У тихого предплечья ядовитой Ладоги, у заскорузлого и освинелого Синего дома, под истеричный аплодисменты товарного народа, Иван Давыдов хвастливо выебал себя в задницу, при этом покачиваясь и подвывая, словно шальной пес, получивший щедрую кость, облепленную мясом. В том навсегда и осталась его загадка, его таинственность, его сексуальность. Глаза слезились и набухали, словно половые органы невесты перед "первой" брачной ночью, руки то и дело придерживали зад, а слова превращались в рутину бытовых понедельников и не означали ровным счетом ничего, за что бы можно было уцепиться. Гордое и шепелявое общество свистело и улюлюкало под смачные шлепки о собственную жопу, и явно гордилось своим феноменом, но позже, уже под утро облевалось от кокаинового угара и подарило миру новый, 1924 год, который бы и стал заключением этой неряшливой истории, но нет. Тревога кралась незаметно, сквозь стальные заборы, с головными уборами колючей проволоки, сквозь заросшие использованными презервативами сеновалы, через глухую допотопную вонь здешних клозетов и парадных - все дарило покой и половое возбуждение. Но на седьмые сутки произошел конфликт между вульгарной девицей с Третьей Донской и захмелевшим Тарасом, подавившемся куском тухловато-сморщенного куска сала, который впрочем, и стал свидетелем кровавой бойни посреди Чертова двора. Из каких-то неинтересных окон как залупы высунулись сморщенные лица, из геморроидальных анусов - переулков, словно фекалии, выплыли полицейские ищейки, которые того и ждали, чтобы наказать невиновного по всей строгости немытого закона. Тарас мило улыбнулся, и, плюнув добротой на шипящие глаза девицы, попытался скрыться в проходной, но не тут то было. Его глаза ослепли, а раны от укусов пчелы еще не окончательно зажили, он просто напросто потерял равновесие и рухнул на радостно-возлежащий трупик убиенной им, на том и было с ними покончено. Ей подарили землю и гремучее надгробие, а он получил лишь несколько смертей условно, чему впрочем, и был весьма рад. Солдаты попрятали головы за пазухи, запахло сиренью и говном, кто-то подрочил у соседа, кто-то пососал, а кто-то насрал на грудь офицеру и благополучно скрылся в нарисованном вечере.
И вот приближался оргазм, и Давыдов искренне тужился и сопел, возбуждая при этом малолетних токсикоманов и злоебучих муравьев, которые то и дело кусали его мыльные стопы. - Облизать! - он завопил свирепо и в тот же миг к ногам приблизилась морда замерзшего генерала и принялась жалко болтать языком, обтирая ядовитые как плющи, мозоли. - Хоро-о-ошо! - тянул в свою очередь Давыдов, словно спермой, захлебываясь слюной. Пошел дождик и немного травмировал наблюдающих своей холодной колючестью и неожиданным началом. Громом пиздануло и Давыдов бурно кончил в себя, поведав об этом всей набережной громких и довольно таки зловонным пердением. - Ах, мои милые, ах мои сладкие, хорошие мои ... - стонал он, снимая с фаллоса, прилипшие кусочки полипов, и пристально их рассматривая. Но была пятница, и туалетная бумага была недоступна, посему приходилось аккуратно складывать какашки в портмоне, а затем дурно пахнуть, по дороге к дому.
Звякнул трамвайный хам, унизив Давыдова дурным взглядом, ощетинился в улыбке БРАТ, настоятельно рекомендуя войти под горячую воду, а потом густо посрать и вытереть жопу как мама учила - чистота на бумажке - жопка чебурашки. - Запомнииииииллллл!!!! - взревел Данилов и, выпрыгнув на ходу из стального влагалища кинулся к дому аж за семь кварталов. - Дооооома! - пропел он, когда родная уборная впустила его замерзшее существо, - Молююююсь! - зашипел он, как только оказался обнятым коричневой ржавой водицей из протекающего душа, - Идииииилииия Дуууушииии иииии Тееееллллааааа! - зарыдал он, опустив свой онемевший от усталости зад на светлую керамику, - Впееееерееееедддд! - поднатужился и небольшой кусочек справедливости и всеобщего гуманизма отделился от его анальной шершавости и плюхнулся в воду, словно крестьянский перегар. И не возрадовал тополиный пух, прикрывший асфальтовую наготу, не озолотил рубль, поднятый впопыхах по дороге к "новому" дому, не сладок пряник был, и имя женское не щекотало полость рта, когда произносил его. То было грустно и досадно, посему подтерся Давыдов "вечеркой", улыбнулся смертельно-бледной чистоте, плюнул на три пальца и перекрестился - Удача! - гордо прошептал он, сквозь свои воспоминания и захлебнулся небесным сводом.
