Есть места, где трава - высотой с деревья. Воду она берет из зеленых водоемов, почти целиком и полностью покрытых водорослями и сродными им микроорганизмами. Те обитатели озер, прудов и болот - маленькие, но многочисленные, и вместе - это великая сила, способная изменить мир. Днем они поглощают свет солнца и минералы, а в те из ночей, когда на небе Дева, вторая луна, и ее лучи озаряют мир, водоросли и бактерии, впитывая их, сияют, выделяя в воздух огромные объемы кислорода. Они определяют климат в тех местах, где растут, и, следовательно, жизнь в них. Одно из таких мест расположено в самом центре Палингерии. Местные племена называют его Лесом Высокой Травы, в нем обитают существа невероятных размеров.
- В этом году, - сказал Чима, шаман племен Некунду, осмотрев выводок недавно вылупившихся личинок саранчи. Затем он сделал замысловатый жест рукой: - Благословляю!
Таонга, вождь, кивнул, и старик покинул ясли. И без него было ясно, что в этом году, но без благословления шамана, посредника между людьми и духами, никак нельзя лететь на Аду - сборы, которые проходят раз в поколение. В Аду племена встречаются на главном острове, это великий праздник продолжения рода и единства народа Леса Высокой Травы.
Взглянув в последний раз на личинок, Таонга поморщился и развернул широкие плечи к выходу из яслей. Но, выйдя в коридор, вождь не пошел вслед за Чимой прямо, к населенным людьми пещерам деревни, он свернул налево, в коридор, ведущий к конюшням.
Среди воинов Некунду не принято давать имя своему прыгуну. Здесь ценится хладнокровие, сдержанность в эмоциях и готовность к любым потерям. Каждый вони знает, дав насекомому имя, неминуемо привязываешься к нему, и наоборот, от привязанности возникает желание дать имя. Все бы ничего, да только слишком часто кобылы гибнут, чтобы без конца одаривать их именами, принимая за равных себе. Здесь косо смотрят на такие проявления любви к насекомым, как поглаживания или выдачу измельченной листвы, используемой в дрессировке, вместо обычного корма - измельченных стеблей. При этом те, кто осуждают, нередко сами балуют своих, ведь невозможно не любить то, на чем ездишь, то, с чем связываешь свою жизнь. Или любовь, или ненависть - такой небольшой выбор и, если первое - допустимо, но гласно в обществе осуждаемо, второе - попросту невозможно, во все времена народ убивал таких. Встречается еще безразличие, но очень редко. Величайшие из воинов им одарены, они же самые долгоживущие. Иногда у человека каменное сердце, как, например, у отца Таонги, бывшего большим вождем до него. Сам Таонга только делает вид, что кремень, однако сердце у него живое, как у людей.
В темноте загона шевелил жвалами Ганьти - так называл своего коня вождь. Ганьти - вожак роя, подобных ему только три на все племя. Два из них лишь раз в жизни покидают остров, когда отправляются на Аду, и весь рой следует за ними. Вожак, на котором ездит малый вождь-предводитель охотников, и ведомые им обычные кобылки участвуют в вылазках в низины. Пока кобылки кормятся, люди рубят стебли или охотятся на мелких насекомых. Каждая такая вылазка уносит много жизней, чаще кобылок, реже воинов. Куда хуже, когда воинов, ведь кобылки родятся всегда с запасом, никогда не бывает так, что всаднику не на чем ездить. Если погибает вожак, его место занимает другой, наиболее подходящий скакун. Однако истинный вожак - тот, который вылупился первым, он же и самая приспособленная особь поколения. Полноценно заменить его невозможно. Среди саранчи племени Некунду истинный вожак - Ганьти.
Новый выводок саранчи всегда больше в размерах предыдущего, прожорливее и агрессивнее, хуже поддается дрессировке. Вот почему так важна Ада - по пути на главный остров значительная часть роя погибает. Первыми гибнут самые большие особи, привлекающие внимание ракатари - гигантских ящериц, крупнейших хищников Леса Высокой Травы. Они пожирают их и насыщаются, не трогают маленьких кобылок и их всадников. Успешно добравшись до главного острова, племена выбирают сильнейших воинов и красивейших женщин и обмениваются ими, скрепляя союз ночью любви. То же происходит с саранчой, но никогда не с вожаками, как минимум половина каждого роя уходит в другой. Это делается для того чтобы поддерживать хорошую наследственность, выражаясь словами отца Таонги: "Ада нужна, чтобы кровь не застаивалась."
Вождь протянул руку, и Ганьти, учуяв знакомый запах, подошел поближе, подставляя голову ласкам. Таонга погладил его между антеннами, отчего они задрожали, а жвала насекомого застучали учащеннее. Ганьти немного приопустился на передних конечностях, одновременно приподнимаясь на задних, что могло бы напугать неподготовленного человека, так как казалось, что он готовится к атаке, но нет, таким образом вожак выражал свою любовь к хозяину. Вдруг раздался громкий скрип - это терлись крылья Ганьти, одно о другое. Ему тут же ответили кобылки из других загонов. Все крылья в конюшне заскрипели в унисон, но ведущим среди скрипов, ощутимо слышимым даже теперь, когда все насекомые "пели", был скрип крыльев Ганьти. У каждого вожака своя конюшня. Встретившись, они дерутся до смерти одного, поэтому их разграничивают, а вместе с тем и влияние вождей, их всадников. Таонга - большой вождь, главный в племени, его голос - решающий, и конюшня у него самая вместительная.
Отличия этих гигантских насекомых от мелких родственников не исчерпываются размерами. Среди прочего они отличаются повадками: полагаются не только на сложные, наследуемые инстинкты, лежащие в основе их поведения и определяющие образ их жизни, но и на рефлексы, приобретаемые в процессе индивидуального развития. Вот почему их можно приручить.
Ганьти подошел к краю загона, потерся о него боком, напрашиваясь на продолжение ласк. Теперь, при свете солнца, проникающего в конюшни через отверстия в потолке, стала заметной его красная расцветка. Она отличала саранчу племени Некунду от саранчи других племен, у роя каждого племени свой уникальный окрас. Отсюда и названия: Некунду означает красный, Киджави - зеленый, Кахавия - коричневый, саранча Манджано - верховного племени народа, обитающего на главном острове, - желтая.
Таонга провел ладонью по туловищу Ганьти, пощупал мощные задние ноги, потрогал остальные конечности. Вдруг чей-то крик раздался в конюшнях. Таонга обернулся, испуганный тем, что кто-то мог видеть, как он ласкал Ганьти. Тогда ему пришлось бы убить этого кого-то или убедиться в том, что он не станет болтать. Словно почувствовав воинственный ход мыслей хозяина, Ганьти угрожающе застрекотал.
В конюшнях всегда много копий, на случай если одно из насекомых отобьется от рук. Такое редко, но случается, в большинстве случае когда саранча рождается бракованной. Не всегда брак - это отклонение в поведении, нередко мутации застрагивают структуру тела. Таких уродов чаще всего убивают сразу же после вылупления, но если уродство не препятствует выполнению задач, возложенных на особь племенем, ей оставляют жизнь.
К бортику одного из загонов прибился юноша лет шестнадцати. Таонга знал его, это был Гвандоя. Парень отличался превосходным сложением, имел длинные ноги и руки, короткое туловище, продолговатую голову - духи одарили его всеми отличительными чертами народа, но когда они раздавали храбрость, Гвандоя явно перепутал очереди. Он не был трусом, просто очень часто попадал в ситуации, в которых его характер подвергался проверке на прочность, чаще, чем следовало. Многочисленные поражения закрепили в нем робость и неуверенность - это в глазах деревни ставило его в один ряд с теми, кто умрет первым.
Вот и теперь Гвандоя сделал то, чего не следовало делать: он решился потрогать антенну одной из кобылок, отличавшуюся от антенн других, по сути своей не являвшейся даже антенной: на голове у этой кобылки выросли маленькие лапки, вроде передних. Даже обычную особь подобная фамильярность бы взбесила, данное же насекомое просто-таки озверело. Оно настроилось прикончить юношу, и если бы вождь не решил проведать Ганьти, парню бы точно пришел конец.
В тот момент, когда кобылка бросилась на Гвандою, прямо перед ее головой вонзилось копье. Она ударилась о него, и отскочила вглубь загона, стрекоча крылышками. Две могучие руки подхватили Гвандою, зажмурившегося в предвкушении смерти. Они вытащили его из загона с такой легкостью, словно Гвандоя был не человеком, а сухим листом.
- Ты что здесь делаешь? - спокойно спросил Таонга, но во властном голосе вождя чувствовались сгустившиеся тучи. Саранча в ближайших загонах уловила надвигающуюся бурю, кобылки отползли подальше во тьму.
- Я просто... - начал отвечать Гвандоя, но сбился, будто забыл, что хотел сказать. Он почесал голову, которой едва не лишился. - Просто я...
- Говори уже, - вождь нахмурился. "Хуже всего, когда человек мнется и не знает, что сказать!" - подумал он, бывалый воин, привыкший излагаться коротко и прямо, но ни голосом, ни мимикой не выказал своего раздражения.
- Я тренировался на канатах, но слишком плохо себя показал. Бомани разозлился, и отправил чистить конюшни. Он меня не терпит.
- Бомани прав. Если не можешь на них ездить, будешь за ними убирать, - ответил Таонга. - И это не худшая судьба, - худшая у тех, кто не родился, - добавил он затем и, указав рукой на загон и притихшую в нем кобылку, от которой спас юношу, сказал: - Больше так не делай, если жизнь дорога. Я редко сюда прихожу. Им антенны, что тебе глаза. Только вожаки позволяют своим всадникам их трогать, но с ними во многом по-другому, а ты далек от того, чтобы сесть на вожака.
Потратив, должно быть, недельный запас слов на это нравоучение, Таонга развернулся и направился к выходу из конюшен. Ближе к нему он услышал шлепанье босых ног. "Парень даже бегать не умеет правильно, а все туда же, в джунгли, рвется!" - вождь никогда не понимал таких, сам он был прирожденный воин. Как говорят, в седле вырос. Но никого не гонят в воины, мужчина может пойти в ученики к шаману или работать на полях вместе с женщинами, собирать пищу в лесу острова, не спускаясь с него в опасные низины. Молодежь не ценит жизнь, но ценит статус, в глубокой старости на все, кроме жизни, становится плевать. Но до старости еще дожить надо, редко у кого получаются, и даже лучшие воины не доживают до седин, не говоря уже о таких, как этот.
- Ты разве закончил? - спросил Таонга, не оборачиваясь и не сбавляя темп шага.
- Нет, но я подумал...
- Это ты зря. Возвращайся к работе!
- ...что, может быть, вы поговорите с Бомани. Прикажете, чтобы он позволил мне попробовать еще раз? Думаю, я осознал свои ошибки, в этот раз будет иначе.
- Бомани - вождь, мельче меня, - сурово сказал Таонга, остановившись. - Но даже я бы не сделал его работу так же хорошо, как он ее делает, поэтому Бомани учит молодняк. Если Бомани считает, что тебе в рядах воинов не место, то драй конюшни и делай все, что тебе велено. А когда приведешь все загоны в порядок, подумай хорошенько, чем ты можешь быть полезен обществу. Радуйся, что тебе есть место в племени, а не подходи к большому вождю и проси у него что-то так, словно он твой отец, или должен тебе что-то. Да еще после того, как он собственноручно спас тебя от смерти. Имей уважение и благодарность! Учись ценить то, что другие делают, - так говорил Таонга, но думал он при этом следующее: "Если сосунок еще раз что-то вякнет, я его придушу!"
Вождь пошел вперед, по скорости его шагов можно было понять, что его переполняют чувства. Поначалу Таонга не слышал за собой ничего, никто не следовал за ним, и вождь понемногу начал успокаиваться. Он прошел так несколько коридоров, уже послышались голоса людей из центра деревни, к которому он шел, когда опять услышал шлепанье, к нему в этот раз добавилось еще и пыхтение. "Ни бегать не умеет, ни дышать, - подумал Таонга, - и не научится уже."
Он пошел немного медленнее, вдохновив юношу ускориться, а когда тот приблизился к нему на достаточное расстояние, резко выбросил вперед свою длинную руку, хватая Гвандою за горло, и утащил его к стене, к небольшой выемке в ней, как бы келье. Пока они там, внутри, их невозможно разглядеть из коридора, если только не подойти к выемке вплотную. Таких келий в коридорах много, иногда бывают настоящие пещеры, в которых никто не живет. Часто девушки уединятся в них с парнями, а потому, если кто и услышит шум из одной такой, то скорее всего не обратит на него внимания.
- Я приказал тебе вернуться к работе, - Таонга говорил тихо, но каждое его слово било иак же сильно, как его кулак, так что перепуганному Гвандою казалось, вождь кричал. - Но ты, наглец, ослушался моего приказа. Уже дважды ты ослушался и не сделал того, что тебе велели те, кто выше тебя и мудрее. Наказание за это смерть. Если бы ты осмелился говорить со мной так при людях, я бы приказал отдать тебя траве, а на следующую охоту посмотрел бы, как далеко ты забрался, прежде чем погибнуть. Хотя, сомневаюсь, что от тебя бы хоть что-нибудь осталось, ведь сегодня была охота, скоро воины вернуться с нее, следующая будет уже после Ады. Поступи я так, прикажи отдать тебя траве, за это время дикие насекомые не оставили бы от тебя и пятна. Они умеют ценить такие подарки судьбы, как мягкое мясо человека. Если не изменишь что-то в себе, так и знай, до следующей охоты тебе не дожить. Такие, как ты, Гвандоя, - позор Некунду.
При упоминании праздника глаза юноши зажглись. "У парня явно что-то с мозгами, если он рассчитывает отправиться с нами на Аду!" - подумал вождь и отпустил юношу. "Теперь-то он поймет, когда почувствовал крепость моей хватки, - решил Таонга. - Однако не думал, что среди моих людей есть такие дураки." - но вождь ошибался, Гвандоя не успокоился.
Из коридора послышались чьи-то шаги, кто-то шел в сторону конюшни, вот-вот должен был миновать их келью, и вождь решил выждать, пока он пройдет, затаиться, перед тем как отправиться дальше. Гвандоя это понял, подскочил к нему и громко зашептал на ухо: - Я видел кое-что в конюшне, видел, как вы гладили вожака, ласкали его! Если не сделаете то, о чем я прошу, я расскажу о том, что видел, первому встречному человеку, а хоть и тому, кто прямо сейчас идет по коридору, а уж он, будьте уверенны, расскажет всем остальным. Как думаете, долго вы пробудете большим вождем, если все племя узнает о вашей слабости?
- А кто тебе поверит? Тебе, без отца и матери? - грозно спросил Таонга, вновь прижимая Гвандою к стене, только теперь он говорил и действовал куда тише и мягче, ведь человек, идущий по коридору, был уже близко.
- Ваши враги. - Ответил Гвандоя. - Бомани - нет, он свое место знает и доволен им, но что на счет Ганджу? Его рука сжимает копье не менее крепко, ростом, силой и ловкостью он не уступает вам, а в хладнокровии способен потягаться с ракатари. Вы, Таонга, большой вождь из-за вашего отца. Если бы Ганджу вышел из утробы вашей матери, тогда бы он был большим вождем, а не вы!
Таонга мечтал сжать его шею так, чтобы она хрустнула, преломилась, как сухая тростинка. Хотел вдавить его глаза внутрь головы. Размозжить его череп о стену кельи. Если бы можно было пустить время вспять, он бы дал саранче сожрать Гвандою, этого паразита и наглеца, не одной кобылке, антенны которой он трогал, нет, Таонга спустил бы на него весь рой. На мгновение пальцы вождя напряглись, он чувствовал учащенный пульс юноши, все животное в нем просило прервать стук сердца Гвандои. Миг человеческое сомневалось, вполне серьезно обдумывая вариант - придушить единственного свидетеля его слабости, но потом воин прошел мимо их кельи, выведя вождя из ступора. Как всегда, Таонга справился, подавил свой гнев, вновь упряг эмоции в узду разума.
