Кустов Олег
23. Постструктурализм: понимание реальности, которая убегает, или "преодоление каббалистики"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Параграф 23. Постструктурализм: понимание реальности, которая убегает, или "преодоление каббалистики"" в моей монографии: О.Б.Соловьёв. Понимание и культура: Интенции понимания в социокультурной среде. Saarbrucken: LAMBERT Academic Publishing, 2011. С. 345-361.
[]
  
  
  23. Постструктурализм: понимание реальности, которая убегает,
  или "преодоление каббалистики"
  
  
   Субъективация бытия тесно связана с понятием бесконечности, обесценивающем, по мнению Х. Л. Борхеса, все остальные понятия. Р. Декарт, который "строил мир, а в действительности сместил его на человека и Бога и о них высказал великие истины"(182), видел бесконечность не столько в смене и многообразии природных явлений, но прежде всего в Боге и человеке. "Есть портрет Декарта, - замечает М. К. Мамардашвили, - на котором изображено мягкое и задумчивое лицо и какие-то странные волосы, такие волосы бывают обычно у очень мягких и немного уродливых людей. Художник видел Декарта, а мы не видели, и ему, художнику, очевидно, было виднее. Так вот, на этом портрете Декарт держит в руках книгу, на которой написано: "mundus est fibula". То есть "мир - сказка". Или - я переведу сейчас это на более корректный язык, подобающий профессорской беседе, - мир есть описание. А научное описание мира есть язык. И только язык. Фабула. Рассказ в смысле правдоподобной сказки. Язык в смысле способа говорения, у которого есть свои законы"(183). Размышление М. К. Мамардашвили в равной степени относится и к аналитической философии, занятой "гробокопанием" в языке, и к постструктурализму, отчаявшемуся отыскать "первоскелет человека разумного".
  
   Столь нелицеприятные замечания по поводу описываемых нами интенций не содержат негативной оценки. Они всего лишь имеют в виду первоначальное стремление аналитической философии "раскопать" эмпирический смысл суждений, а в отсутствие такового "захоронить" бессмыслицу раз и навсегда. С первого захода не получилось, пришлось "откапывать" множество раз, пока не стало понятно, что "останки бедного Йорика", то есть ценностная подоплёка фактов, всегда были у нас под рукой. Усилия структуралистов и их последователей найти универсальную всеобъемлющую структуру, описывающую мир, напоминают дурную бесконечность поисков предков человека в осадочных толщах планеты и всякий раз нахождение всё более отдалённых от нас прародителей, которому не видно конца. Подобный "сад расходящихся тропок" имеет место и в постфрейдизме, выявляющем текстуальный характер бессознательного. Условно говоря, неструктурируемая без-основность для М. Хайдеггера это ничто, тогда как для структуралистов это всё, при этом они надеются отыскать в ней структуру.
  
   Изначальную соотнесённость понимания с языком и мышлением отмечал ещё Ф. Шлейермахер, различая грамматическую и психологическую интерпретации. М. Фуко заметил: "Прежде вопрос стоял так: как узнать, что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом представления, а современная мысль - анализом смысла и значения. Но тем самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое бесконечно перекрещивались между собой. Вещи и слова отныне разделены"(184). "Однородный слой" - это жизненный опыт, дискурсивные сети, в которые от рождения попадает человек и в котором под влиянием воли к истине происходит его трансформация. "Фуко, - пишет З. Сокулер, - в зрелые годы полностью принимал идею структурализма, что "смысл" - тот самый смысл, который экзистенциализм искал в изначальной структуре здесь-бытия или полагал привносимым в абсурдный мир в результате ничем не обусловленного, трагически свободного выбора субъекта, - этот смысл есть продукт внешней субъекту безличной системы"(185). Анонимная система без субъекта, в которой "я" исчерпало себя, есть знание, данное до всякой человеческой экзистенции, арена отношений власти, а не отношений "значения". История, согласно М. Фуко, не имеет "значения", хотя это вовсе не значит, что она абсурдна и бессвязна.
  
