Доминик Жан Ларрей, главный хирург Восточной Армии генерала Бонапарте, рукавом отёр заливавший глаза пот. От действия этого на загоревшей, влажной коже остались бурые разводы - руки врача были сплошь забрызганы кровью. Лежащий перед ним на операционном столе фузилер тихо стонал, находясь на грани обморока. Пуля из мамлюкского мушкета попала ему в руку, раздробив кость чуть выше локтя. Допотопные и ненадежные ружья египтян имели всего одно неприятное преимущество - крупный калибр. Тяжелые, грубые пули ломали солдатские кости, словно сухие хворостины.
Двое операторов держали раненного, третий подал Ларрею тесак с широким лезвием. Хирург сжал руку солдата на ладонь выше раны и одним круговым движением надрезал кожу, отняв лоскуты её, образовавшиеся вокруг пулевого отверстия. Фузилер тихо охнул и задышал сипло и часто. Глаза его неподвижные и блестящие, не мигая глядели в тканевый потолок амбуланса.
Снаружи доносился непрестанный грохот выстрелов, коему вторили более редкий и раскатистый гром орудий. Крики людские, заглушаемые этим грохотом, были едва слышны - куда отчетливее были стоны и сетования раненных, вповалку лежащих вокруг. Амбуланс, расположенный в центре пехотного каре, казался плотом посред бушующего потока битвы. Битвы, впрочем, уже выигранной.
- Руку... оставьте руку, - голос фузилера в общем шуме был едва различим. Хирург не отвел взгляда от сочащейся темной кровью раны.
- У вас пулей расколота плечевая кость, гражданин, - произнес он отрешенно, словно обсуждая вопрос скучный и повседневный. - Чем скорее рука будет отнята, тем более ваш шанс пережить это сражение.
Кривым ножом, он методично разрезал мышцы и сосуды. Помощники кожаным турникетом перетянули бицепс, крючьями зацепили высвободившиеся жилы. Кто-то заработал иглой, споро и умело, зашивая вену, брызнувшую было струёй густой, почти чёрной крови.
Оператор подал Ларрею пилу. Полированная деревянная рукоять её, липкая от плохо оттёртой крови, привычно легла в ладонь. Двое помощников навалились на лежащего, весом тел своих стремясь обездвижить его. Пила с отвратительным звуком вонзилась в кость. Раненный застонал громко и натужно, зубами сжав деревянный чурбак. Ларрей торопился, стремясь не продлевать страданий несчастного, но кость упорно не поддавалась. Брали своё усталость и истощение - эта ампутация была уже двадцатой за последние несколько часов.
Наконец всё было кончено. Словно вынырнув из густой, вязкой пучины, хирург понял, что звуки битвы утихли и отдалились к реке. Пушечных залпов уже почти не доносилось - лишь разрозненный треск мушкетов. Шестишеренговый строй, окружающий амбуланс, пришел в движение, сопровождаемый отрывистыми командами офицеров. Перестроившись в маршевые колонны, пехота двинулась дальше, оставив вокруг себя тела людские и лошадиные, большей частью - в дорогом египетском платье. Солдаты, привлеченные блеском множества украшений, на ходу срывали их с тел павших, короткими ударами штыков добивая раненных.
Ларрей вышел из-под тента, щурясь от солнца, медленно клонящегося к горизонту. Желая дать себе короткую передышку, а так же поговорить с кем-то из офицеров, дабы узнать о дальнейшем маневре армии, он достиг того места где стояла передняя шеренга каре. Среди раненных и убитых здесь были лишь мамелюки - французских солдат давно уже забрали санитары. Страдая от смертельных ран, бывшие правители Египта шевелились и стонали, словно единая живая масса, где не выделить уже отдельного человека - кровь и песок спаяли тела несчастных воедино.
Неожиданно, взгляд хирурга выделил в этой пугающей массе фигуру, проявляющую куда больше жизни чем прочие. Не взирая на раны, этот мамелюк действовал решительно и неутомимо, силясь освободится из стиснувшей его массы человечьих и конских тел.