"Не горячись, подумай! Да, ты можешь убить его и бросить на съедение саранче, - сказал он себе, - но ведь есть и другой способ избавиться от него. Просто сделать то, о чем он просит, - легче легкого! Поговорить с Бомани и настоять на том, чтобы он дал пареньку еще один шанс... и еще тысячу шансов, если потребуется. Гвандоя отправится на Аду и погибнет по дороге к главному острову. Чтобы такой, как он, пережил шестичасовую скачку, когда даже опытнейшие из всадников порой умирают раньше, чем преодолеют половину маршрута? - Никогда не бывать этому. Побывать на Аде - великая честь. Нет закона людей, запрещающего попробовать, но закон жизни гласит: "по пути на главный остров слабый встретит свой конец, как и должно быть, как завещали предки..."
Человек, который шел по коридору, был для Гвандои гарантом того, что вождь его не тронет. Когда же он прошел мимо выемки в стене, даже не взглянув в ее сторону, а пальцы Таонги по-прежнему давили ему на кадык, Гвандоя подумал, что просчитался, и теперь ему точно конец. Но даже будучи на грани смерти, он больше злился, чем боялся.
Его отец был воином, он умер еще до его рождения, а мать скончалась во время родов, ни дедушек, ни бабушек, даже дальних родственников у него не было, а может и были, но не захотели признаться, взять на себя бремя его воспитания. Круглый сирота, его с ранних лет приучали знать свое место. В детстве Гвандое доставались объедки со стола - это если везло, а если нет - он голодал. До шести лет он бегал голым, после ему приходилось носить то, что другие выбрасывали. Ясное дело, ребята не хотели с ним играть, сначала им запрещали родители, потом они сами привыкли к тому, что Гвандоя другой, не такой, как они, а для детей и большинства взрослых - этого достаточно. Меньшинства же ему на жизненном пути не встретилось, среди народа инакомыслящих нет. Каждый тумак, отвешенный Гвандое другими мальчишками, в обществе поощрялся, если же он смел поднять руку на чьего-то сына - его немилосердно били, не как мальчика, а как взрослого. Так он потом и кровью усвоил, что в мире нет справедливости.
Однажды девочки созрели, превратившись в девушек, и перестали оскорблять его, как раньше, а вместе с тем и перестали обращать на него внимание, как не смотрят в сторону второго сорта те, кто могут себе позволить себе первый, с той лишь поправкой, что Гвандоя не принадлежал даже к третьему сорту, он был отбросом под прилавком. Они не жалели его и не желали, им было все равно, если они не могут ничего у него взять. Но Гвандоя чувствовал влечение к ним, он хотел девушек, его манила их красота, но не только девушек он желал, - Гвандоя хотел вообще все то, чего был лишен сам, но что имелось у других людей. Конечно же, он всем завидовал, но еще больше, чем завидовал, он всех ненавидел.
Люди чувствовали в нем ненависть и сами ненавидели его за то, что он - никто - еще и позволяет себе так на них смотреть - исподлобья полыхать глазами. Это кое-как терпели, пока его руки не зазмеились мускулами, грудь не расширилась, а череп не стал длиннее, чем у всех мальчишек его возраста. Физически он был красив, все портило его происхождение. С тех пор как он созрел, люди участили свои нападки в вечной ошибке таких, как они. Люди боялись мести, боялись страхом хозяина, вымещающего злобу на собаке: он знает, что пес, даже самый спокойный с виду и дружелюбный, запоминает каждый удар и того, кто его наносит, чтобы однажды наброситься на него, отомстив за все. Иногда бывает, человек очень крепок, настолько, что даже самое страшное ненастье неспособно его сломить - даже прогнуть неспособно - именно к числу таких людей и принадлежал Гвандоя. Когда люди гнали его отовсюду в детстве, они думали, еще год-другой и щенок умрет. Он вырос будто наперекор им, как сорняк, которого всеми силами изводят, а он все растет и никак не хочет увядать.
"Если мне суждено умереть от рук своих, - думал Гвандоя, пока Таонга прижимал его к стене, - то пусть лучше убьет меня он, большой вождь, чем кто-нибудь из тех, кто меня травил. Мне ни к чему такая жизнь, готов хоть сейчас перейти в мир духов. Надеюсь предки справедливее потомков, а на том свете то, кого ты сын, не значит все, что в тебе видят."
Но Таонга его не убил. Он отпустил его, и Гвандоя упал на колени, тяжело дыша.
- Я поговорю с Бомани, - сказал вождь, сверкнув серыми, холодными глазами. Таонга ушел, а Гвандоя еще долго сидел на каменном полу, не веря своим ушам.
В центре деревни своды уходят в пустоту, огромная дыра зияет в потолку, через нее днем внутрь проникает свет солнца, а ночью - сияние звезд и лун. В этом светлейшем месте деревни проходят все большие собрания, все праздники, кроме Ады. Здесь же молодняк учится езде верхом. Они не могут объезживать саранчу в джунглях, туда отправляются уже те, кто крепко держится в седле, поэтому приходится изощряться.
- Падай, трутень! - кричал Фолами. Одной рукой он обнимал изгиб стана Амаки - красивейшей девушки племени, второй - показывал Гвандою неприличный жест. Гвандоя смотрел в его сторону, но не видел соперника, он видел ту, которую хотел, - Амака затмила для него все прочее. Она принимала ухаживания Фолами с легкой улыбкой на пухлых губах. Если бы кто-то другой был первым, а хоть бы и Гвандоя, ничуть не уступавший Фолами внешне, она бы с точно такой же улыбкой приняла его ласки. "Глупые выбирают по статности, умные по богатству!" - так воспитывал ее мать. Амака сияла с ранних лет, уже в четыре года, отец Таонги, тогда еще бывший вождем, поднял ее на руки и сказал, что такой красоте не место под звездами. Он говорил это без тени злого умысла, только с чистым восхищением: Амака должна была родиться звездой, а стала человеком в далеко не самом лучшем для него месте. Вот почему мать никогда не говорила ей то, что говорили матери многим девушкам: "Родись ты Амакой, могла бы на что-то претендовать, но ты - это ты, а мир - это мир. Дурнушкам выбирать не приходится." Но даже неодаренная красотой девушка могла рассчитывать на кого-то получше Гвандои.
- Да, падай, правильно Фолами говорит! - кричал один из подхалимов, с длинными руками и шеей, но короткой головой.
- Ты погляди, народ, - безродный стать воином хочет! Ишь, чего удумал! - прибавлял другой, с длинными ногами, но короткими руками.
- Падай-падай! - без конца твердил самый мелкий из них и косоглазый. Он был почти карликом, его зубы сгнили от меда, которой он без конца ел. Ему повезло в жизни, его отец владел пасекой. Девушки любят сладкое, и потому к коротышке они липли, как мухи к патоке, вот только он любил сладкое не меньше, причем куда больше девушек, которых совсем не замечал. Ни одну, кроме Амани. Ее видели все, но никто не понимал, что она собой являет. Большинство считает, с женщиной так: красива внешнее - внутреннее неважно, пока не приходится иметь с ним дело, а большинству мужчин никогда не придется иметь дело с внутренним Амани, им позволено лишь наблюдать за ней издалека. Иногда она им улыбается, не то жалея их, не то дразнясь, вселяя ложную надежду в то, чего не будет, а может, и то и другое.
- Ату его, ату! - кричал Бомани тем, кого отправил наверх. Стоя у края дыры в потолке на вершине того муравейника, в котором обитали Некудну и их саранча, юноши тянули на себя веревки, сплетенные из волокон растений, по очереди один дергал, а другой отпускал. Всего таких веревок было девять, со всех сторон они крепились к седлу, а в центре этой паутины висел Гвандоя, изо всех сил пытаясь не упасть.
Таонга тоже был здесь, стоял в тени, его никто не видел, а рядом с ним - Чима, старый шаман. Сморщившись, он жевал табак и наблюдал за отчаянно сопротивляющимся парнем. Когда молодой человек садится в седло, он учится ездить, проверяет, подходит ли ему такая жизнь - это первая проверка, потом еще много, самая главная среди них, когда наступает час вступить в траву. Обычно все просто: или да, или нет, но что если кто-то против? Теперь Таонга понимал, почему Гвандоя не удержался в первый раз.
"Если бы меня так мутузили, - подумал вождь, - я бы тоже упал", - такие мысли не в первый раз посещали его голову. Тогда, в коридоре, Гвандоя сумел найти его слабину, поэтому вождь решился на все это. Тот, кто задел его и знает о его слабости, не должен жить, и все же глядя на то, как парень держится за свою мечту, он невольно проникся к нему уважением. Поставив себя на его место, Таонга усомнился: если бы все сложилось именно так, как юноша сказал, и он бы родился в другой семье или был бы, что еше хуже, круглым сиротой, подобным Гвандое, как бы повернулась его жизнь? Он сомневался в том, что протянул бы столько же, сколько выдержал этот отчаянный парень. Привыкший получать от людей уважение, видеть заискивающие улыбки на их лицах, если бы все изменилось или изначально пошло не так, если бы пришлось, Таонга был уверен, он, вони и большой вождь, подавил бы свою гордость, драил бы конюшни день и ночь с одной единственной целью, - выжить. Но Гвандоя при всех горестях находил в себе силы восстать против общества, не прибегая, как оно, к насилию, он продолжал бороться на чужих правилах, без шансов. Так кто же он, безумец или отважный, упорный человек, загнанный в угол? - Таонга не знал, но с каждым мгновением уважал Гвандою все больше.
- Я его в ученики взять хотел, - сказал вдруг Чима, сплюнув коричневую слюну. - Юноша ведь смышленый, раз так долго прожил в его положении. Протянул ему руку, а он, понимаешь, ни в какую. "Воином или никем другим", - так он мне сказал, мне, шаману! Предпочти вашу жизнь нашей, служение предкам - охоте, святость - низменности, долгой жизни избрать короткую, стать обедом ракатари, никогда не понимал таких. У ящеров ведь зубы, что рука по локоть! Мое мнение, у него явно не все дома, у этого Гвандои...
Старик вытер губы и поковылял в свою пещеру. Таонга ничего не ответил. Будь на месте Чимы кто-нибудь еще, он бы жестоко наказал его за проявление неуважения к воинам, но Чима, будучи шаманом, мог так говорить, поэтому его никто не любил, ни воины, ни другие члены общины, но все уважали. Многие просились к нему в ученики, но Чима им отказывал - это не так работало - духи говорят шаману, кого ему взять себе на замену, и пока что духи не указывали Чиме ни на кого, кроме Гвандои.
Наконец неугомонный юноша полетел вниз, упав на кучу сена. Всеми косточками спины Гвандоя прочувствовал неровности рельефа пола - перед каждой тренировкой под седло насыпали ровно столько смягчающей подстилки, сколько нужно, чтобы не допустить серьезных травм. "Воин должен ощущать боль от поражения - это учит не повторять ошибок", - так говорил Бомани.
На какое-то время Гвандоя застыл в неподвижности, восстанавливая дыхание. Юноши, сбросившие его вниз, отпустили веревки и довольно между собой переглянулись, вытирая пот со лбов. Лежа внизу, Гвандоя видел это и сам улыбался: если они вспотели, значит, он заставил их потрудиться - уже как минимум это оправдывает усилия, затраченные на борьбу. Фолами и его подхалимы чуть ли не выли от восторга, увидев ненавистного им сироту поверженным. Амани продолжала улыбаться, закутавшись в кокон своей красоты. Она, физически находясь в той же пещере, что и они все, своим разумом пребывала в ином мире, устроенном по другим законам. Все, что для девушки имело значение, - это ее комфорт.
Бомани и сам улыбнулся довольно, но спрятал улыбку в своей бороде. Он был коренастым и плотно сложенным мужчиной, пик сил которого давно прошел вместе с юностью. Несмотря на уже немолодые годы, он по-прежнему обладал силой четырех мужчин, но на вылазки с острова уже давно не решался. Его могучий торс покрывали страшные шрамы от жвал одной из тварей, обитающих в джунглях - никто не знал, какое именно насекомое могло оставить такой след (великое их множество обитало в джунглях), а сам Бомани не любил распространятся о том, как получил страшнейшее ранение в своей жизни. Получив такую рану, любой более слабый человек умер бы на месте, кто-угодно бы умер, но не Бомани. Однажды он целых три дня в одиночку выживал в высокой траве, лишившись своего скакуна. Те времена давно позади, теперь мало осталось тех, кто помнит его подвиг. Уважение молодняка Бомани завоевал тем, кем он есть, а не тем, кем был раньше, и это уважение велико.
Подойдя к Гвандое, Бомани остановился над ним в задумчивости, он не ожидал увидеть улыбку на лице сироты. "Этот никогда не уймется, - подумал Бомани, - его можно убить, но перевоспитать не получится. Как жаль, что он сирота. Из него бы вышел отличный воин, не родись он никем. Чего-чего, а упорства и храбрости ему не занимать." Несмотря на эту внутреннюю симпатию, наставник хотел прогнать Гвандою, но прямо перед тем как он собрался это сделать, что-то заставило его поднять глаза. Бомани увидел Таонгу, наблюдающего за ним и каждым, кто был здесь. Он неотрывно смотрел на Бомани, и как бы не недолюбливал малый вождь большого, его чувства не могли изменить данность: Таонга был главным. Тогда Бомани остановил свой язык и заставил его сказать следующее: - Ну, чего разлегся, лентяй? Упал - вставай и полезай обратно. Хочешь быть воином, докажи, что способен!
Впервые в жизни Гвандоя слышал из уст Бомани то, что хотел слышать, и такая искренняя радость и благодарность наполнила его глаза, что суровый наставник даже подал ему руку. Он схватил ее, грубую, как скала, и такую же неотесанную, огромную глыбу. Обе ладони Гвандои вцепились в нее, но не смогли обхватить целиком - руки Бомани словно принадлежали гиганту, тем страннее это выглядело, учитывая его низкий рост. Когда Гвандоя поднялся, голова Бомани оказалась на уровне его груди.
Увидев, что его отец помог сироте встать, Фолами подскочил к Бомани и, быстро поклонившись, сказал: - Отец, что ты делаешь? Ведь ясно же, что в воины он не годится! Кому еще давался второй шанс? А главное, за что ему, безродному, столько чести? Увидишь, он и в третий раз опозорится - совсем не способен учиться, так нужно ли терять на него время? Я... - никто не узнал, что хотел сказать Фолами, удар Бомани прервал его тираду. Выпучив глаза, первый парень деревни согнулся в животе, куда пришелся удар его отца. Губы Фолами открывались и закрывались, он ловил ртом воздух, как рыба, выброшенная из воды. Тут же кто-то из подхалимов подскочил к нему, чтобы помочь, но разозленный Фолами сначала ударил его по печени, а после сбил с ног.
- Для воина ты слишком много говоришь, - сказал Бомани напоследок и, не обращая внимания на драку, пошел на прежнее место.
Гвандоя перебросил ногу через седло, опустившееся вниз вскоре после его падения, внутренне радуясь тому, что этого выскочку, больше всех не дававшему ему жить, наконец приструнили. С унылыми минами юноши наверху взялись за веревки, предвкушая еще одну затяжную схватку. "Так нечестно, - думали они, - такое ощущение, что это нас испытывают, а не его! Ведь он-то сидит, ему только равновесие держать нужно, а мы все жилы рвем в попытках его сбросить!" - недовольство читалось во взглядах, которыми они обменивались, но вслух высказывать то, что было у них на уме, они не решались: никто не хотел идти в конюшни или того хуже - на пасеку. Ноги Гвандои оторвались от пола и тут же опустились, седло из-под ног ушло так резко, что он едва не упал. Гвандоя недоуменно посмотрел по сторонам и увидел, что взгляды всех в пещере обращены куда-то за него, а именно на коридор, ведущий к входу в деревню. Из темноты прохода доносился шум сотен босых ног, ступающих по камню. Он обернулся и глаза его загорелись, Гвандоя увидел охотников, вернувшихся из джунглей.
Они шли, перепачканные в грязи, траве и крови - все это смешалось в единую массу, высохшую и образовавшую корку. Во время движения частицы этой корки отпадали, их тут же подбирали дети, бегающие у ног воинов. Одни растирали комки в пальцах, другие бросали их друг в друга. Охотники снисходительно относились к детям, но не обижали их, ведь каждый из этих пока еще не сформовавшихся существ, не вполне даже людей, в будущем мог влиться в их ряды. Уже сейчас врожденный талант проглядывался в некоторых, самых ловких и смелых. Они тянулись к копьям и мечевидным топорам воинов, выструганных из веток каменного дерева.
