Этот день начался с того, что мой старый будильник остановился как раз под утро, и я, ни о чём не подозревая, беззастенчиво проспал свой обычный подъём. Собственно, если бы не этот будильник, то, может быть, не было бы и этой странной истории.
Мне пришлось торопиться, но всё равно на работу из дома я вышел с опозданием. Впрочем, это не было большой бедой, поскольку я работал тогда заведующим почтовым отделением в нашей деревне и был, что называется, полным хозяином на своей должности. Правда, в то советское время люди были другие и принято было по совести относиться к работе, как, впрочем, и к жизни.
Чтобы сократить путь, я пошел не по деревне, как обычно, а свернул на тропинку, что едва заметно петляла позади дворов по усадьбам и вела прямо к почте. Дело в том, что деревенька наша приютилась на берегу живописной речки, которая еще издалека долго плутала среди окрестных полей и лесов, и, наконец, легко и просто, как родную, обняла её полукругом.
Весело и приветливо пели птицы, деловито и басовито сновали шмели и пчелы, на небе беззаботно кружили белые облачка - казалось, ничего не предвещало чего-то необычного.
Официально я числился завклубом, но поработать главным почтальоном, хотя бы временно, меня попросил председатель нашего колхоза, поскольку женщина, что заведовала почтой, недавно вышла замуж и уехала в город. Я согласился, тем более, что мне за это несколько прибавили зарплату, что было немаловажно в то время, да и сейчас, впрочем, тоже.
Идти было не близко: я жил на одном конце деревни, а почта находилась на другом. Следом за почтой невдалеке стоял сельский клуб, где я раз в неделю показывал кинофильмы, что привозил из города мой помощник, и на которые собирался наш деревенский народ и многие с ближайшей округи. Там же, в клубе проводили собрания и всякие важные заседания, да еще иногда приезжали городские артисты с концертами. Уж тогда собиралась вся деревня и соседние окрестности.
С работой на этих двух стульях я справлялся вполне, мне это даже нравилось, и, похоже, что председатель колхоза тоже это понимал и не спешил найти мне замену.
Нас на почте тогда работало всего трое - я, зовут меня Григорий Кузьмич, наша почтальонша Авдотья Макаровна, немолодая уже женщина, и веселый парень Алексей или Лёха, как он обычно сам представлялся. Леха каждый день на служебном мотоцикле с коляской ездил за семь километров в райцентр забирать в экспедиции на почтамте всё, что там поступило для нас.
Обычно я утром открывал почту, Авдотья приходила позже и помогала мне в делах, раскладывала новые журналы и открытки, вела учет в нашем небольшом хозяйстве, убирала помещение - вплоть до приезда Алексея. После этого мы вместе сортировали утреннюю почту, Авдотья набивала свою сумку свежими журналами, газетами, письмами, телеграммами, открытками и шла по дворам.
Тогда, в советское время все друг другу писали много и с душой, к тому же все на дом выписывали по несколько газет и журналов, так что сумка почтальона порой оказывалась весьма тяжелой.
Деревня наша по ту пору была небольшая, но и немаленькая - несколько десятков дворов по каждому посаду, но пока дойдешь с одного конца до другого, то, глядишь, уже и полдня или больше прошло. Ведь надо не просто отдать письмо или газеты, но с каждым поговорить, спросить о здоровье, о детях - и человеку приятно и настроение у всех будет хорошее на весь день.
Так вот, утром того дня, дойдя до почты и на ходу доставая из кармана ключи, я увидел, что на крыльце, прислоненный к двери, стоит небольшой мешок, нечто вроде рюкзака, из тех, что обычно носят с собой охотники или рыбаки. Но чего ради оставлять вещи вдалеке от реки? Да и для охоты сейчас еще не сезон.
Вчера вечером здесь точно ничего не было, я с уверенностью мог утверждать, что этот мешок появился ночью или, скорее всего, утром.
