ОТ АВТОРА
Всякое созерцание переходит в наблюдение,
Всякое наблюдение - в соображение...
Гете
 
Сколько бы люди не читали и не писали, а живут иначе,
чем читают и пишут. А в жизни все не так, как в неимущих
душах людей, обращенных внутрь себя. Это в Евангелии "жена
из ребра Адамова вышла". А в жизни? Удаляют одну хромосому
и пожалуйста тебе - мужчина!
А Земля? Кружит вокруг Солнца, не наоборот! А почему
тогда древние Землю в центр всего ставили? Опять непорядок
получается. Может от того, что мысли людей в уме в те
времена стихийно плавали! А когда плавать на бумаге стали,
то и выяснилось, что на Бога надейся, а сам не плошай... Все
равно, кроме как на Земле, во Вселенной нашей человек
больше нигде не топает, разве когда сам того захочет. То
вылезает жить от товарищеской тесноты в самый что ни на
есть Космос.
А там уже как разнуздается от всех своих одежд, то и превращается
от печали в сердце то ли в Логос, то ли в Софию. А
что это такое, то неведомо только тем, кто исполняет свою
жизнь впереди разума. А для того мысль не организация, а
наоборот, где сначала глагол идет, а о существительном еще
мысли нет.
И доживают же таким путем до угнетения ослабелых и не
научных людей! Но те люди уже давно поняли свою силу. Они
прекращают свои убеждения и живут жизнью их
вопрощающих.
У нас вопрощающие всю погоду делают, а остальным
только отвечать приходиться. Они то в субботниках, с лопатой
ковыряясь, ответа ищут, то от отдыха устраняясь, заголяют
небо для светлой жизни вопрошающих.
А Оттуда во всем гармония схем видна, что худые спины на
Земле проживающих изображает. Но люди от частых раздражений,
наконец, поняли, что пора этому безобразию конец
положить. И что все дело-то в Любви и заключается. А потому
еще при жизни Спасение получить можно. Но Спасение то - в
Женах человеческих в болезненном порядке скрывается.
А потому дума, которую каждый мужик думает, в женщине
в целую мудрость превращается и к нему от нее возврат
имеет, чтобы мужик от ума не отвыкал. Вот почему Жена для
него как Медальон - овальный амулет с заклинаниями, ей же
предуманными и спасающими от всяких напастей, если в этом
смертная необходимость имеется.
Безмолвно изучая эти медальоны, вдруг прозреваешь,
хлебая, как пельмени в шампанском хлебали купцы русские
после трудов правденых, плодя разочарование афоризмами, но
кротко извлекая из женских глубин душевной плотности
самого себя, а именно: рационализм, материализм, индивидуализм,
атеизм, теизм и оккультизм.
Вот почему от Эвы начинаем и к Еве возвращаемся. А уж
что там между остальными делается и что возникает пустыми
остано-вившимися ночами между остальными типами женской
психики, то и автору неведомо. От страданий человеческих,
кто в былинку превращается, а кто кряжистым дубом миру
является. Но все уважение к собственной жизни имеют и попрежнему
желают приближения света будущего дня. Слаб и
неисправим человек.
И в своих беспамятных сновидениях кажется себе только
молодым и сильным, а на самом деле просто живет так, как
это у него выходит. Солнца для сытости может и всем хватает,
да не все одной сытостью жить хотят, но и по чужому
записанному смыслу жизнь свою исполнять не желают. И
заключают тем самым в себе одно сомнение.
Вот почему автор желает не в силу радости, но сомнения
показать идеи и распоряжения людей, где есть мученье
чувства Жен, являющих нам своих мужей не как образец
гнойной смерти, а как ярость и надежду поколений, которые
уже умерли, а которые хотели бы осиять себя утешением,
ослабляя натянутую струну текущего момента с
настойчивостью, яростью и надеждой.
И в этом жизнь, а не тоска "Медальонов", и в этом надежда
"Пельменей в шампанском".
МЕДАЛЬОН 5. Анна - шея Достоевского .
Память ее хранила все в таком порядке и последовательности,
словно с ней это произошло
недавно. А ведь было все...Ее родители пытались
продать дом, а в качестве приданого чуть и ее не запродали
замуж... . А то она сама убеждается в том, "что самая
счастливая и радостная жизнь - это монастырская жизнь" и
приходит к мысли "оставить мир и поступить в монастырь, где
все...".
