Аннотация: Основан на мифах и преданиях Гуцульщины.
Ночь над горой, и село у ее подножия спит; ночь теплая и летняя. Река течет неподалеку, и она журчит, а еще - шумят в ночи животные и птицы, и старый дьячок храпит так, что вся округа слышит, и тихо шепчут кроны, колышимые ветром, роняя листву (хотя еще рано), - тихо шепчут на вершинах вековых стволов. С трех сторон вокруг дремучий лес и только с одной - голое всхолмье в низине, и оттуда ведет дорога, вся в рытвинах от колес возов и в следах копыт упряженных волов. Лошадиные же следы встречаются крайне редко: лошадям между гор тесно - не их это край; где побольше да попросторнее, в тех местах встречаются и лошади, но не здесь. Лес уходит в гору, лесом и скотом хутор живет: деревом, выпасом и охотой. Хаты все сплошь срубы, и хотя рядом есть доступ к камню, предки живущих здесь всегда строили из дерева, а значит, и они будут строить только из него, чтя память и не зная иного подхода, упорно противясь переменам.
Все спят и та хата, что на окраине, - та, что ближе всего к чаще тоже. Убранство внутри маленькой хижины простое: стол, стулья, старый сундук да кровать в углу, подальше от окон. Все ставни закрыты и только ветер сквозь узкие щели задувает порою, с едва слышимым свистом, и точно так же тихо и незаметно воздух покидает легкие спящего мужчины. Он дышит глубоко, во всю мочь широкой груди, и улыбается во сне, вспоминая что-то приятное, - что-то, известное только ему и еще одной или нескольким девушкам-односельчанкам; иногда переворачивается с боку на бок и тогда невнятно бормочет. Над кроватью раньше висело распятие - теперь нет. К столу приставлен топор: видно, что при деле. На столе - огарок свечи: мужчина уснул не так давно и не все тепло еще покинуло затушенный фитиль. В углу, у запертой на засов двери - ведро с водой. В темноте помещения вода кажется черной. Что-то скребется у двери и стен дома, изредка мяукает, как кошка, но почти неуловимо по-другому. В такие моменты мужчина ворочается и недовольно хмурит кустистые брови, но не просыпается.
Вдруг поверхность воды в ведре всколыхнулась. Прежде гладкая, она пошла сначала рябью, а затем и волнами, вылетая далеко за пределы ободков и черными каплями орошая половицу; запахло стоячей водой. Снаружи послышался испуганный кошачий вопль и не послышались спешно удаляющиеся шаги нявки (необремененные плотью духи не издают звуков при ходьбе). Из ведра показались женские ладони, а затем и тонкие руки; уцепившись за края ведра, они вытолкнули наружу худосочное тело ночницы. Ее лицо было скрыто за мокрыми черными волосами, спутанными копнами нечесаных прядей ниспадающими вниз до уровня пупка. В волосах также запутались (или были нарочно вплетены) тина да водоросли, как вплетают разноцветные ленточки в косы девицы, наряжаясь по-праздничному к ярмарке. Босые ноги ступали неслышно по старым, но по-прежнему крепким доскам. Ночница приблизилась к кровати и, поглядев на спящего, взобралась на него, перекинув ногу через сухой и жилистый торс. Затем она наклонилась и поцеловала его влажными холодными губами в чело и уже потом - в губы. Лишь только сделала это, как веки мужчины распахнулись, а глаза взглянули на ночницу вполне осмысленно, но он не мог ни противиться ее воле, ни сдвинуться с места. Ночница же, увидев, что проснулся, заливисто рассмеялась: громко, как полноводная река, но так, что слышал только он. Она не любви сюда искать пришла и не тепла человеческого: ночницы приходят за снами, и эта в ту ночь - свой сон получила. Высосала из легких спящего вместе с последней каплей воздуха. В ту ночь и во многие другие ночи, ей предшествующие. Нечисть исчезла, как и появилась - в ведре, расплескав остатки жидкости по полу. На самом дне ведра обнаружилось деревянное распятие, снятое со стены, а затем с молитвою опущенное в воду, - не помогло. И лишь только ночница исчезла - морок спал, а мужчина вскочил с кровати. Он схватился, как могло бы показаться за горло, но на самом деле - за крест на груди.