Мешок был обычный, с двумя лямками, просто завязанными петлей сверху. По виду казалось, что там находится какой-то небольшой ящик, поскольку углы его слегка выступали из материи. Я огляделся. Никого вокруг не было видно: деревенская дорога была пуста, все на работе или занимаются своим хозяйством, невысокое зеленое поле овса невдалеке мерно покачивается по ветру.
Не привыкший брать ничего чужого, я сначала решил оставить мешок на месте, рассчитывая, что хозяин заберет его, когда вернется, если, конечно, он его специально здесь оставил на время. Но мысль о том, что прежде его найдут деревенские ребятишки, а что там - неизвестно, заставила меня поступить по-другому. Время тогда было простое, советское и никто не имел никаких мыслей о возможной опасности такой находки, чтобы, например, вызывать из-за этого милицию из города.
Короче, я решил взять мешок и отнести его в помещение почты, а позже позвонить в правление колхоза в расчете на то, что хозяин зайдет или к нам, или обратится в правление.
Деревенская наша почта размещалась в просторной избе, она была построена несколько лет назад, когда стало ясно, что народу в деревне прибавилось и тогда же вышел очередной указ, что надо активнее нести культуру в массы и оказывать нужные населению услуги.
По сути почта, наравне с клубом, были единственными в деревне, если можно так сказать, очагами культуры. У нас на почте всегда были книги и журналы: все деревенские часто приходили просто почитать их, сидя здесь же за столом у окна. Правление колхоза выделило немного денег на создание местной библиотеки, и мы на них выписывали журналы и даже книги, за которыми порой была целая очередь.
Я открыл замок, зашел в прохладные сени, открыл другим ключом внутреннее помещение и поставил мешок под стол, да и почти тут же забыл о нём, потому что следом пришла Авдотья Макаровна, а затем и первые посетители, всё закрутилось в привычной утренней суматохе.
Потом приехал Алексей и мы стали разбирать корреспонденцию. Лишь увидев в числе свежих поступлений ящики посылок, я вспомнил о мешке.
Я позвонил в правление колхоза и коротко объяснил существо дела. Секретарь председателя обещала направить ко мне хозяина мешка, если тот у них появится.
Тем временем Авдотья, нагрузив свою почтовую сумку ушла, Алексей поехал к механизаторам ремонтировать свой мотоцикл, а я, оставшись один, решил посмотреть наконец таинственный мешок.
Я развязал узел, достал небольшой фанерный ящик, обитый деревянными планками, который по виду действительно оказался почтовой посылкой. В углу на крышке химическим карандашом были написаны две короткие строчки: название нашей деревни и моя фамилия!
То есть получалось, что посылка была адресована мне! Это было довольно неожиданно и странно!
Вот как оказывается - никакой это и не бесхозный мешок! Кто-то специально принес его и положил как раз к моему приходу. Значит это свой, тот, кто знает меня и знает, как и где я работаю.
Я долго смотрел на посылку, не вполне понимая, что мне нужно сделать. Обычно для отправки на посылку наматывали бечевку, ставили на неё сургучную печать, наклеивали разные ярлыки и квитанции со штампами, но тут ничего, кроме названия деревни и моей фамилии, не было. Не было и обратного адреса.
Понятно, что кто-то не отправлял посылку, как это положено, а просто принес её к нам в расчете, что именно я её возьму.
Но почему нельзя было просто передать её мне лично, а надо делать это таким странным порядком? И что там такое? И почему именно посылка? Вопросов было много, ответов - пока ни одного.
Всё это было довольно странно и мне это совсем не нравилось, так, что я поначалу хотел было сразу отнести находку в правление, чтобы вскрыть её в присутствии свидетелей: мало что там. Но потом передумал: в конце концов получателем указан я и именно я имею право делать с ней что пожелаю. К тому же может быть там что-то личное для меня, не для чужих глаз.
Я взял специальный нож с толстым лезвием и аккуратно снял фанерную крышку. Перевернув её, я увидел, что на её обратной стороне написан адрес. Так часто делают, когда один и тот же ящик пересылают несколько раз по двум адресам - туда и обратно, просто переворачивая фанерку.
