Всего одна шахта работала в окрестностях Хельмрока, в ней добывали антрацит. Вход в шахту располагался в скале, под крепостной стеной. Здесь воздух пропах серой, а ниже по склону бурлила река, - бурлила так, будто спускалась с горы, хотя русло ее пролегало ровно и без наклона, и у реки этой вообще не было причин бурлить.
В шахте работали мертвецы-каторжники, а смена заканчивалась, когда тело более не могло сносить труд и разваливалось от малейшего движения. За работой шахтеров следил мрачный надзиратель, и когда кто-то отлынивал или недостаточно сильно вкалывал - поддавал пылу розгами.
У надзирателя в каморке хранилась богатая коллекция плетей, всех разновидностей и материалов, но любимый бич он всегда держал при себе и неколеблясь пускал в дело, когда чувствовал в том нужду. По правде сказать, только ее одну он и чувствовал, ведь вот уже несколько веков как усоп.
Обитал надзиратель при шахте, вместе с остальными каторжниками, и так как работа здесь ни на миг не прекращалась, а других способов развлечь себя не было, ни минуты не проходило без ругани и задорного свиста хлыста.
Мертвецы не чувствуют боли, а вот тоску они чувствовать вполне способны, и нет ничего тоскливее для неупокоенного, чем разобранным на части догорать где-то в грязи без компании, лишенным возможности передвигаться. Чтобы избежать столь печальной судьбы, каждый раз, когда бич свистел, вопил не один только провинившийся, но и все шахтеры рядом с ним.
За долгие годы они настолько сроднились друг с другом и настолько разложились, что отличить одного каторжника от другого становилось задачей почти невыполнимой. Изредка среди скелетов встречались настоящие великаны - таких знали по имени, что же касается рядовых заключенных, не обладающих ни характерным ростом, ни другими примечательными чертами, - они сами со временем забывали себя.
Уголь, добываемый здесь, никогда не покидал пределов штольни. Вместо того, чтобы изымать сырье, грузить на повозки и развозить на предприятия по востребованности, наполненные доверху вагонетки уходили вниз по тоннелям, глубже в породу, где не было ископаемых, но только старый и прожорливый Бармаглот дремал с вечно разинутой пастью. И в пасть ту худшие из худших, чьи злодеяния трудней всего запомнить, сгружали все добытое шахтерами сырье, а Бармаглот за то дарил тепло.
Все тело исполина было одним огромным котлом, и по трубах, опутавших и сковавших его, подобно цепям на ногах каторжников, горячая вода и пар поднимались вверх, на поверхность, где и использовалась в быту.
О чудище под городом знали немногие, но многие пользовались благами, что оно производит, и, если даже за полчаса, проведенные на улицах Хельмрока летним днем, кончики волос покрываются инеем, трудно представить, что было бы, перестань шахта работать.
Часть первая
Глава I
На нижних уровнях шахты царила кромешная тьма. Лишь редкие сполохи пламени, вырывающиеся из глотки Бармаглота, его огненно-рыжее небо, с прожилками магмы, яркий свет из глубин чрева, подобный средоточию Заоблачных чертогов, но все же уступающий тому по интенсивности свечения, - разгоняли мрак помещения конечного этапа производственной цепи.
Здесь уголь обращался в жар, а тепло разносилось водой. Срок пребывания каторжников был много короче, чем век шахтеров наверху. Большую часть времени их обугленные кости сливались с тьмой подземелья, и только когда Бармаглот зевал, а свет распространялся дальше - из тьмы возникали силуэты скелетов с рабочим инвентарем в руках. Кирки, ведра и лопаты: кирками разбивали толстые глыбы, отсеянные сепаратором, лопатами и ведрами уже обработанный уголь забрасывали в пасть монстру.
Примитивный сепаратор, работающий на пару, прилегал ко входу в котельню, который сам по себе являлся возвышенностью, куда не доставали языки пламени и где температура не была достаточно высокой, чтобы вызвать преждевременное воспламенение угля. Вагонетки ходили ко входу, там уголь сначала сгружался в сепаратор, а после куски нужного размера сразу же пускались в расход. Слишком большие глыбы обрабатывались вручную, ибо место у пасти было ограниченно, а установки для обогащения руды - не в ходу, тем более что тогда многие почтенные каторжники могли лишиться работы. Кто бы что ни говорил, а лорд Мортимер, пускай и по-своему, но заботился о своих подданных.
Кормежка Бармаглота происходила спустя тщательно отмеренные промежутки времени. Самому чудовищу, понятное дело, чем больше и чем чаще - тем лучше, но для поддержания оптимальных условий жизни наверху и с учетом ограниченности ресурса шахты, который неумолимо близился к концу, порции и частоту приемов пищи ограничивали.
Теперь каторжники ожидали времени обеда. Те же из них, кто старше и давно растерял части своей сущности по многочисленным уголкам штольни, молча и неподвижно, как истуканы, смотрели на циферблат часов, встроенных прямо в породу. Стрелки по циферблату перемещались бесшумно, механизм не был оснащен средствами извлечения звука во избежание обвала. Вопроса плохой видимости для мертвецов не существовало.
Те из каторжников, кто помоложе - играли в кости. Всего в Холлбруке существует две разновидности этой игры, если не учитывать формы, распространенные среди Фейри. Первая в своих правилах аналогична традиционной игре в кости, вторая - чем-то напоминает развлечения некоторых племен аборигенов диких земель, отличаясь в основном задействованным реквизитом. Смысл ее состоит в том, чтобы набросить скрепленные лучевую и локтевую кости руки на железный лом, торчащий из земли. С каждым последующим кругом бросков дистанция увеличивается. Согласно правилам, бросок следует совершать, не прибегая к помощи второй руки: одними только ногами да туловищем.
Единственное преимущество работы на нижних уровнях шахты перед работой на верхних состояло в том, что надсмотрщик и его бич крайне редко сюда захаживали. Данное обстоятельство в некотором смысле освобождало от ответственности праздно шатающихся каторжников, но совсем уж отлынивать у местных лентяев не получалось - свои же сознательные и следили за соблюдением порядка, ведь слишком серьезное нарушение режима могло повлечь за собой катастрофу общегородского масштаба.
Два шахтера стояли в стороне от играющих и ожидающих. Условно они принадлежали к молодняку и прибыли на каторгу сравнительно недавно. Иссохшаяся и частично обугленная плоть еще держалась на каркасе их скелетов в некоторых местах, но ей недолго оставалось, учитывая особенности температурного режима и низкой влажности на нижних уровнях шахты. Воздух здесь был до того сухой, что буханка хлеба обращалась в камень за полминуты, и не будь это место уже занято, в штольне бы рано или поздно свила семейное гнездышко парочка отпетых циников.
Шахтеры вели оживленную беседу, что было крайне необычно для Хельмрока, а уж тем более в жестких условиях каторги. Стоя, они опирались на тяжелые кирки, которыми пока орудовали с трудом, так как их недавно умершие тела еще не обрели характерной для обремененных прахом неупокоенных грубой силы и неисчерпаемой выносливости. Никто доподлинно не знал, откуда те силы брали начало, хотя теорий существовало множество, на практике же - один мертвец двадцатилетней давности мог с легкостью заменить тяжелоупряжного коня на пашнях, не требуя при этом кормежки или крова. Иной вопрос, что вблизи Хельмрока не колосились поля, и, казалось, даже сама земля препятствовала своему окультуриванию, в связи с чем только очень специфическая, а нередко и хищная флора здесь произрастала.
- Ну... Не знаю, Рори... Как-то это все неправильно... - протянул Мямля, в задумчивости почесывая нижнюю челюсть большим и указательным пальцами левой руки, как обычно делают волшебники, ученые и люди, склонные к размышлениям, или мошенники, пытающиеся за них себя выдать. В отличие от последних Мямля делал это отнюдь не со злым умыслом, но по привычке, от которой не избавился даже в посмертии. Он и смерти-то не заслужил по большому счету, если бы не плохая компания в виде друга подстрекателя, трудолюбивый Мямля, должно быть, жил бы сейчас при женушке и детях, на одной из многочисленных ферм, расположившихся вдоль Старого тракта.
В ответ на нерешительность товарища Рори закатил единственный глаз, что у него имелся (да и тот был из фарфора). Потом он бросил тяжелый инструмент и подскочил к Мямле, а так как был тот крупногабаритным увальнем, а Рори был завистливым коротышкой, дотянуться до черепа подельника ему удалось далеко не сразу, и только когда сам Мямля соизволил опустить голову, кисти рук сомкнулись на массивном подбородке.
- Мямля, ты же умник у нас! Ну подумай сам. Пораскинь моз... э-э-э... Да, подумай: сколько гнить будем на этой каторге? - и не дожидаясь, пока медлительный товарищ нагонит его, ответил, - Да целую вечность будем гнить, согласен?
Мямля нерешительно кивнул.
- Ну так вот... Сбежать нам не удастся, по всей видимости, - тут Рори передернуло от одного воспоминания о надсмотрщике и его хлысте: сказывался закрепившийся на уровне наследственности страх перед законниками и отчей рукой, - Только и бегать не придется, если каторгу отменят, разумеешь?
И снова кивок.
- Но сама по себе она, конечно же, не отменится! Сколько лет уж здесь эти бедняги конают, да все без изменений... И чахнут, и пропадают, выгорая, и себя теряют в потемках, а только строй не сломить безволием. Здесь нужна инициатива! Решительность! Вот... Да! Определенно нужна решительность, - история любит решительных, смелых, Мямля! - тут он, забывшись, хлопнул товарища по плечу.
Войдя в столкновение с толстой костью Мямли, хрупкие пальцы Рори не удержались и рассыпались на фрагменты, а сам он, выругавшись, принялся лазить по полу, собирая фаланги. Эта краткая передышка позволила Мямле обдумать сказанное, и когда Рори поднялся, он, к своему неудовольствию, встретил не безропотное подчинение, но глубокомысленный ответ.
- Я тут вдумался, Рори, - вдумался и пришел к выводу о том, что История, скорее всего, любит тех, кто в ней не упомянут...
- В каком это смысле? - сложив руки на груди и гордо подняв голову, Рори встал в позу упорства недалекого человека - Попредметнее, пожалуйста...
- Ну, знаешь... - тут же замялся Мямля, для которого Рори, несмотря на все нестыковки и поразительное скудоумие в вопросах высокого полета, а также немалую долю участия в его смерти, оставался непререкаемым авторитетом. - Чаще всего те, кто остаются в стороне от исторических хроник, познают в жизни куда больше счастья, нежели те, кто, отстаивая определенную идею, неизбежно сталкиваются с сопротивлением общества и отдельных его представителей.
- Ага, ну ясно... Видишь ли, Мямля, для меня дилеммы не существует: возникни необходимость сделать выбор между печальной славой и счастливой безызвестностью, я не раздумывая предпочту место в истории счастью, тем более что нет его у меня в настоящем, и едва ли когда-нибудь будет. Да и у тебя нет, приятель, согласись!
- Ну... Да, наверное, ты прав! То есть - я уверен, что прав, иначе быть не может!
- А что если я скажу тебе, Мямля, что есть некий способ вернуть былые деньки?
- Есть способ?
- Мы с тобой залезли в курятник однажды, помнишь?
- Да... - мечтательно протянул Мямля, который и в посмертии не оставлял надежды обзавестись хозяйством.
- Помнишь, как самая большая наседка из тех, что мы украли, все никак не могла пролезть через щель в заборе, где отодрали доску?
- Да! - Мямля отлично помнил ту наседку: Рори предлагал ей шею свернуть и по частям вытащить за ограду, но Мямля не согласился и настоял на том, чтобы расширить проход, рискуя их шкурами. Тогда пронесло, а курица по итогу осталась жива и вскоре обзавелась новым хозяином, заплатившим им звонкой монетой. В конце концов ее кости наверняка оказались в чьем-то бульоне, но совесть Мямли была чиста.
Рори же не волновала чистота своей или чьей-либо совести, ему было плевать на животных, а уж на людей так тем более. Попади он в ситуацию, из который нельзя извлечь выгоду, мошенник бы посодействовал худшему раскладу для окружающих, просто потому, что гнус, - он гнус и есть, бесчестный, - просто поэтому. Однако, числились за Рори и положительные качества, к примеру, случалось бандиту заступаться за слабых или помогать бедным. Случалось, не так чтобы очень часто, но прецеденты были, а Мямля их копил в своем дарма, что медленном, зато вместительном котелке, и время от времени пускал в ход для оправдания сомнительных действий со стороны товарища.
- Хорошо, что помнишь. Вот тебе мой план, - начал Рори, понизив тон голоса, - затолкнуть этой громадине в глотку обломок угля, да побольше, так, чтобы поперек горла встал.
- А? - Мямля удивленно посмотрел на Бармаглота, как бы сомневаясь.
- Да-да! Ты все правильно понял, мой друг: прямо туда, - ему в глотку! Ты не смотри, что голова огромная, шея-то у него махонькая, я проверял...
- Так вот куда ты отлучался...
- Ага, справлялся по теме. Смотри: мы в перерывах от сетования на судьбу-злодейку занимаемся в основном тем, что раскалываем глыбы угля, так?
- Так...
- Измельченную породу грузим в ведра, а затем все это сбрасывают в глотку во-о-он тому чудовищу старожилы, правильно говорю?
- Правильно...
- Потом, то, что прошло мимо нее, забрасывают лопатами вдогонку за основной массой, но это уже не важно. Стало быть, мы и так при деле, - располагаем всем необходимым для осуществления задуманного мною плана. Что требуется - это спрятать одну большую необработанную глыбу под россыпью угля положенного размера, и никто не заподозрит подмену.
- Ну не знаю... А ты уверен?
- Конечно, уверен, - Рори махнул рукой на обуглившихся скелетов, ожидающих перед часами, - эта ветошь и себя давно не помнит; с чего ты взял, что разницу заметит, когда ничего вокруг не менялось веками?
- Ты прав...
- Да брось, когда я тебя подводил? - спросил Рори, и не давая опомнится, добавил, - все понял?
Мямля кивнул.
- Отлично, тогда приступаем! - дал отмашку Рори, поднимая кирку.