Люди называли это растение каменным деревом, но на самом деле оно представляло из себя специфическую разновидность травянистых растений, встречающуюся как на островах, так и в джунглях, но в последних куда реже из-за слишком медленного роста. Отдельные особи вытягивались порой до тридцати футов в высоту. По достижению определенной отметки рост каменного дерева прекращался, но его "ствол" продолжал расширяться за счет постоянного прибавления ороговелых слоев наружных покровов. Ближе к середине толстого, стволообразного стебля от него отделялись странные органы, изначально бывшие листками. Они в процессе эволюции превратились в скрученные трубочки, направленные к небу. Когда лил дождь, вода затекала в такие "кувшины" и поглощалась растением, имеющим в глубине этих органов отверстия, предназначенные специально для поглощения жидкости. Иногда трубочки не имели внутри полости, люди срубали такие цельные "ветки" и мастерили из них мечи. Они никогда не ломались и могли пробить хитин почти любой толщины, кроме хитина гигантского жука-броненосца, но эти махины до того неповоротливы, что в схватку с ними вступать не имеет смысла, чаще всего их просто избегают.
Мечи некоторых охотников покрывало содержимое внутренностей насекомых. Копий у таких воинов не имелось, а сами они выглядели уставшими, зачастую были ранены, кожа их алела множеством мелких порезов, один бедняга даже лишился руки, товарищи чудом его спасли. Изредка он приходил в себя и тогда или кричал, или молча смотрел на оголенную кость. Кожу еще не стянули, только пережали жгутом, плоть свисала обрывками. Будь он на несколько футов тяжелее, саранча не потянула бы его вес вдобавок к весу хозяина. Можно сказать, что худоба спасла его, или продлила его агонию, ведь никому не нужен однорукий, даже на пасеку такого не пошлют. "Бедняга!" - подумал Гвандоя, но тут веревки натянулись и седло понесло его вверх.
Сироту снова принялись мучать, Бомани смотрел за процессом в пол глаза, его, как и всех, куда больше интересовало возвращение охотников. Внешне оставаясь спокойным, внутренне он был напряжен и подсчитывал сокращение поголовья, от его взгляда не укрылся ни один ушиб, ни одна самая маленькая рана. Таонга отделился от стены и направил свои стопы к Ганджу, идущим впереди воинов. С раннего детства Таонга и Ганджу соперничали. Ганджу был лучше Таонги в езде, Таонга лучше дрался. Годы прошли с того случая, когда они, едва вступив в ряды воинов племени, схватились на церемонии посвящения, нарушив древний ритуал. Тогда Чиму, бывшего стариком уже тогда, посетило видение, что один из них убьет другого. Шаман в тот день объелся грибов и витал в пурпурных облаках видений, тем более точными были его сведения. До того как Чима изрек это пророчество, их вражда могла окончится дружбой, но после такого предсказания ни о каком сближении, ясное дело, речи не шло. Ганджу всегда завидовал Таонге, сыну вождя, сам он происходил из простой семьи собирателей, поднялся наверх исключительно своими силами. Среди Некунду не найти охотника опытнее, и в других племенах подобные ему - большая редкость. На его мускулистом теле было мало шрамов и совсем отсутствовали свежие раны. Не потому, однако, что Ганджу держался вдали от схваток, наоборот, он всегда находился на передовой, просто никогда не подставлялся хищным жвалам, всегда убивал врага раньше, чем он разил его. Когда отец Таонги однажды спросил Бомани, готов ли Таонга сменить его, Бомани ответил: "На Аду я послал бы Таонгу, но в бою доверил бы спину Ганджу" - отец Таонги выругался, они тогда едва не поссорились, старые друзья. Больше старый вождь не поднимал эту тему, но в глубине души знал, что Бомани прав на счет его сына, как и всегда, впрочем.
Таонга остановился перед Ганджу, подойдя немногим ближе, чем следовало. Все воины разом уловили напряжение между ними, оно нарастало с каждым мгновением тишины.
- Сколько? - спросил Таонга, но напряжение не спало, от вопроса оно лишь усилилось.
Не отводя от серых глаз Таонги своих болотистого цвета глаз, Ганджу ответил: - Двое.
- Как они погибли? - спросил Таонга, нахмурившись.
- Трипсы, - ответил Ганджу, и несколько воинов сплюнули. - Посыпались с листьев. Здоровые, в локоть. Они сожрали их раньше, чем мы успели моргнуть. Сам знаешь, как это бывает.
- Значит, надо было не моргать, а держать глаза открытыми, - сказал Таонга, и на лице Ганджу заходили желваки, но только миг это продолжалось, и тут же оно снова стало бесстрастным, как поверхность воды в безветренную пору.
- Ада? - спросил Ганджу, переводя разговор в другое русло. Он знал, что Чима собирался осмотреть выводок, как знал и то, что соотношение между общим размером тела вылупившихся личинок и длинной крыльев достигло предела разобщенности. Следующее поколение родится нелетучим, а значит, Ада будет в этом году.
- Да, - ответил Таонга. - Летим после дождей.
- Хорошо, - кивнул Ганджу. - До Ады без вылазок. Нужно зализать раны, а там, глядишь, молодняк подтянется, будем его натаскивать.
- Хорошо, - согласился Таонга, - но плохо, что мы потеряли двоих.
Ганджу посмотрел поверх его плеча на Гвандою, летающего под потолком, как муха, привязанная к веревке.
- Это кто там, сирота? - спросил малый вождь. - Странно, я думал, его сразу же отсеют.
- Да, это он, его зовут Гвандоя, - ответил Таонга. - Как видишь, не все получается так, как ты думал.
- Тем лучше для нас, - сказал Ганджу, - у парня явно есть задатки.
Пошли дожди. Маленькие капли заморосили по большой траве. Джунгли шумели. Словно тысячи гремучих змей окружили остров, прячась за зеленью, и разом затрясли своими хвостами. Маленькие насекомые заползали в щели и норы, большие - продолжали жить, как прежде, не обращая внимания на дождь. Вода скатывалась по их толстому хитину ручейками, набиралась в выпуклости их панцирей, и только потом, когда при перемене положения тела панцири наклонялись, скопившаяся на них жидкость лилась, будто из ведер, добираясь наконец до земли, к которой ее гнала гравитация. Вода проникала через микроскопические прорехи между частицами, составляющими почву, забиралась в капилляры, прибавлялась к подземным водам, а оттуда уже впитывалась корнями растений - этими насосами, стремящимися возвратить жидкость к небу. Однако их силы были ограничены: они могли приблизить воду к облакам не больше, чем на высоту растения. Гравитация гнала воду вниз, а живое, сопротивляясь ей, но не нарушая заданных ею правил, гнало вверх. Вся история народов Леса Высокой Травы начиналась в корнях растений, а заканчивалась на вершине их стеблей, там, на их острых кончиках, словно остриях копий, сосредоточился сегодняшний день.
У Гвандои был талант, - это заметил Бомани, так сказал Ганджу, это видел Таонга, это вскоре поняли все в деревни, но никто не хотел признать. Чтобы драгоценный камень раскрылся во всей своей красе, его необходимо отшлифовать и огранить, - этим для Гвандои стали ежедневные тренировки. Каждый день молодняк собирался на главную площадь из своих пещер. По очереди они забирались в седло. Их мучали даже теперь, когда дождило, в особенности теперь, ибо других дел не было.
И собиратели, обычно уходящие с рассветом и возвращающиеся к закату, теперь редко покидали муравейник. Племя жило исключительно за счет съестного, заготовленного в сухое время. Закрома были битком набиты продуктами. Их запасы казались нескончаемыми и портились медленно, на них можно было жить годами. В такие периоды собирателей уважали почти как воинов, но стоило дождям пройти, а земле обсохнуть, о них тут же забывали, словно процессы эрозии, усиливающиеся из-за водных потоков, поражали не только рельеф почвы, но и рельеф человеческой памяти. Изглаживали ее шероховатости, заставляли забывать о всем незначительном. Такой была среди прочего благодарность.
Люди выходили на главную площадь, старики и дети, будущее и прошлое вставало бок о бок и смотрело на сегодняшнее, на молодых людей, которые очень скоро оседлают саранчу и отправятся на охоту добывать необходимые для жизни ресурсы. Судьба целой деревни зависела от них. К счастью, едва ли они понимали вес собственных поступков, всецело сосредоточенные на победе в борьбе не на жизнь, а на смерть целого народа. Эта борьба начиналась от рождения человека и заканчивалась с его смертью, но по мере жизни могла принять разные формы - в зависимости от принятых человеком решений, его одаренности в той или иной сфере. Главное, понять, что тебе подходит, в чем ты хорош или чем бы хотел заниматься: кто-то становится собирателем, кто-то воином, кто-то пасечником, избранные - шаманами. Но какая бы кому не была уготована судьба, какой бы путь человек не выбрал сам, не выбрала за него родня или предки, призраками, тенями былого, витающие под темным сводами ходов муравейника, так или иначе каждый такой выбор шел во всеобщее благо.
Седло взметалось вверх и опускалось вниз, иногда без наездника, иногда с ним. В последнем случае это означало успех. Такого победителя уводили в конюшни, где в специально оборудованных загонах, он налаживал контакт с еще необъезженными кобылками, подбирал себе подходящего скакуна. Иногда, очень редко, но все же не настолько редко, чтобы исключить возможность этого, юноша не находил себе пары или пугался саранчи. Ведь детей не подпускают к загонам, только издали они могут наблюдать за насекомыми, а значит, очень для многих первый контакт с саранчой становится и последним. Ибо люди и членистоногие - две разных ветви живого, непохожие друг на друга, если не сказать - противоположные. В джунглях люди сражаются с насекомыми, обращают мечи и копья против жвал, ног и хитина. Пребывая на расстоянии, укрывшись на недосягаемой высоте острова, сквозь скалы берегов которого невозможно проточить ходы, люди соперничают с насекомыми за жизнь. Очень медленно развиваются люди, очень быстро приспосабливаются насекомые. Если бы не ракатари и нуоки - травяные ужи - живущие в водоемах, но охотящиеся на суше - насекомые бы давным-давно единолично правили бы в джунглях.
Когда Бомани дал отмашку, а Гвандоя опустился вниз в седле, впервые наступила тишина. Новый день, - новый шанс для сироты, и вот спустя три дня неудач он не упал и прошел испытание. Притом что с каждым новым днем те, кто дергали веревки, лишь усиливали напор, понимая, к чему идет дело. Никому из них не хотелось сражаться плечом к плечу с сиротой, которого они всю жизнь притесняли. Они не доверяли друг другу, ведь выросли в духе соперничества, так что уж говорить о том, чтобы принять за равного себе кого-то, кого с детства считали существом низшим. Им же полагалось сделать даже больше - доверить ему свою жизнь. Никто из них не был готов на такое. "Трава всех ставит на место", - вот, что думал Бомани о всеобщем недовольстве. Когда человек входит в траву, тех, кто стоит за ним, больше нет, остается только то, что он может, против того, что могут джунгли, а они могут значительно больше человека. Вот почему только сплотившись можно выжить. Тот же из молодых охотников, кто не способен отбросить личные счеты, пересилить себя и заручиться поддержкой соперника в борьбе с силой, которой никому из них не одолеть, вскоре погибнет.
В тот же день Гвандою повели по коридорам к загонам саранчи. Воины не разговаривали с ним, они не разговаривали ни с кем из новопосвященных ни на этом, ни на других испытаниях, вплоть до тех пор, пока молодые не станут частью единого сонма охотников. Даже если бы кому-то из них довелось вести своего любимого младшего братишку или сына, воин бы молчал и не смотрел на него - таков здешний уклад. В случае же Гвандои под маской первой тишиной скрывалась и вторая. И если первая тишина была общей для всех, то вторую тишину воины целиком и полностью посвятили ему.
Но самого Гвандою это их недружелюбие нисколько не смутило, после победы он полностью погрузился в себя. Он раз за разом прокручивал у себя в голове события этого насыщенного дня, вспоминал, как он падал до последнего раза и как не упал под конец неожиданно для всех и самого себя. Когда Гвандоя увидел разозленное лицо Фолами, все ту же легкую улыбку Амани, которую теперь расценил как адресованную себе, пораженные взгляды некоторых недалеких членов общины, искренне считавших Гвандою бесполезным отбросом, и злые взгляды сверстников, он впервые в жизни почувствовал себя победителем. В эйфории, его охватившей, юноша пока еще не разобрался, но уже знал, что побеждать ему по душе, и готов был посвятить весь остаток жизни одним только победам. Болезнь триумфа, поражающая большинство людей, не обошла его стороной. Даже более того, она подействовала на него много сильнее, ведь сирота никогда в жизни не знал ничего, кроме поражений, до этого дня. И теперь он чувствовал, что начиналась новая глава его жизни, можно даже сказать - начиналась его новая, настоящая жизнь, а все тяготы прошлого предстали Гвандое в свете таких мыслей необходимой подготовкой к ней.
В загоне царил полумрак, из множества дыр в потолке падал рассеянный буйствующим снаружи ненастьем солнечный свет, немного разжижая тьму в отдельных местах и подчеркивая мрак там, куда свет не доставал. Воины вывели Гвандою в середину загона, после чего один из них встал у входа, а второй пошел на другую сторону, туда, где во тьме отдельного помещения стрекотали крыльями и скрежетали жвалами кобылки саранчи. Эти насекомые очень быстро росли. Они рождались уже похожими на взрослых особей, сразу же были видны все отличия отдельно взятой личинки от других, что позволяло отбраковать часть насекомых, не тратя время и ресурсы на воспитание. Неподходящих личинок попросту сгоняли в одно место, давили и потом скармливали другим личинкам, здоровым и полезным. На той стороне загона собрали всех подходящих. Несмотря на то что они привыкли к человеку, спокойно ели из рук и давали себя трогать, они все еще не были готовы терпеть на себе всадника, их следовало объездить.
По очереди воин выводил их к Гвандое, и каждая кобылка отличалась норовом и чертами наружности, но в общем смысле саранча была одним, единым роем. И когда, к примеру, одна издавала угрожающие звуки или резко отскакивала в сторону, характерно шелестя лапами по песку, которым был покрыт пол пещеры, другие кобылки отзывались, подбадривая и запугивая того, кто напугал ее, хотя и не видели его сами. Этим кем-то был сейчас Гвандоя, и он немного робел перед насекомыми после того, как едва головы не лишился из-за своего любопытства. Задача перед ним стояла трудная, упрощало ее только то, что вокруг не было множества зрителей, как в прошлом испытании, лишь воины стояли молчаливыми истуканами, всем своим видом обещая, что никто ничего не узнает. Они никак не напоминали о себе, ни советов, ни насмешек, ни комментариев, что происходило в их головах так и осталось для Гвандои тайной, поэтому он вскоре забыл о них, посвятив себя целиком и полностью поиску скакуна.
Чаще всего, едва попав в зал и обнаружив, что путь назад к рою ей закрыт, кобылка сразу же отбегала подальше во мрак, прячась от людей. Ей не нравилось быть одной, состояние обособленности повергало ее в смятение. Гвандоя же, как настырный любовник, лезущий, когда не до него, преследовал кобылку по всему залу, пытаясь ее упрячь. Ему выдали сбрую, с ней в руках он подбирался к саранче, чтобы набросить ей на шею хомут. Приспособление это было сложнее аркана, требовалось вступить с насекомым в борьбу. Мало того, что это пугало, так еще и было непонятно, как лучше всего действовать. Никто его не учил, как обращаться со сбруей, они хотели, чтобы он сам понял. Гвандоя подозревал, что хотя бы пару слов напутствия воины дать должны были, так подсказывала ему вечная обида сироты. Но его случай - особый, - он это понимал и они.
Время шло, а с кобылками у Гвандои все никак не ладилось, некоторые вырывались, когда он безуспешно пытался нацепить на их головы сбрую, другие вели себя слишком агрессивно, к части из них он даже подойти не сумел, столь яростно они защищали свою спину. Проще всего было с пугливыми, но и они, когда их загоняли в угол, отчаянно вырывались, а еще сам Гвандоя к ним подходить не хотел, ведь трусость скакуна в будущем могла его подвести. На окучивание каждой кобылки отводилось около десяти минут, по истечению времени воин ловил ее и уводил обратно в загон, оттуда выходил с новой, закрывая ворота за собой, и все повторялось сначала.