"Проклятая! - думал он гневно, - все никак не уймется... Ну ничего, уж я-то к тебе доберусь! Не на того напала!"
Мужчина схватил топор. С ним в руке он, в ярости позабыв обо всем, опрокинул засов и вышел за дверь. Все звуки ночи стали ярче с того момента, когда переступил через порог. Звуки и этого мира, и иного, что по другую сторону, и оба мира были в это время крайне близко друг к другу: так близко, что немудрено перепутать. Ночь заглушал стук сердца, потревоженного и взбудораженного раньше срока пробуждения. Оно качало кровь, а последняя отдавала гулко в ушах, ощутимо пульсируя на висках.
Он бежал по траве и за тот отрезок пути, что миновал до реки, ветер растрепал его волосы и немножко привел в чувство, но недостаточно, чтобы отвадить от глупой затеи. Влажная трава скользила под ногами, да так, что несколько раз он едва не упал. Трава продолжалась до самого берега и становилась, чем дальше от деревни - тем выше. У берега зелень резко оборвалась и начались камни, он ощутил их стопой и только тогда остановился. На этой стороне реки берег был пологим и низким, на другой - резко возвышался стеной, почти отвесной, неприступной, а на пику той возвышенности был лес. Течение реки вело из леса на открытую местность, словно та бежала от чего-то страшного, сокрытого в глубинах его чащи.
На берегу, у темных вод, мужчина на миг замер, потому как ни разу за все время движения не задумался, что именно хочет сделать, а посему - сделал первое, что пришло на ум: войдя в реку по колено, принялся колотить по воде обухом топора. Он бил и бил, покуда сквозь плеск и журчание потока не услышал женский смех. Этот был с другим тембром, не таким, как у ночницы - не полноводной реки, но серебристый - голос горного ручья, только мужчина не сразу понял это. А потому, перво-наперво, принялся, в ярости выкатив глаза, судорожно оборачиваться из стороны в сторону, в поисках злодейки, похитившей его сны. Тогда-то, в пылу метаний, и увидел он мавку.
Она стояла по шею в воде и, склонив голову на бок, не моргая смотрела на него, улыбаясь. Ее глаза, в ночной мгле неопределимого цвета, были очень темными, как волны, что бесшумно огибали лебединый стан высокой шеи, не входя с ним в соприкосновение. Подведенные черными кругами глаза смотрели двумя бездонными колодцами на мертвенно-бледном, а в местах, где лунный свет падал особенно ярко, - зеленовато-болезненном атласе кожи, что не могла принадлежать живому человеку. Лицо у мавки было красивое, но улыбка казалась неестественной, как по привычке натянутой, неподкрепленной истинным переживанием, и оттого становилось не по себе. Чем дольше мужчина вглядывался в глубины бездны ее глаз, тем сильнее кружилась голова, и вспомнил он, как давным-давно ныне покойная бабка поучала, а его, мальчишку, это жутко бесило, - поучала, чтоб в Русалочью неделю от воды за версту держался и даже к колодцу не подпускала, а к реке - и подавно. Вспомнил и отвел взгляд, а когда поднял - мавку и след простыл, только несколько волн всколыхнулось в том месте, где еще мгновение назад ее видел, и не пойми - от нее или от ветра?
Он выдохнул с облегчением, однако едва собрался на берег выбираться, мавка возникла прямо перед ним. Ему показалось сначала, что видит отражение в воде, как луна или зори, а потом она открыла, теперь отчетливо видно, - ярко зеленые глаза и, ухватив молодца за оба плеча, опрокинула его в реку. Мужчина пытался сопротивляться, пытался выбраться из скользких объятий, но в родной стихии мавка оказалась сильнее и удерживала его, словно в клещах. Он чувствовал хлад покойницы, в отчаянии и беспорядочно размахивал руками, не попадая; одной из них по-прежнему сжимал топор. Под лунным светом, просеянным сквозь воду, с мавки спали чары, а ему открылось истинное обличие утопленницы. Он увидел тогда разлагающуюся плоть, увидел струпья и жабры на шее, а зеленые глаза мавки казались ему теперь мутными и болотными, как у жабы. Мужчина только и мог, что барахтаться, и стало уже его покидать сознание - тут бы и конец пришел, если бы не кошачье шипение. Он не слышал его, но зато - слышала мавка, и зашипела в ответ, не по-кошачьи - по-своему, - зашипела и отпустила, отпрянула.