- Эй, вы! - Ларрей решительно окликнул двух санитаров, занятых грабежом умирающих врагов. - Живо сюда. Возьмите этого человека и доставьте на перевязку.
С неохотой оторвавшись от своего занятия, солдаты приблизились к хирургу. Увидев, на кого он указывает, они в нерешительности переглянулись.
- Он же араб! - вполголоса ругнулся один из них. Ларрей не удостоил его даже взглядом.
- Среди лежащих на поле после битвы нет ни арабов, ни французов. Только люди, нуждающиеся в помощи. Кладите его на носилки!
Мамелюк, казалось, понял слова французского хирурга. Он замер, позволив солдатам освободить себя и уложить на собранные из плаща и брошенных на поле пик, носилки. Ларрей, видя, что колонна уже достаточно отдалилась, последовал за ворчащими в усы санитарами.
Уже в амбулансе он понял, что внезапный порыв его не имел смысла - мамелюк, хоть и проявлял необычную для раненного живость, был ранен в живот. Смерть его была лишь вопросом времени. Хирург вознамерился оставить его и обратиться к тем, кому его помощь могла быть более полезна, но египтянин вдруг схватил его за запястье и с неожиданною силой подтянул к себе.
- Постой, - то, что он заговорил по-французски изумило Ларрея ещё более. - Не уходи. В руки мои не вложена ещё книга мёртвых. Помоги мне.
- Я не знаю способа помочь вам, - удивленный, хирург всё же сумел сохранить трезвость суждений. - Рана в живот смертельна.
- Нет, - голос мамелюка поражал своей тихой твердостью. В нём не было дрожи человека, страдавшего от сильной боли. - Достань пулю, промой рану и перевяжи меня. Прошу, сделай.
Сколь сильны бы ни было удивление Доминика Ларрея, он не нашел в себе сил противиться той необъяснимой властности, какая звучала в голосе этого странного человека. Двумя движениями скальпеля он срезал окровавленную одежду, открыв рану. Не зная, как глубоко ушла пуля и не имея под рукой щупа, он пальцем проник в отверстие, осторожно, стремясь не потревожить. Пуля обнаружена им была тут же - она углубилась в тело не более чем на пять сантиметров. Расширив рану и удалив из неё грязь и обрывки ткани, щипцами хирург захватил засевший в теле кусок свинца и одним резким движением извлек. Мамелюк при этом не проронил ни звука. Молчал он и тогда, когда Ларрей стягивал вощеной нитью края раны, закрыв после её ватой и пластырем.
- Стяните рану бинтом и уносите, - устало махнул он подоспевшим помощникам, с расстояния наблюдавшим за операцией. Когда раненного наконец унесли, Ларрей обнаружил себя в полном смятении чувств и мыслей.
"Что за странный человек? Как сумел он выучить французский язык, к тому же в таком совершенстве? Что за удивительная властность в его голосе и невероятная сила духа, позволяющая презреть страдания плоти?"
Черты лица мамелюка явно не были арабскими - это, впрочем, нисколько не удивляло Доминика. Ознакомившись с трудами посещавших Египет европейцев, он знал, что мамелюки - это бывшие рабы, в раннем возрасте захваченные в Грузии и Армении. Проданные на невольничьем рынке Каира, они становились воинами и, доказав свою способность, получали в награду золото и земли. И всё же, черты этого человека не носили следов кавказской крови.
Мысленные метания главного хирурга были прерваны суровой обязанностью - десятки раненных солдат Восточной Армии не оставляли более нескольких минут на досужие измышления. Тяжелый труд хирурга поглотил Ларрея целиком - здесь было его поле битвы, хоть для спасаемых им солдат битва эта уже завершилась. Доминик Ларрей считал себя таким же воином, как и они - с тем лишь отличием, что он стремился не отнять чужую жизнь, а спасти её. И на спасение это каждый раз бросал все силы - и телесные и душевные.