Глава II
В ту ночь пробуждение лорда Мортимера было сопряжено с рядом обстоятельств, которые он не привык испытывать и потому никак не мог знать, что его подданные, не принадлежащие к благородному сословию, имеют обыкновение называть эти обстоятельства - "неудобствами".
Пробудившись, лорд долго лежал на роскошной кровати под балдахином, шелков которого не видел из-за ледяной корки, покрывающей веки. Силился открыть глаза, но не мог этого сделать, и не понимал, что происходит, а оттого приходил в ярость.
Его члены в ту ночь были мертвее обыкновенного, что заставило владыку Холлбрука вспомнить о неизбежном финале - выгорании рано или поздно ожидавшем его, равно как и любого неупокоенного. Такой ход мыслей не понравился лорду Мортимеру и взбудоражил его еще сильнее.
- Фердинант! - кричал Мортимер истошно, а летучие мыши, размером с откормленного ягненка, испуганно ворошили крыльями и перебирались с места на место, стуча внушающими страх коготками по отвесному карнизу. - Фердинант! - вопил лорд, а эхо его голоса, проскользнув через щель закрытой двери, разносилось по коридорам и помещениям Хельмрокского замка. - Фердинант! - кричал Мортимер, пока старый слуга, сгорбившись и прихрамывая, пробирался к покоям лорда через горы мусора и вышедшей из строя мебели, захламляющие пространства коридоров в восточном крыле замка.
Дрожащие пальцы Фердинанта непрестанно перебирали ключи, словно четки, а из пересохших губ его то и дело вырывался пар. Старый и верный слуга не был мертв, ибо лорд Мортимер не терпел общества других неупокоенных подле себя.
Годы шли, и увядающее тело все чаще подводило Фердинанта, - вот и теперь: остановившись перед дверью дворецкий силился вставить ключ в замочную скважину, но тот никак не хотел попадать в нужное место. К тому моменту, как ключ проскользнул в отверстие, из горла лорда доносились только слабые стоны, отдаленно напоминающие связную речь.
Очутившись в спальне, Фердинант первым делом закрыл окно, сквозь распахнутые створки которого ветер заносил в помещение холод улицы. А там и правда было холодно, и несмотря на то, что холод - неотъемлемое обстоятельство, сопутствующее жизни в Хельмроке, такого мороза, как теперь, здесь не случалось уже давно.
Закончив с окном, Фердинант подбежал к столу и принялся суетливо рыться в завалах писем. Так уж вышло, что в привычке лорда было ведение длинных и пространных бесед с самим собой. Смысловая нагрузка таких писем сводилась к минимуму, а состояли они по большей части из восхвалений себя любимого, порицаний всех остальных и витиеватых бравад. В письмах лорд Мортимер также был склонен обсуждать личность короля Фэйр, своего сюзерена. При том, что имени нынешнего короля лорд не помнил, а должного обращения к особе выше себя по статусу намеренно избегал - все это обезличивало неизвестного, над деяниями которого так сокрушался лорд, тем самым лишая писем ценности как компромата со стороны возможных недоброжелателей. Также безопасности правления лорда здорово способствовали регулярные казни людей, заклейменных предателями, их тела после смерти вывешивались на всеобщее обозрение в клетях вдоль стен Хельмрока, где бедняги проводили свое посмертие.
Спустя несколько минут напряженных поисков Фердинант изъял наконец искомое - перочинный нож, завалившийся внутрь конверта; ножом слуга разделил смерзшиеся веки лорда, так что тот прозрел. К сожалению, на рассудке Мортимера это чудесное прозрение никак не отразилось, и он продолжил отчаянно хрипеть, оторопело уставившись на дворецкого.
Лорд силился поднять руку, но она слишком обледенела за день сна под открытым окном, а глинтвейн, текущий в жилах Мортимера, - от холода застыл, превратившись в стуженое вино. Изморозь покрывала шторы, занавески и стены комнаты. Те же из летучих мышей, что не выскользнули в дверь по причине великой отожранности - такой, что и нелетучие они теперь мыши вовсе - вяло попискивали в негодовании, валяясь вдоль стен гроздьями.
- Я сейчас, мой лорд! Я сейчас! - пролепетал испуганный Фердинант и побежал за дровами.
Глава III
- Нет, право же, это сущее безобразие! - гневно сказал лорд, когда в его комнате наступила оттепель. Он сидел теперь в кресле перед разожженным камином и в задумчивости водил бокал из стороны в сторону, помешивая его содержимое. У ног лорда лежали нелетучие мыши, некоторые из них расположились ближе к очагу, иные же - терлись о чулки хозяина, марая ткань ворсом. У питомцев не было имен, но хотя сам Мортимер ни за что бы этого не признал - он был к ним до того привязан, что, верно, не сумел бы продолжать существовать, лишившись своих "шерстяных мешков". К сожалению, на жену любовь лорда не распространялась - и спустя несколько веков брака владыка, будучи не в силах более сносить общество супруги, замуровал бедняжку заживо в западном крыле; ее стенания и по сей день доносятся оттуда.
На коленях лорда лежал любимец - наиболее толстый и отожранный мышь - он время от времени вяло потягивался, лениво вороша бесполезными крыльями, и прижимал уши к голове после каждой вспышки негодования лорда.
- Что они себе позволяют!? - кричал лорд в моменты помутнения, сотрясая воздух длинными руками и вращая глазными яблоками на выкате. Его вертикальные зрачки то сужались, то расширялись, в них отражалось и пылало пламя камина, прибавляя сходства с глазами дракона. Из-за особенностей освещения острые аристократические черты лица лорда, озаренные пляской огня, приобретали зловещий оттенок. Они, впрочем, не подобрели бы, даже окажись лорд в детском приюте среди милых сироток, ибо лицо Мортимера было таким же каменным и беспристрастным, как и его сердце, терзаемое сейчас мукой невозможности казни виновника.
- А кстати, кто они? - спросил вдруг лорд вполне осмысленно и спокойно, отдышавшись после очередного припадка. - Кто виновен?
Фердинант вздрогнул и едва не уронил серебряный поднос с бутылкой молодого красного, когда Мортимер обратился к нему. Он теперь сидел, склонив голову на бок, и привычно глядя не на слугу, но как бы сквозь него - в условную точку за дворецким. Владыка так на всех смотрел, кто ниже него в иерархии, а тех немногих, кто выше - принимать не любил и делал это редко, лишь в случае крайней нужды. Благо, прочие лорды, да и сам король (кто бы там сейчас не правил Фэйр) сторонились Мортимера в силу множества причин. И если жесткость для наместника - это скорее вынужденная мера, нежели порок, то жестокость, которую лорд проявлял по отношению ко всем без исключения преступникам, не делая поправку ни на пол, ни на возраст, внушала страх в сердца подданных, и даже тех, кому опасность расправы со стороны Мортимера не угрожала - то есть жителей остальных регионов королевства.
Помешательство лорда имело многочисленные аналоги в истории не только Фэйр, но и других мировых государств. "Охота на ведьм" - его распространенное название, но вопреки ему, страдали от издержек правления лорда далеко не ведьмы - создания достаточно хитрые, сведущие и изворотливые, дабы не только не попасться, но даже извлечь выгоду из, казалось бы, безвыходного положения, - страдали простые граждане и даже смерть в Холлбруке от страданий не освобождала. А муки длились очень долго и личность часто распадалась раньше, чем догорала неупокоенная душа.
- По всей видимости, мой лорд... - начал Фердинант, съежившись так, будто дразнил льва, находясь при этом по неправильную сторону вольера, - По всей видимости "Это" снова произошло...
- "Это"? - озадаченно переспросил Мортимер, его точеные брови недоуменно сложились домиком, - "Это"... - Ах, "Это"! - по мере того, как к лорду приходило понимание, его вид становился все более свирепым. Теперь Мортимер и правда напоминал дикого зверя: льва, или другую большую кошку. Его черная грива вздыбилась, а желтые ногти на гибких тонких пальцах, напоминающих паучьи лапки, удлинились и заострились кончиками, превратившись в полноценные когти.
Смахнув рукой мыша с колен, на что тот лишь жалобно вякнул, лорд поднялся и решительно пошел на Фердинанта, - слуга поспешно уступил ему дорогу. К его счастью, Мортимер не был настроен на кару гонца, принесшего плохую весть, и пройдя мимо оторопелого дворецкого, исчез в дверном проеме. Почти сразу же комнату покинул и бедный Фердинант, который, не имея права разгрузить поднос без разрешения хозяина, был вынужден всюду с ним таскаться, что приводило к забавным курьезам, в особенности, когда Мортимер, в очередной раз погрузившись в раздумья, забывал о собственных приказах. Что примечательно, когда кто-то их не выполнял в его присутствии, лорд тут же об этом вспоминал и наказывал лентяя со всей строгостью. Только природная расторопность и опыт множества десятилетий в услужении позволяли Фердинанту не пасть лицом в грязь во всех смыслах.
Высокая и тощая фигура Мортимера бесшумно скользила коридорами, а за ней неотступно и по пятам следовал несчастный дворецкий, непоспевающий, страдающий от одышки и вынужденный глотать пыль вперемешку со спорами черной плесени, растущей внутри стен. И стоило Фердинанту миновать поворот, выйдя в новый коридор, как бархатная накидка лорда уже исчезала за следующим поворотом, дразнясь ярко-алыми полами.
Спустя множество залов и лестниц дворецкий вышел в холл - крупнейшее помещение замка. Сейчас сквозь прорехи в дырявой кровле вниз падал снег - дело в разгар лета небывалое даже для Холлбрука, где три из четырех сезонов - осенняя депрессия разной степени тяжести, а четвертый - зима - до которой еще далеко. Вдоль стен расположились ветхие строительные леса, где-то накрытые брезентом, а где-то и толстым слоем пыли. Некогда устойчивые теперь взбираться на них было чревато гибелью под завалами - обладая тем же темпераментом, что и хозяин, Хельмрокский замок яро защищал исконный облик, противясь переменам.
Безупречно ухоженные туфли слуги непроизвольно выстукивали чечетку на каменных ступенях. Здешние лестницы явно не были построены с расчетом под нужды пожилых людей, и всякий раз, спускаясь вниз, престарелый дворецкий вынуждено прибегал к помощи поручней.
Красная ковровая дорожка, некогда устилающая лестницу, была давным-давно съедена молью - ее особой разновидностью, зародившейся в здешних гардеробах и платяных шкафах, на что регулярно жаловались скелеты, также обитающие там. Изначально Фердинант покрывал их из жалости, не докладывая лорду. Спустя некоторое время слух о сердобольности дворецкого вышел за пределы этих стен, и как результат молвы: к настоящему моменту все шкафы замка, помимо шкафа самого Мортимера, а также шкафов западного крыла были населены неупокоенными бродягами.
Фигура лорда застыла в неподвижности у главного входа в замок. В последнее время Мортимеру нередко доводилось впадать в кататонию - некий ступор, когда тело дубеет, а разум выходит за его пределы и бродит где-то, да так, что по возращению обратно ничего из своих странствий не выносит. Однажды некто из сословия слуг, пока еще в замке они содержались, расхрабрился дотронуться до лорда, чтобы впечатлить девушку, тоже из прислуги. Лишившись руки, бедняга спился, а девушки на него больше не смотрят, зато узнал, что на ощупь кожа лорда идентична поверхности свечи. Со времени того инцидента слуг в Хельмрокском замке не держали, только верного и безукоризненного Фердинанта Мортимер оставил из соображений приличия и личной привязанности, в силе своей сравнимой с привязанностью к мышам.
Приблизившись к лорду, дворецкий неуверенно помахал дрожащей ладонью перед его остекленевшим взглядом. Лицо Мортимера ничего не выражало, что, впрочем, для лорда было характерно, а вот слюна, вытекающая из правого уголка его рта, - была явно не к добру. По всему выходило, что следует позвать Ганса - придворного лекаря и просто умного человека - только вот он с некоторых пор избегал общества лорда, поселившись в тайных помещениях и проходах, которые здесь встречались повсеместно. Их общая площадь равнялась площади помещений замка, обозначенных на плане, который Мортимер никому не показывал (даже самому себе), а то и превосходила ее, если учитывать подземелье и многочисленные тоннели, уводящие за пределы замка, в частности - в Нижний город.
Сам Мортимер, страдающий тяжелой формой расстройства ориентации на местности, никогда не пользовался тайными проходами. Для него это было сродни погружению в собственное бессознательное, которого лорд боялся и не понимал, и потому давным-давно повелел придворному волшебнику изловить все тайные желания и вытесненные воспоминания, и упрятать их, не говоря ему куда. После того, как звездочет исполнил приказ Мортимера, лорд попросил замковую стражу и его упрятать, чтобы не проболтался, старый маразматик. Со временем и замковую стражу тоже расформировали, а точнее - выселили в основной гарнизон, приравняв на правах к городской, и все эти случаи, по мнению Фердинанта, следовало рассматривать в рамках единой тенденции к сокращению населения Хельмрокского замка. К уединению стремился Мортимер всем естеством, а Фердинант - слуга - не смел ему перечить.
Удостоверившись, что лорд не в состоянии как-либо повлиять на сложившуюся в городе и его окрестностях ситуацию, дворецкий принял волевое решение взять дело в свои руки и покинул зал, отправившись за помощью к капитану стражи, Басту.
Уход старого слуги сопровождался движением глаз картины. На полотне изображался сам лорд в разгар его увлечения военным делом. Увлечение это никогда не выходило за пределы Хельмрокского замка и в настоящих битвах лорду так и не довелось поучаствовать, но на каждом третьем своем портрете Мортимер изображался на коне и при полном параде. И вообще все картины в замке, не соотносящиеся хоть как-нибудь с личностью лорда были давно и надежно упрятаны Фердинандом от ранимого взора аристократа, так как лорд, переживая частые припадки гнева, имел обыкновение вымещать на них свою злобу. Чаще всего при этом ущерб причинял портретам своей родни, ибо сама родня, не считая жены, страдать уж давно перестала.
