-либо тела, сознания или иные естества, не имеющие всех совершенств, то существование их должно зависеть от его могущества, так что без него они не могли бы просуществовать и одного мгновения'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 35)
  
  
  
  Поэза оправдания
  
  Я - Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!
  За дерзостный Мой взлёт Бог возгордился мною,
  Как перлом творчества, как лучшею мечтою,
  Венцом своих забот, венцом своих тревог.
  Я - Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!
  
  Но Я Его люблю, как любит Он Меня:
  Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
  И ныне Я Его приветствую 'Осанной'!
  Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня,
  И Я Его люблю, как любит Он Меня!
  
  Меня вне Бога нет: мы двое - Эгобог.
  Извечно Мы божим, но Нас не понимали.
  О, человечество! В надсолнечной эмали
  Начертаны слова, как упоенья вздох:
  'Нет Бога вне Меня! Мы двое - Эгобог!'
  
  Лето 1912
  Веймарн
  
  
  
   Падший человек - гений зла. Не ступать ему по благоуханным садам Эдема, когда пренебрёг Богом. Мы все пренебрегаем Им. В надсолнечной эмали, бесполезной для людей слепых, начертаны слова о нас, о Боге, о гении. Это просто и неимоверно трудно - оторваться от земли и пренебречь своим 'я' ради Того, Кто любит. Просто и неимоверно трудно быть свободным от своего 'я'. Рука Бога протягивается к человеку сквозь облака. Поэт - венец Его тревог, поэт - перл творчества высшего существа! 'Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!' И падший человек не может не ответить любовью на любовь, осанной приветствуя Поэта дня.
   - Для нас, принцев Песни, властителей замков грёзы, жизнь только средство для полёта: чем сильнее танцующий ударяет ногами землю, тем выше он поднимается. Чеканим ли мы свои стихи, как кубки, или пишем неясные, словно пьяные, песенки, мы всегда и прежде всего свободны и вовсе не желаем быть полезными. (Н. С. Гумилёв. 'Жизнь стиха'. С. 51).
   Лёгкость, изящество и самоуверенность - Игорь Северянин эпилогизирует свой, хотя и не принадлежащий ему гений:
  
  
  Эпилог
  
  I
  
  Я, гений Игорь-Северянин,
  Своей победой упоён:
  Я повсеградно оэкранен!
  Я повсесердно утверждён!
  
  От Баязета к Порт-Артуру
  Черту упорную провёл.
  Я покорил Литературу!
  Взорлил, гремящий, на престол!
  
  Я, - год назад, - сказал: 'Я буду!'
  Год отсверкал, и вот - я есть!
  Среди друзей я зрил Иуду,
  Но не его отверг, а - месть.
  
  - Я одинок в своей задаче! -
  Прозренно я провозгласил.
  Они пришли ко мне, кто зрячи,
  И, дав восторг, не дали сил.
  
  Нас стало четверо, но сила
  Моя, единая, росла.
  Она поддержки не просила
  И не мужала от числа.
  
  Она росла, в своём единстве
  Самодержавна и горда, -
  И, в чаровом самоубийстве,
  Шатнулась в мой шатёр орда...
  
  От снегоскалого гипноза
  Бежали двое в тлен болот;
  У каждого в плече заноза, -
  Зане болезнен беглых взлёт.
  
  Я их приветил: я умею
  Приветить всё, - божи, Привет!
  Лети, голубка, смело к змею!
  Змея, обвей орла в ответ!
  
  Октябрь 1912
  
  
  
  
  *** 'Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...'
  
  Выискивать в таланте нечто пошлое - занятие самоуничижительное и, по большей степени, не достойное. Игорь Северянин, 'поэт Божией милостью', не искал мест небанальных и утончённых - не банален и изысканно утончён был он сам. В его взгляде на вещи не вещное привычное представление о свете, но сам свет, который, единственный, свидетельствует о существовании вещей. Хочется подойти и дотронуться до этого неосязаемого бытия, но не стоит спешить - едва дотронувшись, мы ощутим грубую реальность бесформенного. Увы, вещь оказывается совсем не той, какой мы её себе представляли и воспевали восторженно. Да и как подойти к таким 'вещам' и посвящениям как добро, красота, любовь? Они - вне нашей досягаемости. Возможно ли нежданно ясно и легко прикоснуться к свету? Возможно ли, чтобы сущность была дана в ощущении? Это едва ли: понятия несоизмеримые. Поэт, однако, постоянно пытается совершить невозможное, соотнести несоотносимое, дотронуться до красоты - не до тела, - коснуться водопада, а не камня и не воды.
   На то ему и талант.
  
  
   'Крестьянин пашет, каменщик строит, священник молится, и судит судья. Что же делает поэт? Почему легко запоминаемыми стихами не изложит он условий произрастания различных злаков, почему отказывается сочинить новую 'Дубинушку' или обсахаривать горькое лекарство религиозных тезисов? Почему только в минуты малодушия соглашается признать, что чувства добрые он лирой пробуждал? Разве нет места у поэта, всё равно, в обществе ли буржуазном, социал-демократическом или общине религиозной? Пусть замолчит Иоанн Дамаскин!'
  (Н. С. Гумилёв. 'Жизнь стиха'. С. 51)
  
  
  Озеровая баллада
  
  Св. кн. О . Ф. Имертинской
  
  На искусственном острове крутобрегого озера
  Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
  Или позднею осенью, только гладь подморозило,
  Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?
  
  Кто, к окну приникающий, созерцания пёстрого
  Не выдерживал разумом - и смеялся навзрыд?
  Чей скелет содрогается в башне мёртвого острова,
  И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?
  
  Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
  Превратился кто в филина? Кто - в летучую мышь?
  Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
  ...Завуалилось озеро, зашептался камыш.
  
  Июнь 1910
  
  
   Поэты находят соприкосновение доброго и естественного света разума со старым и неразумным миром. Так рождается искусство и литература. Мыслители желают организовать его на методической основе: так рождается философия и наука.
  
   'Я никогда не придавал большого значения мыслям, исходившим из моего разума, и поскольку я не собрал других плодов от метода, которым пользуюсь, за исключением удовлетворения от преодоления некоторых трудностей умозрительных наук, или от того, что старался направить моё поведение согласно правилам, которым этот метод меня учил, я и не считал себя обязанным об этом писать. Что касается нравов, каждый столь избыточно наделён своим собственным мнением о них, что нашлось бы столько реформаторов, сколько голов, если было бы позволено совершать здесь перемены кому-либо, кроме тех, кого бог поставил государями над народами или кому дал благодать и силу быть пророками. И хотя мои умозрения мне очень нравились, я счёл, что и другие имеют свои, которые им, может быть, нравятся ещё больше. Однако, как только я приобрёл некоторые общие понятия относительно физики и заметил, испытывая их в разных трудных частных случаях, как далеко они могут вести и насколько они отличаются от принципов, которыми пользовались до сих пор, я решил, что не могу их скрывать, не греша сильно против закона, который обязывает нас по мере сил наших содействовать общему благу всех людей. Эти основные понятия показали мне, что можно достичь знаний, очень полезных в жизни, и что вместо умозрительной философии, преподаваемой в школах, можно создать практическую, с помощью которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, звёзд, небес и всех прочих окружающих нас тел, так же отчётливо, как мы знаем различные ремёсла наших мастеров, мы могли бы наравне с последними использовать и эти силы во всех свойственных им применениях и стать, таким образом, как бы господами и владетелями природы'.
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 54)
  
  
  Фиолетовый транс
  
  О, Лилия ликёров, - о, Crème de Violette!
  Я выпил грёз фиалок фиалковый фиал...
  Я приказал немедля подать кабриолет
  И сел на сером клёне в атласный интервал.
  
  Затянут в чёрный бархат, шоффэр - и мой клеврет -
  Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор,
  Как жеребец заржавший, пошёл на весь простор,
  А ветер восхищённый сорвал с меня берэт.
  
  Я приказал дать 'полный'. Я нагло приказал
  Околдовать природу и перепутать путь!
  Я выбросил шоффэра, когда он отказал. -
  Взревел! и сквозь природу - вовсю и как-нибудь!
  
  Встречалась ли деревня, - ни голосов, ни изб!
  Врезался в чернолесье, - ни дерева, ни пня!
  Когда б мотор взорвался, я руки перегрыз б!..
  Я опьянел грозово, всё на пути пьяня!..
  
  И вдруг - безумным жестом остолблен кленоход:
  Я лилию заметил у ската в водопад.
  Я перед ней склонился, от радости горбат,
  Благодаря за встречу, за благостный исход...
  
  Я упоён. Я вещий. Я тихий. Я грезэр.
  И разве виноват я, что лилии колет
  Так редко можно встретить, что путь без лилий сер?..
  О, яд мечты фиалок, - о, Crème de Violette...
  
  1911
  
  
  
   - Можно достичь знаний, очень полезных в жизни... и стать, таким образом, как бы господами и владетелями природы.
   - О, яд мечты фиалок!
   Философы могут бесконечно рассуждать о первичных и вторичных качествах, верить или не верить ушам и глазам, вспоминать и вновь забывать какие-то важные, как когда-то казалось, истины, но идея, смысл, форма, воплощённые здесь, рядом с нами, в вещах, остаются такими же бесконечно далёкими и недостижимыми, как синева небес и отражение звёзд в ночном заливе. И совсем не важно, что синева небес - это цвет земного, тёмного в своей глубине, океана, а слабые маячки звёзд на воде - вряд ли тот самый свет, что пробивается сквозь тысячи и миллионы парсеков. Можно только преклонить колени перед этой сказочной освещённостью вещного мира, соразмерностью восприятия космическому миропорядку.
   Человек судит о вещах, обращаясь к тому, что вчера считалось понятным, вынося приговор вещам и себе самому. Взгляд же поэта нельзя назвать суждением-осуждением о вещах. И не столько потому, что взор его чист и не замутнён временем и обычаями, сколько потому, что поэт, как мастер, заботится о ясности и целости без царапин семиотического окна языка. Потому - зрит умом; и это то самое великое искусство умозрения, когда вне всякой привязки к физике, греческие мудрецы утверждали, что космос шарообразен.
  
  
  Увертюра
  
  Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
  Удивительно вкусно, искристо, остро!
  Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!
  Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
  
  Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
  Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
  Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
  Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!
  
  В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
  Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс...
  Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
  Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс!
  
  Январь 1915
  Петроград
  
  
  
  Происходит чудо. Будущие века звучат в этом 'стрекоте аэропланов' и 'ветропросвисте экспрессов'. Крылолёт буеров... Несомненна трагедия жизни. От неё не спасёт преодоление расстояний - 'из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка - на Марс'. И сколь бы ни были велики наши скорости и возможности - 'весь я в чём-то норвежском, весь я в чём-то испанском', двусмысленность - самая опасная и злая шутка, какую выкидывает над человеком время.
  - Его головокружительный успех настолько запал в память, - незадачливо мифологизирует А. Урбан, - что и сейчас, десятилетия спустя, люди, даже не знающие стихов Игоря Северянина, знают нарицательное слово 'северянинщина' - знак дешёвого успеха, гимназического обожания кумира, самодовольства. Слово вошло в язык. ('Образ человека...'. С. 531).
   Что же, как скоро вошло, так скоро и вышло, как любая условность. Мёртвые слова имеют действительно дурной запах. Поэт рождается языком, чьи слова капризны, как ребёнок, и отчаянны, как герой. А люди, человеки? - с людьми не встречаются, их не теряв.
   - Человеческая личность способна на бесконечное дробление. Наши слова являются выраженьем лишь части нас, одного из наших ликов. (Н. С. Гумилёв. 'Анатомия стихотворения'. С. 241).
   И Северянин бросает вызов условностям, не отвергая ничего, что может нести свет, - даже площадь, на которой продажны и души.
  
  
   'Я поместил свои стихи более чем в сорока журналах и газетах и приблизительно столько же раз выступал в Университете, в женском Медиц<инском> институте, на Высших женских курсах у бестужевок, в Психоневрол<огическом> инсти<туте>, в Лесной гимназии, в театре 'Комедия', в залах: Городской думы, Тенишевском, Екатерининском, фон-Дервиза, Петровского уч<илища>, Благородного собрания, Заславского, общества 'Труд и культура', в 'Кружке друзей театра', в зале лечебницы доктора Камераза, в Соляном городке, в 'Бродячей собаке', в конференц-зале Академии художеств, в 'Алатаре' (Москва ) и др. и др.
   В 1913 г. вышел в свет первый том моих стихов 'Громокипящий кубок', снабжённый предисловием Сологуба, в московском издательстве 'Гриф', и в этом же году я стал делать собственные поэзоконцерты. В том же году я совершил совместно с Сологубом и Чеботаревской первое турнэ по России, начатое в Минске и законченное в Кутаиси'.
  
  (И. Северянин. 'Образцовые основы'. С. 85)
  
  
  
  Двусмысленная слава
  
  Моя двусмысленная слава
  Двусмысленна не потому,
  Что я превознесён неправо, -
  Не по таланту своему, -
  
  А потому, что явный вызов
  Условностям - в моих стихах
  И ряд изысканных сюрпризов
  В капризничающих словах.
  
  Во мне выискивали пошлость,
  Из виду упустив одно:
  Ведь кто живописует площадь,
  Тот пишет кистью площадной.
  
  Бранили за смешенье стилей,
  Хотя в смешенье-то и стиль!
  Чем, чем меня не угостили!
  Каких мне не дали 'pastilles'!
  
  Неразрешимые дилеммы
  Я разрешал, презрев молву.
  Мои двусмысленные темы -
  Двусмысленны по существу.
  
  Пускай критический каноник
  Меня не тянет в свой закон, -
  Ведь я лирический ироник:
  Ирония - вот мой канон.
  
  
  
   Поэт, - тот, который упоён, - 'вещий', 'тихий', 'грезэр', - может, пожалуй, либо онеметь от восторга, либо иронизировать над тем, что говорят другие. Как выразить, передать своё светозарное мироощущение? Слова стары, как мир, если не мертвы, затёртые повседневным употреблением. Таков язык, и другого языка у нас нет. Как и куда идти дальше? Как выразить мысль?
   Один путь - оживить слово, и тогда поэт с тем же успехом, что и пророк, может приказать горе сдвинуться с места, и она сдвинется. Апостолы его веры - свидетели творческого действия мысли, что совершается сама по себе, непосредственно в их присутствии. Другой - создать новые и в незапятнанности своей живые интонации, в которых всё душа: сыграть ноктюрн.
  
  
  Nocturne
  
  Месяц гладит камыши
  Сквозь сирени шалаши...
  Всё - душа и ни души.
  
  Всё - мечта, всё - божество,
  Вечной тайны волшебство,
  Вечной жизни торжество.
  
  Лес - как сказочный камыш,
  А камыш - как лес-малыш.
  Тишь - как жизнь, и жизнь - как тишь.
  