Раскаленный шар солнца коснулся далекого горизонта. Величественные силуэты пирамид удивительно чётко выделялись на фоне багрового неба, и древний камень их казался золоченным в отсветах догоравших на Ниле мамлюкских кораблей. Восточная армия собралась у берега, вытягивая из воды тела беев, надеявшихся вброд перейти великую реку. Загибая края штыков словно крючья, солдаты тащили на мелководье утонувших, подвергая их самому тщательному обыску. Один из хирургов говорил Ларрею, что мамелюки шли в бои взяв с собой всё своё богатство, и удачливый француз мог от одного мертвеца разбогатеть на сотню или две золотых динаров.
Всё это мало трогало Доминика. В ушах его всё ещё звучали крики страдания, а перед мысленным взором вставали полные боли лица солдат. Для него это был не первый бой и даже не первый поход - и всё же он так и не сумел огрубеть настолько, чтобы оставаться равнодушным к мукам людским.
Сейчас он сидел в опустевшем амбулансе, спешно собираемом солдатами для перехода - раненных уже отправили в деревушку на берегу Нила, где днём располагалась мамлюкская артиллерия. Задерживаться здесь не стоило - риск встречи с врагом, пусть отставшим и рассеянным, был ещё довольно велик. Для охраны амбуланса был выделен небольшой караул - измученные жарой и долгим переходом люди, чей рацион составлял немногим больше пятисот грамм хлеба в день. Усталость совершенно обездвижила Ларрея, словно приковав к походному табурету. Закрыв глаза он провалился в забытье - напряжение битвы наконец отпустило его.
В себя его привело прикосновение помощника.
- Гражданин Ларрей, - медик был уже пожилым мужчиной, видимо начавшим службу ещё в королевской армии. - Приказано сниматься и организовать госпиталь вон в той деревне.
Рука его указала не жалкое скопление лачуг, протянувшееся вдоль нильского берега. Ещё утром там располагалась мамлюкская батарея. Теперь пушки египтян оказались в руках французов, а глиняные хибары - пристанищем для солдат и офицеров.
Солдат для помощи с перевозкой раненных не прислали - слишком уж мало тех было. Погрузив их на повозки медики сами двинулись пешком, ведя в поводу лошадей или просто бредя рядом, держась за борта. Жара и недостаток воды обессиливали, а от устанавливающегося ночи холода уже начинала бить дрожь. Всё, чего сейчас хотелось каждому в этой процессии - это заснуть, отрешится от реальности, столь враждебной и тяжелой.
Под госпиталь отвели крупную постройку, в один этаж, но весьма обширную. Мебели внутри почти не было - лишь несколько табуреток и стол, остальное, похоже, вынесли. Очага тоже не было - видимо, здесь не готовили. Раненных сложили прямо на пол, не было даже соломы, чтобы подстелить им. Обходя их, ларрей обнаружил, что араба, которого он велел перевязать, между ними нет.
- Куда подевался раненный мамлюк? - бросил он ближайшему врачу. Тот пожал плечами:
- не знаю, гражданин Ларрей. Может статься, что несчастный уже преставился или был при смерти... Тогда его вряд ли забирали бы.
- Нет, - покачал головой хирург. - Я точно помню, что в амбулансе никого не оставляли, забрали всех. По дороге я добирался в хвосте - если бы кого-то оставили у обочины, я бы заметил.
Врач озадаченно пожал плечами, но с ответом не нашелся. Ларрей споро проверил всех лежащих. Поиск этот привел к нежданным результатам - в шитой золотом и перепачканной кровью одежде лежал французский солдат, которому пулей рассекло кожу на лице. Его укрыли каким-то куском парусины, так что странность в одежде не была заметна со стороны. Ларрей растолкал раненного.
- Как ты получил эту одежду? Спросил он у едва вышедшего из тяжелого, лихорадочного забытья солдата. Тот удивленно моргал, пытаясь понять, чего от него требуют.
- Одежда, - повторил Ларрей. - Кто тебя переодевал?
- Н-не помню, - пробормотал раненный, которому повязка не давала нормально говорить.
- Mon Dieu! - Ларрей отступил от него, глазами обвод комнату. - Сбежал! Невероятно!
1-е брюмера
Озлобленные, возбужденные крики не утихали ни на минуту. Разъяренная толпа, казалось, кольцом окружила дворец, ещё недавно принадлежавший видному оттоманскому чиновнику, а ныне, указом генерала Бонапарте превращенный в Каирский Институт. Учёные, сейчас в этом дворце находившиеся, ощущали острые приступы страха, накатывающие подобно приливным волнам.