Но Судьба сулила ей иное, когда 3 октября 1866года
преподаватель стенографии в мужской гимназии, где она
слушала лекции по этому странному предмету скорописи,
предложил ей работу у писателя Достоевского. Она же знала
это имя. Восхищалась и плакала над "Записками из Мертвого
дома".
" Записки из Мертвого Дома"... . Сколько времени прошло
с тех пор, сколько событий совершилось, когда " худенький,
маленький, белокурый с болезненным цветом лица и серыми
глазками", которые "тревожно переходили с предмета на
предмет, а бледные губы нервно передергивались", сколько
воды утекло, когда он издал свои "Бедные люди", горячо
убеждая прилюдно всех, а особенно Тургенева, в своей
гениальности, так что Белинский, игравший в карты с
Некрасовым, даже заметил: "Что это с Достоевским! Говорит
какую - то бессмыслицу, да еще с таким азартом". А Тургеневу
только и надо вызывать высокомерный тон да раздражительность
Достоевского. Любил Иван Сергеевич шутки в накаленной
добела психологической обстановке литераторов... .
Была молодость русской литературы.
С тех пор много чего было... и дело петрашевцев, и Сибирь.
И уже начато было "Преступление и наказание".
"Разноглазие" Федора Михайловича поразило Аню, когда
она впервые увидела его во время первого своего сеанса
стенографии, вглядываясь в его "светло-каштановые, слегка
даже рыжеватые", сильно напомаженные и тщательно приглаженные
волосы. Один глаз был карий, а "в другом зрачок
расширен во весь глаз и радужины незаметно". Прощаясь с
ней в первый ее приход, он выразил ей свою радость, что
прислали девицу - стенографа, а не мужчину, "потому что
мужчина, уж наверно бы, запил, а вы, надеюсь, не запьете"?
Разве могла Анна Григорьевна себе только представить, что
подобные странные замечание для Достоевского были не
плодом какого либо воображения, а следствием совсем недавно
пережитых им событий, когда при живой жене Марии Дмитриевне,
по первому мужу Исаевой, которая даже в Кузнецке,
Семипалатинске и Твери, где ссыльным жил Достоевский, таскала
за собой своего любовника Вергунова, так вот за полтора
года до ее смерти, "вступив в связь с молоденькой писательницей
Апполинариею Сусловой, 22 лет от роду", еще всего года
три назад до встречи с Анной Григорьевной, он разъезжал с
"суслихой" по Италии, Германии, проигрываясь в пух и прах в
рулетку, так что сама "суслиха" прислала ему "350 франков,
заложив золотые часы и цепочку", хотя к тому времени уже
"полюбила молодого испанца и кого-то там еще".
А пока Федор Михайлович советует Анне Григорьевне
выйти замуж "непременно по любви, для счастливого брака
одного уважения недостаточно", хотя только к концу месяца
их совместной работы запоминает ее имя.
Всякое внутреннее чувство рождается в судорогах и напряжениях,
весь мир реальности всего лишь за несколько месяцев
для Анны Григорьевны становится духовным толчком, от которого
она уже не может избавиться и "уже действительно увле-
чена Федором Михайловичем", прилив его мощи и личного
воздействия возрастает вовсе не по причине его заурядной
внешности, но в силу тех сопереживаний, которые испытывает
Анна Григорьевна, наблюдая опасные потрясения нервной
системы человека, творящего перед ней "Преступление и
наказание", так не похожего на молодых людей, "которых...
приходилось встречать в своем кружке"... . Живая жизнь со
всеми ее сложностями захватывает ее своей сопричастностью,
когда она обнаруживает, что Федору Михайловичу грозит
описание имущества и "долговое отделение", если он не во
время сдаст свой роман издателю Ф.Т.Стелловскому, скупившему
сначала все векселя Достоевского, затем давшего ему
ссуду для оплаты долгов, но взыскивая "через двух подставных
лиц с него деньги". Этакий кровожадный эксплуататор и не
только Достоевского, но и Писемского, Крестовского и самого
композитора Глинки. Анна Григорьевна умеет как никто сопереживать
и испытывает внутреннее ощущение сопричисленности
к такому важному событию, совершаемому на ее глазах,
как окончание и сдача в издательство романа "Игроки", после
чего Федор Михайлович намерен дать в ресторане обед. Он
выражает пожелание, если не в ресторане, то на скромном
домашнем обеде "выпить за здоровье моей милой сотрудницы!
