Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Неизбежность. Глава 7. А. А. Ахматова. "Только память вы мне оставьте "

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Семь эссе об Анее Ахматовой. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/CKAo--QyTA8
   []
  
  Глава 7.
  А. А. Ахматова. "Только память вы мне оставьте "
  
  
  Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/CKAo--QyTA8
  
  
  В 1828-м, самом разгульном своём году, А. С. Пушкин был взят под тайный надзор III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, возглавляемым генералом от кавалерии Бенкендорфом. "До правительства дошла, наконец, "Гаврилиада"", далеко не богобоязненное сочинение поэта, и он ждал ссылки "прямо, прямо на Восток".
   В 1928-м за веяниями и настроениями в литературе пристально наблюдал НКВД, творческая среда была наводнена тайными агентами и осведомителями. Каждый случай обвинения поэта в политическом преступлении наследник режима III Отделения тов. Сталин рассматривал лично и, верша судьбы, внимательно отслеживал литературный процесс. Преступлением мог считаться отказ А. Ахматовой, единственной из плеяды поэтов Серебряного века, вступать в ряды учреждённого в 1934-м Союза писателей СССР. Она осмеливалась не иметь ничего общего с писательской организацией, созданной сверху. В 1935-м, сразу после ареста мужа и сына, глава ленинградского НКВД обратился к тов. Сталину за санкцией на арест А. Ахматовой. На обращение вождь народов ответил великодушным молчанием, что не мешало доблестным оперативникам накапливать материал о скрытой враждебности и антисоветских настроениях литературной дамы.
  
  
  Pro domo mea
  
  I
  
  Один идёт прямым путём,
  Другой идёт по кругу
  И ждёт возврата в отчий дом,
  Ждёт прежнюю подругу.
  А я иду (за мной беда)
  Не прямо и не косо.
  А в никуда и в никогда,
  Как поезда с откоса.
  
  
  
   В 1950-м руководитель Министерства госбезопасности СССР докладывал тов. Сталину агентурные и следственные материалы об активном враге советской власти А. Ахматовой и ходатайствовал об аресте.
   - Я сама кормлю своих стукачей, - замечала она.
   - Видите, комната моя сегодня вымыта, вычищена. Я ушла к Рыбаковым, а тут Таня, по просьбе Владимира Георгиевича, вымыла, вычистила и даже постлала половик. А на столе скатерть: Коля Гумилёв когда-то привёз из К<аира>.
   Давно не было в живых Коли... "Иных уж нет, а те далече" - ставит она эпиграфом к своей поэме. Тени, двойники, видения прошлого, и она сама как тень, двойник, привидение, если бы не творчество, неизменный модус её бытия. В никуда и в никогда уводящая беду от людей, не важно, этики ли они или мещане, целый слой неинтеллигентной интеллигенции, глухой к стихам.
   "..."Мещанство", - записывает Л. К. Чуковская, - тот слой населения, который лишён преемственной духовной культуры. Для них нет прошлого, нет традиции, нет истории, и уж конечно нет будущего. Они - сегодня. В культуре они ничего не продолжают, ничего не подхватывают и ни в какую сторону не идут. Поэзия Ахматовой, напротив, вся - воплощённая память; вся - история души, история страны, история человечества; вся - в основах, в корнях русского языка. У мещанина ж и языка нет, у него в запасе слов триста, не более; да и не основных, русских, а сиюминутных, сегодняшних..." ("Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. 14 января 1955 года).
  
  
  II
  
  Но я предупреждаю вас,
  Что я живу в последний раз.
  Ни ласточкой, ни клёном,
  Ни тростником и ни звездой,
  Ни родниковою водой,
  Ни колокольным звоном -
  Не стану я людей смущать
  И сны чужие навещать
  Неутолённым стоном.
  
  
  
   И прежде для поэзии случались тяжёлые времена.
   - Чернышевский и Писарев, а отчасти и Белинский, объяснили публике, что поэзия - вздор, пустяки. Они внушали людям, кроме того, ещё нечто очень верное - например, о вреде богатства, о зле социального неравенства, - но этой стороны их проповеди мещане не усвоили. Зато, что поэзия - вздор, они усвоили отлично и на этом основании чувствовали себя передовыми... И техника поэтами была утрачена, ею никто не занимался. А ведь такая утрата равна катастрофе. Ведь все и без поэзии знают, что надо любить добро - но чтоб добро потрясало человеческую душу до трепета, нужна поэзия, а поэзия без техники не существует. (Там же. 2 октября 1955 года)
   В 1919 году в тбилисском журнале "Ars" поэт С. Л. Рафалович писал в рецензии на "Белую стаю":
   "Лирик по природе своего дарования, центр тяжести и жизни, и творчества с первых же шагов нашедшая в любви, Ахматова - если судить по трем её книгам - не только никогда не была счастлива, но пережила настоящую трагедию, которая вещает о себе чуть ли не с каждой страницы "Белой стаи". Не
  внешние обстоятельства, не случайные жизненные, не неудачные любовные опыты или несбывшаяся встреча с тем, кто роком предназначен, создали эту трагедию. Всё это может вызвать только драму. Трагедия - неизбежность, неизбывность, роковая вина невинной души. Всякий способен пережить драму. Трагедия бывает уделом только крупной личности. И не спасут от неё ни "таинственный песенный дар", ни слава, ни красота, ни любовь - безответная или взаимная - всё равно. Нельзя спастись от трагедии, можно только очиститься ею". (Цит. по: Н. В. Королёва. "Анна Ахматова...". С. 606).
   - Не стращай меня грозной судьбой и великою северной скукой...
   Трагедия ещё предстояла - та настоящая, которая точила камень во тьме, пробивалась сквозь дым и о которой вещалось чуть ли не с каждой страницы её сборников. Эта трагедийная неизбежность бессловесно грохотала, пыталась сказаться, желала быть воспетой голосом гения тревоги. Предчувствовала и понимала её "декадентская поэтесса". Путём великого очищения, путём всея земли шла она с первых книг и, быть может, с самого начала знала об этом: "уже я знала список преступлений, которые должна я совершить..."
  
  
  
  Родная земля
  
   И в мире нет людей бесслёзней,
   Надменнее и проще нас.
   (1922)
  
  В заветных ладанках не носим на груди,
  О ней стихи навзрыд не сочиняем,
  Наш горький сон она не бередит,
  Не кажется обетованным раем.
  Не делаем её в душе своей
  Предметом купли и продажи,
  Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
  О ней не вспоминаем даже.
  Да, для нас это грязь на калошах,
  Да, для нас это хруст на зубах.
  И мы мелем, и месим, и крошим
  Тот ни в чём не замешанный прах,
  Но ложимся в неё и становимся ею,
  Оттого и зовём так свободно - своею.
  
  1961. Больница в Гавани
  
  
  
   К 1963-му А. А. Ахматова, испытав на себе танковую тяжесть государственной машины, могла утверждать, что в божественных стихах А. С. Пушкина мы почти перестали слышать его человеческий голос. Её лозунгом стало: "Побольше стихов - поменьше III Отделения", - всё потому, что из стихов может возникнуть нужная нам проза, а из III Отделения, как известно, ничего возникнуть не может. И впрямь, весь опыт ХIХ и ХХ веков недвусмысленно свидетельствует, что политическая полиция сыска и надзора вряд ли могла сослужить кому-либо хорошую службу, разве что усердным жандармам и недобросовестным литературоведам. Куда пошёл, с кем был, сколько провёл времени, что сказал, о ком пошутил, - ещё не было случая, чтобы из всего этого сора возникла проза, которая вернула бы нам стихи обновлёнными и как бы увиденными в ряде волшебных зеркал - во всей многоплановости слова и с сохранением человеческой интонации.
  
  
  
  * * *
  
  Чем хуже этот век предшествующих? Разве
  Тем, что в чаду печали и тревог
  Он к самой чёрной прикоснулся язве,
  Но исцелить её не мог.
  
  Ещё на западе земное солнце светит
  И кровли городов в его лучах блестят,
  А здесь уж белая дома крестами метит
  И кличет воронов, и вороны летят.
  
  Зима 1919
  
  
  
  
  *** "Как по земле идёт с котомкой лихо..."
  
  11 октября 1921 года издание харьковских театралов уведомляло: "получено известие, что Ахматова не умерла".
   - Да исполнится русское поверие, - оптимистично завершали "Театральные известия", - что кого преждевременно похоронят, тот долго проживёт.
   Слух, однако, оказался всеохватным и долгоиграющим, и 28 октября в Центральном показательном клубе Симферополя состоялся "Вечер памяти Анны Ахматовой". Афишу об этом вечере с участием местных профессоров словесности Анна Ахматова подарит Марии Шкапской три года спустя. (См.: В. А. Черных. "Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой". С. 150).
  
  
  Царскосельская ода
  
  (Безымянный переулок - Девяностые годы.)
  
  А в переулке забор дощатый...
  Н. Г.
   Ты поэт местного, царскосельского значения.
  Н. П.
  
  Настоящую оду
  Нашептало... Постой,
  Царскосельскую одурь
  Прячу в ящик пустой,
  В роковую шкатулку,
  В кипарисный ларец,
  А тому переулку
  Наступает конец.
  Здесь не Темник, не Шуя -
  Город парков и зал,
  Но тебя опишу я,
  Как свой Витебск - Шагал.
  Тут ходили по струнке,
  Мчался рыжий рысак,
  Тут ещё до чугунки
  Был знатнейший кабак.
  Фонари на предметы
  Лили матовый свет,
  И придворной кареты
  Промелькнул силуэт.
  Так мне хочется, чтобы
  Появиться могли
  Голубые сугробы
  С Петербургом вдали.
  Здесь не древние клады,
  А дощатый забор,
  Интендантские склады
  И извозчичьий двор.
  Шепелявя неловко
  И с грехом пополам,
  Молодая чертовка
  Там гадает гостям.
  Там солдатская шутка
  Льётся, желчь не тая...
  Полосатая будка
  И махорки струя.
  Драли песнями глотку
  И клялись попадьёй,
  Пили допоздна водку,
  Заедали кутьёй.
  Ворон криком прославил
  Этот призрачный мир...
  А на розвальнях правил
  Великан-кирасир.
  
  3 августа 1961
  Комарово
  
  
  
   "В поэзии всегда война, - писал О. Э. Мандельштам в "Заметках о поэзии". - И только в эпохи общественного идиотизма наступает мир или перемирие. Корневоды, как полководцы, ополчаются друг на друга. Корни слов воюют в темноте, отнимая друг у друга пищу и земные соки. Борьба русской, то есть мирской, бесписьменной речи, домашнего корнесловья, языка мирян, с письменной речью монахов, с церковнославянской, враждебной, византийской грамотой, - сказывается до сих пор" (С. 260).
   В ноябре 1921-го советская власть признала возможность допустить работу частных издательств, - между красным террором Гражданской войны и массовыми репрессиями 1930-х настала короткая передышка НЭПа.
   19 января 1922-го на первом вечере "Чистки современной поэзии" в Политехническом музее В. В. Маяковский заявляет:
   "Сломлены устои буржуазного мира. Новое, рабочее государство выводит на широкий и светлый путь не только Россию, но человечество. Решаются мировые, исторические вопросы. И решаются не заседаниями и конференциями, а кровью, железом, опустошительными эпидемиями, поволжскими драмами, невероятным голодом борющегося класса, целым сонмом несчастий, лишений, ужасов и бедствий".
  
  
  
  * * *
  
   Наталии Рыковой
  
  Всё расхищено, предано, продано,
  Чёрной смерти мелькало крыло,
  Всё голодной тоскою изглодано,
  Отчего же нам стало светло?
  
  Днём дыханьями веет вишнёвыми
  Небывалый под городом лес,
  Ночью блещет созвездьями новыми
  Глубь прозрачных июльских небес, -
  
  И так близко подходит чудесное
  К развалившимся грязным домам...
  Никому, никому не известное,
  Но от века желанное нам.
  
  Июнь 1921
  
  
  
   В это время издательство "Petropolis" выпускает в свет новый сборник стихов А. Ахматовой "Anno Domini", и В. В. Маяковский ставит вопрос:
   "...Достойно ли художника в эти трагические дни отойти от современности и погрузиться в пучину сторонних, далёких, чуждых вопросов? Можно ли и теперь воспевать "коринфские стрелы" за счёт целого вихря вопросов, кружащихся около нас? Часть аудитории, правда небольшая, стояла, видимо, за "коринфские стрелы" - это зрители жизни, революционный балласт, люди, от которых не было и никогда не будет никакого толку. Но властно господствовала и торжествовала совсем иная идея - о подлинной задаче художника: жить живой жизнью современности, давать эту современность в художественных образах, помогать своим творчеством мучительному революционному процессу, участвовать активно в созидании нового царства.
  И когда с этим критерием мы подходим к поэтам современности, многие остаются за бортом, поэтами во всём объёме этого слова названы быть не могут: комнатная интимность Анны Ахматовой, мистические стихотворения Вячеслава Иванова и его эллинские мотивы - что они значат для суровой, железной нашей поры?
  Но как же это так: счесть вдруг нулями таких писателей, как Иванов и Ахматова? Разумеется, как литературные вехи, как последыши рухнувшего строя они найдут своё место на страницах литературной истории, но для нас, для нашей эпохи - это никчёмные, жалкие и смешные анахронизмы".
   Когда после пламенной речи пролетарского поэта было предложено запретить Анне Ахматовой на три года писать стихи, "пока не исправится", большинство простым поднятием рук запрет поддержало.
  
  
  
  * * *
  
  Буду чёрные грядки холить,
  Ключевой водой поливать;
  Полевые цветы на воле,
  Их не надо трогать и рвать.
  
  Пусть их больше, чем звёзд зажжённых
  В сентябрьских небесах, -
  Для детей, для бродяг, для влюблённых
  Вырастают цветы на полях.
  
  А мои - для святой Софии
  В тот единственный светлый день,
  Когда возгласы литургии
  Возлетят под дивную сень.
  
  И, как волны приносят на сушу
  То, что сами на смерть обрекли,
  Принесу покаянную душу
  И цветы из Русской земли.
  
  Лето 1916
  Слепнёво
  
  
  
   Тесно сомкнутые ряды идейных борцов за революционное дело между тем не препятствовали поэзии А. Ахматовой служить образцом. Наппельбаумы предлагают ей стать синдиком "Звучащей раковины" - литературной группы, осиротелой после расстрела Н. С. Гумилёва. Из редакций журналов и альманахов с утра до вечера поступают звонки с предложениями опубликовать "хоть что-нибудь"; с её участием или без, организуются её вечера.
   Традицию "Писем о русской поэзии" продолжает О. Э. Мандельштам:
   "Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с "Анной Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Достоевского и отчасти даже Лескова.
   Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу.
   Вся эта форма, вышедшая из асимметричного параллелизма народной песни и высокого лирического прозаизма Анненского, приспособлена для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой" (С. 265-266).
   - Ахматова указала женщине путь освобождения, - утверждает критика. - Это путь творчества. Невольница делается царицей. (См.: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 157).
  
  
  
  Творчество
  
  Бывает так: какая-то истома;
  В ушах не умолкает бой часов;
  Вдали раскат стихающего грома.
  Неузнанных и пленных голосов
  Мне чудятся и жалобы и стоны,
  Сужается какой-то тайный круг,
  Но в этой бездне шёпотов и звонов
  Встаёт один, всё победивший звук.
  Так вкруг него непоправимо тихо,
  Что слышно, как в лесу растёт трава,
  Как по земле идёт с котомкой лихо...
  Но вот уже послышались слова
  И лёгких рифм сигнальные звоночки, -
  Тогда я начинаю понимать,
  И просто продиктованные строчки
  Ложатся в белоснежную тетрадь.
  
  5 ноя6pя 1936
  Ленинград, Фонтанный Дом
  
  
  
   1936-й - год столетия гибели А. С. Пушкина.
   Прошло полтора десятилетия с вечера "Чистки современной поэзии" в Политехническом музее, расстрела Н. С. Гумилёва и кончины А. А. Блока. За всё это время не было ни одного года, чтобы новые сонмы несчастий, лишений, ужасов и бедствий, которые сразу после слома устоев буржуазного мира казались оправданными В. В. Маяковскому, не обрушивались на государство рабочих и крестьян. Декадентская поэтесса со своей "комнатной интимностью" всё ещё писала стихи и "перековываться" или исправляться не желала. Уже шесть лет, как подставил грудь под пистолетное дуло и сам первый поэт небывалого государства, а она, "последыш рухнувшего строя", всё в "какой-то истоме" продолжала вслушиваться в жалобы и стоны "неузнанных и пленных голосов" - "никчёмные, жалкие и смешные анахронизмы" суровой, железной, кровавой эпохи вечной битвы за счастье будущих поколений.
   Есть фундаментальная несправедливость в оценке настоящих творческих усилий как со стороны будущих поколений, так и со стороны современников: "творчество даже плохой певички - личное по своей природе, творчество даже хорошего инженера как бы растворяется в общем анонимном прогрессе техники" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 24). Это обстоятельство неприятно поражало героев рассказов А. П. Чехова; знала о нём и невольница с цветами для святой Софии из Русской земли. И всё, что ушло в прошлое: молебны, многооконная предвоенная усадьба, разлук и встреч всё те же повторенья, поцелуи на лестнице и в гостиной, - всё это ушло, как будто в допушкинские времена, принадлежит теперь уже кому-то другому и не вмещается в границы одной прожитой жизни. А если что и делает жизнь единой, так это даже не память, которая теперь всё более о былых существованиях и народах, но исключительно "тайный круг" с бездной шёпотов, звонов и одним, всё победившим звуком творческого осмысления.
  
  
  
  * * *
  
  Течёт река неспешно по долине,
  Многооконный на пригорке дом.
  А мы живём, как при Екатерине:
  Молебны служим, урожая ждём.
  Перенеся двухдневную разлуку,
  К нам едет гость вдоль нивы золотой,
  Целует бабушке в гостиной руку
  И губы мне на лестнице крутой.
  
  Лето 1917
  Слепнёво
  
  
   В набросках статьи о Баратынском А. С. Пушкин представил отношения поэта с читателем и их изменение со временем следующим образом:
   "Понятия, чувства 18-летнего поэта ещё близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут - юный поэт мужает, талант его растёт, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их, и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит - для самого себя и если изредка ещё обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уёдиненных, затерянных в свете".
   Эту мысль, замечает А. Ахматова, подсказал Пушкину сам Баратынский в письме 1828 года, где объяснял неудачу "Онегина":
   "Я думаю, что у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нём почти свои чувства, почти свои мысли, облечённые в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его всё-таки не проза. Не принимай на свой счёт этих размышлений: они общие". (См.: А. А. Ахматова. ""Каменный гость" Пушкина". С. 98-99).
   - Не поэзия неподвижна, - делает вывод Анна Андреевна, - а читатель не поспевает за поэтом.
  
  
  * * *
  
  По неделе ни слова ни с кем не скажу,
  Всё на камне у моря сижу,
  И мне любо, что брызги зелёной волны,
  Словно слёзы мои, солоны.
  Были вёсны и зимы, да что-то одна
  Мне запомнилась только весна.
  Стали ночи теплее, подтаивал снег,
  Вышла я поглядеть на луну,
  И спросил меня тихо чужой человек,
  Между сосенок встретив одну:
  "Ты не та ли, кого я повсюду ищу,
  О которой с младенческих лет,
  Как о милой сестре, веселюсь и грущу?"
  Я чужому ответила: "Нет!"
  А как свет поднебесный его озарил,
  Я дала ему руки мои,
  И он перстень таинственный мне подарил,
  Чтоб меня уберечь от любви.
  И назвал мне четыре приметы страны,
  Где мы встретиться снова должны:
  Море, круглая бухта, высокий маяк,
  А всего непременней - полынь...
  И как жизнь началась, пусть и кончится так.
  Я сказала, что знаю: аминь!
  
  Осень 1916. Севастополь
  
  
   Моральной монастыркой, монашенкой с крестом на груди называл её Ю. И. Айхенвальд: "монастырка, но в миру, но в свете, в блестящем вихре столицы".
   Свет и блестящий вихрь столицы - в прошлом; они и прежде-то казались не более реальными, чем воспоминание о них в 1922-м, когда вышла книжка Ю. И. Айхенвальда "Поэты и поэтессы". Творчество всегда служило ей диспозицией понимания: через его "тайный круг" она смотрит на мир и присутствует здесь в его "тайном круге". "Очень скучно писать о себе и очень интересно писать о людях и вещах", - это Ахматова о биографической книге, но это и о литературе вообще: сказать что-то о себе возможно лишь сказав всё о мире. Отсюда, монашеский образ среди карнавала столичной жизни, социальных бурь и потрясений войны. Поэт - свидетель и участник происходящего, но по сути отрешённый, ибо превосходит настоящее, ибо слышит "рифм сигнальные звоночки" и начинает понимать гораздо больше, чем доступно человеческому слуху: как в лесу растёт трава, как по земле идёт с котомкой лихо...
   Марает бумагу графоман; выдумывает версификатор; добивается карьерного роста щелкопёр. Иной природы строки, когда сочинитель будто и не принадлежит себе. Кому в таком случае он препоручает свою свободу и висящую на волоске жизнь, - Богу, нации или "с котомкой лиху", - можно судить, если распознать "неведомого друга" - из тех, с кем "просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь".
  
  
  Муза
  
  Когда я ночью жду её прихода,
  Жизнь, кажется, висит на волоске.
  Что почести, что юность, что свобода
  Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
  
  И вот вошла. Откинув покрывало,
  Внимательно взглянула на меня.
  Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
  Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
  
  <Март> 1924
  Петербург, Казанская, 2
  
  
  
   Ни один из царей библейских времён не преминул призвать провидцев и прозорливцев себе на службу: их слова, сами по себе обретающие ритм и метр, считались данными свыше. В культуре Нового времени стало принятым говорить, если не о религиозном служении пророка, так о духовном предназначении поэта. Ю. И. Айхенвальд в пору, когда брань по адресу "последышей рухнувшего строя" из эпизодической стала планомерной и продуманной, сохраняя верность высокому слову дореволюционной русской критики, утверждал: "...нужна духовной России Анна Ахматова, последний цветок благородной русской культуры, хранительница поэтического благочестия, такое олицетворение прошлого, которое способно утешить в настоящем и подать надежду на будущее". (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 160).
  
  
  Многим
  
  Я - голос ваш, жар вашего дыханья,
  Я - отраженье вашего лица.
  Напрасных крыл напрасны трепетанья, -
  Ведь всё равно я с вами до конца.
  
  Вот отчего вы любите так жадно
  Меня в грехе и в немощи моей,
  Вот отчего вы дали неоглядно
  Мне лучшего из ваших сыновей,
  Вот отчего вы даже не спросили
  Меня ни слова никогда о нём
  И чадными хвалами задымили
  Мой навсегда опустошённый дом.
  И говорят - нельзя теснее слиться,
  Нельзя непоправимее любить...
  
  Как хочет тень от тела отделиться,
  Как хочет плоть с душою разлучиться,
  Так я хочу теперь - забытой быть.
  
  14 сентября 1922
  Петербург
  
  
  
   "Забытой быть" - желание укрыться от шагающего по русской земле лиха, которого с 1914-го было в избытке, и когда казалось, что вот, наконец, всё плохое ушло в прошлое, лихо снова собиралось с силой и готовило новые "сонмы несчастий, лишений, ужасов и бедствий".
   6 июля 1922 года постановлением Политбюро ЦК РКП(б) создавалась Комиссия по организации писателей и поэтов в самостоятельное общество.
   16 июля Ленин в письме Сталину излагает способ высылки из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п.:
  
  
   "Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов - выезжайте, господа!
   Всех авторов "Дома литераторов", питерской "Мысли"; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас "заграница". Чистить надо быстро, не позже конца процесса эсеров.
   Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса "Нов[ая] русская книга", ? 4, 1922 г., с. 37) и на список частных издательств (стр. 29).
   С к[оммунистическом] прив[етом] Ленин".
  (Письмо В. И. Ленина И. В. Сталину)
  
  
   19 июля на заседании только что созданной Комиссии по организации писателей и поэтов "принят в основном" список предполагаемых членов общества "Круг". Напротив имени Ахматовой проставлен знак вопроса и в скобках отмечено: "Расстрелян муж - Гумилёв".
  
  
  * * *
  
  А ты теперь тяжёлый и унылый,
  Отрекшийся от славы и мечты,
  Но для меня непоправимо милый,
  И чем темней, тем трогательней ты.
  
  Ты пьёшь вино, твои нечисты ночи,
  Что наяву не знаешь, что во сне,
  Но зелены мучительные очи, -
  Покоя, видно, не нашёл в вине.
  
  И сердце только скорой смерти просит,
  Кляня медлительность судьбы.
  Всё чаще ветер западный приносит
  Твои упрёки и твои мольбы.
  
  Но разве я к тебе вернуться смею?
  Под бледным небом родины моей
  Я только петь и вспоминать умею,
  А ты меня и вспоминать не смей.
  
  Так дни идут, печали умножая.
  Как за тебя мне Господа молить?
  Ты угадал: моя любовь такая,
  Что даже ты не мог её убить.
  
  22 июля 1917
  Слепнёво
  
  
  
   В середине августа 1922-го в Москве, Петрограде, Казани, на Украине арестованы те, кого предполагалось выслать. В конце месяца газеты опубликовали официальные сообщения об этих арестах и о решении Совнаркома выслать за границу большую группу учёных, литераторов, врачей, агрономов.
   5 сентября Дзержинский разъясняет Уншлихту директивы Ленина о принципах составления списков интеллигенции для высылки за границу:
  
  
   "Необходимо выработать план, постоянно корректируя его и дополняя. Надо всю интеллигенцию разбить по группам:
   Примерно:
   1) Беллетристы.
   2) Публицисты и политики.
   3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы): а) финансисты; б) топливники; в) транспортники; г) торговля; д) кооперация и т. д.
   4) Техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры 2) агрономы, 3) врачи, генштабисты и т. д.
   5) Профессора и преподаватели и т. д. и т. д.
   Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело; каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами, между которыми эти группы должны распределяться нашим отделом. Сведения должны проверяться с разных сторон, так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно, чего до сих пор не было из-за спешности и односторонности освещения. Надо в плане далее наметить очерёдность заданий и освещения групп. Надо помнить, что задачей нашего отдела должна быть не только высылка, а содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, т. е. внесение в их ряды разложения и выдвигание тех, кто готов без оговорок поддерживать Совет. власть. Обратите внимание на статью Кина в "Правде" от 3/IX. Такими обследованиями следовало бы и нам заняться. Необходимо также вести наблюдение за всей ведомственной литературой НКЗема, ВСНХ, НКФ, НКПС и других. Напр., авторы сборника НКФ ? 2 "Очер. вопр. фин. политики" явно белогвардейцы, как А. А. Соколов. О принятом решении и выраб. плане сообщите мне".
  
  (Письмо Ф. Э. Дзержинского И. С. Уншлихту)
  
  
   Под угрозой смертной казни все арестованные дали подписку о невозвращении в РСФСР.
   - Знаете, - поговаривала Ф. Г. Раневская, - когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
  
  
  
  * * *
  
  Не с теми я, кто бросил землю
  На растерзание врагам.
  Их грубой лести я не внемлю,
  Им песен я своих не дам.
  
  Но вечно жалок мне изгнанник,
  Как заключённый, как больной.
  Темна твоя дорога, странник,
  Полынью пахнет хлеб чужой.
  
  А здесь, в глухом чаду пожара
  Остаток юности губя,
  Мы ни единого удара
  Не отклонили от себя.
  
  И знаем, что в оценке поздней
  Оправдан будет каждый час...
  Но в мире нет людей бесслёзней,
  Надменнее и проще нас.
  
  Июль 1922
  Петер6ург
  
  
  
   В конце сентября и середине ноября 1922 года двумя рейсами немецких пассажирских судов из Петрограда в Штетин были доставлены более полторы сотни насильственно высланных из Советской России представителей интеллигенции. Эта акция рабоче-крестьянской власти получила собирательное название "философский пароход": на его борту Россию покинули профессора Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, И. А. Ильин, С. Е. Трубецкой, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин и другие. Высылка осуществлялась также на пароходах из Одессы и Севастополя и поездами из Москвы в Латвию и Германию.
   В отличие от расстрела, повсеместно применяемого большевиками к врагам и тем, кто считался врагами революции, высылка представлялась достаточно "гуманной" мерой и должна была способствовать признанию советской власти правительствами других стран. Высылаемым разрешалось взять с собой две пары кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу, две пары обуви на человека. Деньги и прочее имущество высылаемых и членов их семей подлежало конфискации.
   Нарком Троцкий заявлял отстранённо: "Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно".
   Что же, "эти люди" пережили ужасы террора и Гражданской войны, выжили, когда эпидемии, голод и холод десятками косили коллег. "Эти люди", тем не менее, всё ещё сохраняли академическое свободомыслие и составляли русскую мысль. Терпеть их было ни в коем случае невозможно: всё равно, что глядеть в глаза пущенному на слом укладу общественной жизни.
   "Философский пароход" - это эпилог Серебряного века.
  
  
  
  * * *
  
  И вот одна осталась я
  Считать пустые дни.
  О вольные мои друзья,
  О лебеди мои!
  
  И песней я не скличу вас,
  Слезами не верну,
  Но вечером в печальный час
  В молитве помяну.
  
  Настигнут смертною стрелой,
  Один из вас упал,
  И чёрным вороном другой,
  Меня целуя, стал.
  
  Но так бывает: раз в году,
  Когда растает лёд,
  В Екатеринином саду
  Стою у чистых вод
  
  И слышу плеск широких крыл
  Над гладью голубой.
  Не знаю, кто окно раскрыл
  В темнице гробовой.
  