Когда же Фердинант, одевшись потеплее в сторожке, выбрался из замка, чего не делал уже несколько лет, послышались многочисленные щелчки, а картина отодвинулась в сторону. Из темноты открывшегося проема дохнуло сыростью и холодом, но холод этот был иным: тогда как холод снаружи был сухим, этот холод - влажный и отвратительный - разлагал кожу и плоть, подобно ядовитым испарениям некоторых топей Палингерии. Долгое пребывание на нем приводило к негативным последствиям, неотвратимо меняло живых существ. Вместе с холодом и сыростью из темноты вышел тщедушный старичок в очках, с большим и длинным носом, занимающим треть лица, и высоким лбом, покрытым плесенью. Он создавал впечатление мудрого отшельника, некогда добровольно ушедшего в заклание и теперь вернувшегося, будто почувствовав, что общество нуждается в нем. Это, впрочем, было далеко от истины - и с тех пор, как угодил в опалу, доктор Ганс покидал свое пристанище в исключительных случаях и почти никогда не появлялся в основной части замка.
Старичок прихрамывал на обе ноги, спину держал сгорбленной, ноги, дугообразно искривленные в области коленей, - согнутыми, видом и манерой движений напоминал лягушку, зачем-то вставшую на две задние лапы. Доктор Ганс, или то, во что он превратился, не походил на себя двумя десятилетиями ранее, - ничем более не напоминал статного мужчину в расцвете лет. Человек неискушенный и с Гансом прежде не пересекавшийся, навскидку определил бы ему возраст далеко за сотню, и только потому, что грудь его по-прежнему вздымалась - то единственное, что не позволяло с уверенностью перевести доктора из разряда "пока еще живых, но на ладан дышащих" в разряд "недавно умерших".
Кряхтя и причитая, Ганс прошествовал через зал, к Лорду, который как его Фердинант оставил, так и стоял с тех пор в ступоре. С горем пополам добравшись до него, доктор вытащил пробирку и принялся цедить слюну Мортимера, параллельно прощупывая его грудь и живот перепончатой лапой, а ухо - приложил к груди, где у живых обычно бьется сердце. Закончив, Ганс задумчиво посмотрел на лорда, а затем вернулся туда, откуда вышел, тщательно заперев за собой вход в катакомбы.
Глава IV
Улицы Хельмрока были объяты льдом. Повсеместно встречались обмороженные прохожие, не добравшиеся до укрытия, и теперь лежащие на тротуарах; встречались повозки, лишившиеся кучеров, и лошади, так и сгинувшие в узде. Фердинант любил зиму в отрочестве, но даже тогда между зимой и летом, не задумываясь выбрал бы последнее. Теперь он был стар и немощен, а в разгар лета (по-местному, - теплой осени) падал снег, и в свойственной старикам манере, которую по молодости частенько высмеивал, он размышлял о том, что мир не тот и все не то, что раньше.
Так тепло, как сейчас, дворецкий никогда еще не одевался, но все равно мерз, далеко не по-старчески. В вопросе подвижности живые были устойчивей к холоду, чем мертвые, - кровь разгоняла тепло. И хотя холод не упокаивал мертвецов окончательно, он лишал их возможности передвигаться и запирал в собственном теле, что для многих неупокоенных было сродни окончательной смерти, а то и хуже.
Уж много раз с момента выхода из замка Фердинант пожалел о том, что отважился на этакое геройство. Он с одной стороны корил себя за опрометчивость, с другой - был горд за решение вмешаться и повлиять на чрезвычайное положение, в котором оказался Хельмрок - город, пускай и не родной ему, как и весь этот край, но за годы служения ставший вторым домом.
Ситуации, подобные этой, уже случались в прошлом. Все те разы находился герой, готовый спуститься в шахту и восстановить ее работу. Каждый раз герой уходил ни с чем, не получив ни награды, ни славы. Виной тому нравы Хельмрока, его жителей и, конечно же, лорда Мортимера, в упор не замечающего бескорыстия.
Городская стража квартировалась в ратуше. Здесь же в теории проходили суды и все большие собрания. Раньше у города имелся бургомистр, жил да здравствовал, пока лорд не прознал о наличии в Хельмроке такой должности. Лишь единожды взглянув на бургомистра, стоя на балконе, он приказал его вздернуть, посчитав, что, цитирую, - этой толстой, разожравшейся на казенные деньги скотине для полного счастья не хватает только объятий петли на ее свинячьей шее! Теперь в Хельмроке не было бургомистра, а в его старом кабинете обитал командир объединенного городского гарнизона - капитан Баст.
Баст был также нездешним: выходец с юга, он заслужил свой нынешний статус чужими потом и кровью, чем понравился лорду. Обладая железной хваткой, Баст содержал гарнизон в кулаке, а отношение к узникам в темнице ратуши было отнюдь не мягче, а порой и жестче отношения надсмотрщика к каторжникам.
Несколько лет тому назад один из заезжих торговцев, на собственной шкуре познавший жестокость условий содержания в здешних казематах, предпринял попытку отомстить Басту, забравшись к нему в дом ночью и нанеся несколько ударов топором. Рубило этого самого топор с тех пор торчит из головы Баста, а неудавшийся мститель обитает где-то в Хельмрокских подворотнях, разобранный по частям и скормленный местным дворнягам. Умри капитан тогда, сейчас бы Фердинант не мялся в нерешительности у входа в его кабинет, ведь мертвецам в Хельмроке не положены высокие полномочия. К большому сожалению заместителей Баста, а также всех служащих в ратуше, и, если уж на то пошло, всех жителей города и странников проездом, Баст пережил жестокую расправу, но не вышел на почетную пенсию, а вопреки всему продолжил нести бессменный караул, еще более ужесточившись.
Теперь капитан сидел в кресле и наблюдал чайник, вода в котором, греясь от огня очага, вот уже несколько часов к ряду не хотела вскипать. В голове Баста это не укладывалось, как и не укладывалось в ней то, отчего ворота города до сих пор не закрыты на выезд и въезд, почему не растет пошлина, почему ему нельзя казнить без достаточного повода, если все встречи подданных с лордом, даже самые пустяковые, обычно именно этим и заканчиваются, и куда еще запропастился его проклятый первый помощник (в понимании капитана - личный секретарь).
Слух Баста, заметно обострившийся после инцидента, различал тяжелое дыхание гостя, в нерешительности ожидающего за дверью, но природная склочность и дурной нрав, в довесок к фанатичной тяге к соблюдению не только городских законов (которые подчас сам же и устанавливал, или наоборот - менял устои, когда те шли в разрез с его мировоззрением), но и элементарных норм приличия, не позволяли капитану пригласить незваного гостя в кабинет. Он ожидал стука, а его не следовало - и это тоже злило Баста.
Капитан не мог видеть сквозь стены, а отсутствие привычного шума работы для него не представлялось достаточно веским поводом, чтобы поняться с кресла и пойти проверить обстановку в ратуше. Сделай капитан так - выйди сейчас из кабинета - он бы увидел, что большая часть помещений здания городского муниципалитета превратилась в ледник. Фердинант же, проделав весь этот длинный путь от замка к центру Хельмрока, имел возможность убедиться в плачевности положения города. Осознание собственной ответственности за происходящее, а также крайне вредные угрызения совести за несовершенное им преступление в очередной раз подтолкнули старого слугу к решительным мерам, - Фердинант постучал в дверь.
- Войдите! - тут же раздалось из кабинета.
Голос капитана ездил по ушам, как пила на лесопилке ездит по бревнам, и едва заметная тень удовольствия от разрешения неудобного положения утонула в неприятном, резком тембре, усталости тона и хронической аллергии Баста на мир вокруг. А потому, когда Фердинант входил в логово главного мясника Хельмрока, он мысленно приготовился, если не к расправе над собой несчастным, то к сильному противлению со стороны Баста, который хоть и цеплялся за насиженное место из последних сил, выполнять прямые обязательства по обеспечению сохранности города и граждан не желал. Он куда больше заботился о собственном статусе - чувствовал, как покидают его силы и утекает власть сквозь пальцы. Как он думал, вовсе не добросовестной службы ожидали от него подчиненные и граждане, но железной хватки, и с каждым новым прожитым днем металл покрывался ржавчиной, а сам капитан все реже выходил на свежий воздух, опасаясь ускорения коррозии.
Предчувствуя высокую вероятность спора, дворецкий заранее приготовил у себя в голове внушительный список аргументов в пользу необходимости спуска в шахту и восстановления нарушенного там производства. Весь этот список доводов пал жертвой затхлости помещения, от резкого и даже едкого запаха которого слезы навернулись на глаза Фердинанта.
Первым делом дворецкий оглядел кабинет. Он посмотрел на некипящий чайник, по поверхности которого непрестанно текла вода, отчего на полу у очага образовалась лужа, тем краем, что ближе к огню - испаряющаяся, противным ему - леденеющая; посмотрел на стол, заваленный отчетами и рапортами, наверняка нечитанными, но тем не менее уже подписанными и заверенными штампом печати; посмотрел на занавешенное окно и лезвие топора глубже чем наполовину засевшее в черепушке капитана. И только когда оглядел это все, Фердинант обратил внимание на самого хозяина кабинета, исподлобья смотрящего на него.
Только правая половина лица Баста сохранила подвижность, мышцы левой, если и поддавались кратковременным сокращениям, то неконтролируемым тикам. Левый глаз смотрел косо, а зрачок его размером существенно отличался от зрачка правого. Одну из рук - ту, которой лучше владел - капитан имел привычку держать во время разговора на резной рукоятке револьвера, заряженного, вычищенного и смазанного. Ему по молодости не раз доводилось участвовать в соревнованиях на меткость, и даже в зрелом возрасте он нередко выходил из таких состязаний победителем, оставляя молодежь далеко позади нюхать порох от его выстрелов. За время своей службы на улицах Хельмрока, тогда еще простым стражником, он несколько раз открывал огонь по нарушителям, и всякий раз такие противостояния заканчивались одинаково плохо для неприятеля, сам же Баст отделывался лишь легкими ранениями, а куда чаще одной только бессонницей. К сожалению для капитана, тот период, когда на жизнь его покусились, выдался сравнительно спокойным, а сон его в те ночи был особенно крепким, если не беспробудным.
- Чего вам надобно, мистер? - угрожающе проскрипел капитан и не ясно было больше в его голосе ноток интереса, или же ноток-предвестников грядущей бури. Баст не знал вошедшего, не знал, что тот служит у Мортимера. По правде сказать, мало кто из городских подозревал о наличии в замке кого-нибудь, помимо лорда, и капитан, старающийся не замечать власти выше него, как сам лорд старался не обращать внимание на короля Фэйр и владык прочих регионов королевства, формально равных ему по статусу, не знал дворецкого и ни разу со времен заступления на должность не бывал на приеме у правителя Холлбрука.
Окно позади него отчасти потому было завешено, что из него открывался отличный вид на Хельмрокский замок, а уж этого-то зрелища Баст на дух не переносил, в основном потому, что сам хотел быть лордом и плевать на подданных с высочайшей башни замка. Все картины с родовой крепостью Мортимера, прежде во множественном числе висевшие на стенах ратуши, Баст в тайне от лорда повелел сжечь. И их сожгли, не раздумывая и не смея перечить, ибо каждый из служащих и граждан понимал до боли злободневности: пусть лорд Мортимер правит всем Холлбруком и отдает приказы, но Баст и только он приводит те приказы в действие, - именно с Бастом они вынуждены считаться, от него напрямую зависит их благоденствие.
Выше командира городского гарнизона нынче в Хельмроке представителей власти не было. С тех пор как замковую и городскую стражи объединили, а капитан замковой исчез при невыясненных обстоятельствах, между воротами обители лорда Мортимера и внешними стенами города находилась неоспоримая территория капитана Баста.
- Касательно моего к вам прихода, достопочтимый сэр, - начал Фердинант с учтивости, войдя в кабинет и плотно затворив за собой дверь, - Такому мудрому и уважаемому человеку как Вы, разумеется, известна тяжесть положения, сложившегося снаружи, во всех его нелицеприятных подробностях, о которых, с Вашего позволения, умолчу.
Вместо ответа Баст поерзал седалищем, отчего его пузо всколыхнулось, а массивная грудь даже от этих незначительных движений начала вздыматься чаще.
- Я это к тому, сэр Баст, что, быть может, мы могли бы приступить к делу безотлагательно? Ну, знаете, минуя затяжное вступление...
- Отчего же! Право, не пойму - куда нам спешить? В этом городе время, кажется, остановилось... Иногда я сомневаюсь в том какой сегодня день недели, но для начала, мистер, вам положено представится! Мое-то имя вам известно, а ведь я вам его никогда не называл и даже не помню, чтобы мы когда-либо встречались... - после этих слов, Баст, казалось, впал в задумчивость. Он и правда размышлял на тему, где бы мог Фердинанта видеть, и не находя ответа, хмурился с каждой минутой все больше.
Они и правда не были представлены друг другу и виделись разве что мельком, в тот единственный раз, когда Баст пришел в замок за последним напутствием лорда, перед тем как занять свою нынешнюю должность, а эта его неспешность в ведении разговора лишь подтвердила худшие опасения Фердинанта о том, что капитан, возможно, не уведомлен об ужасе, творящемся снаружи. Теперь ему предстояло поведать Басту о страшной участи, постигшей Хельмрок, что, учитывая известную вспыльчивость командира стражи, могло обернуться для него самым что ни на есть печальным образом.
- Ваша правда, сэр, прошу простить за забывчивость! К сожалению, годы уже не те... Мое имя Фердинант! Большую часть жизни я прослужил дворецким при лорде Мортимере, - слуга согнулся в поклоне. И хотя в столице теперь кланялись исключительно старики - молодые предпочитали рукопожатие, занесенное мореплавателями с запада - жители отдаленных провинций Фэйр продолжали блюсти традиции.
- Слуга Мортимера, значит... - тихо прохрипел капитан. Кровь прилила к его большим щекам, на лбу выступила испарина, почти сразу же обратившаяся в иней, а здоровый глаз недобро сощурился. - И чего же тебе надобно от меня, слуга? С чем пожаловал? - спросил Баст, перейдя на ты, как бы презрительно подчеркивая место Фердинанта. Те немногие остатки дружелюбия, что он выказывал на момент приветствия, сошли на нет, и капитан предстал перед Фердинантом в том виде, в котором с ним сталкивались подчиненные каждый день. Сделался таким, каким его описывали редкие посетители замка.