Надпись, похоже, была старая, некоторых букв и цифр было не разобрать, но адрес назначения был наш, деревенский и фамилия была написана нашего старожила - Тимофея Андреевича Лубова, что жил неподалеку от нашей почты. Здесь же был написан адрес отправителя: Ленинград, улица Казанская, дом 24. Номера квартиры и фамилии отправителя разобрать было невозможно, потому что на этом месте расплылось большое чернильное пятно.
Деду Тимофею на тот момент было уже немало лет, я знал, что он еще воевал в первую мировую. Как и все, он выписывал две-три центральные газеты, занимался своим хозяйством, иногда по праздникам приходил в клуб. К нам на почту Лубов тоже любил заглядывать, и частенько сидел здесь у окна, читая свежий журнал "Сельская молодежь" или книги из приложения к этому журналу, что мы выписывали для нашей деревенской библиотеки.
Я знал его, как, впрочем, и многих в деревне, достаточно хорошо, мы с ним порой беседовали на разные темы, он казался мне интересным и умным человеком.
Теперь, когда стало понятно, кто хозяин посылки, пожалуй, можно будет наведаться к нему за разъяснениями.
Я вытащил лежавшие сверху ящика несколько газет и достал завёрнутый в кусок ткани небольшой сверток, перевязанный бечёвкой. Сверток был легким, и в голову сразу пришла мысль, что это деньги, и что разворачивать его все-таки лучше при свидетелях.
Вот уж не зря говорят: "Не радуйся нашедши, не тужи потеряв".
"Однако, чего бояться, я ничего не нарушаю, более того, имею полное право", - решил я и потянул за узел.
Из свертка выпали не деньги, а сложенные вдвое какие-то старые кредитные билеты. Развернув одну из них, я увидел, что это были облигации Займа Свободы 1917 года. Таких бумаг я не встречал раньше и внимательно посмотрел их со всех сторон.
На лицевой стороне было изображено здание Государственной думы и написано "5% облигация в Сто рублей", а ниже шел текст: "Не жертвы от нас требует Родина, а исполнение долга. Одолжим деньги Государству, поместив их в новый заем, и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние".
"Хорошие слова", - подумал я, - актуальные и сегодня. И пять процентов тоже неплохо, в Сберкассе-то дают только два или, в лучшем случае, три процента.
Под текстом обращения стояли подписи министров Временного правительства, первым был князь Львов, и ниже надпись: "Петроград, 27 марта 1917 года". На оборотной стороне был длинный текст об условиях размещения займа и другие подписи.
"Так, интересно", - я достал из ящика еще один, похожий на первый, сверток. - "Неужели тоже облигации?"
И точно - здесь лежала целая пачка 100-рублевых Государственных облигаций 1956 года. Это была довольно большая ценность по нашему времени, хотя выплаты по ним пока не производились, но все надеялись на это в будущем и берегли их, рассчитывая на выигрыш, как это тогда обещали.
У меня тоже было несколько таких облигаций, как, впрочем, и у всех в то время. Правда, я хранил их на почте в металлическом шкафу, куда мы убирали наши почтовые ценности: документы, печати, деньги.
Третьим предметом была небольшая деревянная шкатулка с замочком на крючке. Я открыл и увидел: с десяток серебряных полтинников, золотое колечко, две небольшие иконки в серебряном окладе с мелкими камнями и еще одна полуовальная иконка с изображением богородицы по центру, двуглавым орлом сверху и клеймом "1916" - видимо, настольная, судя по специальной раскладной подставке. Похожие я видел в историческом журнале, она называлась походной, такие обычно носили с собой многие офицеры еще до революции.
Всё это имело относительно высокую по тем временам ценность, и я, кажется, начал догадываться, почему дед Тимофей принес их сюда.
"Ну и что мне с этим делать? И какой в этом смысл?"
Для начала стоило сходить к деду Тимофею и спросить, с какой целью он это мне принес. Пока же я сложил всё, что было, обратно в ящик, накрыл крышкой и убрал в шкаф.