  Колыхается туман -
  Как мечты моей обман,
  Как минувшего роман...
  
  Как душиста, хороша
  Белых яблонь порошá...
  Ни души, и всё - душа!
  
  Декабрь 1908
  
  
  
   По своему ригоризму предъявляемые к поэтической речи требования сравнимы разве что с императивной установкой чистоты языка. В обоих случаях поэты - самые строгие критики.
   - Однажды я, придя из театра и восхищаясь пьесой, сказала: 'Это было страшно интересно!' Коля немедленно напал на меня и долго пояснял, что так сказать нельзя, что слово 'страшно' тут несовершенно неуместно, - доставалось невестке Н. С. Гумилёва. (А. Гумилёва. 'Николай Степанович Гумилёв'. С. 119).
   'Гения тьмы' со всеми его 'ветропросвистами' и 'крылолётами' другой строгий критик разоблачал:
  
  
   'Игорю Северянину довелось уже вынести немало нападок за то, что если и наиболее разительно, то всё же наименее важно в его стихах: за язык, за расширение обычного словаря. То, что считается заслугой поэтов признанных, всегда вменяется в вину начинающим. Таковы традиции критики. Правда, в языке И. Северянина много новых слов, но приёмы словообразования у него не новы. Такие слова, как 'офиалчен', 'окалошить', 'онездешниться', суть обычные глагольные формы, образованные от существительных и прилагательных. Их сколько угодно в обыденной речи. Если говорят 'осенять' - то почему не говорить 'окалошить'? Если 'обессилеть' - то отчего не 'онездешниться'? Жуковский в 'Войне мышей и лягушек' сказал: 'и надолго наш край был обезмышен'. Слово 'ручьиться' заимствовано Северяниным у Державина. Совершенно 'футуристический' глагол 'перекочкать' употреблён Языковым в послании к Гоголю.
   Так же не ново соединение прилагательного с существительным в одно слово. И. Северянин говорит: 'алогубы', 'златополдень'. Но такие слова, как 'босоножка' и 'Малороссия', произносим мы каждый день. Несколько более резким кажется соединение в одно слово сказуемого с дополнением: например, 'сенокосить'. Но возмущаться им могут лишь те, кто дал зарок никогда не говорить: 'рукопожатие', 'естествоиспытание'.
   Спорить о праве поэта на такие вольности не приходится. Важно лишь то, чтобы они были удачны. Игорь Северянин умеет благодаря им достигать значительной выразительности. 'Трижды овесеенный ребёнок', 'звонко, душа, освирелься', 'цилиндры солнцевеют' - всё это хорошо найдено.
   Неологизмы И. Северянина позволяют ему с замечательной остротой выразить главное содержание его поэзии: чувство современности. Помимо того, что они часто передают понятия совершенно новые по существу, - сам этот поток непривычных слов и оборотов создаёт для читателя неожиданную иллюзию: ему кажется, что акт поэтического творчества совершается непосредственно в его присутствии. Но здесь же таится опасность: стихи Северянина рискуют устареть слишком быстро - в тот день, когда его неологизмы перестанут быть таковыми'.
  
  (В. Ф. Ходасевич. 'Русская поэзия: Обзор'. С. 422-423)
  
  
  
  Грёзовое царство
  
  Я - царь страны несуществующей,
  Страны, где имени мне нет...
  Душой, созвездия колдующей,
  Витаю я среди планет.
  
  Я, интуит с душой мимозовой,
  Постиг бессмертия процесс.
  В моей стране есть терем грёзовый
  Для намагниченных принцесс.
  
  В моем междупланетном тереме
  Звучат мелодии Тома.
  Принцессы в гений мой поверили,
  Забыв земные терема.
  
  Их много, дев нерассуждающих,
  В экстазе сбросивших плащи,
  Так упоительно страдающих
  И переливных, как лучи.
  
  Им подсказал инстинкт их звончатый
  Избрать мой грёзовый гарем.
  Они вошли душой бутончатой,
  Вошли - как Ромул и как Рем.
  
  И распустилось царство новое,
  Страна безразумных чудес...
  И, восхищён своей основою,
  Дышу я душами принцесс!..
  
  1910
  
  
  
   В 1911 году Северянин вместе с сыном поэта К. М. Фофанова Константином Олимповым основывает в Петербурге кружок 'Ego'. Название 'поэза' и сам символ 'Эго' придуманы К. Олимповым. Понятие 'эгофутуризм', означающее на латыни 'Я - будущее', впервые появляется в названии сборника Северянина того же года 'Пролог. Эгофутуризм. Поэза грандос. Апофеозная тетрадь третьего тома'. В отличие от итальянца Филиппо Маринетти (1876-1944), который провозгласил футуризм в 1909-м, к слову 'футуризм' добавлена приставка 'эго' и замечено, что 'вселенский'.
   - Кроме Игоря Северянина (вскоре от эгофутуризма отказавшегося) это течение не дало ни одного сколько-нибудь яркого поэта... (С. Авдеев).
  
  
   'Спустя несколько месяцев в Москве народился 'кубофутур<изм>' (Влад. Маяковский, братья Бурлюки, Велимир Хлебников, А. Кручёных и другие). Эти два течения иногда враждовали между собою, иногда объединялись. В одну из таких полос - полос дружбы - я даже совершил турне по Крыму (Симферополь, Севастополь, Керчь) с Вл. Маяковским и Д. Бурлюком.
   Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа - единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отверганья старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со 'стереотипами' и 'заставками'. 7. Разнообразие метров.
   Что же касается московского 'кубо', москвичи, как и итальянцы, прежде всего требовали уничтоженья всего старого искусства и сбрасыванья с 'парохода современности' (их выражение) Пушкина и других. Затем в своём словотворчестве они достигали зачастую полнейшей нелепости и безвкусицы, в борьбе с канонами эстетики употребляли отвратные и просто неприличные выражения. Кроме того, они и внешним видом отличались от 'эгистов': ходили в жёлтых кофтах, красных муаровых фраках и разрисовали свои физиономии кубическими изображениями балерин, птиц и прочих. А. Кручёных выступал с морковкой в петлице... Я люблю протест, но эта форма протеста мне всегда была чуждой, и на этой почве у нас возникли разногласия'.
  (И. Северянин. 'Беспечно путь свершая...'. С. 36-37)
  
  
  
  Увертюра
  
  Весна моя! ты с каждою весной
  Всё дальше от меня, - мне всё больнее...
  И в ужасе молю я, цепенея:
  Весна моя! побудь ещё со мной!
  
  Побудь ещё со мной, моя Весна,
  Каких-нибудь два-три весенних года:
  Я жизнь люблю! мне дорога природа!
  Весна моя! душа моя юна!
  
  Но чувствуя, что ты здесь ни при чём,
  Что старости остановить не в силах
  Ни я, ни ты, - последних лилий милых,
  Весна моя, певец согрет лучом...
  
  Взволнованный, я их беру в венок -
  Твои цветы, - стихи моего детства
  И юности, исполненные девства, -
  Из-под твоих, Весна, невинных ног.
  
  Венок цветов, - стихов наивный том, -
  Дарю тому безвестному, кто любит
  Меня всего, кто злобой не огрубит
  Их нежности и примет их в свой дом.
  
  Надменно презираемая мной,
  Пусть Критика пройдёт в молчаньи мимо,
  Не осквернив насмешкой - серафима,
  Зовущегося на земле: Весной.
  
  4 апреля 1918
  Эст-Тойла
  
  
  
   Эго, Трансцендентальное Эго поёт устами серафима, зовущегося на земле Весной. Северянин не принадлежал к числу тех, кто мог разувериться и впасть в уныние. Даже в самой жуткой тоске по родине, когда многие годы поэт не мог вернуться в Россию, он знал, что творческое начало бессмертно, а эго, его Ego, не умещается в рамки одинокого картезианского 'я мыслю'.
   Эго объединяло его с той страной, которой нет, с языком, мажорным новатором которого он был и который, казалось, вместе со всеми его 'ять', 'златополднями' и 'алогубами', уходит в небытие. Но именно та Россия, в которой светозарно и ореолочно пело Великое Я, Абсолютное Эго, та Россия, рыцарем, Суворовым которой он был со всеми своими новомодными ананасами и мимозами, была для него реальней, чем все прелести расцветшего на месте грёзового царства советского новояза.
  
  
   'Из эгофутур<истов> только один - И. В. Игнатьев - ходил иногда в золотой парчовой блузе с чёрным бархатным воротником и такими же нарукавниками, но так как это было даже почти красиво и так как лица своего он не раскрашивал, я мог с этим кое-как мириться. 'Кубисты' же в своих эксцессах дошли однажды до того, что, давая в Одессе вечер, позолотили кассирше нос, хорошо уплатив ей за это. Надо ли пояснять, что сбор был полный?!. Из этого видно, что 'кубисты' были отличными психологами... Однако эти причуды не мешали им быть превосходными, симпатичными людьми и хорошими надёжными друзьями. Враждуя в искусстве, мы оставались в жизни в наилучших отношениях, посещая вечера противоположных лагерей и нередко в них участвуя. О Маяковском, Вас. Каменском и Д. Бурлюке у меня остались светлые воспоминания, и когда в прошлом году в Берлине, на Uпter den Linden, меня остановил возглас Маяковского:
   - Или ты, Игорь Васильевич, не узнаёшь меня! - я от всего сердца рад был этой встрече: мне нет дела, к какой политической партии принадлежит он теперь, ибо я вижу в нём только поэта, моего некогда враждовавшего со мною друга, дружественного мне врага. Мы зашли в ресторан и просидели около часа, беседуя об искусстве и предаваясь волнующим нас воспоминаниям. Был в тот день с ним и Б. Пастернак. Спустя несколько дней Маяковский посетил меня вместе с А. Кусиковым, и мы продолжали неоконченный разговор о стихах и чтение стихов. Заходил я к нему в гостиницу, и он угощал меня там 'настоящей' русской паюсной икрой и моими же стихами в своём исполнении, что он любит, вообще, делать уже с давних пор'.
  (И. Северянин. 'Беспечно путь свершая...'. С. 37-38)
  
  
  
  Мои похороны
  
  Меня положат в гроб фарфоровый
  На ткань снежинок яблоновых,
  И похоронят (...как Суворова...)
  Меня, новейшего из новых.
  
  Не повезут поэта лошади, -
  Век даст мотор для катафалка.
  На гроб букеты вы положите:
  Мимоза, лилия, фиалка.
  
  Под искры музыки оркестровой,
  Под вздох изнеженной малины -
  Она, кого я так приветствовал,
  Протрелит полонез Филины.
  
  Всё будет весело и солнечно,
  Осветит лица милосердье...
  И светозарно-ореолочно
  Согреет всех моё бессмертье!
  
  1910
  
  
   Мысль ширит грани бытия и множит действием формы.
   - Я, носитель мысли великой, - отчеканивал Гумилёв, - не могу, не могу умереть.
   Солнце поэзии неустанно восходит над страной - и летят, летят журавли. Поэзия в стихах и слове, в мысли, живущей в стихах и слове, и поэт, мастер слова, использует, на деле, его в качестве материала, как чеканщик - металл, использует во всей силе того великого, что присуще ему, - жизни. Мысль у него это живое существо, смысл - живое, становящееся умозрение. Он видит не вещь, но встречает взоры самого бессмертия, могучего Трансцендентального Эго, того самого Не-Я, перед властью которого 'так бледна вещей в искусстве прикровенность' (И. Ф. Анненский).
   - И хотя мои умозрения мне очень нравились, я счёл, что и другие имеют свои, которые им, может быть, нравятся ещё больше. (Р. Декарт).
   - В самом Я от глаз Не-Я ты никуда уйти не можешь, - поэтам объяснял Иннокентий Анненский, как и что умозрить, какие глаза глядят из-под бровей вещей.
   В январе 1912 года в Петербурге была создана 'Академия эгопоэзии'. Её лидером был И. Северянин, участниками - К. Олимпов, Г. Иванов, С. Петров (он же Грааль-Арельский). Манифест вселенского эгофутуризма 'Скрижали эгопоэзии' извещал, что его предтечами были Мирра Лохвицкая и Константин Фофанов, что 'божество - Единица', а 'человек - дробь Бога'.
  
  
  Фофанов
  
  Большой талант дала ему судьба,
  В нём совместив поэта и пророка.
  Но властью виноградного порока
  Царь превращён в безвольного раба.
  
  Подслушала убогая изба
  Немало тем, увянувших до срока.
  Он обезвремен был по воле рока,
  Его направившего в погреба.
  
  Когда весною - в божьи именины, -
  Вдыхая запахи озерной тины,
  Опустошенный, влекся в Приорат,
  
  Он, суеверно в сумерки влюблённый,
  Вином и вдохновеньем распалённый,
  Вливал в стихи свой скорбный виноград...
  
  1926
  
  
  
   Увы, для нескольких поколений читателей эгофутуризм был достоянием прошлого, а северянинский стих - 'как ребус непонятен'. Типичны привитые идеологией и подхваченные советской критикой - строжайшей из строгих - оценки:
   - Это течение было какой-то смесью эпигонства раннего петербургского декадентства, доведения до безграничных пределов 'песенности' и 'музыкальности' стиха Бальмонта (как известно, Северянин не декламировал, а пел на 'поэзоконцертах' свои стихи), какого-то салонно-парфюмерного эротизма, переходящего в лёгкий цинизм, и утверждения крайнего эгоцентризма. (С. Авдеев. Цит. по: Б. Акимов. 'Эгофутуризм').
   - Мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей, - горько замечал Игорь Васильевич Лотарёв.
   - Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью, в противоположность к Оно, содержащему страсти, - напоминал человечеству о том звере, что бунтует, вытесненный на задворки сознания, родоначальник психоанализа. - По отношению к Оно Я подобно всаднику, который должен обуздать превосходящую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается совершить это собственными силами, Я же силами заимствованными. (З. Фрейд. 'Я и Оно'. С. 431-432).
   - В раздельной чёткости лучей и чадной слитности видений, - совсем не в марксистском и не фрейдистском контексте констатировал И. Ф. Анненский, - всегда над нами - власть вещей с её триадой измерений.
   И правда, какое может быть понимание, когда поэта приравняли к позёру, его творчество - к фарсу и, заперев в социальную ячейку, по ячейкам же раскроили память о нём? Поэзия не укладывается ни в одну из ячеек социальной структуры. Трансцендентальное же остаётся трансцендентальным - по ту сторону общественного устройства, 'раздельной чёткости лучей' и 'чадной слитности видений', и только Эго, говорящее языком диалога культур, освещает лица и освящает сердца:
   - Этот диалог всегда останется рискованным, но никогда не станет безнадёжным. (С. С. Аверинцев. 'Предварительные заметки...'. С. 397).
  