Наступил момент, когда Гвандоя уже готов был отчаяться. И тогда наконец вывели ту самую. Он сразу понял, это его кобылка. Ее отличали сдвоенные кончики задних ног, две "стопы" выросли там, где должна была быть одна. По всем остальным приметам кобылка была превосходным скакуном, она при этом совсем не боялась, но и не злилась, а как бы с любопытством изучала мир. Ее окрас отличался от окраса другой саранчи, был не везде красным, но местами коричневым, даже переходил кое-где в зеленый. Когда кобылка показалась из загона, остальная саранча не провожала ее шумом, как обычно бывало, они словно не считали ее за свою.
"Странно, что ее не убили при рождении, - подумал Гвандоя. - Она как будто росла для меня. Если не эта, то ни одна другая". Он направился к ней, но кобылка не шарахнулась в сторону, только ее антенны, нацелившись на него, указали на то, что она его видит. Все тело кобылки замерло, даже жвала почти перестали двигаться. Такое необычное поведение заставило юношу замедлиться, последние шаги Гвандои были черепашьими. Он позволил кобылке изучить себя, чтобы между ними не было никаких тайн. Поддавшись внутреннему порыву, он бросил сбрую и завел руки за затылок, разоружив себя.
Тогда кобылка, до того момента молчаливо наблюдавшая за его действиями, пришла в движение. Быстро перебирая ногами, она подбежала к нему и замерла, уставившись своими большими, желтыми глазами в глаза Гвандои. Они встретились под одной из дыр в потолке, блеклый свет осветил голову кобылки, затеняя остальное тело. Лишь приблизительные его очертания видел Гвандоя во тьме. Любой другой на его месте обеспокоился бы, да и сам он обеспокоился бы, если бы так вела себя любая другая кобылка, кроме этой, с ней было иначе. Гвандоя чувствовал, теперь все не как раньше: он не увидел перед собой нечто чужеродное, к которому не знаешь, как подступиться. Две вещи Гвандоя испытал в тот день впервые: вкус победы и чувство родства.
Он протянул руку, и голова кобылки не отпрянула. Воин, выводивший саранчу, мысленно выругался: он нарочито вел себя с кобылками грубо, пугал их слишком широкими взмахами рук и слишком быстрыми движениями, чтобы сирота не нашел себе пару. Эта кобылка была последней. Если бы с ней у сироты не вышло, он бы не смог вступить в ряды охотников, не найдя себе скакуна, но, как и беспокоился воин, последняя кобылка Гвандое подошла.
Он тянулся к ее, и она позволяла ему себя ласкать, подставляла каждую часть своего длинного тела. Вскоре ему самому начало нравиться гладить хитин. Он понял почему Таонга ласкал своего скакуна и почему другие поступают так же, оставаясь со своими кобылками наедине. Он никогда не прикасался к женщине. На острове и нигде в пределах Леса Высокой Травы не водилось кошек или других млекопитающих, помимо людей. Всю свою нерастраченную ласку Гвандоя задействовал теперь, когда наконец нашел, где ее можно применить.
Сразу видно, когда всадник встречает свое насекомое - между ними устанавливается связь, заметная со стороны. Поначалу данная связь имеет только внешние проявления, но с годами крепчает. Старые охотники утверждают, что умеют понимать стрекот жвал не хуже человеческой речи. Им сняться странные сны, в которых они видят мир глазами насекомых. Из-за этой и других странностей их сторонятся даже свои: молодые охотники потому, что не понимают их, а зрелые, но еще не старые, потому, что думают, что начинают понимать. Они боятся стать такими же, но один за другим сходят с ума точно так же. Некоторые из старожилов, обезумев окончательно, сбегают в джунгли, и хотя их тела никогда не находят, племя считает их погибшими.
Чима и другие шаман говорят, что это проклятие - цена за союз с врагом. Когда-то их народ жил рядом с другими народами, но однажды им пришлось уйти. Они нашли пристанище у высокой травы, в которой обитали монстры. Долгое время дурная слава джунглей защищала их от нападок других народов, они учились жить тем, что дарил им лес. Охотились на маленьких насекомых, сбегали от больших. Шли годы, выросли новые поколения, не знавшие иной жизни.
Однажды небо почернело, люди подняли глаза и увидели огромное черное облако, движущееся к джунглям с севера. Раз в сотню лет саранча прилетала сюда и пожирала часть леса. Еще на подлетах облака, трава почувствовала его приближение, она, обычно шелестящая даже в безветренную погоду, разом замерла без движения. Все обитатели джунглей застыли на месте, готовясь дать бой.
Рой налетел на лес. Тогда саранча не достигала таких размеров, как сейчас, самая большая кобылка была человеку по пояс. В лесу же водились огромные жуки, панцирь которых был толщиной в половину локтя. Даже такие гиганты отступили, рой победил их мощь числом.
В те времена племен не было, все жили в нескольких деревнях у реки, размежевывающей лес и другие земли. От одного поселения до другого было рукой подать, пять минут пешего хода. Народом тогда правил единый вождь - Бапото. Когда прилетел рой, он объявил сборы, на них велел всем спрятаться в хижины, а сам, отобрав нескольких воинов, пошел на разведку. Уже на подходах к джунглям они увидели саранчу, пожирающую траву. Стебли падали с грохотом один за другим, подточенные их жвалами. Бывало, с них валились трипсы - маленькие, но прожорливые жуки - кобылки их пожирали, не делая различий между плотью насекомых и растительной пищей.
Увидев людей, саранча насторожилась, впервые столкнувшись с чем-то подобным им вблизи. Рой летал от одного такого пастбища к другому и редко имели возможность видеть иных существ, кроме тех, что обитают в траве. Люди боялись саранчу много больше, чем она их. Поэтому Бапото вышел вперед один. Он замер на расстоянии вытянутой руки от первой кобылки, которая сидела на земле и, поворачивая голову, из стороны в сторону с любопытством смотрела на него. Испытав отвращение, Бапото поднял копье и хотел уже было ударить ее, но тут словно молния поразила его: он увидел самого себя глазами этого насекомого, которого намеревался пронзить. Так много ощущений навалилось на него разом, что Бапото схватился за голову и осел на колени. Когда же он пришел в себя, то почувствовал, как что-то щекочет его лоб.
Он отнял ладони от лица и увидел, что голова кобылки застыла в дюйме от его головы, вяло вороша жвалами. Но не одна она приблизилась к нему, его со всех сторон обступила саранча. Где-то далеко позади за происходящим наблюдали его испуганные воины, не решаясь подойти. Один за другим они бежали в деревню, не ясно только - за подмогой или спасаясь от страха. Бапото слышал их крики и думал о том, что жизнь его кончена. Но вот что странно, саранча не спешила нападать. Другие насекомые леса бросались на человека, едва его завидев, но эти существа при всей своей совокупной мощи вели себя миролюбиво. Медленно Бапото протянул вперед руку, и голова кобылки тут же опасливо отдернулась, и сам Бапото испытал желание отдернуть руку в сторону. Но и саранча и он, поддавшись некой силе, стоящей выше них, успокоились. Ладонь человека по-дружески легла на голову насекомого - в первый раз, но далеко не в последний.
Когда Бапото вернулся в деревню, на него странно смотрели. Многие боялись его, думали, что это демон, принявший облик Бапото, а не их вождь, но большинство людей осталось ему верным Саранча пропускала охотников в лес, не нападала на них. Люди питались тем, что оставляли им насекомые, и сами приносили им еду в дары.
Целые месяцы саранча жила в лесу. В нем росло столько травы, что едва ли десятую часть растительности она сожрала за это время. Чем глубже в лес забирался рой, тем глубже отступали его обитатели. Еще никогда народ не ел столько, сколько в эти благословенные дни, когда членистоногая смерть покинула окраины леса, укрывшись в чаще.
Но идиллия не может длиться вечно, и вот однажды саранча сорвалась с места и взвилась в воздух. Люди поняли, пришел конец дням мира. Бапото и его лучшие воины, многие из которых сдружились с саранчой не менее близко, чем сам вождь, вышли на холм провожать рой. И тогда, увидев их, от черного облака отделилась небольшая часть насекомых и присела на траву перед людьми, предпочтя их общество обществу своих сородичей. В их число входили мельчайшие из кобылок, которым в составе роя доставался мизер пищи. С того дня народ и саранча были неделимы. С каждым годом, проведенном вблизи леса, кобылки становились все больше. Люди использовали их, как собак, уходили с ними на охоту.
Спустя полвека народом правил Джиконо - последний вождь до распада общества на племена. Он впервые в истории оседлал скакуна и взлетел в воздух. Джиконо собрал личный отряд воинов, таких же безумцев, каким был сам. Каждый день они улетали в сторону леса, исследуя его с высоты. В один из таких полетов они обнаружили первый остров, тот самый, на котором теперь обитали Некунду.
Это было гигантское плато с отвесными утесами, отполированными ветром до такой степени, что насекомые не могли за них уцепиться. Наверху, однако, были не скалы, но почва, а точнее сказать некая субстанция, ее заменяющая. Этот субстрат по сути дела составляли отложения примитивных растений, развившихся из водорослей и вышедших из воды. На момент обнаружения места там было несколько озер - очагов жизни. На острове в связи с его изолированностью от общей массы джунглей за миллионы лет эволюции образовалась уникальная экосистема, территориально ограниченная краями утесов. Посередине его над окрестностями возвышался муравейник, в котором жили насекомые, муравьями не являющиеся, но видом очень на них похожие. С восточной части остров от ветра ограждали гигантские растения, те самые каменные деревья. Вершины некоторых из них увенчивали огромные короны ярких, фиолетовых цветков, и если бы не эта отличительная особенность их легко бы можно было принять за просто странной формы скалы, настолько твердая корка покрывала их стебли. По каменным деревьям вверх и вниз сновали пушистые маленькие пчелы. Их предки, некогда попавшие на остров, были летающими, у этих же пчел крылья атрофировались, что объяснялось спецификой их жизни. Пчелы собирали нектар с цветков каменных деревьев, растущих на краю обрыва. Каждый порыв ветра мог сдуть их вниз, летать при таких условиях было невозможно, а крылья только мешали. Пчелы строили ульи, растягивая их стены между стволами, то есть жили там, где питались.
На острове было много чудес, других растений, в том числе и гораздо выше каменных. Воины пораженно смотрели на все это, паря в высоте. Джиконо же, глядя на остров, видел будущее своего народа. Союз западных племен, некогда вытеснивший народ Джиконо к джунглям, распространял влияние все дальше на восток. Новые деревни возникали на концах гифов этой огромной грибницы, с каждым днем она росла все быстрее, все неумолимее приближалась к опушке джунглей. Теперь народ Джиконо был зажат между молотом старого врага и наковальней панцирей насекомых. Многие говорили: "С помощью такого могучего союзника, как саранча, мы вернем себе Земли наших предков!" Они ошибались, война не принесла бы ничего, кроме огромных потерь в стане обоих лагерей, и если Союз западных племен от них оправился бы, то народ Джиконо - увы, нет.
Проводя над джунглями день за днем, вождь искал место, куда бы они могли отправиться, чтобы никогда уже не сбегать. Ему не подходило просто укрыться на время, как когда-то поступили его предки, он искал землю, которая бы стала им новой родиной. И вот однажды его вера оправдалась, он нашел остров, первый из их числа. И хотя многие были против, боялись леса и монстров, населяющих его, на стороне Джиконо были воины и самые здравомыслящие из людей, верившие своему вождю. Вскоре люди переселились на остров, уничтожили насекомых, обитающих в муравейнике и приспособили его, а после и весь остров, под свои нужды. Так закончилась история народа-беглеца и началась история Народа Высокой Травы. Со временем люди обнаружили и населили другие острова. Заняв их, разделившись географически, народ не терял своей соборности.
Дожди прошли, и люди считали дни до Ады. Волнения охватили всех, не только воинов, которым предстоял сложный путь, но и других членов общины. В то время как ульи гудели в своей манере, муравейник, обычно тихий, гудел их громче, что было для него несвойственно. Каждую ночь Чима и Таонга выходили смотреть на луны. Никто не мог разгадать их цикл, многие люди искренне верили, что луны выходят на небо без какого-либо порядка, то есть когда им вздумается. Другие отказывались это принимать, строили умопомрачительно сложные теории, искусственные системы, свои жизни ложили на жертвенный алтарь науки, взамен не получая ничего. Во всех народах и во все времена были такие фанатики. И вот наконец в небо вышел Тур - первый спутник. Залив шумящие джунгли багровым сиянием, отчего казалось, они залиты кровью людей, в них погибших, он обозначил, что следующей ночью будет Ада. Этот сигнал получили жители всех островов, включая главный остров. Дежурные будили спящих воинов и говорили одно слово Ада, воины кивали и снова погружались в сон, чтобы опять проснуться спустя несколько часов и начать готовить скакунов. Только молодые не могли заснуть, так и ворочались до утра с горящими глазами, все они радовались и все боялись.
На сборы отправлялась половина воинов племени, лучшая их часть, и половина красивейших женщин. Утром они распрощались со своими семьями и вывели скакунов из конюшен через задний вход в муравейник. Сотня кобылок выстроилась на площадке за муравейником, и дети, хотя им было запрещено это делать, прячась в траве или на высоте, наблюдали беспокойную саранчу и взрослых, стоявших на земле рядом или уже залезших в седло. Разных детей привлекали разные вещи. В молодых людях многие из них видели себя, свое будущее. Другие, постарше, пришли только из-за девушек. Девочек среди детей почти не было, но те, что были, мечтали о том, что когда-нибудь мальчики и на них будут так смотреть, как смотрят теперь на красавиц.
Впереди всего роя ожидали старта три вожака, Таонга и его ганьти, Ганджу со своим скакуном, у которого жвала были внушительнее и острее, чем у большинства кобылок. Его скакун был спокойнее всех остальных, даже спокойнее Ганьти, которому не терпелось взлететь. Третьим скакуном являлся вожак Бомани, самый старый из них. Он был меньше других вожаков размером, их короче, но толще, под стать своему хозяину. Не Бомани, однако, летел на Аду. Он, несмотря на возражения Таонги - накануне между ними разыгралась настоящая ссора по этому поводу - доверил своего скакуна сыну. Когда люди взлетят, меньшая часть роя последует за Фолами, большая - за Таонгой. Остальные кобылки будут ориентироваться на вожака Ганджи.
Опытные воины были сконцентрированы на предстоящем испытании. Они не имели при себе копий, только мечи брались на Аду, частичное разоружение не способствовало повышению настроения. Одни воины просто смотрели вперед, другие - молились, сжимая в руках талисманы - лапки трипс, связанные веревкой в ожерелье, или засушенных трутней, тоже подвешенных на веревку. Каждый человек справлялся с волнением по-своему. И с кобылками саранчи дела обстояли точно так же, каждая вела себя в соответствии со своим норовом. Некоторые стрекотали крыльями, как бы в нетерпении потирая ладони - таких стресс подгонял вперед. Большинство кобылок робело перед громадой джунглей, раскинувшейся у подножия острова, а от него растянувшейся до самого горизонта. Трава шевелилась - это ползали по ней, у нее и под ней насекомые, которых внизу кишмя-кишело. Молодняк ждал короткой речи большого вождя перед вылетом и потому для многих молчаливое предупреждение о старте стало неприятным открытием: они оттягивали неизбежное и не понимали, как можно просто так взять и сломя голову ринуться к хищнику, которым им представлялся лес, не страшась ни зубов, ни когтей. Но именно так и следовало поступить по традиции. Духи не любят болтунов, они благоволят тем, кто делает, и люди делали, - делали, что могли.
Вся жизнь воина - жертва во благо общества. Но не каждый создан, чтобы быть воином. Труднее всего приходилось женщинам, этим нежным существам, совсем не созданным для подвигов. Горделиво стоящий впереди всех Фолами, будучи не в силах справиться с распирающими его радостью и гордостью постоянно оборачивался и смотрел на Амани, застывшую невдалеке позади него на своей прекрасной кобылке, одной из самых красивых в рое. Совсем недавно девушки впервые оседлали скакунов, воины выдали им уже объезженных кобыл, оставшихся от их мертвых братьев по оружию. Резерв всегда имелся на случай, если кобылка одного из воинов погибнет. В преддверии Ады наращивание резерва становилось необходимостью. Помимо опыта скакуна и тренировок езды верхом от падения их, слабо подготовленных, удерживало также особое строение седла, девушек по сути привязывали к кобылке.