До конца рабочего дня я был занят, лишь иногда вспоминал о странной посылке. И лишь закончив дела, я собрал в свою почтовую сумку газеты, что сам выписывал, а также оставшуюся недоставленной корреспонденцию - два специальных журнала для наших механизаторов, что передали из города, и один денежный перевод, запер почту и вышел.
Зайдя сначала по нужным адресам, где я оставил журналы, передал деньги по почтовому переводу, я лишь затем направился к дому Лубова.
На мой стук сначала в окно, потом в дверь никто не ответил. Замка на двери не было, дом оказался незапертым. Открыв дверь, я с порога громко спросил:
- Тимофей Андреевич, вы дома? Это я, Григорий Кузьмич, почтальон.
Тишина.
Я поднялся по деревянным ступенькам в полутемные сени и постучал с тем же вопросом в дверь комнаты.
Никакого ответа.
Я зашел.
Помещение внутри было большое и разделено перегородками на прихожую, жилую комнату и кухню. Большая побеленная печь с лежанкой занимала часть прихожей и кухни. Внутри никого не было.
Но странное дело: везде наблюдался какой-то беспорядок: ящики комода были приоткрыты, а один, верхний был почти полностью выдвинут, постель была перевёрнута, стол был отодвинут от стены и перегораживал полкомнаты.
Казалось, что кто-то здесь что-то искал.
Неужели дед Тимофей это сделал? Вряд ли, насколько я знал, он всегда любил порядок.
Я не стал ничего трогать и мельком осмотрел все комнаты. Пусто. Затем заглянул в горницу, что располагалась в другом углу дома. Тоже никого.
Перед входом в горницу наверх шла широкая деревянная лестница, что вела на чердак. Я не стал туда подниматься, а подумал, что надо бы посмотреть двор, где обычно держат кур и домашнюю скотину. Попасть туда можно было как с улицы, так и из сеней.
Отворив скрипучую дверь, я увидел большое полутёмное помещение, где могли бы спокойно поместиться корова, овцы, поросята, куры и прочая домашняя живность. Но здесь кроме большой копны сена в углу и поленницы дров ничего и никого не было.
"Может дед Тимофей в огороде?" - мелькнула у меня мысль. Хотя в таких случаях обычно входную дверь закрывают, если не на ключ, так хотя бы просто навешивают замок, чтобы любому было понятно, что хозяин здесь, поблизости. Я вышел на улицу.
В огороде тоже никого не оказалось. Несколько грядок, кусты смородины, малины, чуть подальше - небольшой заросший сад с яблонями. Вдоль забора и среди яблонь росла некошеная трава. Было заметно, что хозяин давно здесь не наводил порядок.
"Что-то тут не так" - снова подумал я и решил вернуться в дом. Но, едва закрыв калитку в огород, я чуть не столкнулся с Валентиной - соседкой, чей дом стоял рядом, через широкий прогон. Она спросила:
- Андреича ищешь? Так его увезли сегодня утром. Неотложка приезжала.
- А что случилось?
- Говорят сердце. Он утром зашел ко мне и попросил вызвать скорую. Почта, он сказал, еще закрыта, а телефон кроме почты есть только в правлении, а она далеко от дома. Так я быстро туда сходила, позвонила в больницу. Вид у него был неважный. Хорошо, что приехали быстро. Так и сказали - надо срочно в больницу, пока не поздно.
- Куда повезли?
- Да в нашу городскую, как всегда.
- А дом то чего не заперт?
- Не знаю, торопились, наверное. Я тогда торопилась, уже на работу уходила, не видела. Вот сейчас хотела зайти, проведать, а тут ты как раз.
Я не стал сообщать ей про посылку. Но решил, что надо выяснить всё до конца.
- У меня к нему газеты, так я оставлю их у него в доме? - я решил немного схитрить.
- Да, конечно. А если хочешь, я могу потом передать.
- Я сам. Спасибо.
Валентина стояла, задумчиво глядя на дом Лубова поверх меня, словно хотела что-то сказать.
И тут мне в голову пришла хорошая мысль.
- Я, наверное, съезжу к нему в больницу. Проведаю. Что-нибудь передать?