  
  Рескрипт короля
  
  Отныне плащ мой фиолетов,
  Берета бархат в серебре:
  Я избран королём поэтов
  На зависть нудной мошкаре.
  
  Меня не любят корифеи -
  Им неудобен мой талант:
  Им изменили лесофеи
  И больше не плетут гирлянд.
  
  Лишь мне восторг и поклоненье
  И славы пряный фимиам,
  Моим - любовь и песнопенья! -
  Недосягаемым стихам.
  
  Я так велик и так уверен
  В себе, настолько убеждён,
  Что всех прощу и каждой вере
  Отдам почтительный поклон.
  
  В душе - порывистых приветов
  Неисчислимое число.
  Я избран королём поэтов -
  Да будет подданным светло!
  
  
  
   Понять извне ничего нельзя. Будет ли подданным светло? Только в беседе, открытой любым пространствам и временам, 'их' история становится 'нашей', а 'наш' язык озвучен 'их' именем. Хорошее соответствие между миром вещей и человеческим мыслящим 'я' - то самое гарантирующее понимание, беспредельное, необманное Сущее. Или - Эгобог?
   В диалог с поэтами века двадцатого вступает Иоанн Дамаскин - сухой богослов, опьянённый свободой поэтических песнопений, схоласт и теософ недосягаемых стихов века восьмого:
   - Какое имя наилучше подходит к богу? Имя 'Сущий', коим бог сам обозначил себя, когда, собеседуя с Моисеем, Он сказал: 'Молви сынам Израилевым: Сущий послал меня'. Ибо, как некое неизмеримое и беспредельное море сущности, Он содержит в себе всю целокупность бытийственности. (Цит. по: С. С. Аверинцев. 'Предварительные заметки...'. С. 385).
   - Ты чаши яркие точи для целокупных восприятий, - завещал И. Ф. Анненский поэту.
   К сожалению, завещание поэта поэтам так и осталось во власти вещей неслышным и неизвестным словом. Мы научились видеть мир и ощущать себя наглым и эгоистичным мыслящим 'я'. Измельчены 'чаши яркие', какие вытачивает поэт, и 'целокупные восприятия' - не более чем картинки сновидений.
   Падший ангел и ангел-хранитель бьются за человеческие души. Не античная, но подлинная трагедия нашей жизни: кентавры, мы ищем свои толкования и боимся признаться себе, от кого берём силы, в каких живём странах и какую исповедуем веру.
  
  
  Поэза вне абонемента
  
  Я сам себе боюсь признаться,
  Что я живу в такой стране,
  Где четверть века центрит Надсон,
  А я и Мирра - в стороне;
  
  Где вкус так жалок и измельчен,
  Что даже, - это ль не пример? -
  Не знают, как двусложьем Мельшин
  Скомпрометирован Бодлер;
  
  Где блеск и звон карьеры - рубль,
  А паспорт разума - диплом;
  Где декадентом назван Врубель
  За то, что гений не в былом...
  
  Я - волк, а Критика - облава!
  Но я крылат! И за Атлант -
  Настанет день! - польётся лава -
  Моя двусмысленная слава
  И недвусмысленный талант!
  
  1912
  
  
  
  
  *** 'Душа Поэзии - вне форм'
  
  Пожалуй, рыцарь останется рыцарем и в совсем не рыцарском веке. Северянин - не только 'гений Игорь Северянин', хотя и был 'избран королём поэтов', но прежде всего - принц Песни. От века их было много, но всегда мало, чтобы остановить жестокость, - их, вдохновенных песнопевцев: бардов и трубадуров, менестрелей и мейстерзингеров, пропадавших с гибельным восторгом. Они не безлики, и при известном внимании слышны не только их припевы и куплеты, но и сам ураган, сметавший эти пушинки с ладоней стран и народов. Что удерживало их здесь, над обрывом, над самым краем, что хранило их, певших, когда ветер и туман застят глаза?
  
  
  Очам твоей души
  
  Очам твоей души - молитвы и печали,
  Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;
  И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в начале, -
  Очам души твоей...
  
  Очам души твоей - сиренью упоенье
  И литургия - гимн жасминовым ночам;
  Всё - всё, что дорого, что будит вдохновенье, -
  Души твоей очам!
  
  Твоей души очам - видений страшных клиры...
  Казни меня! пытай! замучай! задуши! -
  Но ты должна принять!.. И плач, и хохот лиры -
  Очам твоей души!..
  
  Июнь 1909
  Мыза Ивановка
  
  
  
   Край по ту сторону чёрной полоски манит неизбывно...
   Туда не бывает опозданий, птицы долетают в свой черёд.
  
  
  И перья страуса склонённые
  В моём качаются мозгу,
  И очи синие бездонные
  Цветут на дальнем берегу.
  
  (А. Блок. 'Незнакомка')
  
  
   Королём поэтов 'гения Игоря-Северянина' провозгласила публика, загипнотизированная манерой его чтения на вечере в Политехническом музее в Москве. Вторым был признан Маяковский, третьим - Бальмонт. Есть свидетельства, что успех Северянина Маяковскому был явно неприятен:
   - Долой королей - теперь они не в моде! - заявил он.
   Событие тем не менее было достаточно серьёзным, насколько вообще серьёзным может быть голосование, председателем которого был то ли критик П. С. Коган ('этот Коган', по Маяковскому), то ли клоун В. Л. Дуров. Избрание завершилось чествованием и увенчанием мантией и венком. После вечера в Москве был выпущен альманах, на обложке которого красовался портрет с надписью 'Король поэтов Игорь-Северянин'.
   Это произошло в конце февраля 1918 года накануне гражданской войны, а уже в марте 'на том берегу' по северному холодная прибалтийская эмиграция удушающе равнодушна к поэту.
   Эстония оберегла Северянина от физического истребления: немецкая оккупация и образование независимой республики сделали невозможным возвращение в Советскую Россию.
  
  
   'Наконец, начиная перестройку помещения, в котором живёшь, мало сломать старое, запастись материалами и архитекторами или самому приобрести навыки в архитектуре и, кроме того, иметь тщательно начертанный план, но необходимо предусмотреть другое помещение, где можно было бы с удобством поселиться во время работ; точно так же, чтобы не оставаться в нерешительности в своих действиях, пока разум обязывал меня к этому в моих суждениях, и чтобы иметь возможность прожить это время наиболее счастливо, я составил себе наперед некоторые правила морали - три или четыре, которые охотно вам сообщу.
   Во-первых, повиноваться законам и обычаям моей страны, придерживаясь неотступно религии, в которой, по милости божьей, я был воспитан с детства, и руководствуясь во всём остальном мнениями наиболее умеренными, чуждыми крайностей и общепринятыми среди наиболее благоразумных людей, в кругу которых мне придётся жить. Не придавая с этого времени никакой цены собственным мнениям, так как я хотел их всех ещё подвергнуть проверке, я был убеждён, что не могу поступить лучше, как следовать мнениям более благоразумных людей. Несмотря на то, что благоразумные люди могут быть и среди персов, китайцев, так же как и между нами, мне казалось полезнее всего сообразоваться с поступками тех, среди которых я буду жить. А чтобы знать, каковы действительно их мнения, я должен был больше обращать внимание на то, как они поступают, чем на то, что они говорят...'
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 25-26)
  
  
  Поэза доверия
  
  Верю небу! Верю морю!
  Верю ночи! Верю дню!
  Никого не опозорю!
  Ничего не оскверню!
  
  Верю солнцу! Верю смерти!
  Верю вере и любви!
  Каждой грёзе! каждой жертве!
  Слову вечному: 'Живи'!
  
  Верю в радость и страданье!
  Верю в фабрику! в стихи!
  Верю в строгое молчанье
  И в вульгарное 'хи-хи'!
  
  Всё приемлемо, всё нужно, -
  Это каждому скажи,
  Как мне северно, как южно
  Верить этой общей лжи.
  
  Февраль 1914
  Одесса
  
  
  
   - Чем более велик художник, тем сильнее он должен желать чинов и орденов, служащих ему защитой. (Стендаль).
   К этой же мысли склонялся и Иммануил Кант, говоря о философах и учёных.
   Соотечественники победоносным строем снова войдут в жизнь поэта в 1940-м, когда Красная Армия 'на горе всем буржуям' принесёт порядки справедливого мироустройства. 'Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор', - поют они о своих крылатых машинах, и кровь течёт по подкрылкам авто. К тому времени строители нового общества, к счастью, забудут о 'короле поэтов', и чёрный воронок не поспешит забрать его, чтобы вмонтировать вместо сердца пламенный мотор, а гусиное перо заменить на стальное. Растерянному, но не расстрелянному, Игорю Васильевичу повезло в сладком забытьи спастись от машины каннибалистического делопроизводства социалистического отечества.
  
   'Моим вторым правилом было: оставаться наиболее твёрдым и решительным в своих действиях, насколько это было в моих силах, и, раз приняв какое-либо мнение, хотя бы даже сомнительное, следовать ему, как если бы оно было вполне правильным. В этом я уподоблял себя путникам, заблудившимся в лесу: они не должны кружить или блуждать из стороны в сторону, ни, тем паче, застревать на месте, но должны итти как можно прямее в одну сторону, не меняя направления по ничтожному поводу, хотя бы первоначально всего лишь случайность побудила их избрать именно это направление. Если он и не придёт к своей цели, то всё-таки выйдет куда-нибудь, где ему, по всей вероятности, будет лучше, чем среди леса. Так как житейские дела часто не терпят отсрочки, то несомненно, что если мы не в состоянии отличить истинное мнение, то должны в таком случае довольствоваться наиболее вероятным'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 27)
  
  
  В забытьи
  
  В белой лодке с синими бортами,
  В забытьи чарующих озёр,
  Я весь день наедине с мечтами,
  Неуловленной строфой пронзён.
  
  Поплавок, готовый кануть в воду,
  Надо мной часами ворожит.
  Ах, чего бы только я не отдал,
  Чтобы так текла и дальше жизнь!
  
  Чтобы загорались вновь и гасли
  Краски в небе, строфы - в голове...
  Говоря по совести, я счастлив,
  Как изверившийся человек.
  
  Я постиг тщету за эти годы.
  Что осталось, знать желаешь ты?
  Поплавок, готовый кануть в воду,
  И стихи - в бездонность пустоты...
  
  Ничего здесь никому не нужно,
  Потому что ничего и нет
  В жизни, перед смертью безоружной,
  Протекающей как бы во сне...
  
  1926
  
  
   - Всякий большой поэт, обладающий живым воображением, робок, то есть боится людей, которые могут нарушить и смутить его сладостное раздумье, - полагал наполеоновский интендант Анри Бейль. - Он дрожит за своё внимание. Люди с их низменными интересами уводят его из садов Армиды, чтобы толкнуть в зловонную лужу, и не могут привлечь к себе его внимания, не вызвав в нём раздражения. Именно привычкой питать свою душу трогательными мечтами и отвращением к пошлости великий художник так близок к любви. (Стендаль. 'О любви'. С. 37).
   - И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой... (И. Ф. Анненский).
  
  
   'Третьим моим правилом было: всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, изменяя свои желания, а не порядок мира, и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мнения и что после того, как мы сделали всё возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное. Этого одного казалось мне достаточно, чтобы помешать мне в будущем желать чего-либо сверх уже достигнутого и таким образом находить удовлетворение. Ибо поскольку наша воля по самой природе вещей стремится только к тому, что наш разум представляет ей так или иначе возможным, то очевидно, что, рассматривая внешние блага одинаково далёкими от наших возможностей, мы не станем сожалеть о том, что лишены тех благ, на которые, казалось бы, имеем право по своему рождению, если сами не виновны в этом лишении, как не сожалеем о том, что не владеем Китаем или Мексикой. Обратив, как говорится, нужду в добродетель, мы также не возжелаем стать здоровыми, будучи больными, или свободными, находясь в темнице, как и теперь не желаем иметь тело из столь же несокрушимого вещества, как алмаз, или иметь крылья, чтобы летать, как птицы. Признаюсь, что требуется продолжительное упражнение и повторное размышление, чтобы привыкнуть смотреть на вещи под таким углом. В этом, я думаю, главным образом состоял секрет философов, которые некогда умели поставить себя вне власти судьбы и, несмотря на страдания и бедность, соперничать в блаженстве с богами. Постоянно изощряясь в постижении пределов, поставленных природой, они пришли к убеждению, что в их власти находятся только их мысли, и одного этого было достаточно, чтобы не стремиться ни к чему другому; мыслями же они владычествовали так неограниченно, что имели основание почитать себя богаче, могущественнее, более свободными и счастливыми, чем люди, не имеющие такой философии и никогда не обладающие всем, чего они желают, несмотря на то, что им благоприятствуют и природа и счастье'.
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 28-29)
  
  
  
  Сонет
  
  Я коронуюсь утром мая
  Под юным солнечным лучом.
  Весна, пришедшая из рая,
  Чело украсит мне венцом.
  
  Жасмин, ромашки, незабудки,
  Фиалки, ландыши, сирень
  Жизнь отдадут - цветы так чутки! -
  Мне для венца в счастливый день.
  
  Придёт поэт, с неправдой воин,
  И скажет мне: 'Ты будь достоин
  Моим наследником; хитон,
  
  Порфиру, скипетр - я, взволнован,
  Даю тебе... Взойди на трон,
  Благословен и коронован'.
  
  1908
  
  
  
   Вассалам было чему учиться.
   - Первым делом самолёты, ну а девушки... а девушки потом.
   - Нет, извините! - поэту не нравятся такие шутки.
   Восторженно-почтительное отношение к даме, в которой Северянин всегда видел Даму, даже в шутку не может быть сведено к дизелям и турбинам.
   Футурист живёт настоящим: Северянин открыт и беззащитен, - плачет или пылает, он благословен и коронован. Пусть средь детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он, - он ничтожен, пока не слышит зова Музы.
   Эст-Тойла. Апрель 1927 года:
  
  
   'Поэт Георгий Иванов как-то в 'Звене', в своих 'Китайских тенях', посвятил мне целый фельетон. Любезность в наши дни исключительная, конечно, и мне только остаётся быть весьма польщённым, тем более, что он находит имя мое 'недолговечным, увы', а ему, бессмертному, обладателю воистину в е ч н о г о, увы, имени, это виднее...
   К сожалению 'вечный Иванов' - да и то второй! - в своих 'теневых мемуарах' (или таково уж свойство китайских теней?) неоднократно, но досадно 'описывается', и я беру на себя роль корректора, долженствующего исправить его 'опечатки'. Не моя вина, если этим деянием своим я, по свойственной мне неуклюжести, 'припечатаю' его на обе лопатки. Повинен в этом будет он сам, ибо на его несчастье, хотя включённый им в тени, да ещё китайские, я всё же ещё, - с его разрешения, - не умер, значит в тень не превратился и, следовательно, обладаю достаточною силою для того, чтобы побороть некоторых стихотворцев и посильнее, чем злополучный Иванов, да ещё второй...'
  