- Мне тяжело об этом говорить, сэр, но, кажется, "Это" снова повторяется... Во всяком случае мне неизвестно иного объяснения тому, что происходит на дворе, если только ледяные великаны не спустились с гор с мыслью захватить Хельмрок, но на что им сдалась сия прогнившая клоака? - Фердинант попытался пошутить, но за годы службы в замке потерял чувство юмора, которым, впрочем, никогда не блистал, а за время, проведенное на улице этой снежной летней ночью, так и не сумел им вновь обзавестись. - Лорд сам намеревался вас известить, однако...
- Однако?
- Но вы ведь знаете Мортимера, сэр? - обезоруживающе улыбнулся Фердинант, разводя руками.
- Знаю, еще бы мне не знать этого... Но постой-ка, ты говоришь, что шахта прекратила работу? - до Баста вдруг дошло, и вместе с тем кровь прилила не только к его щекам, но и ко всей голове разом, отчего поверхность кожи начала испускать пар. Двух часов не хватило на то, чтобы вскипятить воду в чайнике, но одной реплики старого слуги оказалось достаточно, чтобы кровь в жилах Баста вскипела. Его обрюзглые щеки гневно тряслись, пока капитан предпринимал безуспешные попытки подняться. Кресло под ним скрипело и трещало, казалось, еще чуть-чуть и развалиться, и тогда большой начальник рухнет вниз.
Внезапно Баст выхватил револьвер и, во мгновение ока взводя его, принялся палить во что ни попадя. Вернее, целился он известно в кого, и спуск вжимал с уверенностью, и руки при этом нисколечко не дрожали, но все равно никак не мог попасть из-за косого глаза и отсутствия практики, а также того факта, что одна из ножек кресла, не выдержав, таки подломилась. Стало быть, стрелял он, уже падая на спину. Когда же с пылью да грохотом капитан достиг конечной точки падения, тяжелая рука его ударилась о пол, разжавшись, и револьвер, в последний раз непроизвольно выстрелив, отлетел в сторону, к стенке, где еще недолго по инерции вращался, лежа на боку барабана и дымя стволом. Баст тоже лежал на боку, а Фердинант стоял, оперевшись на стол одной рукой, а другой ощупывая грудь и со смешанными чувствами взирая на распростертого под ним капитана. Внутри него в тот миг желания добить и помочь подняться были равноценны, и если бы не запредельное терпение и ужасное положение дел, Фердинант бы как пить дать поднял тяжелую печать со стола и несколькими верными движениями докончил начатое кем-то дело, вколотив рубило топора поглубже в содержимое головы Баста. В итоге разум победил, и Фердинант с трудом, преодолевая вялое сопротивление капитана, помог тому встать на ноги.
- Пойдемте, сэр, медлить нельзя и... Оденьтесь потеплее, что ли... - бросил Фердинант напоследок, покидая комнату.
Оставшись наедине с собой и отдышавшись, Баст посмотрел на продырявленный чайник, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате, что делал часто, когда испытывал внутренние противоречия, подобрал револьвер с пола, вытащил из ящика коробку с патронами, зарядил, проверил как вращается барабан, и упрятал оружие в кобуру. Затем он подошел к шкафу и вытащил из него шерстяной сюртук, местами изъеденный молью, местами с дырками от пуль, и не везде на тех дырках были заплатки, - сюртук одел поверх жилетки. Еще в шкафу, за сюртуком, хранилось ружье, но на него Баст взглянул лишь мельком, посмотрел и со вздохом закрыл дверцы шкафа.
На пути к выходу он лицезрел пустую ратушу, и тех, кто, оставшись в ней на ночную смену, обледенели. В Хельмроке ночная - почти тоже, что и дневная, а то и труднее, если учесть сколько неупокоенных бродят по улицам города в любое время суток. В ночную смену работали в основном провинившиеся живые, а также неупокоенные, которым за бдение доплачивали. Теперь они, замерев статуями в коридорах, корили себя за то, что вышли в эту ночь на работу, и ненавидели тех, кто повинен в случившемся.
Двигаясь по коридорам, Баст почти буднично и без содрогания наблюдал также и тех, кто еще вечером был жив, - недавно умерших подчиненных. Немногие счастливчики из их числа обретут покой в могиле, остальные же вскоре должны были очнуться, переродившись в новом виде, и если к тому моменту они не сумеют поправить случившееся - что ж, тогда кого-то ждут тяжелые роды! - примерно в таком ключе размышлял Баст, с отвратительной ухмылкой глядя на бедняг. Наблюдая чужие муки, он на мгновение забывал о своих собственных, и потому всегда присутствовал на смертных казнях, - мероприятиях в Хельмроке частых.
Фердинант ожидал капитана у главного входа. Он в нетерпении мерил шагами холл ратуши, также как сам Баст недавно прохаживался по кабинету, - Фердинант прохаживался и потирал руки, не в нетерпении, но греясь.
В центре зала стояла статуя первопроходцев. Монумент вытесали из цельной глыбы мрамора еще во времена империи, а древние центурионы восьмого легиона, некогда покорившие провинции, ныне известные как Седжфилд и Холлбрук, высматривали что-то вдалеке. Статуя эта первоначально размещалась на вершине погоста, до того, как там начали проводить захоронения, но уже в те времена седой древности место знали как средоточие силы. И пока монумент стоял на холме, до того, как его стащили вниз, найдя лучшее место, вопрос, куда же смотрят древние легионеры? - разрешался как-то сам по себе. Ведь ясно же куда - туда, где тяжелой поступи имперских сандалий еще не слышали.
Покорение новых земель на границах изведанного во все времена было сопряжено с риском вооруженных столкновений. До прихода захватчиков с юга в этих землях обитали полудикие племена. Первый контакт между культурой и первобытным строем ознаменовал начало кровопролитной войны, которая из завоевания новых территорий переросла в полноценное истребление имперцами инакомыслящих и чуждых им варваров, с их странными обычаями и культом жестокости. Империя победила, но большой ценой и не все дикари тогда пали, часть племен ушла в леса и дальше, за их пределы. Кто знает, что стало с ними потом? Ибо не везде, где суша - простиралась великая империя древности, - и не везде, где суша - простирается Фэйр. И по сей день, несмотря на развитость технологий, остаются еще в мире ланды, непокорные человеку. Речь не только о Палингерии, но и в частности - о землях на дальнем севере, практически неизученных и нетронутых из-за предельно низких температур, скудной живности, длинной ночи и короткого дня. Должно быть, воздух там куда холоднее, нежели нынче в Хельмроке, но даже если так, - все равно утешение слабое.
Увидев Баста, Фердинант вздохнул и остановился у входа, ожидая, пока капитан поравняется с ним. Лицо старого слуги сейчас ничего не выражало. Оно излучало холод, как та дверь, позади. Высокая, из дерева, дверь промерзла и обледенела, однако створки ее были свободны ото льда и с натугой, но поддавались. Не так давно дворецкий входил сюда, и покинуть ратушу не казалось ему задачей труднее. А вздохнул он оттого, что вовсе не хотел уходить, но душа, совесть звала его, а тело, противясь, уступало тому зову, и все равно сопротивлялось, зная, что там - за стенами ратуши - ждут его лишь холод да смерть.
Из противоречий души и тела рождался дискомфорт, его-то Фердинант и подавлял, скрывая внутреннюю борьбу, и потому лицо его ничего сейчас не выражало. Он не думал о капитане плохо или хорошо, но воспринимал его ярость как нечто вполне естественное, очевидное, само собой подразумевающееся. Старый слуга, окруженный самодурами и диктаторами большую часть сознательной жизни, разучился понимать иной подход в управлении, хоть и знал, что таковой существует где-то, - это где-то было для него сродни другому измерению, - измерению, с которым его мир никогда не входил в соприкосновение.
Капитан видел в Фердинанте очередного заговорщика, как и в любом другом человеке из своего окружения. Это был страх не последствий возможного предательства, но страх предательства как такового, а также страх того, что он - матерый сом - попадется на крючок. Случись так - это значило бы, по крайней мере для Баста, что пришло время уйти на покой, и что он более не пригоден к службе. Баст слишком долго пробыл в седле, и, как известно, всякое дело накладывает на человека определенный отпечаток, деформирует его личность, придает ей специфических свойств, не всегда и почти никогда не идущих на пользу человеку вне его компетенции, - никак не облегчающих, а зачастую только усложняющих общение с людьми
- Пойдем, слуга... Лишние руки не помешают, - небрежно бросил Фердинанту Баст, проходя мимо него, к дверям, и по пути едва удостоив слугу взглядом; бросил, как бросает псу кость хозяин. Его зычный голос звучал так по-командирски, будто не дворецкий решал за себя идти ему, или нет, но только от воли капитана зависела его дальнейшая участь. И хотя Фердинант никогда не ходил под Бастом, и имел полное право отказать капитану в помощи, особенно теперь, когда благодаря ему шестеренки механизма власти, было вставшего от нежданного катаклизма, вновь завертелись, гиперболизированное чувство долга, а также потребность в подчинении в очередной раз сыграли с дворецким злую шутку.
Мортимер и Баст почти во всем отличались друг от друга, но тех немногих общих черт, в которых они сходились, - качеств единых для всех управленцев и просто людей, одаренных большой властью в любой ее форме, той необходимой доли вольности в обращении с человеческим ресурсом, которой Баст располагал, с лихвой хватило на то, чтобы обуздать дворецкого - этого старого мерина - и направить его скудные потуги на нужды времени.
Встрепенувшись и позабыв все то, что тяготило его, о чем он думал, Фердинант поспешил нагнать капитана. Вся его фигура, ссутулившаяся от холода и бремени, вдруг разом помолодела и, обретя конкретную, прикладную задачу, осмелела, преисполнившись прежнего рвения к услужению. Старичок, казалось, разом сбросил балласт целого десятилетия и ощутил небывалый прилив сил.
Глава V
За время, проведенное Фердинантом в ратуше, снаружи изменилась лишь степень обморожения. Если раньше фонари блестели багрянцем в кровавом свете Тура - первой луны, - будучи покрытыми едва заметной коркой льда, теперь эта самая корка, сделавшись в два раза толще прежнего и утратив былую форму, неравномерным бугристым слоем охватывала их продолговатые тела, а красный свет залил улицы целиком и полностью, и выражался он не только в отблесках фонарей, но доносился прямыми лучами света, ибо Тур завис над городом во всей своей воинственной красе. Теперь снег был почти по колено и продолжал падать новый. Хельмрок - город мертвых, - находясь в запустении, и погребенный под завалами снега, напоминал покинутый на произвол судьбы и забытый всеми курган. Город - одна большая братская могила, и те немногие его обитатели, что сохранили подвижность, не имея возможности покинуть этот стремительно утопающий в снегах корабль из-за погодных условий и запертых ворот, прятались по домам у разожженных очагов и в страшном предвкушении наблюдали неумолимо убывающие запасы угля.
Только двое отважились вмешаться, или, точнее сказать, были вынуждены сделать это за неимением других кандидатур, и сознавая, что произойдет в случае их отказа. Сейчас они медленно продвигались вперед, минуя покинутые дилижансы и переступая тела, но не к главным воротам города они шли, как можно бы было подумать, исходя из расположения шахты, а в самый его центр, где на холме - погост, а в середине его - Склеп.
Подъем на холм ожидаемо выдался труднейшей частью маршрута, и не в последнюю очередь потому что к моменту начала восхождения старики в конец запыхались.
Баст за время службы в администрации совершенно отвык от полевой работы, существенно прибавил в весе и сократился при этом в росте - потерял отменную физическую форму и вид громилы, некогда внушавший страх и уважение. Теперь он был необъятный толстяк, и как большинство толстяков, - неуклюж, что выражалось в постоянных потерях равновесия на льду и нескончаемых падениях в сугробы, встречающиеся у обочин и на самих дорогах в неисчислимом множестве. Каждый раз падая в такой, он потешно сучил ногами, и каждый раз поднимаясь, не без помощи дворецкого, смотрел на напарника не только без благодарности, но так, будто малейший намек на улыбку карается смертью. Едва ли, впрочем, револьвер стрелял после стольких падений - испытаний влагой и холодом, и все же одного только взгляда Баста, безумного и свирепого, было достаточно для слуги, чтобы потупить взор.
Фердинант - немногим старше капитана - исчерпал скудный запас сил еще на подходах к ратуше. Тот небольшой их прилив, что слуга ощутил, когда командир приказал выдвигаться, иссяк вскоре после возобновления движения по тому леднику, в который обратились некогда славные улицы города.
Парадоксально, но смерть в льдах, была им отнюдь не к лицу, и Хельмрок, казалось бы, привычный ко всевозможным преступлениям и казням, и который, казалось бы, со смертью на ты, собственный конец встречал тяжело и болезненно. Как известно, смерть не может быть легкой и естественной, какой бы причиной не была она обусловлена, пока умирающий не примет кончину как должно, пока не распрощается с жизнью, - Хельмрок же этого делать не желал.
Со времен начал снегопада погост - главная достопримечательность города - побелел и прибавил в объеме. Благороднее седин Фердинанта, грязно-серых от тягот жизни, заснеженный он был покрыт серебром, а поверх того серебра залит небесным заревом. И снег в том зареве представлялся иногда малиновым, когда непогода рассеивала лучи, а иногда, когда в редкие моменты ночное небо прояснялось, и Тур сиял, ничем не сдерживаемый, - багряным, подобно вину или любимой накидке лорда Мортимера (все накидки лорда - багряные). Но туч в небесах было много, и тучи те, не переставая, осаждали город и его окрестности, таким образом снег, лежащий на земле, почти все время обновлялся и был малиновым. Те же изумрудные сполохи нескончаемых гроз, что небо обуревали в обычное время сезона, как представлялось старикам, - совсем утихли. Они теперь, в ретроспективе, казались их умам предвестниками катастрофы, постигшей ныне Хельмрок, что, если по уму и беспристрастно, - большая глупость, ибо грозы были всегда, вот только по уму и беспристрастно у стариков почему-то не получалось.