- Пусть выздоравливает, - она словно очнулась, перевела взгляд, махнула рукой и пошла к себе.
В доме Лубова по-прежнему было тихо и сумрачно из-за прикрытых занавесок на окнах, только настенные ходики упрямо и нарочито громко отбивали равнодушные секунды.
Надо было всё внимательно осмотреть. Я рассчитывал найти здесь хоть что-то, что могло бы мне понять поступок деда Тимофея.
Я рассуждал так: дед Тимофей с утра почувствовал себя плохо и решил вызвать неотложку - почта к нему ближе, чтобы позвонить. Видимо, подозревал, что его заберут в больницу, вот и решил не оставлять дома свои ценные вещи, сложил всё в посылку и отнес на почту - он знал, что у нас на почте есть металлический шкаф, ключ только у меня. Написал мою фамилию на случай, если вместо меня на почте окажется кто-нибудь другой. В мешке посылку нести удобнее, чем в руках, вот и положил её туда.
Почта же, как на грех, оказалась еще закрыта - я проспал, тогда посылку он оставил на крыльце, рассчитывая, что я или кто-то из моих скоро подойдут, а сам вернулся домой и попросил Валентину позвонить из правления колхоза, где в уборочную с раннего утра всегда есть дежурный. Наверное, он всё-таки опасался оставлять свои сокровища без присмотра, но, видать, сил не было нести обратно, и дождаться меня тоже не мог.
Вроде бы всё логично. Вот только ничего Тимофей мне успел объяснить - ни записочки, ни намека.
Я стоял посереди комнаты и размышлял. Тишину нарушало лишь жужжание мухи, бившейся у закрытого окна.
И вдруг в этой тишине я явственно услышал шаги: кто-то ходил по чердаку. Я замер, прислушиваясь. Кто тут может быть, ведь дома никого нет?
Мне стало как-то не по себе. Не сказать, чтобы я испугался, но подняться на чердак и посмотреть, кто там ходит - у меня желания никакого в тот момент не было. Да и сам я тут тоже нахожусь незаконно, не хотелось, чтобы меня кто-то видел, мало ли что могут подумать.
Звуки прекратились. Я стоял неподвижно, прислушиваясь. Через минуту я услышал какой-то шорох, потом осторожные шаги по ступенькам лестницы возле горницы, потом в сенях, затем послышался скрип двери на скотный двор.
Я подошел к окну: вдоль огорода быстро, словно крадучись, быстро шел, почти бежал наш пастух Никита и что-то завернутое в тряпицу нес в руках, прижимая к груди.
Никита был далеко не на лучшем счету в колхозе: часто его видели пьяным, за стадом он следил плохо, коровы у него часто терялись и их ходили искать, но пастухов у нас было всего двое, один совсем старый, так что приходилось пока с этим мириться.
Я быстро вышел из дома и увидел, как Никита в конце прогона между огородов свернул за ближайшую изгородь. Он был далеко, и я не собирался его догонять, главное, что видел его.
Похоже, что это он что-то искал в доме и оставил беспорядок.
Ладно, потом разберёмся, - решил я.
Вернувшись в избу, я первым делом поднялся на чердак. Здесь было сумрачно и жарко. На полу чердака для утепления лежали то ли опилки, то ли мох, скрывая шаги, было несколько открытых ящиков и коробок, какие-то вещи, сваленные здесь за ненадобностью - с виду ничего примечательного.
Я спустился обратно вниз и еще раз осмотрел комнату.
Меня заинтересовал комод. Я заглянул в верхний ящик. Так, какая-то домашняя мелочь, бумаги, открытки.
Сверху я увидел фотографию молодой женщины в легком платье. Очень симпатичная она была чем-то похожа на деда Тимофея.
Наверное, внучка, - подумал я. И точно - на обороте аккуратным почерком было написано: "Любимому дедушке".
С фотографией я направился к Валентине. Она была дома. Рассказал ей про Никиту, на что она только поохала и покачала головой:
- А я-то, еще до тебя, вижу через окно, что кто-то заходит к нему в избу. Вышла проверить - а тут ты. А оказывается, до тебя Никитка там был. Вот паршивец.