  (И. Северянин. 'Шепелявая тень'. С. 72)
  
  
  
  Стансы
  
  Простишь ли ты мои упрёки,
  Мои обидные слова?
  Любовью дышат эти строки, -
  И снова ты во всём права!
  
  Мой лучший друг, моя святая!
  Не осуждай больных затей;
  Ведь я рыдаю не рыдая,
  Я человек не из людей!..
  
  Не от тоски, не для забавы
  Моя любовь полна огня:
  Ты для меня дороже славы,
  Ты - всё на свете для меня!
  
  Я соберу тебе фиалок
  И буду плакать об одном:
  Не покидай меня! - я жалок
  В своём величии больном...
  
  Дылицы
  1911
  
  
  
   Миф, не что иное как миф... Снега былых времён, так мастерски воскрешённые 'висельником' Вийоном:
  
  'Принц, красота живёт мгновенье,
  Увы, таков судьбы закон!
  Звучит рефреном сожаленье:
  Но где снега былых времён?..'
  
  (Ф. Вийон. 'Баллада о дамах былых времён')
  
  
   - И это сильнее даёт нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших, - помнил о неведомом Николай Гумилёв. ('Наследие символизма и акмеизм'. С. 149).
  Душа поэзии не 'связана' исключительно с чьим-либо именем или с каким-либо заглавием, как и красота, что живёт лишь мгновенье. Миф о дамах былых времён, миф о вечной красоте, что жила раньше, жива и теперь, - это изыск, доступный девушкам и юношам-поэтам, который люди с опытом называют восторженностью.
  
  
  * * *
  
  Когда деревья в светлый майский день
  Дорожки осыпают белым цветом
  И ветерок в аллее, полной светом,
  Струит листвы узорчатую тень,
  Я свой привет из тихих деревень
  Шлю девушкам и юношам-поэтам:
  Пусть встретит жизнь их ласковым приветом,
  Пусть будет светел их весенний день,
  Пусть их мечты развеет белым цветом!
  
  1900
  
  (И. Бунин)
  
  
  Тридцатилетний Иван Бунин, 1900-й год. И после - двадцативосьмилетний Игорь Северянин, 1915-й год. Что это - восторженность или умудрённость?
  
  
  Девятнадцативешняя
  
  Девятнадцативешней впечатления жизни несравненно новее,
  Несравненно острее, чем готовому встретить май тридцатой весны.
  Девятнадцативешней легче в истину верить, как в прекрасную фею,
  Как бы ни были годы - восемнадцать минувших - тяжелы и грустны...
  
  И когда расцветают бирюзовые розы и душистый горошек,
  Ей представить наивно, что они расцветают для неё, для одной;
  И когда вылетают соловьями рулады из соседских окошек,
  Ей представить наивно, что поёт кто-то близкий, кто-то тайно родной...
  
  Девятнадцативешней может лес показаться никогда не рубимым,
  Неувядными маки, человечными люди, неиссячным ручей.
  Девятнадцативешней может сделаться каждый недостойный любимым:
  Ведь его недостойность не видна, непонятна для пресветлых очей...
  
  И когда молодые - о, душистый горошек! о, лазурные розы! -
  Веселятся резвуньи, мне мучительно сладко, но и больно за них...
  И когда голубые поэтички, как птички, под угрозами прозы
  Прозревать начинают, я в отчаянье плачу о мечтах голубых!..
  
  Май 1915
  Эст-Тойла
  
  
  
   - Утончённые умы весьма склонны к любопытству и к предугадыванию событий, - заключал офицер в отставке Анри Бейль, - особенно это заметно у людей, в душе которых угас священный огонь - источник страстей; и это один из самых печальных симптомов. Но школьники, вступающие в свет, отличаются восторженностью. Люди, находящиеся на противоположных концах жизни и обладающие избытком или недостатком чувствительности, не позволяют себе просто чувствовать истинное воздействие вещей, испытывать именно то ощущение, которое они должны вызывать. Такие души, слишком пылкие или подверженные приступам пылкости, влюблённые, если можно так выразиться, в счёт будущего, бросаются навстречу событиям, вместо того, чтобы их ждать. (Стендаль. 'О любви'. С. 48).
  
  
   'Наконец, в завершение этой морали, я предпринял обозрение различных занятий людей в этой жизни, чтобы постараться выбрать лучшее из них. Не касаясь занятий других, о своих я решил, что нет ничего лучшего, как продолжать те, которыми я занимаюсь, т. е. посвятить всю мою жизнь совершенствованию моего разума и подвигаться, насколько буду в силах, в познании истины по принятому мною методу. С тех пор как я начал пользоваться этим методом, я испытал много раз чрезвычайное наслаждение, приятнее и чище которого вряд ли можно получить в этой жизни. Открывая каждый день при помощи моего метода некоторые, на мой взгляд, важные истины, обыкновенно неизвестные другим людям, я проникался таким чувством удовлетворения, что все остальное для меня как бы не существовало. Замечу, что три предыдущие правила имели источником намерение продолжать изыскание истины; так как бог дал каждому из нас способность различать ложное от истинного, то я ни на минуту не счёл бы себя обязанным следовать мнениям других, если бы не предполагал использовать собственное суждение для их проверки, когда наступит время. Я упрекал бы себя в том, что следую чужим мнениям, если бы не надеялся, что это меня не лишает возможности найти лучшие, буде таковые имеются. Наконец, я не мог бы ограничить свои желания и быть довольным, если бы не шёл по пути, который, я был уверен, не только обеспечивал мне приобретение всех истинных знаний, к которым я способен, но и вёл к приобретению всех доступных мне истинных благ. Наша воля стремится к какой-нибудь цели или избегает её в зависимости от того, представляет ли её наш разум хорошей или дурной. А потому достаточно правильно судить, чтобы правильно поступать, и достаточно самого правильного рассуждения, дабы и поступать наилучшим образом, т. е. чтобы приобрести все добродетели и вместе с ними все доступные блага. Уверенность в том, что это так, не может не вызвать большого удовлетворения'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 29-30)
  
  
  
  Кэнзели
  
  В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
  По аллее олуненной Вы проходите морево...
  Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
  А дорожка песочная от листвы разузорена -
  Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
  
  Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...
  Упоенье любовное Вам судьбой предназначено...
  В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом -
  Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
  Но кого же в любовники! И найдётся ли пара Вам?
  
  Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
  И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
  Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
  И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым -
  Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..
  
  1911
  
  
  
   - Прежде чем ощущение, представляющее собою следствие природы данного предмета, дойдёт до них, они ещё издали, и не видя данного предмета, окутывают его тем воображаемым обаянием, неиссякаемый источник которого находится в них самих. Затем, приблизившись к нему, они видят его не таким, какой он есть, а таким, каким они его создали, и, наслаждаясь самим собой под видом этого предмета, воображают, что наслаждаются им. В один прекрасный день, однако, человек устаёт черпать всё в самом себе и обнаруживает, что обожаемый предмет не отбивает мяча; восторженность пропадает, и удар, испытанный самолюбием, вызывает несправедливое отношение к переоценённому предмету. (Стендаль. 'О любви'. С. 48).
  
  
   'Удостоверившись в этих правилах и обеспечив себя ими вместе с истинами религии, которые всегда были первыми в моём веровании, я счёл себя вправе избавиться от всех остальных своих мнений. И думая, что лучше достигну цели, общаясь с людьми, чем оставаясь дома, у очага, где у меня возникли эти мысли, я, не дожидаясь окончания зимы, опять отправился путешествовать. Целые девять следующих лет я ничем иным не занимался, как скитался по свету, стараясь быть более зрителем, чем действующим лицом, во всех разыгравшихся передо мною комедиях. По поводу каждого предмета я размышлял, в особенности о том, что может делать его сомнительным и вовлечь нас в ошибку, и искоренял между тем из моего ума все заблуждения, какие прежде могли в него закрасться. Но я не подражал, однако, тем скептикам, которые сомневаются только для того, чтобы сомневаться, и притворяются в постоянной нерешительности. Моя цель, напротив того, была достичь уверенности и, отбросив зыбучие наносы и песок, найти твёрдую почву. Это мне удавалось, кажется, довольно хорошо, тем более, что при стараниях открыть ложность или сомнительность исследуемых положений не с помощью слабых догадок, а посредством ясных и надёжных рассуждений я не встречал ни одного сомнительного положения, из которого нельзя было бы извлечь какого-либо надёжного заключения, хотя бы того, что в этом положении нет ничего достоверного. И подобно тому, как при сломе старого здания обыкновенно сохраняют разрушенные части для постройки нового, так и я, разрушая все свои мнения, которые считал необоснованными, делал разные наблюдения и приобретал опыт, послуживший мне потом для установления новых, более надёжных мнений'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 30)
  
  
  
  Марионетка проказ
  
  Новелла
  
  Чистокровные лошади распылились в припляске,
  Любопытством и трепетом вся толпа сражена.
  По столичному городу проезжает в коляске
  Кружевная, капризная властелина жена.
  
  Улыбаясь презрительно на крутые поклоны
  И считая холопами без различия всех,
  Вдруг заметила женщина - там, где храма колонны,
  Нечто красочно-резкое, задохнувшее смех.
  
  Оборванец, красивее всех любовников замка,
  Шевелил её чувственность, раболепно застыв,
  И проснулась в ней женщина, и проснулась в ней самка,
  И она передёрнулась, как в оркестре мотив.
  
  Повелела капризница посадить оборванца
  На подушку атласную прямо рядом с собой.
  И толпа оскорблённая не сдержала румянца,
  Хоть наружно осталася безнадёжной рабой.
  
  А когда перепуганный - очарованный нищий
  Бессознательно выполнил гривуазный приказ,
  Утомлённая женщина, отшвырнув голенищи,
  Растоптала коляскою марьонетку проказ...
  
  1910
  
  
  
   Офицер в отставке Анри Бейль, известный под псевдонимом 'Стендаль', интендантом наполеоновских войск входил во многие столицы мира и видел пожар Москвы. Неразделённая любовь к Метильде Висконтини терзала его:
   - Одно из несчастий жизни состоит в том, что радость видеть любимое существо и разговаривать с ним не оставляет по себе ясных воспоминаний. Душа, очевидно, слишком потрясена своими волнениями, чтобы быть внимательной к тому, что их вызывает или сопровождает. Она само ощущение. Может быть, именно потому, что эти наслаждения не поддаются притупляющему действию произвольных повторений, они возобновляются с огромной силой, лишь только какой-нибудь предмет оторвёт вас от мечтаний о любимой женщине, особенно живо напомнив её какой-нибудь новой подробностью. (Стендаль. 'О любви'. С. 35-36).
   Король в отставке Игорь Васильевич Лотарёв, вошедший в литературу под псевдонимом Игоря-Северянина, не покорял огнём и мечом европейские города, не созерцал пожара мировых войн. Его линия фронта проходила там, где прощение противопоставлено мести, а любовь заменяет вражду.
  
  
  
  Поэза о Гогланде
  
  Иногда, в закатный час, с обрыва,
  После солнца, но ещё до звёзд,
  Вдалеке Финляндского залива
  Виден Гогланд зá семьдесят вёрст.
  
  Никогда на острове я не был,
  Ничего о нём я не слыхал.
  Вероятно: скалы, сосны, небо,
  Да рыбачьи хижины меж скал.
  
  Обратимся, милая, к соседям,
  К молчаливым, хмурым рыбакам,
  На моторной лодке мы поедем
  Далеко, к чуть видным берегам.
  
  Я возьму в волнистую дорогу
  Сто рублей, тебя, свои мечты.
  Ну а ты возьми, доверясь Богу,
  Лишь себя возьми с собою ты!..
  
  Вот и всё. Нам большего не надо.
  Это всё, что нужно нам иметь.
  Остров. Дом. Стихи. Маруся рядом.
  А на хлеб я раздобуду медь.
  
  Май 1915
  Эст-Тойла
  
  
  
   Бесы боятся идеи, заключённой в слове, как настоящей добродетели, - отсюда дьявольское стремление как можно сильнее исказить смысл слова. Поэт владеет ключом, открывающим мир эйдосов, идей, форм, и самое страшное, что может таиться в этом идеальном мире, - 'увидать пустыми тайны слов' (И. Ф. Анненский). Путь без станций и платформ вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю, тяжёлые ранения и неотвратимая гибель - судьба принцев песни. Язык прост до разговорного, такого знакомого позднее по есенинским оборотам. И это тоже Игорь Северянин:
   - Никогда на острове я не был, ничего о нём я не слыхал. Вероятно: скалы, сосны, небо, да рыбачьи хижины меж скал.
   Эст-Тойла. Апрель 1927 года:
  
   ''...Принц фиалок и сирени встретил меня, прикрывая ладонью шею: он был без воротничка. В маленькой комнате, с жалкой мебелью, какой-то декадентской картиной на стене, был образцовый порядок. Хозяин был смущён, кажется, не менее меня. Привычки принимать посетителей у него не было'. Титул 'принца сирени' принадлежал не мне, милый Жорж! Вы опять путаете. Отнесите его по принадлежности - Борису Башкирову. Меня же в ту пору молодёжь, подобная вам, величала 'королём'.
   Не было мне смысла прикрывать ладонью шею, помилуйте: язв на шее отродясь не было, водопровод действовал в довоенные годы исправно, а воротнички, если желаете знать, всегда меня, дикаря, терзали и мучили, и всегда я их терпеть не мог. Вот и сейчас, пиша эти строки, сижу у стола в тёмно-зелёной косоворотке, и, если бы, паче чаяния, целый взвод эстетов посетил меня в моей глуши, так вот и принял бы их в этом варварском - на просвещённый, эстетический взгляд - одеянии, удобство которого способствует написанию таких стихов, вдохновенных и простых, какие многим эстетам могут тайком только грезиться.
   А что касается 'декадентской картинки', то выходит как будто и совсем конфуз, ибо 'картинка' эта была не более, не менее, как репродукция 'Музы'... Врубеля! Приходится, видимо, мне повторить - который раз?! - мои строки из 'Громокипящего кубка': '...декадентом назван Врубель за то, что гений не в былом!' Так 'описываются' эстеты!'.
  
  (И. Северянин. 'Шепелявая тень'. С. 73-74)
  
  
  
  Сонет
  
  Георгию Иванову
  
  Я помню Вас: Вы нежный и простой.
  И Вы - эстет с презрительным лорнетом.
  На Ваш сонет ответствую сонетом,
  Струя в него кларета грёз отстой...
  