   Структурная антропология К. Леви-Строса, в отличие от феноменологии, основывающейся на конкретном переживаемом опыте, полагает, что субъекту предшествуют исторически сложившиеся абстрактные значащие структуры, которые и обеспечивают однородность субъекта открываемым им структурам. Это смысловое совпадение субъекта с объективно структурированным культурным окружением в марксистской философии получило развитие в представлениях о социальной памяти, в языкознании Ф. де Соссюра - в отношениях тождества между смыслом и сомой в языковых фактах, в психоанализе З. Фрейда - в вербальной данности бессознательного, а у Ж. Лакана - в его структурной организованности. Феноменолог рассматривает деятельность субъекта как наделение феноменов смыслом, конструирование содержания категорий. Он не надеется найти в ней какие-либо априорные по отношению к конкретному индивиду структуры. М. Хайдеггер начинает со структуры, с вопроса о фундаментальной ценностной структуре бытия и видит в тексте самообнаружение бытия. К. Леви-Строс ищет и находит устойчивые отношения между элементами целого в системах первобытного родства, Р. Барт - в литературе.
  
   Изучая культуру, структуралист полагает, что она порождается некой структурой, потаённой в самой сокровенной глубине. Между тем эта структура оказывается в свою очередь зависимой от каких-то других изначальных структур, определяемых точкой зрения. Так, автор выдающегося "Курса общей лингвистики" Ф. де Соссюр признаёт: "Языковой факт не существует вне какого-либо отношения тождества. Но отношение тождества зависит от принятой точки зрения, которая может быть разной; следовательно, ни один, даже мельчайший, языковой факт не существует независимо от той или иной точки зрения, которая определяет проводимые нами разграничения"(186). В естественных науках, как полагали в эпоху Ф. де Соссюра, существуют заранее данные вещи - объекты, которые можно рассматривать с разных точек зрения. Учёного поражало, что в лингвистике таких объектов нет: имеются прежде всего точки зрения, конституирующие эти объекты.
  
   То, что в науке мы открываем лишь то, что намеревались открыть, непосредственно было продемонстрировано И. Кантом в "Критике чистого разума". Внеопытное возникновение категорий выступало у него как "эпигенез чистого разума". Не образы, а схемы лежат в основе понятий: "Каждая категория имеет свою схему. Что является схемой субстанции? Реальность, за которой следует другая реальность. Схема общения (взаимодействия), или взаимной причинности, есть одновременное существование определений одной субстанции с определениями другой субстанции. Схема возможности есть согласие синтеза различных представлений с условиями времени вообще. Схема действительности есть существование в определённое время. Схема необходимости есть существование предмета во всякое время. Наконец, схема количества даёт нам "порождение" (синтез) самого времени в последовательном схватывании предмета..."(187). Ему же принадлежит заслуга открытия опосредствованного характера восприятия прекрасного(188).
  
   Учёные и философы двадцатого века вновь открывают для себя Канта, перекладывая его трансцендентальный схематизм на язык неопозитивизма и операционализма. Эстетическое сообщение, согласно известной классификации функций сообщения, предложенной Р. О. Якобсоном, обретает эстетическую функцию, когда оно построено так, что оказывается неоднозначным и стремится привлечь внимание адресата к тому, как оно построено. Лингвистический структурализм выявил, что структура может быть представлена в терминах оппозиций и различий в соответствии с бинарным принципом логики кибернетического моделирования и независимо от того, какие именно элементы заполняют валентности, образовавшиеся в системе. Тем самым структурализм претендует быть такой критикой текста, выстроенного на базе в том числе и эстетической функции, которая, сумев разобраться в функционировании произведения, укажет на содержащийся в нём смысл, приоткроет завесу над тем, где же в нём "скрыта поэзия". М. Фуко приводил следующее сравнение: "отношение к Порядку в такой же мере существенно для классической эпохи, как для эпохи Возрождения - отношение к Истолкованию. И как истолкование в XVI веке, сочетая семиологию с герменевтикой, было, по существу, познанием подобия, так и упорядочивание посредством знаков полагает все эмпирические знания как знания тождества и различия"(189). Помогая подобрать ключ понимания, структурализм побуждает к усилию интерпретации, подталкивает к поиску порядка в кажущемся хаосе, однако, обходя вопрос о конституировании объекта, либо прибегает к понятию бессознательного (К. Леви-Строс, Ж. Лакан), либо замыкает свой объект в самом себе и для себя (Ф. де Соссюр).
  