- Это мы выясним потом, что он там делал. Вот, посмотри.
Я показал ей фотографию.
- Это его внучка, Настенька. Она приезжала к нему прошлым летом.
- А где живет? В городе, у нас, в районе?
- Нет. Не у нас точно. По-моему, она из Ленинграда.
- Адрес ты не знаешь?
- Нет, откуда.
Попрощавшись с Валентиной, я пошел к механизаторам, где Леха чинил свой, точнее, колхозный мотоцикл. Он уже чистый и блестящий, но без коляски, стоял между косилок и запчастей для комбайнов.
- Слушай, Алексей, надо съездить в город, проведать Тимофея Лобова, он в больницу попал.
- Григорий Кузьмич, мне сейчас коляску ребята поправят, там сварка нужна. Давайте завтра, заодно в сортировочную за почтой заедем, чтобы не гонять лишний раз.
Я немного поколебался, но потом согласился: был уже вечер и в больницу уже могли и не пустить.
- Да, хорошо. Заезжай утром ко мне.
- Понял.
По дороге домой я заглянул к Авдотье Макаровне и предупредил насчет своей поездки в город, попросив прийти завтра пораньше и открыть почту.
Ночью я спал плохо: всё думал о случившемся за день, задремал только далеко за полночь. Разбудил меня Алексей, посигналив перед крыльцом.
В больницу мы приехали уже ближе к обеду, поскольку сначала заехали в районный сортировочный центр и долго разбирались в с поступившей для нас корреспонденцией: автоматизация на почте тогда только начиналась.
У медицинской сестры, что в белом халате сидела внизу при входе в больницу, я спросил про деда Тимофея. Она посмотрела в книгу, потом на меня и спросила:
- Вы кто ему будете?
- Я сосед его, в одной деревне живем. Почтальон я.
Она вздохнула и сообщила, что Лобов Тимофей Андреевич скончался сегодня ночью. Инфаркт!
Я опешил. Вот те раз! Все-таки вчера вечером надо было ехать! И здесь я опоздал!
Медсестра после паузы кратко объяснила, что теперь надо делать, и добавила:
- В правление ваше мы уже позвонили, вы нам сообщите, когда забирать его будете.
- Да, конечно, - я был несколько обескуражен этими новостями и торопился побыстрей вернуться в деревню.
Всю дорогу назад я молча сидел в коляске мотоцикла и размышлял над последними событиями.
Теперь я окончательно убедился, что дед Тимофей, предполагая, что его увезут в больницу, не хотел оставлять ничего ценного в доме. Вчерашний непрошенный визит пастуха Никиты тому пример. А дом закрыть перед отъездом, наверное, уже был не в состоянии или забыл в суете отъезда.
Хотел он передать всё мне лично, да, видать, поздно спохватился. А может оставлял все дела до последнего дня, может думал отдать всё внучке, съездить к ней, да здоровье не позволило, а по почте отправлять такие ценности не решился: не секрет, что всякое случается с посылками в дороге.
Я чувствовал свою вину за то, что произошло - приди утром я вовремя, и всё было бы по-другому, может и дед Тимофей был бы ещё жив.
Через три дня похоронили мы его на нашем сельском кладбище. Много народу пришло проводить, вот только родни никакой не было, и внучке тоже никто не сообщил: точного адреса никто не знал.
Вечером того же дня я встретил Никиту и сказал ему, что видел его у Тимофея, да не я один, и знаю, что он забрал что-то у него из дома. Никита делал удивленные глаза и ни в чём не признавался.
Но я не отпускал его и добавил, что, если он это не вернет, то из пастухов его точно погонят, да и из деревни тоже - никто не захочет жить рядом с таким, как он. А за кражу он может и в тюрьму попасть.
Вряд ли я его запугал своими словами, таких трудно чем-то пронять, но, тем не менее, через два дня он сам пришел на почту и отозвал меня в сторону. Из-под потрёпанного пиджака достал завернутую в тряпицу большую старую книгу. Это была то ли библия, то ли псалтырь, а может и то и другое вместе - я тогда не очень разбирался. Книга была большая, в твёрдом переплете и явно редкая, написана она была на старом церковно-славянском языке.