  Я говорю мгновению: 'Постой!' -
  И, приказав ясней светить планетам,
  Дружу с убого-милым кабинетом:
  Я упоён страданья красотой...
  
  Я в солнце угасаю - я живу
  По вечерам: брожу я на Неву, -
  Там ждёт грезэра девственная дама.
  
  Она - креолка древнего Днепра, -
  Верна тому, чьего ребёнка мама...
  И нервничают броско два пера...
  
  Петербург
  1911
  
  
  
   Рождение мысли - первый и окончательный постулат действительности. С этого несомненного блага, - единственного, что послушно принадлежит Эго, - начинается земное существование человека; им же завершается его космическое путешествие. Это путешествие всегда будет рискованным, но никогда не станет безнадёжным.
   - Ибо беседовать с писателями других веков то же самое, что путешествовать, - отмечал Декарт. - Но кто тратит слишком много времени на путешествия, может стать чужим своей стране, и тот, кто слишком интересуется делами прошлых веков, обыкновенно сам становится несведущим в том, что происходит в его время. ('Рассуждение о методе'. С. 13).
   Мысль поэта, равная среди равных, несёт тысячи новых мыслей с собой и вокруг себя - это повесть без окончания, путь без станций и платформ - не потому что их нет, а потому что о них не знаешь или не замечаешь совсем. Мысль может быть передана знаком, или символом, в котором культура различает общепринятый смысл: жестом, звуком, словом, ребусом, цветом. Но сама мысль не ограничена выражающим её знаком. Как веяние весны, она входит в дома, - как прикосновение обожаемых рук, проникает в самое сердце. Ей не надо многих или многого, ей достаточно личного: когда-то - любви и мечтания, когда-то - бури и натиска. И всегда - наслаждения. И тогда мысль сильна настолько, что становится чувством, а чувство осмысленно до такой степени, что превращается в горящие знаки, - душа поэзии не привязана к одному из своих воплощений, одна наша с вами душа.
   - Любовные мечтания не поддаются учёту, - писал Анри Бейль, а уж науку учёта интендант Бейль знал досконально. - Это мечтание нельзя записать. Записать его - значит убить его для настоящего, ибо при этом впадаешь в философский анализ наслаждения, и, ещё более несомненно, убить для будущего, потому что ничто так не сковывает воображения, как призыв к памяти. (Стендаль. 'О любви'. С. 36-37).
  
  
  Поэза предвесенних трепетов
  
  О. С.
  
  Весенним ветром веют лица
  И тают, проблагоухав.
  Телам легко и сладко слиться
  Для весенеющих забав.
  
  Я снова чувствую томленье
  И нежность, нежность без конца...
  Твои уста, твои колени
  И вздох мимозного лица, -
  
  Лица, которого бесчертны
  Неуловимые черты:
  Снегурка с темпом сердца серны,
  Газель оснеженная - ты.
  
  Смотреть в глаза твои русалчьи
  И в них забвенно утопать;
  Изнеженные цветы фиалчьи
  Под ними чётко намечать.
  
  И видеть уходящий поезд
  И путь без станций, без платформ,
  Читать без окончанья повесть, -
  Душа Поэзии - вне форм.
  
  1913
  
  
  *** 'Любви возврата нет'
  
  Создатель современной алгебраической символики Рене Декарт происходил из старинного дворянского рода и образование получил в иезуитском коллеже Ла Флеш. Впоследствии иезуиты обвинят молодого философа в ереси, и ему на долгие годы предстоит покинуть Францию ради уединённых занятий наукой в Голландии. Математик, физик, механик, физиолог, он вспоминал:
  
  
   'С детства я был обучен наукам, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надёжное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно принятием в ряды учёных, я совершенно переменил своё мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: всё более и более убеждался в своём незнании. А между тем я учился в одной из наиболее известных школ в Европе и полагал, что если и есть на земле где-нибудь учёные люди, то именно там и должны они быть. Я изучал там всё, что изучали другие, и, не довольствуясь преподаваемыми сведениями, пробегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже товарищей, среди которых некоторые уже предназначались к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Всё это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадёживали, нет в мире'.
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 12)
  
  
  Странно...
  
  Мы живём, точно в сне неразгаданном,
  На одной из удобных планет...
  Много есть, чего вовсе не надо нам,
  А того, что нам хочется, нет...
  
  1909
  
  
   Нет такой науки, чтобы приобрести ясное и надёжное познание всего полезного для жизни... Нет любви, красоты, нет добра... Счастья нет! Хотя, конечно, есть всё, но как-то не ухватиться, не прочувствовать это всё, 'что нам хочется'. Невольно приходит мысль о советнике Креспеле, строившем свой дом, в буквальном смысле, по собственному усмотрению: сначала фундамент и кирпичные стены, а потом киркою прорубая окна и двери так, чтобы дом осуществлял его давнюю мечту о гармонии сада и сиюминутного вдохновения. Любовь и красота - порождение мгновения, столь неуловимого, что и само его озарение кажется потом чем-то надуманным. Нужно каждый раз, снова и снова побуждать себя видеть, находить, понимать непреходящее в преходящем.
   - Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки!
   Каждый раз, прилагая усилия, доказывая, что разум жив и способен охватить одним взглядом всё, 'что нам хочется' и чего вроде бы нет, необходимо постоянно держать планку, воспроизводя некогда достижимый уровень культуры, который может быть присущ и новейшему времени.
  
  
  Хабанера II
  
   Синьоре Za
  
  Вонзите штопор в упругость пробки, -
  И взоры женщин не будут робки!..
  Да, взоры женщин не будут робки,
  И к знойной страсти завьются тропки.
  
  Плесните в чаши янтарь муската
  И созерцайте цвета заката...
  Раскрасьте мысли в цвета заката
  И ждите, ждите любви раската!..
  
  Ловите женщин, теряйте мысли...
  Счёт поцелуям - пойди, исчисли!
  А к поцелуям финал причисли, -
  И будет счастье в удобном смысле!..
  
  
   Лев Толстой, напуганный штопором, вонзённым 'в упругость пробки', кряхтел старым дедом над знойной страстью, ему, увы, уже недоступной:
   - Чем занимаются!.. Это литература!.. Кругом виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них - упругость пробки!
   ...Будет счастье - будет вопреки злу без берегов.
   - Ловите женщин, теряйте мысли, - ведь мысль потерянная не потеряна навсегда. Символьная, как решение умной задачи, она ушла плутать по своим лабиринтам, чтобы вернуться лучшей частью человеческих мыслей.
  
  
   'Всё же я весьма ценил упражнения, которыми занимаются в школах. Я знал, что изучаемые там языки необходимы для понимания сочинений древних; что прелесть вымыслов оживляет ум; что памятные исторические деяния его возвышают и что чтение их в разумных пределах способствует образованию правильного суждения; что чтение хороших книг является как бы беседой с их авторами, наиболее достойными людьми прошлых веков, и при этом беседой подготовленной, в которой авторы раскрывают лучшую часть своих мыслей; что красноречие обладает несравненной силой и красотой, поэзия имеет пленительные тонкости и сладости; что математика представляет искуснейшие изобретения, способные удовлетворить любознательность, облегчить ремёсла и уменьшить труд людей; что сочинения, трактующие о нравственности, содержат множество указаний и поучений, очень полезных и склоняющих к добродетели; что богословие научает, как достичь небес; что философия даёт средство говорить правдоподобно о всевозможных вещах и удивлять мало сведущих; что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатство тем, кто ими занимается, и что, наконец, полезно ознакомиться со всякими отраслями знания, даже с теми, которые наиболее полны суеверий и заблуждений, чтобы определить их истинную цену и не быть обманутым ими'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 12-13)
  
  
  
  Янтарная элегия
  
  Деревня, где скучал Евгений,
  Была прелестный уголок.
  А. Пушкин
  
  Вы помните прелестный уголок -
  Осенний парк в цвету янтарно-алом?
  И мрамор урн, поставленных бокалом
  На перекрёстке палевых дорог?
  
  Вы помните студёное стекло
  Зелёных струй форелевой речонки?
  Вы помните комичные опёнки
  Под кедрами, склонившими чело?
  
  Вы помните над речкою шале,
  Как я назвал трёхкомнатную дачу,
  Где плакал я от счастья и заплачу
  Ещё не раз о ласке и тепле?
  
  Вы помните... О да! забыть нельзя
  Того, что даже нечего и помнить...
  Мне хочется Вас грёзами исполнить
  И попроситься робко к Вам в друзья...
  
  1911
  Мыза Ивановка
  
  
  
   - Юноша! - ворчал чудаковатый Креспель. - Считай меня сумасбродом, безумцем, - это я тебе прощаю, ибо оба мы заперты в одном и том же бедламе, и коли я возомнил себя богом-отцом, то ты потому лишь ставишь мне это в вину, что сам себя считаешь богом-сыном. (Э. Т. А. Гофман. 'Советник Креспель').
   Игорь Северянин - 'король поэтов', бог эстрады, эстрадный поэт. И он совсем не кабинетный учёный, книжный червь, или мальчик, прячущийся за псевдонимом. Мы видим его трагическую руку, экстазно простёртую с подмостков, что само по себе удостоверяет только в том, что его стихи можно читать с эстрады, как поют на ней песни или отбивают чёчётку, и ресторанная закуска не помешает действию. Его мысль блистательна настолько, что даже пошлость кабака не в состоянии приглушить её блеск. Северянин ослепляет; он подобен ребёнку, в детской радости своей не замечающему и не желающему замечать мирского порока:
   - Смерть оградит его от бездны убогой пошлости людской...
  
  
  Ничего не говоря
  
  Это было так недавно,
  Но для сердца так давно...
  О фиалке грезил запад,
  Отразив её темно.
  
  Ты пришла ко мне - как утро,
  Как весенняя заря,
  Безмятежно улыбаясь,
  Ничего не говоря.
  
  Речку сонную баюкал
  Свет заботливой луны.
  Где-то песня колыхалась,
  Как далёкий плеск волны.
  
  И смотрел я, зачарован,
  Ничего не говоря,
  Как скрывала ты смущенье
  Флёром - синим, как моря.
  
  О, молчанье нашей встречи, -
  Всё тобой озарено!
  Так недавно это было,
  А для сердца так давно!..
  
  1908
  
  
  
   1940 год. Нарва-Йыезу.
   Маленький домик в начале улицы Свободы. Из окон открывается вид на широкую зальденную реку, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла. Комната в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. В ней маленький писменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, два дивана. У растопленной печки - шезлонг. На стенах - портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу - бронзовый бюст самого поэта.
   Игорь-Северянин встречает 35-летие своей литературной деятельности и не без экстравагантности юбилейное интервью даёт самому себе:
  
  
   - Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.
   - Этими словами вы подчёркиваете мой возраст, - смеясь отвечает он. - Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя петербургская молодёжь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали королём поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось - дико вымолвить - рассылать их по квартирам почти и вовсе не знакомых людей, предлагать их и навязывать.
   Голос поэта резко повышается. На лице его - презрение, гнев и боль.
   - Вы теперь что-нибудь пишете? - спрашиваю я, стараясь переменить тему.
   - Почти ничего: слишком ценю Поэзию и своё имя, чтобы позволить новым стихам залёживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить себе такую 'роскошь'. Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя, я теперь пишу стихи не записывая их, и потом навсегда забываю.
   - И вам не обидно?
  ('Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым...'. С. 161-162)
  
  
   Риторические вопросы, связанные с началом и перипетиями творчества, задавал себе и Рене Декарт. Ответы были сведены в 'Рассуждение о методе'.
  
  
   'Я высоко ценил красноречие и был влюблён в поэзию, но полагал, что то и другое является более дарованием ума, чем плодом учения. Те, чей разум сильнее и кто лучше оттачивает свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, всегда лучше, чем другие, могут убедить в том, что они предлагают, даже если бы они говорили по нижнебретонски и никогда не учились риторике. А те, кто одарены привлекательностью фантазии и способны нежно и красочно изъясняться, будут лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии было им незнакомо'.
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 14)
  
  
  Никчёмная
  
  Ты меня совсем измучила, может быть, сама не ведая;
  Может быть, вполне сознательно, может быть, перестрадав;
  Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
  На глазах у всех и каждого, - и опять тоска-удав.
  
  О, безжалостница добрая! ты, штрихующая профили
  Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!
  Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопили
  Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым...
  
  Слушай, чуждая мне блажница! обречённая далёчница!
  Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
  Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
  Как орлу - в лазорь сияльную, как теченью - в водопад!
  
  Февраль 1914
  Одесса
  
  
  
   - И вам не обидно?
   - Обидно должно быть не мне, а русским людям, которые своим равнодушием довели поэта до такого трагического положения.
   - Однако же, они любят и чтут Пушкина, Лермонтова...
   - О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают.
   Нет настоящих стихов - читателя на них нет... Урбанизированным жителям, шепелявым теням, пасконным строителям нового общества гораздо важнее насущный хлеб, газетная передовица, антураж эпохи.
   - Весь день я думаю, встревоженно дрожа, о странной девушке, не позабывшей Блока...
   Но какое дело читателю, 'неутомимому, как время', до антуража, окружающего поэта - вина, кризантэм, варьете, - когда вдруг понимаешь:
   - Как мы подземны! Как мы надзвездны! Как мы бездонны! Как мы полны!
   Что тогда? Разве что сибаритствовать, разве что испробовать вслед за блистательным беззаконцем рубиновый вкус кларета и сердечные тайны поверить тайнам малаги. И такая инородная ненародная хабанера - народный танец Испании! Это и есть вечный и милый край истинной поэзии, которая вся - любовь, воля и самоотречение (Ф. Г. Лорка).
   - Я ненавижу орган, лиру и флейту, - впору ортодоксальному монаху пишет другу Федерико Гарсиа Лорка. - Люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, нищий от любви и не связанный мертвящими формами. Этот голос должен отделиться от гармонии вещей и концерта природы и течь своей одинокой нотой. Поэзия - это особый мир. Надо закрыть двери, через которые она проникает в грубые уши и на развязные языки. Надо запереться с ней. И тогда дать звучать божественному и нищему голосу, засыпав фонтан. Фонтана не надо. (Ф. Г. Лорка. Из писем. С. 163).
  
  
  Хабанера III
  
  От грёз Кларета - в глазах рубины,
  Рубины страсти, фиалки нег.
  В хрустальных вазах коралл рябины
  И белопудрый, и сладкий снег.
  
  Струятся взоры... Лукавят серьги...
  Кострят экстазы... Струнят глаза...
  - Как он возможен, миражный берег... -
  В бокал шепнула синьора Za.
  
  О, бездна тайны! О, тайна бездны!
  Забвенье глуби... Гамак волны...
  Как мы подземны! Как мы надзвездны!
  Как мы бездонны! Как мы полны!
  
  Шуршат истомно муары влаги,
  Вино сверкает, как стих поэм...
  И закружились от чар малаги
  Головки женщин и кризантэм...
  