   Структурный способ постижения смысла, изучающий основу знака, так же, как герменевтический, исследующий, что знак "хочет сказать", имеет дело с фундаментальным законом языка: "один член никогда сам по себе ничего не значит"(190). Историчность, свойственная смыслу и раскрытая в работах В. Дильтея, может быть прослежена в различении языка и речи у Ф. де Соссюра, в синхронии и диахронии в структуралистских анализах К. Леви-Строса. "Язык, - разъясняет Ф. де Соссюр, - представляет собой традицию, которая непрерывно изменяется, но которую время и говорящие субъекты не в состоянии разрушить, если только она сама не угасает по той или иной причине"(191). В "Курсе общей лингвистики" он пишет: "Язык - только определённая часть - правда, важнейшая часть - речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка"(192). Здесь же он высказывает топоцентрическое понимание языка как системы:
  
   "Язык - это система, все части которой можно и должно рассматривать в их синхронной взаимосвязи. Изменения, которые затрагивают всегда только тот или иной элемент системы, но не всю её в целом, могут изучаться только вне целостной системы; действительно, любое изменение отражается на всей системе, но изначально оно происходит в какой-то одной точке и никак не связано с совокупностью вытекающих из него следствий, меняющих характер целого. Это сущностное различие между следованием и сосуществованием, между частными и системными характеристиками не позволяет рассматривать те и другие в рамках одной науки"(193).
  
   Синхронное изучение системы, замечает лингвист, предполагает анализ сложившихся отношений в их статике, тогда как диахроническое исследование, напротив, изучает эволюцию системы. Один подход предполагает другой: когда мы определяем структуру, мы неизбежно рассматриваем отношения между означающими и означаемыми (знаком и смыслом), как если бы они были неизменными, и только после у нас появляется возможность проследить причины и следствия самих изменений. Швейцарский семиолог считал язык лишь частным случаем, описываемым теорией знаков. К соссюровскому топоцентрическому видению структуры обращается К. Леви-Строс, когда рассматривает социальные системы в качестве коммуникативных:
  
   "Структура, - формулирует он во "Введении в антропологию", - это всего лишь упорядоченность, отвечающая двум требованиям: это система, держащаяся внутренней связностью, и эта связность, недоступная наблюдателю изолированной системы, обнаруживается при изучении её трансформаций, благодаря которым у различных на первый взгляд систем открываются сходные черты"(194).
  
   У него же мы находим, что "мифы означают дух, их созидающий с помощью того самого мира, частью которого он является. Таким образом, могут порождаться одновременно как сами мифы, созидаемые учреждающим их духом, так и созидаемый мифами образ мира, уже нашедший себе место в устроении духа"(195). Леви-Строс пытается выявить в любом мифе некую элементарную мифологическую структуру, которая априорно бы представляла собой структуру всякой умственной деятельности, а значит, структуру всяческого смысла. Вот тут-то, собственно, и встаёт вопрос, а что такое структура: структурированный ли это объект или система отношений, структурирующих объект и могущая существовать обособленно? Несомненно, это ключевой вопрос онтологии понимания, сформулированный в терминах структурализма: является ли интеллигибельная структура вещи - смысл, эйдос, идея - умственной схемой, моделью объекта или это сам структурированный объект? Что такое модель атома Н. Бора - эйдос любого возможного атома, существующий до открытия самого атома, или это "данность", вещь, построенная по закону связей? Как мы помним, по Аристотелю, эйдос не поддаётся определению вне материи и в то же время осуществляет управление вещью, не подменяя её.
  