- Что спровоцировало гнев этих дикарей? - ворчал, ни к кому персонально не обращаясь престарелый математик Гаспар Монж. - Неужели они не понимают, что разрушение ворот ведущих из квартала в квартал пойдет только на пользу города?
- Ах, если бы дело было только в этом, - покачал сокрушенно головой Лепэр, талантливый архитектор, вынашивавший амбициозный план восстановления Канала Фараонов, соединявшего Средиземное и Красное моря. - Мы слишком увлеклись просветительством, наивно полагая, что принесенный нами порядок совершенен. Меж тем, он настолько отличен от веками установившегося уклада этих людей, что произошедшие столь внезапно перемены вызвали в них недоумение и страх, которые легко обернулись безудержным гневом.
Восстание вспыхнуло столь внезапно, что французы, невзирая на всю свою военную силу, оказались к нему не готовы. Институт, расположенный на юго-западной окраине Каира, недалеко от резиденции самого Бонапарте, к ужасу учёных, оказался практически незащищенным. Орда оборванцев ворвалась в здание, гневно крича и круша всё, что оказывалось на её пути. Совместно с немногочисленным караулом учёным удалось дать отпор бунтарям, заставив их отступить - ценою жизни нескольких достойных мужчин, военных и гражданских. Арабы не предпринимали более попыток штурмовать дворец, но дикие вопли их всё ещё доносились снаружи, заглушая грохот выстрелов. За прошедшие несколько часов уже третий фузилер покидал дворец, чтобы привести помощь.
Ларрей, выбранный членом Института не более двух месяцев назад, заменив ушедшего в отставку Дюбуа, в эту роковую ночь так же оказался запертым здесь. Он прибыл на заседание для доклада - в своем госпитале он занимался исследованием египетского воспаления глаз, страшной болезни, в течении своем приводящей к слепоте и бывшей настоящим бичом местного населения. Болезнь эта начала распространяться и среди французских солдат, чем серьезно обеспокоила командование Восточной армии. Медикам поручено было принять самые решительные меры по борьбе с болезнью.
Черновик доклада лежал в кармане сюртука Ларрея, забытый и бесполезный. Сам хирург стоял, прислонившись к стене, время от времени окидывая обеспокоенным взглядом зал заседаний - бывший до того гаремом. Фузилеры, устроив у дверей небольшую баррикаду из столов и прочей мебели, сидели за ней, всем видом своим выражая непоколебимое спокойствие. Ветеранам итальянского похода, в полной мере познавшим войну бояться вооруженных дрекольем крестьян-феллахов было ниже достоинства.
Тревожное ожидание начинало затягиваться. Привлеченный странным шумом, доносившимся от окна, Ларрей отодвинул тяжелую портьеру и заглянул в узкий оконный проём - чтобы тут же отпрянуть, уходя от рубящего удара кривым ножом. Какой-то араб с проворством обезьяны взбирался по украшенной рельефами стене и готов был уже проникнуть в залу. Видя, что он обнаружен, дикарь истошно закричал и рванулся вперёд. Такие же лазутчики были обнаружены взбирающимися и к другим окнам залы - всего их было шесть. Трое фузилеров покинули баррикаду чтобы отразить эту атаку. Гулкое эхо украшенной мрамором залы подхватило резкие хлопки выстрелов, усилив их многократно. Тут же им вторили крики раненых.
Французские пули настигли троих, ещё одного удалось сбросить вниз Бертолле и Савиньи. Оставшиеся арабы, учиним дикий шум, ринулись в бой.
В тот же момент, основные силы повстанцев возобновили свой штурм через ворота. Слаженный залп уложил тех из них, кто бежал первым, но остальные, не устрашившись, бросились на баррикаду, где их встретили французские штыки. Силы были неравны - менее чем десятку солдат противостояло более сотни бунтовщиков. Кому-то удалось обойти баррикаду и сцепится с учёными, мужественно встретившими эту атаку.