   1917. Конец года
  
  
  
   Теоретик и организатор натуральной школы В. Г. Белинский противопоставлял гениев и талантов, как литературу и беллетристику. К этой его идее обращались Ю. М. Лотман и Н. И. Мордовченко, полезно обратиться и ныне:
   "Гении - создатели искусства - непредсказуемы в своём творчестве и не поддаются управляющему воздействию критики. Одновременно между гением и читателем - всегда некая (по выражению Пушкина) "недоступная черта". Непонимание читателем гениального творения - не исключение, а норма. Отсюда Белинский делал смелый вывод: гений, работающий для вечности и потомства, может быть не только не понят современниками, но даже бесполезен для них. Его польза таится в исторической перспективе. Но современник нуждается в искусстве, пускай не столь глубоком и не столь долговечном, но способном быть воспринятым читателем сегодня.
   Эта идея Белинского хорошо интерпретируется в антитезе "взрывных" и "постепенных" процессов. Из неё вытекает ещё одна особенность. Для того чтобы быть освоенным современниками, процесс должен иметь постепенный характер, но одновременно современник тянется к недоступным для него моментам взрыва, по крайней мере в искусстве. Читатель хотел бы, чтобы его автор был гением, но при этом он же хотел бы, чтобы произведения этого автора были понятными. Так создаются Кукольник или Бенедиктов - писатели, занимающие вакантное место гения и являющиеся его имитацией. Такой "доступный гений" радует читателя понятностью своего творчества, а критика - предсказуемостью. Безошибочно указывающий будущие пути такого писателя критик склонен приписывать это своей проницательности". (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 20).
  
  
  Эпические мотивы
  
  3
  
  Смеркается, и в небе тёмно-синем,
  Где так недавно храм Ерусалимский
  Таинственным сиял великолепьем,
  Лишь две звезды над путаницей веток,
  И снег летит откуда-то не сверху,
  А словно подымается с земли,
  Ленивый, ласковый и осторожный.
  Мне странною в тот день была прогулка.
  Когда я вышла, ослепил меня
  Прозрачный отблеск на вещах и лицах,
  Как будто всюду лепестки лежали
  Тех жёлто-розовых некрупных роз,
  Название которых я забыла.
  Безветренный, сухой, морозный воздух
  Так каждый звук лелеял и хранил,
  Что мнилось мне: молчанья не бывает.
  И на мосту, сквозь ржавые перила
  Просовывая руки в рукавичках,
  Кормили дети пёстрых жадных уток,
  Что кувыркались в проруби чернильной.
  И я подумала: не может быть,
  Чтоб я когда-нибудь забыла это.
  И если трудный путь мне предстоит,
  Вот лёгкий груз, который мне под силу
  С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
  Быть может, в нищете - припоминать
  Закат неистовый, и полноту
  Душевных сил, и прелесть милой жизни.
  
  1914-1916, <Июнь> 1940
  
  
  
   В антитезе "взрывных" и "постепенных" процессов "Requiem", "Поэма без героя", также как ранняя поэма "У самого моря" и сборники "Чётки", "Белая стая", "Anna Domini" - это "взрыв". Многочисленные подражатели и продолжатели творческой традиции А. А. Ахматовой, "многих - безутешной вдовы", это постепенный процесс.
   "Между литературой и беллетристикой - такой же промежуток, как между моментом взрыва и возникающим на его основании новым этапом постепенного развития. По сути дела, аналогичные процессы происходят и в области познания. С известной условностью их можно определить как противопоставление теоретической науки и техники". (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 21).
  
  
  * * *
  
  De profundis! - Моё поколенье
  Мало мёду вкусило. И вот
  Только ветер гудит в отдаленьи,
  Только память о мёртвых поёт.
  Наше было не кончено дело,
  Наши были часы сочтены,
  До желанного водораздела,
  До вершины великой весны,
  До неистового цветенья
  Оставалось лишь раз вздохнуть.
  .......................................
  Две войны, моё поколенье,
  Освещали твой страшный путь.
  
  Ташкент
  23 марта 1944
  
  
  
  
  
  Гранитный город. " А мы живём торжественно и трудно "
  
  4 марта 1956 года, годовщину кончины величайшего палача, Анна Андреевна праздновала вдвоём с Лидией Корнеевной Чуковской. Положив полотенце, смоченное холодной водой, на лоб, "говорила с подушки":
  
  
   - Того, что пережили мы, - да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! - не запечатлела ни одна литература. Шекспировские драмы - все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли - мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас. О том, что пережили казнённые или лагерники, я говорить не смею. Это не называемо словом. Но и каждая наша благополучная жизнь - шекспировская драма в тысячекратном размере. Немые разлуки, немые чёрные кровавые вести в каждой семье. Невидимый траур на матерях и жёнах. Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха. Мы с вами до неё дожили.
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. С. 197)
  
  
   Это было трудно, удивительно и почти невозможно - дожить до новой эпохи. За четверть столетия - гибель НЭПа, коллективизация, голод начала 1930-х, массовые репрессии, Вторая мировая война, новая волна репрессий уже после войны и, наконец, смерть обер-палача, - это в масштабах нации и государства. В частной жизни - арест мужа и сына, письма в Кремль, многочасовые ожидания передачи в тюремных очередях, голод, блокада, эвакуация, тяжёлая болезнь, возвращение к "страшному призраку, притворяющемуся моим городом", снова слава, признание, бурные аплодисменты стоя и опять арест сына, обструкция и травля с высочайшего на то соизволения.
  
  
  Клевета
  
  И всюду клевета сопутствовала мне.
  Её ползучий шаг я слышала во сне
  И в мёртвом городе под беспощадным небом,
  Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
  И отблески её горят во всех глазах,
  То как предательство, то как невинный страх.
  Я не боюсь её. На каждый вызов новый
  Есть у меня ответ достойный и суровый.
  Но неизбежный день уже предвижу я, -
  На утренней заре придут ко мне друзья,
  И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
  И образок на грудь остывшую положат.
  Никем не знаема тогда она войдёт,
  В моей крови её неутолённый рот
  Считать не устаёт небывшие обиды,
  Вплетая голос свой в моленья панихиды,
  И станет внятен всем её постыдный бред,
  Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
  Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,
  Чтобы в последний раз душа моя горела
  Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
  И дикой жалостью к оставленной земле.
  
  14 января 1922
  Бежецк - Петербург. Вагон
  
  
  
   Самый великий из палачей, каких знала история, к середине 1930-х годов наложил карцерную дисциплину на всю страну. Тюрьма преобразовала карательную процедуру в пенитенциарную технику - технику надзора и наказания. Надзор начинался со школьной скамьи (учителя, пионерская и комсомольская организация) и продолжался в трудовых коллективах (производственное и партийное руководство, институт социалистического соревнования, общественные марши, демонстрации, митинги) и по месту прописки в коммунальных квартирах. Одни и те же дисциплинарные механизмы функционировали по всему обществу, во всех городах и весях, тотально - в любых социальных группах, средах и объединениях - от санкции против отклонения к наказанию преступления.
   "Не умеешь - научим, не хочешь - заставим": по шкале этого принципа любая провинность или проступок в школе, на работе или по месту проживания могли рассматриваться как более или менее тяжкое преступление перед советской властью, которому вменялось соответствующее наказание (от коллективного порицания до высшей меры защиты общества от "врагов народа"). Шкала была непрерывной как в возрастном значении, так и по тяжести наказания: от постановки на вид, выговора, исключения из партийных (комсомольских) рядов, бойкотирования и увольнения с работы до лишения прописки, высылки и тюремного заключения. Система надзора и наказания новейшего времени, на деле, была не менее жёсткой и эффективной для установления авторитарной власти, чем костры инквизиции для утверждения абсолютной власти средневековых монархов.
   По словам французского социолога и философа Мишеля Фуко (1926-1984): "В классическую эпоху, несмотря на определённую общую отсылку к про?ступку в широком смысле слова, порядки правонаруше?ния, греха и дурного поведения были отделены друг от друга, поскольку каждый из них был сопряжён с особыми критериями и инстанциями (суд, епитимья, тюремное за?ключение). Лишение свободы, использующее механизмы надзора и наказания, действует, напротив, в соответствии с принципом относительной непрерывности. Непрерыв?ности самих институтов, которые отсылают друг к другу (государственная помощь и сиротский дом, исправитель?ное заведение, каторга, дисциплинарный батальон, тюрь?ма; школа и благотворительное общество, мастерская, дом призрения, пенитенциарный монастырь; рабочий горо?док, больница и тюрьма). Непрерывности критериев и ме?ханизмов наказания, которые, начиная с простого откло?нения, постепенно ужесточают правила и утяжеляют на?казание. Непрерывной градации органов власти, институционализированных, специализированных и компетент?ных (в порядке знания и порядке власти), которые, не прибегая к произволу, а в строгом соответствии с правила?ми, посредством констатации и оценки устанавливают иерархию, дифференцируют, санкционируют, наказывают и постепенно переходят от санкции против отклонения к наказанию преступления". (М. Фуко. "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы". С. 440).
  
  
  Посвящение
  
  Перед этим горем гнутся горы,
  Не течёт великая река,
  Но крепки тюремные затворы,
  А за ними "Каторжные норы"
  И смертельная тоска.
  Для кого-то веет ветер свежий,
  Для кого-то нежится закат -
  Мы не знаем, мы повсюду те же,
  Слышим лишь ключей постылый скрежет
  Да шаги тяжёлые солдат.
  Подымались как к обедне ранней.
  По столице одичалой шли,
  Там встречались, мёртвых бездыханней,
  Солнце ниже и Нева туманней,
  А надежда всё поёт вдали.
  Приговор. И сразу слёзы хлынут,
  Ото всех уже отделена,
  Словно с болью жизнь из сердца вынут,
  Словно грубо навзничь опрокинут,
  Но идёт... шатается... одна...
  Где теперь невольные подруги
  Двух моих осатанелых лет?
  Что им чудится в сибирской вьюге,
  Что мерещится им в лунном круге?
  Им я шлю прощальный мой привет.
  
  Март 1940
  
  
  
   "Другое её свойство: этот волшебный напиток, лиясь в сосуд, вдруг густеет и превращается в мою биографию, как бы увиденн<ую> кем-то во сне или в ряде зеркал. ("И я рада или не рада, что иду с тоб<ой>..."). Иногда я вижу её всю сквозную, излучающую непонятный свет (похожий на свет белой ночи, когда всё светится изнутри), распахиваются неожиданные галереи, ведущие в никуда, звучит второй шаг, эхо, считая себя самым главным, говорит своё, а не повторяет чужое. Тени притворяются теми, кто их отбросил. Всё двоится и троится - вплоть до дна шкатулки.
   И вдруг эта фата-моргана обрывается. На столе просто стихи, довольно изящные, искусные, дерзкие. Ни таинственного света, ни второго шага, ни взбунтовавшегося эха, ни теней, получивших отдельное бытие, и тогда я начинаю понимать, почему она оставляет холодным<и> некоторых своих читателей. Это случается, главным образом, тогда, когда я читаю её кому-нибудь, до кого она не доходит, и она, как бумеранг (прошу извинить избитое сравнение), возвращается ко мне, но в каком виде (!?), и раня меня самоё.
   17 мая 1961 г. Комарово"
  (А. А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 223)
  
  
  
  ...Поэтам
  Вообще не пристали грехи.
  Проплясать пред Ковчегом Завета,
  Или сгинуть... да что там! про это
  Лучше их рассказали стихи.
  
  
  
   В 1935-1940 годах А. А. Ахматовой написан "Requiem". За три дня в 1940-м - поэма "Путём всея земли". С 27 декабря 1940-го по 1965-й снова и снова возвращается адская арлекинада "Поэмы без героя".
   Все работы пишутся в стол и увидят свет при жизни поэта только в зарубежных изданиях, а в Советском Союзе - в конце 1980-х.
  
  
   "Я сказала, что многие, в особенности из молодых, смущены и ушиблены разоблачением Сталина: как же так? гений, корифей наук, а оказался заплечных дел мастером.
   - Пустяки это, - спокойно ответила Анна Андреевна. - "Наркоз отходит", как говорят врачи. Да и не верю я, что кто-нибудь чего-нибудь не понимал раньше. Кроме грудных младенцев.
   Я с ней не согласилась. На своём пути мне довелось встречать людей чистых, искренних, бескорыстных, которые и мысли не допускали, что их обманывают.
   - Неправда! - закричала Анна Андреевна с такой энергией гнева, что я испугалась за её сердце. Она приподнялась на локте. - Камни вопиют, тростник обретает речь, а человек, по-вашему, не видит и не слышит?! Ложь. Они притворялись. Им выгодно было притворяться перед другими и самими собой. Вы ещё тогда понимали всё до конца - не давайте же обманывать себя теперь. Ну, конечно, они, как и мы с вами, не имели возможности выучить наизусть бессмертные распоряжения в оригинале, но что насчёт "врагов народа" всё ложь, клевета, кровавый смрад - это понимали все. Не хотели понимать - дело другое. Такие и теперь водятся".
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. С. 197-198)
  
  
  
  Вступление
  
  Это было, когда улыбался
  Только мёртвый, спокойствию рад.
  И ненужным привеском болтался
  Возле тюрем своих Ленинград.
  И когда, обезумев от муки,
  Шли уже осуждённых полки,
  И короткую песню разлуки
  Паровозные пели гудки.
  Звёзды смерти стояли над нами,
  И безвинная корчилась Русь
  Под кровавыми сапогами
  И под шинами чёрных марусь.
  
  (А. Ахматова. "Реквием")
  
  
  
  ** Реквием. "Я вижу, я слышу, я чувствую вас"
  
  20 апреля 1924 года во вступительном слове на вечере А. Ахматовой в Политехническом музее профессор Л. П. Гроссман сказал:
   "Анна Ахматова стала предметом прилежного изучения филологов, лингвистов, стиховедов. Сделалось почему-то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на "Чётках" и "Белой стае" <...> И, наконец, в самое последнее время поэзия Ахматовой стала предметом обсуждения со стороны своей социальной природы и общественной стоимости. <...> О стихах Ахматовой часто говорилось, как о любовных новеллах, повестях, даже романах. Но думается, что когда речь идёт об Анне Ахматовой, можно не бояться произнести такое значительное слово как трагедия" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 188).
   Некоторые вехи на пути от любовной новеллы к трагедии в записных книжках А. Ахматовой 20 мая 1960 года помечены скупо и выразительно:
   "После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоялось постановление о прекращении моей лит<ературной> деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на лит<ературные> вечера. (Я встретила на Невском М. Шаг<инян>. Она сказала: "Вот вы какая важная особа: о вас было пост<ановление> ЦК: не арестовывать, но и не печатать".) В 1929 г. после "Мы" и "Кр<асного> дерева" и я вышла из союза.
   В мае 1934 г., когда рассылались анкеты для вступления в новый союз, я анкеты не заполнила. Я член союза с 1940 г., что видно из моего билета. Между 1925-1939 меня перестали печатать совершенно. (См. критику, начиная с Лелевича 1922-33.) Тогда я впервые присутствовала при своей гражданской смерти. Мне было 35 лет. Изд<ания> "Чётки", "Белая стая" и "Anno Domini", напечатанные в Берлине Алянским ("Чётки" и "Белая стая") и Блохом ("Anno Domini"), не были допущены в Советский Союз" (С. 28).
  
  
  * * *
  
  За озером луна остановилась
  И кажется отворенным окном
  В притихший, ярко освещённый дом,
  Где что-то нехорошее случилось.
  
  Хозяина ли мёртвым привезли,
  Хозяйка ли с любовником сбежала,
  Иль маленькая девочка пропала
  И башмачок у заводи нашли...
  
  С земли не видно. Страшную беду
  Почувствовав, мы сразу замолчали.
  Заупокойно филины кричали,
  И душный ветер буйствовал в саду.
  
  1922
  
  
  
   Вечера Ахматовой обругивали, по оценке Е. И. Замятина, легонько. Так, в апреле 1924-го газета "Правда" в заметке "Вчерашнее "сегодня"" сообщала: "Ахматова торжественно-монотонным распевом точно по старообрядческим "крюкам" пропела что-то о мертвецах". (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 188). Однако изобличать "страшную беду" и её "воспевателя" рабоче-крестьянской власти было явно недостаточно - приходилось запрещать: в чёрном списке уничтоженных и остановленных книг более десяти сборников стихотворений А. А. Ахматовой.
   В 1925-м был уничтожен двухтомник, подготовленный к печати издательством Гессена. У издателя остался один экземпляр. Рукописи двухтомного собрания, составленного в 1935-м, были возвращены автору. Тогда же было отказано и в публикации "Избранного". Сборник "Из шести книг" под редакцией Тынянова в количестве 10.000 экземпляров увидел свет в 1940-м, но через 6 недель изъят из продажи и библиотек и запрещён в букинистической продаже. В 1940-м был уничтожен однотомник Ленинградского Госиздата, в 1946-м - ещё один, а также подборка "Избранного" в библиотеке "Огонька". Седьмой сборник стихов "Нечет", принятый в 1946-м, был возвращён автору издательством "Советский писатель" "за истечением срока архивного хранения" в 1952-м. Рукописи остались у А. Ахматовой.
   "Вместо всего этого в Ташкенте в 1943 г. вышла маленькая книжка "Избранное" под редакцией К. Зелинского (10.000 экз.). Рецензий о ней не было, и её было запрещено рассылать по стране. Продавалась она в каких-то полузакрытых распределителях. На книге не обозначено место издания. (Запрещали её, по словам А. Н. Тих<онова>, 8 раз.)" (Записные книжки. С. 29).
   6 ноября 1958 года в Гослитиздате вышла книга "Стихотворений" тиражом 25.000 экземпляров. В книге было 85 стихотворений и переводы. Она была распродана в несколько минут. Писателям Москвы и Ленинграда её выдавали по ранее составленным спискам, но многим не хватило. После истории с изданием романа Б. Л. Пастернака "Доктор Живаго" за рубежом (1958) был запрещён сборник стихов А. Ахматовой с переводом на польский. А в 1963-м ей вернули последний сборник "Бег времени" с ругательной статьёй критикессы Книпович.
  
  
  Новогодняя баллада
  
  И месяц, скучая в облачной мгле,
  Бросил в горницу тусклый взор.
  Там шесть приборов стоят на столе,
  И один только пуст прибор.
  
  Это муж мой, и я, и друзья мои
  Встречаем новый год.
  Отчего мои пальцы словно в крови
  И вино, как отрава, жжёт?
  
  Хозяин, поднявши полный стакан,
  Был важен и недвижим:
  "Я пью за землю родных полян,
  В которой мы все лежим!"
  
  А друг, поглядевши в лицо моё
  И вспомнив Бог весть о чём,
  Воскликнул: "А я за песни её,
  В которых мы все живём!"
  
  Но третий, не знавший ничего,
  Когда он покинул свет,
  Мыслям моим в ответ
  Промолвил: "Мы выпить должны за того,
  Кого ещё с нами нет".
  
  1922. Конец года
  
  
  
   Преступное государство порождает призрачный, фантастический, смутный мир, мир "колеблющихся недостоверностей" (Л. К. Чуковская), вещи которого - сон, люди - мертвецы, а в языке - неопределённые формы речи: "пришли", "взяли", "осудили".
   "Теперь возникает другой страх: страх перед тёмным, тайным сговором между теми, кто отстаивает закон, и теми, кто нарушает его. Шекспировский век, когда верховная власть и низость соединялись в одном лице, ушёл в прошлое; вскоре должна была начаться повседневная мелодрама полицейской власти и сообщничества между пре?ступлением и властью" (М. Фуко. "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы". С. 416).
   В Советской России повседневная полицейская мелодрама III-го Отделения достигла своей страшной, трагической кульминации, когда исторические пути страны пересеклись в одной точке - непроизносимом всуе имени того великого деятеля застенка, в ком уголовщина обрела высшую государственную власть. Материально застенок поглощал целые кварталы, духовно - помыслы во сне и наяву; застенок выкрикивал собственно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора; он пугал именем своего творца и его сподвижников даже в четырёх стенах, когда вроде никто не мог слышать, даже один на один.
   "Окружённый немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чьё бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было" (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 1. С. 6).
  
  
  Реквием
  
  I
  
  Уводили тебя на рассвете,
  За тобой, как на выносе, шла,
  В темной горнице плакали дети,
  У божницы свеча оплыла.
  На губах твоих холод иконки.
  Смертный пот на челе... не забыть! -
  Буду я, как стрелецкие жёнки,
  Под кремлёвскими башнями выть.
  
  1935
  
  
  
   22 октября 1935 года муж А. А. Ахматовой, комиссар при Русском музее и Государственном Эрмитаже, историк искусства Николай Николаевич Пунин (1888-1953) и сын, студент исторического факультета Ленинградского университета Лев Николаевич Гумилёв (1912-1992) были арестованы по обвинению в "создании контрреволюционной террористической организации".
   - Когда я вернусь в Ленинград, меня арестуют за антисоветские разговоры, - возвращаясь из археологической экспедиции с Дона, догадывался Л. Н. Гумилёв.
  
  
  II
  
  Тихо льётся тихий Дон,
  Жёлтый месяц входит в дом.
  
  Входит в шапке набекрень -
  Видит жёлтый месяц тень.
  
  Эта женщина больна,
  Эта женщина одна,
  
  Муж в могиле, сын в тюрьме,
  Помолитесь обо мне.
  
  
  III
  
  Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
  Я бы так не могла, а то, что случилось,
  Пусть чёрные сукна покроют,
  И пусть унесут фонари.
  Ночь.
  
  
   До приезда в Ленинград Лев Гумилёв воспитывался бабушкой Анной Ивановной Гумилёвой в Бежецке Тверской области. Жена комиссара Фёдора Раскольникова, в прошлом возлюбленная Н. С. Гумилёва, Лариса Рейснер предлагала матери отдать Лёву в её семью. Анна Андреевна ответила отказом.
   Безотказно же работали одни только механизмы надзора и наказания - в строгом соответствии с принципом непрерывности они отсылали друг к другу социальные институты образования, воспитания, исправления и семьи.
   В конце лета 1921 года, когда известие о расстреле Н. С. Гумилёва дошло до Бежецка, школьники постановили: "Льву Гумилёву, как сыну расстрелянного врага народа, книги из библиотеки не выдавать".
  
  
  
  IV
  
  Показать бы тебе, насмешнице
  И любимице всех друзей,
  Царскосельской весёлой грешнице,
  Что случилось с жизнью твоей.
  Как трёхсотая, с передачею,
  Под Крестами будешь стоять
  И своей слезою горячею
  Новогодний лёд прожигать.
  Там тюремный тополь качается,
  И ни звука. А сколько там
  Неповинных жизней кончается...
  
  
  
   4 июля 1924 года А. И. Гумилёва писала А. Ахматовой:
   "Дорогая Аничка!
   Сегодня Лёва пошёл в школу за своим свидетельством об окончании 4 класса: переводе его в следующий класс, то есть теперь уже во вторую ступень. Но ему никакого свидетельства не выдали, а потребовали, чтобы он принёс метрическое свидетельство. Он, бедняга, очень огорчился, когда узнал, что у меня нет его, и я сама пошла с ним в школу выяснить это дело. И мне тоже сказали, что нынче очень строго требуются документы и без метрики во вторую ступень не примут ни за что. Так что, голубчик, уже как хочешь и добывай сыну метрику и как можно скорее, чтобы Шура могла привезти её с собою. А без неё он совсем пропадёт, никуда его не примут. А когда будешь получать бумагу, то обрати внимание, чтобы, если он записан сын дворянина, то похлопочи, попроси, чтобы заменили и написали сын гражданина или студента, иначе и в будущем это закроет ему двери в высшее заведение...
   Любящая тебя мама".
  
  
  V
  
  Семнадцать месяцев кричу,
  Зову тебя домой.
  Кидалась в ноги палачу -
  Ты сын и ужас мой.
  Всё перепуталось навек,
  И мне не разобрать
  Теперь, кто зверь, кто человек,
  И долго ль казни ждать.
  И только пышные цветы,
  И звон кадильный, и следы
  Куда-то в никуда.
  И прямо мне в глаза глядит
  И скорой гибелью грозит
  Огромная звезда.
  
  
  
   Это был второй арест сына.
   10 декабря 1933 года Льва Гумилёва арестовали на квартире востоковеда В. А. Эбермана, который консультировал его по поводу переводов с арабского. Лев провёл в заключении 9 дней и был отпущен без допроса и предъявления обвинения.
   В октябре 1935-го Н. Н. Пунин и Л. Н. Гумилёв вместе с группой студентов Ленинградского университета попали под волну репрессий против интеллигенции, начатой после убийства С. М. Кирова. Ряд доносов на сына казнённого именем революции поэта, "абсолютного "контрика"" и "человека явно антисоветского", предрешили арест. Студенты жаловались, что он считает их дураками. Участия в общественной жизни Л. Н. Гумилёв не принимал - ни в комсомольских радостных организациях, ни в научных кружках молодёжи, горящих единственно правильным, классовым подходом к истории. Жил поначалу в коммунальной квартире у матери на деревянном сундуке в неотапливаемом коридоре. Кроме матери и отчима, в квартире проживала семья рабочих и первая жена Н. Н. Пунина с дочерью Ириной; у них были отдельные комнаты. Затем переселился к знакомым, ибо Н. Н. Пунин по возвращению пасынка из экспедиции, открыв дверь, сказал: "Зачем ты приехал, тебе даже переночевать негде". Летом ходил в линялом картузе и брезентовом плаще, зимой - в ватнике, который знакомые называли "дурацким".
  
  
  
  VI
  
  Лёгкие летят недели,
  Что случилось, не пойму.
  Как тебе, сынок, в тюрьму
  Ночи белые глядели,
  Как они опять глядят
  Ястребиным жарким оком,
  О моём кресте высоком
  И о смерти говорят.
  
  1939
  
  
  
   Через неделю после ареста мужа и сына А. А. Ахматова отправилась в Москву, где остановилась у литературоведа Эммы Григорьевны Герштейн, затем на квартире у М. А. Булгакова. После звонка Поскрёбышеву письмо в Секретариат ЦК на имя Сталина было передано в Кремль.
  
  
   "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
   Зная Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом. 23 октября в Ленинграде арестованы Н.К.В.Д. мой муж Николай Николаевич (Профессор Академии Художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилёв (студент Л.Г.У).
   Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чём их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ.
   Я живу в С.С.Р. с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжёлых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается.
   В Ленинграде я живу очень уединённо и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу пережить.
   Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет.
   Анна Ахматова
   1 ноября 1935"
  (Письма А. А. Ахматовой Сталину)
  
  
   Великий деятель застенка наложил на письмо резолюцию: "т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилёва и сообщить об исполнении. И. Сталин". 4 ноября следствие было прекращено, прямо посреди ночи задержанных отпустили; профессор Н. Н. Пунин просил оставить их до утра.
  
  
  
  VII
  
  Приговор
  
  И упало каменное слово
  На мою ещё живую грудь.
  Ничего, ведь я была готова,
  Справлюсь с этим как-нибудь.
  У меня сегодня много дела:
  Надо память до конца убить,
  Надо, чтоб душа окаменела,
  Надо снова научиться жить.
  А не то... Горячий шелест лета,
  Словно праздник за моим окном.
  Я давно предчувствовала этот
  Светлый день и опустелый дом.
  
  1939. Лето
  
  
  
   "Границы между заключением, наказаниями по решению суда и дисциплинарными заведениями, размытые уже в классическом веке, начинают стираться, образуя огромный континуум карцера, распространяющий пенитенциарные методы даже на самые невинные дисциплины, доводящий дисциплинарные нормы до самой сердцевины уголовно-правовой системы и воздействующий на любое правонарушение, мельчайшую неправильность, отклонение или аномалию, угрозу делинквентности. Тонкая, градуированная "карцерная" сеть с компактными заведениями, но и дробными и рассеянными методами заняла место самоуправного, массового и плохо интегрированного заключе?ния классического века" (М. Фуко. "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы". С. 437-438).
   Дисциплина карцерного архипелага позволяла надеяться, принимая неизбежное, как судьбу.
   После освобождения профессор Н. Н. Пунин вернулся на работу, а студента Гумилёва по инициативе комсомольской организации выдворили из университета. Восстанавливаться пришлось на следующий учебный год.
   - Вы знаете, что такое пытка надеждой? После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума.
  
  
  VIII
  
  К смерти
  
  Ты всё равно придёшь. Зачем же не теперь?
  Я жду тебя. Мне очень трудно.
  Я потушила свет и отворила дверь
  Тебе, такой простой и чудной.
  Прими для этого какой угодно вид,
  Ворвись отравленным снарядом
  Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
  Иль отрави тифозным чадом,
  Иль сказочкой, придуманной тобой
  И всем до тошноты знакомой, -
  Чтоб я увидела верх шапки голубой
  И бледного от страха управдома.
  Мне всё равно теперь. Струится Енисей,
  Звезда полярная сияет.
  И синий блеск возлюбленных очей
  Последний ужас затмевает.
  
  19 августа 1939
  Фонтанный Дом
  
  
  
   В апреле 1935-го года вышел исторический - даже для масштаба тысячелетий! - указ о расстреле "малолетних преступников" от 12 лет. Укрепляя авторитарную власть, обер-палач не гнушался ничем - геноцид становился привычным делом.
   Ткань отношений, которые когда-то составляли непосредственное окружение тюрьмы, распространялась вовне. Карцерный архипелаг переносил технику наказания из тюремного института на весь общественный организм. Наиболее проницательные понимали всю чудовищность последствий этого переноса.
   Л. К. Чуковская вспоминала:
   - Ум её был трезв, ясен, проницателен, и именно поэтому сознание её было преисполнено ужасом перед совершающимся, которого не видели другие, и ужасом перед возможностью утраты рассудка. Ахматова яснее других чуяла и осознавала происходящее. Действительность была чудовищна. Заглядывая в подвал памяти, она восклицала: "Но где мой дом и где рассудок мой?" Или, создавая свой Реквием: "Уже безумие крылом / Души накрыло половину..."
  