Они теперь взбирались вверх, делая небольшие перерывы, и даже в погожее время путь был местами крутоват для пожилых людей, теперь так и вовсе - превратился в серьезное испытание. Несколько раз они останавливались передохнуть, и каждый раз Баст опирался на чье-то надгробие, а Фердинант, несмотря на усталость, избегал подобной опоры - ему не позволяла учтивость слуги, заменившая кредо жизни, к тому же такое поведение шло в разрез с негласными правилами погоста, которые Фердинант, пусть и не бывая здесь часто, - выучил на зубок. Превыше всего на кладбище ценилась частная собственность и личное пространство резидентов в условиях его ограниченности.
Проблема перенаселенности, - одна из вечных проблем погоста. Здешняя земля за века пользования до того переполнилась гробами, что они местами выходили на поверхность и торчали среди могильных плит, цветом и формой напоминая гнилые зубы старой карги. Та часть из этих "зубов", что встречалась вдоль склона, невольно образовывала под ногами взбирающихся подобие ступеней лестницы, особенно заметное ближе к концу восхождения. И сейчас, карабкаясь, Фердинант то и дело забывал, что взбирается по чьим-то мощам, тем более что часть из гробов пустовала, а даже те гробы, где лежали усопшие, были покрыты малиновым снегом.
В некий условный момент восхождения обстоятельства вдруг изменились, и долгожданная перемена та выражалась, в первую очередь, выравниванием склона, отчего движение много упростилось, во вторую, - изменилось само окружение: теперь по сторонам был не пустырь и сугробы, верхушки самых высоких надгробий, но статуи за оградой, и там же, среди них, - родовые склепы. Одинокие могилы здесь, правда, тоже встречались, но чаще всего они принадлежали аристократам, в силу тех или иных причин, не заслуживших право на захоронение прах к праху уважаемой родни. Так хоронили изменников и негодяев, или тех, кого следовало так называть, или было выгодно влиятельным сородичам. Иногда по прошествии времени тех, кто невинно осужден, или чья вина была переосмыслена в соответствии с духом нового времени, перезахороняли кающиеся потомки, а бывало они сами перезахороняли себя куда надобно.
От некоторых склепов доносились неразборчивые голоса. Те голоса без конца бранились, и говорили на повышенных тонах, а то и вовсе - вопили. Так громко они говорили и вопили, что даже толстые каменные плиты, герметично закупоривающие входы в усыпальницы, не способны были до конца поглотить перебранку. Сквозь мельчайшие щели и прорехи просачивались голоса наружу и уносились, подхваченные ветром, кружась снежинками, тонули в могучем вое бурана. И это был уже буран - даже не буря, крепчал он с каждым мигом, вступал во власть, и не лорд Мортимер, не капитан Баст теперь правили Хельмроком, но этот буран и его первопричина.
На вершине погоста встречались и деревья. Те коряги, что зимой, что летом никогда не зеленели, птицы на них не сидели, только залетные уличные мыши, у которых кости распирают кожу, и большие белые вороны, чьи ребра торчат наружу поверх перьев. Под стать известнейшим хельмрокским дамам с их холодными небьющимися сердцами и утробой, потерявшей способность к рождению, - дамам, не привлекающим мужчин более, или привлекающим, но безнравственно, - эти деревья, казалось, и не росли вовсе, но замерли в вечности. И только ветер, возвращая время, указывал на то немногое, что еще роднило их с растительным миром, - указывал на гибкость и долголетие.
Поравнявшись с тяжелой плитой, что Склепу заменяла дверь, Баст выхватил пистолет из кобуры и, направив в небо, несколько раз спустил курок. Однако выстрелов не последовало. Выругавшись, Баст перехватил револьвер за ствол и принялся бить рукоятью по плите, так как оружие он обожал, то и стучал бережно. Когда же и это не помогло, капитан, отчаявшись и рассвирепев, проорал во всю мочь глотки:
- Отворяй! Чтоб вам пусто было, костяшки полые... - его голос заметно дрожал, и руки дрожали, и все внушительное тело Баста содрогалось от холода, пробравшего его. Вскоре плита отодвинулась, а из образовавшегося проема дохнуло теплом: даже в склепе - для многих последнем пристанище - было сейчас гораздо теплее, чем снаружи, и, следовательно, - лучше для живых. Почти сразу же из проема выглянул череп бармена, объятый пламенем, но не зеленым пламенем распада, а самым что ни на есть обыкновенным - с красными языками: по всей видимости, и что слышалось из улюлюканья, завсегдатаи окунули его в горючее и подожгли, чтобы двигался резвее. Поднатужившись и отодвинув плиту еще дальше в сторону, так далеко, что даже тучный капитан сумел бочком протиснуться внутрь, а тщедушный Фердинант и подавно, Рэнди вернул ее в исходное положение и ушел протирать стойку.
Фердинанту не единожды доводилось бывать в Склепе, к которому он испытывал смешанные чувства; то же, что ему в заведении несомненно нравилось, - это его неизменность. К сожалению, данная черта, без сомнений присущая месту, распространялась на все без исключения составляющие его общности, в том числе и предельно отталкивающие, воспринимающиеся дворецким исключительно в негативном смысле, к примеру - на здешнее убранство.
Их почти сразу же поглотил гам, и пока город умирал, Склеп, итак по большей части мертвый, продолжал обслуживать клиентов. Внутри царили раздрай и беззаконие, и даже грозный капитан, который одним своим присутствием обязывал общество к порядку, на здешний хаос не мог повлиять, поэтому ненавидел его еще сильнее. Куда чаще Фердинанта, Баст бывал здесь в молодости. В последствии выслужившись и заняв высокий пост, будучи подверженным частым припадкам ностальгии, он нисколечко не тосковал о времени, проведенном в Склепе. Баст ненавидел каждую деталь: от заполненных пылью винных бутылок до вечно праздных постояльцев, превзошедших все возможные пределы разложения, как физического, так и морального. Он ненавидел дам, лениво обмахивающихся веерами, ненавидел их ухажеров, ненавидел игроков, которые скорее предпочтут позабыть себя, нежели правила любимой оказии, ненавидел зловоние и то, как частицы пыли, оседая, раздражают его кожу.
Едва оказавшись внутри, Фердинант ощутил облегчение. Для него в этот миг подошло к концу нечто сложное и опасное, непривычное. Склеп, таким образом, представлялся Фердинанту убежищем. Для Баста все было иначе: для него Склеп был лишь этапом, перевалочным пунктом. Баст знал, куда шел, чего не знал старый слуга, хотя догадывался и отказывался принимать подобный исход. Теперь он видел, что капитан, не желая оставаться в Склепе дольше необходимого, направлялся к спуску в катакомбы, куда простым смертным ходу не было, - видел и, внутренне протестуя, все же следовал за ним. Для слуги это был вопрос уже решенный: идти за Бастом, или отступиться? В делах, где замешаны власть имущие, он не знал иного подхода, кроме покорности, даже если она противоречила здравому смыслу и таила в себе для него угрозу.
На другом конце спуска начинался Нижний город, - город мертвых. Там не было места жизни в любой ее форме, там лабиринты коридоров, а по ним в кромешной тьме бродят потерянные - блеклые тени, призраки некогда живших людей. В недрах земли обитают демоны, почти никогда не способные навредить, но всегда слушающие стены и выжидающие момент. Даже среди неупокоенных на спуск в ту обитель заблудших решаются единицы, наиболее отчаянные мертвецы, ведь ни мертвому, ни уж тем более живому, войдя, во век не сыскать пути обратно, и решившись отдаться кромешной тьме, они тем самым отрекаются от света, и от всего, что из этого следует.
Глава VI
Говорят, Нижний город был построен задолго до Хельмрока, потому-то и Нижний город, а не Нижний Хельмрок. Поговаривают также, что катакомбы те - по большей части захоронения дикарей, населявших Холлбрук исконно, до прихода восьмого легиона и поголовного их истребления имперцами.
Спуск, связующий Склеп и Нижний город - не единственный в своем роде, но наиболее известный. Он начинается полноценным коридором, с полом, выстеленным мощенными камнями и потолком, укрепленным деревянными подпорками и балками, как в шахте. Ближе к середине, камень под ногами заканчивается, а на смену ему приходят неровные по высоте и ширине ступени из утрамбованной почвы. Примерно тогда же начинаются входы в кельи, где обитают те, кому ни сверху, ни снизу нету места, - обитают те, кто между. К концу тоннель мельчает и округляется, превращаясь из творения рук человека в нору гигантской землеройки, а потом, по преданиям и догадкам (ибо ни один дерзнувший спуститься туда, так и не сподобился вернуться обратно) начинается Нижний город.
Его коридоры имеют высокие стены. Они, чем выше, тем дальше сужаются, в конечном итоге образуя треугольник. Стены те покрыты рисунками и надписями, в некотором роде посланиями и наставлениями предков дикарей своим потомкам, таинственными и непереведенными. О том известно только потому, что есть еще подобные захоронения, их-то излазили вдоль и поперек. Как правило, сначала это были расхитители гробниц, а после ученые, сетующие на разорение. Только в этом захоронении, что-то невообразимое творилось и с временем, и с пространством, и с бедолагами, угодившими в западню. Быть может, причиной тому была населенность места, а может - длительный контакт с умами живущих над ним, решение загадки едва ли будет найдено.
По одной из версий, спуск в Нижний город - остатки исчерпавшегося прииска, той его части, что уходила в породу, а кельи тогда - ответвления от штольни. Теперь-то золото в Холлбруке не добывают, его все больше снимают с мертвых пальцев, и то не всегда получается, ибо не все мертвые - покойники, некоторые только притворяются таковыми.
К счастью старого слуги, путь их лежал не к Нижнему городу. То, что для многих было лишь предположением о возможном происхождении спуска, для Баста, человека посвященного во многие тайны Хельмрока, - было данностью. Ранее здесь добывали золото. Еще раньше - располагалось стойбище одной из множества общин дикарей. Так получилось, что по канону их веры селиться следовало непременно вблизи курганов, строиться вокруг них, жить, помня о смерти и предках. В виду слабой изученности и до сих пор не расшифрованной письменности, метафизическая основа верований местных остается загадкой, но как и в большинстве случаев на этот счет существует масса предположений, в основном заимствованных из верований других первобытных культур, а нередко - притянутых за уши.
В те времена золото здесь залегало совсем не глубоко, почти что на поверхности лежало, но не было востребовано местными, не ценилось ими, а может быть, даже считалось порочным за совершенную мягкость и не пригодность к хозяйским нуждам. Так или иначе, но топталось оно дикарями равно прочей грязи. Во всяком случае именно так обстояли дела на момент вторжения.
Согласно "Хронике завоеваний севера" - одного из древнейших письменных источников в мире, и общепризнанно, - древнейшего исторического трактата времен империи, многие участники того похода озолотились непомерно. Не только центурионы, которые отвечали за дележ добычи, но и простые солдаты. Потом, конечно, большинство из счастливчиков тех легких денег лишились в силу разных причин, но сам факт того, что какие-то там варвары могут позволить себе топтать золото, в империи очень даже ценившееся, - сам этот факт поразил легионеров, как следует из "Хроники". Выходцы из низших сословий, составляющие большинство солдат, за этакое непотребство были готовы наброситься и растерзать дикарей, тотчас увидев.
Баст остановился перед входом в одну из келий. На протяжении всего спуска он считал шаги, чтобы не пропустить вход в кромешной тьме. Фердинант же толком не слыша, чего там капитан бормочет, всерьез опасался, как бы тот не сбрендил, да и не забил его, а хоть бы и той же рукояткой револьвера, которой так ловко орудовал. Когда же Баст остановился, и старый слуга понял, о чем тот бормотал, вздох облегчения невольно сорвался с растрескавшихся губ дворецкого и, как и любой звук здесь, - распространился по тоннелю, на что где-то далеко внизу ему ответили вкрадчивые шорохи.
Проемы разительно отличались: где-то ровнее и шире, где-то кривее и уже, некоторые ответвления заканчивались тупиком или обвалами. Всего келий было около дюжины, и половина имела хозяев по большей части не гостеприимных, или наоборот - гостеприимных, но таких, встреча с которыми вам не понравится. Нужная им келья выглядела заброшенной, а проем ее зиял до самого потолка и был в два раза шире среднего. Кроме того, он не заканчивался помещением или тупиком, но продолжался вглубь недр.
Все это ими не виделось, но слышалось и чувствовалось по сквозняку, обдувавшему их, и по влаге, собиравшейся в капли и срывавшейся затем вниз с потолка, что сопровождалось оглушительно громким плеском - определялось по тому, как изменилась обстановка, стоило им войти в проход.
В пределах Склепа и бобер бы не сыскал древесины, только камень да кости, кости да камень, и хоть горючее здесь было, как видно по печальному примеру Рэнди, ни сам бармен, ни один из постояльцев или гостей Склепа, которые здесь почти не менялись и редко встречались заезжие, не отважился бы спустится вниз, пока не распрощается с прежней жизнью и не отдаст все долги, иначе бы давно ушел в Нижний город, откуда нет возврата. И думать было нечего о том, чтобы зажечь чьи-то кости и использовать их в качестве факела, поэтому как досюда шли в темноте, так и сейчас, повернув в келью, продолжили движение вперед все так же наобум.
Фердинант, чтобы не потеряться, держался правой рукой за пояс Баста, а левой - прощупывал стену (они шли вдоль левой стены, вход в келью был тоже слева). Но Баст не возражал такой близости, он не о том сейчас думал, а думал - как бы не сбиться с пути, не потеряться и не пропасть.
Рассуждал он в следующем ключе: сейчас, пока тоннель один, они идут прямо и, стало быть, потеряться невозможно, но когда доберутся до шахты и столкнутся со множеством разветвлений, тогда, очевидно, начнутся проблемы. Пока из препятствий на пути были только тьма да сырость - и не проблемы вовсе, если подумать, а так, - неотъемлемые обстоятельства сложившегося положения. Тогда вопрос, казалось бы, решенный? Если поделать ничего нельзя, то и рассуждать, получается, нечего?
К сожалению, голову Баста занимало не только и не столько это, сколько воспоминания былых дней. Он уже спускался сюда раньше, в молодости, когда на Хельмрок обрушилось то же бедствие, но из-за скорости реагирования оно не успело достичь того ужасающего размаха, который приобрело за последний час. Тогда спускался в составе отряда и половина стражников, входивших в него, полегла при невыясненных обстоятельствах (вернее, неуточненных - обстоятельства выяснить никто и не пытался), а выжившие и он в их числе получили премиальные и повышение за проявленный героизм. Тогда еще у города был бургомистр, а городская стража квартировалась в здании гарнизона, который позднее переоборудовали в дополнительную тюрьму, и там, где раньше спали солдаты - теперь спят заключенные. Достаточно было просто поставить решетки и удивительнейшим образом из казарменных помещений получились тюремные камеры.