Ларрей, вооруженный полусаблей, отбил удар самодельной пики, тут же наотмашь рубанув врага, державшего её. Удар вышел неумелым - со скальпелем хирург обращался куда искуснее. И всё же, почувствовав боль, араб бросил пику и зажав рану рукой осел на пол. Рядом кто-то закричал, поминая Бога, ему вторил гортанный арабский вскрик. Оглянувшись, Ларрей увидел, что баррикада почти смята, двое солдат неподвижно лежат на полу, а остальные прижаты к стене, с суровой решимостью сражаясь за собственную жизнь.
"Неужели конец?", - молнией вспыхнула мысль. - "Умереть от руки феллаха, которого прогневил лишь тем, что не одной с ним веры?"
В то же мгновение разрозненный грохот наполнил воздух - зазвучали выстрелы. Долгожданная помощь наконец прибыла - солдаты ударили бунтовщикам в спину, приведя их в совершеннейшее смятение. Всё решилось в считанные минуты - арабы пытались бежать, французы били их прикладами, валя на землю и разоружая. Те кто не желал сдаваться вместо приклада получал штык - коротко и безжалостно.
Какой-то бунтовщик кинулся на Ларрея, размахивая кинжалом - но упал, получив удар прикладом в висок. Фузилер - высокий молодой мужчина с надвинутым на глаза козырьком каскетты - хладнокровно добил упавшего. На мгновение он поднял взгляд на хирурга - так что лицо его, до того затененное стало хорошо видимым. Ларрей обмер - перед ним стоял египтянин, бронзовокожий, с миндалевидными глазами и тонким, прямым носом. Черты эти хирург распознал сразу - он хорошо запомнил это лицо, пусть и перепачканное кровью и пылью. Это был тот самый мамлюк, вопреки всякой логике живой, здоровый и одетый во французский мундир.
Прежде чем Ларрей успел открыть рот, неизвестный прижал палец к губам и спешно отступил, смешавшись с орудовавшими в зале солдатами. Бой продлился недолго, после чего часть солдат покинула Институт, оставив около тридцати человек в охранении. Времени на поиски таинственного египтянина у Ларрея не было - почти двум десяткам раненных требовалась срочная помощь, а он был ближайшим доступным врачом. Привычная работа вновь поглотила его целиком, но мысли о египтянине не оставляли его.
Последними к Доминику подошли двое солдат с легкими ранами - с такими он всегда занимался в последнюю очередь. У одного был неглубокий порез на руке, требовалось всего лишь промыть рану и наложить несколько швов, второму выстрелом оторвало мочку уха.
- А есть ли в вашей полубригаде иностранцы? Может те, кого призвали уже здесь, в Египте?
Солдаты с удивлением переглянулись.
- Нет, откуда, - ответил тот, кому отстрелили ухо. - Только разговоры идут про то чтобы ставить местных под ружье. Да только после всего этого - вряд ли кто осмелится.
- И что, пополнений вообще не было?
- Да нет, не было... - почти не задумываясь ответил солдат, но товарищ поправил его:
- Было. Помнишь - тот парень, грек, кажется. Имя у него чудное, женское - Констанц.
- Ну да, - кивнул первый, не отнимая от уха окровавленного платка. - Недавно его из другой полубригады перевели. Только не Констанц, а Константин.
- Странное имя. Так сразу и не запомнишь.
Ларрей спокойно закончил перевязку, после чего взялся за порванное выстрелом ухо.
- Этот ваш Константин, - спросил спокойно. - Он здесь остался?
- Нет, - покачал головой солдат с забинтованной рукой. - Его роте завтра сопровождать ослов к пирамидам.
Сказав это он осёкся, с опаской взглянув на Ларрея. "Ослами" солдаты называли учёных, приставленных к экспедиции. Обидное это прозвище люди науки получили во время похода на Каир, когда тревожимые налетами бедуинов, маршевые колонны вынуждены часто были перестраиваться в каре. Эти построения обычно сопровождались командой "Ослы и учёные - на середину!", дабы каре строилось вокруг них. Команда выходила длинная и очень скоро её сократили, оставив только "Ослов на середину!" Хотя истинной причиной было, конечно, недовольство солдат учёными, непривычными к тяготам военного похода, становящимися настоящей обузой.