Длинные ноги Амани изящно сочетались с еще более длинными ногами кобылки. Ее высокая грудь, выпирая из роскошной одежды, смотрела вперед, но не менее прекрасная головка девушки без конца вертелась по сторонам, в том числе и оглядывалась назад, на муравейник. Амани жалела о том, что не имеет возможности остаться. Чернее ночи волосы, заботливо собранные беспокойной матерью в пучок, вскоре разметались. Всегда и всем мужчинам Амани казалась не живой, словно кукольной, что не мешало им восхищаться ею, и вот теперь, когда она, лишившись обычной маски, ожила, никто из молодых мужчин, кроме Фолами, не видел этого. В плену у тяжелых мыслей они потеряли возможность наслаждаться жизнью, сосредоточились на том, чтобы ее не лишиться. По существу, все правильно, но оттого их упущение не становится легче - в то утро девушка была красивей, чем когда-либо.
Амани озиралась в поисках поддержки, но не находила ее даже в лице Гвандои, который среди всех молодых охотников единственный вел себя как подобает воину. Его скакун был таким же спокойным, как и скакун Ганджи, но по другой причине. Скакун Гвандои родился неправильным, там, где другие испытывали страх, он испытывал судьбу. Обитай он в джунглях, живи своей головой, его бы, такого беспричинно храброго, давно бы сожрали хищные насекомые, но он родился в неволе и ему отлично подходил роль скакуна. Увидев его впервые, Гвандоя удивился тому, что такой неправильной особи могли оставить жизнь. Он не знал, что только благодаря вмешательству Чимы, объявившего скакуна благословенным духами, ему оставили после вылупления, как не знал Гвандоя и того, что Чима и его самого не раз спасал от смерти, когда на собраниях деревни люди поднимали его, сироты, вопрос, с намерением избавиться от него. Вклад Чимы в жизнь общества был много больше видимого. Люди уважали его за то, кто он есть, потому что так принято - уважать шамана, но ни один из них не понимал вполне насколько Чима важная персона. Стоя на вершине муравейника и наблюдая за спокойствием скакуна Гвандои, шаман кивал своим мыслям. "Теперь, когда нити их судеб переплелись, понятно, почему духи настояли на том, чтобы я спас жизнь им обоим, - думал Чима. - Этот мальчишка - не обычный человек, предки избрали его для чего-то, и только время покажет, что из него будет".
Таонга время от времени косился в сторону Фолами. Видя его приподнятое состояние, которое могло повредить делу, большой вождь морщился, не замечая того, что и его антипатия вреди делу в не меньшей степени. Ганджу не обращал на Фолами внимания, прирожденный воин, его ничего не удивляло, тем более очевидные вещи. Все, что заботило Ганджу, - доверенные ему люди. Хотя гарантий в такой по сути своей авантюре, ясное дело, никто не давал, те, кого вверили ему, могли, по крайней мере, быть уверенны в том, что предводитель охотников сделает все возможное для того, чтобы доставить их на Аду в целости и сохранности. Большинство людей предпочло бы лететь за Ганджу в виду его опыта, характера и репутации. Проблема состояла в том, что за одним вожаком могло следовать в одночасье ограниченное число кобылок, иначе терялась сообщенность, понижалась эффективность скоординированных действий. Для полета на Аду нужны все три вожака племени, чтобы максимально уменьшить потери и увеличить скорость движения роя.
В очередной раз оглянувшись и осмотрев людей за собой, Таонга решил: "Пора!" Он поднял вверх кулак, и все, кто еще не сидел, поспешили взобраться на скакунов. По этим внезапным действиям множества людей саранча поняла, что пришло время лететь. То тут, то там раздавался стрекот крыльев, подобно выстрелам артиллерии, стрекот звучал отрывисто, резко начинался и так же внезапно заканчивался. То одна, то другая кобылка ворошила крыльями, по цепи от одной до другой передавался позыв. Они, кроме этого, перебирали ножками по земле, приготовляясь к взлету.
Таонга махнул рукой и Ганьти взлетел, вместе с тем словно кто-то всколыхнул скатерть, подбрасывая в воздух все, что было позади него. Люди и их скакуны взмывали и устремлялись за Ганьти. Выждав какое-то время, Ганджу и сам дал рукой тот же знак, он и Фолами взлетели вверх, а за ними остаток людей и саранчи. Последними летели молодые, взрослые особи, без наездников и плохо поддающиеся дрессировке. Стрекот их крыльев звучал куда ниже обыкновенного, с трудом они держались в воздухе, двигались неуверенно и, как ни старались, не могли нагнать рой. Иногда они сталкивались друг с другом, и тогда некоторые падали, иногда сбитым чудом удавалось стабилизировать свой полет, но чаще всего падение означало для них гибель.
Тех первых упавших вскоре пожирали хищные насекомые, Ракатари не водилось вблизи островов, они старались держаться около водоемов, начинающихся дальше в джунглях. Ящеры никогда не удаляются далеко от своей территории. Их не слишком много и только в период спаривания они покидают ненадолго окрестности своей норы, двигаясь на зов себе подобных. Самки открывают рот и издают протяжный клекот, самцы ползут на него. В том случае если на одну самку приходится несколько самцов - они избегают схваток, слишком энергозатратных для этих неповоротливых гигантов. Самка отдает предпочтение тому самцу, у которого больше спинной гребень, он же "солнечный парус", днем поглощающий тепло, а ночью избавляющийся от его избытков.
Уже сейчас, когда до Земель чешуйчатой смерти оставалось еще около двух часов полета, фланги высматривали ящеров в траве. Это входило в их задачи, поэтому по бокам формацию замыкали самые зоркие и опытные охотники. Едва оперившийся молодняк находился в центре, от бесхозных кобылок на убой, летящих ниже всех, их отмежевывали остальные воины, обычно старые, нередко в физическом плане уже сдающие. По флангам же распределили преимущественно молодых охотников, но уже имеющих боевой опыт и хорошо проявивших себя. Девушки летели на высоте, на втором ярусе построения. Всего этажей было три. На третьем ярусе летели "генералы", на вылазках помогающие Ганджи организовывать рядовых солдат. Высота этим стратегам нужна была для того, чтобы охватить картину в целом и при необходимости действовать, исходя из последних сведений о ситуации. Рядом с ними на самых мелких и шустрых кобылках летели гонцы, живые и расторопные молодые охотники, они в воздухе держались как в воде рыбы. Если нужно было, гонцы передавали сообщения от стратегов вождям, летящим впереди всех, или вспомогательным командирам, летящими вторыми после вождей. Случалось, (не очень часто, конечно) что один из вождей умирал, тогда на замену ему вылетал вспомогательный командир.
Хотя с высоты третьего яруса казалось, что рой движется единым клином, просто Таонга летит впереди, а Ганджу и Фолами немного позади за ним, слева и справа, на самом деле роев было несколько, слитых в один. Саранча каждого из трех роев двигалась за своим вожаком. В природных условиях рой движется хаотично, насекомые распределяются так, как им велит инстинкт, им не приходится считаться со своими всадниками. То, что объединяет естественный рой с искусственным - эффект группы: каждая особь роя, будучи элементом единой его системы, действует в постоянной взаимосвязи с остальными особями, кооперируясь с ними посредством органов чувств. Иными словами, все кобылки летят за своим вожаком, но только первые из них видят его, остальные же ориентируются на тех, которые летят рядом с ними и перед ними.
Гвандоя был в центре всего, но даже теперь, находясь среди молодых людей, деливших один и тот же страх с ним и один и тот же восторг, он не чувствовал себя частью всего этого громоздкого механизма, кропотливо выстроенного потугами людей на основе опыта поколений их предшественников. Разум упорядочивает хаос, только разум мог создать такое единство хаоса и порядка как формация, только благодаря формации столь грандиозное путешествие было осуществимо.
Каждый раз моргая, Гвандоя переносился из одного мира в другой. В первом мире было тесно, он видел вокруг себя насекомых и людей, голубые росчерки неба, изредка проблескивающие в зазорах между насекомыми второго яруса, летящими над ним, и зеленое море травы внизу. По нему катились волны, иногда вразнобой с ветром. Скорость полета была огромной, все насекомые в траве превратились в черные линии и точки, они мелькали внизу, среди зелени. С высоты полета ошибочно казалось, что любую из этих букашек можно схватить двумя пальцами. Заметив очередную точку или линию, внезапно возникшую и так же внезапно исчезнувшую, Гвандоя гадал, какое именно насекомое он видел. "Вон-то гигантское пятно наверняка жук-броненосец!" - думал Гвандоя. Но не успевал он придумать, какое это было насекомое, как тут же что-то новое мелькало внизу, увлекая его воображение.
Когда он закрывал глаза, переносясь тем самым во второй мир, для него оставался только слух, зрение исчезало. Он слышал оркестр тысяч крыльев рядом с собой, многоголосие роя сливалось в единый гул, его вибрация приятно расходилась по кишкам, напоминая человеку, что боятся нечего, что он часть чего-то большего, она успокаивал. Если прислушаться и поставить себе за цель услышать какой-нибудь отдельный голос из этого сонма, то весь этот оркестр распадался на множество голосов. Вот так и рой - на первый взгляд неделимая общность в своем единстве был разобщен. У каждой кобылки крылья звучат по-своему, неповторимо, все вместе они создают уникальное богатство звуков, убери из оркестра один голос, и это будет уже совсем другая музыка.
Время летело так же быстро, как рой, но Гвандое не хватало видимости для того, чтобы поверить в это. Так как рой двигался одним монолитом, казалось, что движения нет совсем. Крылья стрекотали настолько быстро, что сливались в одно сплошное мерцание, трава внизу образовала зеленую массу и только черные точки да линии говорили о том, что вокруг что-то происходит. В остальном же все стало одним полетом, начавшимся с момента подъема в воздух и бесконечно движущимся к своему завершению на главном острове, к которому они должны были пристать до заката. Рой и каждый его элемент, таким образом, пребывали в подвешенном состоянии, между двумя этими крайностями.
Но вот наконец к зелени красок внизу домешалась и синева, пестрые ее пятна, и вожаки, увлекая рой, поднялись выше. Медленно вся формация поползла за ними. Ошеломленный Гвандоя сначала подумал, что это потянулись водоемы, но потом с запозданием понял, что они достигли Пояса озер - границы Земель чешуйчатой смерти. Раньше или позже это дошло до каждого, и страх, было затаившийся в середине груди, охладев за время спокойного полета до состояния угольков, вновь разгорелся на полную мощь. В этих кострах между ребер выгорало терпение, ни о каком хладнокровии и речи не шло, даже бывалые воины задышали чаще и только Таонга и Ганджу были спокойны.
Фолами же до того увлекся своим, пусть и временным, но высоким статусом, что опасность заметил слишком поздно. Разведчики правого фланга, изменив положение кобылок в воздухе относительно друг друга, подали знак на третий ярус. Приглядевшись повнимательнее, стратеги увидели на северо-востоке медленно плывущего гиганта. Ящер всем своим телом ушел в воду, только верх его гребня виднелся над поверхностью. Изредка к костям каркаса паруса, между которыми натягивались перепонки кожи, подлетали стрекозы и садились на них, спутав со стеблями растений.
Один из стратегов отдал спешный приказ гонцу, и тот помчался к Фолами, чтобы предупредить его об опасности. Он выжимал все из своего скакуна, но даже так чувствовал, что не успеет. Увидев, что ящер вот-вот бросится, гонец еще на подлетах к Фолами закричал во всю глотку, но его крик поглотил гул роя. Только отголоски предупреждения достигли ушей Фолами. Вздрогнув, он обернулся и посмотрел на гонца, тогда как должен был смотреть перед собой.
Ящер взметнулся в воздух. Озеро взорвалось во все стороны брызгами, по меньшей мере четверть от объема его вод расплескалась по окрестностям. Водные клопы, ракообразные и стрекозы бросились в джунгли. Фолами обернулся и расширившимися от ужаса глазами наблюдал приближающуюся к нему разинутую пасть. Вожак Бомани стрекотал крыльями, пытаясь уйти от игловидных зубов ящера. Фолами, сидя на его спине, весь оцепенел от ужаса, в его голове происходящее не укладывалось, разум юноши метался по черепу в поисках решения, но не находил его.
Когда все случилось, Ганджу и бровью не повел, только принял к сведению потерю и скорректировал в уме дальнейшие действия. Таонга целый миг разрывался между долгом перед народом и словом, которое Бомани с него стребовал в ночь перед вылетом, притом, что сам малый вождь и настоял на том, что его сын поведет рой. Таонга пообещал, что будет приглядывать за ним, но, несмотря на все свои сомнения, надеялся, что его вмешательство все же не потребуется.
Пасти ящера до лица Фолами оставалось лететь всего несколько дюймов, когда вдруг Фолами почувствовал рывок, что-то схватило его и потащило, он закричал, но крик вышел коротким, Фолами тут же умолк, когда увидел, что пасть удаляется от его лица. Усадив сына Бомани позади себя, Таонга вздохнуд облегченно. "Успел", - подумал он. Большой вождь спас Фолами, опоздай он хоть на секунду, и ящер сожрал бы юношу, а так ему достался только его скакун. Ящер захлопнул пасть, пронзив скакуна зубами, тот отчаянно задергал передними лапками, но все было кончено. Следующим глотком ящер проглотил кобылку целиком, и приземлился в другое озеро, во все стороны снова хлынула вода. Теперь он был неопасен: слишком много энергии ушло на прыжок. Ящер снова погрузился в воду, но больше не двигался. Для него началась другая охота: ракатари выжидал, пока вокруг него соберется достаточно стрекоз и клопов, чтобы сожрать их махом.
- Ты идиот, - бросил Таонга себе за спину. - Из-за тебя мы потеряли вожака.
Фолами ничего не ответил, он по-прежнему был в ступоре. "Сейчас от парня никакого толку, - подумал Таонга, - впрочем, его и раньше было не много. Вернемся домой - Бомани ему задаст трепку."
Таонга развернул Ганьти к формации Роя, гудящей впереди, и увидел, что его и Фолами заменили. Те скакуны, которые заняли места их скакунов, в вожаки не годились, окрас подходил, но не крылья, рой плохо их слышал. Поэтому формация разом сбавила скорость полета. По первому ярусу роя бежали волны - то одна, то другая кобылка сбивалась, ее ошибка по цепной реакции распространялась на всю саранчу за ней. Это приводило к путанице, всадникам приходилось постоянно сдерживать своих насекомых, перенаправлять их. Ганьти еще не оправился от недавнего ускорения, но Таонга понимал, что медлить нельзя, поэтому он дернул за антенны вожака, заставляя его лететь быстрее.
Издав несколько недовольных щелчков, Ганьти устремился вперед. На полпути к формации с громким треском лопнула одна из веревок упряжи. Таонга почувствовал, что седло сползает вниз, увлекая его и Фолами за собой. Рефлекторно он попытался перенаправить вес с одного бока на другой, что позволило ему выиграть несколько секунд. Почувствовав неладное, Ганьти пошел на снижение.
Сначала Гвандоя не понял, что случилось. Рой летел плавно, а потом вдруг рассыпался. Саранча вырывалась, путалась, терялась, не понимала куда лететь. Всадники пытались ее унять, с горем пополам у них это получалось. На втором ярусе суеты было меньше, девушкам не пришлось так же тяжело, как мужчинам, однако случившиеся их напугало. Их высокие, звонкие голоса звучали по всему второму ярусу, как крики птиц, низкие мужские голоса и гул роя их подчеркивали, выделяли среди общей какофонии.
Кобылка Гвандои летела ровно под ним. Лишь в первые мгновения, когда начался хаос, она смутилась, но быстро нашла "око бури" в циклоне волнений и стала для Гвандои этаким якорем, островом спокойствия среди шторма.
Люди между собой перекрикивались, спрашивали, что происходит. Не с первого крика, но узнавали. Наконец сведения с передовой дошли и до Гвандои. Он узнал, что вожак Фолами стал кормом ракатари, Таонга бросился на выручку сыну Бомани. С тех пор о них не было вестей, а рой теперь ведет Ганджу и два командира. Как ни странно, то, что рой ведет Ганджу, успокоило людей больше, чем их напугал тот факт, что Таонги, большого вождя, с ними нет. Вклад Ганджи в выживание Некунду люди видели, вклад Таонги проходил мимо них. Он не сражался с насекомыми джунглей, не добывал пищу, все, что он делал - это принимал решения. Многие в племени искренне верили, что с этой задачей справились бы не хуже Таонги, который трон унаследовал по сути, получил его вовсе не за личные качества, как полагалось, а просто потому, что его отец так захотел. Но никто не считал, что сможет заменить Ганджу. Одна мысль о подобном была кощунственной, однако если кто и задумывался, то ему было достаточно вспомнить раны, с которыми охотники возвращались домой, чтобы отбросить эту идею и забыть о ней, как о страшном сне. Сами же охотники преданы своему лидеру, даже и не помышляют сместить его. Это особенная каста, члены которой ценят и уважают друг друга, ведь только положившись на товарища можно выжить в высокой траве.