  
  
  IX
  
  Уже безумие крылом
  Души накрыло половину,
  И поит огненным вином
  И манит в чёрную долину.
  И поняла я, что ему
  Должна я уступить победу,
  Прислушиваясь к своему
  Уже как бы чужому бреду.
  И не позволит ничего
  Оно мне унести с собою
  (Как ни упрашивай его
  И как ни докучай мольбою):
  Ни сына страшные глаза -
  Окаменелое страданье -
  Ни день, когда пришла гроза,
  Ни час тюремного свиданья,
  Ни милую прохладу рук,
  Ни лип взволнованные тени,
  Ни отдалённый лёгкий звук -
  Слова последних утешений.
  
  4 мая 1940
  Фонтанный Дом
  
  
  
   В третий раз Льва Гумилёва забрали в ночь с 10 на 11 марта 1938 года. Его арест был спровоцирован лекцией Пумпянского о русской поэзии:
   "Лектор стал потешаться над стихотворениями и личностью моего отца. "Поэт писал про Абиссинию, - восклицал он, - а сам не был дальше Алжира... Вот он - пример отечественного Тартарена!" Не выдержав, я крикнул профессору с места: "Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!" Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: "Кому лучше знать - вам или мне?" Я ответил: "Конечно, мне". В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского, многие из них знали, что я - сын Гумилёва. Все на меня оборачивались и понимали, что мне действительно лучше знать. Пумпянский сразу же после звонка побежал жаловаться на меня в деканат. Видимо, он жаловался и дальше. Во всяком случае, первый же допрос во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной следователь Бархударян начал с того, что стал читать мне бумагу, в которой во всех подробностях сообщалось об инциденте, произошедшем на лекции Пумпянского" (Цит. по: С. Б. Лавров. "Лев Гумилёв: Судьба и идеи". С. 107).
   Карцерный архипелаг организовывал то, что М. Фуко назвал "дисциплинарными жизненными путями", на которых под видом исключений и отторжений приводился в действие механизм проработки. Жалобы горемыки-профессора пополнялись доносами доброхотов-студентов: обстановка на историческом факультете, мягко говоря, была нестабильной... По обвинению в связях с Зиновьевым первый декан Г. С. Зайдель был арестован в январе 1935 года, вместе с ним за решётку было отправлено 12 преподавателей. Второго декана арестовали в 1936-м. Всего же до 1940 года, совсем как в традиции волшебной сказки, вакансию декана занимали семь человек.
  
  
  
  Х
  
  Распятие
  
  "Не рыдай Мене, Mamu,
   во гробе зрящи".
  
  
  1
  
  
  Хор ангелов великий час восславил,
  И небеса расплавились в огне.
  Отцу сказал: "Почто Меня оставил?"
  А Матери: "О, не рыдай Мене..."
  
  
  2
  
  Магдалина билась и рыдала,
  Ученик любимый каменел,
  А туда, где молча Мать стояла,
  Так никто взглянуть и не посмел.
  
  
  
   На этот раз не помогли ни письма, ни хлопоты: сына обвиняли в контрреволюционной пропаганде и агитации вкупе с организационной контрреволюционной деятельностью.
   С 1937 года чекистам разрешалось "применение физического воздействия в практике". Кремлёвский душегуб бесхитростно, с большевистской прямотой обосновал пытки: "Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна?"
   21 июня 1938 года из студента Льва Гумилёва оперуполномоченным 8-го отделения 4-го отдела Управления НКВД по Ленинградской области сержантом Айратом Бархударьяном были выбиты признательные показания "в руководстве антисоветской молодёжной организацией, в контрреволюционной агитации" (чтение стихов его собственного сочинения и Мандельштама о "кремлёвском горце"), а также "в подготовке покушения на тов. Жданова".
   В протоколе допроса Бархударьян нарисовал:
  
  
   "Я всегда воспитывался в духе ненависти к ВКП(б) и Советскому правительству. От моей матери Ахматовой Анны Андреевны я узнал о факте расстрела Советской властью за антисоветскую работу моего отца - буржуазного поэта Гумилёва. Это ещё больше обострило мою ненависть к Советской власти и я решил при первой возможности отомстить за моего отца. Этот озлобленный контрреволюционный дух всегда поддерживала моя мать - Ахматова Анна Андреевна, которая своим антисоветским поведением ещё больше воспитывала и направляла меня на путь контрреволюции. От моей матери я никогда не слышал ни одного слова, одобряющего политику ВКП(б) и Советского правительства.
   Ахматова неоднократно заявляла, что она всегда видит перед собой мёртвое тело своего мужа - моего отца Гумилёва Николая, павшего от пули советских палачей. Поэтому она ненавидит советскую действительность и Советскую власть в целом. В знак открытого протеста против ВКП(б) и Советского правительства Ахматова отказалась вступить в члены Союза Советских Писателей. По этому вопросу Ахматова Анна Андреевна резко высказывалась против политики ВКП(б) и Советского правительства, заявляя, что в СССР отсутствует демократия, свобода личности и свобода слова. От Ахматовой часто можно было услышать следующие слова: "Если бы была подлинная свобода, я прежде всего крикнула бы "долой Советскую власть, да здравствует свобода слова, личности и демократии для всех!"" В беседе со мной моя мать Ахматова неоднократно мне говорила, что, если я хочу быть до конца её сыном, то прежде всего я должен быть сыном моего отца Гумилёва Николая, расстрелянного Советской властью. Этим она хотела сказать, чтобы я все свои действия направлял на борьбу против ВКП(б) и Советского правительства. После убийства Кирова в беседе со мной она заявила, что его убийцы являются героями и вместе с тем учителями для идущего против Советской власти молодого поколения".
  (Цит. по: В. А. Шенталинский. "Преступление без наказания")
  
  
  
  Третий Зачатьевский
  
  Переулочек, переул...
  Горло петелькой затянул.
  
  Тянет свежесть с Москва-реки,
  В окнах теплятся огоньки.
  
  Покосился гнилой фонарь -
  С колокольни идёт звонарь...
  
  Как по левой руке - пустырь,
  А по правой руке - монастырь,
  
  А напротив - высокий клён
  Красным заревом обагрён,
  
  А напротив - высокий клён
  Ночью слушает долгий стон:
  
  Мне бы тот найти образок,
  Оттого что мой близок срок,
  Мне бы снова мой чёрный платок,
  Мне бы невской воды глоток.
  
  <2 августа> 1940
  
  
  
   Согласно марсксистской теории, человек таков, каким проявляет себя в общественно-полезной деятельности, труде: никакой другой, не определённой социальными связями и отношениями сущности у человека нет. Члены трудовых коллективов дружно катали характеристики друг на друга, стоило только карцерному архипелагу наладить движение от санкции против отклонения к наказанию преступления.
   Общественная характеристика с места обучения была представлена в следственные органы на фамилию "Гумелев" - ошибку, которую комсомольские активисты допустили то ли по злобе, то ли по незнанию, а может из-за отроческой неопределённости своих лиц. Та же "описка" в написании фамилии значилась и в деле Н. С. Гумилёва в августе 1921-го...
   - Конечно, не знать - большой грех, - признавал отец Павел Флоренский. - Но не желать знать - уже преступление.
  
  
  Характеристика
  
   Гумелев Лев Николаевич за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался и после восстановления часто академическая группа требовала его повторного исключения. <...> Как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно-политическим (ленинизм), вовсе не потому, что ему трудно работать по этим дисциплинам, а он относился к ним как к принудительному ассортименту, к обязанностям, которые он не желает выполнять. Большинство студентов игнорировал <...>
   Во время избирательной кампании в их группе, где делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумелев вёл себя вызывающе: подсмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью, сильно зазнавался, мнил из себя большой талант, который не признают в советском вузе. Эти разговоры он добавлял следующими замечаниями, что все великие люди, например, Достоевский, голодали, нуждались и что теперь Гумелев (великий человек) тоже голодает в Советском Союзе.
   1 июля 1938.
  (Цит. по: В. А. Шенталинский. "Преступление без наказания")
  
  
  
  * * *
  
  Не бывать тебе в живых,
  Со снегу не встать.
  Двадцать восемь штыковых,
  Огнестрельных пять.
  
  Горькую обновушку
  Другу шила я.
  Любит, любит кровушку
  Русская земля.
  
  16 августа 1921
  (вагон)
  
  
  
   На военном трибунале 27 сентября 1938 года Лев Гумилёв отказался от данных ранее признаний, заявив: "...отказываюсь от протокола допроса, он был заготовлен заранее, и я под физическим воздействием был вынужден его подписать. <...> Никакого разговора с моей матерью о расстрелянном отце не было. Я никого не вербовал и организатором контрреволюционной группы никогда не был. <...> Я как образованный человек понимаю, что всякое ослабление советской власти может привести к интервенции со стороны оголтелого фашизма..." (Цит. по: С. С. Беляков. "Гумилёв сын Гумилёва". С. 133).
   На трибунал заявление подсудимого не произвело никакого впечатления, и после краткого формального совещания Л. Н. Гумилёв был приговорён к 10 годам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовом лагере и четырёхлетним поражением в правах.
   - ...Я смотрела на её чёткий профиль среди неопределённых лиц без фаса и профиля, - записала Л. К. Чуковская 28 августа 1939 года. - Рядом с её лицом все лица кажутся неопределёнными.
  
  
  
  Реквием
  
  Эпилог
  
  
  1
  
  Узнала я, как опадают лица,
  Как из-под век выглядывает страх,
  Как клинописи жёсткие страницы
  Страдание выводит на щеках,
  Как локоны из пепельных и чёрных
  Серебряными делаются вдруг,
  Улыбка вянет на губах покорных,
  И в сухоньком смешке дрожит испуг.
  И я молюсь не о себе одной,
  А обо всех, кто там стоял со мною,
  И в лютый холод, и в июльский зной,
  Под красною ослепшею стеною.
  
  
  2
  
  Опять поминальный приблизился час.
  Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
  И ту, что едва до окна довели,
  И ту, что родимой не топчет земли,
  И ту, что красивой тряхнув головой,
  Сказала: "Сюда прихожу, как домой".
  Хотелось бы всех поимённо назвать,
  Да отняли список, и негде узнать.
  Для них соткала я широкий покров
  Из бедных, у них же подслушанных слов.
  О них вспоминаю всегда и везде,
  О них не забуду и в новой беде,
  И если зажмут мой измученный рот,
  Которым кричит стомильонный народ,
  Пусть так же оне поминают меня
  В канун моего погребального дня.
  А если когда-нибудь в этой стране
  Воздвигнуть задумают памятник мне,
  Согласье на это даю торжество,
  Но только с условьем: не ставить его
  Ни около моря, где я родилась
  (Последняя с морем разорвана связь),
  Ни в царском саду у заветного пня,
  Где тень безутешная ищет меня,
  А здесь, где стояла я триста часов
  И где для меня не открыли засов.
  Затем, что и в смерти блаженной боюсь
  Забыть громыхание чёрных марусь,
  Забыть, как постылая хлопала дверь
  И выла старуха, как раненый зверь.
  И пусть с неподвижных и бронзовых век
  Как слёзы струится подтаявший снег,
  И голубь тюремный пусть гулит вдали,
  И тихо идут по Неве корабли.
  
  Около 10 марта 1940
  Фонтанный Дом
  
  
  
  
  ** Путём всея земли. "Прямо под ноги пулям"
  
  Чёрные маруси, воронки, ночные аресты, судебные тройки без адвокатов и публичного слушания дел, трибуналы, миллионы казнённых и репрессированных, карцерный архипелаг, - что это было? Власть ли пыталась авторитарно утвердиться в качестве единственно возможной и справедливой? Параноик ли организовал тотальный контроль? Пенитенциарная техника ли, следуя логике своего развития, диктовала правила игры в небывалое государство? В 1975 году Мишель Фуко в книге "Рождение тюрьмы" описал, как политическая власть, не мыслимая в современную эпоху вне принудительной изоляции преступников, механизмом тюремной же дисциплины обуславливает функционирование и таких общественных учреждений, как школы, больницы, казармы, гарнизоны. Карцерный архипелаг Советского Союза мог бы служить наиболее весомым подтверждением его теоретических положений, если бы философ имел доступ и смелость работать с архивами НКВД.
   "Пожалуй, самый важный результат карцерной системы и её распространения далеко за границы закон?ного заключения, - писал М. Фуко, - то, что ей удаётся сделать власть наказывать естественной и легитимной, по крайней мере понижая порог терпимости к наказанию. Она сглаживает всё, что может казаться чрезмерным в отправлении нака?зания. Ведь она играет в двух регистрах, в которых сама развёртывается: в законном регистре правосудия и внезаконном регистре дисциплины. В самом деле, великая не?прерывность карцерной системы с обеих сторон - закона и его приговоров - обеспечивает определённую правовую поддержку дисциплинарным механизмам, приводимым ими в исполнение судебным решениям и санкциям. От начала до конца этой сети, охватывающей столь многочисленные относительно анонимные и независимые "региональные" институты, с "тюрьмой как формой" переда?ётся модель великого правосудия. Установления дисцип?линарных институтов воспроизводят закон, наказания имитируют приговоры и кары, надзор повторяет полицей?скую модель, а над всеми этими многочисленными учреж?дениями возвышается тюрьма, которая, будучи их чистой и несмягчённой формой, оказывает им своего рода госу?дарственную поддержку. Карцерное с его постепенным переходом от каторги или тюремного заключения к диффузным и лёгким ограничениям свободы сообщает опре?делённый тип власти, утверждаемой законом и использу?емой правосудием как излюбленное оружие. Как могут казаться самочинными дисциплины и функционирующая в них власть, если они лишь приводят в действие механиз?мы самого правосудия, рискуя смягчить их интенсив?ность? Если они распространяют следствия правосудия и передают их до самых последних звеньев, позволяя избе?жать его строгости? Непрерывность карцера и распрост?ранение тюрьмы как формы позволяют легализовать или, во всяком случае, узаконить дисциплинарную власть, избегающую таким образом малейшей чрезмерности или возможных злоупотреблений ею" (М. Фуко. "Надзирать и наказывать". С. 444-445).
   Последнее - возможность злоупотребления дисциплинарной властью - в советском застенке стало основанием для реализации той же самой пенитенциарной техники, а на деле карательных процедур и над самими вершителями правосудия. В 1938-м был расстрелян глава НКВД тов. Ягода, в 1940-м сменивший его на этом счастливом посту нарком Ежов, в 1937-м - прокурор СССР Акулов, в 1953-м - министр внутренних дел, вышедший из доверия тов. Берия, в 1954-м - министр госбезопасности Абакумов.
  
  
  
  * * *
  
  Земной отрадой сердца не томи,
  Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
  У своего ребёнка хлеб возьми,
  Чтобы отдать его чужому.
  И будь слугой смиреннейшим того,
  Кто был твоим кромешным супостатом,
  И назови лесного зверя братом,
  И не проси у Бога ничего.
  
  Дека6рь 1921
  
  
  
   - Скажите, предатель и изменник Ягода, - обратился к обвиняемому на процессе 1938 года новоиспечённый прокурор социалистического отечества, - неужели во всей вашей гнусной и предательской деятельности вы не испытывали никогда ни малейшего сожаления, ни малейшего раскаяния? И сейчас, когда вы отвечаете, наконец, перед пролетарским судом за все ваши подлые преступления, вы не испытываете ни малейшего сожаления о сделанном вами?
   - Да, сожалею, очень сожалею, - отвечал Ягода...
   - Внимание, товарищи судьи, - возопил прокурор. - Предатель и изменник Ягода сожалеет. О чём вы сожалеете, шпион и преступник Ягода?
   - Очень сожалею... Очень сожалею, что, когда я мог это сделать, я всех вас не расстрелял.
  
  
  * * *
  
  Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
  Прозрачный, тёплый и весёлый...
  Там с девушкой через забор сосед
  Под вечер говорит, и слышат только пчёлы
  Нежнейшую из всех бесед.
  
  А мы живём торжественно и трудно
  И чтим обряды наших горьких встреч,
  Когда с налёту ветер безрассудный
  Чуть начатую обрывает речь, -
  
  Но ни на что не променяем пышный
  Гранитный город славы и беды,
  Широких рек сияющие льды,
  Бессолнечные, мрачные сады
  И голос Музы еле слышный.
  
  23 июня 1915
  Слепнёво
  
  
  
   Простая жизнь и свет, простое человеческое счастье свободного существования не могли не нарушать карцерной общественной дисциплины молодой советской республики. "Чтить обряды наших горьких встреч", - какие ещё доказательства нужны были, чтобы убедиться в "глубочайшей нутряной антиреволюционности Ахматовой" (Лелевич)? Для "несомненной литературной внутренней эмигрантки" библия, положенная прежде на стол, как аксессуар комнаты, теперь стала источником образов. "Стихи выровнялись, исчезла угловатость; стих стал "красивее", обстоятельнее; интонации бледнее, язык выше" (Ю. Н. Тынянов).
   - Как вы думаете, чем кончится внезапное поправение Пунина? - спросил как-то Анну Андреевну Корней Чуковский.
   - Соловками, - невесело усмехнулась она.
   "Это он, - вспоминала Н. Я. Мандельштам Пунина, - прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: "А теперь пойдём посмотреть, как вас повезут на казнь". Так появились стихи: "А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?" Но этого путешествия ей совершить не пришлось: "Вас придерживают под самый конец", - говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передёргивалось тиком. Но под конец её забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Пунина". ("Воспоминания". С. 7).
   ""Воспитательная работа" - вечная, нескончаемая воспитательная работа! - восклицала Л. К. Чуковская, - столь схожая с работой Лубянки, что и не заметишь, где кончается одна и начинается другая". ("Записки...". Т. 3).
  
  
  * * *
  
  О, жизнь без завтрашнего дня!
  Ловлю измену в каждом слове,
  И убывающей любови
  Звезда восходит для меня.
  
  Так незаметно отлетать,
  Почти не узнавать при встрече.
  Но снова ночь. И снова плечи
  В истоме влажной целовать.
  
  Тебе и милой не была,
  Ты мне постыл. А пытка длилась,
  И, как преступница, томилась
  Любовь, исполненная зла.
  
  То словно брат. Молчишь, сердит.
  Но если встретимся глазами -
  Тебе клянусь я небесами,
  В огне расплавится гранит.
  
  29 августа 1921
  Царское Село
  
  
  
  Вместо предисловия
  
   В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):
   - А это вы можете описать?
   И я сказала:
   - Могу.
   Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом.
  
  (А. Ахматова. "Реквием")
  
  
   "Тюрьма про?должает - над теми, кто ей вверен, - работу, начавшуюся в другом месте и производимую всем обществом над каж?дым индивидом посредством бесчисленных дисципли?нарных механизмов. Благодаря карцерному континууму инстанция, выносящая приговоры, проникает во все те другие инстанции, которые контролируют, преобразуют, исправляют и улучшают. Можно даже сказать, что на са?мом деле она отличается от них разве что особо "опасным" характером делинквентов, серьёзностью их отклонений от нормы и необходимой торжественностью ритуала. Но по своей функции власть наказывать в сущности не отлича?ется от власти лечить или воспитывать. Она получает от них и от их второстепенной, менее значительной задачи поддержку снизу, которая не становится от этого менее важной, поскольку удостоверяет её метод и рациональ?ность. Карцерное натурализует законную власть наказы?вать, точно так же, как "легализует" техническую власть дисциплинировать. Приводя их таким образом к однород?ности, изглаживая насильственное в одной и самочинное в другой, смягчая последствия бунта, который обе они мо?гут вызывать, а значит, делая бесполезными их ожесточение и неистовство, передавая от одной к другой одни и те же рассчитанные, механические и незаметные методы, карцер позволяет осуществлять ту великую "экономию" власти, формулу которой искал XVIII век, когда впервые встала проблема аккумуляции людей и полезного управ?ления ими". (М. Фуко. "Надзирать и наказывать". С. 446-447).
   - И мимоходом сердце вынут глухим сочувствием своим...
  
  
  
  Сон
  
  Разнузданы дикие страсти
   Под игом ущербной луны.
   А. Блок
  
  Мне снилась нечестная осень,
  Холодная скользкая тьма.
  Мне снилось, что листья отбросив
  Деревья сходили с ума.
  
  Нагие раскинувши сучья
  Они уверяли меня:
  - На свете судьба, а не случай.
  Живи, неизбежность кляня.
  
  И счёт подводили утратам,
  Мешающим жить и дышать.
  - Ты помнишь, как младшему брату
  Спокойно ответила мать:
  
  "Отец твой давно уж в могиле
  Сырою землёю зарыт,
  А брат твой, давно уж в Сибири,
  Давно кандалами звенит".
  
  Мы крепко ветвями дорогу
  И тропки кругом замели.
  Сестра ваша молится Богу
  И братьев зовёт издали.
  
  Но только молиться устала,
  Всё плачет и бродит одна.
  Я сбросил с себя одеяло,
  Я вырвался разом из сна.
  
  И долго смотрел на озёра
  И горы полнощной страны
  И слушал бряцанье затвора
  Под игом ущербной луны.
  
  (Л. Гумилёв. "Седьмая жена Синей Бороды")
  
  
  
   10 августа 1938 года заключённому Л. Н. Гумилёву разрешили свидание с матерью. В пересыльную тюрьму А. А. Ахматова отправилась вместе с Л. К. Чуковской:
  
  
   "Мы в эту минуту ехали по Жуковской.
   - Вот там, напротив, была лепная конская головка, - указала мне подбородком в окно Анна Андреевна. - Это единственный памятник Ленинграда, воспетый Маяковским. Тут он расхаживал, ожидал и страдал. В день его смерти я пришла сюда. На моих глазах скалывали лепную головку.
   Чем ближе подъезжали мы к месту нашего назначения, тем она становилась мрачнее и молчаливее. Выйдя из трамвая, сразу вцепилась мне в рукав.
   Всё было, как всегда".
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 1)
  
  
  
  * * *
  
  И клялись они Серпом и Молотом
  Перед твоим страдальческим концом:
  "За предательство мы платим золотом,
  А за песни платим мы свинцом".
  
  <Ноябрь 1926>
  
  
  
   Этапом через Красноярск и Дудинку Лев Гумилёв был отправлен в Норильск, где спешно достраивался горно-обогатительный комбинат и где с наступлением зимы свирепствовала дизентерия. В 1940-м эпидемия подкосила и Л. Н. Гумилёва. Болезнь протекала тяжело: три дня заключённый лежал без сознания. Всего в Заполярье он провёл пять лет и остался жив лишь потому, что, не имея ни книг, ни свободного времени, занимался любимыми науками - историей, географией, этнографией.
   - Вот и доспорился яростный спорщик до Енисейских равнин...
   Об условиях, в которых нужно было выжить и сохранить рассудок и творческие способности, "бродяга, шуан, заговорщик" рассказывал:
  
  
   "К северу от будущего города Норильска расстилалась тундра, т. е. полярная равнина, простиравшаяся до реки Дудыпты и озера Пясина. Осенью тундра тонула в снежном сумраке, зимой - в синей полярной ночи. В природе абсолютной темноты не бывает. Луна, звёзды и разноцветные отблески полярного сияния показывают человеку, что он на Земле не одинок и может прийти куда-нибудь, где есть яркий свет и печка - самое дорогое для изгнанника в Заполярье. И всё же равнина безрадостна и тосклива. Зато южная окраина будущего Норильска - цепь невысоких гор, поистине очаровательна. Эта горная цепь начинается столовой горой с необычным названием: Шмидтиха (Shmidtiha). Кажется, это название дал ей открыватель норильского месторождения никеля - Николай Николаевич Урванцев. Автор помнит этого спокойного, вежливого и очень приятного человека, жившего в геологическом бараке и пользовавшегося всеобщим уважением. Его привезли к нам в 1942 г., когда лагерь был уже обстроен и налажен. Это большое счастье для науки, что замечательный учёный остался жив.
   Восточный склон Шмидтихи омывал Угольный ручей, чистый, быстрый и шумливый. А за ним располагалась гора Рудная, бывшая в то время сокровищницей Норильска. В середине склона гору прорезала штольня, тянувшаяся вдоль серебристой жилы халькопирита. Эта штольня казалась нам блаженным приютом, ибо в ней была постоянная температура минус 4 по Цельсию. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно".
  
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  Путём всея земли
  
  "В санях сидя, отправляясь
  путём всея земли..."
  Поучение Владимира Мономаха детям
  
  1
  
  Прямо под ноги пулям,
  Расталкивая года,
  По январям и июлям
  Я проберусь туда...
  Никто не увидит ранку,
  Крик не услышит мой,
  Меня, китежанку,
  Позвали домой.
  И гнались за мною
  Сто тысяч берёз,
  Стеклянной стеною
  Струился мороз.
  У давних пожарищ
  Обугленный склад.
  "Вот пропуск, товарищ,
  Пустите назад..."
  И воин спокойно
  Отводит штык.
  Как пышно и знойно
  Тот остров возник!
  И красная глина,
  И яблочный сад...
  О, salve, Regina! -
  Пылает закат.
  Тропиночка круто
  Взбиралась, дрожа.
  Мне надо кому-то
  Здесь руку пожать...
  Но хриплой шарманки
  Не слушаю стон.
  Не тот китежанке
  Послышался звон.
  
  
  
   "Заговорили о том, что на улицах сейчас мокро, темно, мрачно.
   - Ленинград вообще необыкновенно приспособлен для катастроф, - сказала Анна Андреевна. - Эта холодная река, над которой всегда тяжёлые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная, страшная луна... Чёрная вода с жёлтыми отблесками света... Всё страшно. Я не представляю себе, как выглядят катастрофы и беды в Москве: там ведь нет всего этого".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 15 октября 1939 года).
  
  
   "Конечно, подземная работа не всегда была безопасна. В слежении жилы надо было спускаться в гезенки и подниматься по восстающим - так называются вертикальные выработки, часто не полностью закреплённые. Подниматься в них надо было по "пальцам" - брёвнам, внедрённым по периметру выработки, - хватаясь за них и подтягиваясь на руках. Однажды, когда я достиг вершины восстающего и установил, что жила на месте, на высоте 14 м, у меня потух аккумулятор. Долго оставаться на месте было нельзя: меня бы задушили газы при отпалке, а спускаться в темноте слишком рискованно: подо мной были острые края глыб. Я было рискнул протянуть ногу по памяти... и тут зажглась лампочка (видимо, соединился контакт), и я увидел, что шагаю в пустоту. До сих пор я вспоминаю эту минуту с ужасом. И всё же в шахте было лучше, чем наверху".
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  
  2
  
  Окопы, окопы -
  Заблудишься тут!
  От старой Европы
  Остался лоскут,
  Где в облаке дыма
  Горят города...
  И вот уже Крыма
  Темнеет гряда.
  Я плакальщиц стаю
  Веду за собой.
  О, тихого края
  Плащ голубой!..
  Над мёртвой медузой
  Смущённо стою;
  Здесь встретилась с Музой
  Ей клятву даю.
  Но громко смеётся,
  Не верит: "Тебе ль?"
  По капелькам льётся
  Душистый апрель.
  И вот уже славы
  Высокий порог,
  Но голос лукавый
  Предостерёг:
  "Сюда ты вернёшься,
  Вернёшься не раз,
  Но снова споткнёшься
  О крепкий алмаз.
  Ты лучше бы мимо,
  Ты лучше б назад,
  Хулима, хвалима,
  В отеческий сад".
  
  
  
   "По дороге заговорили о щитовидной железе, которая у неё увеличена ещё сильнее, чем у меня.
   - Мне одна докторша сказала: "Все ваши стихи вот тут", - Анна Андреевна похлопала себя ладошкой по шее спереди. - Мне предлагали сделать операцию, но предупредили, что через месяц я буду не менее восьми пудов. Это я-то!"
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 15 октября 1939 года).
  
  
   "Основная масса рабочих жила в длинных бараках с двумя рядами нар по бокам и столом посредине. За столом обедали и по вечерам играли в шахматы или домино. На обед полагалась миска супу (баланды), миска каши и кусок трески. Хлеб выдавался по выполнении норм: за полную выработку - 1 кг 200 г, за недовыработку - 600 г и за неудовлетворительную работу - 300 г. Слабые люди от недоедания теряли силы; их называли "доходягами".
   В наилучшем положении были зэки, почтённые доверием начальства: "коменданты" (внутренняя полиция), нарядчики (выгонители на работу), повара, врачи, счетоводы. Их называли "придурками" за то, что они были самыми хитрыми и ловкими. Уважения они не имели".
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  
  3
  
  Вечерней порою
  Сгущается мгла.
  Пусть Гофман со мною
  Дойдёт до угла.
  Он знает, как гулок
  Задушенный крик
  И чей в переулок
  Забрался двойник.
  Ведь это не шутки,
  Что двадцать пять лет
  Мне видится жуткий
  Один силуэт.
  "Так, значит, направо?
  Вот здесь, за углом?
  Спасибо!" - Канава
  И маленький дом.
  Не знала, что месяц
  Во всё посвящён.
  С верёвочных лестниц
  Срывается он,
  Спокойно обходит
  Покинутый дом,
  Где ночь на исходе
  За круглым столом
  Гляделась в обломок
  Разбитых зеркал
  И в груде потёмок
  Зарезанный спал.
  