  1911
  
  
   Об эстрадном гении Игоря Северянина ныне, пожалуй, можно сказать то же, что некогда о советнике Креспеле:
   'Бывают люди, которых природа или немилосердный рок лишили покрова, под прикрытием коего мы, остальные смертные, неприметно для чужого глаза исходим в своих безумствах. Такие люди похожи на тонкокожих насекомых, чьи органы, переливаясь и трепеща у всех на виду, представляют их уродливыми, хотя в следующую минуту всё может снова вылиться в пристойную форму. Всё, что у нас остаётся мыслью, у Креспеля тотчас же преобразуется в действие. Горькую насмешку, каковую, надо полагать, постоянно таит на своих устах томящийся в нас дух, зажатый в тиски ничтожной земной суеты, Креспель являет нам воочию в сумасбродных своих кривляньях и ужимках. Но это громоотвод. Всё вздымающееся в нас из земли он возвращает земле - но божественную искру хранит свято; так что его внутреннее сознание вполне здраво, несмотря на все кажущиеся - даже бьющие в глаза - сумасбродства'. (Э. Т. А. Гофман. 'Советник Креспель').
   И правда:
   - Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии. Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растёт и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе 'галантерейности'. И всё-таки лёгкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадёжно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать 'просто хорошие' стихи. Если 'я' Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине. (О. Мандельштам. 'Северянин И. Громокипящий кубок. Рецензия').
  
  
  Это было у моря
  
  Поэма-миньонет
  
  Это было у моря, где ажурная пена,
  Где встречается редко городской экипаж...
  Королева играла - в башне замка - Шопена,
  И, внимая Шопену, полюбил её паж.
  
  Было всё очень просто, было всё очень мило:
  Королева просила перерезать гранат:
  И дала половину, и пажа истомила,
  И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
  
  А потом отдавалась, отдавалась грозово,
  До восхода рабыней проспала госпожа...
  Это было у моря, где волна бирюзова,
  Где ажурная пена и соната пажа.
  
  Февраль 1910
  
  
  
   - О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: 'Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина'. Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению. ('Игорь-Северянин беседует с...'. С. 162).
   Человек экспериментирует. Четыре столетия, как он возомнил себя естествоиспытателем, как старый Креспель - богом-отцом. Только чьё же естество мы испытываем и пытаем, какие скрипки разымаем на части, чтобы расколоть деку и сломать душку внутри? Не свои ли души? Мир принимает очертания огромного зоопарка - за тропинками границ, в клетках своих государств мы наблюдаем и экспериментируем: сбрасываем бомбы, выводим коварные вирусы, а потом ищем вакцины. За решётками малых и обширных вольеров, на позволительном удалении друг от друга, мы не изъявляем желания кого-либо видеть и слышать. Однажды мы уничтожим всех и вся ради всепланетного эксперимента.
  
  
   'Особенно нравилась мне математика верностью и очевидностью своих рассуждений, но я ещё не видел её истинного применения, а полагал, что она служит только ремёслам, и удивился, как на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. Наоборот, сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с гордыми и великолепными дворцами, построенными лишь на песке и грязи. Они превозносят добродетели и заставляют дорожить ими превыше всего, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что зовут они этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством'.
  
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 14)
  
  
  Жуткая поэза
  
  О, нестерпимо-больные места,
  Где женщины, утерянные мною,
  Навек во всём: в дрожании листа,
  В порыве травном к солнечному зною,
  В брусничных и осиновых лесах,
  Во всхлипах мха - их жалобные плачи...
  Как скорбно там скрипенье колеса!
  Как трогательно блеянье телячье!
  На севере и рощи, и луга,
  И лады дум, и пьяненькие сельца -
  Однообразны только для пришельца:
  Для северян несхожесть их легка.
  Когда-нибудь я встречу - это так! -
  В таком лесу унылую старуху,
  И к моему она приблизит уху
  Лукавый рот. Потом за четвертак
  Расскажет мне пророчная шарманка
  О их судьбе, всех жертв моих. Потом
  Я лес приму, как свой последний дом...
  Ты - смерть моя, случайная цыганка!
  
  Февраль 1914
  Одесса
  
  
  
   - Но у вас так много поклонников, вы получаете, вероятно, столько писем и телеграмм...
   - Если бы каждый поклонник давал мне всего-навсего по 10 центов в год, - но, понимаете, обязательно каждый, - я чувствовал бы себя совершенно обеспеченным человеком, мог бы вдохновенно писать и, пожалуй, бесплатно раздавать неимущим свои книги. Но таких поклонников или я не знаю, или их вовсе нет. Судя по количеству поздравлений, я не заработал бы больше кроны, - с неподражаемой язвительностью отчеканил поэт. ('Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым...'. С. 162).
   Зоолог С. Р. Карпентер решает поместить 350 резус обезьян на остров Сантьяго. В природных условиях обезьяны обыкновенно разделяются на социальные группы и защищают свой ареал от других групп. На борту корабля обезьянам, естественно, невозможно найти привычные места обитания. Результат потрясающий. Мужья утрачивают способность защищать жён, а матери - интерес к детям. Обезьян приучают к новому режиму кормления, и они голодают; матери тем временем дерутся с собственными детьми за остатки пищи. Резко возрастает детская смертность. Но как только обезьяны попадают на остров, они снова разделяются на группы, и каждая группа выбирает себе место обитания. Мужья снова защищают своих жён, а матери оказываются способны на самопожертвование ради детей.
  
  
   'Я почитал наше богословие и не менее чем кто-либо надеялся обрести путь к небу. Но узнав, как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для несведущих, так и для учёнейших, и что полученные путём откровения истины, которые к нему ведут, выше нашего разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более чем человеком'.
  (Р. Декарт. 'Рассуждение о методе'. С. 14)
  
  
  
  Отличной от других
  
  Ты совсем не похожа на женщин других:
  У тебя в меру длинные платья,
  У тебя выразительный, сдержанный смех
  И выскальзыванье из объятья.
  
  Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
  И волос не стрижёшь в жертву моде.
  Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
  Кто его заменяет в природе.
  
  Ты способна и в сахаре выискать 'соль',
  Фразу - в только намёкнутом слове...
  Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
  Стилистический шарм в Гумилёве.
  
  Для тебя, для гурманки стиха, острота
  Сологубовского триолета,
  И, что Блока не поцеловала в уста,
  Ты шестое печалишься лето.
  
  А в глазах оздоравливающих твоих -
  Ветер с моря и поле ржаное.
  Ты совсем не похожа на женщин других,
  Почему мне и стала женою.
  
  1927
  
  
  
   Каких только героев - матерей и детей - не принёс в жертву ХХ век! Жанна д'Арк известна миру как Орлеанская Девственница. Но веку естествоиспытателей показалось мало героинь-девственниц и героев-мужчин. Ему захотелось разбрасывать прокламации руками матери и писать доносы руками ребёнка. Мужчины тем временем со знамёнами над головой и барабанным грохотом в голове воюют, чтобы жизнь была лучше.
   - Много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет...
   И в этом пытании-испытании естества мужчины не помнят, когда любили женщин, а женщины не знают, зачем рожали детей.
   Квинтэссенцией звучит сонет 'гения тьмы': люди забыли, что такое любовь и та объявила им войну. Неужели следует уподобиться обезьянам на корабле, чтобы потом долго искать свой остров? Или зло, в самом деле, зло без берегов?
   - Как он возможен, миражный берег... - в бокал шепнула синьора Za.
  
  
   - Вы довольны статьями и фотографиями, помещёнными в газетах в связи с вашим юбилеем?
   - В особенности фотографиями. Некоторые из них бесподобны и являются, по-видимому, воистину юбилейными. На некоторых из них я снят с женой, с которой расстался вот уже пять лет. Представляете, как было приятно мне и моей новой подруге, женщине самоотверженной и заслуживающей глубочайшего уважения, лишний раз взглянуть на такую карточку, да ещё в газете, да ещё в юбилейные дни!
   - Ещё один вопрос, - сказал я, поднимаясь, - и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете? Даже на самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность убедиться, вы ведёте, ведь всё же нужны деньги. Итак, на какие же средства?
   - На средства Святого Духа, - бесстрастно произнёс Игорь Северянин.
  
  ('Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым...'. С. 162-163)
  
  
  
  Сонет
  
  Любви возврата нет, и мне как будто жаль
  Бывалых радостей и дней любви бывалых;
  Мне не сияет взор очей твоих усталых,
  Не озаряет он таинственную даль...
  
  Любви возврата нет, - и на душе печаль,
  Как на снегах вокруг осевших, полуталых.
  - Тебе не возвратить любви мгновений алых:
  Любви возврата нет, - прошелестел февраль.
  
  И мириады звёзд в безводном океане
  Мигали холодно в бессчётном караване,
  И оскорбителен был их холодный свет:
  
  В нём не было былых ни ласки, ни участья...
  И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,
  Любви возврата нет!..
  
  1908
  Гатчина
  
  
  
   В книге почётных гостей в домике поэта в Эст-Тойла другой 'эстрадный поэт' Булат Шалвович Окуджава (1924-1997) оставил 'несколько слов об Игоре Северянине':
  
   'Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, - в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорён нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, называли пошлым и салонным, и всё это оскорбительное месиво звучало ещё при его жизни. К счастью, во мне всё-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всём этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчётно преданный Евтерпе и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропроходящими политическими, ни какими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово 'салонный' - пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в угоду кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искажённым. В иронии и самоиронии поэта мерещилась им враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности - слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические 'народные массы''.
  
  
   Так, всякий понимающий собеседник открывает в поэзах то, что ранее было не известно ему, а может, не только ему, но и целому свету:
   - На другой день советник предстал нам совершенно таким же, как прежде, только вот скрипок, сказал он, никогда больше делать не будет и играть ни на одной скрипке не станет. Это своё слово, как довелось мне позже удостовериться, он сдержал. (Э. Т. А. Гофман. 'Советник Креспель').
   Чудаковатый Креспель более не разымал скрипок и не изымал душ. Скрипка любит трагический звук и нежные руки. Для неё из недр штолен и шахт возводится эстрада и концертные залы. Ведь ни один поэт не знает всей глубины того, что сказал: в порыве вдохновения он гонит прочь сонмы мертвенных теней. Он хрипит, он поёт:
   - Живи, живое восторгая! От смерти мёртвое буди!
   И страна пела вслед за Булатом:
   - Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!
   Это было в середине самого кровавого столетия человеческой истории - столетия зла без берегов, но и столетия величия страданья - ХХ века. В самом его начале одинокий человеческий голос, отдельный от гармонии вещей и хора природы, нищий от любви и не связанный мертвящими формами, возвестил:
   - Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки!
   Таков завет.
  
  
  Завет
  
  Не убивайте голубей.
   Мирра Лохвицкая
  
  Целуйте искренней уста -
  Для вас раскрытые бутоны,
  Чтоб их не иссушили стоны,
  Чтоб не поблекла красота!
  С мечтой о благости Мадонны
  Целуйте искренней уста!
  
  Прощайте пламенней врагов,
  Вам причинивших горечь муки,
  Сковавших холодом разлуки,
  Топящих в зле без берегов.
  Дружней протягивайте руки,
  Прощайте пламенней врагов,
  
  Страдайте стойче и святей,
  Познав величие страданья.
  Да не смутят твои рыданья
  Покоя светлого детей!
  Своим потомкам в назиданье
  Страдайте стойче и святей!
  
  Любите глубже и верней -
  Как любят вас, не рассуждая,
  Своим порывом побуждая
  Гнать сонмы мертвенных теней...
  Бессмертен, кто любил, страдая, -
  Любите глубже и верней!
  
  Сентябрь 1909
  
  
  
  
  *** 'Все жертвы мира во имя Эго!'
  
  Сохранив жизнь, эстонский запад не баловал её разнообразием. Певец удил рыбу, перебивался случайными заработками и даже получал правительственную субсидию. Ему не рукоплескали восхищённые слушатели, восторженные поклонницы не вызывали на бис. Надежды и разочарования исполняли его душу, что принадлежала Поэзии и была вне форм: воспоминания и упования питали её.
  
  
  Серебряная соната
  
  Я стою у окна в серебреющее повечерье
  И смотрю из него на использованные поля,
  Где солома от убранной ржи ощетинила перья
  И настрόжилась заморозками пустая земля.
  
  Ничего! - ни от вас, лепестки белых яблонек детства,
  Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств...
  Я растратил свой дар - мне вручённое богом наследство, -
  Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст...
  
  И весь вечер - без слов, без надежд, без мечты, без желаний,
  Машинально смотря, как выходит из моря луна
  И блуждает мой друг по октябрьской мёрзлой поляне,
  Тщётно силясь в тоске мне помочь, - я стою у окна.
  
  1925
  
  
   Двадцать три года жизни на эстонском западе (1918-1941) поэта, обожавшего русский север, со многим примиряют, в чём-то убаюкивают. Душа застывает, но не во льдах водопадного сердца, а в серых торосах молчания. Она оттаивает лишь в те мгновения, когда немудрый разговор теплит самовар или салазки мчатся с крутой горы меж густых зарослей кедров.
   - Я теперь понял Северянина, - сказал А. Блок по весне в 1914 году. - Это - капитан Лебядкин. Я даже думаю написать статью 'Игорь Северянин и капитан Лебядкин'.
   И прибавил:
   - Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие. (См.: В. В. Гиппиус. 'Встречи с Блоком'. С. 340).
  
  
  Не более чем сон
  
  Мне удивительный вчера приснился сон:
  Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
  Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
  И слёзы капали. И вился русый локон...
  
  И больше ничего мой сон не содержал...
  Но, потрясённый им, взволнованный глубоко,
  Весь день я думаю, встревоженно дрожа,
  О странной девушке, не позабывшей Блока...
  
  1927
  
  
   1927 год.
   Блок, Северянин, эгофутуризм - всё сон, как эта девушка с русым локоном и томиком стихов. Да и была ли вообще громокипящая мирская слава? Не такая же ли это выдумка, самореклама, обман зрения?
   Или, от пролога до эпилога - один шаг?
   1911 год. 'Сон в ноябрьскую ночь':
  
  
   'Нелегко быть министром, а великим человеком и того хуже.
   Все дни разобраны, все часы рассчитаны! Пошёл бы в гости, влез бы в халат, но - близится приёмный час, и надо быть в крахмальном белье и во всём авантаже!..
   Попробуйте, например, представить себя в положении поэта Игоря-Северянина. Вы спросите, откуда можно знать уклад его жизни? - он сам объявляет о нём в следующем заявлении на обложке своей только что вышедшей брошюрки 'Пролог эгофутуризма'.
   'Я принимаю редакторов, желающих иметь мои поэзы на страницах своих изданий, по вторникам от 5 до 6 час<ов> веч<ера>. Мои условия: 1 р. за строку рукописи и годовой экземпляр издания. В некоторых случаях - gratis.
   Издателей я принимаю по средам от 5 до 6 часов веч<ера>.
   Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с удовольствием принимаю по воскресеньям от 1 до 2 час<ов> дня.
   Для литераторов, композиторов, художников и артистов я дома по четвергам от 1 до 3 час<ов> дня.
   Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от 3 до 4 час<ов> дня.
   Интервьюеры могут слышать меня по субботам от 2 до 3 час<ов> дня'.'
  