Той ночью Ларрей долго не мог заснуть - из головы никак не шел загадочный египтянин. Наконец, когда рассвет поднялся над охваченным пожарами городом, хирург принял решение.
4-е брюмера
Огромный, ярко-белый диск луны неподвижно висел над гладью разлившегося Нила. Великая река, в дни прибытия Восточной Армии бывшая заиленной и обмелевшей, разлилась необычайно, сделав Каир похожим на Венецию. Улицы сделались каналами, площади - озёрами, а сады - тенистыми прудами. Доминик Ларрей воспринимал это, скорее как неудобство. Затруднены были передвижения по городу, от постоянной сырости и загнивания воды люди болели дизентерией и холерой, что в любой момент могло обернуться эпидемией.
Впрочем, в эту ночь мысли его занимали совсем иные предметы. Присоединившись к группе археологов, возглавляемых Риполем, он переправился на западный берег Нила и отправился в некрополь, место, дышащее непостижимой древностью. Для прочих цель его похода могла показаться лишь удовлетворением праздного любопытства - Ларрей никого не посвятил в свои планы. Возможно, потому что и сам считал их вздором; считал, но отстраниться, выйти из этой игры, не решался. К счастью, опытный медик всегда был желанным спутником, потому лишних вопросов ему задавать не стали.
Оценить истинный размер пирамид можно было только приблизившись к ним вплотную. Здесь, в долине Гизы, масштаб этих древних сооружений превосходил всякое воображение, вызывая в зрителе чувства одновременно восторга и благоговения. Наибольшая из пирамид в северной стороне имела вход на уровне земли. Риполь предполагал, что вход этот был сделан в средние века, в то время, когда пирамида подверглась разграблению.
Усиливающийся ветер трепал отросшие за время похода волосы Ларрея, но хирург уже раскаивался в своем решении выйти без шляпы - с севера наползали низкие тяжелые тучи, контрастно очерченные ярким лунным светом. Долина перед ним лежала открыто: видны были огни палаточного лагеря французов, стоящее в отдалении становище бедуинов, которых часто нанимали для земляных работ и которые же в любой момент могли с оружием напасть на учёных. Видны были силуэты караульных, переступавших с ноги на ногу - ночи здесь были довольно прохладными.
Трудно поверить, что единственной целью Ларрея в этой пропитанной древностью долине был обычный человек. Впрочем, обычный ли? Загадочный египтянин, хорошо владеющий французским, способный пережить пулевое ранение в живот, без труда обманувший армейских офицеров и солдат республики, влившись в их ряды.
Сейчас египтянин стоял в карауле. Домминик специально выждал этой ночи, чтобы поговорить с ним - но к своему удивлению, среди часовых его не нашел. Больше того, никто из сослуживцев не знал, куда он подевался - они пребывали в уверенности, что он вовсе и не должен был сегодня стоять на часах.
Следуя скорее наитию, нежели здравому смыслу, Ларрей направился к темнеющим вдали массивам пирамид. Часовые не стали его задерживать - хирурга армии уважали и побаивались.
Вскоре Домминик оказался у подножия одной из трёх великих пирамид - самой большой, наверное. Её ступенчатые склоны, сложенные из огромных блоков поднимались в ночное небо, постепенно растворяясь в серебристой темноте. Тихий скрип песка под подошвами сапог оторвал Ларрея от созерцания. Египтянин вышел из тени, оказавшись не далее чем в десяти шагах от него.
- Ты искал меня, - это был не вопрос, но утверждение. Домминик кивнул.
- Да. Я хотел поговорить с вами.
- Говори. Здесь - можно.
Ларрей замер, глядя в глаза собеседнику. Глаза эти, удивительно глубокие, в свете луны казались ярко-золотыми, словно начищенные монеты.
- Кто вы?