Когда же вынырнул да принялся откашливать воду, мавки уже не было, а на том берегу, что крутой, стояла белоснежная лань, сказочной красоты кожи. И только на мгновение, протерев глаза, он увидел ее расплывчатый силуэт, и то ли то была лань, то ли девушка, а затем - прекрасная иллюзия исчезла, словно и не было: истаяла, сказав ему напоследок: "та, что ищешь, прячется в сердце леса, в самой глубине его чащи, куда простым смертным ходу нет и нет возврата!" Исчезла вместе с ней и эйфория, словно дивный сон, просыпаться от которого не хочется. Но это не мог быть он, ведь сон его унесла ночница, и теперь, сколько не лежи в кровати - все без толку, до следующей ночи, а после - снова она, и так, пока со свету не сживет.
Бабы говорят - ведьма порчу навела; дьячок только и может, что о грехе трепать, а сам пьет сивуху, не просыхая, и во вдовий дом шастает, так скоро, как получается. Посоветовал воду освятить: известное дело - ночницы из воды приходят, как и многая другая нечисть, да вот - не помогло. Только и оставалось, что идти в лес, где было сказано: найдет, что ищет.
Но прежде чем отправиться в лес, он вернулся домой. Там открыл старый сундук и оделся по-походному, а главное - обулся; собрал котомку из самого необходимого в дорогу. К лесу шел уверенно, без тени сомнений и с чистыми помыслами, как и полагается идти на опасное дело. Но у опушки, когда вздохнула чаща ветром из глубины древостоя, и ветер тот пронесся под кронами, между стволов, зачесав ему волосы назад, когда холодок пробежал по загривку, - он в нерешительности замер, собираясь с духом. Затем обернулся и вгляделся напоследок во мглу позади - туда, где спала деревня; вгляделся на случай, если не суждено вернуться, как предрекала таинственная панночка, спасшая его от утопленницы. Той ночью бодрствовал не только он и от опушки, где стоял, не было видно, однако в распахнутом настежь окне одного из домов, в кромешной тьме, покуда муж ее мирно спал в неведении, стояла женщина и кормила гадюку грудью. Он не видел ее, но она его видела, провожала взглядом и улыбалась.
А он все смотрел на чащу впереди и страшно было решиться после того, как ощутил близость смерти, но понимал, что без сна - жизнь не жизнь, да и сколько так просуществуешь? Уж седина в волосах. Видит Бог - долго не продержится, а из этого следует - с ночницей и его с ней нечистыми сношениями следовало покончить немедля, чем скорее - тем лучше. Мужчина зажег свечку - тот самый огарок, что был на столе, только теперь в затертой, еще бабкиной, подставке. У дьячка хранилась старинная лампада в недостроенной церкви, но не станет же он туда врываться и похищать реликвию, а факел разжигать в лесу побоялся, не столь опасаясь пожара, сколь нежелательного внимания сущностей, обитающих там. Свечу же можно и притушить в случае чего и схорониться где-нибудь в темноте, а после - опять разжечь, благо все принадлежности для этого с собою.
Решившись, он ступил под своды крон, как под своды пещеры; ступил осторожно и кротко, словно в неизвестность: это и была неизвестность по сути, сколько бы раз и сколь бы глубоко ты не заходил в чащу - без толку, и даже опытные следопыты порой теряются в здешних дебрях, а затем их останки однажды находят и хоронят более удачливые путешественники, или оставляют лежать, как лежали, если времени в обрез, или в силу суеверий. Он шел, а корни на земле, под ногами, словно невидимые тени ветвей, качающихся на ветру, копошились там внизу. Он этого не видел, но ощущал. Поговаривают, некоторые люди, - люди, что ближе прочих подошли к эфемерной грани миров: ведуны и знахари - мольфары, а также ведьмы и другие, связанные с миром духов, могут одними лишь глазами заглядывать в недра и видеть там клады или кости, видеть жизнь и смерть; могут заклинать природу и влиять на мир вокруг своей волшбой; они - посредники между мирами и проводники из одного в другой. Сам же, и близко не был мольфаром, но вот пресловутая бабка - частенько гадала на внутренностях курей, когда просили совета, а еще она была известной повитухой и разбиралась в травах; говорила - дар ее передается через колено и только от женщины к женщине; учила лес этот обходить и никогда не соваться вглубь, если нелегкая занесет. В нем и сгинула однажды, уйдя за травами и не вернувшись домой: думала, что знает чащу получше прочих, только не в знании, как выяснилось дело, а в удаче.