"Сколько хороших людей полегло в городских казематах, сколько хороших людей..." - скупая слеза ностальгии скатилась по жирной щеке Баста, покрытой оспинами и неровной курчавой растительностью. Он в тайне от себя утер ее правой рукой. Так, продвигаясь вперед и увязнув в патоке воспоминаний, Баст едва не прозевал конец тоннеля.
Здесь спуск заканчивался и начиналась штольня, и сразу же встречала перекрестком путей. Тот, из которого вышли, - уходил вверх, еще одна побочная кишка, примыкающая к основному тоннелю диагональю, уходила вниз.
Основной тоннель был оснащен путями для вагонеток. Потолок в этой части шахты был низким, а проход широким, так что неподалеку обнаружился и сам транспорт: одна вагонетка стояла, а другая, перевернутая, - лежала у стены. Метрах в десяти вниз, куда они направились, покосившись стояла еще одна, двумя колесами упертая в пол, а одним из бортиков прислоненная к стене. Окажись в тоннеле источник света, они бы оценили степень коррозии металла, а вздумай исследовать вагонетки наощупь - обнаружили бы дырки посреди очагов ржавчины, в которые без труда помещался палец, а то и два сразу.
Они опять спускались, и чем глубже вниз, тем более не по себе становилось Фердинанту. Возникало чувство неотвратимости чего-то, на сколь непривычное ему, на столь же привычное Басту. Надежно сокрытые под покровом тьмы, его внутренние противоречия, как и многие другие вещи, не были увидены спутником. Но даже, если бы он увидел, едва ли это привело бы к чему-то, кроме усилившегося дискомфорта и противоречий. По дороге им встречались еще разветвления, в некоторых местах с путями, чаще без. Только сейчас Фердинант задумался об общей продолжительности и площади тоннелей под городом. Теперь замок представлялся ему вершиной айсберга, а под ней - вершиной - жил своей, неизвестной жизнью, целый термитник, а точнее не жил, но существовал.
Они двинулись вниз, то и дело спотыкаясь о шпалы, а из-за ширины стен и ее изменчивости, не имея возможности опираться на них.
Казалось, путям этим не будет конца, но однажды конец наступил, а у неподготовленного Фердинанта дух перехватило от увиденного. Увидев состояние источника тепла, Баст лишь вздохнул, замер не пораженно, подобно Фердинанту, но как-то удрученно, а отчасти даже с некоторым отчаянием и одновременно с приземленной мужицкой решительностью, как когда видишь прорву работы, которая в обязательном порядке должна быть сделана и, превозмогая нежелание, - делаешь, только потому, что знаешь, что так надо.
Баст по памяти нащупал ногой крышку люка, за которой была лестница, ведущая вниз. К пользованию лестницей прибегали редко, ибо шахтеры внизу, там и жили, а шахтеры сверху, как и вагонетки, дальше сепаратора не ходили. Как следствие этого, меж щелей деревянной крышки забилось угольное крошево.
- Эй, слуга! - окликнул капитан, но Фердинант не услышал, настолько его увлек ужасающий лик Бармаглота. Настолько увлек, что капитан был вынужден подергать дворецкого за штанину, перепачкав ту сажей, которой здесь было покрыто все. Сделал он это с несвойственной себе деликатностью, а добившись внимания, сказал, - нужна твоя помощь: подай-ка мне во-он тот лом...
Глава VII
Баст стоял, переминаясь с ноги на ногу. Под подошвами хрустели кости, не вынося тяжести тучного тела. И кости, и порода, повсеместно черные, были поверхностью своей до того закопченными, что не различимы цветом, и только формой и очертаниями кости отличались от камней. В собранном виде кости представляли собой работника шахты, трудовой ресурс, в разобранном - бесполезный для государства хлам под ногами. Этот хлам, хоть и разобранный, продолжал существовать - дух не ушел, но был привязан к праху - о чем свидетельствовали горящие глазницы черепов, а также непрекращающаяся болтовня неупокоенных.
Фердинант стоял здесь же, рядом с капитаном, чуть позади него. Стоял, как вкопанный, замерев, и тот зеленый свет, что излучался глазницами черепов, а еще тот яркий, прежде ослепительный свет, что вместе с остаточным жаром излучала угасшая пасть чудовища - оба этих странных света, изливаясь на него, придавали изможденному лицу дворецкого, а разом с тем и всей его внешности характерные черты неупокоенного. Пожалуй, его сейчас и врач не смог бы отличить от недавно умершего, а сам слуга пусть и не знал никогда этого состояния, ведь познать его можно лишь единожды, - и познать означает умереть - ощущал себя поразительно схоже. Он, будучи здесь в своем нынешнем состоянии, находился так близко к границе между жизнью и смертью, как ни один смертный не может приблизиться, без того, чтобы переступить ту границу и оказаться по другую сторону. Он теперь оставил мирское, пребывая вблизи этакой образины, некогда упряженной служить человеку, которая к тому же казалась совершенно мертвой, и потому, казалось, нет возврата творящемуся наверху ужасу. И буран, что превратил Хельмрок в ледовую гробницу, - тот буран, что продолжал бесноваться на поверхности, умножая жертвы и причиненный городу ущерб, как представлялось ему, прекратиться не раньше, чем высочайший шпиль Хельмрокского замка окажется погребен под снегом.
О буране думал и Баст, но в силу разницы между ними, мысли его приобретали вовсе не тот ход покорности злому року, к которому склонялся Фердинант, а принимали ему противоположный ход, - такой ход, согласно которому все еще может и должно быть исправлено, а любая жертва для поддержания порядка, - заведомо оправдана. Все это время, пока капитан стоял здесь, мнимо без дела и в сомнении - он в действительности копил силы для последнего рывка и соображал план, что созревал в нем на протяжении всего пути от ратуши сюда.
Кредо капитана: не так важен мотив, как результат и средство его достижения; не так важно средство, как результат, а итог в делах, где на кону жизнь, чаще всего весьма однозначен и печален для самоотверженных глупцов-идеалистов, готовых добровольно идти на жертвы во имя чего-то выше земных благ. Баст в жизни не был идеалистом, его взрастила улица. Ее беспощадная школа воспитала характер, дала навыки и знание о том, как держать себя в обществе и как, поступая в согласии с действующими общественными институтами, обеспечить себе безбедную жизнь. И хотя жизнь его не была безбедной, и крайне редко бывает так (если вообще бывает), чтобы план осуществлялся без сучка и задоринки там, где замешано больше одного человека, его высокое положение, путь к нему и богатый жизненный опыт служили Басту подтверждением собственной правоты, а безнаказанность после всех свершенных злодеяний лишь утверждала его в своих доводах.
Теперь перед ним - власть имущим - возникла дилемма, которая для правителей одного толка во всю жизнь остается неразрешенной загадкой, предметом сомнений и моральных терзаний, а у второго - вопрос о ней никогда не поднимается вовсе. Первых же, кого он волнует, тот второй сорт презирает и считает дураками. Баст - не вполне правитель, уж не по должности так точно, но властью он располагал поболее несчастного и слабохарактерного бургомистра, со свету сжитого просто за то, что есть и претендует, а на что не важно, таким образом, и к нему применимо данное условное деление, согласно которому Баст несомненно относился к правителям второй категории, и приверженцем ее он был самым что ни на есть закоренелым.
- С этим пора кончать, слуга... - сказал он вдруг, и так угрюмо и отрешенно это прозвучало, что Фердинанта всего передернуло - столько он услышал в том голосе недосказанного, а в первую очередь, почему-то приговор себе. Как животное предчувствует гибель, так и Фердинант, никогда не выпускавший внутреннего зверя наружу, теперь предчувствовал ее и в себе, и в окружении. Между тем Баст вкладывал в свою речь лишь то, что он вкладывал, и в этом состояло еще одно различие между ними, - различие на несколько дюймов увеличивающее пропасть, великий каньон, что совокупностью всех мотивов и деяний, был проложен между их двумя мирами.
- Подойди к глотке, загляни внутрь... - приказал Баст и Фердинант неуверенно подошел на ватных ногах к пасти Бармаглота. Собственные ноги ощущались им чуждо в тот миг, перемещались непроизвольно и неловко. Что-то под ногами хрустело, но он не помнил что. Все нутро вдруг разом сжалось в единый ком и запрыгало внутри живота, и чем ближе о подходил, тем больше прыгало и тем больше страх овладевал им, но вопреки ему, - тем больше, тем неотвратимее его влекло вперед.
От глотки чудовища по-прежнему исходил невыносимый жар. Как непривычно ему было ощутить сейчас тепло, после короткого, но насыщенного путешествия по заснеженным улицам города и по тоннелям здешних катакомб, где как он сейчас понял - тоже было холодно. Одежда показалась ему тяжким бременем теперь, не помогающим, но только усложняющим жизнь, ненужным, лишним балластом. Он захотел снять ее, как захотели когда-то снять последнюю надежду на спасение члены экспедиции, отправленной на покорение Петушиного гребня. Как они сбрасывали с себя все на пиках низких температур, отдаваясь на пир стуже, и умирали в безумии, так и Фердинант, приближаясь, ощущал родственное чувство, но во много раз слабее. По спине и по челу его бежали ручейки пота, а руки сами тянулись расстегнуть пуговицы верхней одежды и ослабить шарф, превратившийся вдруг в удавку.
Каждый зуб в той пасти - с него размером. Сама пасть размером чуть больше локомотива. В прошлом Фердинанту довелось с излишком поездить по миру, так много повидал он всякого, что сделался заядлым домоседом. За время тех путешествий слуга привык ко многим вещам, и не единожды пересматривал свои взгляды, пока совсем не лишился крайностей, но за те многие годы путешествий так и не смог он привыкнуть к паровым чудовищам, теперь бороздящим просторы мира практически повсеместно там, где есть человек. Он понимал лошадок, упряженных в дилижанс, понимал, что ими движет, но когда речь заходила о технике, так внезапно ворвавшейся в этот мир и так ускорившей, так исказившей его, Фердинант оставался человеком старой закалки. Теперь чудовище перед ним было не из железа и смазки, но почему-то, стоя перед ним сейчас, он видел все тот же локомотив, на всех парах несущийся по рельсам, и себя на его пути. Чувствовал дрожь земли под ногами, но не смел сбежать, исполняя чужой приказ. Всю сознательную жизнь его учили доверию к господам и их подчас сомнительным решениям, и сейчас на фоне всего случившегося, и всего того, что как он думал, непременно должно было случиться в дальнейшем, впервые эта выучка, эти правила, одним словом, все то, к чему он был приучен, - впервые все это дало трещину в нем и заставило по-настоящему усомниться в человеке, отдающем приказы.
Шершавый язык исполина был покрыт пупырышками, и вздумай Бармаглот его лизнуть, тотчас бы снял с него кожу вместе с мягкими тканями, обнажив нутро до костей. Но Бармаглот и не думал и вообще, по всей видимости, усоп, либо уснул так крепко и дышал так редко, что за то время, пока они были здесь, ни разу не подал признаков жизни.
- Видишь, там, в глубине глотки, чернеет что-то? - послышалось сзади. Голос капитана, напугавший его так сильно еще несколько минут назад, теперь показался блеклым и выцветшим, будто доносящимся из прошлого. И вообще вся жизнь Фердинанта, а вместе с ней и он сам, в этот конкретный момент времени поделилась на то, что было до и то, что есть сейчас. Он стоял в преддверии пасти, наклонившись вперед и сощурившись, в попытках разглядеть нечто черное. В глубине глотки и правда что-то чернело, но разглядеть, что именно это было, - не представлялось возможным из-за скудности освещения.
Пока Фердинант так стоял и смотрел, позади него слышались шорохи, что-то перемещалось, а потом вдруг звякнуло и затихло, и тогда он услышал приближающиеся шаги тяжелых сапогов и хруст костей под их подошвами. Доверие к вышестоящим, вдруг подорвавшееся в нем, заставило Фердинанта обернуться, - это решение спасло ему жизни и изменило судьбу.
Он увидел лицо Баста, удивленное и искаженное гневом, - увидел за мгновение до того, как необъятное тело капитана, разогнавшись за счет вложенной в неосуществленный толчок массы, полетело в пасть Бармаглота. Не обернись он, сочти он приближение Баста желанием указать, что должен Фердинант видеть, тут бы и конец пришел одному доверчивому слуге.
Набрав разгон, но не найдя цели, чтоб выплеснуть набранную скорость, Баст пролетел мимо Фердинанта, которого рассчитывал толкнуть и который в последний миг отскочил. В руках капитана зачем-то была лопата, и осознав, что потерпел фиаско, этой лопатой Баст предпринял попытку зацепиться за зубы чудовища, однако это не помогло. Сработал глотательный рефлекс и множество мышц, внешне безжизненного тела сократились в нужной последовательности, проталкивая капитана глубже внутрь. Голова Бармаглота приподнялась, шахту тряхнуло, и с истошным воем Баст обрушился всей массой на глыбу антрацита, проталкивая ее внутрь глотки, куда затем угодил и сам, застряв в воронке по пояс.
Все замерло перед глазами Фердинанта, все перемешалось в его уме, а приподнятая пасть показалась ему тогда красным тюльпаном, где за лепестками зубов, окрашенных в багровый цвет сполохами пламени и вновь заструившейся по жилах магмой, в самой середине его бутона, застрял капитан, еще не мертвый, но уже и не живой. Его голова с торчащим из нее рубилом топора, края которого раскалились и начали плавиться, растерянное и испуганное выражение лица, косой взгляд, как ни странно напомнили Фердинанту его детство. Напомнили то, как некогда, в бытность свою уличным беспризорником, он наблюдал шмеля, деловито лазящего по цветку. Только этот цветок на проверку оказался хищным, а обманутый шмель попался в ловушку его красоты. Морок воспоминаний вскоре рассеялся, пасть зажглась пламенем, температурой свыше прежнего, будто бы наверстывая упущенное за время бездействия, вой Баста резко сменился визгом, а вскоре и визг сошел на нет, и только шум горения остался.