- Египтяне, древний народ, почитал таких как я богами. Мы вступали в связь со смертными женщинами и от связи этой зачинали самих себя. Я есть собственный отец и собственный сын одновременно. Я не могу умереть, пока не буду рожден, и не могу жить после того как родился. В момент появления на свет моей новой оболочки, старая уходит. Этот цикл не имеет конца и длится дольше, чем я сам могу вспомнить. Но даже сквозь пелену тысячи перерождений я вижу времена давно ушедшие, растворившиеся в бескрайних песках...
Он замер, глядя куда-то поверх головы собеседника.
- Этим пирамидам более сорока веков, - голос его стал вдруг глухим. - Возможно, это самое древнее из людских творений. Я ещё помню дни, в которые шло строительство, но воспоминания эти уже более похожи на видения, сны. Бесчисленные перерождения, бесчисленные жизни. Смена царей и времен не служит переменой людской природы - уже сотую свою жизнь трудно отличить от предыдущих. Детали стираются, блекнут, словно старые краски.
- Вы в самом деле верите, что бесконечно возрождаетесь в собственных сыновьях? - Домминик, удивленный услышанным, не смог сдержать вопроса.
- Мне не нужно верить. Я это знаю. Человек в каждой мельчайшей своей частице носит всё, что составляет его сущность. Полное перерождение для него имеет всего одно препятствие - ни одно дитя не рождается от одного - нужны двое. И в ребенке сущность этих двоих смешивается - так появляется новый человек. Но такие как я - не люди. Наша сущность иной природы - она не смешивается с сущностью человеческой, но побеждает и поглощает её. Так моё семя становится моим перерождением - в новом теле, для которого женщина - лишь сосуд. Таково истинное бессмертие, скрытое от понимания людей.
- Но как вам удалось... я хочу сказать - вы ведь не француз и не солдат. Как вы смогли...
- Человеческий глаз - удивительный инструмент. Достаточно приложить лишь небольшое усилие, и он обращает самое непривычное и непостижимое в обыденное и повседневное. Вы видите лишь то, что желаете видеть. Хотя, некоторым удается сберечь ясность взора. И они приходят ко мне с вопросами.
Египтянин выразительно взглянул на Ларрея. От взгляда этого кожа хирурга словно покрылась крупинками льда.
- Так кто же вы? - спросил он тихо.
Египтянин обернулся. Силуэт Сфинкса, недвижный и величественный, взирал на говорящих со спокойствием, дарованным веками. Слова прозвучали в такт первым тяжелым каплям дождя.
- Львы среди людей. Правители и творцы. Учителя и хозяева.
Ларрей потряс головой, словно стремясь прогнать охватившее его наваждение.
- Зачем же, - разум его обнаружил спасительную мысль и прочно ухватился за неё, - зачем, если так, подвергать себя опасности, участвуя в войнах людей. Ведь если бы не я...
- Если бы не ты, мне потребовалось бы больше времени, чтобы оправится от раны. Убить меня трудно, и даже я доподлинно не знаю - возможно ли вообще. Каждая частица моей плоти хранит в себе всё целое. А значит - из каждой, даже самой малой частицы своей я могу возродиться. Вопрос лишь в том, сколько времени мне потребуется для этого.
Домминик молчал, обдумывая услышанное. Египтянин, видя его замешательство, произнёс.
- Ваши дни в этой земле подходят к концу. Для многих эти пески станут последним приютом. Но другие вернутся. С ними вернусь и я. Ваш край, долго пребывавший во тьме и дикости, наконец, готов принять льва. И мне известен уже человек, который станет моим первым глашатаем.
Не произнеся больше ни слова, египтянин двинулся в сторону лагеря. Ларрей смотрел ему в след, не зная, верить ли странным словам или выбросить из головы как бред безумца. Глубоко внутри, на самой границе сознания, что-то подсказывало ему, что эта ночь была неким порогом, преодолев который изменится многое.
Он не мог знать, что дни его Республики уже сочтены и великими замыслами в теле её уже зачата Империя. Свобода, равенство и братство уже готовы были уступить алчности, эгоизму и жестокости, но перемена эта казалась чем-то призрачно далеким. Дождь усиливался, холодная влага пропитывала одежду и волосы, стекала по коже. Домминик Жан Ларрей повыше поднял ворот мундира и быстрым шагом двинулся к лагерю.