Без вашей помощи я не кончил бы романа вовремя". В фокусе
возникающего безудержного поклонения к писателю и внезапного
напора с его стороны уже 8 ноября, то есть менее чем
через месяц со дня их знакомства, Федор Михайлович
объявляет Анне Григорьевне, что ее "любит и просит быть его
женой".
Анна Григорьевна Сниткина, уже как жена писателя
отправляется с ним за границу. Здесь он впервые же месяцы
проигрывает в Бад - Гомбурге и в Баден -Бадене все деньги,
взятые для поездки и принужден, ожидая авансов за "Идиота",
закладывать и продавать любимые женины вещи, нередко
рыдая, бьет "себя в голову", бьет "кулаком о стену", кричит,
что "непременно сойдет с ума и застрелится", вновь оказывается
за "зеленым столом", проигрывает тут же все деньги,
которые прислала теща на обратный выезд, "весь красный, с
красными глазами, точно пьяный" приходит в состояние крайнего
возбуждения, клянет на чем свет стоит свою жену, а
затем просит у нее прощенья: "....я тебя бесконечно люблю, но
мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить".
Через полгода, когда у него родилась дочь София, снова
мучит ее проигрышем, но уверяет, что это было для него
"последним и окончательным уроком". Он связан игрой еще
долго. Жена снова беремена в 1871 году, а он снова проигрывает
все деньги. Но это уже последний раз: "веришь ли ты
тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан
игрой, я теперь буду об деле думать...уже теперь твой,
нераздельно весь твой. А до сих пор наполовину этой
проклятой фантазии принадлежал".
А что Аня? А она сама пишет ему анонимное письмо о
своей будто бы ему неверности.
Результат - взрыв глухой страсти ревности, неведомой ей
доселе. И признание ревнивца:
-Вот ты все смеешься, Анечка, - заговорил виноватым
голосом Федор Михайлович, а подумай, какое могло бы
произойти несчастье. Ведь я в гневе мог задушить тебя. Вот
именно можно сказать: "Бог пожалел наших деток".
И постепенно, и не сразу созревает атмосфера высокого
искусства и охватывает ее непосредственной близостью бытия
и бесшумностью воплощения через зримые образы ее страдальца
- мужа, частью которого она постепенно становится. В
его и ее жизни заметное место приобретает Евангелие и
вообще Священное Писание, чтение религиозной литературы,
православный лейтмотив которой является центральным
местом их бдений, хотя и старообрядческая литература не
сходит с их стола. Сочинения св. Дмитрия Ростовского, св.
Тихона Задонского, инока Парфения, чтение Евангелия, подаренного
ему женами декабристов в Тобольске, книга, с
которой Федор Михайлович никогда не расстается до
последнего своего вздоха, всегда лежит на виду на его
письменном столе, а все сомнения свои он проверяет вместе с
ней по Евангелию, часто с любовью произнося слова Огарева:
Я в старой Библии гадал,
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Разве могут они теперь разделять мнение Белинского о
материализме, разве близки им "сказания" новоявленного
пророка Н.Г. Чернышевского о монархии, разве разделили бы
они мнение Ивана Тургенева в его "Дыме": "Если б провалилась
Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в
человечестве", разве возможно было бы для них, супругов,
связанных не просто единой плотью в продолжении себя, -
своих детях, но духом от Христа, заявить, как это сделал
псалмопевец русской охоты: "...я сам считаю себя за немца, а
не за русского и горжусь этим".
И когда она вместе с Достоевским присутствует на конгрессе
"Лиги мира и свободы", слушает Гарибальди, Бакунина, она,
как и он в едином порыве, обретает твердое убеждение в вере,
когда слышит этих сверхрассудочных глашатаев, становясь
ненавистницей всякой рационалистической и социалисти-
ческой зауми, буйный поток которой занимается антирелигиозной
пропагандой, начиная с того, что "для достижения мира
на земле нужно истребить христианскую веру. Большие
государства уничтожить и поделить на маленькие; все капиталы
прочь, чтобы все было общее по приказу...".