Теперь мужчина продирался сквозь заросли, и чем дальше, тем их становилось больше - растений нижних ярусов: травы под ногами да кустов с паутиной на ветках, и низких деревьев, а проборы между стволами деревьев высоких, каковых здесь большинство, то расширялись, то вновь сужались. И где расширялись, там начинались поляны, обычно залитые лунным светом, ибо в тех местах кроны смыкались не так плотно. На полянах лежали поваленные стволы и пеньки, иногда - деревья, вырванные с корнями ужасным ненастьем в далеком прошлом, ныне замшелые и покрытые все той же паутиной, сырые внутри и со множеством насекомых, залегающих в щелях между корой и сердцевиной, - насекомых из тех, что предпочитают тень и влагу - солнцу да чистому полю. Тот повал лишь казался таким крепким, а на проверку - труха. И многое здесь на проверку было не то, чем кажется. И он все чаще вспоминал наставления усопшей бабули, ее доподлинно неизвестную судьбу, но всяко не радостную - трагичную судьбу заплутавшего в здешних дебрях. Время от времени, легкие порывы ветра заставляли слабый огонек пламени трепыхаться. В такие мгновения его сердце екало и уходило в пятки, несмотря на то, что имел при себе все, чтобы разжечь пламя вновь.
Долго ли, коротко ли он так шел, но однажды, услышал страшный грохот. Будто-бы кто-то продирался сквозь чащу, и при этом, был тяжелее медведя и гораздо того крупнее; от поступи неизвестного чудища сотрясалась земля и все вокруг. А на пути к тому месту, где впервые услышал приближение неведомого зверя, все чаще встречались поваленные и сломленные деревья, только над этими явно не буря поработала, однако ураган иного рода. Теперь же, невиданное ненастье надвигалось по направлению к нему, а потому, ни секунды не колеблясь, молодец задул свечу и залег под одним из стволов.
Совсем рядом с его головой, из трещины в коре выползла многоножка; не добежав до конца бревна, под час одного из приближающихся толчков, что были все сильнее с каждым разом, она дернулась и, не удержавшись, упала за отворот рубахи прячущегося. Тогда он ощутил ее множество лапок на своей спине, но не подал виду, а они двигались по коже перебором, маршируя вместе с его личным муравьиным взводом под ней. Толчки, с приближением, становились все сильнее, и вскоре, в короткие мгновения тишины между ними, можно было расслышать дыхание неизвестного существа, а вместе с ним - и слабое неразборчивое бормотание низкого голоса. Наконец, показался сам Чугайстер; молодец из укрытия не видел его, зато видел огромную стопу, обросшую волосами и мхом; те волосы - в основном травы, преобладала среди них осока, а ногти Лесного деда были покрыты лишайниками; цвет кожи - серой, как камень и такой же по прочности, и, что вполне вероятно, - такой же на ощупь. Нога была всего одна, потому что второй - для простых смертных невидимой, он стоял в другом измерении, откуда был родом; поэтому, чтобы не упасть, когда терял равновесие, частенько хватался за стволы деревьев, отчего те скрипели и ломались, не выдержав веса, и только под лунным светом, который здесь был все же слишком редким гостем, становились частично видны очертания той призрачной ноги.
В том месте, где мужчина задул свечу, Чугайстер остановился и с шумом, который обычно издают боровы, втянул ноздрями воздух - что-то учуял. Человек задержал дыхание и весь замер, как соляной столб, и даже сердце умолял прекратить биться, не помня себя от страха. Это мгновение для него тянулось вечность, но однажды закончилось, и тогда Лесной дед фыркнул, как олень, но куда громче, - фыркнул и убрался восвояси. Спустя некоторое время, с той поры, как шаги затихли, где-то вдалеке, послышался треск и грохот падающего дерева - это великан оступился и попытался удержаться за ствол, а тот оказался дрянной опорой и подломился от слишком большого веса. Только тогда, человек, собрался с духом и выбрался из укрытия, а затем - продолжил свое путешествие в природном сумраке чащи, опасаясь разжигать пламя вновь.
