Я утонул в проезжающем мимо троллейбусе, чтобы тот, равномерно шипя динамиком, втаскивал мне в голову названия остановок, нужных другим. Я был лишним в его прямоугольном нутре, разрезанном неудобными скамейками на узкие ломти проходов. Изнеженное автомобилем тело никак не могло устроиться на двух подушках, приваренных к ржавой раме, я ерзал на них и каждую секунду ждал, что вечноживущая боль радикулита может быть единственной наградой за такое сидение. Но вагон медленно, бессмысленно останавливаясь, полз вперед. Я прекрасно знаю, как чертыхают его зазевавшиеся водители, не успевшие вывернуться и упершиеся в бесконечный плоский зад, замерший наискосок, перегородив сразу несколько полос, как сразу за ним начинается толкотня, неизменно ждущая той секунды, когда завизжат под неудобными сидениями электромоторы, и длинные штанги неспеша поползут по проводам. Я, опершись на тонкий бордюр окна, тогда стану смотреть на разъезжающиеся автомобили, провожая глазами чужой, но привычный мир зеленоватых стрелок над краснеющими цифрами. Там, в салонах, наверняка, играет музыка, и в некоторых она - совершенно точно - приятна моему слуху, удивительно притягивающая меня выскочить из чужого салона, чтобы забраться в свой, привычный за десять лет до последнего скрипа, что легко исправить, стоит только вовремя заехать в мастерскую.
Но такое мне больше не под силу. Теперь мне остается лишь громыхать внутри троллейбуса, на каждой остановке перегораживая дорогу своим прежним собратьям. И пусть моя машина вполне на ходу, стоит во дворе дома, где она стояла и год назад; и пусть в кармане у меня лежат права, пару лет назад разменянные и легитимные еще долгое время, - не будет больше это мне необходимо. Трудно отказаться от того, к чему давно привык и вспоминать другую жизнь, хотя сколько раз я катался на такой вот электрической махине, и кресло, втиснутое позади всех остальных к последнему окну, было для меня когда-то страшно любимым: окажись оно свободно утром, когда я ехал учиться, целый день предвещал мне сплошную удачу. А теперь все кажется совсем другим - жутким, тарахтящим и неудобным до ужаса.
Десять лет назад я думал, что такой поездки больше никогда не приключится. Десять лет я думал, что выскакивающие из меня картинки, неровно располагающиеся на листе бумаги строчками текста, имеют хоть какую-то ценность. Слишком долго я утешался похвальбой, возлагая на себя чужие слова о чужих героях, делая это безо всякого права, просто от желания написать что-то такое, от чего задохнется читатель и поставит себе на полку. Но никто не задохнулся, я не сумел ни до кого достучаться, сколько ни старался. Может быть, я старался плохо, и стоит еще потерпеть, чтобы найти правильные слова, а может быть, не дал мне Бог Дара, только страшное умение марать бумагу бесполезными словами.
Пусть они останутся у меня в столе на вечную память, а я просто уеду на жестком троллейбусе, чтобы совсем исчезнуть и больше никогда не возвращаться.