Поначалу Гвандоя принял известие о судьбе Таонги и Фолами спокойно. Он не радовался гибели врага, его не печалило то, что он лишился покровителя. Гвандоя разделял общее для всех людей желание добраться до главного острова целым и невредимым. Какое-то время он продолжал лететь вперед, движимый только этим намерением. Он все ждал, когда же рой успокоится, наберет прежнюю скорость. Он оглядывался по сторонам время от времени, но каждый раз видел одну и ту же картину: кобылки сбивались, и всадники возвращали их на место, чтобы все повторилось снова. Тогда он понял, что новые вожаки не способны полноценно заменить старых. Их крылья звучат иначе, но недостаточно по-другому, чтобы вести рой так же хорошо, как вели их предшественники. Кобылки второго яруса ориентируются в первую очередь на окрас вожаков и движение массы внизу. Вот почему их не слишком затронули изменения в ведущем составе формации.
Размышляя в этом направлении, Гвандоя пришел к выводу, что лучшим вариантом действий было бы не просто бросить Таонгу и его возможно живого вожака позади, но отрядить несколько воинов и с их помощью разведать тылы. Он, однако, не являлся стратегом, а в глазах третьего яруса был даже хуже молодого охотника, едва ставшего солдатом, - был сиротой, еще вчера никем. Зная, что люди не последуют за ним, Гвандоя не стал обращаться ни к охотникам, бок о бок с которыми летел, ни к стратегам третьего яруса. Он направил скакуна вниз. В пылу всеобщей суматохи его пропажа прошла незамеченной.
Оказавшись вне роя, Гвандоя развернул кобылку назад, а та, порядком устав от компании своих сородичей, как и ее хозяин, только рада была выполнить его приказ. Пролетев так какое-то время, юноша оглянулся и вздрогнул, увидев рой со стороны. Являясь частью этой махины, он не задумывался о том, насколько она огромна, теперь же он увидел рой словно впервые. Эту гигантскую тучу, отбрасывающую тень на мили травы. Насекомые, обитающие в траве, созданные для того, чтобы ползать и пожирать, боялась этой тени, они пугались ее, будто вечной ночи или пернатого хищника, подобных которому здесь не водится.
Гвандоя летел высоко, чтобы ящер не смог допрыгнуть. Ему не приходило в голову, что ракатари, погруженный в воду, не видел, на кого прыгает, он лишь заметит тень от роя, цель - достаточно большую, чтобы оправдать затраты на прыжок, и просчитался, получив белка на вес одной кобылки там, где ожидал получить на вес дюжины. Этот промах поставил под вопрос его существование - высокая трава не прощает ошибок даже ящерам, стоящим на вершине пищевой цепи. Наоборот, она спрашивает с них больше остальных за их размеры и прожорливость. И еще большой вопрос, кто совершеннее: высокоорганизованная гигантская рептилия, неспособная прокормить себя, или примитивный, но широкоприспособленный микроорганизм, способный выжить там, где другие вымрут?
Теперь, когда он сам выбирал скорость полета, Гвандоя получил возможность более подробно рассмотреть обитателей травы. У черных точек, которые он раньше видел, выросли голова, грудь и туловище, повернутое к небу панцирем, у черных линий при ближайшем рассмотрении оказалось множество ног. Они перебирали ими с поразительной скоростью, казалось, что их тело, состоящее из множества одинаковых сегментов, "лилось", как ртуть, перетекало с места на место. У некоторых растений на обратной стороне листков было множество мелких черных пятен - клады яиц. На многих стеблях и с наружной стороны листков насекомые оставили галлы: они выгрызли мякоть и отложили внутрь яйца, после чего те обросли внешними покровами растения. Ко многим из таких пузырей подползали другие насекомые, представляющие из себя что-то вроде "кукушек": они разгрызали галлы и выедали личинки, растущие в них, а на их место откладывали свои яйца. Огромный жук-броненосец полз, расталкивая стебли. Расти здесь не трава, а деревья, за ним бы тянулся след из поваленных стволов. Из некоторых качающихся цветков, оставленных жуком-броненосцем позади, сыпались вниз трипсы. На земле не прекращалась борьба за существование и под землей тоже. Она убивала старое поколение ради совершенства нового. Трава предоставляла обитающим в ней созданиям неисчислимое множество способов приспособиться и не меньше способов умереть. Гвандоя был далек от образованности, но он, сирота, как никто другой понимал то, что внизу происходит. Не сухо научно, как понимают ученые, он понимал по-другому, как дикий зверь, тем первобытным чувством, которое переживет нас всех и не исчезнет до тех пор, пока будет живое.
Вскоре Гвандоя начал подмечать закономерности, некую мозаичность в зелени внизу. Поначалу это происходило спонтанно, но вскоре он до того увлекся, что запоем стал читать страницы Книги жизни. Уже после первых прочитанных абзацев трава перестала быть для него единой массой. Одни растения росли очагами, они тянулись друг к другу. Каждый такой очаг являлся мазком кисти на полотне общего пейзажа. Другие растения, самые высокие и затеняющие остальных, росли на расстоянии от других представителей своего вида, им вместе было тесно. Как секвойи - короли среди деревьев, они - короли высокой травы. "Зеленый вождь", - подумал Гвандоя, глядя на один такой стебель. Вдруг он увидел на нем глубокий порез, который не могли оставить жвала насекомого. Из него сочился сок. Вокруг пореза скучились трипсы. Они сосали питательную жидкость, до которой в обычных условиях не могли добраться из-за слишком плотных покровов.
Гвандоя направил скакуна вниз и завернул его, чтобы осмотреть местность. Ниже обнаружились начисто срезанные стебли более низких и тонких растений. Листья, хоть и были частично искромсаны, все же препятствовали полной видимости земли внизу. Однако и без нее было ясно, Таонга и его скакун где-то здесь. Во всяком случае, сюда они падали, а вот дожили ли до теперь? - Вопрос другой.
По мере того как Гвандоя спускался все ниже, воздух становился тяжелее. В самом низу травы был настоящий парник при почти полной тьме. Растения впитывали свет листьями и стеблями, а вместе со светом им передавалось и его тепло. Оно распространялось вниз до самых корней, каждый стебель был словно артерией, без конца гнал горячую кровь, а она нагревала воздух. Ближе к корням начинались внутренности джунглей - территория, нерассчитанная под человека. Только охотники решались спуститься сюда и работать в окружении членистоногой смерти.
Когда стрекот крыльев кобылки достиг земли, многочисленные мелкие насекомые замерли, уловив колебания воздуха чувствительными волосками, покрывавшими их тела. Когда же тень ее нависла над ними, они бросились врассыпную. Кобылка приземлилась на пустую площадку внизу.
Еще никогда Гвандоя не видел травы вблизи. Теперь он понимал, что закономерности, наблюдаемые им во время полета над травой, мозаичностью не исчерпывались. Подняв голову вверх, Гвандоя четко различил ярусы: там, где заканчивались одни стебли, другие только начинались. Влияние естественного отбора было заметно и здесь: меньшие из растений давным-давно проиграли борьбу за место под солнцем. Все, что им оставалось - научиться жить в условиях постоянной нехватки ресурсов. В самом низу росли виды, способные насытиться даже здешним рассеянным светом. Были паразиты, присасывающиеся к другим растениям и питающиеся за их счет. Как вампиры, они сосали жизненные соки, получая их даром. Кое-где наружу из земли выглядывали грибницы, на них было страшно наступать. Казалось, поставишь ногу на такой участок, и она провалится вниз. На деле же грибница лишь немного прогибалась под весом человеческого тела, и все равно ступать по ней было страшно.
Гвандоя медленно пробирался вперед с мечом в руке, его кобылка следовала за ним. Ей тоже было интересно, она с любопытством изучала новый для нее мир. В некоторых местах стебли росли друг к другу настолько плотно, что Гвандоя был вынужден перелезать через них, иные рубить. Труднее всего приходилось, когда на пути встречались растения вьющиеся. Вместо того чтобы просто расти, они цеплялись за прямые стебли сородичей усиками, карабкаясь вверх по ним. Их гибкие и тонкие тела, опутавшие стоячую траву, создавали замысловатую вязь веревок, которую пересечь было возможно только ее уничтожив. Рубились стебли легко, но баснословное их количество заставляло тратить по одной минуте на пересечение нескольких метров таких зарослей. Обрубленные стебли падали вниз, извиваясь как змеи.
Очень скоро руки Гвандои стали липкими от сока и все части его тела, непокрытые одеждой, тоже, а таких было большинство. Несколько раз сок прыскал ему в лицо, он был горьким на вкус, а глаза щипал немного. К тому же от него слипались веки, и тогда приходилось подолгу их тереть, чтобы прозреть. Один раз, вот так ослепнув, он наступил на что-то скользкое, а когда протер глаза, то увидел под своей ногой раздавленную мокрицу или что-то на нее похожее. Он, конечно же, не знал этой твари названия, но один вид ее расплющенных и вывороченных наружу внутренностей вызвал у него рвотный позыв.
Эта часть леса поднималась над водой островом суши, Таонге повезло упасть сюда, а не в воду, из которой он бы не выбрался. Первое время Гвандоя двигался, ориентируясь на сечения стеблей и листьев прямостоячих растений, увиденные им сверху, но спустя десять минут такого движения услышал шум неподалеку, как раз по направлению его движения, это заставило юношу удвоить усилия.
В конце концов он выбрался на участок, ставший поляной совсем недавно, когда вожак Таонги упал сюда. Его крылья работали до последнего, нарезая листья и стебли. Все было залито соком и засыпано кусками мякоти. Последние рубцы были более грубыми и рваными, чем самые первые, увиденные Гвандоей с высоты: видно, крылья кобылки к моменту нанесения этих ран пришли в негодность, перед тем как полностью остановиться. Теперь они едва подрагивали на спине вожака, изломанные и затупленные. Сам он лежал посредине поляны и был едва жив. Порывался встать на шатающихся, неуверенных ногах, но каждый раз падал, не выдерживая собственный вес, не справляясь с давлением гравитации, которое прежде с легкостью преодолевал. За ним, прижатый спиной вожака к толстому стеблю, лежал бесчувственный Фолами, голова его была разбита в кровь - приземление далось ему тяжело.
Впереди стоял Таонга, размахивая обломком меча. Его со всех сторон обступили многоножки. Они бросались на него и отпрыгивали, натолкнувшись на режущую кромку или рукоять. Таонга был сильнее каждой из них по отдельности, но, как и в случае с роем, они брали числом. Большой вождь имел дело с множеством врагов, а сам при этом заметно сдавал. Его ноги покрывали укусы, края более старых ран покраснели - это говорило о том, что многоножки, кусая, не просто рвали плоть, но и отравляли.
Таонга был прекрасным воином. Взглянув со стороны на то, как он сражается, человек неискушенный мог бы даже подумать, что он на самом деле побеждает, а не проигрывает, но Гвандоя, воспитавший себя сам, был много прозорливее среднего человека. Он понимал, что большой вождь вот-вот падет. Гвандоя понимал также и то, что, действуя, как Таонга, прямо, вступив в открытый бой, он не только не спасет вождя, но и погибнет сам. Решение пришло на ум само, оно просто посетило его голову, и Гвандоя не успел опомниться, как был уже верхом на своем скакуне. Крылья кобылки застрекотали, зачастили махами, и как раз вовремя: за мгновение до этого Таонга упал на одно колено. На него тут же бросились многоножки, повалив его на землю. Почувствовав волнения воздуха, они, уже готовые растерзать вождя, заозирались в поисках угрозы. Когда же тень кобылки упала на них - побежали прочь с поляны и растворились во тьме чащи.
Лишь только последняя из многоножек скрылась, скакун Гвандои опустился на поляну и вслед за хозяином приблизился к Таонге. Его, однако, интересовал не человек, а Ганьти, вожак, на которого Таонга опирался спиной. Скакун приблизился к вожаку и принялся ощупывать его тело передними ногами и усиками, тихо шелестя при этом жвалами, таким образом он изучал раненого сородича. Ганьти вяло реагировал на его прикосновения. Тем временем Гвандоя присел рядом с Таонгой и между ними завязался разговор.
- Я умираю, - сказал вождь. - Это ясно, как небо. - Возьми Фолами, он жив, просто без чувств... возьми Фолами и летите вместе на Аду. Отсюда не так далеко, твоя кобылка должна выдержать вес вас обоих. Главный остров там, - он попытался поднять руку, чтобы указать направление, но, приподнявшись на дюйм, рука безвольно упала, так еще недавно падали разрубленные Гвандоей стебли. Вождь посмотрел на руку с удивлением, отвращением и стыдом. Он удивился тому, как быстро рука перестала его слушаться, отвращение испытал оттого, что счел это предательством, а устыдился открытому проявлению слабости перед посторонним человеком. И только тогда Таонга понял, что он всем своим видом излучает слабость. Он попытался перевернуться, но если уж рука не слушалась его, то что уж говорить об остальном теле. Естественно, попытка провалилась. После нее он полностью обмяк и уже больше не пытался двигаться. Прикрыл веки и забыл о всех тревогах мира, даже об обещании Бомани, из-за которого погиб.
- Мой скакун унесет нас всех, - ответил Гвандоя и сам неуверенный в том, что говорит. Он попытался поднять вождя, но он был слишком тяжелым к тому же нисколько не помогал ему и даже, похоже, отключился. Гвандоя встал, немного подумал, а после оставил вождя и пошел к Фолами. Его ноги придавило тело Ганьти, и Гвандоя, увидев это, остановился, обдумывая варианты. Сперва он попытался оказать воздействие грубой силой, то есть приподнять тело Ганьти чисто физически, одними только мускулами.
Кобылки саранчи весили много меньше, чем можно бы было предположить по их размерам. Их дыхательная система была ближе к птичьей, чем к системам других насекомых. Она представляла из себя помесь обычной, трахейной системы и легочной системы пауков. Когда насекомое не летело, оно дышало трахеями и частично легкими. Когда же поднималось в воздух, за счет изменения положения тела и работы крыльев, распространяющей по телу вибрации, легкие открывались целиком, и тогда воздух проникал в воздушные мешки, как у птиц, наполняя их и обеспечивая двойное дыхание.
Но даже несмотря на то, что вес саранчи был легче видимого, все-таки он был большим. Гвандоя сумел слегка приподнять заднюю часть тела Ганьти, однако недостаточно высоко, чтобы высвободить Фолами из-под тела вожака. Осознав, что на то, чтобы провернуть задуманное, ему не хватит сил, Гвандоя отказался от идеи и опустил Ганьти на землю. Следующий его план состоял в том, чтобы использовать свой меч. Он не собирался рубить Ганьти, нет, такое бы и в голову не пришло никому из народа. Одно дело задавить едва вылупившуюся личинку из-за того, что она бесполезна, и совсем другое - оборвать жизнь вожака, лучшего из своего поколения. Гвандоя вонзил рукоять меча между камнем и телом Ганьти, а лезвие использовал в качестве рычага. Действовать так оказалось намного проще, он сумел приподнять Ганьти достаточно высоко, но никак не мог закрепить его в таком положении, поэтому, продолжая налегать весом тела на меч, он попытался одной рукой вытащить Фолами из-под скакуна. В несколько мощных рывков Гвандоя наполовину освободил Фолами. Тут подоспела его собственная кобылка. Видя, что хозяину нужна помощь, она подбежала к Гвандое и, вцепившись жвалами в штанину Фолами, потащила его на себя. Вместе они вытащили бесчувственного юношу, а вскоре поднялись в воздух и бросились догонять рой.