У Фердинанта не было времени думать о поступке капитана, о движущих его мотивах. Тем более что мотивы те были просты и понятны: "Я буду править до тех пор, пока будет кем править. Чтобы выжили мои подчиненные нужна жертва, и этой жертвой буду не я", - так рассуждал Баст, но изменчивая Леди фортуна отвернулась от него, как раньше отворачивалась от его врагов. Теперь Фердинанту предстояло кончить начатое дело, только понимание этого содержалось в его голове, и оно же стало той спасительной рукой помощи, за которую отчаянно стремилось ухватиться его сознание, безнадежно тонущее в трясине рефлексии, сколь неизбежной для человека его склада, столь и губительной в сложившихся обстоятельствах.
Пасть Бармаглота опустилась в исходное положение. В миг, когда произошло столкновение ее и пола, шахту разом тряхнуло, и все, что было внутри шахты, - тряхнуло тоже вместе с ней. Это сотрясение вывело Фердинанта из прострации и он, подхватив лопату, лежащую рядом, - ту самую лопату, посредством которой его едва не убили - принялся яростно черпать ею и забрасывать в пасть все то, что валялось на полу перед ним. В топку шли не только частицы угля, но и кости, и верещащие черепа, попадавшиеся под руку. Он сейчас не разбирал, чего делает, он просто делал, - просто поступал, как должно. Кости - легче угля, а на полу был в основном они - остались от шахтеров, не успевших выбраться наружу, - и потому даже человек, не отличающийся большой силой, мог забрасывать их в пламя с безопасного расстояния.
По мере того, как температура в помещении нарастала, одежды на Фердинанте становилось все меньше, пока наконец он не сбросил с тела все лишнее, раздевшись догола и оставшись в одной обуви. Вскоре тело его передней частью целиком покрылось сажей, вновь напомнив о бурных временах молодости, когда старику довелось какое-то время отработать трубочистом, чтоб расплатиться с долгами. Он и сейчас, как тогда, был тонким, что щепка, - настолько тонким, что среди сена мог запросто потеряться.
С течением времени жар становился сильнее, а в определенный момент сделался совсем невыносимым, вынудив Фердинанта покинуть сердце шахты и отправиться на поиски шахтеров или добровольцев, которые могли бы временно их заменить.
Знакомое состояние резкой перемены наступило, когда Фердинант оказался в главном тоннеле. Тепло еще только начинало распространяться по ходам, а трубы, оплетающие брюхо Бармаглота, только начали разогреваться. Лед внутри них еще толком не тронулся, а если не приведет подмогу, то и не тронется. Дальше по тоннелю становилось тем холоднее, чем ближе к поверхности Фердинант находился. Двинувшись к выходу из шахты, он наверняка бы околел, повторив судьбу многих несчастных. А потому свернул в уже знакомое ответвление, направившись в единственное доступное ему место, где можно было заручится поддержкой неупокоенных, - в Склеп.
Глава VIII
- И речи быть не может! Извольте видеть, мистер, извольте слышать и понимать, - в каком мы - мертвые - сейчас находимся положении! На каких правах имеем место в Хельмроке! - кричавший был одним из постояльцев Склепа, одним из местных содержанцев. И слово содержанец здесь более чем уместно. Его следует понимать не в негативном смысле человека на содержании, но в смысле человека-благодетеля, некоего мецената, поддерживающего заведение на плаву.
Сам по себе Склеп - это ведь изначально гробница для почтенных, но неблагородных господ. В отличии от родовых гробниц, всех угодивших сюда после смерти объединяют вовсе не происхождение и кровное родство, хотя и такое порой случается, - их объединяет, в первую очередь, большое состояние, а во вторую - отсутствие принадлежности к одному из древних родов. Таким образом, чаще всего в Склеп на содержание попадают мертвецы с предпринимательской жилкой, оппортунисты и авантюристы, склонные к решительным действиям и находящиеся в вечном поиске выгоды. Вечный их поиск продолжается и после смерти, а среди неупокоенных значительную часть составляют именно такие, энергичные и непоседливые дельцы. За содержание их платит город, а они поддерживают город своим богатством.
В некоторый момент времени, некоторое время назад, содержанцы склепа вздумали сколотить предприятие. Произошло это не иначе как от скуки, но по итогу дело заиграло и даже начало приносить прибыль. То, что изначально подразумевалось шуточным проектом этакого клуба по интересам, для мертвых и интересующихся смертью во всем ее разнообразии, вскоре стало неотъемлемой частью города. По-другому и быть не могло: общеизвестно, когда за дело берутся столь влиятельные, знающие и опытные профессионалы, дело под сомнением тут же становится делом решенным и просто обречено на успех. Успел не заставил себя ждать, а Склеп продолжает существовать и по сей день.
Теперь один из содержанцев, младший среди "Отцов основателей" Склепа и третий по древности из пока еще не догоревших, взял на себя ответственность, выступая от лица всех находящихся в Склепе неупокоенных, объяснить недалекому Фердинанту корень его заблуждений.
Это был выдающийся представитель интеллигенции, увлеченный порицаемыми обществом идеями, при жизни революционер, но только на бумаге и только в том, что касается теоретической части революции, но не в том, что касается практической ее части и сопутствующих ей обстоятельств, а именно: грязи, пота, крови и жертв среди мирного населения. К сожалению для него, иногда и обычная подпись на безвредной бумаженции, обнаруженная среди подписей печально известных личностей, - более чем весомое доказательство вины подсудимого в глазах присяжных. Из-за такой вот злополучной подписи, о которой до предъявления обвинений он даже и не помнил, его однажды вздернули, а когда пришел в себя, - вздернули еще раз, как полагалось постановлением суда.
После того, как некогда волнистая, густая, каштановая грива революционера выцвела и облезла, и потускнел алебастр кожи, и милое девичье личико его сделалось совершенно недевичьим, а потом и не стало личика вовсе - после всего этого, прежде любимец женщин, умеющий убеждать и верить в то, что от него требуется, внезапно оказался на перепутье, лишь чудом не угодив на каторгу. Его в последний момент, перед отправкой новой партии шахтеров, выкупили содержанцы, найдя применение дару говорить и верить в сказанное. Он, не задумываясь, примкнул к их движению, изменив взгляды и перейдя под новую эгиду, что было для него обыкновенно, а вскоре после этого был основан Склеп. Спасенный революционер заложил множество кирпичей в фундамент и стены новообразованного общества, сделал для него достаточно, чтобы заработать уважение, а в дальнейшем заступить на место управителя Склепа. Больше нет благодетелей, спасших его от каторги тогда, а от старой гвардии дееспособным остался только он один.
Теперь же некий мягкотелый Фердинант - эмиссар от лорда Мортимера, как он понял, - доселе безвылазно сидевший в Хельмрокском замке и оттого не видевший городских реалий, и не сталкивавшийся с бесчисленными прецедентами дискриминации мертвых и эксплуатации их как дешевой рабочей силы, заявился к ним в совершенном неглиже, да еще и с какими-то там требованиями. Среди прочего Фердинант говорил, мол, нужно объединится сейчас мертвым и живым, чтоб совместными усилиями предотвратить печальный конец города.
Когда главному содержанцу доложили и он, выбравшись из саркофага, услыхал, о чем этот полоумный вещает, в памяти революционера возникли образы дней давно минувших, времен забастовок и восстания, которое с трудом, но подавили власти, а среди прочего - суд и эшафот, и от вновь пережитого ужаса он пришел в ярость. Когда же в довесок к тому выяснилось, что некоторые из "его народа" еще и слушают весь этот бред, тут уж революционер, что называется, совсем остервенел, утратив над собой контроль.
Мигом подрастеряв все повадки джентльмена, которыми в обычное время страшно гордился, он выскочил на свет из темноты, где слушал, и несколькими пинками отбросил беспомощного старика к могильной плите. Прижав вяло сопротивляющегося Фердинанта к камню, глава сего бедлама надавил на его кадык тростью, черной под цвет фрака и головного убора. Два черепа полыхали на дворецкого глазницами, один - человеческий - выглядывающий из-под цилиндра, второй - крысиный - смотрящий с конца трости. Затем последовала гневная тирада вечного революционера, и пламя распада, медленно выедающее его изнутри с момента смерти, воспылало с утроенной силой, как всегда и случается с неупокоенными в моменты страстей и душевного подъема. Его вера в собственную правоту убивала его. Революция, некогда вспыхнувшая в самых разных частях Фэйр, не упокоилась в Холлбруке. Ее огоньки тлели в душах многих казненных борцов за права и свободу
- Никакой помощи городу от Склепа! Только не при мне. Достаточно и того, что мы платим налоги, хотя по законам Фэйр поборы для мертвых не положены, - добавил он здравую мысль по окончанию гневной тирады, оглядывая толпу и как бы ставя точку в оживленном диспуте. Содержанец знал силу здравой мысли и частенько прибегал к ней после бессодержательной, но вдохновенной речи. Прирожденный лжец и оратор, нестесненный понятиями о чести, но и не лишенный их, его невозможно было уличить в неискренности, а уж тем более обвинить в откровенной лжи и искажении фактов.
Речь содержанца разрядила обстановку, кроме того он предложил бездействие - представившееся ошивающимся здесь лентяям лучшей альтернативой, нежели тащиться теперь вниз и горбатиться почем зря в шахте, как призывал незваный гость. В результате едва содержанец кончил излагать, со всех сторон раздался одобрительный гул в поддержку его речи, только Рэнди - бармен - не гудел, на что у него была веская причина: не так давно дымящиеся останки Рэнди выбросили на улицу, а добровольцы, вызвавшиеся сделать это за бесплатный бокал красненького, до сих пор не оттаяли.
Первый из двух добровольцев был здоровенным увальнем, второй - мелким и шустрым пройдохой. Оба они умерли не так давно, и их тела еще не успели разложиться полностью, а с учетом нынешних температур разложение обещало затянуться надолго. Того, что мелкий, - звали Рори, а молчаливого крепыша, со слов самого Рори, величали Мямлей. Мямля не то, чтобы безмолвствовал или избегал общения, но даже по стандартам мертвых излагался слишком медленно и размашисто, и потому в большинстве разговоров за него отвечал Рори. Только с недавних пор парочка ошивалась в склепе, никто не знал откуда они пришли и куда направляются (даже они сами).
Мороз сковал их движения, но слух не повредил, и потому стоя сейчас у входа в заведение, бок о бок друг с другом, передом к плите, а спиной к происходящему внутри Склепа непотребству, они все слышали и думали об этом. В безнадежно прогнившей голове Рори и в слишком большой, чтоб быстро ориентироваться в ее содержимом, голове Мямли, разворачивались умственные деятельность, и были эти деятельности в самом разгаре.
Внутренний мир Рори напоминал тюрьму - ту самую, из которой он всю жизнь пытался сбежать. Ту, куда некогда посадил его суровый отец, и много лет после своей смерти остающийся бессменным смотрителем и палачом того единственного узника, что содержался в ней. Всю свою жизнь Рори бежал от него по темным и зловещим коридорам, но неизменно отец находил его, вытаскивая из самых потаенных закоулков, а поймав, - вновь отпускал, и бегство длинною в жизнь продолжалось, ибо не одна из камер, но вся тюрьма сразу была ему клеткой. Каждый раз, когда отец ловил его, Рори совершал плохой поступок. Каждый раз, когда это происходило, в глубине души своей понимая, что поступок этот плохой и недостойный, Рори все равно совершал его, лишь приумножая плохие и недостойные поступки, числящиеся за ним, повторяя одни и те же ошибки. Он не позволял раскаянию захватить себя, ибо в раскаянии он видел только гибель. Ведь раскаяние не отменяет совершенного, а правосудие, - слепо к раскаявшимся.
Бегство длинною в жизнь в тайне от него продолжилось и после смерти. Теперь Рори размышлял о том, что не плохо бы было примкнуть к этому оратору, хотя в силу отсутствия образования почти ничего не понял из его речи. Не поняло и большинство собравшихся, что не помешало им принять его сторону. Также его волновало то, как бы Мямля не проговорился о злодеянии, совершенном ими, не раскрыл правды о том, что виновники всего случившегося - это они и есть, а не живые власть имущие, которых обвинял содержанец в цилиндре.
Внутренний мир Мямли напоминал библиотеку, где в жизни он бывал лишь единожды, да и то - не в качестве читателя, но в качестве вора, похищающего культурное достояние. В том деле, конечно же, не обошлось без вездесущего Рори - кладезя криминальных идей и инициатора всех преступлений неразлучной парочки. Сам Мямля не был обучен грамоте и потому никак не мог по достоинству оценить ценность похищаемых им фолиантов, что не помешало ему запомнить пыльное и просторное помещение, сухой воздух (но не суше, чем в шахте), полки, с огромным разнообразием книг, уходящие к потолку и верхами теряющиеся среди его темноты, характерный запах, который его тогда еще живое обоняние позволяло прочувствовать в полной мере. В винных погребах Мямле доводилось бывать частенько. На вино и спрос всегда побольше, чем на книги, для успешного сбыта которых еще нужно было найти ценителя.
Нынче, недвижимо стоя у входа, Мямля слушал, что говорит оратор, и находя логические нестыковки в его речи, списывал их на собственную необразованность и недостаток интеллекта. В его понимании личность такого высокого статуса и уважения, каким представлялся этот ему неизвестный, но несомненно уважаемый местными авторитет, никак не могла ошибаться в материях, о которых вещала. А многочисленная публика, выступающая в поддержку данного авторитета, в свою очередь никак не могла ошибаться в нем. Зачем говорить о том, чего не знаешь, если это не истина для тебя? И зачем поддерживать эту истину, если не понимаешь, а уж тем более не разделяешь позицию провозгласившего ее? Об этом и многом другом Мямля рассуждал ежечасно в настоящем, но рефлексия то и дело поглощала его и утаскивала за собой в прошлое. А не вполне оформившаяся, но вина за соучастие в преступлении против жителей Хельмрока обгладывала его кости, и так практически лишенные плоти, и как бы он не упирался всей грузностью своего мертвого тела, как бы не утверждал себе, что свобода того стоит, с течением времени кусочек за кусочком вина пожирала его.