Она осознает свою цель жизни при нем, у нее нет никакого
тщеславия, но она внимательнейшим образом следит за всей
литературой по Достоевскому, страстно переживая всевозможные
инсинуации в адрес Федора Михайловича. Молитва
как интимное основание проявления религиозной жизни сливается
в единодушии жизни его с нею и в этом ее главное
счастье. Они нашли друг друга потому "как нет счастья в
комфорте, покупается счастье страданием" в несокрушимой,
сильной вере, глубоком, искреннем покаянии и надежде, когда
высшая ступень знания достигается не умом , а сердцем.
И если Н.Н.Страхов, рядившийся в тогу "друга" одновременно
и Толстого, и Достоевского, пишет о Федоре Михайлови
че: " Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь
провел в таких волнениях, которые делали его жалким и
делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и
умен", то уж кто-кто, но она - то ведала, что "человек, столь
чуткий к злу и столь добрый как Достоевский, приходил в
отчаянье от "подполья", найденного им в своей душе и в душе
других людей. Мало того, во сне, в сновидениях, он, повидимому,
погружался иногда в царство подлинно сатанинского
зла".
Она постигала тайну своего мужа, силу его душевного
напора оформившейся мысли не в зависимости от правильности
или неправильности его идей, в сущности выводимых им
человеческих психологий, а в ярком выражении двойственности
его личного психологического опыта: "перед приступами
эпилепсии он вступал в царство райской гармонии, в ночных
кошмарах он переживал сатанинское зло". Титанические
страсти раздирали его душу, а просветления души восходили к
порогу святости.
На 60-м году жизни, когда не стало Достоевского, ей шел
35 год и за годы их совместной жизни она успела пережить,
перечувствовать и собственное разрушение, и собственное созидание,
поскольку тайная игра сил чувственного влечения,
проявлявшееся у нее в постоянной бурной страсти, страхах и
молитвенной сущности ее души, сделали ее тонким наблю-
дателем души любимого страдальца, души, обретающей
немалый опыт нравственной и практической жизни.
Взгляд на мир человеческих инстинктов через призму его
философии Богочеловека не требовали для нее доказательства
реальности Бога. Но она была бесконечно рада, когда он
восклицал: "И я почувствовал, что небо сошло на землю и
поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да,
есть Бог!"
Именно благодаря ее практичности и самостоятельности в
решении вопросов, связанных с публикацией произведений
Достоевского, Анна Григорьевна, хотя бы в конце жизни
писателя, находит самостоятельный путь поддержания материального
благополучия семьи. Она сама становится издателем
произведений своего мужа, "который весь век бился и
работал как вол из-за хлеба насущного...". В своих социальных
оценках существующей власти она полностью поддерживает
монархию, радуется переписке Достоевского с Победоносцевым,
считает аморальным воззвание Вл.С.Соловьева к
Александру III о помиловании убийц Александра II- Освободителя,
хотя как и Федор Михайлович искренне любит
Владимира Соловьева, чьи публичные лекции любили они
посещать вместе, а 10 марта 1878года они присутствовали на
такой лекции,где был и Лев Толстой. Но встречи между двумя
гигантами мировой литературы так и не состоялось. И дело
здесь скорее не в том, что, знавший о присутствии на лекции
Вл. Соловьева, Н.Н.Страхов не свел литераторов между собой.
Дело в том, что такая встреча нежелательна для обоих. Вернейшим
мерилом всякой встречи является сопротивление силе,
преодолевающей силу невозможности встречи. Один создает
свое собственное Евангелие, отрицая православие, насаждая в
православной России секту "толстовцев", над которой сам же
подсмеивался. Для другого нет ничего, кроме православного
христианства, в котором только и может существовать идеальное
общество русского народа, христианства, которое борется
с плотскими устремлениями человека ради одухотворения и
спасения человеческого рода, ведь "вся эта земная жизнь -
только ступень ...в иные существования". Поэтом он открыто
заявляет: "Мерзавцы дразнили меня необразованною и
ретроградною верою в Бога. ...Не как дурак же (фанатик) я
верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим
неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы
отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!". Вот почему
встреча "титанов мировой литературы" не могла состояться
в силу высокомерной своевольной человеческой природы,
вытекающей из твердого миросозерцания каждого, в силу
нравственности каждого из них, нравственности, являющейся
осязаемой формой неосязаемой идеи. Раздвоение личностей
Достоевского и Толстого в высшей степени симптоматично,
ценно и не является примером патологического распада
каждого из них или аморальной способности наслаждения как
добром, так и злом, в котором есть сила великих христиан, где
отрицание и утверждение, есть лишь сомнение, порождающее
непринужденную уверенность как вынесенную муку, сцементированную
наслаждением пройденного жизненного пути.