   Платонизм и аристотелизм в своё время послужили отправными точками аллегорической интерпретации Ветхого Завета - каббалистике, позднее прямо направленной против аристотелевского рационализма. Параллель проводимая нами между структурализмом и каббалистикой основывается на том, что в различном означаемом и означающем структурализм ищет инвариантный смысл - ту структуру, которая, подобно телу совершенного первочеловека Адама Кадмона, сосредоточила бы в себе все потенции бытия. Структура, дают ответ структуралисты, это модель, представляющая собой систему различий. Она должна обладать свойством применимости к разным явлениям. Это инвариант инвариантов, смысл всех смыслов(196).
  
   Погоня за исходным смыслом-структурой - это погоня за тенью таинственного истока противоречивой реальности, которая от нас убегает. "Коль скоро реальность непознаваема, - резюмирует У. Эко, - то единственный способ её познать - это изменить её; в таком случае структурные модели становятся орудием практики"(197). Но это также обозначает, что "структурные модели представляют собой орудия какой-то мистической инициации, ведущей к созерцанию Абсолюта"(198). Принятие тезиса о том, что познание имеет смысл в той мере, в какой оно действенно, в структурализме оборачивается неявным разумением того, что познание имеет смысл в той мере, в какой оно есть созерцание. И мы на своё удивление обнаруживаем невероятное совмещение двух методологических позиций - практики и созерцания - в одной. Так, у Ф. де Соссюра язык, как мы видели, это и идеальная знаковая система, взятая сама по себе, и традиция, социальный продукт; у К. Леви-Строса мифы означают дух и в то же время они действенно конституируют образ мира. В этой двойственности возникают такие определения означаемого, то есть смысла, как образа вещи, рождающегося в уме и соотносящегося с другими такими же образами. Но смысл не есть образ: приравнивание его к картинке аналогично гипостазированию в виде некой платоновской сущности, что для современной семиологии совершенно не допустимо. Отсюда и берёт своё начало постструктрализм, который попросту отменяет понятие "последней структуры".
  
   Если вернуться к М. Хайдеггеру, к убеждению, что человек "обитает в языке", мы будем иметь дело с тем, что всякое понимание приходит через язык. Это обозначает, что ни одна наука не в состоянии объяснить, как функционирует язык, ведь только через язык мы постигаем, как функционирует мир. Воспользовавшись выводами аналитической философии, мы вернёмся к теореме К. Гёделя о неполноте формальных систем: если формальная система непротиворечива, то она неполна. Противоречия - в нашем случае, истолкование того, что такое язык, при помощи самого языка - возникнут после полного выделения системы, их придётся преодолевать, но уже в другой системе, в более богатом метаязыке. Эстафета интерпретаций, включающая множество ступеней, убедит нас в том, что понимание пропадает, когда в семантически замкнутом языке возникают противоречия, с которыми невозможно справиться средствами этого языка. Примером может служить знаменитый парадокс лжеца, говорящего "Я лгу".
  
   Сформулируем исходную интуицию постструктурализма: как из нескольких чисел можно вывести по порядку все остальные, так из бинарной оппозиции бытия и ничто - понятий, постижимых самих из себя, - постигается всё бесконечное множество понятий. Философские корни бинарного исчисления - диалектической взаимосвязи Присутствия и Отсутствия, Бога и Ничто - У. Эко находит в небольшой работе Г. В. Лейбница, в которой тот, отступая к элементарным понятиям, выделяет только два из них: "Сам Бог и, кроме того, ничто, или лишённость"(199). Конечно, лингвист или семиолог вовсе не обязаны задаваться вопросом о том, что это за "присутствие" и что это за "отсутствие". Но философ, а именно так поступает Г. В. Лейбниц, а вместе с ним и те, кто причастен интенции постструктурализма, неизбежно столкнётся с вопросом, не связаны ли эти присутствие и отсутствие с присутствием Бога как полноты бытия и отсутствием Бога, то есть с Ничто. Уже у Ж. Лакана мы находим постановку вопроса о реальности как проекции, воображаемой конструкции (стадия зеркала), а значит, речь идёт не о приспособлении человека к реальности, но об осмыслении того, что принимается за реальность.
  