Он шел теперь еще тише и осторожнее, шел не наобум, однако продираясь через разруху, по проторенной тропе, оставленной Лесным дедом. Это было немногим проще, чем прокладывать собственный маршрут, а местами - даже сложнее и куда опаснее из-за острых обломков, торчащих то тут, то там - но так он по крайней мере мог укротить собственный страх, понадеявшись на то, что не встретит больше нечисти до конца пути: она боялась Чугайстера, который, согласно поверьям, ею кормился. Чем дальше вглубь, тем больше деревьев было повалено. Возможно, из-за того, что дебри становились плотнее, или может, потому, что Лесной дед только недавно пробудился ото сна, а первые шаги - всегда самые неуверенные. И этим Чугайстер здорово напоминал медведя, а еще - напоминал следами от когтей на поваленных стволах: медведи метят так свои угодья для сородичей, и чем выше и больше отпечаток лапы, тем, стало быть, рослее и сильнее хозяин территории. Лесной дед ничего не метил и, уж точно, никого ни о чем не предупреждал - главнее его в чаще не водилось; просто вышел на ночную прогулку в поисках мавок, чтобы наполнить брюхо. Мавки чутки ухом и им не сложно спрятаться от неповоротливого увальня, только иногда они увлекаются, загоняя неосторожного путника своими дьявольскими хороводами в такие глубины чащи, откуда ему во век не выбраться и тогда, увлекаясь, частенько сами становятся добычей Чугайстера. В самое сердце леса - как раз туда, куда направила его панночка.
Сначала он услышал женский смех, как шелест листвы, а потом - его увлек танец. Прекрасные девушки в белых, полупрозрачных одеяниях, словно сотканных из паутины; в тех местах, где полы одеяний касались травы, оставались лоскуты тумана, а когда те таяли - иней и затем роса; где белоснежные босые ноги касались земли (что делали крайне редко, а в основном - порхали, легче перышка) - из почвы проклевывались побеги ростков; они распускалась под лунным светом в прекрасные цветки, невиданные человеком, а те, что не были луной озарены, так и оставались вечнозелеными ростками. Когда девицы танцевали и кружились вокруг молодца, а иногда они забегали далеко вперед, уводя его за собой, со всех сторон слетались мотыльки, а из земли вылезали другие насекомые, и вскоре, вся эта разнообразная мошкара, облепила паутину нарядов живыми образчиками декоративного искусства. Каждый наряд отличался уникальной живой мозаикой, которая нескончаемо двигалась в присущей только ей уникальной манере, порождая звук, и к нему примешивалось пение мавок. Все это звучало по-особому, сливаясь в своеобразную для человеческого восприятия симфонию - как бесконечный ноктюрн ночи, и было адресовано ему одному.
Когда же они вышли на просторную поляну с колодцем и развалинами старой хижины, - поляну которой даже деревья сторонились и держались на приличном расстоянии, и где луна не светила, а небо было затянуто тучами и на нем - ни зори, и вонь стояла, как на болоте - от стоячей воды, и не видно ни зги из-за морока - девушки окружили его со всех сторон. Они пели и шептались, но с каждым шагом неумолимо приближались, и с каждым шагом их черты преображались, как тогда на речке - становились все более зловещими. Их доселе стройные тела распухали, а на паутине одеяний, спереди и сзади, проступали застарелые пятна темной гнилой крови, и было видно внутренности: было видно, как сердце сокращается в ломанном ритме и как насекомые снуют по кишкам. Их пение становилось все более гортанным, по мере того, как языки распухая, вываливались изо рта, сквозь щели неестественно растянутых, мертвых улыбок. А глаза вскоре начали слепо таращиться, обволоченные трупным бельмом, и тогда, они подняли руки, как слепые без трости и поводыря, и устремились к нему.