  
  
   "Я переворачивала страницы, задавала свои вопросы и мучительно чувствовала, что всё это ей в тягость.
   - Пожалуйста, запишите все ваши соображения на каком-нибудь отдельном листке, - попросила наконец Анна Андреевна, - а то я всё равно всё забуду.
   Я умолкла, нашла листок, принялась переписывать свои заметки: даты, отделы, варианты, прежние и теперешние циклы.
   - Видели ли вы когда-нибудь поэта, который так равнодушно относился бы к своим стихам? - спросила Анна Андреевна. - Да и всё равно из этой затеи ничего не выйдет... Никто ничего не напечатает... Да и не до того мне".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 1. 18 октября 1939 года)
  
  
   "Уголовные преступники составляли около половины заключённых, но хулиганов было очень мало. Мой знакомый убийца говорил: "Хулиган - всем враг, и вам - фраерам, и нам, уркам (Фраер - человек, которого грабят; урка - человек, живущий за счёт грабежа и воровства как профессии). Хулиганов надо убивать, потому что они творят зло ради зла, а не ради выгоды, как воры или грабители". Интересно, что он уловил абстрактный принцип мирового зла.
   Но не этой социальной структурой определялись шансы зэка на выживание. В лагере баланду не "едят", а "трамбуют", избыточную кашу с маслом - "жрут", а вкусные деликатесы - "кушают". На этом принципе возникают группы по два-четыре человека, которые "вместе кушают", т. е., делят трапезу. Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии её членов друг к другу, а точнее, от комплиментарности - поведенческого феномена, известного у всех высших животных. У людей положительная комплиментарность означает тягу к бескорыстной дружбе, отрицательная - ведёт не столько к борьбе, сколько к неприязни, но та и другая не могут быть объяснены расчётом, как продуктом сознания. Комплиментарность всецело лежит в сфере эмоций.
   Так вот, благодаря знаку комплиментарности одни люди в лагере выжили и вышли на волю интеллектуально обогащёнными; они сохранили приобретённых друзей и помогли друг другу избавиться от недругов. А другие, замкнутые в себе, надорвались от эмоционального перенапряжения, начали жалеть себя, снизили свою резистентность к воздействиям окружающей среды и, будучи малопластичными, сломались".
  
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  
  4
  
  Чистейшего звука
  Высокая власть,
  Как будто разлука
  Натешилась всласть.
  Знакомые зданья
  Из смерти глядят -
  И будет свиданье
  Печальней стократ
  Всего, что когда-то
  Случилось со мной...
  Столицей распятой
  Иду я домой.
  
  
  
   "Потом Анна Андреевна вдруг вытащила откуда-то тетрадку переписанных от руки стихов, очень аккуратную на вид, но первый лист отодран так грубо, что клочья торчат.
   - Это я отодрала... - сказала она. - Ко мне явился недавно один молодой человек, белокурый, стройный, красивый, сказал, что хочет прочесть мне свои стихи. Я ему посоветовала обратиться лучше в Союз. Я очень быстро его выгнала... И вот - приезжаю из Москвы, а на столе - тетрадка. И на первой странице надпись: "Великому поэту России". Я кинулась на тетрадь зверем и выдрала страницу.
   Я осведомилась, хорошие ли стихи, но Анна Андреевна не пожелала ответить. Она уверена, что это - меценат! (Доносчик. - О. К.)".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 1. 6 декабря. 1939 года)
  
  
   "Зимой 1942/43 г. грозное дыхание войны стало достигать Таймыра. По слухам мы узнали, что немецкий крейсер пытался обстрелять остров Диксон, но был отогнан нашей артиллерией. Паёк наш оскудел, голода не было, но ощущения сытости тоже. Спасало только чтение книг из научной библиотеки, которой заведовал бывший корреспондент "Известий" А. И. Гарри, и творческие беседы, сделавшиеся потребностью.
   Потом, в Ленинграде, меня удивляло отсутствие разговоров на научные темы в институтах Академии наук и пресечение любых попыток обсудить научную тему. Моим собеседникам казалось, что их экзаменуют. Впрочем, и в лагере такие люди были. Инженеры, геологи, химики, строители абсолютно не интересовались историей, хотя весьма ценили поэзию и литературу".
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  
  5
  
  Черёмуха мимо
  Прокралась, как сон.
  И кто-то "Цусима!"
  Сказал в телефон.
  Скорее, скорее -
  Кончается срок:
  "Варяг" и "Кореец"
  Пошли на восток...
  Там ласточкой реет
  Старая боль...
  А дальше темнеет
  Форт Шаброль,
  Как прошлого века
  Разрушенный склеп,
  Где старый калека
  Оглох и ослеп.
  Суровы и хмуры,
  Его сторожат
  С винтовками буры.
  "Назад, назад!"
  
  
  
   "Я заговорила о квартире. Я так хочу ей человеческого жилья! Без этих шагов и пластинок за стеной, без ежеминутных унижений! Но она, оказывается, совсем по-другому чувствует: она хочет остаться здесь, с тем чтобы Смирновы переехали в новую комнату, а ей отдали бы свою. Хочет жить тут же, но в двух комнатах.
   - Право же, известная коммунальная квартира лучше неизвестной. Я тут привыкла. И потом: когда Лёва вернётся - ему будет комната. Ведь вернётся же он когда-нибудь..."
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 13 января 1940 года).
  
  
   "Десятого марта 1943 г. кончился мой пятилетний срок, и мне разрешили подписать обязательство работать в Норильском комбинате до конца войны. Как техник-геолог я был направлен в экспедицию сначала на Хантайское озеро, а потом на Нижнюю Тунгуску. Там я зимовал, работая по магнитометрической съёмке, которой снежные сугробы не мешали.
   Затем, вступив добровольно в армию я дошёл до Берлина, был демобилизован по возрасту и вернулся на дорогие мне берега Фонтанки. Но это уже другая эпопея, о других бедах, трудностях и успехах. Норильска я больше не видел".
  
  (Л. Н. Гумилёв. "Довоенный Норильск")
  
  
  
  6
  
  Великую зиму
  Я долго ждала,
  Как белую схиму
  Её приняла.
  И в лёгкие сани
  Спокойно сажусь...
  Я к вам, китежане,
  До ночи вернусь.
  За древней стоянкой
  Один переход...
  Теперь с китежанкой
  Никто не пойдёт,
  Ни брат, ни соседка,
  Ни первый жених, -
  Лишь хвойная ветка
  Да солнечный стих,
  Оброненный нищим
  И поднятый мной...
  В последнем жилище
  Меня упокой.
  
  10-12 марта 1940
  Фонтанный Дом
  
  
  
   - Члены Союза, - уверяла А. А. Ахматова, когда после пятнадцати лет молчания из печати вышел её сборник, - моих стихов никогда не знали и знать не хотели, они моих стихов не любили и сейчас берут книгу в Лавке потому, что вот, мол, достать её простым смертным невозможно, а они - пожалуйста! - могут получить. Это укрепляет их чувство превосходства, привилегированности. Поэзию же мою они терпеть не могут. Они ведь всегда считали, все эти двадцать лет, что ни к чему вытаскивать из нафталина это старьё... А я бы хотела, чтобы моя книга дошла до широких кругов, до настоящих читателей, до молодёжи...
   "Смена забвения в истории воскрешением не что иное, как жизненный ритм духа", - полагал итальянец Б. Кроче.
  
  
   "Она прочитала мне ещё раз о смерти, а потом никогда мною не слыханное "Водою пахнет резеда".
   И опять у меня от этого настоя горя ощущение такого счастья, что нету сил перенести. Я понимаю Бориса Леонидовича: если это существует, можно и умереть".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 15 декабря 1939 года)
  
  
  
  * * *
  
  Просыпаться на рассвете
  Оттого, что радость душит,
  И глядеть в окно каюты
  На зелёную волну,
  Иль на палубе в ненастье,
  В мех закутавшись пушистый,
  Слушать, как стучит машина,
  И не думать ни о чём,
  Но, предчувствуя свиданье
  С тем, кто стал моей звездою,
  От солёных брызг и ветра
  С каждым часом молодеть.
  
  Июль 1917
  Слепнёво
  
  
  
  
  
  ** Поэма без героя. "Я сама, как тень на пороге"
  
  "Deus conservat omnia", девиз на гербе Фонтанного Дома, где жила А. А. Ахматова в Петербурге, - "Бог хранит всё", - был взят эпиграфом к триптиху 1940-1965 гг.
   "Она уже дошла до полного "владения формой", когда воочию осуществляется постоянное, старинное мечтание поэтов:
  
  О, если б без слова
  Сказаться душой было можно!
  
   Слушаешь - и кажется, будто нету слов, размеров, ритмов, рифм, а просто - просто! - говорит сама душа, минуя форму, сама собой, чудом". (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 29 сентября 1940 года)
  
  
  
  Поэма без героя
  
  Посвящение третье и последнее
  (Le jour des rois)
  
  Раз в Крещенский вечерок...
  
  Полно мне леденеть от страха,
  Лучше кликну Чакону Баха,
  А за ней войдёт человек...
  Он не станет мне милым мужем,
  Но мы с ним такое заслужим,
  Что смутится Двадцатый Век.
  Я его приняла случайно
  За того, кто дарован тайной,
  С кем горчайшее суждено.
  Он ко мне во Дворец Фонтанный
  Опоздает ночью туманной
  Новогоднее пить вино.
  И запомнит Крещенский вечер,
  Клён в окне, венчальные свечи
  И поэмы смертный полёт...
  Но не первую ветвь сирени,
  Не кольцо, не сладость молений --
  Он погибель мне принесёт.
  
  5 января 1956
  
  
   5 января 1940 года А. А. Ахматова получила членский билет Союза Писателей СССР ? 1511.
   "В Союз принимали её очень торжественно. За ней заехали секретарша и член правления Союза - Лозинский. <...>.
   - Я его по привычке всё ещё называю Мишей. Он как-то очень долго был маленьким... Миша сказал, что я - среди собравшихся, и предложил приветствовать меня. Все захлопали. Я встала и поклонилась. Потом говорил Михаил Леонидович. Он ужасные вещи говорил. Представьте себе: дружишь с человеком 30 лет - и вдруг он встаёт и говорит, что мои стихи будут жить, пока существует русский язык, а потом их будут собирать по крупицам, как строки Катулла. Ну что это, правда! Ну можно ли так! Народу было много, и все незнакомые". (Из беседы с Л. К. Чуковской 13 января 1940 года)
  
  
  
  Вместо предисловия
  
  Иных уж нет, а те далече.
  
   Она пришла ко мне в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав, как вестника, ещё осенью один небольшой отрывок (про актёрку).
   Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
   Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями ("Бес попутал в укладке рыться").
   В ту ночь я написала два куска первой части ("1913") и "Посвящение". В начале января я почти неожиданно для себя написала "Решку", а в Ташкенте (в два приёма) - "Эпилог", ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части. (Работу над поэмой я продолжала и после возвращения в Ленинград, т. е. 1 июня 1944 г.).
   Я посвящаю поэму памяти её первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
   Их голоса я слышу и вспоминаю их отзывы теперь, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
  
  8 Апреля 1943 года
  Ташкент
  
  
  
   "Она была бездомной, как собака", - напрашивалось сравнение.
   - Меня под землю не надо б, я одна - рассказчица.
   - Я сказала ей, что ей следовало бы поехать отдохнуть в Дом творчества, в Детское, - предлагала Л. К. Чуковская.
   - Нет, я там не отдохну, - возражала "муза плача". - Царское для меня такой источник слёз...
   К поэту из прошлой жизни приходили тени друзей. Звучала музыка; занималась перекличка с некогда написанным и как будто уже чужим. Кружил маскарад, в кошмаре настоящего - адская арлекинада.
   - И почему-то я всегда вторгалась в запретнейшие зоны естества.
  
  
  
  Часть первая
  
  Глава первая
  
  Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление - "Гость из Будущего". Маскарад. Поэт. Призрак.
  
  Я зажгла заветные свечи,
  Чтобы этот светился вечер,
  И с тобой, ко мне не пришедшим,
  Сорок первый встречаю год.
  Но...
  Господняя сила с нами!
  В хрустале утонуло пламя,
  "И вино, как отрава, жжёт".
  Это всплески жёсткой беседы,
  Когда все воскресают бреды,
  А часы всё ещё не бьют...
  Нету меры моей тревоге,
  Я сама, как тень на пороге,
  Стерегу последний уют.
  И я слышу звонок протяжный,
  И я чувствую холод влажный,
  Каменею, стыну, горю...
  И как будто припомнив что-то,
  Повернувшись вполоборота,
  Тихим голосом говорю:
  "Вы ошиблись: Венеция дожей --
  Это рядом... Но маски в прихожей,
  И плащи, и жезлы, и венцы
  Вам сегодня придётся оставить.
  Вас я вздумала нынче прославить,
  Новогодние сорванцы!"
  Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
  Дапертутто, Иоканааном
  Самый скромный -- северным Гланом
  Иль убийцею Дорианом,
  И все шепчут своим дианам
  Твёрдо выученный урок.
  
  
   Н. Н. Пунин, с которым А. А. Ахматова была к тому времени в разводе, записывает первые впечатления от войны: Анна Андреевна вбегает с растрёпанными волосами в чёрном шёлковом китайском халате и сообщает о речи Молотова. По воспоминаниям его дочери И. Н. Пуниной, А. Ахматову как "неслужащую" привлекли к общественным работам и дежурствам. Она покрывала балки на чердаке Шереметевского дворца противопожарной смесью, дежурила с противогазом у ворот Фонтанного Дома, мирилась с хамством при вызовах на работы. Во время налётов её прятали в "щелях" земляных укрытий под большим дубом у Фонтанного Дома. В конце концов, А. А. Ахматова переехала в писательский дом на канале Грибоедова, где её могла поддержать семья Томашевских. С писателем и литературоведом Б. В. Томашевским (1890-1957), застигнутые воздушной тревогой, они бежали через дворы и подворотни, пока по крутой лестнице не спустились в бомбоубежище.
   Это был подвал некогда "Бродячей собаки".
   - Со мной только так, - констатировала она.
  
  
  А для них расступились стены,
  Вспыхнул свет, завыли сирены
  И, как купол, вспух потолок.
  Я не то что боюсь огласки...
  Чтó мне Гамлетовы подвязки,
  Чтó мне вихрь Саломеиной пляски,
  Чтó мне поступь Железной Маски,
  Я ещё пожелезней тех...
  И чья очередь испугаться,
  Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
  И замаливать давний грех?
  Ясно всё:
  Не ко мне, так к кому же?
  Не для них здесь готовился ужин
  И не им со мной по пути.
  Хвост запрятал под фалды фрака...
  Как он хром и изящен...
  Однако
  Я надеюсь, Владыку Мрака
  Вы не смели сюда ввести?
  Маска это, череп, лицо ли --
  Выражение злобной боли,
  Что лишь Гойя смел передать.
  Общий баловень и насмешник,
  Перед ним самый смрадный грешник --
  Воплощённая благодать...
  
  
  
   "Анна Андреевна дурно выглядит, жёлтая, серая. На секунду улыбнулась, когда я протянула ей пакетик с сахарным песком: "теперь сахар есть - а чай зато кончился".
   - Я совсем не сплю. И все ночи напролёт пишу. Всё уже отмерло - не могу ни ходить, ни спать, ни есть, а это почему-то осталось.
   И прочитала: об иве, о стихах, о портрете, об изумрудах. Читала она спокойно, своим ровным, глубоким голосом, не задыхаясь". (Л. К. Чуковская. 23 января 1940 года).
  
  
  К статье "Проза о поэме"
  
  Гавань. Ноябрь. 1961. Больница
  
   Я начала её в послеежовском опустелом Ленинграде (в мой самый урожайный 1940 год), продолжила в "Константинополе для бедных" - Ташкенте (который был для неё волшебной колыбелью), потом, в последн<ий> год войны, опять в Фонтанном Доме, среди развалин моего (родного) города, в сталинской Москве и между сосенок Комарова. Рядом с ней, такой пёстрой (несмотря на отсутствие красочных эпитетов) [и бурной] и тонущей в музыке, шёл траурный Requiem, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина и редкие отдалённые удары похоронного звона.
   В Ташкенте у неё появилась ещё одна попутчица - пьеса "Энума элиш", одновременно шутовская и пророчес<кая>, от которой и пепла нет.
   Лирика ей не мешала, и она не вмешивалась в неё.
  
  (А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 234)
  
  
   - Теперь вот говорят и пишут, - заметила А. Ахматова в октябре 1940-го, - что Маяковский любил мои стихи. А публично он всегда ругал меня... Им надо было вырубить лес, и они вырубали вершинки повыше.
   6 сентября 1941-го в результате массированной бомбардировки были уничтожены Бадаевские продовольственные склады.
   В Ленинграде начался голод.
  
  
  Глава вторая
  
  Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (Зеркальный) зал
  снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
  
  Смерти нет -- это всем известно,
  Повторять это стало пресно.
  А что есть -- пусть расскажут мне.
  Кто стучится?
  Ведь всех впустили
  Это гость зазеркальный? Или
  То, что вдруг мелькнуло в окне...
  Шутки ль месяца молодого,
  Или вправду там кто-то снова
  Между печкой и шкафом стоит?
  Бледен лоб, и глаза открыты...
  Значит, хрупки могильные плиты,
  Значит, мягче воска гранит...
  Вздор, вздор, вздор! -- От такого вздора
  Я седою сделаюсь скоро
  Или стану совсем другой.
  Что ты манишь меня рукою?!
  
  За одну минуту покоя
  Я посмертный отдам покой.
  
  
  
   Смерть бродила рядом.
   Анна Андреевна жила у дворника Моисея в тёмном уголке подвала. На доски, плохо подогнанные друг к другу, был брошен матрасик, на котором закутанная в платок, с ввалившимися глазами коротала дни и ночи А. Ахматова.
   - Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, - сказала она Ольге Берггольц, - я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведёт эту войну, позорную, страшную.
   17 сентября 1941-го она попросила Моисея купить ей пачку "Беломора". Дворник ушёл и не вернулся: у табачного ларька на улице Желябова разорвался дальнобойный снаряд.
  
  
   "...Анна Андреевна нездорова и только что уснула.
   - Что с ней?
   - Она совершенно не умеет бороться со своей неврастенией. Обратила ночь в день, и ей, конечно, от этого плохо. К тому же ничего не ест. Да и ничего не налажено. Может быть, удастся уговорить Смирновых давать ей обед.
   (Всё так; но спрашивается: почему, если каждую ночь человек совершает самую нужную и самую трудную работу в мире - и после этого, естественно, разбит и истерзан, - это состояние надо называть: "не умеет бороться со своей неврастенией"?)"
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 1. 23 января 1940 года)
  
  
  
  И опять тот голос знакомый,
  Будто эхо горного грома, --
  Наша слава и торжество!
  Он сердца наполняет дрожью
  И несётся по бездорожью
  Над страной, вскормившей его.
  Сучья в иссиня-белом снеге...
  Коридор Петровских Коллегий
  Бесконечен, гулок и прям.
  (Что угодно может случиться,
  Но он будет упрямо сниться
  Тем, кто нынче проходит там.)
  До смешного близка развязка:
  Из-за ширм Петрушкина маска.
  Вкруг костров кучерская пляска.
  Над дворцом чёрно-жёлтый стяг...
  Все уже на местах, кто надо:
  Пятым актом из Летнего Сада
  Пахнет... Призрак цусимского ада
  Тут же. -- Пьяный поёт моряк...
  
  
  
   На записи для Ленинградского радио А. А. Ахматова говорит:
   "Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны, но с особой силой взоры их прикуёт ленинградская женщина, стоявшая во время бомбёжки на крыше с багром и щипцами в руках, чтобы защитить город от огня; ленинградская дружинница, оказывающая помощь раненым среди ещё горящих обломков здания <...>
   Нет, город, взрастивший таких женщин, не может быть побеждён. Мы, ленинградцы, переживаем тяжёлые дни, но мы знаем, что вместе с нами - вся наша земля, все её люди. Мы чувствуем их тревогу за нас, их любовь и помощь. Мы благодарны им, и мы обещаем, что мы будем всё время стойки и мужественны".
   28 сентября 1941-го по решению горкома партии полуживую, с дистрофическими отёками А. А. Ахматову эвакуируют в Москву. Оттуда через Казань и Чистополь вместе с семьёй К. Чуковского она перебирается в Ташкент.
   Мальчишки-узбеки швыряют камни в окна вагона с криками: "Вот вам бомбёжка!"
   20 декабря ей выжигают доброкачественную опухоль, а 23 февраля 1942-го, как литое, появляется стихотворение о русском слове.
  
  
  Мужество
  
   Мы знаем, что ныне лежит на весах
   И что совершается ныне.
   Час мужества пробил на наших часах,
   И мужество нас не покинет.
  
   Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
   Не горько остаться без крова,
   И мы сохраним тебя, русская речь,
   Великое русское слово.
  
   Свободным и чистым тебя пронесём,
   И внукам дадим, и от плена спасём
   Навеки.
  
  
  
  Из письма к N N
  
   Осенью 1940 года, разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною ("Бес попутал в укладке рыться"). Они относились к трагическому событию 1913 года, о котором повествуется в "Поэме без героя".
   Тогда я написала стихотворный отрывок "Ты в Россию пришла ниоткуда" в связи с стихотворением "Современница". Вы даже, может быть, ещё помните, как я читала Вам оба эти стихотворения в Фонтанном Доме в присутствии старого шереметевского клёна ("а свидетель всего на свете...").
   В бессонную ночь 26-27 декабря этот стихотворный отрывок стал неожиданно расти и превращаться в первый набросок "Поэмы без героя". История дальнейшего роста поэмы кое-как изложена в бормотании под заглавием "Вместо предисловия".
   Вы не можете себе представить, сколько диких, нелепых и смешных толков породила эта "Петербургская повесть".
   Строже всего, как это ни странно, её судили мои современники, и их обвинения сформулировал в Ташкенте Х., когда он сказал, что я свожу какие-то старые счёты с эпохой (10-е годы) и людьми, которых или уже нет, или которые не могут мне ответить. Тем же, кто не знает некоторые "петербургские обстоятельства", поэма будет непонятна и неинтересна.
   Другие, в особенности женщины, считали, что "Поэма без героя" - измена какому-то прежнему "идеалу" и, что ещё хуже, разоблачение моих давних стихов "Чётки", которые они "так любят".
   Так в первый раз в жизни я встретила вместо потока патоки искреннее негодование читателей, и это, естественно, вдохновило меня. Затем, как известно каждому грамотному человеку ...я совсем перестала писать стихи, и всё же в течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня (случалось это всюду - в концерте при музыке, на улице, даже во сне). Всего сильнее она терзала меня в декабре 1959 года в Ленинграде -- снова превращаясь в трагический балет, что явствует из дневниковых записей (13 декабря) и строфы о Блоке. И я не могла от неё оторваться, дополняя и
  исправляя, по-видимому, оконченную вещь. <...>
   И неудивительно, что Х., как Вам известно, сказал мне: "Ну, Вы пропали, она Вас никогда не отпустит". <...>
  27 мая 1955. Москва
  
  (А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 213-215)
  
  
   В Ташкенте А. А. Ахматова подружилась с Ф. Г. Раневской, в кровь которой смолоду вошли её стихи. Актриса была благодарна ей за дружбу, за стихи и талант верности: в Ташкенте она просила Л. К. Чуковскую у неё не бывать, потому что та недоброжелательно отзывалась о Ф. Г. Раневской.
  
  
   "Сегодня у меня обедала Ахматова, величавая, величественная, ироничная, трагическая, весёлая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбнуться и говорить о пустяках. Как удалось ей удержаться от безумия - для меня непостижимо.
   Говорит, что не хочет жить, и я ей абсолютно верю. Торопится уехать в Ленинград. Я спросила: "Зачем?" Она ответила: "Чтобы нести свой крест". Я сказала: "Несите его здесь". Вышло грубо и неловко. Но она на меня не обижается никогда.
   Странно, что у меня, такой сентиментальной, нет к ней чувства жалости или участия. Не шевелятся во мне к ней эти чувства, обычно мучающие меня по отношению ко всем людям с их маленькими несчастьями".
  (Ф. Г. Раневская. "Судьба-шлюха").
  
  
  
  Поэма без героя
  
  Глава третья
  
  Петербург 1913 года. Лирическое отступление: "последнее воспоминание
  в Царском Селе". Ветер, не то вспоминая, не то
  пророчествуя, бормочет:
  
  Были святки кострами согреты,
  И валились с мостов кареты,
  И весь траурный город плыл
  По неведомому назначенью,
  По Неве иль против теченья, -
  Только прочь от своих могил.
  На Галерной чернела арка,
  В Летнем тонко пела флюгарка,
  И серебряный месяц ярко
  Над серебряным веком стыл.
  Оттого, что по всем дорогам,
  Оттого, что ко всем порогам
  Приближалась медленно тень,
  Ветер рвал со стены афиши,
  Дым плясал вприсядку на крыше
  И кладбищем пахла сирень.
  И царицей Авдотьей заклятый,
  Достоевский и бесноватый
  Город в свой уходил туман,
  И выглядывал вновь из мрака
  Старый питерщик и гуляка!
  Как пред казнью бил барабан...
  И всегда в духоте морозной,
  Предвоенной, блудной и грозной,
  Жил какой-то будущий гул...
  Но тогда он был слышен глуше,
  Он почти не тревожил души
  И в сугробах невских тонул.
  Словно в зеркале страшной ночи,
  И беснуется и не хочет
  Узнавать себя человек,
  А по набережной легендарной
  Приближался не календарный --
  Настоящий Двадцатый Век.
  
  А теперь бы домой скорее
  Камероновой Галереей
  В ледяной таинственный сад,
  Где безмолвствуют водопады,
  Где все девять мне будут рады,
  Как бывал ты когда-то рад.
  Там за островом, там, за Садом,
  Разве мы не встретимся взглядом
  Наших прежних ясных очей?
  Разве ты мне не скажешь снова
  Победившее смерть слово
  И разгадку жизни моей?
  
  
  
   - На голодный желудок русский человек ничего делать и думать не хочет, а на сытый - не может, - в сердцах сказала Ф. Г. Раневская.
   Между тем победившее смерть слово, наследие Серебряного века, преодолело мор, чекистский террор, плаху, застенок, четверть века молчания в плену у идолов социалистического реализма. Его отголоски, вселяя надежду, вдохновляли на героические свершения первых советских пятилеток, освобождали творческие стремления, позволяли пережить повседневную дурость паразитирующей на общественном организме бюрократии Настоящего Двадцатого Века.
   - В. Г. сказал про меня нашей общей знакомой: "Мадам психует". А не следует ли предположить, что не я психую, а сумасшедшие те, кто не умеет сопоставить самые простые факты... (Из беседы с Л. К. Чуковской 17 августа 1940 года).
  
  
   "Она сильно обеспокоена тем, что Гослитиздат прислал ей договор на четыре тысячи строк, в то время как и "Издательство писателей" взяло у неё сборник стихов.
   Начала искать повсюду договор: на кресле и под креслом с бумагами.
   - Приезжала ко мне директорша Гослитиздата, Кр. По-моему, стерва.
   Я громко рассмеялась. Я очень люблю слушать такие слова из её уст.
   - Да, да, не смейтесь, стерва. Я ей говорю: "Стихи мои уже отданы в "Издательство писателей"". А она: "Это не беда, лишь бы материал был другой". Какой же материал, Господи!
   - Судя по этой реплике, она скорее дура, - сказала я".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 17 января 1940 года)
  
  
  
  Часть вторая
  Intermezzo
  
  Место действия - Фонтанный Дом. Время - 5 января 1941 года. В окне - призрак
  оснеженного клёна. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок - дым факелов, цветы на полу,
  навсегда потерянные священные сувениры. В печной трубе воет ветер, и в этом вое
  можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема.
  О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
  
  
  7
  
  Не отбиться от рухляди пёстрой.
  Это старый чудит Калиостро --
  Сам изящнейший сатана,
  Кто над мёртвым со мной не плачет,
  Кто не знает, что совесть значит
  И зачем существует она.
  
  
  8
  
  Карнавальной полночью римской
  И не пахнет. Напев Херувимской
  У закрытых церквей дрожит.
  В дверь мою никто не стучится,
  Только зеркало зеркалу снится,
  Тишина тишину сторожит.
  
  
  9
  
  И со мною моя "Седьмая",
  Полумёртвая и немая,
  Рот её сведён и открыт,
  Словно рот трагической маски,
  Но он чёрной замазан краской
  И сухою землёй набит.
  
  
  10
  
  Враг пытал: "А ну, расскажи-ка",
  Но ни слова, ни стона, ни крика
  Не услышать её врагу.
  И проходят десятилетья,
  Пытки, ссылки и казни -- петь я
  В этом ужасе не могу.
  
  
  
   В ноябре 1944 года уже в Ленинграде А. А. Ахматова добавляет ещё одно замечание к предисловию поэмы:
  
   "До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях "Поэмы без героя". И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
   Я воздержусь от этого.
   Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
   Ни изменять, ни объяснять её я не буду.
   "Еже писахъ - писахъ"".
  
  
   С фронта, где Л. Н. Гумилёв служил в гвардейском зенитном дивизионе, приходят письма о солдатской жизни:
   "Жить мне сейчас неплохо. Шинель ко мне идёт, пищи - подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижение по Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии. Самое приятное - разнообразие впечатлений"; "Солдатская жизнь в военное время мне понравилась. Особенно интересно наступать..."; "Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее". (Цит. по: С. С. Беляков. "Гумилёв сын Гумилёва").
   В Польше при миномётном обстреле кусок доски попал ему в переносицу, и теперь у него на носу горбинка, будто от матери.
  
  
  
  <11>
  
  И особенно если снится
  То, что с нами должно случиться:
  Смерть повсюду -- город в огне
  И Ташкент в цвету подвенечном...
  Скоро там о верном и вечном
  Ветр азийский расскажет мне.
  
  
  <12>
  
  Торжествами гражданской смерти
  Я по горло сыта -- поверьте,
  Вижу их, что ни ночь, во сне.
  Отлучить от стола и ложа --
  Это вздор ещё, но негоже
  То терпеть, что досталось мне.
  
  
  <13>
  
  Ты спроси у моих современниц,
  Каторжанок, "стопятниц", пленниц,
  И тебе порасскажем мы,
  Как в беспамятном жили страхе,
  Как растили детей для плахи,
  Для застенка и для тюрьмы.
  