"Эх, если бы я только мог сейчас говорить! Если бы я только мог сказать, кто виновником всему, и никакое наказание не устрашило бы меня более, нежели то, чьи истязания я испытываю сейчас", - твердил про себя Мямля, он уже решился сознаться, и волновался теперь как бы не было слишком поздно к тому моменту, когда он получит возможность свое решение осуществить. Мямля понимал сколь многое может решить его признание в этом. Погруженный в раздумья Мямля не замечал, что массивная нижняя челюсть его уже оттаяла и теперь по давней привычке двигалась, повторяя ход его мыслей, - не замечал, что уже может говорить.
"Лишь бы только этому дурню не взбрело в голову сознаться как тогда, лишь бы только..." - мысленно повторял Рори, беспокойно косясь искусственным глазом, который не был от природы его частью, но контроль над которым он получил вскоре после смерти. Так продолжалось довольно долго, а на фоне этого разворачивалась односторонняя словесная баталия (по сути монолог) между все распаляющимся содержанцем и Фердинантом, который и не мечтал уж выйти живым из того диспута. Когда же в момент торжества победителя, оратор в заключение выдал что-то особенно важное громко, и это что-то с готовностью подхватила толпа, челюсть испугавшегося Мямли резко вздернулась, а зубы, столкнувшись, издали громкий щелчок. Тотчас глаз Рори в отчаянии закатился внутрь черепа, предвкушая что будет в дальнейшем, а Мямля принялся говорить так быстро, как никогда еще не говорил до этого.
- Шахта! Это не живые! Не живые! Это мы, - это мертвые мы натворили! - кричал он, и несколько черепов обернулось. - Это мы натворили, - мы, а не они! - продолжал кричать Мямля, и с каждым его воплем, с каждым повторением все больше черепов оборачивалось, все больше мертвецов подходило послушать. Пожалуй, впервые на веку Мямли, если не считать суда над ним, он был в центре внимания и получил возможность выговориться. Тогда, на суде, ему задавали вопросы, и эти вопросы, их строгие и выверенные формулировки, стесняли мышление Мямли. Теперь ничто не мешало ему излагать как, по его мнению, следует, но времени было в обрез и потому связной речи при всех его стараниях никак не выходило.
Неупокоенные сходились к Мямле со всех уголков Склепа, и в некоторый момент времени даже содержанец в цилиндре, будучи на пике экстаза самолюбования, который с ним случался всякий раз после особенно длинной и понравившейся народу речи, обратил внимание на происходящее в зале. Он, свято веривший, что дело сделано и никто более не посмеет вступиться за мягкотелого, уже было собирался возвратиться в саркофаг, и еще лет десять лежа в нем, слушать восторг местных подхалимов, восторженно обсуждающих его речь. Теперь же внезапно выяснялось, что дело-то вовсе и не кончено и даже наоборот, - выяснялось, что у противной ему стороны, оказывается, имеется один из худших доводов краснобаю, каковыми во все времена являлись вещественные доказательства и очевидцы. Из-за вещественного доказательства содержанца некогда вздернули, из-за очевидца он теперь мог утратить власть. И в совокупности этих двух суждений, разом связавших внутри него прошлое и нынешнее - суждений, что подвели его, и так просуществовавшего после смерти много дольше, нежели отведено иным личностям его склада, к призрачной черте, - определилось его будущее, и содержанец, напоследок полыхнув зеленым пламенем, догорел. Лишь череп его остался полыхать среди прочих костей, а над черепом, - цилиндр. И цилиндр тот вскоре начал полыхать тоже. Он сгорал в зеленом пламени, но дымка, поднимающаяся от вершины цилиндра, была не зеленой, а синей. И синяя эта дымка и весь цилиндр разом напомнили Фердинанту - одному из немногих свидетелей кончины вождя - трубу локомотива. Ни он и никто из свидетелей не знали будущего и даже настоящего в не столь отдаленных местах. Они не видели заводов и высоких труб, что как грибы после дождя распространялись от более цивилизованных регионов Фэйр к менее цивилизованным. И чем кислотнее становились дожди, тем скорее и массовей плодились заводы, и всюду за ними следовал смог.
- Ой! - вот и все, что успел сказать оратор, прежде чем упокоиться. Весь свой век он упражнялся в красноречии, большую часть посмертия он готовился к упокоению, думал о том, что скажет в последние минуты.
Очень часто люди не говорят того, что хотят сказать на самом деле. Очень часто обстоятельства и требования общества способствуют умалчиванию. Хотел ли он сказать то, что сказал и так ли представлял свою кончину? Наверняка нет. Он, верно, самонадеянно полагал, будто есть в его статусе нечто большее, нежели временное высокое положение. В своем исключительном таланте говорить усматривал вечность памяти, но за век свой не поднял и не макнул пера в чернила ради пары стоящих строк на бумаге. Он - живущий мгновением и не помнящий собственного имени - рассчитывал, что имя его запомнят и передадут языки последователей, обеспечив вечную славу и признание. Никто из подхалимов не услышал последних слов содержанца в цилиндре, но даже если бы и услышали - их практичные умы не видели смысла в поддержании умирающего режима, но видели смысл - встать у истоков нового режима в момент его зарождения. Они сейчас стояли вокруг Мямли и внимали его рассказу. Вечный революционер, оказавшийся на проверку не таким уж и вечным, только говорил о революции, призывал к изменению действующего порядка вещей, но сам не предпринимал ровным счетом никаких решительных действий, только лишь поддерживая то состояние вещей и ту власть живых, к свержению которой призывал.
Лишь два мертвеца обратили внимание на гибель вождя. Оба этих мертвеца были стариками даже по здешним меркам, и оба они некогда умерли по его вине. Оба этих старика давным-давно позабыли отчего они умерли, их кости покрылись пылью, как винная пыль в недопитых бокалах, которая на момент разлива вина была еще жидкостью. Теперь они сидели и что-то смутно вспоминалось им, что-то связанное с произошедшим. Вспоминалось и вновь терялось, слишком давнее и слишком трудное, чтобы помнить.
Когда же пламя распада угасло, и только слабые угольки остались тлеть в глубине глазниц черепа содержанца, наиболее расторопный из переметнувшихся подхалимов подошел, и подняв то, что осталось от цилиндра, водрузил это что-то на череп Мямли.
Мямля кончил излагать к тому моменту, и первое время по окончанию все слушатели молчали. Им требовалось обдумать сказанное и принять для себя важное решение. Для принятия этого решения полагалось определиться в двух вопросах: первый из которых состоял в том, следует ли им прислушаться к словам Мямли, пускай и не уверенным, но искренним? Второй вопрос заставлял присмотреться к самому Мямле как к возможному лидеру. Мямле, который, хоть и говорил много хуже и не внушал почтения возрастом, не принимал участия в создании Склепа и в формировании идеологической основы их общества, но гораздо дальше продвинулся в реализации этих самых идей на практике, нежели все содержанцы вместе взятые за все годы существования Склепа. Они - содержанцы - уступая власти, шли на компромисс, что было здравомыслием и потому противоречило духу революции. Но вот эти двое: Мямля и Рори (который до сих пор не обрел дара речи), не думая ни о каком компромиссе с властью и познав на своей шкуре жестокость этой власти, пережили многое из того, что и они пережили, и о чем столь вольно рассуждали богатые содержанцы, зная лишь понаслышке.
Те два вопроса, так никем и не озвученные, задавали себе члены общества мертвых Хельмрока, - задавали недолго, ведь принадлежали они к той категории вопросов, ответы на которые известны задающему заранее, еще до того, как вопросы заданы.
Глава IX
Шахта заработала и лед тронулся. Настоящие реки разлились тогда по улицам Хельмрока, не уступая в полноводности ни природным рекам, окружающим город, ни грунтовым могильным рекам, спускающимся с погоста и почти круглый год отравляющим городские каналы. На все это непотребство взирал лорд Мортимер с высокой башни. Ему оттуда все казалось таким низким, приземленным. Стоя там и глядя на потоп внизу, лорд Мортимер морщил лоб в попытках определиться, что ему следует думать? Что предпринять в связи с случившимся? Не определился он и к тому моменту, как реки высохли, сменившись болотом.
И так мертвая экономика города после инцидента сделалась еще мертвее, а перевес неупокоенных мертвых над живыми и упокоенными мертвыми, - еще более явным. Даже те из неупокоенных, что прежде добровольно запирались в гробах и ожидали там распада, все чаще выходили на поверхность посмотреть, что учудили их потомки. Их выходы на поверхность - бесцельные брожения изначально - с течением времени превратились из ностальгических порывов в целенаправленные действия. Теперь не было детей, чтоб обзывать мертвых чушками, не было собак, чтоб воровать кости скелетов, дилижансов не ходило - сбивать неупокоенных, и лошадей не осталось, чтоб топтать, а на поверхности разнообразия всяко больше, чем в могиле.
Вскоре взошли первые ростки новой революции. Мертвые прибывали к барбакану замка с требованием пересмотреть действующий порядок. В иные годы их акцию протеста тут же разогнала бы городская стража, только служили в ней теперь одни мертвяки, которых также притесняли в правах и которые так же прибывали сюда с требованиями. Осадить и захватить крепость неупокоенные не смогли бы при всем желании: за барбаканом начинался мост, ведущий через ров, и захватчик, дерзнувший пройти по этой переправе, рисковал быть схваченным Тварью, обитающей внизу. Поэтому сложившаяся ситуация была в некотором смысле патовой: протестующие не могли войти в замок, а лорд Мортимер не мог послать гонца или запросить поддержки иным способом. Магией он не владел, к почте добраться не мог, а все почтовые голуби, которых содержал, издохли при невыясненных обстоятельствах. Не все из голубей упокоились, но что проку с мертвого почтового голубя, если он не испытывает голода и не желает никуда лететь?
С тех пор, как перед замком собралась толпа, лорд Мортимер вновь ощущал дискомфорт. Он специально сходил в библиотеку по этому поводу и после долгих поисков выяснил, что то, что он испытывал называется именно так - "дискомфортом". Также он выяснил, что с времен его последнего визита кто-то обворовал библиотеку, и что сам библиотекарь куда-то пропал. По первому поводу он больше недоумевал, нежели злился, по второму - был в ярости, ибо не терпел легкомыслия среди подчиненных. Уходя, лорд не обратил внимания на захлопнутый трактат и ногу, зажатую меж его страниц. Трактат этот, посвященный экзотическим видам птицам Палингерии, был тяжелейшей во всех смыслах вещью, и, как и всякая большая книга, эта требовала повышенного ухода. В частности, если не убирать ее, со временем пыли становилось слишком много, а дощатая кровля пола начинала угрожающе скрипеть и прогибаться. Не один библиотекарь столкнулся с тяжестью первого тома "Экзотических птиц Палингерии" за авторством всемирного известного путешественника и исследователя Гудвина Ноги-паруса, - не один библиотекарь исчез при невыясненных обстоятельствах, оставшись наедине с этой книгой.
Но все эти разочарования были лишь углями, случайно подброшенными в топку негодования лорда Мортимера. Куда больше его напрягали те обыденные вещи, которые он привык считать своим неотъемлемым правом и удовольствия которых теперь лишился. К примеру, Мортимер не мог как прежде выйти на балкон и осмотреть свои владения, так как некоторые из балагуров внизу очень метко и очень далеко метали камни. Винный погреб был не доступен лорду, ибо путь туда был неизвестен ему, да к тому же вплотную прилегал к тайным тоннелям, куда Мортимеру ходу не было, а Фердинант - его верный слуга - обычно спускавшийся в погреб за вином по приказу лорда, куда-то запропастился. По всему выходило, что следует пересмотреть привычный распорядок, чего Мортимер, в виду присущего ему упорства, делать не желал, сопротивляясь переменам до последнего.
Теперь он стоял, глядя в одну из бойниц, которая выходила на площадь перед внешней стеной замка и барбаканом. Там, как и вчера и позавчера, толпились мертвые. Он все пытался понять, чего им нужно, они все пытались донести это ему: кричали, рисовали углем на плакатах, и, хотя язык был тот же, и ситуация их объединяла общая, там, на площади, и здесь, в замке, - это были два совершенно разные миры. Мортимер и сам входил в число неупокоенных, только разница между ним - особой благородных кровей - и обычными мещанами, толпившимися сейчас внизу, у входа, была настолько велика, что пониманию между ними просто неоткуда было взяться.
Благородные неупокоенные в довесок к глубинному чувству душевной незавершенности были обременены еще и знаниями, и воспитанием, а нередко и тяжелым, травмирующим детством. Но тяжелым не в смысле физических тягот, отсутствия пищи и крова, а тяжелым в смысле отношения к ним родителей, чья безразличность к своим чадам лишь усугублялось вседозволенностью.
Исключение из правил составляли личности рационалистического склада ума, приверженцы распространенного сейчас в Фэйр культа радикального материализма. Они, не веруя в то, что смерть еще не конец, отрицали саму возможность существования после того, как сердце твое остановиться, а тело разложиться и останется от тебя один только скелет. Обыкновенно, это были несчастные люди, редко контактирующие с социумом, что позволяло им не обращать внимания на реалии мира и не входить в контакт с неупокоенными мертвыми. Состоятельные материалисты жили затворниками в своих поместьях, бедные - уходили в леса, принимая тамошние суровые условия существования в обмен на освобождение от обременяющего их общества и множества необъяснимых пока еще неокрепшей наукой явлений, которые пугали их и отталкивали. Такие умирали раз и навсегда, окончательно. Никакого распада и посмертия для них не существовало. Очень часто к радикальным материалистам причислялись разного рода сумасшедшие и дикари-инородцы, которых теперь не убивали, но просвещали и содержали в резервациях. Среди нерадикальных материалистов встречались в основном предприниматели и оппортунисты и это были совсем другие личности. Ведомые выгодой они подстраивались под мир, а не требовали от мира перестроиться с учетом их интересов. Они подстраивались и, пользуясь приобретенным влиянием, ненавязчиво меняли курс общества по мере возникновения необходимости и сообразно росту своих возможностей. Этот рост сейчас наблюдался во всех отраслях производства, но главное, - в отрасли тяжелой промышленности.