   Коммуникация в человеческом обществе возникает не потому, что нам всё известно, но потому, что есть вещи, нам неизвестные. Постструктурализм отталкивается от рассуждений М. Хайдеггера о языке, который мыслит себя в человеке, и бытии, приоткрывающемся в образцово сущем как здесь-бытие. Заметим, что прежде подобные мысли занимали только поэтов: "Я божья дудка", - повторял С. А. Есенин; "Меня думают", - писал юноша-Рембо(200). Нет, язык не во власти человека, поскольку не человек думает на языке, но язык использует его в качестве инструмента. Свои отношения с языком А. А. Ахматова выстраивала как личное общение с тем единым и, вне всякого сомнения, божественным смыслом смыслов, за пределы которого пытались выскочить структуралисты: не мы понимаем язык, но язык понимает нас, ясно прочитывая тёмные глубины души, бессознательные структуры, недоступные нашему рациональному разумению, но озаряемые светом, со-общаемые с нами, когда "сужается какой-то тайный круг"(201). О своём герменевтическом опыте она поведала в "Тайнах ремесла":
  
  
  Творчество
  
  Бывает так: какая-то истома;
  В ушах не умолкает бой часов;
  Вдали раскат стихающего грома.
  Неузнанных и пленных голосов
  Мне чудятся и жалобы и стоны,
  Сужается какой-то тайный круг,
  Но в этой бездне шёпотов и звонов
  Встаёт один, всё победивший звук.
  Так вкруг него непоправимо тихо,
  Что слышно, как в лесу растёт трава,
  Как по земле идёт с котомкой лихо...
  Но вот уже послышались слова
  И лёгких рифм сигнальные звоночки, -
  Тогда я начинаю понимать,
  И просто продиктованные строчки
  Ложатся в белоснежную тетрадь.
  
  
   "Восстань, пророк, и виждь, и внемли", - физически и метафизически пережил исполнение Божьей волей великий русский поэт. Первоначальное вхождение в немотствование (неслучайно: в-немли) - это соподчинение своей воли и разума тому, что "хочет сказаться" в языке. Оно составляет творческое усилие, которое есть "половина пути по дуге". Обретение фразой ритма и темпа, силлабо-тонические соответствия, "лёгких рифм сигнальные звоночки" - всё это ради того мгновения, когда "я начинаю понимать". Философы нередко позволяли себе говорить о понимании как "схватывании" смысла (и не только в значении интроспекции); в постструктурализме ситуация кардинально меняется - не мы "схватываем" смысл, а смысл "захватывает" нас. Ученик М. Фуко, сокрушитель "онтологического" мышления Ж. Деррида пишет о захватывающей силе слова: "Прежде всего мы должны дать себе строгий отчёт в этом захватывании: в том, что писатель пишет, находясь внутри языка и внутри логики, и потому его речь по определению не может овладеть их системой, законами, жизнью как таковыми. Писатель может использовать этот язык и логику, лишь подчиняясь - в известном смысле и до известного предела - этой их системе. И наше чтение всегда должно иметь в виду это незаметное для самого писателя отношение между тем, чем писатель владеет, и тем, чем он не владеет в схемах своего языка. Отношение это не есть количественное распределение тени и света, слабости и силы: это означающая структура, которую должно выработать само критическое прочтение"(202).
  