  
  <14>
  
  Посинелые стиснув губы,
  Обезумевшие Гекубы
  И Кассандры из Чухломы,
  Загремим мы безмолвным хором,
  Мы - увенчанные позором:
  "По ту сторону ада мы".
  
  
  <15>
  
  Я ль растаю в казённом гимне?
  Не дари, не дари, не дари мне
  Диадему с мёртвого лба.
  Скоро мне нужна будет лира,
  Но Софокла уже, не Шекспира.
  На пороге стоит -- Судьба.
  
  
  <16>
  
  И была для меня та тема,
  Как раздавленная хризантема
  На полу, когда гроб несут.
  Между "помнить" и "вспомнить", други,
  Расстояние, как от Луги
  До страны атласных баут.
  
  
  
   "Я сказала, что слава имеет, видно, свои худые стороны.
   - О, да! - весело подтвердила Анна Андреевна, - когда едешь в мягком ландо, под маленьким зонтиком, с большой собакой рядом на сиденье и все говорят: "вот Ахматова", - это одно. Но когда стоишь во дворе, под мокрым снегом, в очереди за селёдками и пахнет селёдками так пронзительно, что и туфли, и пальто будут пахнуть ещё десять дней, и вдруг сзади кто-то произносит: "Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду" - это совсем, совсем другое. Меня такое зло взяло, что я даже не оглянулась". (Из беседы с Л. К. Чуковской 17 октября 1940 года).
  
  
  
  М. Б., Из дневника
  
   ...Я сразу услышала и увидела её всю - какая она сейчас (кроме войны, разумеется), но понадобилось [почти] двадцать лет, чтобы из первого наброска выросла вся поэма.
   На месяцы, на годы она закрывалась герметически, я забывала её, я не любила её, я внутренне боролась с ней. Работа над ней (когда она подпускала меня к себе) напоминала проявление пластинки. Там уже все были. Демон всегда был Блоком, Верстовой Столб - [чем-то
  вроде молодого Маяковского] Поэтом вообще, Поэтом с большой буквы и т. д. Характеры развивались, менялись, жизнь приводила новые действующие лица. Кто-то уходил. Борьба с читателем продолжалась всё время. Помощь читателя (особенно в Ташкенте) тоже. Там мне казалось, что мы пишем её все вместе. Иногда она [поэма] вся устремлялась в балет (два раза), и тогда её нельзя было ничем удержать. И я думала, что она там и останется навсегда. Я писала некое подобие балетного либретто, но потом она возвращалась и всё шло по старому.
   Первый росток (первый росточек, толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, это, конечно, запись Пушкина: "Только первый любовник производит... впечатление на женщину, как первый убитый на войне..." Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу... что они навсегда слились для меня. Вторая картина, навсегда выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода (? 1913). "Это где-то у стены", - сказала Ольга, но найти не могла. Я почему-
  то запомнила эту минуту навсегда.
  17 декабря 1959 г., Ленинград
  
  (А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 216-217)
  
  
  
  <17>
  
  Бес попутал в укладке рыться...
  Ну, а как же могло случиться,
  Что во всём виновата я?
  Я - тишайшая, я - простая,
  "Подорожник", "Белая стая"...
  Оправдаться... но как, друзья?
  
  
  <18>
  
  Так и знай: обвинят в плагиате...
  Разве я других виноватей?
  Впрочем, это мне всё равно.
  Я согласна на неудачу
  И смущенье своё не прячу...
  У шкатулки ж тройное дно.
  
  
  
   "Её сильно беспокоит, кому дадут написать предисловие к книжке "Издательства писателей". Боится, не Волкову ли, какому-то специалисту по акмеизму.
   - Он всегда громил нас. Я ему сама в лицо скажу: писать надо только о том, что любишь". (Из беседы с Л. К. Чуковской. 17 января 1940 года).
  
  
  
   "Есть такие, до которых я не смею дотронуться, отказалась писать о Качалове, а уж об А.А. подавно. В ней было всё. Было и земное, но через божественное... Однажды я рассказала ей, как в Крыму, где я играла в то лето в Ялте - было это при белых, - в парике, в киоске сидела толстая пожилая поэтесса. Перед ней лежала стопка тонких книжек её стихов. "Пьяные вишни" назывались стихи, и посвящались стихи "прекрасному юноше", который стоял тут же, в киоске. Герой, которому посвящались стихи, был косой, с редкими прядями белёсых волос. Стихи не покупали. Я рассказала Ахматовой, смеясь, о даме со стихами. Она стала мне выговаривать: "Как вам не совестно! Неужели вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь!" Она долго сердилась на меня за моё равнодушие к тому, что книги не покупали. И что дама с её косым героем книги относила домой".
  (Ф. Г. Раневская. "Судьба-шлюха").
  
  
  
   - Как Вам напомнить с достаточностью, что жить и хотеть жить (не по какому-нибудь ещё, а только по-Вашему) Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко кем поддерживаются, а Вы их главный создатель. (Из письма Б. Л. Пастернака А. А. Ахматовой 1 ноября 1940 года).
  
  
  <19>
  
  Но сознаюсь, что применила
  Симпатические чернила...
  Я зеркальным письмом пишу,
  И другой мне дороги нету, --
  Чудом я набрела на эту,
  И расстаться с ней не спешу.
  
  
  <20>
  
  Чтоб посланец давнего века
  Из заветного сна Эль Греко
  Объяснил мне совсем без слов,
  А одной улыбкою летней,
  Как была я ему запретней
  Всех семи смертельных грехов.
  
  
  <21>
  
  И тогда из грядущего века
  Незнакомого человека
  Пусть посмотрят дерзко глаза.
  И он мне, отлетающей тени,
  Дал охапку мокрой сирени
  В час, как эта минет гроза.
  
  
  
  Из книги "Бег времени"
  
   "Гораздо хуже то, что делает сама Поэма. По слухам, она старается подмять под себя никакого к ней отношения не имеющие другие мои произведения, искажая этим и мой (какой ни есть) творческий путь, и мою биографию.
   Затем я ещё раз убеждаюсь, что женщине лучше кокетничать, когда она находится du bon сôté de la quarantaine (по лучшую сторону сорокалетия. - фр.), а не наоборот, а я, грешница, из чистейшего кокетства всё в том же злополучном письме к Вам любовно перечислила все случаи, когда Поэма была встречена в штыки. По-видимому, такой "откровенности" автора соблазнительно поверить.
   Конечно, каждое сколько-нибудь значительное произведение искусства можно (и должно) толковать по-разному (тем более это относится к шедеврам). Например, "Пиковая дама" - и просто светская повесть 30-х годов 19 века, и некий мост между 18 и 19 веками (вплоть до обстановки комнаты графини), и библейское "Не убий" (отсюда всё "Преступление и наказание"), и трагедия старости, и новый герой (разночинец), и психология игрока (очевидно, беспощадное самонаблюдение), и проблема языка (каждый говорит по-своему, особенно интересен русский язык старухи - докарамзинский; по-французски, надо думать, она говорит не так), но... я, простите, забалтываюсь - меня нельзя подпускать к Пушкину... Но когда я слышу, что Поэма и "трагедия совести" (В. Шкловский в Ташкенте), и объяснение, отчего произошла Революция (Шт<ок> в Москве), и "Реквием по всей Европе" (голос из зеркала), трагедия искупления и ещё невесть что, мне становится страшновато... (и "исполненная мечта символистов" - В. М. Жирмунский в Комарове, 1960 год). Многим в ней чудится трагический балет (однако Л. Я. Гинзбург считает, что её магия - запрещённый приём - why?). <...>
   Но что мне делать с старой шаманкой, которая защищается "заклинаниями" и "Посвящениями" из музыки и огня. Это она заставляет меня испытывать весьма лестные для авторского самолюбия ощущения курицы, высидевшей лебединое яйцо и беспомощно хлопающей крыльями на берегу в то время, как лебедёнок уже далеко уплыл. По старой дружбе не скрою от Вас, что знатные иностранцы спрашивали меня - действительно ли я автор этого произведения. К чести нашей Родины должна сознаться, что по сю сторону границы таких сомнений не возникало.
   Просто люди с улицы приходят и жалуются, что их измучила Поэма. И мне приходит в голову, что мне её действительно кто-то продиктовал, причём приберёг лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская лёгкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги".
  (А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 226-228)
  
  
   "...Величие "Поэмы", тайна "Поэмы" открывается только в соотношении трёх частей триптиха. "Поэма" построена так, что каждая из последующих её частей переосмысляет предыдущую". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 16 декабря 1963 года).
   Триптих - мост из одной эпохи в другую, причём движение на мосту сквозь смутный мир "колеблющихся недостоверностей" двустороннее - "и туда и назад сразу".
   Время трещит по швам.
   Гул, который явственно слышался А. А. Ахматовой в "духоте морозной" предвоенного 1913-го, гул потрясений, неизбежного, будущий гул развязки нарастает с каждым ходом и отступлением драмы, пока не взрывается всей мощью Камского ледохода - зная срок отмщения, сжимая уста, Россия идёт на восток.
  
  
  Эпилог
  
  И уже предо мною прямо
  Леденела и стыла Кама,
  И "Quo vadis?" кто-то сказал,
  Но не дал шевельнуть устами,
  Как тоннелями и мостами
  Загремел сумасшедший Урал.
  И открылась мне та дорога,
  По которой ушло так много,
  По которой сына везли,
  И был долог путь погребальный
  Средь торжественной и хрустальной
  Тишины Сибирской Земли.
  Oт того, что сделалось прахом,
  .......................................
  Обуянная смертным страхом
  И отмщения зная срок,
  Опустивши глаза сухие
  И сжимая уста, Россия
  Предо мною шла на восток.
  
  
  
  
  *** "Моей судьбы девятый вал"
  
  Победа над немецким фашизмом не означала победу над отечественным карцером. Дисциплина застенка, ослабленная в первые послевоенные месяцы, не могла быть снята без коренных политических изменений в обществе, что в небывалом государстве тотального надзора и авторитарной карцерной вертикали было по тем же политическим соображениям невозможно. Всесильный опричник "кремлёвского горца" Абакумов наряду с традиционной практикой концлагерей и массовых репрессий не чурался бандитских приёмов нападений, похищений и тайных убийств, именуемых "ликвидацией" и организуемых отделом "ДР" Министерства госбезопасности во главе с Судоплатовым и Эйтингоном. "Бить, бить и бить", - учил смершевцев Сталин.
   В июле 1947-го, ублажая душегуба, Абакумов докладывал:
  
   "Когда арестованный не даёт откровенных показаний и увертываётся от прямых и правдивых ответов на поставленные вопросы, следователь, в целях нажима на арестованного, использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного, которые последний скрывает.
   Иногда, для того чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ всё известно о нём, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает от окружающих, и др. <...>
   В отношении изобличённых следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ, в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года, применяют меры физического воздействия. <...>
   В целях проверки искренности поведения арестованных на следствии, правдоподобности их показаний и для более полного разоблачения их практикуется подсада в камеру к арестованным агентов МГБ и организуется техника секретного подслушивания в камере".
  (Из доклада министра госбезопасности СССР В. С. Абакумова И. В. Сталину)
  
  
  
  Подвал памяти
  
  О, погреб памяти.
   Хлебников
  
  Но сущий вздор, что я живу грустя
  И что меня воспоминанье точит.
  Не часто я у памяти в гостях,
  Да и она всегда меня морочит.
  Когда спускаюсь с фонарём в подвал,
  Мне кажется - опять глухой обвал
  За мной по узкой лестнице грохочет.
  Чадит фонарь, вернуться не могу,
  А знаю, что иду туда, - к врагу.
  И я прошу как милости... Но там
  Темно и тихо. Мой окончен праздник!
  Уж тридцать лет, как проводили дам,
  От старости скончался тот проказник...
  Я опоздала. Экая беда!
  Нельзя мне показаться никуда.
  Но я касаюсь живописи стен
  И у камина греюсь. Что за чудо!
  Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
  Сверкнули два живые изумруда.
  И кот мяукнул. Ну, идём домой!
  
  Но где мой дом и где рассудок мой?
  
  18 января 1940
  
  
  
   Поэт - главный создатель представлений о жизни, не о карцере, для которого в любое время найдётся уйма идеологов, зазывал-патриотов из воинствующего и правительствующего мещанства, а именно о жизни, чья основа в мысли, свободе, самоограничении.
   Творцы карцера ревнивы.
   Сразу после войны Анна Ахматова выступает на торжественном заседании в Пушкинском Доме, проходят её вечера в Ленинградском Доме учёных, Большом Драматическом театре, Ленинградском Доме кино, Московском клубе писателей; в 1945-м интервью с ней появляется в "Литературной газете", стихи печатаются в "Ленинградском альманахе", в ? 4 журнала "Знамя" и ? 2 "Звезды", в 1946-м - в ? 1-2 журнала "Ленинград" и ? 1 "Звезды".
   3 апреля 1946 года на поэтическом вечере в Колонном зале Дома союзов военная и студенческая молодёжь встречает Анну Ахматову стоя громом аплодисментов, какие прежде, да и потом адресовались исключительно высшему партийному руководству. В течение 15 минут овации не дают ей начать выступление.
  
  
  * * *
  
  Земная слава как дым,
  Не этого я просила.
  Любовникам всем моим
  Я счастие приносила.
  Один и сейчас живой,
  В свою подругу влюблённый,
  И бронзовым стал другой
  На площади оснежённой.
  
  3има 1914 (Дека6рь)
  
  
  
   Ничто не могло укрыться от всевидящего ока верховного учредителя карцера, главного теоретика представлений о счастливом детстве в застенке. Второй вечер Ахматовой в Колонном зале Дома союзов был отменён; кассы Дома союзов спешно вернули деньги на распроданные без остатка билеты.
   Летом 1946-го "кремлёвским горцем" была утверждена единственно правильная точка зрения о своих исключительных заслугах и священном значении вождя в победе 1945 года, а 14 августа появилось Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград":
  
  
   "ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы "Звезда" и "Ленинград" ведутся совершенно неудовлетворительно. <...>
   Журнал "Звезда" всячески популяризирует <...> произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. <...>
   Как могло случиться, что журналы "Звезда" и "Ленинград", издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности? В чём смысл ошибок редакций "Звезды" и "Ленинграда"? Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы тт. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодёжи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, - его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодёжи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности.
   Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодёжь, ответить на её запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в своё дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия.
   Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, "искусства для искусства" чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах".
  
  
  * * *
  
  По той дороге, где Донской
  Вёл рать великую когда-то,
  Где ветер помнит супостата,
  Где месяц жёлтый и рогатый, -
  Я шла, как в глубине морской...
  Шиповник так благоухал,
  Что даже превратился в слово,
  И встретить я была готова
  Моей судьбы девятый вал.
  
  1956.
  Под Коломной
  
  
  
   - Я очень не люблю, когда нынешние пятидесятилетние дамы утверждают, будто в их время молодёжь была лучше, чем теперь. Вы им не верьте. Это неправда. В нашей юности молодёжь стихов не любила и не понимала. Толщу было ничем не пробить, не пробрать. Стихи были забыты, разлюблены, потому что наши отцы и матери, из-за писаревщины, считали их совершенным вздором, ни для какого употребления не годным, или, в крайнем случае, довольствовались Розенгеймом. Я очень хорошо помню, как я принесла в гимназию "Стихи о Прекрасной Даме" и первая ученица сказала мне: "И ты, Горенко, можешь всю эту ерунду прочесть до конца!" Пухленькая, беленькая, с белым воротничком и вот таким бантом в волосах - всё ясно вперёд на целую жизнь... Её было ничем не прошибить. И такими были все. (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 19 августа 1940 года)
  
  
   "ЦК ВКП(б) постановляет:
   1. Обязать редакцию журнала "Звезда", Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных.
   2. Ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий, прекратить издание журнала "Ленинград", сосредоточив литературные силы Ленинграда вокруг журнала "Звезда".
   3. В целях наведения надлежащего порядка в работе редакции журнала "Звезда" и серьёзного улучшения содержания журнала, иметь в журнале главного редактора и при нём редколлегию. Установить, что главный редактор журнала несёт полную ответственность за идейно-политическое направление журнала и качество публикуемых в нём произведений. <...>
   13. Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)".
  
  
  * * *
  
  От тебя я сердце скрыла,
  Словно бросила в Неву...
  Приручённой и бескрылой
  Я в дому твоём живу.
  Только... ночью слышу скрипы.
  Что там - в сумраках чужих?
  Шереметевские липы...
  Перекличка домовых...
  Осторожно подступает,
  Как журчание воды,
  К уху жарко приникает
  Чёрный шепоток беды -
  И бормочет, словно дело
  Ей всю ночь возиться тут:
  "Ты уюта захотела,
  Знаешь, где он - твой уют?"
  
  30 октября 1936
  Ленинград. Ночь
  
  
  
   "Анна Андреевна в кресле возле стола, в белом платке поверх халата, строгая, спокойная, тихая, мрачная. Я ещё раз про себя подивилась тому, как человек может быть таким совершенным и таким выраженным. Хоть сейчас в бронзу, на медаль, на пьедестал. Статуя задумчивости - если задумалась, гнева - если разгневана". (Л. К. Чуковская. "Записки..." Т. 1. 10 сентября 1940 года).
   - Поэтам вообще не пристали грехи...
   Перед этой отлитой в вечности бронзы чтó значили заклинания партийных секретарей о силе советской литературы, самой передовой литературы в мире?
  
  
  Ташкентские страницы
  
  Это рысьи глаза твои, Азия,
  Что-то высмотрели во мне,
  Что-то выдразнили подспудное,
  И рождённое тишиной,
  И томительное, и трудное,
  Как полдневный Термезский зной.
  Словно вся прапамять в сознание
  Раскалённой лавой текла,
  Словно я свои же рыдания
  Из чужих ладоней пила.
  
  1945
  
  
   Героя не было, герой был давно убит.
   По воспоминаниям Л. К. Чуковской, у всех приглашённых в Смольный на выступление тов. Жданова троекратно проверяли пропуски: "Слушая доклад, одна молодая писательница почувствовала дурноту, но когда она кинулась к боковым дверям, поскорее на воздух - солдаты скрестили перед нею ружья. Можно было подумать, что в Смольном обсуждают не работу двух довольно-таки заурядных и уж во всяком случае безобидных журналов - а способы расправы с новым восстанием кронштадтских моряков. По меньшей мере".
   Нужно было чем-то подпитывать угасший дух защитников осаждённой крепости, нужно было подбрасывать в топку самый пламенный материал: "таких в монастыри ссылали и на кострах высоких жгли".
  
  
   "Шёл август 46-го года. Показательные процессы тридцатых годов, палаческая терминология, разрабатывавшаяся десятилетиями, была на памяти у всех, у всех на слуху. Такие словосочетания, как "сползать на позиции", "дворянско-буржуазные течения", "социальные корни", морозом пробегали по коже. (Не ленинградским и не московским морозом - колымским.) От несоветских до антисоветских, от чуждых и несвойственных до вражеских, от низкопоклонства перед Западом до службы в одной из иностранных разведок - короче говоря, от "поставщиков дезориентации" до "врагов народа" - рукой подать. Кавычки, в которых произносились - и печатались! - слова "творчество", "деятельность", "произведение", "авторитет", рябили в глазах, как решётки тюремных окон; стереотипное "с позволения сказать, "творчество"" звучало как "десять лет дальних лагерей без права переписки"; а слово "группа" уж просто как выстрел в затылок. Прочитав доклад Жданова на страницах газеты или журнала, люди спрашивали друг у друга шёпотом: "А что, Зощенко и Ахматова ещё на свободе?"
   И понимали: война окончилась, окончилась победой, а перемен - нет...
   Обстановка вокруг доклада создана была и впрямь времён большого террора. Вспоминались регулярные наезды из Москвы в Ленинград Военной коллегии Верховного суда (расстрел или, в лучшем случае, 10, 15 или 25 лет лишения свободы), вспоминались дни после убийства Кирова".
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2).
  
  
  
  * * *
  
  Умирая, томлюсь о бессмертьи.
  Низко облако пыльной мглы...
  Пусть хоть голые красные черти,
  Пусть хоть чан зловонной смолы!
  
  Приползайте ко мне, лукавьте,
  Угрозы из ветхих книг,
  Только память вы мне оставьте,
  Только память в последний миг.
  
  Чтоб в томительной веренице
  Не чужим показался ты,
  Я готова платить сторицей
  За улыбки и за мечты.
  
  Смертный час, наклонясь, напоит
  Прозрачною сулемой.
  А люди придут, зароют
  Моё тело и голос мой.
  
  1912. Царское Село
  
  
   "Под ногами каждого литератора разверзлась ненасытная бездна безыдейности.
   Хозяйство у нас плановое. Чуть не в каждой республике была обнаружена своя маленькая блудница и свой маленький пасквилянт. И, как в 1937-38 годах каждое промышленное предприятие и каждое советское учреждение, будь то завод, фабрика, аптека или почтамт, обязаны были найти среди своих сотрудников и поставить на убой хоть одного вредителя, шпиона или диверсанта, творившего своё грязное дело под носом партийной организации (утратившей, разумеется, должную бдительность), - так в 1946-47-м каждая литературная организация (будь то отделение Союза Писателей, редакция издательства или журнала) обязана была обнаружить среди своих сотрудников, выявить и разоблачить двух-трёх чуждых советскому народу литераторов. Если не преклонение перед растленной культурой буржуазного Запада - то аполитичность; если не аполитичность, можно найти ноты безнадёжности, не свойственные нашей вечно бодрой молодёжи; если и того нет, можно, на худой конец, выявить недостаток художественности - благо точных измерителей этой пресловутой художественности не существует в природе. ("Маловысокохудожественно", написал некогда Зощенко.) Теперь в своей борьбе за "многовысокохудожественное" можно было опираться на постановление ЦК".
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2).
  
  
   Обслуживающий персонал взялся за дело: шагиняны-крушинские, лелевичи-моловы, ёлковы-волковы и им подобные разоблачали безыдейные сказки, низкопоклонство перед гнилой буржуазной культурой, пристрастие к западному репертуару, крайний субъективизм и псевдонародность. Со свежими силами "самой передовой литературы" возобновлялась настоящая охота на душу простого человека.
  
  
  * * *
  
  Мне ни к чему одические рати
  И прелесть элегических затей.
  По мне, в стихах всё быть должно некстати,
  Не так, как у людей.
  
  Когда б вы знали, из какого сора
  Растут стихи, не ведая стыда,
  Как жёлтый одуванчик у забора,
  Как лопухи и лебеда.
  
  Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,
  Таинственная плесень на стене...
  И стих уже звучит, задорен, нежен,
  На радость вам и на мученье мне.
  
  21 января 1940
  
  
  
   Исайя Берлин, секретарь британского посольства в Вашингтоне, на несколько месяцев переведённый в Москву, навестил Анну Ахматову в Фонтанном Доме 3 ноября 1945 года. Некоторое время спустя его отчёт о встрече был выкраден и доставлен советской разведкой великому деятелю застенка. Со злобы и раздражения тов. Сталина по поводу всего сказанного ей в разговоре с уроженцем Лифляндской губернии, будущим известным либеральным философом, и началась, как полагала А. А. Ахматова, холодная война.
   Визит И. Берлина был прерван Рандольфом Черчиллем, чьи крики под окнами Фонтанного Дома дали знать однокашнику по студенческой скамье в Оксфорде, что за ним пришли. В том, что за Рандольфом, сыном британского премьер-министра, в советской республике установлена слежка, не было никаких сомнений. Заботой же отпрыска семейства Марльборо было лишь, где в хлебосольной России купить банку икры. Но именно после этого случая поползли слухи о том, что иностранная делегация прибыла в Ленинград с целью убедить Анну Ахматову покинуть страну и что Уинстон Черчилль, многолетний её поклонник, прислал специальный самолёт, дабы переправить поэта в Англию...
   К прерванной беседе они вернулись вечером того же дня: "Он не станет мне милым мужем, / Но мы с ним такое заслужим, / Что смутится Двадцатый Век"...
  
  
   "Ахматова заговорила о своём одиночестве и изоляции - как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой ещё оставались преданные друзья - Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, Дон Жуан Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. Она зарабатывала на жизнь переводами. С большим трудом ей удалось добиться разрешения переводить письма Рубенса, а не Ромена Роллана. Она спросила меня, знаком ли я с этими письмами. Заговорили о Ренессансе. Мне было интересно узнать, является ли для неё этот период реальным историческим прошлым, населённым живыми, несовершенными людьми, или идеализированным образом некоего воображаемого мира. Ахматова ответила, что, конечно, последнее. Вся поэзия и искусство были для неё - здесь она заимствовала выражение Мандельштама - чем-то вроде тоски по всемирной, всеобъемлющей культуре, как её представляли Гёте и Шлегель: это культура, которая претворяет в искусство природу, любовь, смерть, отчаяние и страдание, своего рода внеисторическая реальность, вне которой нет ничего. Вновь и вновь она говорила о дореволюционном Петербурге - городе, где она сформировалась, - и о бесконечной тёмной ночи, под покровом которой с тех пор протекала её жизнь. Ахматова ни в коей мере не пыталась пробудить жалость к себе, она казалась королевой в изгнании, гордой, несчастной, недосягаемой и блистательной в своём красноречии.
   Рассказ о трагедии её жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нём до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что сама её поэзия, в особенности, "Поэма без героя", является таковым. Она снова прочитала мне эту поэму, и я опять умолял дать мне её переписать и вновь получил отказ. Наш разговор, переходящий от предметов литературы и искусства к глубоко личным сторонам жизни, закончился лишь поздним утром следующего дня".
  (И. Берлин. "Встречи с русскими писателями...")
  
  
  
  Поэт
  
  Подумаешь, тоже работа, -
  Беспечное это житьё:
  Подслушать у музыки что-то
  И выдать шутя за своё.
  
  И чьё-то весёлое скерцо
  В какие-то строки вложив,
  Поклясться, что бедное сердце
  Так стонет средь блещущих нив.
  
  А после подслушать у леса,
  У сосен, молчальниц на вид,
  Пока дымовая завеса
  Тумана повсюду стоит.
  
  Налево беру и направо,
  И даже, без чувства вины,
  Немного у жизни лукавой
  И всё - у ночной тишины.
  
  
  
  
   "В Ташкенте А.А. писала пьесу, в которой предвосхитила всё, что с ней сделали в 46 году. Потом пьесу сожгла. Через много лет восстанавливала по памяти.
   В Комарове читала мне вновь отрывки из этой пьесы, в которой я многого не понимала, не постигала её философии, но ощущала, что это нечто гениальное. Она спросила - могла бы такая пьеса быть поставлена в театре?"
  (Ф. Г. Раневская. "Судьба-шлюха")
  
  
  
   "Сталин и Жданов искренне, быть может, воображали, что чужда им поэзия Анны Ахматовой. "Декадентщина, привязанность к прошлому, религиозность, пессимизм" и т. д. Они заблуждались. Людям постановлений и циркуляров ненавистна поэзия вообще, любая поэзия, Муза Смеха или Муза Плача, всё равно. Слушайте их убогий язык! Слушайте слово поэта! Люди, чей умственный - и словесный - запас сводится к трём понятиям: выправить линию, прекратить, обеспечить, - для таких людей естественно непереносима и враждебна поэзия: она слишком богата смыслами и чувствами, оттенками смыслов и чувств, слишком глубока и многозначна, чтобы в политиках, чувствующих и думающих плоско, однолинейно, не вызывать раздражения и подозрительности. Язык поэзии глубоко уходит в то, что "всякой косности косней": в неистребляемую память личности и народа; к тому же он имеет власть над сердцами - соперничающую власть! - как же владычествующей бюрократии не бояться поэзии?"
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2)
  
  
  
   Из записных книжек Анны Ахматовой:
   "6 ноября 1949. Обыск и арест моего сына Льва. Его немедленно увозят в Москву. Я езжу каждый месяц сначала на Лубянку, потом к Лефортовской тюрьме. Приговор 10 лет лагеря" (С. 666).
  
  
  
  Молитва
  
  Дай мне горькие годы недуга,
  Задыханья, бессонницу, жар,
  Отыми и ребёнка, и друга,
  И таинственный песенный дар -
  Так молюсь за Твоей литургией
  После стольких томительных дней,
  Чтобы туча над тёмной Россией
  Стала облаком в славе лучей.
  
  Май 1915. Духов день
  Петербург
  
  
  
   - Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом, - сказал накануне войны 1914 года Александр Блок.
   И она стала писать перед Богом.
   Поэзия жертвенна.
   Молитва Ахматовой - за свою страну, и жертва - во имя её бытия. Участь "отыми и ребёнка, и друга", да и сам "песенный дар" - это жертва, которую готов принести поэт, "чтобы туча над тёмной Россией / Стала облаком в славе лучей". Такой участи она ни в коем случае не желает своему народу - иначе, что же это за "слава лучей", если в тёмной стране останутся одни вдовы, недужные солдатки, немые в бессоннице и горе своём? И если у вдов не останется сыновей, для кого будет эта слава? И что это будет за слава? Слава партии и народу? Слава павшим героям?
   Жертва поэта индивидуальна. Это удел, сознательно выбираемый жертвенной личностью, участь того героя, который и один в поле воин.
   - Проплясать пред Ковчегом Завета или сгинуть!..
  
  
  
  * * *
  
  Буду тихо на погосте
  Под доской дубовой спать,
  Будешь, милый, к маме в гости
  В воскресенье прибегать -
  Через речку и по горке,
  Так что взрослым не догнать,
  Издалёка, мальчик зоркий,
  Будешь крест мой узнавать.
  Знаю, милый, можешь мало
  Обо мне припоминать:
  Не бранила, не ласкала,
  Не водила причащать.
  