И когда уже после смерти Достоевского состоится встреча
Анны Григорьевны со Львом Толстым по инициативе Софьи
Андреевны, которая, с чадами и домочадцами ранее как
хорошая знакомая из окон квартиры Анны Григорьевны, будет
лицезреть траурный кортеж с останками императора Александра
III, то иезуитское заявление Льва Толстого: " Анна
Григорьевна! Как вы похожи на своего мужа!" в устах
писателя будет звучать не просто как комплимент, как намек
на то, что "Сонечка" очень не похожа на него самого, и не
издевательство - "верные собаки похожи на своего хозяина".
Вовсе нет! Духовное совоплощение, сопереживание, усиленное
состраданиями этой женщины, избравшей тернистый путь
жизни с писателем, кто "начав с влияния Белинского, кончил
влиянием Победоносцева", в ком разумная интуиция воплощается
в конкретно-художественное созерцание мира, в ком глубокая
вера не нуждается в умозаключениях и хитроумных
доказательствах бытия Бога, - вот она,просто Анна Григорьевна
Достоевская, урожденная Сниткина, воспитанная в
религиозных православных традициях, которые только укрепили
ее в вере отцов, вот она, обретшая сходство со своим
мужем не в силу брожения и беспокойства душа, но овладевшая
этим свойством сходства в силу все совершенствующей
духовной близости с человеком, отцом ее детей.
Но не только и не столько дух и букву творчества являла
собой Анна Григорьевна. Ей пришлось вынести и обвинения в
практицизме, "прижимистости и скупости". Но деловая
сноровка, расчет обеспечивали семье хотя бы какой-то
достаток, но ей самой ничего не требовалось, "кроме самого
необходимого". А ведь и ее усилиями после смерти брата
Достоевского - Михаила Михайловича, Достоевский берет на
себя 20000 рублей долгу по журналу "Время", выплачивая их
до своей смерти, помогая семье умершего.
Анна Григорьевна и после смерти Федора Михайловича
имеет свой подход к людям, которые по тем или иным при-
чинам имели серьезные разногласия с Федором Михайлови
чем. Уж на что несговорчив и самостоятелен в оценках
Вл.С.Соловьев, считавший, что "Достоевский горячо верил в
существование религии и нередко рассматривал ее в
подзорную трубу, но стать действительно на религиозную
почву никогда не умел". Даже его, этого удивительного в
своей резкости полемиста, ей удается и 1 февраля 1882 года и
19февраля 1883года заставить выступить в зале Городского
кредитного общества на вечерах памяти Достоевского, с
речью, которая была запрещена уже министром, но которая
"имела колоссальный успех" у слушателей. "Каждый, кто
работает над изучением жизни и произведений Достоевского",-
кажется ей "родным человеком".
М.Н.Ермолова, А.Ф.Кони, В.И.Немирович-Данченко, Вл.С.
Словьев,Е.В.Тарле,К.И.Чуковский - все узнаваемые лица, с
которыми Анна Григорьевна ведет активную переписку,
поскольку каждый из них, являя собой личность в той или
иной степени способствует превращению отдельно взятого
образованного человека в цивилизованного, для которого
"полные драматизма произведения" Достоевского приводят
любого человека вплотную в соприкосновение с собственными
нервными узлами стихийного осознания собственной личности
и сгустка человеческих проблем вообще.
Однако являли себя знать и черные дни после смерти
Достоевского, которые на протяжении многих лет не давали
покоя Анне Григорьевне. Больной, незаживающей раной были
мысли о Достоевском, изложенные в письме Толстому Николаем
Николаевичем Страховым, этим философом, литератором
и публицистом, который "месяцами гостит у Толстого, Фета,
Данилевского, а по определенным дням ходит обедать к
знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом",
пользуясь свои обаянием, все выпытывает и выслушивает, а
затем сознательно видоизменяет в силу приятных для него
обстоятельств.