   Структура вне критического прочтения, структура как самостоятельная смыслоносная сущность исчезает. Последняя структура - "та, что, оставаясь скрытой, недосягаемой и неструктурированной, порождает всё новые свои ипостаси" - это всё и ничто. Если поэтическая речь, "эстетическое сообщение" указывает именно на неё, структура не может быть объективной и нейтральной, поскольку уже наделена нашим герменевтическим опытом. О ней нельзя говорить на языке структурализма. Она не есть нечто структурируемое, но ведь это и обозначает, что искомая структура отсутствует. Поиск не-изначальности, как полагает М. Фуко, превращается тогда в поиск "вершины воображаемого конуса, в которой все различия, все рассеяния и все разрывы окажутся вновь стянутыми вместе, чтобы образовать не что иное, как некую точку идентичности, неосязаемый образ того же самого". Структурные схемы, как и кантовские категории, могут использоваться нами в качестве "лакмусовой бумажки", понимаем мы то или иное явление или нет, но, увы, не могут связывать феноменальный и ноуменальный миры.
  
   Позиция созерцания, подобно каббалистике, заставляющая ощущать присутствие Абсолюта, снимается в постструктуралистской семиотике отказом от фантазирования о том, что происходит в истоках языка, смысла и понимания. На первый план выходит коммуникативный процесс, текстуальность реальности, в которой мы понимая обладаем сознанием. Опять же не мы в мире играем с языком, но язык играет с миром в свою игру, в которой "неосязаемый образ того же самого", точка идентичности всего и вся есть своего рода "хитрость разума", скрывающегося под личиной ничто. "С тех пор я был одинок, - исповедовался Ж.-Ж. Руссо, - так как для меня никогда не существовало посредника между всем и ничем. В Терезе я нашёл восполненье, в котором нуждался". Анализ категории восполнения будет приведён ниже, об отсутствии же предметной референции для трансцендентально означаемого ("отсутствии реального присутствия") читаем у Ж. Деррида: "Внетекстовой реальности вообще не существует. И вовсе не потому, что нас не интересует жизнь Жан-Жака или же существование маменьки или Терезы как таковых, и не потому, что у нас нет иного доступа к их так называемому "реальному" существованию, кроме как через текст; не потому, что мы не можем поступить иначе и должны помнить об этом ограничении. Уже и всех названных причин нам хватит с лихвой, но есть и другие, более веские основания. Как мы пытались здесь доказать, следуя путеводному понятию "опасного восполнения", так называемая реальная жизнь существ "из плоти и крови" - по ту сторону сочинений Руссо - всегда была письмом и только письмом. Там были только восполнения и значащие замены, которые могли возникнуть лишь в цепи отсрочивающих посылок, так что "реальное" могло появиться, добавиться и осмыслиться лишь на следах "восполнения" и по его призыву... И так до бесконечности, ибо в тексте мы читаем, что всякое абсолютное присутствие - природа, то, что называется "реальной матерью" и т. д. - всё это уже исчезло, или же вовсе не существовало, а смысл и язык открываются нам лишь благодаря письму как отсутствию реального присутствия"(203).
  
   В конце XIX-го столетия З. Фрейд разуверился в теории материальной травмы: в бессознательном, понял он, нет никаких указаний на реальность и поэтому невозможно различить истину и вымысел. То, что представляется истиной субъекту и может нанести ему травму, в действительности может не иметь места ни "под каким соусом". Здесь, конечно же, напрашивается сравнение с гуссерлевым богом-Юпитером, который существует исключительно как акт-представления-бога-Юпитера. "Отсутствие реального присутствия" позднее связывается Ж. Лаканом с исчезновением субъекта в языке: поскольку человек "обитает в языке", в качестве говорящего он не совпадает с самим собой. Язык - это его среда, условие бессознательного, которое не дано, но конституируется говорящим существом. Бессознательное по ту сторону субъекта. Человек делает себя объектом своей речи и говорит о себе, не будучи собой: "я не есть там, где я игрушка моей мысли", - замечает Ж. Лакан. Следом за ним в понимании субъекта М. Фуко занимает позицию "децентрации субъекта", интерпретируя его во всей полноте жизненного опыта, расчленённого на сказанное и не-сказанное, дискурсивное и не-дискурсивное. Философы констатируют "смерть человека", который проговаривает себя в свободных ассоциациях и тем самым оказывается производным текстуальной реальности.
  