  1915
  
  
  
   Слава лучей над Россией 1946 года не обманула: народ-победитель, страна самого передового общественного строя - так после Второй мировой искренне полагало большинство западных социалистов. А значит, жертва была принята: муж расстрелян, сын в тюрьме, ночи без сна, больная, обескровленная... Не ушёл только песенный дар, песнопения светлая страсть: быть может потому, что тогда же в 1916-м и в 1946-м хотелось простого человеческого счастья, другого - частного, а не громогласного общественно-политического сценария.
  
  
   "Время приближалось уже к трём часам ночи, но совсем не было заметно, что Ахматова устала и ждёт моего ухода, а я сам, переполненный впечатлениями, конечно, не спешил уходить. Открылась дверь, и вошёл сын Анны Андреевны, Лев Гумилёв (сейчас он профессор истории в Ленинграде). Было ясно, что мать и сын глубоко привязаны друг к другу. Гумилёв рассказал, что он ученик известного ленинградского историка Евгения Тарле. Областью его исследований была Средняя Азия (он не упомянул о том, что сам отбывал срок заключения в тех краях), и его интересовала прежде всего ранняя история хазар, казахов и более древних племён. Он сам попросил, чтобы его направили добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключённых. Только что он вернулся из Германии. Он был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде, и казался мне бодрым и полным замыслов. Гумилёв угостил меня варёной картошкой: по-видимому, это было всё, что он мог предложить. Ахматова извинилась за свою бедность".
  
  (И. Берлин. "Встречи с русскими писателями...")
  
  
  
  * * *
  
  Город сгинул, последнего дома
  Как живое взглянуло окно...
  Это место совсем незнакомо,
  Пахнет гарью, и в поле темно.
  
  Но когда грозовую завесу
  Нерешительный месяц рассек,
  Мы увидели: на гору, к лесу
  Пробирался хромой человек.
  
  Было страшно, что он обгоняет
  Тройку сытых весёлых коней,
  Постоит и опять ковыляет
  Под тяжёлою ношей своей.
  
  Мы заметить почти не успели,
  Как он возле кибитки возник.
  Словно звёзды, глаза голубели,
  Освещая измученный лик.
  
  Я к нему протянула ребёнка,
  Поднял руку со следом оков
  И промолвил мне благостно-звонко:
  "Будет сын твой и жив и здоров!"
  
  1916
  Cлепнёвo
  
  
  
   М. Фуко объяснял:
   "Карцерная ткань общества обеспечивает как реаль?ное присвоение тела, так и постоянное наблюдение за ним. По своим внутренним свойствам она является аппа?ратом наказания, самым совершенным образом отвечаю?щим новой экономии власти, и инструментом формиро?вания знания, в котором нуждается эта экономия. Её паноптическое функционирование позволяет ей играть эту двойную роль. Благодаря своим методам закрепления, распределения, записи и регистрации она долгое время остаётся одним из наиболее простых, примитивных, наи?более материальных, но, пожалуй, и самых необходимых условий чрезвычайного развития и распространения экзамена, объективирующего человеческое поведение. Если после века "инквизиторского" правосудия мы вступили в эпоху правосудия "экзаменационного", если, ещё более общим образом, метод экзамена смог столь широко рас?пространиться по всему обществу и в какой-то мере дать начало гуманитарным наукам, то одним из основных ин?струментов этого были множественность и тесное взаимо?наложение различных механизмов заключения. Я не гово?рю, что гуманитарные науки возникли из тюрьмы. Но если они смогли образоваться и произвести во всей структуре (episteme) знания известные глубокие изменения, то потому, что они были сообщены специфической и новой модальностью власти: определённой политикой тела, оп?ределённым методом, позволяющим сделать массу людей послушной и полезной. Эта политика требовала включе?ния определённых отношений знания в отношения влас?ти; она нуждалась в технике частичного взаимоналожения подчинения и объективации (assujetissement et objectivation); она принесла с собой новые процедуры индивидуа?лизации. Карцерная сеть образует один из остовов этой власти-знания, сделавшей исторически возможными гуманитарные науки". (М. Фуко. "Надзирать и наказывать". С. 449-450).
   К 1949 году Лев Гумилёв экстерном окончил исторический факультет и, служа библиотекарем в психиатрической больнице - единственное место, куда удалось устроиться на работу, защитил диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук. Её тема была "Политическая история первого тюркского каганата", и в дружном коллективчике академических деятелей Льву Николаевичу пришлось сыграть роль царя Ирода, ибо без избиения "младенцев" было не обойтись: в самом основании гуманитарных наук уже содержалась карцерная дисциплина. Торжество было совершеннейшим - 15 из 16 членов диссертационного совета проголосовали "за". Несмотря на огромное количество возражений со стороны оппонентов, учёные советы 1940-1960-х не допускали обструкции только за то, что диссертант много превосходил их знанием и глубиной анализа или, как повелось в "нулевые", не оплатил "академикам" защиту.
  
  
  Читатель
  
  Не должен быть очень несчастным
  И главное скрытным. О нет! -
  Чтоб быть современнику ясным,
  Весь настежь распахнут поэт.
  
  И рампа торчит под ногами,
  Всё мертвенно, пусто, светло,
  Лайм-лайта холодное пламя
  Его заклеймило чело.
  
  А каждый читатель как тайна,
  Как в землю закопанный клад,
  Пусть самый последний, случайный,
  Всю жизнь промолчавший подряд.
  
  Там всё, что природа запрячет,
  Когда ей угодно, от нас.
  Там кто-то таинственно плачет
  В какой-то назначенный час.
  
  И сколько там сумрака ночи,
  И тени, и сколько прохлад.
  Там те незнакомые очи
  До света со мной говорят.
  
  За что-то меня упрекают
  И в чём-то согласны со мной...
  Так исповедь льётся немая,
  Беседы блаженнейший зной.
  
  Наш век на земле быстротечен
  И тесен назначенный круг,
  А он неизменен и вечен -
  Поэта неведомый друг.
  
  
  
   Если писать стихи "как бы перед Богом", то и читателем тогда Бог. Именно Он - "поэта неведомый друг", неизменный и вечный, к кому льётся немая исповедь, и любое сказанное слово ничтожно в Его присутствии.
   - Почему славить Бога ораторией Баха или миниатюрой Фуке более художественное занятие, чем делать то же самое стихами Ахматовой? - вопрошал Н. Н. Пунин.
   Почему - вопрос риторический. Стучать будут в дверь:
   - Товарищ Ахматова, ваша очередь мыть коридор.
  
  
  
  * * *
  
  Как и жить мне с этой обузой,
  А ещё называют музой,
  Говорят: "Ты с ней на лугу..."
  Говорят: "Божественный лепет..."
  Жёстче, чем лихорадка, оттреплет,
  И опять весь год ни гу-гу.
  
  
  
   - Опасная вещь искусство. В молодости этого не сознаёшь. Какая страшная судьба, с капканами, с волчьими ямами. Я теперь понимаю родителей, которые пытаются уберечь своих детей от поэзии, от театра... Подумайте только, какие страшные судьбы... В молодости этого не видишь, а если и видишь, то ведь "наплевать"... (Из беседы с Л. К. Чуковской 6 мая 1940 года).
   Обвинения, выдвинутые при четвёртом аресте сына, заимствовали из следственного дела 1935 года.
   - А можно ли по одному и тому же делу судить дважды? - осведомилась в приёмной НКВД "плакальщица дней погибших" в декабре 1950-го.
   - Можно, - цинично ответил карцерный страж.
   Так, до войны Л. Н. Гумилёв сел "за папу", а после войны - "за маму".
   - Слава - это значит, что вами обладают все и вы становитесь тряпкой, которой каждый может вытереть пыль. В конце жизни Толстой понял ничтожество славы и в "Отце Сергии" объяснил, что от неё надо отмыться. Я особенно уважаю его за это. (Из беседы с Л. К. Чуковской 16 декабря 1955 года).
  
  
  Бред
  
  Не явь, но сон как быль
  Печаль моей земли.
  Лежит в пустых покоях пыль,
  Но там твой след в пыли.
  
  Ты шла одна, и всюду мгла
  Мерцала, как вода.
  Из тени каждого угла
  Синела борода.
  
  Но жизнь на части раздробя,
  И время потеряв,
  Без жизни братьев и тебя
  Клянусь - я трижды прав!
  
  Тускнеет сон, бледнеет явь,
  Алеет только кровь.
  Так что же жизнь тоской разбавь,
  Но сердце приготовь.
  
  Увидеть гибель мертвеца,
  Кем мы побеждены.
  Я буду верен до конца
  Концу моей страны.
  
  (Л. Гумилёв. "Седьмая жена Синей Бороды")
  
  
  
  
  *** "Для Бога мёртвых нет"
  
  Сразу после дуэли А. С. Пушкина В. Ф. Вяземская писала в Москву: "Он убил Пушкина, чтобы не быть самому убитым, это правда. Но черепица, падающая на дорогое нам существо, не стоит того, чтобы я тщательно её сохраняла; я её удалила бы из поля своего зрения. Мы делаем так же. Для меня было невозможно посетить убийцу друга, тем более что ничто не вызывает интереса к нему". (А. А. Ахматова. "Страницы из книги "Гибель Пушкина"". С. 525-526).
   Интерес постсоветской литературы к персоналиям диктаторов, садистов-палачей и генералов воровских шаек - то же самое, что интерес к убийце Пушкина. Занятие, содержательное для психоаналитиков, для литературы - пустое, ведь убийца всегда ничто: "он ранен легко; он женат на женщине, которую никто ему не предлагал (она его выбор); она выбрана им или, по крайней мере, его приёмным отцом; они богаты и не подвержены строгости закона, так что они спокойны (за себя)". (Там же.) Они всегда, надо сказать, если не подвержены строгости закона, то богаты, и наоборот, хотя вполне обыкновенно, что и то, и другое. Можно ли назвать это благополучием? Холуйство и антураж, но - какая эпоха, такие "смельчаки-герои".
   - Ёлка погасла! - произнесла Анна Андреевна с такою внезапной и горестной торжественностью, что я, от удивления, огляделась вокруг (ища глазами ёлку). - Да, погасла, погасла. Знаете, как это бывает? Скажет человек одно слово - и праздник окончен. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 5 июня 1962).
  
  
  * * *
  
   ...Я сошёл с ума.
   Из застольного тоста
  
  В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
  Светила нам только зловещая тьма,
  Своё бормотали арыки,
  И Азией пахли гвоздики.
  
  И мы проходили сквозь город чужой,
  Сквозь дымную песнь и полуночный зной, -
  Одни под созвездием Змея,
  Взглянуть друг на друга не смея.
  
  То мог быть Каир или даже Багдад,
  Но, увы, не Варшава, не Ленинград, -
  И горькое это несходство
  Душило, как воздух сиротства.
  
  И чудилось: рядом шагают века,
  И в бубен незримая била рука,
  И звуки, как тайные знаки,
  Пред нами кружились во мраке.
  
  Мы были с тобою в таинственной мгле,
  Как будто бы шли по ничейной земле,
  Но месяц алмазной фелукой
  Вдруг выплыл над встречей-разлукой...
  
  И если вернётся к тебе эта ночь,
  Её не гони, как проклятую, прочь,
  И знай, что приснилась кому-то
  Священная эта минута.
  
  1959
  Ленинград
  
  
  
   После войны народ-победитель выражал радость вставанием, как на вечере Ахматовой в Колонном зале.
   - Кто организовал вставание? - омрачился кремлёвский обер-палач.
   - Ужасно попятное движение: был интеллигент, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ - равно. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 5 июня 1962).
   Ничто не ново под луной - эта практика известна и ныне:
   "Преследовать после судебного приговора свидетелей защиты! Причём не за то, что они, будто бы, свидетельствовали ложь, а за то, что предварительно не согласовали свои показания с начальством! Ошельмовать их в печати - в "Вечернем Ленинграде" и в "Смене" - а потом шельмовать в Союзе! Грозить по месту работы!
   - Ценное открытие в юриспруденции, - сказала Анна Андреевна. - Впрочем, ничто не ново под луной! Привет товарищу Вышинскому!" (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 9 апреля 1964).
   - Были мы люди, а стали - людьё (О. Э. Мандельштам).
  
  
  
  * * *
  
  Не лирою влюблённого
  Иду пленять народ -
  Трещотка прокажённого
  В моей руке поёт.
  Успеете наахаться
  И воя, и кляня.
  Я научу шарахаться
  Вас, смелых, от меня.
  Я не искала прибыли
  И славы не ждала,
  Я под крылом у гибели
  Все тридцать лет жила.
  
  
  
   "Анна Андреевна стояла, слегка опираясь рукой о стол. Она говорила тихим голосом, но как будто не для меня одной, а с трибуны. <...>
   - Сталин, - говорила Анна Андреевна, - самый великий палач, какого знала история. Чингиз-хан, Гитлер - мальчишки перед ним. Мы и раньше насчёт него не имели иллюзий, не правда ли? а теперь получили документальное подтверждение наших догадок. В печати часто встречалось выражение: "лично товарищ Сталин". Теперь выяснилось, что лично товарищ Сталин указывал, кого бить и как бить. На профессора Виноградова лично товарищ Сталин распорядился надеть кандалы. Оглашены распоряжения товарищ Сталина - эти резолюции обер-палача на воплях, на стонах из пыточных камер. О врачах он сказал министру: "если вы не добьётесь, чтобы они признались, полетит ваша голова". Прекрасно звучит в этом контексте выражение "не добьётесь". Я надеюсь, эти слова будут запечатлены в учебниках, и школьники будут их учить наизусть".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. 4 марта 1955 года)
  
  
   С момента ареста начались отчаянные попытки освобождения сына.
   Цикл "Слава миру", а фактически "Слава Сталину", написан "мастером зловещих предчувствий" (Л. К. Чуковская) как "прошение на высочайшее имя".
  К архитектору карцерной дисциплины с просьбой освободить сына она обращается 24 апреля 1950 года; тот оставляет прошение без ответа. 14 июля 1950 года министр госбезопасности СССР Абакумов отправляет обер-палачу докладную записку "О необходимости ареста поэтессы Ахматовой".
  
  
  
  Последний тост
  
  Я пью за разорённый дом,
  За злую жизнь мою,
  За одиночество вдвоём,
  И за тебя я пью, -
  За ложь меня предавших губ,
  За мёртвый холод глаз,
  За то, что мир жесток и груб,
  За то, что Бог не спас.
  
  27 июня 1934
  Шереметевский дом
  
  
  
   Петербурженка, добиваясь решения об освобождении или хотя бы известий о сыне, в 1955-м она кочует по Москве от Шенгели к Раневской, от Раневской к Петровых, живёт у Ардовых и Натальи Ильиной. Новостей и решения нет. 11 декабря А. А. Ахматова встречает Л. К. Чуковскую известиями о том, что реабилитированы Квитко и Мейерхольд. Посмертно.
   Подруга, не посмев спросить о сыне, услышала: "С Лёвой плохо".
   10 марта 1956 года А. А. Ахматова обращается к председателю Союза писателей А. А. Фадееву:
   "Дорогой Александр Александрович!
   Сейчас я узнала, что дело моего сына рассматривается в понедельник (12 марта). Трудно себе представить, какое это для меня потрясение.
   Вы были так добры, так отзывчивы, как никто в эти страшные годы. Я умоляю Вас, если ещё можно чем-нибудь помочь, сделайте это (позвонить, написать).
   Мне кажется, что я семь лет стою над открытой могилой, где корчится мой, ещё живой сын. Простите меня".
  
  
  * * *
  
  Я всем прощение дарую
  И в Воскресение Христа
  Меня предавших в лоб целую,
  А не предавшего - в уста.
  
  1946 апрель
  Москва
  
  
  
   Корчится ещё живой сын... Эта тема - "злое мучительство, ставшее нормой людских отношений, многолетние страдания ни в чём неповинных людей, оказавшихся во власти организованных и вооружённых мерзавцев". (К. И. Чуковский. "Литературное чудо").
  
  
   "Я сказала, что пересматривать каждое дело в отдельности представляется мне идиотской затеей. Ведь никаких индивидуальных, частных дел в 37-38 гг. не было или почти не было, тогда истреблялись целые слои, целые круги населения: по национальному, по номенклатурному, по анкетному признаку - то директора всех заводов, то первые и вторые секретари обкомов и райкомов, то пригородные финны, то лица польского происхождения, то все, кто дрался в Испании, то чистильщики сапог, то глухонемые, то все, у кого за границей родственники или кто сам побывал за границей. Ну, конечно, в стройную программу врывался некоторый хаос - та же бездна поглощала и тех, кто не угодил местному начальству или своему соседу по коммунальной квартире. Время для сведения личных счётов было удобнейшее. Арестованным, всем без разбора, фабрика, изготовлявшая "врагов народа", предъявляла вымышленные и притом одинаковые обвинения: диверсия, шпионаж, террор, вредительство, антисоветская пропаганда. Какой же смысл теперь пересматривать каждое дело в отдельности? В лагеря надо срочно послать спасательные экспедиции: врачей, лекарства, еду, теплую одежду - и поездами, самолётами, пароходами вывезти оттуда тех, кто ещё жив. И общим манифестом реабилитировать всех зараз, живых и мёртвых, или, точнее, разоблачить самое заведение, фабрикующее "врагов народа". Если станут ясны масштабы и методы фабричного производства, то и изучать каждое дело в отдельности не будет нужды".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2)
  
  
  
  * * *
  
  Вижу я, лебедь тешится моя!
   Пушкин
  
  Ты напрасно мне под ноги мечешь
  И величье, и славу, и власть.
  Знаешь сам, что не этим излечишь
  Песнопения светлую страсть.
  
  Разве этим развеешь обиду?
  Или золотом лечат тоску?
  Может быть, я и сдамся для виду.
  Не притронусь я дулом к виску.
  
  Смерть стоит всё равно у порога,
  Ты гони её или зови.
  А за нею темнеет дорога,
  По которой ползла я в крови,
  
  А за нею десятилетья
  Скуки, страха и той пустоты,
  О которой могла бы пропеть я,
  Да боюсь, что расплачешься ты.
  
  Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
  Ночь со мной и всегдашняя Русь.
  Так спаси же меня от гордыни,
  В остальном я сама разберусь.
  
  9 апреля 1958
  Москва
  
  
  
   - Реквием пишут в память умерших, но я-то остался жив, - с обидой говорил Лев Николаевич. - Она написала "Реквием", она меня похоронила...
   - Невольно вспоминаешь слова Шилейки: "Область совпадений столь же огромна, как и область подражаний и заимствований".
   - У меня хватило ума глупо прожить жизнь, - расписалась Фаина Раневская. Бывает и так.
   "Мистико-эротические, монастырско-будуарные стихи Ахматовой". (Из статьи "Художественная литература буржуазно-кулацкого окружения" в журнале "Под знаменем коммунизма" 15 октября 1922). "Её любовные стихи, такие раскалённо-драматические" (Из "Записок..." Л. К. Чуковской. Т. 1).
   - О, что мне делать с этими людьми?
  
  
   "Анна Андреевна слушала мою сбивчивую и длинную речь терпеливо и спокойно, даже не указывая, как обычно, глазами на потолок. Потом заговорила сама с нарочитым бесстрастием.
   - Ваши рассуждения справедливы, - сказала она, - но лишены трезвости. Вам угодно воображать, что остальные люди не менее вас рады возвращениям и реабилитациям и ждут не дождутся, когда воротятся все. Вы ошибаетесь. Сообразить легко, что если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчёт был: оттуда возврата нет. А вы говорите: самолёты, поезда! Что вы! Оказаться лицом к лицу с содеянным?! Никогда в жизни".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. 11 декабря 1955 года)
  
  
  
  Стансы
  
  Стрелецкая луна. Замоскворечье... Ночь.
  Как крестный ход, идут часы Страстной Недели...
  Я вижу страшный сон. Неужто в самом деле
  Никто, никто, никто не может мне помочь.
  
  В Кремле не надо жить - Преображенец прав,
  Там зверства древнего ещё кишат микробы:
  Бориса дикий страх и всех Иванов злобы,
  И Самозванца спесь взамен народных прав.
  
  Апрель 1940
  Москва
  
  
  
   Юлиан Григорьевич Оксман (1894-1970), пушкинист, историк, литературовед, обвинённый по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома, в беседе с Л. К. Чуковской в Болшево сказал:
  
  
   "...Нюрнбергский процесс необходим во имя очищения нации, иначе мы вперёд не двинемся и останется то же беззаконие, тот же произвол, - ну, может быть, в меньших масштабах. Но наказывать смертью или тюрьмой следует лишь немногих, а всех остальных, причастных к злодействам, следует громко назвать по именам и отстранить от какой бы то ни было малейшей власти. Пусть стреляются сами, пусть дети отшатнутся от них с ужасом, пусть более никогда и ни в чём никто от них не будет зависеть; пусть они смиренно трудятся на заводах, в учреждениях, в колхозах - гардеробщиками, уборщиками мусора, курьерами - не более того. <...>
   Я рассказала Анне Андреевне о своём болшевском разговоре с Оксманом. Она ответила:
   - Да, мы с ним говорили об этом. Я с ним согласна".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. 26 марта 1958 года)
  
  
  
  Застольная
  
  Под узорной скатертью
  Не видать стола.
  Я стихам не матерью -
  Мачехой была.
  Эх, бумага белая,
  Строчек ровный ряд.
  Сколько раз глядела я,
  Как они горят.
  Сплетней изувечены,
  Биты кистенём,
  Мечены, мечены
  Каторжным клеймом.
  
  
  
   В 1991-м в примечаниях к разговорам весны 1958-го Л. К. Чуковская сообщает: "Через десять лет, в 68-м, я рискнула заговорить об этом вслух: для Самиздата написана была мною статья. "Не казнь, но мысль. Но слово". Ещё через восемь лет она была опубликована за границей в сб.: Лидия Чуковская. Открытое слово. Нью-Йорк: Хроника, 1976. Ещё через четырнадцать - в Советском Союзе, в журнале "Горизонт" (1989, ? 3); затем в книге "Процесс исключения" в 1990-м. Спор о том, следует или не следует разоблачать мёртвых и живых палачей, ведётся в нашей стране и до сих пор. Сопротивление власть имущих огласке - весьма велико. Доступ к архивам ограничен". (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2).
   Тема люстрации - наиболее болезненная и актуальная тема общественно-политического будущего России. Без решения вопроса о люстрации "мы вперёд не двинемся и останется то же беззаконие, тот же произвол" - Ю. Г. Оксман был прав.
   20 ноября 1998-го в Санкт-Петербурге после повторного внесения в Госдуму РФ законопроекта "О запрете на профессии для проводников политики тоталитарного режима", в котором предлагалось подвергнуть профессиональным ограничениям работников партаппарата КПСС, штатных сотрудников и агентуру советских и российских спецслужб, была убита правозащитница, историк Галина Васильевна Старовойтова.
  
  
  
  * * *
  
  А вы, мои друзья последнего призыва,
  Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
  Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
  А крикнуть на весь мир все ваши имена.
  Да что там имена! - захлопываю святцы;
  И на колени все - багровый хлынул свет,
  Рядами стройными выходят ленинградцы,
  Живые с мёртвыми. Для Бога мёртвых нет.
  
  Август 1942
  Дюрмень
  
  
  
   11 мая 1956 года Л. Н. Гумилёв был признан невиновным по всем статьям. Проведя в тюрьмах и лагерях около 14 лет, поэт и учёный получил справку об освобождении. В графе "место следования" значилось "Ленинград". Через месяц было отменено постановление Особого совещания при МГБ, 30 июля "за отсутствием состава преступления" было прекращено уголовное преследование. По делу 1938 года Л. Н. Гумилёва реабилитировали в 1975-м.
   - Справедливо ли счесть национальным позором то, чего не ощущает нация? Вообще не ощущает? - уже после "Доктора Живаго" в период травли Б. Л. Пастернака задумывалась Л. К. Чуковская. - Ведь для народа такого явления - Пастернак - просто нет. ("Записки...". Т. 2. 30 октября 1958 года).
   Не было для миллионов и такого явления, как Ахматова. Народ как бы здесь и не при чём.
   - А кто же при чём? Сами арестованные, что ли, себя за решётку загоняли? Вот и ищи - кто? это и есть твоя работа писательская - понимать... ("Записки...". Т. 2. 4 марта 1955 года).
   - ...Затем, что из двухсот советских миллионов, живущих в благости отеческих законов...
   - Пушкин говорил: надо быть заодно с гением!
   - Таинственной невстречи пустынны торжества...
  
  
  
  Данте
  
   ...mio bel San Giovanni.
   Dante. Inferno
  
  Он и после смерти не вернулся
  В старую Флоренцию свою.
  Этот, уходя, не оглянулся,
  Этому я эту песнь пою.
  Факел, ночь, последнее объятье,
  За порогом дикий вопль судьбы.
  Он из ада ей послал проклятье
  И в раю не мог её забыть.
  Но босой, в рубахе покаянной,
  Со свечой зажжённой не прошёл
  По своей Флоренции желанной,
  Вероломной, низкой, долгожданной.
  
  Лето 193б
  Разлив
  
  
  
   - На днях вбегает ко мне Аничка. "Акума, мы проходим враждебные группировки, там ты и Гумилёв!" - Помолчав, Анна Андреевна продолжала величественно. - Позорный столб, я нахожу, без меня как-то не имеет вида, - вы замечаете, Лидия Корнеевна? ("Записки...". Т. 2. 14 сентября 1957 года)
   И правда: ей зрительницей быть не удавалось.
   Душепреображением называет её поэзию Л. К. Чуковская. Из своего слуха и памяти в душу и память читателя А. А. Ахматова переносит преображённый мир, который весь, расслышанный, на странице книги. Это - чудо преображения вещества в слово, эстетического в этическое, множественного в единое.
  
  
  * * *
  
  И было сердцу ничего не надо,
  Когда пила я этот жгучий зной.
  "Онегина" воздушная громада,
  Как облако, стояла надо мной.
  
  
  
   - На каком языке это произнесено? - спрашивает читатель. - На русском? Нет, на райском, извлечённом из русского.
   - Пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи, и я такие слышала звонки!
   8 марта 1958 года:
  
  
   "Три письма из Чехословакии от учительниц и ещё от кого-то. Эти поздравляют не с 8 Марта, а с 40-летием Октябрьской революции, которая освободила чехов и словаков от ярма капитализма; авторы писем сообщают, что Ахматова для них - образец советской женщины, просят прислать стихи, пишут, что все они учатся у советской литературы и, в особенности, у Анны Ахматовой.
   - Вот поворот, какого ни в каком романе не придумаешь, - сказала Анна Андреевна. - Я - образец советской женщины!.. Товарищ Жданов, где ты? Такое не приснится, не выдумается. <...>
   Перед моим отъездом она <...> повторила:
   - Такой сюжетный поворот и во сне не приснится. Моя оплёванная персона - образец советской женщины для братской социалистической страны! Прекрасно! "Всё смешалось в доме Облонских"..."
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2)
  
  
  
  * * *
  
  Многое ещё, наверно, хочет
  Быть воспетым голосом моим,
  То, что, бессловесное, грохочет,
  Иль во тьме подземный камень точит,
  Или пробивается сквозь дым.
  У меня не выяснены счёты
  С пламенем, и ветром, и водой...
  Оттого-то мне мои дремоты
  Вдруг такие распахнут ворота
  И ведут за чёрною звездой.
  
  1942
  Ташкент
  
  
  
   "Быть воспетым голосом моим..."
   Чьим голосом? Голосом Ахматовой. Но чей это голос, который у Анны Ахматовой? Откуда этот голос, говорящий поэтом? Кто есть его источник? Он скрыт так же таинственно, как источник света в пасмурный день, хотя и пробивается сквозь завесу дыма, тумана, пелену времён.
   То, что, бессловесное, грохочет. Чёрная звезда.
   Голос, который пропуск в бессмертие, - голос таинственной лиры, на загробном гостящей лугу.
   - Голос - это личность. (О. Э. Мандельштам).
   По возвращении из лагерей Лев Гумилёв застал женщину старую и почти ему незнакомую: "изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне". Их встреча была холодной: сын расценил, что "без всякого участия и сочувствия". Невольные свидетели не могли вообразить, как они будут жить вместе.
   - Кто знает, как тихо в доме, куда не вернулся сын?
   - Встречи в наше время тяжелее разлук...
  
  
  
  * * *
  
  Ты опять со мной, подруга осень!
   Ин. Анненский
  
  Пусть кто-то ещё отдыхает на юге
  И нежится в райском саду.
  Здесь северно очень - и осень в подруги
  Я выбрала в этом году.
  
  Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
  Где, может быть, я умерла.
  И, кажется, будто глядится Суоми
  В пустые свои зеркала.
  
  Иду между чёрных приземистых ёлок,
  Там вереск на ветер похож.
  И светится месяца тусклый осколок,
  Как финский зазубренный нож.
  
  Сюда принесла я блаженную память
  Последней невстречи с тобой -
  Холодное, чистое, лёгкое пламя
  Победы моей над судьбой.
  
  1956
  Комарово
  
  
   Тюрьма нанесла удар, уничтожив отношения матери с сыном: он был убеждён, что она слишком мало сделала для его освобождения, она - что нет такой матери, которая сумела бы сделать больше.
   Карцерной тканью общества объясняется удивительная прочность тюрьмы - нехитрого изобретения, которое бранили с самого рождения. М. Фуко полагал, что было бы куда легче найти для тюрьмы более приемлемую замену, если бы она являлась исключительно инструментом подавления в арсенале средств государственного аппарата. На деле, тюрьма глубоко укоренена в механиз?мах и стратегиях власти и на любую попытку преобразования готова ответить огромной силой инерции:
   "Харак?терно одно обстоятельство: когда заходит речь об измене?нии режима заключения, противодействие исходит не только от судебного института; сопротивление оказывает не тюрьма как уголовное наказание, а тюрьма со всеми её установлениями, связями и внесудебными следствиями; тюрьма как узловая точка в общей сети дисциплин и надзоров; тюрьма, поскольку она функционирует в паноптическом режиме". (М. Фуко. "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы". С. 450-451).
   Тем не менее в самих процессах функционирования тюрьмы можно выде?лить два процесса, способных серьёзно ограничить её применение. Первый - французский философ связывал с образованием крупных противозаконностей в государственном или международном масштабе, сращенных с политическим и экономическим аппаратом: финансовые противозаконности, службы разведки, торговля оружием и наркотиками, спекуляция недви?жимостью. Второй - с ростом самих дисциплинарных сетей и приданием им всё более важных полномочий, всё более массовой передачей им судебных функций. Так, поскольку ме?дицина, психология, образование, государственная помощь и "социальная работа" всё больше участвуют в контролирующей и наказывающей власти, не исключено, что уголовно-правовая машина, в свою очередь, может принять медицин?ский, психологический и педагогический характер.
  