  (А. Измайлов. 'Тернии славы, или Сон в ноябрьскую ночь'. С. 419)
  
  
  
  Два предислова
  
  1
  
  Когда я в стихах фривольно
  Пишу о минувшем дне,
  Я делаю многим больно,
  Но делали больно и мне...
  
  Ведь всё-таки я ироник
  С лиризмом порой больным...
  Смешное семейных хроник
  Не может не быть смешным...
  
  Владимир Иваныч, милый!
  Узнал ты себя, небось?
  Ну что же, в ответ 'гориллой'
  И ты в меня в шутку брось!..
  
  И все вы, и все вы, все вы,
  Кого осмеял, шутя,
  Простите мои напевы,
  Затем, что поэт - дитя!..
  
  2
  
  Чем проще стих, тем он труднее.
  Таится в каждой строчке риф.
  И я в отчаяньи бледнею,
  Встречая лик безликих рифм.
  
  И вот передо мной дилемма:
  Стилический ли выкрутас,
  Безвыкрутасная ль поэма,
  В которой солнечный экстаз?..
  
  Пусть будет несколько сырое,
  Обыденное во втором,
  Но выбираю я второе
  Своим пылающим пером!
  
  И после Белого и Блока,
  Когда стал стих сложней, чем танк,
  Влюблённый в простоту глубоко,
  Я простотой иду va banque!
  
  (Из автобиографического романа 'Колокола Собора чувств')
  
  
  
   - Это - настоящий, свежий, детский талант. Куда он пойдёт, ещё нельзя сказать; что с ним стрясётся: у него нет темы. Храни его бог. (А. Блок).
   Что с ним стряслось, известно.
   В годы эмиграции поэт дал более 40 концертов в Эстонии, активно гастролировал по Литве, Латвии, Польше, Германии, Чехословакии, Финляндии, Болгарии, Румынии, Югославии. В феврале 1931 года он выступал в залах Debussy и Chopin в Париже. На втором выступлении 27 февраля его слушала Марина Цветаева:
  
   'Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений) - за всё это время - долгие месяцы - вечер Игоря Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он - стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трёхсотлетнего, но - занесёт голову - всё ушло - соловей! Не поёт! Тот словарь ушёл.
   При встрече расскажу всё как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)'.
  
  (М. Цветаева. Из письма С. Н. Андрониковой-Гальперн. Т. 7. С. 135)
  
  
  Пролог
  
  Вы идёте обычной тропой, -
  Он - к снегам недоступных вершин.
  Мирра Лохвицкая
  
  I
  
  Прах Мирры Лохвицкой осклепен,
  Крест изменён на мавзолей, -
  Но до сих пор великолепен
  Её экстазный станс аллей.
  
  Весной, когда, себя ломая,
  Пел хрипло Фофанов больной,
  К нему пришла принцесса Мая,
  Его окутав пеленой...
  
  Увы! - Пустынно на опушке
  Олимпа грёзовых лесов...
  Для нас Державиным стал Пушкин, -
  Нам надо новых голосов.
  
  Теперь повсюду дирижабли
  Летят, пропеллером ворча,
  И ассонансы, точно сабли,
  Рубнули рифму сгоряча!
  
  Мы живы острым и мгновенным, -
  Наш избалованный каприз:
  Быть ледяным, но вдохновенным,
  И что ни слово, - то сюрприз.
  
  Не терпим мы дешёвых копий,
  Их примелькавшихся тонов,
  И потрясающих утопий
  Мы ждём, как розовых слонов...
  
  Душа утонченно черствеет,
  Гнила культура, как рокфор...
  Но верю я: завеет веер!
  Как струны, брызнет сок амфор!
  
  Придет Поэт - он близок! близок! -
  Он запоёт, он воспарит!
  Всех муз былого в одалисок,
  В своих любовниц превратит.
  
  И, опьянён своим гаремом,
  Сойдёт с бездушного ума...
  И люди бросятся к триремам,
  Русалки бросятся в дома!
  
  О, век Безразумной Услады,
  Безлистно-трепетной весны,
  Модернизованной Эллады
  И обветшалой новизны!..
  
  Лето 1911
  Дылицы
  
  
   Последнее публичное выступление поэта состоялось в зале Братства Черноголовых 14 марта 1940 года. Это был юбилейный вечер по случаю 35-летия литературной деятельности.
   Хронический туберкулёзник, зиму 1940-41 годов поэт много болел. В мае состояние резко ухудшилось, из-за чего не удалось эвакуироваться с началом войны. В октябре 1941 года Игоря Васильевича перевезли в Таллинн, где 20 декабря он скончался в возрасте 54 лет.
  
  
   'Можете себе представить! Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье - заняты. Только и отдохнуть, что в понедельник!
   И что творится в покоях поэта! С утра суетятся - издатели, редакторы, художники, фотографы, портретисты, композиторы, артисты, устроители концертов, интервьюеры, репортёры, начинающие поэты, поэтессы, почитатели, поклонницы... Что там приёмы министров, - детская игра!
   Поэт, видимо, только и знает, что выступает на вечерах, позирует перед художниками, уговаривается с издателями, редакторами, беседует с интервьюерами, разрывающими его на куски!
   Жаль только, что не указано, где печатаются эти интервью и на каких концертах и собраниях можно видеть поэта.
   О просителях автографов, которые лично являются к великому поэту и присылают тридцать тысяч курьеров, г. Игорь-Северянин умалчивает, очевидно, по своей невероятной скромности. Но можно себе представить, как они ломятся, эти несносные честолюбцы, тщеславящиеся вниманием знаменитостей, в его двери с утра до вечера! Что там театр Станиславского или Мариинская опера!.. Жизнь за автограф!
   В понедельник, вероятно, автор только и делает, что пишет автографы!..
   Какой пышный, какой волшебный сон!.. Как хорошо быть поэтом и мечтателем...
   Жаль лишь, что к редким избранникам приходит такая сногсшибательная слава, и один из милиардов может сказать о себе, как говорит г. Игорь-Северянин в своей брошюре в четыре странички (мал золотник да дорог):
  
  Я прогремел на всю Россию
  Как оскандаленный герой!
  Литературного Мессию
  Во мне приветствуют порой...'
  
  (А. Измайлов. 'Тернии славы, или Сон в ноябрьскую ночь'. С. 419-420)
  
  
  
  III
  
  Не мне в бездушных книгах черпать
  Для вдохновения ключи, -
  Я не желаю исковеркать
  Души свободные лучи!
  
  Я непосредственно сумею
  Познать неясное земле...
  Я в небесах надменно рею
  На самодельном корабле!
  
  Влекусь рекой, цвету сиренью,
  Пылаю солнцем, льюсь луной,
  Мечусь костром, беззвучу тенью
  И вею бабочкой цветной.
  
  Я стыну льдом, волную сфинксом,
  Порхаю снегом, сплю скалой,
  Бегу оленем к дебрям финским,
  Свищу безудержной стрелой.
  
  Я с первобытным неразлучен,
  Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
  Мне лёд рассудочный докучен, -
  Я солнце, солнце спрятал в грудь!
  
  В моей душе такая россыпь
  Сиянья, жизни и тепла,
  Что для меня несносна поступь
  Бездушных мыслей, как зола,
  
  Не мне расчёт лабораторий!
  Нет для меня учителей!
  Парю в лазоревом просторе
  Со свитой солнечных лучей!
  
  Какие шири! дали, виды!
  Какая радость ! воздух ! свет!
  И нет дикарству панихиды,
  Но и культуре гимна нет!
  
  Октябрь 1909
  Петроград
  
  
  IV
  
  Я прогремел на всю Россию,
  Как оскандаленный герой!..
  Литературного Мессию
  Во мне приветствуют порой.
  
  Порой бранят меня площадно, -
  Из-за меня везде содом!
  Я издеваюсь беспощадно
  Над скудомысленным судом.
  
  Я одинок в своей задаче,
  и оттого, что одинок,
  Я дряблый мир готовлю к сдаче,
  Плетя на гроб себе венок.
  
  Лето 1911
  Дылицы
  
  
  
   ...Близкие и родные люди, выплеснутые живым Океаном, навещают одиноких и замкнутых в себе пилотов на орбите исследовательской станции Соляриса. Удивительный сон о девушке, стихи читавшей Блока. Весь день все мысли о ней. И вечером сквозь сумрак коридора одно и то же видение - естественное, как русый локон, - тревожное, как чувство любви. Постоянные возвращения одного и того же предмета мысли, политерии. Чудища.
   Океан возвращает людям их души - самое сокровенное и дорогое в них:
   '...дилемма, которую мы не сможем разрешить. Мы преследуем самих себя. Политерии применили только подобие избирательного усилителя наших мыслей. Поиски мотивов этого явления - антропоморфизм. Где нет человека, там нет доступных для него мотивов. Чтобы продолжать исследования, необходимо уничтожить либо собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое - не в наших силах. Второе слишком напоминает убийство'. (С. Лем. 'Солярис').
  
  
  Всеприемлемость
  
  Одно - сказать: 'Все люди правы'.
  Иное - оправдать разбой.
  Одно - искать позорной славы.
  Иное - славы голубой.
  
  Холопом называть профана
  Не значит: брата - 'мужиком'.
  Я, слившийся с природой рано,
  С таким наречьем незнаком...
  
  Любя культурные изыски
  Не меньше истых горожан,
  Люблю все шорохи, все писки
  Весенних лесовых полян.
  
  Любя эксцессные ликёры
  И разбираясь в них легко,
  Люблю зелёные просторы,
  Дающие мне молоко.
  
  Я выпью жизнь из полной чаши,
  Пока не скажет смерть: 'Пора!'
  Сегодня - гречневая каша,
  А завтра - свежая икра!..
  
  
  
   Прав был Блок - действительно, детский талант. Талант, который трагедию жизни претворил в грёзофарс.
   - Ты кукла. Но ты об этом не знаешь.
   - А ты знаешь, кто ты? (С. Лем. 'Солярис').
   Да и что можем мы знать о том великом Эго, которое ощутил в себе поэт? О том океане мысли, что звучал в нём, - Эго, воспетом им всерьёз, а не для шутки и не для пародии.
   В полудрёме мы заглядываем за горизонт и вовсе не желаем избавиться от 'власти вещей с её триадой измерений', перебороть скудного течения до предела политизированной жизни. Что можно знать о трансцендентальном? О том, на первый взгляд, потустороннем, но живо присутствующем в нас мышлении, не сводимом к привычному 'я мыслю'?
   - Мыслящий Океан, омывающий всю планету Солярис, - наблюдал Станислав Лем. Океан мысли разлит не только по глубинам и безднам планеты, Океан пронизал всех и вся:
   'Живой Океан действует, да ещё как! Правда, он действует иначе, чем представляют себе люди: он не строит ни городов, ни мостов, ни летательных аппаратов, не пытается ни победить, ни преодолеть пространство. Он занят тысячекратными превращениями'. (С. Лем. 'Солярис').
  
  
  Поэза 'Ego' моего
  
  Из меня хотели сделать торгаша,
  Но торгашеству противилась душа.
  
  Смыслу здравому учили с детских дней,
  Но в Безразумность влюбился соловей.
  
  Под законы всё стремились подвести, -
  Беззаконью удалось закон смести,
  
  И общественное мненье я презрел,
  В предрассудки выпускал десятки стрел.
  
  В этом мире только я, - иного нет.
  Излучаю сквозь себя огни планет.
  
  Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
  Мир мне нужен, если миру нужен я.
  
  
  
   На кантианскую 'вещь-в-себе' и непознаваемость мира Северянин отвечает:
   - Что мне мир, раз в этом мире нет меня? Мир мне нужен, если миру нужен я.
   Мир, из которого больное воображение исключает Творца, смысл не только бытия, но и всякой захудалой вещи, - это мир, лишённый раздельности, мир, в котором нет отличия между добром и злом, большой чёрный тюремный сон Поля Верлена, беспамятство.
   - Люби раздельность и лучи в рождённом ими аромате. (И. Анненский).
   Но нет раздельности, если нет мысли, и весь свет превращается в одну чёрную точку, мир 'свёртывается' клубком, и потом и нити клубка исчезают. Недаром правописание велит ставить точку в конце всякой мысли. Конец, точка, безмолвие.
  
  
   'Человек упрямый и склонный к парадоксам мог по-прежнему сомневаться в том, что Океан - живой. Но опровергнуть существование его психики - безразлично, что понимать под этим словом, - было уже нельзя. Стало очевидным, что Океан отзывается на наше присутствие. Такое утверждение отвергало целое направление в соляристике, провозглашавшее, что Океан - 'мир в себе', 'жизнь в себе'; что в результате повторного отмирания он лишён существоваших когда-то органов чувств и поэтому никак не реагирует на внешние проявления или объекты; что Океан сосредоточен лишь на круговращении гигантских мыслительных течений, источник, творец и создатель которых находится в бездне, бурлящей под двумя солнцами'.
  
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
  
  Эгополонез
  
  Живи, Живое! Под солнца бубны
  Смелее, люди, в свой полонез!
  Как плодоносны, как златотрубны
  Снопы ржаные моих поэз.
  
  В них водопадит Любовь и Нега,
  И Наслажденье, и Красота!
  Все жертвы мира во имя Эго!
  Живи, Живое! - поют уста.
  
  Во всей вселенной нас только двое,
  И эти двое - всегда одно:
  Я и Желанье! Живи, Живое!
  Тебе бессмертье предрешено!
  
  1912
  Веймарн
  
  
  
   Конец, точка, безмолвие.
   И чтобы начать новую мысль, чтобы написать заглавную букву, нужны и ухо, и глаз, а главное - желание узость своего мышления раздвинуть до границ Трансцендентального.
   - Во всей вселенной нас только двое, и эти двое - всегда одно: Я и Желанье!
   И только эти двое, Я и Желанье, живы. Остальное - физиология. Остальное в 'Поэзе для беженцев':
  
  
  Поэза для беженцев
  
  В этой маленькой русской колонии,
  Здесь спасающей от беззаконий
  Свои бренные дух и тела,
  Интересы такие мизерные,
  Чувства подленькие, лицемерные,
  Ищут все лишь еды и тепла.
  