Из-под полузакрытых век Таонга провожал их взглядом. Недавний бой настолько истощил его, что даже думать ему было в тягость, но где-то в глубине души он желал Гвандое удачи. Сирота не оставил его на съедение многоножкам. Он рискнул и потратил некоторое время на то, чтобы поднять Таонгу на безопасную высоту. Для этого использовал один из длинных стеблей того вьющегося растения, через заросли которого ему пришлось сюда прорубаться. Он превратил один из таких длинных, гибких стеблей в лассо и набросил его на верхушку прямого стебля, у которого лежал Ганьти. Обвязав заднюю часть лассо вокруг туловища своего скакуна и приказав ему тянуть, Гвандоя сумел опустить стебель вниз, закрепив его за одно из других прямостоячих растений. С помощью еще одного вьюнка он привязал Таонгу к наклоненному стеблю. Убедившись, что вождь привязан крепко, Гвандоя перерубил лассо, и наклоненный стебель распрямился, а большой вождь повис над поляной.
Увы, немного продлить жизнь - это все, что Гвандоя мог для него сделать. Таонга был ему благодарен. Гвандоя улетел, захватив с собой Фолами. Он доставит его на главный остров, а после Ады Фолами вернется к отцу в целости и сохранности, как и было ему обещано, - Таонга сдержал свое слово, он умер воином, его запомнят по чести. Уже давно Ганьти не двигался, он мог снуть, мог выбиться из сил, вот только Таонга знал наверняка, что это навсегда. Раньше, где бы он ни был, он чувствовал своего скакуна, как чувствует мать ребенка, теперь - нет. Он знал, дух Ганьти улетел туда, откуда нет возврата, земными тропами они ходили вместе, за призрачную грань ступили порознь, как и должно быть.
Оставшись наедине с собой, Таонга коротал последние минуты жизни размышляя о разном, что он редко позволял себе прежде. Мысли его путались, а разум перескакивал с одной темы на другую.
"Шаманы учат, чтобы попасть к предкам, нужно умереть в мире и согласии с собой, - размышлял большой вождь, - я считал, мне все известно. Думал, я готов умереть в любой момент. Выбирал себе смерть. Гадал о том, какой она будет... Но теперь, умирая, не понимаю... Что это за мир, о котором они говорили? Нет ничего естественней и понятней смерти для здорового и живого, но нет ничего противоестественней смерти для больного и умирающего..." - об этом и многом другом он размышлял. Он задавал вопросы сам себе и иногда отвечал на них, но не ради ответов задавал, а для того чтобы найти этот самый эфемерный мир, на той стороне он не хотел остаться один. Он мечтал встретиться с отцом, знал, отец будет гордиться им за то, как он ушел. Незаметно для самого себя Таонга погрузился в сон.
Главный остров заметен еще на подлетах к нему. Он расцветает на горизонте красным цветком, бутон которого никогда не закрывается.
Природа сваяла остров похожим на гигантскую винтовую лестницу, сужающуюся к концу. Наивысшая его точка - жерло вулкана - всегда горяча. В дожди от нее по небу расползается пар. Рождаясь в жерле, тучи поднимаются вверх одним гигантским комом. На высоте они понемногу расслаиваются и отдаляются друг от друга, разбредаясь по небу, точно овцы, покинутые пастухом. Из жерла течет не лава, но оранжевая от примесей железа жидкость. Вся верхняя часть жерла представляет из себя гигантский котел. Но только в дождливые сезоны вода кипит, в остальное же время вулкан молчит, и на острове тихо. Внутри жерла, примерно посередине, некогда образовалась закупорка из магмы. Раз в полсотни лет ее прорывает, и тогда происходит извержение, но никогда большое. Жизнь людей, живущих здесь, серьезной опасности не подвергалась с момента переселения на остров. Чаще всего извержение сопровождается небольшим землетрясением, подчас которого вулкан плюется сажей, никаких рек лавы или серьезных взрывов, иначе бы Маджани нашли другое место, есть еще незаселенные острова.
Для установления примерного времени суток люди, обитающие здесь, смотрят на положение солнца в небе, если оно видно. Если же нет, или для того чтобы определить точное время дня, они ориентируются на гейзеры. Весь ритм жизни здесь построен вокруг них. Одни гейзеры бьют высоко, другие - низко, но у каждого гейзера, даже самого незначительного, имеется свое имя, все они считаются частью племени Манджано. Шаманы говорят, это сильнейшие из духов предков нашли такой способ выходить на связь со своими потомками, помогать им и защищать, но не только. Они также несут волю выше их, которой не могут пренебречь, и потому действуют иногда во вред народу. Два высочайших гейзера носят имена двух легендарных вождей: "Бапото" и "Джиконо". Тогда как струя "Бапото" толще, но бьет ниже, струя "Джиконо", считается, однажды собьет солнце, тогда наступит вечная ночь, но не конец света. Апокалипсис произойдет с последним извержением Хасиры, - так называют местные вулкан.
На острове множество озер и несколько деревень, выстроенных на их берегах. В дождливые периоды, когда вода в жерле кипит, она то и дело переливается за край, реками стекает вниз по склону, наполняя озера. Земля здесь красна, в особенности жерло. Как следствие, вода, чем ниже стекает, тем краснее становится, в озера вливается почти кровь. Обычно они разноцветные, желтые, оранжевые, синие, зеленые, все эти цвета вперемешку, когда же к ним примешиваются багряные реки, озера наливаются красным. Тогда все племя купается в них. Люди верят, это кровь земли, она омолаживает тело и продлевает жизнь. Они делят кровь земли на дурную - лаву, и хорошую - ту, которой набираются озера с дождями. Дурная кровь оттого извергается из земли, что слишком горяча и вредит планете, а хорошая кровь течет внутри гор, вся живое от нее произошло.
Племя Некунду прилетело последним. Все остальные племена уже были тут. Кобылок свели на пастбища. Они паслись среди просторов сочной травы, не такой, как растет внизу, и близко на нее не похожей, а местной и своеобразной. Самое высокое растение на острове едва доставало Гвандое до плеча, на пастбищах же росла обыкновенная трава, какая растет вне джунглей, только рыжая, перенявшая цвет от почвы, из которой взошла. Саранча с недоверием смотрела на нее и на кобылок племени Манджано, они же были совсем не похожи на своих близких родственниц. Едва дотягивали до размеров двухнедельной личинки саранчи Некунду, и это были уже взрослые особи. Внешне они больше всего походили на изначальную саранчу, прирученную Бапото.
Много лет прошло с разделения народа на племена. Жизнь в разных условиях наложила отпечаток, сформировала свой особенный тип внешности для каждого племени. Люди племени Кахавия коренасты и похожи на камни, на грубые, высеченные из породы статуи, но они тем не менее живые существа, состоящие из плоти и крови. Бомани - полукровка, его мать была из племени Кахавия, а отец из Некунду. Киджави живут почти в джунглях, они выше всех, их кости длиннее и толще, а плоть их словно связанна из змей, настолько они мускулистые. Киджави настоящие великаны, но черепа их короткие и толстые, а не длинные, что считается приметой глупости. Черты лиц Киджави лишь немногим уступают лицам Кахавия в грубости, они далеки от красоты и сами это знают. Если женщины других племен и предпочитают мужчин Киджави, то делают это те из них, которых влечет к грубой силе. Средний человек Манджано по грудь человеку Некунду, к великанам Киджави они стараются не приближаться. Черепа их самые длинные, они порой длиннее их рук, вот почему Манджано верховный клан народа.
Когда кобылки Некунду одна за другой приземлились на просторы острова, Манджано вышли их встречать. Они старательно давили доброжелательные улыбки, отчего те лишь теряли в искренности. Некунду же улыбались широко и открыто, многие юноши, позабыв о приличиях, бросились обнимать маленьких человечков, не веря в свое спасение. И только потом, обретя себя, они вдруг вспоминали где и что, и тогда, обретя рассудок, они бережно опускали лилипутов вниз, а сами отступали на несколько шагов, избегая смотреть им в глаза. Даже когда Манджано брали на руки, как малых детей, они не переставали улыбаться. Их улыбки только становились шире и натянутей, превращаясь почти в оскал, а глаза источали злобу. Манджано не были злы от природы. Как и любое существо, встретившее существо больше себя размером, им не нравилось, когда то, что сильнее их, позволяло себе касаться их и как-то ущемлять. Кроме того, по традиции они должны были обеспечить гостям теплый прием. К моменту прибытия Некунду Манджано были по горло сыты любезностями, а гости их были по горло сыты едой, которой Манджано полагалось их потчевать.
Ганджу сразу же отошел в сторону с предводителем Манджано. Между ними завязался разговор. Остальные члены племени Некунду и группа Манджано, вышедшая их встречать, стояли на расстоянии и тихо переговаривались между собой, время от времени настороженно глядя в сторону чужаков. Слишком разными были племена, только общая культура и предки поддерживали союз, а также необходимость "обновить" саранчу. Если этого не сделать, она мало того что теряла возможность летать, шаманы уверяли, это стало бы концом народа. С каждым поколением в изоляции в саранче копилась злоба, только Ада позволяла ее унять, а точнее усыпить на время. Сами не ведая того, кобылки тянулись друг к другу, но только саранча Манджано могла чувствовать других. У последнего поколения кобылок главного острова на хитине появлялись красные пятна. Незадолго до Ады они становились беспокойнее, по их поведению Манджано узнавали, когда им ждать гостей и готовились к приему.
Вскоре Некунду повели вверх по склону к одной из деревень Манджано. По дороге туда люди оглядывались по сторонам, изучая странное место, ради достижения которого им пришлось проделать столь опасное путешествие. Странная земля под ногами была красной и твердой, куда тверже почвы на их острове, Некунду ощутили это с первых шагов. Дожди прошли не так давно и местами на земле встречались разводы разного цвета. Когда озера переполнялись водой, она выплескивалась наружу и стекала вниз по склонам. Вода из озер, расположенных выше, оставляла при этом багровые следы, почти неразличимые на фоне красной земли. Озера ниже, куда кровавые реки не дотекали, переполнившись дождевой водой, точно так же сбегали вниз. Их следы были желтыми, оранжевыми, синими, всех цветов здешней воды.
Больше всего взглядов было обращено к жерлу Хисари. Обучая детей пути предков, Чима рассказывал им об огромной огненной горе. В те годы они боялись вулкана, который по преданиям однажды уничтожит мир. Теперь же они выросли и слишком много страха испытали за последнее время, чтобы бояться Хисари. Одни удивлялись тому, насколько большой была огненная гора по рассказам Чимы и насколько маленькой она оказалась на самом деле. Вулкан к тому же спал, а Чима рассказывал, что он никогда не дремлет. Многие смотрели на гору с вызовом, но в тот момент, когда ударил один из гейзеров невдалеке, все Некунду пригнулись, как по команде, и испуганно заозирались по сторонам (и даже Ганджу рефлекторно дернулся, но быстро определил источник шума). Манджано, увидев это, рассмеялись. Последние две минуты они, идущие впереди, оборачивались и смотрели на Некунду, теперь гости поняли значение их взглядов. Манджано ждали этого момента, чтобы поквитаться с долговязыми сородичами за то, как они повели себя при встрече. Естественно, эта насмешка не поспособствовала налаживанию связей между племенами.
По левую и правую стороны от тропы, по которой они шли, раскинулись пастбища. Трава, сумевшая прорасти в такой твердой почве, была очень сильной. Она пробивалась даже на втоптанной множеством ног тропинке. Легковесные стопы Манджани приминали растения несильно, они тут же выравнивалась без повреждений. Когда Некунду наступали на мясистые стебли, те, не выдержав веса, лопались, а на стопе и между пальцами проступал красный сок. Гвандоя из интереса вырвал один из таких ростков и забросил его себе в рот. Сок был соленее морской воды, но Гвандоя никогда не видел моря и не пробовал его на вкус, поэтому ему сок показался просто самой соленой жидкостью из всех, что он когда-либо пробовал, за исключением собственной крови.
Деревня Манджано была под стать ее жителям. Среднему человеку Киджави здешние хижины едва дотягивали до пояса. Некунду, пригнувшись, могли войти в здание, а Кахавия даже не сильно-то пригибаясь. Манджано строили дома из глины и из нее же лепили отдельные сараи для кобылок. Иногда их держали в загонах, иногда порознь, некоторые кобылки жили в будках или вообще в домах вместе с людьми.
Саранча Манджано обладала связью глубже телесной. Кобылок не пугала физическая разлука. Похожая связь возникает между всадником и скакуном после длительного контакта, ее никогда не знали Манджано. Они не летали на кобылках, хотя небольшие размеры людей верховного племени вполне позволяли оседлать самых крупных особей здешней саранчи. Манджано просто незачем было это делать, на главном острове они имели все, что нужно. Манджано не знали ужасов травы, членистоногой и чешуйчатой смерти. Они жили в неведении, постоянно устраивали праздники, пили мед, как воду.
Теперь была Ада, для Некунду, Киджави и Кахавия - священная пора, на словах для Манджано тоже, но они, не знавшие боли и лишений, не могли оценить по достоинству день единства народа. Для них это был день расточительства, день, когда прибывали дальние родственники, такие непохожие на них, что, казалось, и не родственники вовсе. Их огромные насекомые, к которым даже приближаться страшно, объедали половину пастбищ, а после спаривались друг с другом. И точно так же представители разных племен обменивались людьми, главный остров становился им брачным ложем. Все равно как если бы множество птиц прилетело в гнездо к другим птицам, и один день жило в нем за счет хозяев, а после улетело, ничего им не оставив.
Разных чужаков принимали в разных деревнях, и только ближе к полуночи все они поднимались вверх, туда, где жили правители главного острова. Там чужаки встречались, братались и утраивали оргии, а по утру улетали как ни в чем не бывало, оставляя Манджано заполнять опустошенные закрома. Даже если бы верховный клан захотел воспротивиться, объявить войну другим кланам, они бы не смогли ничего поделать, будучи слишком маленькими и не умея сражаться. Их слабое сложение и изнеженность служили гарантом выживания племен, а главный остров - нейтральной территорией, на которой время от времени древний союз обновлялся. Социальный договор был неразрывно связан с договором естественным. Без обновления, которое несла Ада, другие племена бы не выжили.
Посередине деревни на земле разложили яства. Глиняные тарелки были доверху заполнены плодами, а кувшины - медом и нектаром. На главном острове пасек в десять раз больше, чем на острове Некунду, а каменных деревьев здесь целый лес. Множество растений плодоносят, их плоды солены, как тот стебель, который попробовал Гвандоя по дороге к деревне. Мед и нектар нужны для того, чтобы перебить соль сладостью.
Теперь юноша сидел бок о бок с другими членами племени Некунду. Окруженные Манджано, они забыли о том, что Гвандоя сирота, были рады тому, что он с ним, рады всем знакомым лицам. Люди верховного клана казались им злобными карликами, они таковыми и являлись, но своими действиями Манджано никак не выдавали того, что думали на самом деле. Поумнев и став цивилизованнее, они среди прочего обучились лицемерию. Некунду только сдерживали свои эмоции, Манджано прятали истинные эмоции за ложными.
Поначалу Некунду с подозрением смотрели на дары Манджано, только когда Ганджу взял плод и откусил от него кусок, другие последовали примеру вождя. Их животы с радостью приняли, пищу, мед и нектар освежили горло. Если хоть одна капля меда падала на землю, человек, упустивший ее, краснел и слизывал ее своим языком. Манджано смеялись над этой дикостью, они имели всего вдоволь и не знали бедности. Из Некунду не ел только Фолами, он не пришел в себя с того падения, был в беспамятстве, но не мертв. С течением времени ему становилось лучше, никто не сомневался в том, что он выздоровеет. Успеет ли на Аду? - вопрос другой.
После трапезы Некунду спали. Только двое бодрствовали, первым был Гвандоя, вторым - Ганджу, они сидели спиной к спине, но не разговаривали. Каждый думал о чем-то своем и наблюдал за жизнью деревни.
Дети Манджано рождаются совсем крошечными. Трех младенцев можно уместить на ладони человека Некудну, на ладони человека Киджави можно выложить всех новорожденных одной деревни. Рождаясь крошечными, Манджано очень быстро взрослеют. В тот период развития, когда младенец Некунду еще ползает, младенец Манджано уже уверенно перебирает ножками.