  
  Август 1940
  
  Когда погребают эпоху,
  Надгробный псалом не звучит.
  Крапиве, чертополоху
  Украсить её предстоит.
  И только могильщики лихо
  Работают, дело не ждёт.
  И тихо, так, Господи, тихо,
  Что слышно, как время идёт.
  А после она выплывает,
  Как труп на весенней реке,
  Но матери сын не узнает,
  И внук отвернётся в тоске.
  И клонятся головы ниже.
  Как маятник, ходит луна...
  Так вот - над погибшим Парижем
  Такая теперь тишина.
  
  5 августа 1940
  
  
   В 1961-м Л. Н. Гумилёв защитил докторскую диссертацию.
   Перед защитой "тишайшая" и "простая" целительница нежного недуга выразила своё категорическое нежелание видеть сына доктором исторических наук и выгнала его из дома. Л. Н. Гумилёв заболел и оправился с большим трудом; у А. А. Ахматовой случился второй инфаркт. Навещать её в больнице сын категорически отказался.
   - Лёва не понимает, как я больна.
  
  
   "Я, конечно, давно уже чувствовала, что между Лёвой и Анной Андреевной неладно, - однако чувствовать или услыхать - большая разница. То, что сказано было мне в больнице Анной Андреевной, теперь вполне подтвердила Нина. Лёва и в самом деле верит, будто он пробыл в лагере так долго из-за равнодушия и бездействия Анны Андреевны.
   Я - многолетняя свидетельница её упорных, неотступных хлопот, её борьбы за него. Больше, чем хлопот, то есть писем, заявлений, ходатайств через посредство влиятельных лиц. Всю свою жизнь она подчинила Лёвиной каторге, всё, даже на такое унижение пошла, как стихи в честь Сталина, как ответ английским студентам. И от драгоценнейшей для себя встречи отказалась, боясь повредить ему. И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 2. 4 января 1962 года)
  
  
  
  * * *
  
  Все ушли, и никто не вернулся,
  Только, верный обету любви,
  Мой последний, лишь ты оглянулся,
  Чтоб увидеть всё небо в крови.
  Дом был проклят, и проклято дело,
  Тщетно песня звенела нежней,
  И глаза я поднять не посмела
  Перед страшной судьбою своей.
  Осквернили пречистое слово,
  Растоптали священный глагол,
  Чтоб с сиделками тридцать седьмого
  Мыла я окровавленный пол.
  Разлучили с единственным сыном,
  В казематах пытали друзей,
  Окружили невидимым тыном
  Крепко слаженной слежки своей.
  Наградили меня немотою,
  На весь мир окаянно кляня,
  Обкормили меня клеветою,
  Опоили отравой меня
  И, до самого края доведши,
  Почему-то оставили там.
  Любо мне, городской сумасшедшей,
  По предсмертным бродить площадям.
  
  1930-е годы, 1960
  
  
  
   "Я поздравила Анну Андреевну с Лёвиной диссертацией, передала ей - со слов Оксмана, - что Конрад считает его великим учёным.
   - Этот великий учёный не был у меня в больнице за три месяца ни разу, - сказала Анна Андреевна, потемнев. - Он пришёл ко мне домой в самый момент инфаркта, обиделся на что-то и ушёл. Кроме всего прочего, он в обиде на меня за то, что я не раззнакомилась с Жирмунским: Виктор Максимович отказался быть оппонентом на диссертации. Подумайте: парню 50 лет, и мама должна за него обижаться! А Жирмунский был в своём праве; он сказал, что Лёвина диссертация - либо великое открытие, если факты верны, либо ноль - факты же проверить он возможности не имеет... - Бог с ним, с Лёвой. Он больной человек. Ему там повредили душу. Ему там внушали: твоя мать такая знаменитая, ей стоит слово сказать, и ты будешь дома.
   Я онемела.
   - А мою болезнь он не признаёт. "Ты всегда была больна, и в молодости. Всё одна симуляция"".
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 2. 1 января 1962 года)
  
  
  
  * * *
  
  В каждом древе Распятый Господь,
  В каждом колосе тело Христово,
  И молитвы пречистое слово
  Исцеляет болящую плоть.
  
  1946
  Фонтанный Дом
  
  
  
   - А с Запада несло Викторианским чванством, летели конфетти, и подвывал канкан...
   До 1964 года А. А. Ахматова была "невыездной".
   В 1964-м в Италии во дворце Урсино ей была вручена премия Европейского Сообщества писателей "Этна-Таормина".
   В 1965-м в Англии - диплом почётного доктора Оксфордского университета.
  
  
  Согражданам
  
  И мы забыли навсегда,
  Заключены в столице дикой,
  Озёра, степи, города
  И зори родины великой.
  
  В кругу кровавом день и ночь
  Долит жестокая истома...
  Никто нам не хотел помочь
  За то, что мы остались дома,
  
  За то, что, город свой любя,
  А не крылатую свободу,
  Мы сохранили для себя
  Его дворцы, огонь и воду.
  
  Иная близится пора,
  Уж ветер смерти сердце студит.
  Но нам священный град Петра
  Невольным памятником будет.
  
  1920
  
  
  
   - Вы понимаете? - сказала Анна Андреевна. - Оно оказалось - для Петербурга, Петрограда, Ленинграда - пророческим... Написано оно в двадцатых. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 11 января 1964 года).
   Удивление пророческому слову собственных стихов никогда не покидало поэта. Собственных ли? Это - жизнь в творческом становлении и ради него, творчества, которое по сути чудотворство, когда поэт говорит много больше, чем есть он сам, когда говорят поэтом.
  
  
  
  * * *
  
  Забудут? - Вот чем удивили,
  Меня забывали сто раз,
  Сто раз я лежала в могиле,
  Где, может быть, я и сейчас,
  А Муза и глохла и слепла,
  В земле истлевала зерном,
  Чтоб после, как Феникс из пепла,
  В эфире восстать голубом.
  
  21 февраля 1957
  Ленинград
  
  
  
   В примечании к книге о гибели Пушкина, от идеи написания которой А. А. Ахматова отказалась после выхода писем Карамзиных, когда "всё уже ясно и так", находим:
   "В письме генерал-адъютанту Карлу Фёдоровичу Толю (1777-1842), участнику швейцарского похода Суворова и Отечественной войны, написанном 26 января 1837 г., Пушкин благодарил за благожелательный отзыв об "Истории Пугачёвского бунта" и выделил мнение Толя об оклеветанном современниками генерале И. И. Михельсоне: "Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание". Пушкин имеет в виду следующее: "И истина велика и сильнее всего. Вся земля взывает к истине, и небо благословляет её, и все дела трясутся и трепещут пред нею. И нет в ней неправды. Неправедно вино, неправеден царь, неправедны женщины, несправедливы все сыны человеческие и все дела их таковы, и нет в них истины" (Библия 2. Езд. 4. 35-37)". (А. А. Ахматова. "Страницы из книги "Гибель Пушкина"". С. 527).
  
  
  * * *
  
  Зачем вы отравили воду
  И с грязью мой смешали хлеб?
  Зачем последнюю свободу
  Вы превращаете в вертеп -
  За то, что я не издевалась
  Над горькой гибелью друзей,
  За то, что я верна осталась
  Печальной Родине моей.
  Пусть так, без палача и плахи
  Поэту на земле не быть.
  Нам покаянные рубахи,
  Нам со свечой идти и выть...
  
  1935
  
  
  
  
  *** "Чернеет дорога приморского сада"
  
  "Людям моего поколения не грозит печальное возвращение, - писала А. А. Ахматова, - нам возвращаться некуда... Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия Павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да ещё в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас". (А. А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 170).
  
  
  
  * * *
  
   Н. В. Н<едоброво>
  
  Всё мне видится Павловск холмистый,
  Круглый луг, неживая вода,
  Самый томный и самый тенистый,
  Ведь его не забыть никогда.
  
  Как в ворота чугунные въедешь,
  Тронет тело блаженная дрожь,
  Не живёшь, а ликуешь и бредишь
  Иль совсем по-иному живёшь.
  
  Поздней осенью свежий и колкий
  Бродит ветер, безлюдию рад.
  В белом инее чёрные ёлки
  На подтаявшем снеге стоят.
  
  И, исполненный жгучего бреда,
  Милый голос, как песня, звучит,
  И на медном плече Кифареда
  Красногрудая птичка сидит.
  
  Осень 1915
  Царское Село
  
  
  
   - Прозаик, не любящий поэзию, - сказал в интервью журналисту газеты "Les Lettres françaises" К. Г. Паустовский 13 декабря 1962 года, - не настоящий прозаик. Поэзия открывает нам в чистом виде ценность слова, она очищает язык от той грязи, которой он покрывается при каждодневном употреблении.
   - Из-под каких развалин говорю, из-под какого я кричу обвала, - повторяла А. А. Ахматова, убеждаясь, как некогда Августин Аврелий, "из какой бездны приходится взывать к Тебе".
   - А как ты думаешь, сколько миллионов погибли у нас при Сталине? - спросил К. И. Чуковский у дочери.
   Она не знала.
  
  
   "У нас ведь страна огромная, лагеря повсюду; я не знаю, сосчитаны ли все лагеря - не то, что все люди... Кто вёл счёт погибшим? И сохранились ли архивы?
   - У них шесть миллионов, а у нас при Усатом тридцать, - отозвалась, помолчав, Анна Андреевна. - Когда мне говорят - вы, наверное, тоже слышали эту идиотскую фразу: "пусть так, пусть выпустили, пусть реабилитировали - но зачем рассказывать об этом вслух, зачем выносить сор из избы?.." - слышали? Я всегда отвечаю - вот, Лидия Корнеевна, берите, дарю, пригодится! я всегда отвечаю: "С каких это пор тридцать миллионов трупов стали сором? Когда был несправедливо осужден один человек, Дрейфус, - весь мир за него заступился. И хорошо. Так и надо... А тут тридцать миллионов неповинных - сор!""
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 10 января 1963 года)
  
  
  
  Последняя роза
  
  Вы напишете о нас наискосок.
   И. Бродский
  
  Мне с Морозовою класть поклоны,
  С падчерицей Ирода плясать,
  С дымом улетать с костра Дидоны,
  Чтобы с Жанной на костёр опять.
  Господи! Ты видишь, я устала
  Воскресать, и умирать, и жить.
  Всё возьми, но этой розы алой
  Дай мне свежесть снова ощутить.
  
  9 августа 1962
  Комарово
  
  
  
   В годы репрессий "Реквием" А. А. Ахматовой знали наизусть одиннадцать человек, и никто не донёс.
   - Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову. Она победила всех. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. (К. И. Чуковский. Запись 24 ноября 1962 года).
   К. Г. Паустовский мельком упомянул, что в Париже, в газете "Русские новости", видел объявление магазина русских книг о продаже машинописных версий стихов Анны Ахматовой.
   - Как вы думаете, - спросила она подругу, - там, в Париже, в книжном магазине, мои стихи - это "Реквием" или что-нибудь другое? Если "Реквием" - мне предстоит ещё одно Постановление ЦК. Третье. Новые времена не состоялись.
   Среди пятидесяти гектографированных стихотворений отрывков из "Реквиема" не было.
   - Итак, правда не укрепляет советский строй. Для кого это хуже - для правды или для строя? (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 26 мая 1963 года).
  
  
  * * *
  
  Так не зря мы вместе бедовали,
  Даже без надежды раз вздохнуть.
  Присягнули - проголосовали
  И спокойно продолжают путь.
  
  Не за то, что чистой я осталась,
  Словно перед образом - свеча,
  Вместе с ними я в ногах валялась
  У кровавой куклы палача.
  
  Нет, и не под чуждым небосводом,
  И не под защитой чуждых крыл,
  Я была тогда с моим народом
  Там, где мой народ, к несчастью, был.
  
  1961
  
  
  
   Новые времена не состоялись: сталинщина отменена, а ждановщина в силе: "Беды скучают без нас..."
   Было опрометчиво ожидать, что работники партаппарата КПСС, штатные сотрудники и агентура спецслужб, люди с холодной головой и горячим сердцем, вдруг раскаются, прислушаются к голосу совести и, обретя новое самосознание, инициируют процессы исцеления и пробуждения нации. Такие нигде и никогда не меняются сами по себе, поэтому зовутся громко - номенклатура. Поэтому вне люстрации и судебного приговора преступникам во власти покаяние - пустой звук.
  
  
  Эпиграмма
  
  Здесь девушки прекраснейшие спорят
  За честь достаться в жёны палачам.
  Здесь праведных пытают по ночам
  И голодом неукротимых морят.
  
  1928
  
  
  
   В начале декабря 1962-го "серый кардинал" ЦК Суслов и художник Серов натравили первого секретаря КПСС Н. С. Хрущёва сначала на "абстракционистов", затем на писателей и поэтов. Творческие союзы гусевых и зелинских, книповичей и лисючанских, расшаркиваясь в верноподданичестве, принялись с остервенением бичевать и изобличать тех, кто поверил, что культ личности и ужасы 1937-го остались навсегда в прошлом.
   - А обидишь словом бешеным, станет больно самому.
   Нет, им не было больно. Прошло неполных семь лет после ХХ съезда, семь лет какой-никакой оттепели. Судьба советского человека и прежде мало зависела от его слов, мыслей, поступков: сказал - посадят, и не сказал - посадят... Написал письмо Ежову в защиту друга - и ничего, не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей, а всё равно - загребли.
   - И декабрьским террором пахнуло на людей, переживших террор...
  
  
   "Тут я вспомнила рассказ своего приятеля Б., тоже побывавшего на "встрече с интеллигенцией". "Я прошёл войну, перенёс артиллерийские обстрелы, атаки, сам, случалось, подымался в атаку, - но такого ужаса, как на этой "встрече", в жизни никогда не испытывал. И не от криков Хрущёва - он кричал Эренбургу: "Не будет вам клуба Петефи, не надейтесь!", "Раб, раб, раб!" (раб буржуазной идеологии, раб империализма) - не от хрущёвского бешенства, а от беснования соседей. Они дорвались до мести. Зал восторженно аплодировал хрущёвской ругани, и чувство было такое, что пророни кто словечко против - они пустятся в рукопашную, до смерти забьют кулачищами, разорвут. Зал жаждал расправиться с теми, кто поверил XX и XXII съезду. Хрущёв наорал, безо всякой причины, на Вознесенского, а одному молодому человеку крикнул: "Эй, вы, там, у двери, почему вы не аплодируете?""
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 26 мая 1963 года)
  
  
  
  * * *
  
  Кого когда-то называли люди
  Царём - в насмешку, Богом - в самом деле,
  Кто был убит и чьё орудье пытки
  Согрето теплотой моей груди...
  Познали смерть Свидетели Христовы,
  И сплетницы-старухи, и солдаты,
  И Прокуратор Рима - все прошли.
  Там, где когда-то возвышалась арка,
  Где море билось, где чернел утёс,
  Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
  И с запахом бессмертных роз.
  Ржавеет золото, и истлевает сталь,
  Крошится мрамор, к смерти всё готово...
  Всего прочнее на земле печаль
  И долговечней - царственное слово.
  
  1945
  Фонтанный Дом
  
  
  
   - А суетна Анна Андреевна по-прежнему. Больше всего занимает её судьба её стихов, завоёвывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным поэтом, чем Пастернак и Цветаева. Ревнует к их славе и за гробом. (Ю. Г. Оксман. Запись 29 октября 1963 года).
   - Вообразите, у меня новое бедствие - "на сегодняшний день" все актрисы-чтицы возжаждали читать с эстрады мои стихи! Встречаются среди них интеллигентные, но в большинстве ринулись такие панельные лиговские девки, что мои стихи из их уст вызовут новое - третье! - постановление ЦК! (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 17 февраля 1963 года).
   Вместе с тем даже самые мертворожденные чиновники каким-то странным чутьём знали, что подлинная ценность - Ахматова, а не Гусев или Зелинский. Л. К. Чуковская вспоминала рассказы тридцатых-сороковых, когда, "конфискуя сотни и тысячи книг в интеллигентных квартирах у интеллигентных - и расстрелянных - врагов народа, энкаведэшники Ахматову и Гумилёва обыкновенно присваивали. Из любви или из корысти - дочкам и сынкам преподнести? или на чёрном рынке спекульнуть? но Гусева они честно сдавали государству, а Гумилёва и Ахматову оставляли себе". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 29 мая 1962 года)
   - И всё-таки узнают голос мой, и всё-таки ему опять поверят...
  
  
  
  * * *
  
  Заплаканная осень, как вдова
  В одеждах чёрных, все сердца туманит...
  Перебирая мужнины слова,
  Она рыдать не перестанет.
  И будет так, пока тишайший снег
  Не сжалится над скорбной и усталой...
  Забвенье боли и забвенье нег -
  За это жизнь отдать не мало.
  
  15 сентября 1921
  Царское Село
  
  
  
   "Я сказала, что вот теперь мы уже, кажется, знаем всё: как арестовывали, как пытали, как морили в лагерях, а вот как и где расстреливали приговорённых - не знаем.
   - Я про Колю знаю, - ответила Анна Андреевна. - Их расстреляли близ Бернгардовки, по Ириновской дороге. У одних знакомых была прачка, а у той дочь - следователь. Она, то есть прачка, им рассказала и даже место указала со слов дочери. Туда пошли сразу, и была видна земля, утоптанная сапогами. А я узнала через 9 лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на 60 человек. Когда я туда приехала, всюду росли высокие белые цветы. Я рвала их и думала: "другие приносят на могилу цветы, а я их с могилы срываю"..."
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 19 сентября 1962)
  
  
   - По новому Мишиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков заплакала. Это случается со мной так редко. (Из письма А. Г. Найману. 3 мая 1964 года. Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 641).
  
  
   "Жить при Сталине можно - ведь жили мы! - и слушать и читать славословия Сталину тоже можно было - ведь слушали мы и читали 30 лет! - а вот теперь, после всего перенести малейшую хвалу ему - вот это немыслимо. Оскорбление миллионов сердец, живых и мёртвых.
   - Это как нельзя было перенести "повторничества", - сказала Анна Андреевна. - Когда, помните, в 48-49 году начали вторично брать тех, кто вернулся после 37-го, - я знаю: среди ожидающих нового ареста было немало самоубийств. Ожидания вторичного ареста люди перенести не могли. А мы разве можем перенести хвалу Сталину - снова? после обнародования его пыточных резолюций!
   Мне вспомнилось: "на новом этапе", "на данном этапе", "на прежнем этапе". И ещё выражение: "партия своевременно разоблачила"..."
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 21 декабря 1962)
  
  
  
  * * *
  
  Чернеет дорога приморского сада,
  Желты и свежи фонари.
  Я очень спокойная. Только не надо
  Со мною о нём говорить.
  Ты милый и верный, мы будем друзьями...
  Гулять, целоваться, стареть...
  И лёгкие месяцы будут над нами,
  Как снежные звёзды, лететь.
  
  <Март> 1914
  
  
  
   - А знаете, что со мной случилось недавно? - проговорила Анна Андреевна <...> Весело проговорила, даже шутливо. - Включаю я как-то мимоходом радио. Слышу вдруг своё имя. И м-сье Andre Jdanoff... Это французы передают, что китайцы передают, что Жданов относительно злодейки Ахматовой был совершенно прав, и напрасно её стихи переиздаются сейчас ревизионистами в Советском Союзе. Вы только представьте себе: я одна и против меня 600 миллионов китайцев! (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 21 октября 1963 года)
   - Ты научила меня верить в Бога и любить Россию. (Н. С. Гумилёв).
   "Христианство, с своей необычайно глубокой психологией, связывало искупление с раскаянием и исповедью. Это равно относится к лицу и к целым народам. Надобно было совести русской не только раскаяться в любви к силе и забиячеству военной империи, в гордости штыками и суворовскими бойнями, но и привести это к слову, надобно было ей исповедаться.
   И с исповеди начинается её пробуждение". (А. И. Герцен. "1831-1863". С. 97).
   - Помню ли? Конечно, помню. Я помню всё - в этом и есть моя казнь.
  
  
  * * *
  
  Опять подошли "незабвенные" даты.
  И нет среди них ни одной не проклятой.
  
  Но самой проклятой восходит заря,
  Я знаю: колотится сердце не зря -
  
  От звонкой минуты пред бурей морскою
  Оно наливается мутной тоскою.
  
  На прошлом я чёрный поставила крест,
  Чего же ты хочешь, товарищ Зюйд-Вест?
  
  Что ломятся в комнату липы и клёны,
  Гудит и бесчинствует табор зелёный,
  
  И к брюху мостов подкатила вода,
  И всё как тогда, и всё как тогда...
  
  А в Мраморном крайнее пусто окно,
  Там пью я с тобой ледяное вино.
  
  И там попрощаюсь с тобою навек,
  Мудрец и безумец - дурной человек.
  
  1944. Лето
  Фонтанный Дом
  
  
  
   - Анна Ахматова - мастер исторической живописи. Здесь самая суть её творчества. (К. И. Чуковский. Из статьи "Читая Ахматову").
   Суть её творчества в этом пронизывающем любое переживание историзме. Оттого и актуальна поэзия А. А. Ахматовой и сто лет спустя, "ведь наша жизнь, при отсутствии честной прессы, так разъединена, что каждый из нас близорук: различает ясно только тех, кто рядом, и только то, что рядом. В стране, лишённой общей памяти, объединяющей людей, - в стране, у которой украдены литература и история, опыт у каждого человека, у каждого круга, у каждого слоя - свой, ограниченный, отдельный. А страна огромна и опыт всей страны не подытожен, не соединён, не собран; хуже - оболган..."
   - Подытожить наш опыт! Опыт страны! - сказала Анна Андреевна. - Да на это потребуется ещё столетие, не менее. Мёртвые молчат, а живые молчат, как мёртвые: иначе рискуют тоже превратиться в мёртвых. (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 5 июня 1962)
   Порешили люди умные:
   - Наше дело - сторона.
  
  
  Бег времени
  
  Чтó войны, чтó чума? - Конец им виден скорый,
  Их приговор почти произнесён,
  Но кто нас защитит от ужаса, который
  Был бегом времени когда-то наречён?
  
  1961
  
  
  
   - Из-за меня погибает молодёжь... Разве я могу это выдержать? За что? Я ведь их только оглаживаю, объясняю, что теперь лучше стало. Я ведь хрущёвка. Хрущёв сделал для меня самое большее, что может сделать один человек для другого: вернул мне сына. Но из-за меня погибают чужие сыновья. Мои стихи губят людей. Мои письма губят. Я ни с кем не должна переписываться, никому отвечать. Я заметила: стоит мне ответить - корреспондент смолкает. Каждый раз. Теперь понятно, почему. Только за границу мне дозволено отвечать - чтобы там, упаси Бог, не подумали, будто мне чинят препятствия в переписке. А внутри я не должна писать никому, никому! И что за судьба моя! Ни у кого такой нет. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 21 декабря 1962).
   И она заклинала, словно саму судьбу:
  
  
  Заклинание
  
  Из тюремных ворот,
  Из заохтенских болот,
  Путём нехоженым,
  Лугом некошеным,
  Сквозь ночной кордон,
  Под пасхальный звон,
  Незваный,
  Несуженый, -
  Приди ко мне ужинать.
  
  15 апреля 1936
  Ленинград
  
  
  
   31 мая 1964 года в Музее Маяковского на Таганке состоялся первый после постановления 1946 года вечер Анны Ахматовой. Зал был переполнен. Слово взял В. М. Жирмунский, затем Арсений Тарковский. Слушатели стояли в проходах. Владимир Корнилов (1928-2002) прочёл своё:
  
  
  Анне Ахматовой
  
  Ваши строки невесёлые,
  Как российская тщета,
  Но отчаянно высокие,
  Как молитва и мечта,
  
  Отмывали душу дочиста,
  Уводя от суеты
  Благородством одиночества
  И величием беды.
  
  Потому-то в первой юности,
  Только-только их прочёл -
  Вслед, не думая об участи,
  Заколдованный пошёл.
  
  Век дороги не прокладывал,
  Не проглядывалась мгла.
  Бога не было. Ахматова
  На земле тогда была.
  
  
  
   Бога не было. И Блока не было, как слышалось Л. К. Чуковской:
   "Корнилов прав: Ахматова унаследовала скипетр Блока в том смысле, что читатель нашего времени воспринимает и помнит не школы, не "измы" (символизм, акмеизм), помнит не борьбу между "измами" и школами, а то место, какое заняла Ахматова после гибели Блока. Блоковская поэзия напрягала до высшего духовного средоточия сердца его современников и ближайших потомков. После его кончины долг напрягать и очищать приняла на себя поэзия Ахматовой". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3).
   Больные ноги не позволили присутствовать на вечере самому поэту - А. А. Ахматовой привезли большой куст сирени.
  
  
  * * *
  
  От любви твоей загадочной,
  Как от боли, в крик кричу,
  Стала жёлтой и припадочной,
  Еле ноги волочу.
  
  Новых песен не насвистывай,
  Песней долго ль обмануть,
  Но когти, когти неистовей
  Мне чахоточную грудь,
  
  Чтобы кровь из горла хлынула
  Поскорее на постель,
  Чтобы смерть из сердца вынула
  Навсегда проклятый хмель.
  
  Июль 1918
  
  
  
   23 июня 1964-го в день своего 75-летнего юбилея А. А. Ахматова уехала из Москвы в Ленинград, а оттуда на дачу в Комарово, чтобы "не быть ни в Москве, ни в Ленинграде". Дача утопала в цветах. Телеграммы шли потоком; поздравляли писательские организации - все, кроме Ленинградского отделения.
   - Вы разве не замечали, что поэты не любят стихи своих современников? Поэт носит в себе собственный огромный мир - зачем ему чужие стихи? В молодости, лет 23-24 любят стихи поэтов своей группы. А потом уже ничьи не любят - только свои. Остальные не нужны, они ощущаются как лишние или даже враждебные. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 6 мая 1940).
   Среди других была и телеграмма без подписи: "Но слово Его всё едино".
   "...Ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времён, племён, стран, наречий, лиц - проходящая через её, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном". (М. И. Цветаева. "Эпос и лирика современной России". С. 375).
   Поэты знают об этом.
  
  
  * * *
  
  Не повторяй - душа твоя богата -
  Того, что было сказано когда-то,
  Но, может быть, поэзия сама -
  Одна великолепная цитата.
  
  
  
   "В новых строках Ахматовой горькое дуновение вечности почти осязаемо, это сильные стихи большой впечатляемости" (С. Наровчатов. "Ещё о поэтическом лете". Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 659).
   Горькое дыхание вечности звучало в словах поэта о своём последнем однотомнике, в подготовке которого к печати она принимала непосредственное участие, - "прощальных песен первое изданье". Л. К. Чуковская была составителем и комментатором отдела поэзии; прозу выпускала Э. Г. Герштейн; предисловие написал К. И. Чуковский. Из-за "открытых писем" Л. К. Чуковской в защиту свободы слова книга в печати не вышла. Однотомник состоялся только в 1976 году; предисловием и отделом поэзии занимались работники Лениздата.
   Из записных книжек Анны Ахматовой:
   "6 декабря 1964. Воскресенье. На площади Св. Петра. Папа. Чувство, что время работает на нас, т. е. на русскую культуру" (С. 582).
  
  
  
  * * *
  
  Ангел, три года хранивший меня,
  Вознёсся в лучах и огне,
  Но жду терпеливо сладчайшего дня,
  Когда он вернётся ко мне.
  
  Как щёки запали, бескровны уста,
  Лица не узнать моего;
  Ведь я не прекрасная больше, не та,
  Что песней смутила его.
  
  Давно на земле ничего не боюсь,
  Прощальные помня слова.
  Я в ноги ему, как войдёт, поклонюсь,
  А прежде кивала едва.
  
  1922
  
  
  
   Из письма Ф. Г. Раневской Гариным:
   "Была у меня с ночёвкой Анна Ахматова. С упоением говорила о Риме, который, по её словам, создали одновременно Бог и сатана". (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 675).
   Л. К. Чуковская: "...от Бога та воскрешающая сила, какая дана ей".
   "Больше всего будут спрашивать, кто же - "Владыка Мрака" (про Верстовой Столб уже спрашивали), т. е. попросту чёрт. Он же в "Решке": "Сам изящнейший Сатана". Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 г., - это не тайна. Скажу только, что он, вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому всё можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы стали дыбом.
   Того же, кто упомянут в её заглавии и кого так жадно искала в ней сталинская охранка, в [ней] Поэме действительно нет, но многое основано на его отсутствии". (А. А. Ахматова. "Проза о поэме". С. 218-219).
  
  
  
  * * *
  
  Вы меня, как убитого зверя,
  На кровавый подымете крюк,
  Чтоб, хихикая и не веря,
  Иноземцы бродили вокруг
  И писали в почтенных газетах,
  Что мой дар несравненный угас,
  Что была я поэтом в поэтах,
  Но мой пробил тринадцатый час.
  