   В середине 1930-х гг. Александр Кожев (Кожевников) формулирует три важнейших понятия, которые впоследствии используются Лаканом: я (je) как субъект желания, желание как доказательство объективности бытия, я (moi) как источник заблуждения и самообмана. "Мыслю" Декарта превращается в "желаю" изложенного Кожевым Гегеля(204). В 1957 г. Ж. Лакан переформулирует, казалось бы, незыблемый картезианский принцип: "Я мыслю, - говорит он, - там, где меня нет, следовательно, я там, где я не мыслю". Это та самая интерсубъективность полной речи, или, в нашей терминологии, понимания, достигая которую мы идентифицируем себя с другим и естественно утрачиваем собственную самость. Э. Гуссерль, на наш взгляд, говорил бы здесь о полноте ноэматически-ноэтической интерпретации, хотя не следует забывать, что в феноменологии именно сознание субъекта конструирует смысл (означаемое), тогда как в постструктурализме смысл возможен лишь как восполнение до Другого.
  
   Понятие "другого" многозначно - оно относится и к символическому Другому, пространству культуры, которому принадлежит язык, и к воображаемому другому, образу собственного "я". "Психоаналитический опыт, - пишет Ж. Лакан, - показывает: Другой находится по ту сторону стены языка; язык укореняет нас в Другом и в то же время мешает его понять. Психоанализ нацелен на то, чтобы открыть путь истинной речи, которая соединила бы одного субъекта с другим, находящимся по другую сторону языка"(205). Иными словами, психоанализ нацелен на понимание самого себя, поскольку позволяет человеку осознать свои отношения не с собственным "я" аналитика, занимающим место символического Другого, а с теми Другими, которые являются его истинными не узнанными собеседниками. Для Лакана "я" само по себе, без Другого всего лишь пустой знак. Бессмыслица, которую стремилась отменить аналитическая философия. "Желание человека получает свой смысл в желании Другого, - поясняет он в работе "Функция и поле речи и языка в психоанализе", - не столько потому, что Другой владеет ключом к желаемому объекту, сколько потому, что главный его объект - это признание со стороны Другого". Итак, драма субъекта в том, что язык доказывает ему его собственную неукоренённость в бытии, требует восполнения до Другого, который есть не что иное, как "чистый субъект современной стратегии игры", доступный расчёту вероятностей в некой поддающейся исчерпыванию комбинаторике.
  
   Между тем у преемника З. Фрейда бессмысленными, как шифтер "я" без Другого, оказываются все слова и знаки, взятые вне контекста: в отличие от Ф. де Соссюра, психоаналитик полагает главным в знаке не означающее и не означаемое, а черту между ними. Ни один из нас не может проникнуть в "интенциональное переживание" другого. На "поверхности" остаётся только речь, то означающее, которое не обладает открытым доступом к означаемому, индивидуально интерпретированному смыслу. Две составляющие знака - означающее и означаемое - таким образом, по Лакану, разделены навеки. На что же в таком случае указывает означающее? Как возникает смысл и значение? Знак, полагает Лакан, указывает на другие знаки, в контексте которых происходит его применение. Мы как бы скользим от одного означающего к другому, от слова к слову и от слова к вещи, как это делает М. Фуко. В этом движении бессмыслица порождает смысл, ничто порождает бытие. Безумие - крайнее проявление отчуждения - принадлежит сущности человека, как отчуждение вообще. В "Истории безумия в классическую эпоху" М. Фуко описывает антропологический круг происхождения представлений о субъекте и субъективности, в котором определение того, что такое "психически больной" порождается самой наукой психиатрией, а безумие мутной волной может быть поднято с тёмной глубины, имеющей место в каждом человеке.
  