Иш, демон, харахориться мне надумал! - старуха обнадежила девичьим свежим дыханием, и заткнула все дыры зеленой соплей, уверив Давыдова в следующем:
--
Не стоит закапывать себя в землю, пока ноги сами не вросли в нее.
--
Зажигай свечи перед сном, ибо пройдет дождик и все потушит.
--
Послужи уважением к извергу, и он обучит тебя, как пить водицу священную.
--
Не криви душой, криви глазом, он менее ядовитым бывает.
--
Больше крови проливай за свою удачу - она тебе понадобится.
И последнее:
6. Раскрашивай радугу в одиночку, не требуй свежих красок в торговой лавке, ибо свежая бывает лишь девственная плева, которую ты порвал штыком в 17-ом окончательном.
На этом старуха завертелась, закружилась и потонула в сточной канаве, изредка выныривая и проверяя выполняемость своих советов. Давыдов выполнял все беспрекословно, и землицы избегал, все по воздуху кружился, и свечи жег накануне сна Великого, и негодяев возлюбливал, ибо в них видел истину, глазом кривил на непонятное и чудесное - душа же рядом возлежала, кровушку выпускал на волю как птичку резвую перед каждым делом серьезным, и, наконец, никогда в жизни больше не кормил радугу цветами свежими, ибо в лавках торговых бит был за долги и нечестные трудовые медали.
В общем, сатанел бедняга, рыгал похмельем, ибо со знатными пил и кушал, на что они ссылались в комсомольских газетенках. Судьбинушку клял свою за то, что горька порой бывала, руки целовал каждому прохожему с благодарностью в глазах, за что не отверг и не плюнул в небо. И настал конец терпениям его, и восстал Давыдов против народа, а народ против Давыдова. И начался бой за плоть, кровь и семя золотое - кто отхлебнет, тот в сказке очутится. Шла битва четыре дня и восемь ночей, ликовали недруги - подсирали подвохами, утопали в своих же фекалиях и мир с ними. Озверев Давыдов, ломая и руки и ноги, которые впрочем перед каждым боем оживали и не чувствуя боли молотил проклятые лица. И каждый пел свой гимн: - народ ревел стройным и профессиональным баритоном: - Топчи неугодного, мочи самовольного, круши разукрашено, мочи неразборчиво. Давыдов голосил мягким женским фальцетом: - Не тронь христианина, не смей бить по разуму, не бей прокаженного, усни зачарованно.
И кони неслись, окровавлено, и протыкали хуями немалыми дыры в Давыдове, ведь как ранее пелось: - Кто в коня войдет, от коня и погибнет..., а коней Давыдов любил... И победил народ Давыдова на шестую ночь, бойня была, руки, ноги летели лишь в разные сторону, и гимн приглушали человеческие и нечеловеческие стоны, и подлетел бравый Илья с мухобойкой, и так пизданул Давыдова по темени, что упал страдалец и уснул теплым красным сном, на прощанье, улыбнувшись обидчику, и тем самым, подарив ему муки на века вечные.
С тех пор дети перестали бояться кладбищ, смело приближались к сахарным крестам на надгробиях, целовали и откусывали по кусочку, и кто больше откусил того сразу смерть постигала, кто побаивался и лишь лизал сахарное тело - чуть позже от мук адовых помирал, а кто отказывался вкушать кресты - тот заебан был до смерти маленькими гномиками, которые шныряли тут и там. Таков был закон, и непослушание презиралось и уничтожалось в корне.
И среди всего этого, на сильных женских ногах, красотой сражающих, силой побеждающих, стояла новая высокая материя, которая и предотвратила хаос, потопила разврат в крови и семени, растоптала женоненавистников и феминисток, изнасиловала извращенцев и покусала вампиров, напоила до беспамятства пьяниц и бунтарей. И имя ей было ЛЮБОВЬ.