  1958 - <1 апреля> 1964
  Комарово
  
  
  
   Из беседы с Л. К. Чуковской 21 марта 1940 г.:
   "Она протянула мне корректуру из "Ленинграда". Я прочла и предложила перемены в знаках, которые должны были отчётливее выделить ритмическую фигуру. Она всё приняла.
   - И даёт же Бог такой талант! - сказала Анна Андреевна, глядя через моё плечо, когда я правила. - Мне бы ввек не научиться.
   Это было очень смешно".
  
  
   "Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый - дым от допотопного паровозика, который меня привёз, - Тярлево, парк, salon de musique (который называли "солёный мужик"), второй - натёртый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий - земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвёртый - резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, которые продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана. А ещё призрак Настасьи Филипповны. Царское - всегда будни, потому что дома, Павловск - всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома. И Розовый павильон (Pavilion de roses). Я как Птишоз с его женским монастырем, в который превратился его рай, его бумажная фабрика. Херсонес (куда я всю жизнь возвращаюсь) - запретная зона. Слепнёва, Царского и Павловска - нет. Страннее всего, что я почти всё это знала, когда росла там.
   В юности я говорила, что не могу понять, как люди жили во время войны и террора.
   Париж как-то чудом уцелел, но туда не пускают. В Фонтанный Дом тоже не пускают, а я там жила 35 лет.
   <1960>".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 185-186)
  
  
  
  * * *
  
  Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
  Повстречаться со всеми опять,
  В полном ветра и солнца приморском саду
  По широким аллеям гулять.
  
  Даже мёртвые нынче согласны придти,
  И изгнанники в доме моём.
  Ты ребёнка за ручку ко мне приведи,
  Так давно я скучаю о нём.
  
  Буду с милыми есть голубой виноград,
  Буду пить ледяное вино
  И глядеть, как струится седой водопад
  На кремнистое влажное дно.
  
  Весна 1922
  
  
  
   "Она плохо ходит даже с палкой и иногда что-то недослышивает, но лицо её не по-старушечьему красиво и значительно, ум свеж и остроумие не блекнет" (Запись А. К. Гладкова от 20 июня 1964 года. Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 645-646).
   "Вошёл Владимир Георгиевич с букетом ландышей. Анна Андреевна взяла их у него из рук, нашла стакан и, ставя ландыши в воду, сказала нам:
   - Утром я здесь лежала на диване, а кругом цветы, цветы... Совсем как мёртвая". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 1. 24 мая 1940 года).
  
  
   "Сначала Анна Андреевна не могла спуститься с нашей лестницы. Ей почему-то представилось, что ступеньки начинаются от самых дверей квартиры, и я никак не могла убедить её пересечь лестничную площадку. Наконец я свела её с лестницы.
   Когда мы пересекали Невский, совершенно в эту пору пустой, и только что ступили на мостовую, Анна Андреевна спросила у меня, как всегда: "Теперь можно идти?" - "Можно", - сказала я, и мы сделали ещё два шага к середине. "А теперь?!" - вдруг закричала она таким высоким, страшным, нечеловеческим голосом, что я чуть не упала и не сразу могла ей ответить.
   Наконец по Фонтанке мы дошли до её ворот. Они оказались запертыми. Я тщетно толкалась в них плечом. Вглядывались сквозь ограду в темноту двора, отыскивая дворника. Никого. И вдруг оказалось, что калитка ворот отперта.
   Мы благополучно миновали Занимательный вход, а у неё на лестнице - снова мученье. На площадках она не верит, что это площадки, хочет идти не как по ровному месту, а как по ступенькам, и пугается.
   Наконец дверь её квартиры. Она вставила ключик в скважину, и тогда оказалось, что дверь не заперта. Это её тоже испугало. Мы вошли вместе. Она шла по коридору, на ходу зажигая свет - в ванной, в кухне. Я доставила её до дверей комнаты".
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 1. 4 февраля 1940 года)
  
  
  
  Летний сад
  
  Я к розам хочу, в тот единственный сад,
  Где лучшая в мире стоит из оград.
  
  Где статуи помнят меня молодой,
  А я их под невскою помню водой.
  
  В душистой тиши между царственных лип
  Мне мачт корабельных мерещится скрип.
  
  И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века,
  Любуясь красой своего двойника.
  
  И замертво спят сотни тысяч шагов
  Врагов и друзей, друзей и врагов.
  
  А шествию теней не видно конца
  От вазы гранитной до двери дворца.
  
  Там шепчутся белые ночи мои
  О чьей-то высокой и тайной любви.
  
  И всё перламутром и яшмой горит,
  Но света источник таинственно скрыт.
  
  1959
  
  
  
   Запись Давида Самойлова (1920-1990) 10 июля 1965-го:
   "Видел Анну Андреевну. Она проездом из Англии. В углу комнаты на Ордынке - мантия оксфордского доктора. <...> Рассказывает о встречах с людьми, которых не видела полстолетия. Одни из них так изменились, что страшно. Другие совсем не изменились. Это ещё страшнее". (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 688).
   - В силе остаются Ваши прошлогодние слова: "Главное - это величие замысла". (Из письма А. А. Ахматовой И. Бродскому 12 июля 1965 года).
   "Сознание, что и в нищете, и в бедствиях, и в горе она - поэзия, она - величие, она, а не власть, унижающая её, - это сознание давало ей силы переносить нищету, унижение, горе. Хамству и власти она противопоставляла гордыню и молчаливую неукротимость". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 5 июня 1962 года).
  
  
  * * *
  
  Тот город, мной любимый с детства,
  В его декабрьской тишине
  Моим промотанным наследством
  Сегодня показался мне.
  
  Всё, что само давалось в руки,
  Что было так легко отдать:
  Душевный жар, молений звуки
  И первой песни благодать -
  
  Всё унеслось прозрачным дымом,
  Истлело в глубине зеркал...
  И вот уж о невозвратимом
  Скрипач безносый заиграл.
  
  Но с любопытством иностранки,
  Пленённой каждой новизной,
  Глядела я, как мчатся санки,
  И слушала язык родной.
  
  И дикой свежестью и силой
  Мне счастье веяло в лицо,
  Как будто друг от века милый
  Всходил со мною на крыльцо.
  
  1929
  Царское Село
  
  
  
   - Ушла я со съезда вся зацелованная. На меня кидались толпы девиц и дам с поцелуями и криками: "вы спасли мне жизнь!" Не понимаю, что случилось. Я и раньше ведь бывала на съездах. Но в те годы, наверное, они ещё боялись: думали, за это на них сразу наденут кандалы. (Из беседы с Л. К. Чуковской 13 марта 1965 года).
   "...У меня склубился не то двойник, не то оборотень, который мирно прожил в чьём-то представлении все эти десятилетия, не вступая ни в какой контакт со мной, с моей истинной судьбой и т. д.
   Невольно напрашивается вопрос, сколько таких двойников или оборотней бродит по свету и какова будет их окончательная роль". (А. А. Ахматова. "Автобиографическая проза").
   "Она создала свою единственную, неповторимую, единственную в мире "новую гармонию" и внесла её в мир. Чем новее эта её гармония, тем менее она с первого взгляда претендует на новизну. Новизна! Новизна ахматовской новой, воистину новой гармонии ошеломляет тем, что читателю кажется: эти звуки были всегда. Слова были всегда. "Само собою разумеется - так. А как же иначе? Иначе и не скажешь".
   А что, если разгадка тайны: Ахматова - Пушкин тут и кроется? То есть где-то неподалёку, возле". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 13 марта 1965 года).
  
  
  К стихам
  
  Вы так вели по бездорожью,
  Как в мрак падучая звезда.
  Вы были горечью и ложью,
  А утешеньем - никогда.
  
  
  
   15 ноября 1965 г. с А. А. Ахматовой случился третий тяжёлый инфаркт.
   3 марта 1966 года Н. А. Ольшевская и А. Г. Найман сопроводили поэта в "специальный послеинфарктный санаторий" под Москвой:
   "Ехали двумя машинами, пригласили медсестру из отделения, где лежала Ахматова. Доехали, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами и вышколенным персоналом. К этому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: "L"année dernière à Marienbad" ". (А. Г. Найман. "Рассказы об Анне Ахматовой". Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 707).
   5 марта 1966-го в присутствии врачей и сестёр, пришедших снять кардиограмму, А. А. Ахматова скончалась в Домодедовском санатории под Москвой.
   - Какой короткой сделалась дорога, которая казалась всех длинней...
   Путешествие подошло к концу.
   - Он застонал и невнятно крикнул: "Ласточка, ласточка, как мне больно!"
   Живые руки Того, кто есть Поэт, один и тот же с начала и до конца веков, препоручили её бытию наилучшего из возможных миров.
   - В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье - Анна.
  
  
  
  Из "Дневника путешествия"
  
  Стихи на случай
  
  Светает. Это Страшный суд -
  И встречи горестней разлуки.
  Там мёртвой славе отдадут
  Меня твои живые руки.
  
  Июнь 1964
  Москва
  
  
  
  
  ____________
  
  
  
  
   О кончине поэта было объявлено по радио.
   Власти распорядились обустроить похороны, как можно скорее: советские писатели опасались демонстраций и какой-либо аналогии с последними днями А. С. Пушкина.
   Отпевание по православному обряду и прощание с А. А. Ахматовой состоялось 10 марта 1966 года.
   Чистейшего звука высокая власть.
   Путь поэта, путь от эстетического к этическому и религиозному обоснованию нравственного выбора был завершён. Противостояние Ахматовой Сталину, противоборство мира совести и свободы с карцерной системой, навязанной обществу произволом и беззаконием родоплеменной власти организованных и вооружённых мерзавцев, продолжалось. Продолжается оно и сейчас - на площадях, в кабинетах следователей, в социальных сетях и медийном пространстве. Идёт та же охота на душу, самосознание человека. И когда с городских постеров снова улыбается усатый обер-палач, нельзя сказать, что Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак победили: верх одерживает карцер воинствующего и правительствующего мещанства.
   - А-а, вот они чего захотели! Чтобы не было в прошлом массовой облавы на людей, не сохранились бы в народной исторической памяти миллионы попусту загубленных жизней, а были бы отдельные частные ошибки отдельных следователей, приведшие к отдельной гибели отдельных лиц! 1937-й год как образец гуманности и справедливости!.. Нет уж, от меня не добьются. (Из беседы с Л. К. Чуковской 15 января 1963 года).
  
  
  
  * * *
  
  Если плещется лунная жуть,
  Город весь в ядовитом растворе,
  Без малейшей надежды заснуть
  Вижу я сквозь зелёную муть
  И не детство моё, и не море,
  И не траурниц брачный полёт
  Над грядой царскосельских нарциссов
  В тот какой-то шестнадцатый год,
  А застывший навек хоровод
  Надмогильных твоих кипарисов.
  
  1928
  
  
  
   "В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года.
   Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, ещё раз посетила Париж.
   Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
   1965".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 240)
  
  
   Неизбежно, что каждый уехавший из России увёз с собой свой последний день. Уехавшие в 1990-е до сих пор балуются играми в СССР; уехавшие после 6 мая 2012-го вряд ли надеются на скорую победу Ахматовой над Сталиным. Веры и оптимизма в десятые годы XXI века в разы поубавилось, чем столетием ране. И это тоже мысль и чувство наших дней.
   Но есть люди, которые чувствуют весну с Рождества. Есть "Поэма без героя", Ахматова, Мандельштам, и - с ними - стихи доктора Живаго, Цветаева, Пастернак. Тогда отступают и мысль, и чувство, и в кафкианской реальности обморока и вечной тревоги остаётся один парадокс веры и упования - мироощущение, которое ни за что не доступно творцам карцера и послушным инстинкту имперским подданным.
   Есть люди, которые чувствуют весну с Рождества - с ними связано много радостного и чудесного.
   Из записных книжек Анны Ахматовой:
   "Сегодня <31 декабря 1965> был у меня В. Медв<едев>. Из Ленинграда ему сообщили, что случилось нечто беспримерное: рабочие отказались разбирать набор "Бега времени", и он печатается второй раз" (С. 691).
   "Я спросила, получила ли она ещё письмо от мальчика из Лодейного Поля?
   - Да, и прекрасное. Вот что значит великая страна: после такого гноя, крови, смрада, мрака приходят такие мальчики... От них всё скрыли, а они всё нашли... И откуда приходят? Из Лодейного Поля!.." (Из беседы с Л. К. Чуковской 22 марта 1964 года).
  
  
  Памяти Ахматовой
  
  Стелил я нежную постель,
  Луга и рощи обезглавил,
  К твоим ногам прильнуть заставил
  Сладчайший лавр, горчайший хмель.
  
  Но марта не сменил апрель
  На страже росписей и правил.
  Я памятник тебе поставил
  На самой слёзной из земель.
  
  Под небом северным стою
  Пред белой, бледной, непокорной
  Твоею высотою горной
  
  И сам себя не узнаю,
  Один, один в рубахе чёрной
  В твоём грядущем, как в раю.
  
  Август 1968
  
  (А. Тарковский)
  
  
  
   В российской истории, плутающей лабиринтами карцерной дисциплины, всегда непросто было разобрать, удаляется ли гроза, или только ещё приближается. Мастер выразительного диалога (Л. К. Чуковская), одну из своих фотографий А. А. Ахматова называла "Я зарабатываю постановление". А "применений", как называлось это в эпоху А. С. Пушкина, было к ней предостаточно.
   "До чего же надоели мне эти проклятые дураки: это средостение между народом и его великим поэтом, - восклицала Л. К. Чуковская. - Редактору дают в руки нового "Медного всадника", а он кобенится. И что в "Поэме без героя" может понять Кожевников, сколько бы раз он её ни читал? Он будет читать её слева направо, справа налево, производя единственную работу, на которую он способен: сыск. Он будет выяснять, не спрятан ли где-нибудь под новогоднею маскою Гумилёв. Не найдёт, но, на всякий случай, не напечатает". (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 2. 29 декабря 1962).
   В поэзии всегда война...
   Усталость, скука, раздражение - ничего другого не вызывают уже "применения" наследников III Отделения.
   - "Последствия культа личности", в сущности, такие же бессодержательные слова, как "враги народа". Вот:
  
  Приговор. И сразу слёзы хлынут,
  Ото всех уже отделена,
  Словно с болью жизнь из сердца вынут,
  Словно грубо навзничь опрокинут,
  Но идёт... шатается... одна...
  
  вот это содержательно. Читатель вспомнит себя, свои заблуждения, своё горе - и сразу слёзы хлынут... Он оплачет этими слезами и себя, и погибших.
   - Такой силищей, - отмечает Л. К. Чуковская - не обладала молодая Ахматова. (Там же. 4 марта 1962 года).
   Стихи звучали непрерывно, наступая друг на друга, торопясь и наскакивая, как по вдохновению, в апогее.
  
  
  
  * * *
  
  Не стращай меня грозной судьбой
  И великою северной скукой.
  Нынче праздник наш первый с тобой,
  И зовут этот праздник - разлукой.
  Ничего, что не встретим зарю,
  Что луна не блуждала над нами,
  Я сегодня тебя одарю
  Небывалыми в мире дарами:
  Отраженьем моим на воде
  В час, как речке вечерней не спится,
  Взглядом тем, что падучей звезде
  Не помог в небеса возвратиться.
  Эхом голоса, что изнемог,
  А тогда был и свежий и летний, -
  Чтоб ты слышать без трепета мог
  Воронья подмосковного сплетни,
  Чтобы сырость октябрьского дня
  Стала слаще, чем майская нега...
  Вспоминай же, мой ангел, меня,
  Вспоминай хоть до первого снега.
  
  15 октября 1959
  Ордынка, Ярославское шоссе
  
  
  
   Она читала, - будь то невероятную, немыслимую, сверхгениальную "Родную землю", будь то очень глубоко и очень умело спрятанные в "Поэме без героя" обрывки "Реквиема", - иногда задыхаясь, с усталостью - уже даже не предсмертной, а посмертной, - иногда с торжеством, с освобождением:
  
  
  - А голос совсем такой, как прежде.
  Знаешь, я годы жила в надежде,
  
  Что ты вернёшься, и вот - не рада.
  Мне ничего на земле не надо,
  
  Ни громов Гомера, ни Дантова дива.
  Скоро я выйду на берег счастливый...
  
  
  Стихи звучали, как звучали всегда, - так же, как в замке Урсино на вручении итальянской премии лучшему зарубежному поэту в 1964-м.
  
  
   "Она читала по-русски голосом, который напоминал о далёкой грозе, причем нельзя было понять, удаляется ли эта гроза, или только ещё приближается. Её тёмный, рокочущий голос не допускал высоких нот. Первое стихотворение было короткое, очень короткое. Едва она кончила, поднялась буря оваций, хотя, не считая нескольких русских, никто не понимал ни слова. Она прочла второе стихотворение, которое было длиннее на несколько строк, и закрыла книгу. Не прошло и десяти минут, как её чтение - акт милости, оказанной всем, - окончилось. Взволнованно благодарил её Вигорелли, взволнованно благодарил Унгаретти, взволнованно рукоплескали все; аплодисменты не умолкали долго.
   После этого присутствовавших поэтов попросили прочесть стихи, посвящённые Анне Ахматовой. Один поэт за другим подходил к её стулу и читал своё стихотворение, обращаясь к ней и к публике, и каждый раз она поднимала голову, смотрела налево, вверх или назад - туда, где стоял читавший, - и благодарила его любезным кивком каждый раз, будь то английские, исландские, ирландские, болгарские или румынские стихи. Всё происходившее напоминало - пусть простят мне это сравнение - новогодний приём при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы, причём от выступавших здесь дипломатов не требовалось вручения верительных грамот. Потом кто-то сказал, что Анна Ахматова устала, и вот она уже уходит - высокая женщина, на голову выше всех поэтов среднего роста, женщина, подобная статуе, о которую разбивалась волна времён с 1889 года и до наших дней. Видя, как величественно она шествует, я внезапно понял, почему в России время от времени правили не цари, а царицы".
  (Г. В. Рихтер. "Эвтерпа с берегов Невы")
  
  
  
  Наследница
  
   От Сарскосельских лип
   Пушкин
  
  Казалось мне, что песня спета
  Средь этих опустелых зал.
  О, кто бы мне тогда сказал,
  Что я наследую всё это:
  Фелицу, лебедя, мосты
  И все китайские затеи,
  Дворца сквозные галереи
  И липы дивной красоты.
  И даже собственную тень,
  Всю искажённую от страха,
  И покаянную рубаху,
  И замогильную сирень.
  
  20 ноября 1959
  Ленинград. Красная Конница
  
  
  
   - Я прихожу к убеждению, всё более и более, что история литературы - это такие всё мнимости! (Из беседы с Л. К. Чуковской 22 марта 1964 года).
   - Все три поколенья присяжных решили - виновна она.
   - Вздор, вздор, вздор! - От такого вздора я седою сделаюсь скоро или стану совсем другой.
  
  
   "Затем, припомнив, что Виктор Ефимович сказал недавно в похвалу кому-то: "это настоящий Гарун аль-Рашид", - Анна Андреевна произнесла целую речь. На свою любимую тему: о бессмысленности молвы людской.
   - Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо. В памяти людей они сохраняются как добрые. <...> В исторических случаях никакие поправки не помогают никогда. Вот, Виктор Ефимович помянул Гаруна аль-Рашида. Он, видите ли, добрый, он спасал бедных и пр. Всё неправда! Он был на самом деле злодей, вешатель. Это установлено. Но уже ничего нельзя изменить. То же с Лукрецией Борджиа, только наоборот. Я читала книгу, в которой фактами доказано, что она не была ни отравительницей, ни развратницей. Но ведь это не помогло её памяти. Нисколько!
   По дороге домой я размышляла о её словах. Почему так, в самом деле? Думаю, потому, что художество сильнее всего. У Герцена где-то написано: "Люди гораздо больше поэты и художники, чем думают". О Гаруне аль-Рашиде, о Лукреции Борджиа созданы сказки, легенды. Сказку исследованиями и фактами не переборешь. Она всё равно сильнее.
   Разве что новой сказкой".
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 2. 10 мая 1955 года)
  
  
   Из записных книжек Анны Ахматовой. 1960 год:
   "И если Поэзии суждено цвести в XX веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей...
   И я уверена, что ещё и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы ещё совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им" (С. 98-99).
  
  
  
  Решка
  
  ...жасминный куст,
  Где Данте шёл и воздух пуст.
  Н. К.
  
  
  1
  
  Мой редактор был недоволен,
  Клялся мне, что занят и болен,
  Засекретил свой телефон
  И ворчал: "Там три темы сразу!
  Дочитав последнюю фразу,
  Не поймёшь, кто в кого влюблён,
  
  
  2
  
  Кто, когда и зачем встречался,
  Кто погиб, и кто жив остался,
  И кто автор, и кто герой, -
  И к чему нам сегодня эти
  Рассуждения о поэте
  И каких-то призраков рой?"
  
  
  3
  
  Я ответила: "Там их трое -
  Главный был наряжен верстою,
  А другой как демон одет, -
  Чтоб они столетьям достались,
  Их стихи за них постарались,
  Третий прожил лишь двадцать лет,
  
  
  4
  
  И мне жалко его". И снова
  Выпадало за словом слово,
  Музыкальный ящик гремел.
  И над тем флаконом надбитым
  Языком кривым и сердитым
  Яд неведомый пламенел.
  
  
  
   "Погода для ноября неожиданно тёплая. Вышла Анна Андреевна, ступила с крыльца на землю и вдруг заметила, что на вербе набухли и собираются распускаться почки. Она протянула к ним руки, словно хотела обнять, и обрадовалась им и пожалела их. "Бедные, глупые, когда вздумали распускаться! Завтрашний мороз их убьёт". Сняла перчатку, погладила ладонью серый пушок. Потом тяжело оперлась на мою руку, и мы пошли. Она в тёплом, грубошерстном платке. Сделает три шага и остановится: одышка. Я чуть-чуть свободнее развязала узел у неё под подбородком. Пошли дальше. Одышка всё равно, хотя она и опирается левой рукой на меня, а правой на палку. Тяжёлая, задыхающаяся, старая. Господи, как же она поедет в Рим! Наконец, шагов через двадцать пять, мы ступили на асфальт, на Озёрную. Анна Андреевна, снова задохнувшись, совсем развязала платок.
   - Теперь вы идите домой, - приказала она, - а я буду стоять и глядеть вам вслед.
   Вот тебе и прогулка!
   Жестокий она человек. Как же уйти, не зная, доберётся ли она до дому благополучно? Я умоляла её разрешить мне проводить её до крыльца; расспрашивала, заболело ли у неё сердце; предлагала нитроглицерин (он у меня всегда с собой)... Что случилось? Почему мне нельзя проводить её, раз у неё одышка и ей так трудно двигаться? Каково мне сейчас - бросить её и уйти?
   Нет! Стоит непреклонно. Спокойным ровным голосом повторяет:
   - Вы идите, а я буду смотреть вам вслед.
   Я не знала, чего во мне было больше: покорности, жалости или злости.
   Стихи на неё нахлынули, и моё присутствие мешает им? Так и сказала бы".
  
  
  5
  
  А во сне всё казалось, что это
  Я пишу для кого-то либретто,
  И отбоя от музыки нет.
  А ведь сон - это тоже вещица,
  Soft embalmer, Синяя птица.
  Эльсинорских террас парапет.
  
  
  6
  
  И сама я была не рада,
  Этой адской арлекинады
  Издалёка заслышав вой.
  Всё надеялась я, что мимо
  Белой залы, как хлопья дыма,
  Пронесётся сквозь сумрак хвой.
  
  (А. Ахматова. "Поэма без героя")
  
  
  
   "Я пошла - пошла от неё прочь. По Озёрной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила всё дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею.
   Вот я иду, иду, оборачиваюсь, а она кажется мне всё меньше, меньше, вот уже и совсем маленькая вдали, вот я уже не отличаю её платка от пальто - но - палочка поднимается, я вижу поднятый взмах.
   Что это: прощание? прощение? благословение?
   Сижу у себя, записываю эти строки. В Комарове мы увиделись сегодня в последний раз. Покаюсь перед собою: все эти дни я где-то глубоко в душе, тайком от самой себя, обдумывала: а не спросить ли, что случилось тогда в Ташкенте? За что она на меня рассердилась?
   Теперь я рада, что ума хватило не спрашивать. Не взбалтывать.
   Пусть навсегда теперь и останется она в моей памяти такою, как час назад: там, вдали, непонятная, большая, издали кивающая мне своей палочкой. Прощание? Прощение?"
  
  (Л. К. Чуковская. "Записки...". Т. 3. 16 ноября 1964 года)
  
  
   - И тогда из грядущего века незнакомого человека пусть посмотрят дерзко глаза...
   Два дня спустя подруги созвонились и простились, теперь уже надолго:
   - Я буду вспоминать наши беседы в Комарове, - любезно произнесла Анна Андреевна. И, помолчав и шумно подышав в трубку, добавила: - Как вы шли по лесной дороге, а я смотрела вам вслед.
  
  
  
  Подражание Кафке
  
  Другие уводят любимых,
  Я с завистью вслед не гляжу.
  Одна на скамье подсудимых
  Я скоро полвека сижу.
  
  Вокруг пререканья и давка
  И приторный запах чернил.
  Такое придумывал Кафка
  И Чарли изобразил.
  
  И там в совещаниях важных,
  Как в цепких объятиях сна,
  Все три поколенья присяжных
  Решили - виновна она.
  
  Меняются лица конвоя,
  В инфаркте шестой прокурор,
  А где-то чернеет от зноя
  Огромный небесный простор.
  
  И полное прелести лето
  Гуляет на том берегу,
  Я это блаженное "где-то"
  Представить себе не могу.
  
  Я глохну от зычных проклятий,
  Я ватник сносила дотла.
  Неужто я всех виноватей
  На этой планете была?
  
  1960, <3 марта> 1961
  Комарово
  
  
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Ахматова А. А. Pro domo sua // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 161-242.
   2. Ахматова А. А. Автобиографическая проза.
   http://www.akhmatova.org/proza/bio_proza.htm
   3. Ахматова А. А. Выступление в радиопередаче "Говорит Ленинград" // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. С. 258-259.
   4. Ахматова А. А. "Каменный гость" Пушкина // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 97-118.
   5. Ахматова А. А. Проза о поэме. Pro domo mea // Собр. соч. в 6 т. Т. 3. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 211-276.
   6. Ахматова А. А. Страницы из книги "Гибель Пушкина" // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 210-238, 498-529.
   7. Беляков С. С. Гумилёв сын Гумилёва: биография Льва Гумилёва. М.: АСТ, 2013.
   8. Берлин И. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах. http://www.akhmatova.org/articles/berlin.htm
   9. Герцен А. И. 1831-1863 // Собр. соч. в 30 томах. Т. 17. М.: Наука, 1959. С. 92-111. http://philolog.petrsu.ru/herzen/texts/30tt.html
   10. Гумилёв Л. Н. Довоенный Норильск // Литературное обозрение. 1990. ? 3. http://gumilevica.kulichki.net/articles/Article94.htm
   11. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). Москва - Torino, 1996.
   12. Из доклада министра госбезопасности СССР В. С. Абакумова И. В. Сталину, 1947 г. http://www.kommersant.ru/doc/2015106
   13. Королёва Н. В. Анна Ахматова. Жизнь поэта // А. А. Ахматова. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М.: Эллис Лак, 1998. С. 495-672.
   14. Лавров С. Б. Лев Гумилёв: Судьба и идеи. М.: Айрис-пресс, 2003. 608 с. (Библиотека истории и культуры).
   15. Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Семиосфера. С.-Петербург: "Искусство-СПБ", 2004. С. 11-148.
   16. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1970.
   17. Мандельштам О. Э. Заметки о поэзии // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 260-265.
   18. Мандельштам О. Э. Письмо о русской поэзии // Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Проза. М.: Худож. лит., 1990. С. 263-266.
  http://rvb.ru/mandelstam/dvuhtomnik/01text/vol_2/01prose/0654.htm
   19. Маяковский В. В. Выступление на первом вечере "Чистка современной поэзии", 19 января 1922 // Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 12. Статьи, заметки, стенограммы выступлений. М.: ГИХЛ, 1955-1961.
   20. Письма А. А. Ахматовой Сталину.
  http://www.akhmatova.org/letters/akhm-stalin.htm
   21. Письма А.И. Гумилёвой Анне Ахматовой.
  http://www.akhmatova.org/letters/gumileva-akhm.htm
   22. Письмо Анны Ахматовой А. А. Фадееву.
  http://www.akhmatova.org/letters/akhm-fadeev.htm
   23. Письмо В. И. Ленина И. В. Сталину, 16.07.1922 // Альманах "Россия. ХХ век". http://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/56061
   24. Письмо Ф. Э. Дзержинского И. С. Уншлихту с директивами В. И. Ленина о принципах составления списков интеллигенции для высылки за границу, 05.09.1922 // Фонд Александра Н. Яковлева.
  http://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/1019502
   25. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" 14 августа 1946 г. http://www.akhmatova.org/bio/postanovlenie.htm
   26. Раневская Ф. Г. Судьба-шлюха. М.: Олимп: АСТ, 2002.
   http://www.akhmatova.org/bio/ranevskaia.htm
   27. Рихтер Г. В. Эвтерпа с берегов Невы, или Чествование Анны Ахматовой в Таормино // Анна Ахматова: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 291-296. http://www.akhmatova.org/articles/rihter.htm
   28. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999.
   29. Цветаева М. И. Эпос и лирика современной России. Владимир Маяковский и Борис Пастернак // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. М.: Эллис Лак, 1994. С. 375-396. http://gramma.ru/BIB/?id=3.100
   30. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М.: Индрик, 2008. 768 с. http://www.akhmatova.org/bio/letopis.php
   31. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 1. 1938-1941. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151456
   32. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952-1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
   33. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 3. 1963-1966. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151457
   34. Шенталинский В. А. Преступление без наказания: Документальные повести. М.: Прогресс-Плеяда. 2007.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"