Никита объяснил, что дед Тимофей эту книгу обещал ему подарить, да вот случая всё как-то не было. Ну, Никита и решил взять её сам, когда утром того дня случайно увидел, что Тимофея забирает скорая. А теперь в память о хорошем человеке он хочет передать книгу в сельскую библиотеку, чтобы народ, так сказать, просвещался.
Я сделал вид, что поверил Никите, хотя было ясно, что, скорее всего, он собирался продать находку, да, видать, не смог. А может покупателя не нашлось на такой раритет - какие у пастуха могут быть знакомые, чтобы разбирались в таких вещах?
Никита не уходил.
- Слушай, Кузьмич, а мне премия какая-нибудь полагается за бесценный дар в культуру? - он вопросительно посмотрел на меня.
Не хотелось мне устраивать Никите скандал на этой почве, хотя стоило бы. Но вместо хорошего пинка дал я ему три рубля, о чём, вообще-то, потом жалел. Не денег жалел, а упущенной возможности проучить негодяя.
Библию я пока убрал в шкаф - подальше от любопытных глаз. В те годы не принято было открыто показывать такие вещи.
А в доме Тимофея Лубова тем временем женщины навели порядок и закрыли на замок до поры.
Я же поговорил с председателем колхоза и объяснил, что у него есть внучка и что она может быть захочет что-то сделать с домом или вещами деда. Неожиданно для себя я в разговоре вызвался лично найти её и спросить об этом. Председатель согласился, а я стал размышлять, как мне это выполнить.
Была у меня одна мысль. Я взял в правлении ключ от дома Тимофея и решил поискать какие-нибудь письма, открытки с адресом.
Писем я не нашел, но среди бумаг в комоде обнаружил старую фотографию Тимофея - на меня смотрел молодой и лихой казак в фуражке на боку и с шашкой в руке. Еще нашел отрезной купон почтового перевода на 10 рублей от апреля 1913 года. Отправителем значился Михаил Лубов.
"Возможно, это брат Тимофея", - подумал я.
Там был указан тот же адрес, что и на крышке посылки, что принес мне дед Тимофей: С-Петербург, Казанская улица No24.
Я прочитал текст, что был написан на обороте:
"Дорогие родители, посылаю вам денег 10 рублей. И желаю вам встретить велико торжественный праздник святой Пасхи и провести его в добром здравии. Уведомляю вас, что письмо ваше получил, за которое вас благодарю. Тимошу из больницы еще не выписали, посмотрим, что будет после Пасхи. Но здоровье его за это время поправилось. По получении моих денег уведомите меня письмом. За тем прощайте. Низко вам кланяюсь. Михаил".
Я понял - чтобы разобраться до конца в этой истории надо ехать в Ленинград. Большая часть адреса у меня была, а там посмотрим на месте. Почему-то мне очень хотелось увидеть внучку Тимофея, что была на фотографии.
Я обсудил свои планы с председателем колхоза, договорился об отпуске и даже получил от правления небольшую сумму на дорогу.
Решив служебные вопросы на почте и в районе, я собрал в свою сумку всё, что было в посылке Тимофея и на следующий день уже ехал на пассажирском поезде Октябрьской железной дороги. Поезд шел до Ленинграда почти сутки, потому как ехал в объезд главной дороги и подолгу стоял на каждой станции.
Не буду описывать это путешествие, хотя оно мне очень запомнилось. В первый раз я никуда не торопился, а просто наслаждался всем, что видел за окном. Было у меня какое-то приятное предчувствие. Возможно, от какой-то неизведанной доселе щемящей новизны в повороте моей, в общем-то довольно простой и бесхитростной, жизни.
Прибыл мой поезд на Витебский вокзал утром, откуда не без приключений и не быстро я добрался до Казанской улицы. В Ленинграде я был впервые и меня поражали прямые ухоженные проспекты, дома с вензелями и кариатидами, величественная архитектура и множество людей, спешащих по своим делам.