Родители загнали детей в хижины, чтобы уберечь их от больших чужаков, которые могли ненамеренно их задавить. Пока гости ели, дети держались поодаль, запрет родителей подкрепил в них их собственный страх перед размерами гостей. Но стоило чужакам уснуть, как многие из детей улизнули от родителей и высыпали на улицу из хижин. Первое время они жались спинами к стенам жилищ, ища в них защиту, а потом пообвыклись. Самые храбрые вставали на четвереньки, полагая, видимо, что так их не заметят, и ползли к Некунду, чтобы рассмотреть их вблизи. Они останавливались перед спящими гигантами и замирали, вглядываясь в черты их лиц, щупали свои лица в поисках сходства. И многие его находили. От этого дети еще больше расхрабрились и стали трогать чужаков за их приплюснутые носы, за мясистые губы, за веки, покрывающие большие, выпуклые глаза. Гости ворочались, отмахивались руками и сквозь сон что-то бормотали, но не просыпались, они спали крепко, сытный обед их сморил. То тут, то там раздавались охи и ахи - это волнующиеся матери замечали пропажу драгоценных чад и, отчаявшись найти их в доме, выходили на улицу, а там видели их рядом с этими чудовищами, которые, возможно, людоеды. В том числе такие слухи ходили о других племенах в кругу Манджано.
В это же время то же самое происходило и в других деревнях с участием гостей из других племен. Страшнее всего было, когда дети затеяли играть на спящих Киджави в царя горы: тот, кто вылезал на великана первым, сталкивал вниз других. Они кубарем катились по длинным ногам и рукам спящих гигантов и заливисто смеялись, пока их отцы скрипели зубами, а матери хватались за сердца.
В конце концов детям надоели спящие, и они обратили внимание на бодрствующих. В той деревне, где отдыхали Некунду, дети сбились в две группы. Одна из них выбрала целью Ганджу, другая пристала к Гвандное. Дети, выбравшие Ганджу, вскоре оставили его, так как, сколько бы они не кривлялись и не баловались перед ним, вождь упорно не желал их видеть. Тогда две группы слились в одну и обступили Гвандою. Первое время он тоже пытался не замечать их, не зная, как правильно поступить в такой ситуации. Едва ли родителям, напряженно наблюдающим за запрещенными играми, понравилось бы, если бы Гвандоя коснулся кого-то из их отпрысков. Впервые он, привыкший к вниманию только в негативном ключе, привлек интерес кого-то, не продиктованный враждебностью.
Дети просто хотели познать его, как познавали мир, и Гвандоя, когда понял это, подался к ним, протянул им руку. Родители задержали дыхание, дети инстинктивно брызнули от руки во все стороны, но потом приблизились и прикоснулись к ней своими ручонками. Десятки ладошек легли на руку Гвандои. Некоторые из детей повисли на ней, раскачиваясь, как мартышки на ветках. Один за другим они висли на ней, сгибая ноги в коленках, и снова распрямляли их, становясь обратно на землю. Гвандое это бремя было не в тягость ни в физическом смысле, ни в духовном. Он испытывал небывалый подъем.
Вдруг он вспомнил о Таонге и пожалел, что большого вождя здесь нет, чтобы разделить радость Ады и его успех. Вспомнив о Таонге, он вспомнил и о Фолами, посмотрел в его сторону. Сын Бомани по-прежнему спал. Вскоре детям наскучило развлечение, и они оставили Гвандою. Игры с ними, пусть он и не тратил на них сил, разморили его, Гвандоя предупредил Ганджу и уснул.
На закате все племена собрались у входа в дворец правителей Манджано.
Вожди главного острова живут отдельно от простых людей. Общество здесь поделено на касты, неравенство давно закрепилось как неотъемлемая часть мироустройства.
Чтобы стать вождем в племени Некунду нужно родиться в полной семье, обладать врожденным талантом и развить себя в нужном ключе, заручиться поддержкой влиятельных людей племени. Случай Таонги был особенным: отец назначил его своим преемником, и народ поддержал его решение из уважения к былым заслугам. Люди жили хорошо при отце Таонги, он был опытным воином и отлично понимал, в чем нуждается племя. Таонга не шел с ним ни в какое сравнение, но как вождь он тоже был хорош. Когда Некунду вернутся с Ады, принеся весть о гибели Таонги, объявят сборы, на которых выберут нового вождя. Выбирать будут между Ганджу и Бомани, и еще кем-то, если иные претенденты найдутся. Скорее всего Бомани, вполне довольный тем, кем он есть, уступит Ганджу, а дураков соперничать с ним нет.
Титул вождя в Манджано передается от отца к сыну. Личные качества и подготовка не имеют значения, только родословная. Они ее ведут. Во дворце Манджано - огромной пещере у подножия Хисари - в два ряда выстроено множество глиняных статуй. Все они изображают вождей, внутри статуй покоится их прах. История Манджано начинается у входа в пещеру. Там стоят древние вожди, самые высокие статуи и самые грубые. Затем из поколения в поколения вожди мельчают, пока в середине зала спад не прекращается, и дальше статуи идут примерно вровень. В конце пещеры стоит трон из глины, а за ним ложе верховного вождя и его жены. Перед троном расставлено множество глиняных чаш и блюд. Здесь также ползают трутни, они то и дело переворачивают пиалы с нектаром и поглощают расплескавшуюся амброзию. С трутнями играет сынишка вождя Манджано. Его зовут Абимбола, он самый везучий человек из всего народа высокой травы, но даже не догадывается об этом и вряд ли когда-нибудь поймет, как ему повезло. Абимболе всего два года, но он уже чувствует себя выше всех на земле и старательно копирует мимику своего отца.
Ныне Манджано правит Олучи, великан среди лилипутов. Он на полголовы выше своего отца и очень гордится этим. Сейчас Олучи не доволен: перед ним выстроились вожди племен Кахавия, Киджави и Некунду. Все они присели на одно колено и все они выше Олучи даже несмотря на то, что он сидит на троне. Вздохнув, верховный вождь поднял скипетр и опустил его, глухо ударив по подлокотнику. Во время всей церемонии, пока вожди говорили, он не смотрел в их сторону, чтобы они не решили, что он уязвлен из-за их роста. Жена Олучи пряталась за троном, и только когда чужаки ушли, она вышла из-за него с видом госпожи и встала справа от мужа так, словно все время там стояла.
Ночью, когда на небо вышла Дева, вторая луна, покровительница магии и плодородия, начался праздник. Все участвующие выпили мед, в который шаманы Манджано подсыпали волшебного порошка. От него тело перенимало энергию и могло танцевать ночь напролет, а при приеме больших доз люди видели духов. Шаманы могли принимать порошок когда-угодно и хранили его секрет. Только на Аду простым смертным позволялось попробовать его.
Перед дворцом разожгли костер, рядом находилось два озера, вода в которых была горячей и шла пузырями. Из озера слева бил гейзер "Бапото", из озера справа - "Джиконо", но пока что ни один из не показывался из-под бурлящей поверхности вод. В известное время "Бапото" ударит первым, "Джиконо" устремится ввысь почти сразу же после него.
Мужчины и женщины разных племен перемешались и выстроились друг против друга, ожидая, пока принятая ими смесь подействует. Тогда духи подскажут, с кем провести эту ночь. Многие уже выбрали, обойдясь без подсказки духов, взгляды мужчин и женщин сливались, опережая в этом их тела. Другие ждали, пока на них снизойдет озарение. Люди пришли сюда по разным причинам: кто-то искал здесь пару, кто-то счел честью принять участие в Аде, но чем бы они не были движимы, на Аде всем рады.
Среди неопределившихся был и Гвандоя. Он высматривал в рядах людей ту самую, но не находил, сколько бы взгляд его не блуждал по рядам обнаженных женских тел. То один, то другой мужчина выходил из толпы и приближался к своей избраннице, та либо отталкивала его, либо принимала ласку. Отвергнутые недолго горевали, они очень быстро находили себе ту, что готова была разделить с ним тепло этой ночи, но на Аде отказывали редко, почти всегда выбравшего ждала взаимность.
Один за другим люди спаривались и уходили в темные уголки площади, а то и за ее пределы, их союз скрывала тьма священной ночи, Дева была ему свидетельницей. Люди уходили, а Гвандоя все никак не мог решиться. Перед ним стояли красивые многие красивые женщины, раньше среди ни были писанные красавицы, вроде Амани, которая ушла одной из первых. И теперь было много красивых, все они привлекали по-своему. Однако что-то сдерживало Гвандою, он и сам себе не мог сказать, что именно. Но время шло, и чувствуя, что он вот-вот упустит возможность познать любовь, Гвандоя подумал: "Может, я принял недостаточно зелья?". Пояс - вот и все, что осталось на нем - к поясу прицеплена фляжка с зельем. Гвандоя отсоединил ее, вытащил пробку, сделал несколько глубоких глотков.
Мир зашатался, вокруг разлился пурпурный туман, фигуры вокруг удлинились и поплыли, казалось, все иллюзия, мираж. Длинне всего было пламя костра. Оно взвилось до самого неба и лизало его спину, отчего небо поджималось, ворочалось, хотело сбежать от огня. Вот так и Гвандое захотелось. Он сделал шаг назад и удивился собственной ноге, показавшейся ему слишком громоздкой и непослушной, точно чужой, и не ногой вовсе, а колонной, соляным столпом. Он повернулся, чтобы обратиться к рядом стоящему человеку, которого видел периферией зрения, но тот на поверку оказался причудливой тенью и растаял в воздухе.
Оторопело оглядываясь по сторонам и теряясь в ориентирах расплывающегося мира, Гвандоя разинул рот в намерении позвать на помощь, но не сумел выжать из себя ни звука, так как в этот самый миг из его рта показалась змея. У нее не было хвоста, она выросла из кончика языка Гвандои, а когда обернулась и взглянула на него, то он увидел вместо змеиной головы переднюю часть тела одной из тех многоногих тварей, которых утром отогнал от Таонги. Щелкая жвалами, многоножка бросилась на него, а он не нашел ничего лучше, чем защититься зубами, то есть укусить. Змеиное тело извивалось перед ним. Его рот наполнила соленая, вязкая жидкость с металлическим привкусом, но Гвандоя перепутал ее с соком растения, он надавил зубами еще сильнее и только тогда до него дошла боль. Он чувствовал ее притупленно. Кончики пальцев рук и ног онемели, холод от них распространился по всему телу, от конечностей к груди и голове. Этот холод одновременно пугал и радовал, от него хотелось смеяться, но остатки здравого смысла настораживали. Впрочем, они, как и все остальное, очень скоро растворились в бреду, и не осталось ничего, кроме хаоса.
Гвандоя потянулся к большому пальцу ноги, испытывая непреодолимое желание пощупать его, и обнаружил себя сидящим на земле.
- Глупый, ты же так язык себе отгрызешь! - раздался хриплый, грудной голос. Гвандоя поднял глаза и увидел девушку. Даже с учетом того, что он сидел, а она стояла, девушка была много его выше. Откуда-то из-за пурпурной мглы Гвандоя услышал голос разума, кричащий: "Она из Киджави"! Он перепутал собственный внутренний голос с голосом духа, обратившегося к нему, и впал в суеверный ступор. К счастью, девушка волшебного зелья приняла куда меньше и куда лучше Гвандои понимала, что к чему, а главное, она знала, чего хочет. Девушка схватила его и поставила на ноги. Ее тяжелая грудь, всколыхнувшись, встала вровень с его лицом. Великанша, она действительно происходила из Киджави, но по их меркам была низковатой.
- Помоги, - просипел Гвандоя, и сам не понимая, какой помощи от нее ждет. Из его рта донесся только хрип, Гвандоя попытался повторить, но осекся, забыв, чего хотел.
- Пошли со мной, - не предложила, а скорее велела девушка. - Погреемся в воде.
Слова доходили до него, заторможенного, с запозданием. Он и опомниться не успел, как, увлеченный девушкой, вступил за ней в воду. Геотермальный источник не сразу разогнал холод, сковавший его члены. Первое время он испытывал странное сочетание холода и жара, жар исходил снаружи, а холод - изнутри. Горячие воды очень быстро разморили его, он почувствовал сонливость, но присутствие девушки удерживало его, не давало заснуть. Ему казалось, он уже спит, спит наяву.
Она возвышалась над ним, и черты ее мощной фигуры мерцали, озаренные светом Девы, отброшенным колеблющейся водой. Вода волновалась, и он вместе с ней. Фигура девушки, без сомнений, была женственной, ибо взгляд Гвандои то и дело цеплялся за изгибы ее тела словно хотел отшлифовать этот рубин, лишить его несовершенства, но сколько не искал, не находил, к чему придраться. Насколько Гвандою влекло к ней, настолько же она его пугала, он не привык иметь дело с женщинами сильнее себя, он вообще не привык иметь дело с женщинами. Но ей было все равно на его чувства и мысли, как, впрочем, и на свои в этот момент. Теперь, когда в дело вступил инстинкт, от них как людей ничего не зависело.
Мощной струей ударил "Бапото", и от центра озера к его берегам прокатился жар. Они выскочили из воды до того, как горячая вода настигла их. Распластавшись на земле, мужчина и женщина переглянулись и рассмеялись. Ее звали Эйо, она стала его женой.
В самый разгар ночи любви, Фолами очнулся. Целую минуту он лежал в попытках вспомнить, что случилось, а когда до него дошло, где он находиться, он обо всем забыл и, переступив через тела спящих сородичей, бросился к вулкану Хисари. "Сейчас Ада. Я должен участвовать!" - Ада захватила его мысли.
Чима рассказывал детям, где проходит праздник, для Фолами не составило труда найти путь туда. Но даже без его подсказок он бы не ошибся: там всю ночь кричали, огромное пламя лизало небеса. Любовь имеет свой особый аромат, и в Аду распустилось множество ее бутонов. По одному только запаху и чувству гона даже слепой нашел бы дорогу туда.
Фолами шел среди тел, переплетенных друг с другом и ночью. В причудливых позах они извивались на земле, как змеи, а когда Фолами проходил мимо них, замирали на миг, потревоженные незваным гостем, и сразу же, будто опомнившись, возвращались к тому, чем занимались до его прихода. Недавно ударили два гейзера и по земле вокруг разлился пар, который до сих пор не осел. "Неужели я все пропустил, - думал Фолами. - Ни в одном племени не сыскать такого дурака, родившегося на Аду и пропустившего ее!"
Вдруг он увидел Амани. Почти невозможно было различить лиц людей в темноте и белесой мгле водяной пары, но ему это удалось. Ее прекрасные глаза заволокло сладостной пеленой любви, мерно ее грудь вздымалась и опадала, так же, как грудь, поднималось и падало ее тело. "Она предала меня! - подумал Фолами, и его кулаки сжались в гневе. - Нет, это Ада, я сам виноват, что не успел. А она ничего мне должна..."
Он хотел уйти, но Амани очнулась и увидела его и его взгляд. Она закричала и тут же черным коршуном из-под нее вылетел мужчина, закрыв нагую девушку своей широкой спиной. Это был Ганджу. Мгновение его лицо выражало ярость, но понемногу человек в нем брал верх над зверем. Когда же Ганджу узнал Фолами, он совсем расслабился и, распрощавшись с Амани длинным поцелуем, ушел вместе с ним.
До половины пути они шли молча, но когда впереди замаячила деревня, Ганджу положил руку на плечо Фолами, и они сошли с тропы.
- Извини за нее, - сказал Ганджу.
- Нет, она свободна, - ответил Фолами.
- Ты хорошо поработал, - улыбнулся Ганджу. Он редко улыбался, и эта улыбка больше похожей на оскал. - Таонга мертв или доживает в траве свои последние часы. Когда я стану большим вождем, то как и было обещано, ты будешь при мне малым. Ну что же ты такой хмурый? Я говорю, что вознесу тебя, а ты не рад?
На лице Фолами и правда отсутствовала радость.
- Когда я портил его седло, то никак не думал, что моя жизнь, будет зависеть от его целости.
- Бывает и так, - пожал плечами Ганджу. - Духи любят играть со своими избранниками. Но ты остался жив, а это главное, значит, они дорожат тобой. Просто не хотят, чтобы ты зазнавался.
- Меня вытащил ты? - задал Фолами вопрос, волновавший его.
- Нет, тебя вынес сирота, - ответил Ганджу. - Будь ему благодарен, если бы не он, ты был бы мертв. На мне был рой, я бы тебя бросил, а поищи еще такого глупца, чтобы решился остаться один среди травы.
- Он?! - воскликнул Фолами со смесью злости и удивления.
- Он, - подтвердил Ганджу. - Уверен, он тоже не в восторге. Летел за Таонгой, а вернулся с тобой. Духи любят шутить.
Они вернулись на тропу и пошли к деревне.
Море травы вокруг главного острова сияло. Когда свет Девы падал на растения, их клетки отвечали ему, загораясь мириадами огней. Иногда ветер прокатывался по траве волнами, в такие мгновения свет мерцал.