Да, и вообще, много, очень много набирается после смерти
Достоевского "воспоминателей", приносящих тьму горя его
жене, испытывающей беспокойство, тоскливое предчувствие от
какого-либо преувеличения, вымысла, сплетни, от чего оскорбляется
сердце и дух, вскрывается рана души, а моральные
силы, составляющие неотъемлемую часть человека переносят в
сознание боль своим непрестаннным брожением, беспокойством.
А все это разговоры и разговорчики о том, что Достоевский
"беседует не со всеми, а лишь с некоторыми, а
остальному обществу бросает "презрительное или унижающее
кого-нибудь словечко", хотя на самом деле за этим кроется его
эмфизема легких, отчего, иногда, ей он говорит: "Не спеши,
дай отдохнуть, дыхание пресеклось, дышу как через вчетверо
сложенный шерстяной платок". Руководимая сознанием тайного
своего предназначения, Анна Григорьевна имела и свое
мнение относительно истолкования посещавших Федора
Михайловича эпилептических припадков, выполняющих тайную
и изначальную волю природы, приоткрывающих ему
завесу смысла страданий, после которых он преображался как
это происходило, например, в Оптиной Пустыне после бесед
со старцем Амвросием, бывшим по мнению Достоевского
"сердцеведом и провидцем", как это бывал у него и ранее, еще
за границей, когда он подолгу стоял перед картиной Гольбейна
Младшего "Мертвый Иисус", и тогда, когда подолгу всматривался
в образ Мадонны Рафаэля, висевшего в его кабинете
над диваном - постелью, - подарком почитательницы Достоевского
вдовы поэта Алексея КонстантиновичаТолстого.
Время бежало неумолимо вперед, и она в глубоком
умилении живет уже не в двадцатом веке, а по-прежнему в
"70-годах девятнадцатого", лелея воспоминания и событиф
прошлых лет. И даже в 72 года незадолго до своей кончины
она беспокоится, что не все еще разобрала из своих стенографи
ческих записей, сделанных ей при жизни Федора Михайлови
ча, на которые он всегда смотрел с любопытством и пенял
ей, что и ему было бы интересно знать, что там она такое про
него записывает. Ее слова: "...я не хочу умирать. И надеюсь,
что проживу, как покойница мать, до конца девятого десятка",
-это ее мечта, это ее жажда окинуть взором возвышенности и
дали земного существования, где имя того единственного
человека, которому она была предана всем своим помышлением,
становятся творческой завязью мира, где через призму
его видения мира испытывается в целом человечество на проч-
ность и где успех переходит от одного к тысячам.
Жизнь ее теперь волею судеб протекает летом 1917 года на
юге страны, где она заболевает тяжелой формой малярии,
пытается вернуться в Петроград, что ей сделать не удается.
Как пишет врач З.С.Ковригина: " в это время, в эти последние
месяцы своей жизни, она вообще поражала исключительностью
духовных своих качеств, возбуждая удивление и
глубокий интерес к себе не отраженно, как жена Достоевского,
а сама по себе: своей неутомимой энергией, тонким
и широким умом и еще больше: неустанным интересом ко
всему окружающему. Во все она вносила несвойственный ее
возрасту пыл и горячность. Порой просто нельзя было верить,
что перед тобою старуха...".
Светлое, радостное, верующее лицо человечества, а не
сплошь больные души, унылые, расстроенные, сумрачные
чудились ей при взгляде на мир с больничной койки
умирающей и стихотворение А.Н. Майкова, так любимое
Федором Михайловичем, зримо являло собой и смысл ее, и
смысл его вместе прожитой жизни:
Дорог мне перед иконой
В светлой ризе золотой
Этот яркий воск возженный
Чьей неведомо рукой...
Знаю я, свеча пылает,
Клир торжественно поет;
Чье-то горе утихает,
Кто-то слезы тихо льет.
.......................................
Это светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души.
Анна Григорьевна умерла 9 июня 1918 года в Ялте.
И только в 1968 году тщаниями внука - Андрея Федоровича
ее перезахоронили по завещанию в Александро-Невской лавре,
рядом с мужем.