И вот я стою перед домом No24 и пытаюсь угадать, где живет цель моего путешествия - Настенька. Так я с легкой руки Валентины еще в деревне стал про себя называть внучку Тимофея.
Наудачу мне из полутемной арки дома вышла пожилая женщина и я, недолго думая, решил спросить её:
- Простите, я ищу эту женщину, её зовут Анастасия. Она живет в этом доме, но номера квартиры я не знаю, - я показал фотографию.
- Это Настасья Петровна. А вы кто ей будете, - женщина с подозрением посмотрела на меня.
Я объяснил, как мог, предмет моего интереса, что несколько успокоило собеседницу.
- Она живет на втором этаже, - женщина показала на окна. - Но сейчас её нет, она на работе. Здесь недалеко, в Доме книги на Невском. Там её и спросите.
Я поблагодарил и направился к большому красивому дому на главной улице Ленинграда, это было недалеко. Зайдя внутрь и немного поплутав по отделам, я увидел и сразу узнал Настасью Петровну: она была точно такой же, как на фотографии, и форменная одежда этого солидного магазина ей очень шла, или мне это так тогда показалось.
Вы не поверите, но она мне понравилась с первого взгляда, как только я её увидел. Более того, мне казалось, что я её знаю уже давно и мы с ней хорошо знакомы.
Когда я представился и сказал ей про Тимофея Андреевича, она только на секунду прикрыла ладонью лицо и лишь глаза выдавали её волнение. Я что-то говорил, пытаясь успокоить, быстро и суматошно рассказывал ей про все события последнего времени, но она остановила меня и сказала:
- Подождите здесь. Я сейчас отпрошусь у начальницы, и вы мне всё подробно расскажите.
Спустя час мы сидели за столом в её комнате в доме на всё той же Казанской улице, и она внимательно меня слушала, подперев голову двумя руками. Она казалась мне такой красивой, что я не мог остановиться и всё говорил и говорил, глядя на неё.
Я рассказал про посылку, про неотложку, про дом, что остался без хозяина, про то, что у меня на почте лежит старинная библия, чему она профессионально заинтересовалась. Наконец я достал из сумки содержимое той посылки и отдал ей.
Настасья Петровна задумчиво разглядывала облигации, затем шкатулку и всё, что там находилось.
Оказалось, что Тимофей - её двоюродный дед, а брат его - дед Михаил - родной, и что он жил в этом доме еще до революции, затем здесь жили её родители и теперь она здесь проживает. Одна и никого у неё нет.
Мне стало так её жалко, что я не выдержал и предложил:
- Что я могу для вас сделать?
- Спасибо вам, что вы меня разыскали. Я собиралась к дедушке съездить в отпуск, да вот, не успела. Но я обязательно приеду, ждите, - она так посмотрела на меня, что моё сердце забилось с таким стуком, будто колеса у поезда, который привез меня сюда.
И это "ждите" было самым дорогим, что я услышал.
В тот же день я уехал обратно. Когда я вернулся в деревню, то сообщил в правлении колхоза, что нашел внучку деда Тимофея и что она скоро приедет. Председатель колхоза меня поблагодарил и обещал помочь в делах, если потребуется.
А через месяц у нас на почте раздался междугородний звонок. Я был на месте и взял трубку. Звонила Настенька и сообщила мне, что приезжает через три дня, и, если я хочу, то могу её встретить в городе на станции. Я был несказанно счастлив слышать её голос и кроме "Конечно!" не мог в ответ сказать ничего.
Я долго сидел за своим столом, не замечая ничего происходящего вокруг и вспоминая каждое её слово. Я чувствовал, как моя жизнь прямо сейчас круто меняет свой привычный неторопливый уклад и обретает что-то щемяще прекрасное и тревожно неведомое.
Только теперь я понял какой непростой смысл был в той странной посылке, оказавшейся у меня ранним летним утром, и я мысленно благодарил деда Тимофея за этот настоящий подарок судьбы, который он успел оставить перед своим уходом.