   Человек как существо говоримое - поэт, философ, интеллектуал - всегда рискует оказаться в роли параноика, речь которого свидетельствует о том, что говорит не он сам, а кто-то другой. Основатель психоанализа видел в философском стремлении всё подводить под систему нечто граничащее с паранойяльным бредом, хотя и сам не был чужд пофилософствовать на тему изначальной структуры. "Символическое замещение одного предмета другим, - писал он в последней своей работе, - то же и при совершении события - знакомо и самоочевидно для всех наших детей. Мы не в состоянии объяснить, как они этому научились, и во многих случаях должны согласиться, что обучение невозможно. Речь идёт об изначальном знании, позднее забытом взрослым"(206). Эта изначальная каббалистика бессознательного проложила мост над пропастью между индивидуальной и массовой психологией и, с точки зрения З. Фрейда, предоставила возможность исследовать народы так, как психоаналитик исследует невротиков. Но что такое невротик для фрейдиста? Тот, кто стремится извлечь удовольствие из отстранения от Другого либо находит его в ситуации, в которой делает себя желанным...
  
  Многое ещё, наверно, хочет
  Быть воспетым голосом моим:
  То, что, бессловесное, грохочет,
  Иль во тьме подземный камень точит,
  Или пробивается сквозь дым.
  У меня не выяснены счёты
  С пламенем, и ветром, и водой...
  Оттого-то мне мои дремоты
  Вдруг такие распахнут ворота
  И ведут за утренней звездой.
  
   Богатейший материал для фрейдистских интерпретаций! Ведь то, что для поэта и философа онтология, для психоаналитика - диагноз. Зададимся простым вопросом: какой в этом толк? Что может дать подмена бытия небытием? Именно подмена, ибо иначе субъективацию бытия в этом (структуралистском) случае и не назовёшь - субъективацию в коллективном (уж если речь зашла о народах) или индивидуальном бессознательном сложноорганизованного смысла. Ответ очевиден: ничего, кроме его потери. Ничего: самое что ни на есть ничто. Возвращаясь к А. А. Ахматовой, вспомним об игровом характере образной поэтической речи да и всей культуры в целом. Его отмечали Л. Витгенштейн и Й. Хейзинга, для которого "даже полезная деятельность, оказывается, главным образом подчинена так или иначе игре"(207). Тем не менее ни один из них не стремился выйти за пределы языка: языковые игры в их понимании были исторически ограничены сложившимися символическими формами. Структурализм попытался "нащупать" границы самой игры, делая это с завязанными глазами "по ту сторону реальности", и попал в дурную бесконечность дискурсивного и не-дискурсивного. Так, согласно Р. Барту, эстетическое сообщение есть форма, которую история заполняет с течением времени; согласно Ж. Лакану, это "двусмысленное зияние", зов самой пустоты к истине в её основании, к истине, обитающей в вымысле.
  
   Используя топологию как способ изучения символического порядка, Ж. Лакан обратился к фигуре кольца, демонстрирующего дифференциацию внешнего и внутреннего: точка в центре находится как внутри кольца, так и за его пределами. "Впоследствии на смену кольца в топологии Лакана приходит лента Мёбиуса. Эта фигура показывает переходность в психоанализе фундаментальных оппозиций структурализма - внешнее/внутреннее, означающее/означаемое, любовь/ненависть, сознательное/бессознательное. Один элемент оппозиции незаметно перетекает в другой. Так, бессознательное не спрятано в глубине, где-то под сознанием. Оно вне такого рода топологии. Оно лишь оставляет следы, осмысляемые сознанием. Оно - в сознании. Оно всегда уже на поверхности и его никогда на поверхности нет"(208). Топология, по Ж. Лакану, не представляет структуру: она и есть сама структура. Достаточно свободно обращаясь с ней, Фуко, Эко и Деррида вступили на порог постмодернизма.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"