Он закричал и мертвые закричали, когда во все стороны хлынул свет, а на поляну выскочила лань, разорвав большую часть мавок в лоскуты и породив рой мошкары, что прежде сидела на их платьях. И рой тот, аки казнь египетская, отчасти исчез в глубине леса и под сводами крон, а отчасти - уполз под землю: глубже дерна, в самые ее недра. Некоторые из мавок избежали пагубного воздействия света и, едва услышав приближение грациозного животного, еще за мгновение до того, как лань вымахнула на поляну, исчезли в глубине чащи; улепетывали они, шипя и припадая к земле и всеми своими повадками напоминали пресмыкающихся. Лань же, медленно и величественно прошествовала до колодца и, превратившись в панночку, указала на него, а затем - исчезла, растаяв в воздухе - распавшись на множество солнечных зайчиков, что точно так же, как и прочие участники хоровода скрылись в зарослях.
Мужчина осторожно приблизился к колодцу. Сердце его колотилось бешено, а четверть волос головы - поседели; лицо пожелтело и усохло, как после длительной болезни, глаза - потускнели и запали, а выглядел он, в общем и целом, лет на двадцать старше, чем был до начала похода, из молодца превратившись в почти старца.
Колодец вонял нечистотами. Камень внутри был серым, ближе к середине - зеленым, а вода на дне колодца - черной; и дело здесь было вовсе не в освещении: и при лунном свете, и при свете дня, и зажги он сейчас свечу, или даже факел, или сожги весь этот чертов лес, вместе с хижиной заодно, как уже давно хотел - во всех возможных случаях могильная вода осталась бы черной, а над ее поверхностью витала сейчас едва заметная пелена того самого тумана из которого были сотканы платья мавок - застилала воду, аки саван покойника. Среди прочих запахов, дохнувших оттуда вместе с сыростью, он ощутил запах ночницы. Тогда, в ярости, из последних сил невесть откуда взявшихся, сорвал крест с груди - крест, что прежде не защитил, но теперь, пережив ночное путешествие, будучи твердо уверенным в том, что на сей раз - сработает. Он прочитал молитву, уверовав, и когда крест коснулся поверхности воды внизу, словно искра пробежала по ней, и как за первой звездой ночного неба, появляются другие, так и в след за той одинокой зарницей, воспылало пламя и раздался истошный вой ночницы - вой полноводной реки, вышедшей из берегов, и вой лавины - ее грохот. Все нечистое, что тяготело ближе ко дну, было в том огне сожжено, а все легкое и в том числе - его сон, поднялось вверх из глубин прежде зловонного - теперь очищенного колодца, обретя долгожданную свободу и он вдохнул его, и тотчас же уснул.
Ночь под горой, но деревня не спит: у дома жены дьячка собралось все село. Жители деревни не знали, что там обитает ведьма и страшно переживали, а ночница знала и мучала из последних сил, что у нее остались после очищения: насылала ужасы и кошмары - мороки, не давала спать спокойно, а женщина всю ночь кричала; к утру же - злой дух окончательно развеялся с третьим криком петуха и первым солнечным лучом. Чуть раньше ведьмы не стало: не от ночницы - от укуса змеи. Дьячок не долго горевал и вдова - не сильно горевала.
Мужчина проснулся у себя в кровати и окно было распахнуто настежь, а солнце поднялось далеко за полдень и только дорожная грязь, налипшая на обрывки штанов, да усталые ноги, а еще - пустое перевернутое ведро и открытый сундук, говорили в пользу того, что все произошедшее на самом деле было. И не знал он, как панночка слезно умоляла на коленях Чугайстера помочь ему и вывести из леса - настолько храбрый молодец запал ей в душу; и не помнил, как тот вышел на поляну, отыскав его с трудом среди травы и листьев, своими огромными, желтыми, совиными глазами, - не помнил, как великан подул в поваленный ствол, очищенный от веток и с полой сердцевиной, во всю ширину легких, словно в трембиту. И тогда, с самой вершины горы, у подножия которой расположилась деревня, прилетел вихрь и верхушки крон всколыхнулись, а часть из древостоя упала, да так и не поднялась. Тот вихрь подхватил человека и унес - это он помнил хорошо, - помнил, как летит, а мир проносится у ног.
В ту ночь - спал, как никогда прежде и во все последующие ночи, а лес обходил стороной, как учила бабка, убедившись на собственной шкуре: чаща - не место для простых смертных.