  Все едят - это очень естественно,
  И тепло в наше время существенно -
  С этим спорить не будет никто.
  Но ведь, кроме запросов желудочных
  И телесных, есть ряд мозгогрузочных,
  Кроме завтраков, дров и пальто.
  
  Есть театр, есть стихи, есть симфонии.
  Есть картины, и если в Эстонии
  Ничего нет такого для вас,
  Соотечественники слишком русские,
  Виноваты вы сами, столь узкие,
  Что теряете ухо и глаз.
  
  Если здесь, в деревушке, подобного
  Ничего не найти, кроме сдобного
  Хлеба, можно давать вечера
  Музыкал ьно-поэзо-вокальные,
  Можно пьесы поставить лояльные
  И, пожалуй, плясать до утра.
  
  Можно вслух проштудировать Гоголя
  (Ах, сознайтесь, читали вы много ли
  Из него в своей жизни, друзья!..).
  Можно что-нибудь взять из Некрасова,
  Путешествие взять Гаттерасово,
  Если Нитцше, допустим, нельзя...
  
  Но куда вам такие занятия,
  Вызывающие лишь проклятия, -
  Лучше карты, еда и разврат!
  Лучше сплетни, интриги и жалобы,
  Ч то давно-де войскам не мешало бы
  Взять для ваших удобств Петроград!..
  
  
  
   В эмиграции Игорь Северянин суров по отношению не столько к своим 'слишком русским' соотечественникам, сколько к самому себе.
   - Что нужно знать? - спрашивает он самого себя.
   Видимо, рифма стихии с Россией не случайна, как, в общем-то, не случайно всё поэтическое.
  
  
   'В почковании, росте, распространении этого живообразования, в его движениях - в каждом отдельно и во всех вместе - проявлялась какая-то, если можно так сказать, осторожная, но не пугливая наивность, когда оно пыталось самозабвенно, торопливо познать, охватить новую, неожиданно встретившуюся форму и на полпути вынужденно было отступить, ибо это грозило нарушением границ, установленных таинственным законом. Какой невыразимый контраст составляло его вкрадчивое любопытство с неизмеримостью, блестевшей от горизонта до горизонта. В мерном дыхании волн я впервые так полно ощущал исполинское присутствие; мощное, неумолимое молчание. Погружённый в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему всё, без малейшего усилия, без слов, без мыслей'.
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
  
  Что нужно знать?
  
  Ты потерял свою Россию.
  Противоставил ли стихию
  Добра стихии мрачной зла?
  Нет? Так умолкни: увела
  Тебя судьба не без причины
  В края неласковой чужбины.
  Что толку охать и тужить -
  Россию нужно заслужить!
  
  1925
  
  
  
   Стихия зла и претворенье добра. Первое - стихия, второе - стихи, воскрешение давно забытых мифов.
   'Проблема Солярис' в самом человечестве: мы эмигранты на родной планете. Мы ничего не хотим от неё, кроме удовлетворения потребностей своей ненасытной натуры, - еды, тепла, 'интересы такие мизерные, чувства подленькие, лицемерные'. И нам не важна её душа. Нам не важна и собственная душа, ведь мы её трусливо сводим к эготическому 'я', которое якобы может мыслить само по себе. В силу лености и неверия наша суть неизвестна нам самим. И когда божественные видения, океанические политерии посещают поэта на его мызе в Ивановке, гений, спасающий наше мышление от убиения в самом себе, невольно пугает малахольных сородичей:
   - Салонный лев, стихотворец дурного вкуса, самодовольный гордец, мнивший себя гением, - таковы ходячие суждения об Игоре Северянине. (А. Урбан. 'Образ человека - образ времени'. С. 529).
   - О, человечество! В надсолнечной эмали начертаны слова, как упоенья вздох.
   О, если бы человечество ещё умело читать! Не по складам - прописные истины букваря, а целокупными чашами восприятий - политерии света.
   Какое Эго, какие силы удерживают страну на краю?..
  
  
  Когда ночами
  
  Когда ночами всё тихо-тихо,
  Хочу веселья, хочу огней,
  Чтоб было шумно, чтоб было лихо,
  Чтоб свет от люстры гнал сонм теней!
  
  Дворец безмолвен, дворец пустынен,
  Беззвучно шепчет мне ряд легенд...
  Их смысл болезнен, сюжет их длинен,
  Как змеи чёрных ползучих лент...
  
  А сердце плачет, а сердце страждет,
  Вот-вот порвётся, того и ждёшь...
  Вина, веселья, мелодий жаждет,
  Но ночь замкнула, - где их найдёшь?
  
  Сверкните, мысли! рассмейтесь, грёзы!
  Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
  И что нам - призрак! и что - угрозы!
  Искусство с нами, - и Бог за нас!..
  
  Мыза Ивановка;
  Охотничий дворец Павла I
  
  
  
   'Впрочем, на что люди надеются, чего они ожидают от 'установления информационной связи' с мыслящими морями? Перечня переживаний, связанных с существованием, бесконечным во времени, существованием столь древним, что, пожалуй, сами моря не помнят собственного начала? Описания желаний, страстей, надежд и страданий, рождающихся в живых горах при моментальных образованиях, превращения математики - в бытие; одиночества и смирения - в сущность. Но все эти знания невозможно ни передать, ни переложить на какой-либо земной язык. Любые поиски ценностей и значения будут напрасны'.
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
   1911-й год:
  
  
  Элегия
  
  Вы мать ребёнка школьнических лет,
  И через год муж будет генералом...
  Но отчего на личике усталом -
  Глухой тоски неизгладимый след?
  
  Необходим для сердца перелом:
  Догнать... Вернуть... Сказать кому-то слово...
  И жутко Вам, что всё уже в былом,
  А в будущем не видно и былого...
  
  
  
   'Впрочем, не таких, скорее поэтичных, чем научных, откровений ожидают сторонники Контакта. Даже не признаваясь себе в этом, они ожидают откровения, которое раскрыло бы перед ними суть самого человека! Соляристика - возрождение давно умерших мифов, яркое проявление мистической тоски, о которой открыто, в полный голос, человек говорить не решается. А надежда на искупление - глубоко скрытый краеугольный камень всего здания соляристики...'
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
   Эст-Тойла. 1915-й год:
  
  
  Что за счастье!
  
  Что за счастье - быть вечно вдвоём!
  И ненужных не ждать визитёров,
  И окружных не ткать разговоров, -
  Что за счастье - быть вечно вдвоём!
  
  Быть с чужою вдвоём нелегко,
  Но с родною пьянительно сладко:
  В юбке нравится каждая складка,
  Пьётся сельтерская, как 'Клико'!..
  
  И 'сегодня' у нас - как 'вчера',
  Но нам 'завтра' не надо иного:
  Всё так весело, бодро, здорово!
  Море, лес и ветров веера!
  
  
  
   'Но неспособные признать эту правду соляристы старательно обходят любое толкование Контакта. Они причислили его к лику святых, с годами он стал для них вечностью и небом, хотя вначале, при трезвом ещё подходе, Контакт был основой, вступлением, выходом на новую дорогу, одну из многих дорог...'
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
   1916-й год:
  
  * * *
  
  Быть может, и любит, да только не скажет...
  Да только не скажет и чувств не покажет.
  А раз не покажет - так что в этом толку.
  Да, что в этом толку - любить втихомолку.
  Надеждой терзает, надеждой тревожит...
  А может быть вовсе не любит? Быть может!
  
  
  
   Сколько дорог ведёт человека к его Контакту с Живым Сущим?! Живое всегда открыто и всякая теодицея надумана: не надо оправдывать трансцендентальное за всё то зло, что без берегов, - мы сами сооружаем его. Иногда полезно посмотреть себе в глаза и заметить бревно, когда столько рассказано и открыто, а мы всё не видим и не слышим.
   Живое любит.
   - А может быть вовсе не любит?
   Сомнение от недостатка взаимного чувства. Живое любит - быть может, как женщина, втихомолку. И с тем же материнским страданием Живое помогает появиться на свет малому человеческому 'я':
   - Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
   Любовь Живого необманна, - ибо, если закрался обман, не было бы того действия, когда над бездною появились любовь и небо, душа и плоть.
   Дерзкий полёт над землёй. Усталый клин. Страна без границ. Солярис великолепным сиянием поражает глаз. Земля чайками взмывает в небо. Трагические руки радостно простирать к ним - и лететь, лететь на Север.
   - Что Эрик Ингрид подарил? Себя, свою любовь и Север.
   И более не надо ничего - 'всё Эрик Ингрид подарил'.
   Право, мы никогда не были одиноки, ведь с нами неизменно великое Эго, Живое Сущее, с которым плодоносен и златотрубен наш полонез. Любовь и Нега! Наслажденье и Красота! Все жертвы мира, принесённые и приносимые лишь для того, чтобы звери бежали из зоопарка, птицы покинули клетки. Ингрид прозревает: влюблённый Эрик целует её; кругом только снег без грязи и долгая жизнь без вранья.
  
  
   'Итак, Океан существовал, жил, думал, действовал. Возможность свести 'проблему Солярис' или к бессмыслице, или к нулю, мнение, что Океан - отнюдь не Существо, а поэтому мы ничего или почти ничего не проигрываем, - зачёркивалось навсегда. Теперь люди, желают они того или нет, должны учитывать такое соседство на пути их экспансии, хотя постичь его труднее, чем всю остальную Вселенную'.
  (С. Лем. 'Солярис')
  
  
  Кто осмелится идти за поэтом? От мира надежд и иллюзий, от частного 'я' к миру идей и свершений, к мыслящему Эго трансцендентального. Таков путь творчества, жизненный путь. Это экспансия бытия над небытием, смысла над бессмыслицей. Выбор за нами, и только в нём наша свобода, - ночи отчаянья и вечный полярный день. Над ослепительной белизной севера к чёрной полоске земли белых журавлей перелёт.
  
  
  Эпилог
  
  II
  
  Я выполнил свою задачу,
  Литературу покорив.
  Бросаю сильным на удачу
  Завоевателя порыв.
  
  Но даровав толпе холопов
  Значенье собственного 'я',
  От пыли отряхаю обувь,
  И вновь в простор - стезя моя.
  
  Схожу насмешливо с престола
  И ныне, светлый пилигрим,
  Иду в застенчивые долы,
  Презрев ошеломлённый Рим.
  
  Я изнемог от льстивой свиты,
  И по природе я взалкал.
  Мечты с цветами перевиты,
  Росой накаплен мой бокал.
  
  Мой мозг прояснили дурманы,
  Душа влечётся в Примитив.
  Я вижу росные туманы!
  Я слышу липовый мотив!
  
  Не ученик и не учитель,
  Великих друг, ничтожных брат,
  Иду туда, где вдохновитель
  Моих исканий - говор хат.
  
  До долгой встречи! В беззаконце
  Веротерпимость хороша.
  В ненастный день взойдёт, как солнце,
  Моя вселенская душа!
  
  Октябрь 1912
  
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Аверинцев С. С. Предварительные заметки к изучению средневековой эстетики // Древнерусское искусство. М.: 1976. С. 371-397.
   2. Акимов Б. Эгофутуризм. http://slova.org.ru/n/egofuturizm/
   3. Блок А. А. Дневники 1901-1921 // Собрание сочинений. Т. 7. М.-Л.: Госуд. изд-во худож. лит-ры, 1963. С. 19-426. http://silverage.ru/blokdnevniki/
   4. Брюсов В. Игорь Северянин // В. Брюсов. Собрание сочинений. Т. 6. М.: 'Художественная литература', 1975.
   5. Гофман Э. Т. А. Советник Креспель // Новеллы. М.: 'Художественная литература', 1983.
   6. Гиппиус В. В. Встречи с Блоком // В. В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. М., Л.: Наука, 1966. С. 331-340.
  feb-web.ru/feb/classics/critics/gippius_v/gip/gip-331-.htm
   7. Гумилёв Н. С. Анатомия стихотворения // Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 240-243. https://gumilev.ru/clauses/4/
   8. Гумилёв Н. С. Жизнь стиха // Там же. С. 51-60.
  https://gumilev.ru/clauses/1/
   9. Гумилёв Н. С. Наследие символизма и акмеизм // Там же. С. 146-150.
  https://gumilev.ru/clauses/2/
   10. Гумилёв Н. С. Читатель // Там же. С. 235-240.
  https://gumilev.ru/clauses/3/
   11. Гумилёва А. Николай Степанович Гумилёв // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: 'Вся Москва', 1990.
  https://gumilev.ru/biography/37/
   12. Декарт Р. Рассуждение о методе. М.: Изд-во АН СССР, 1953.
   13. Измайлов А. Тернии славы, или Сон в ноябрьскую ночь // Игорь Северянин. Царственный паяц: Сборник. СПб.: Росток, 2005. С. 419-420.
  http://www.poet-severyanin.ru/library/igor-severyanin-tsarstvenniy-payats61.html
   14. Лем С. Солярис // Собрание сочинений в 10 томах. Т. 2. М.: 'Текст', 1992.
   15. Лорка Ф. Г. Из писем // Об искусстве. Сборник. М.: 'Искусство', 1971. С. 161-180.
   16. Мандельштам О. Северянин И. Громокипящий кубок. Рецензия // Полное собрание сочинений и писем в 3 т. Т. 3. Проза. Письма. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. С. 90.
   17. Окуджава Б. Несколько слов об Игоре Северянине // Е. Кривошеев. 'Я Россию люблю - свой родительский дом...' / Аврора. 1987. ? 5. С. 81.
  http://www.poet-severyanin.ru/library/venok-poetu-igor-severyanin32.html
   18. Северянин И. Беспечно путь свершая... // Сочинения. В 5-ти т. Т. 5. СПб.: Издательство 'Logos', 1996. С. 36-38.
   19. Северянин И. Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым о своём 35-летнем юбилее // Там же. С. 161-163.
   20. Северянин И. Образцовые основы // Сочинения. В 5-ти т. Т. 5. СПб.: Издательство 'Logos', 1996. С. 82-85.
   21. Стендаль. О любви // Собрание сочинений в 12 томах. Т. 7. М.: 'Правда', 1978.
   22. Урбан А. Образ человека - образ времени // Серебряный век. Поэзия. Серия 'Школа классики'. М.: 'Аст Олимп', 1997.
   23. Фрейд З. Я и Оно // Психология бессознательного: Сборник произведений. М.: 'Просвещение'. 1990. С. 425-439.
   24. Ходасевич В. Ф. Русская поэзия: Обзор // Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1.: Стихотворения. Литературная критика 1906-1922. М.: Согласие, 1996. С. 407-424.
   25. Цветаева М. Письма. Т. 7 // Собрание сочинений: в 7 т. М.: Эллис Лак, 1995. 848 с.
   26. Wilson C. Beyond the outsider. Pan Books Ltd: London, 1966.
  
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"