Итак, знай: при охоте на сны слова хазарского словаря - это то же самое, что следы льва на песке перед обычным охотником.
"Хазарский словарь"
Любая смерть есть, в сущности, слово. Все наши смерти, вместе взятые, составляют великое неразгаданное послание...
"Вечность и еще один день"
Абрис
Абрис есть план территории, сделанный от руки, с указанием на нем посадочных мест растений, расположения сооружений, дорог и т.п.
Традиция приписывает исключительно Андре Ленотру создание Версальского парка. Однако он не был единоличным творцом его. Не только другие, менее сегодня известные садоводы, предшественники и современники, но и сам "король-солнце" Людовик XIV, и королева, чьи капризы давали Ленотру поводы для новых мыслей и идей, являлись его почти полноправными соавторами. Мало того, выбранная Людовиком местность с холмом в центре, где прежде располагалась скромная охотничья усадьба Людовика XIII, сам спокойный рельеф местности, пруды, ручьи, почва и климат изначально диктовали свои условия. О первоначальном замысле тем не менее судить сложно хотя бы потому, что от Ленотра не осталось сочинений по садово-парковому искусству. Зато сохранились планы, наброски, гравюры и описания современников. Если все свести воедино, то получится какая-то общая картина. Впрочем, у каждого своя. Как и у любого посетителя парка складывается свое собственное представление о нем: чуть иначе легла тень - и парк уже совсем иной. Так что прогуливающийся по парку тоже является соавтором его устроителя.
Милорад Павич, чье имя стоит на обложках нескольких книг, создатель невиданного (и отчасти невидимого) парка сновидений, изначально все делает так, чтобы от единоличного авторства откреститься, привлекая в соавторы множество персонажей, а в первую очередь - читателя. Снабжая книги специальными рекомендациями по поводу того, как ими пользоваться, он усмехается, покуривая трубку, а потом не без удовольствия (из какого-то высока-далека) наблюдает за неупорядоченными блужданиями по аллеям и лабиринтам текста-парка тех читателей-посетителей, коие оказались столь наивны, что поверили всерьез планам, приложенным к рекомендациям, и рекомендациям, приложенным к текстам. В случае Павича читателю всегда полезно заглянуть для начала в середину или конец произведения. Тогда он может натолкнуться на такую, например, очень разумную мысль: "Читатель находит в книгах то, чего не может найти в ином месте, а не то, что писатель внес в роман" ("Пейзаж, нарисованный чаем"). Или даже на многозначительное, но тем не менее правдивое обещание, что каждый читатель "получит сообразно заслугам, свой собственный, лично ему причитающийся конец истории, подобно аристократу, получившему наследство" ("Пейзаж...").
Вступающему в пределы регулярного парка Павича не следует забывать, что регулярность в теории и практике садово-паркового искусства всегда мыслилась не как упрощение и сведение к нескольким взаимопересекающимся линиям всем понятного плана, но воссозданием в отдельно взятой местности всей полноты регулярности природы (шире - мира). Таким образом, и планы Павича, исполненные в виде кроссворда ("Пейзаж, нарисованный чаем") или трех книг (Красной, Зеленой и Желтой) "Хазарского словаря", где некоторые слова трижды имеют место быть, но объясняются по-разному, другие встречаются лишь однажды, эти планы, начерченные уверенной рукой мастера (порой на случайно подвернувшемся листке бумаги) столь же малое читателю дадут представление о книгах, в которые он входит, сколь и самые подробные планы Версаля о подлинном Версале. Ибо любой план устаревает раньше, чем он закончен. Кроме тех планов, котрые существовали до всех прочих планов. Ведь не зря же принцесса Атех "полностью посвятила себя секте ловцов снов - хазарских священнослужителей, которые занимались созданием своего рода земной версии той небесной иерархии, которая упоминается в Священном писании". А один из главных героев "Пейзажа...", Афанасий Разин (он же - Атанас Свилар), утверждал, что "из книги не только постоянно исчезают рассказы, но в ней постоянно появляются новые повести. Это зависит от чтения, а не от написания, дело глаза - не пера". "Читатель, который не верит, что могут быть романы с двойным концом, завершающиеся счастливо и несчастливо одновременно, хеппи-эндом и трагическим исходом, то есть читатель, который хочет знать, убита или не убита героиня романа Витача Милут, пусть не ждет решения в следующем номере, как прочие отгадчики кроссворда, и поищет его в указателе на последней странице книги. Ибо разгадка романа - в его содержании". В конце книги и вправду помещен указатель и даже ответ (как положено - вверх тормашками), но заглядывать туда сразу - то же самое, что знать заранее отгадку кроссворда. Хотя некоторым доставляет удовольствие не отгадывание само по себе, а именно заполнение клеточек кроссворда, дабы побыстрее увидеть его в завершенном виде, то есть воссоздать его тайную гармонию. Это тоже путь.
Может быть и третий, и четвертый пути. Наш будет, как минимум, пятым, или седьмым (смотря с какой стороны считать). Мы одновременно пойдем по следам слов и снов, учитывая то, что слова случайными не бывают, а сны могут завести очень далеко. Будут на пути встречаться и следы на песке, недоступные разумению и опыту: передние конечности преследуемого животного оставляют следы, напоминающие птичьи, а задние являются отпечатками больших лап, заметает следы рыбий хвост (см. Зверинец). Эти следы, по которым шел Плакида, едва ли можно отождествлять со следами самого Милорада Павича, но бесспорно то, что он к ним имеет некоторое отношение. В конце концов, автор волен выступать под любыми личинами, но и читатель имеет право прогуливаться по аллеям текста, нарядившись Шерлоком Холмсом или даже самим Милорадом Павичем. Во всяком случае, и тот и другой курят трубки (см. Господский дом).
Аллея
Прежде всего при расположении алей наблюдался только тот порядок, чтобы их садить длинною и прямою чертой, и в два ряда деревьями, распологая оные так, чтобы одно дерево приходилось прямо против другого. Но напоследок приметили, что такое положение весьма удаляется от натурального, и сад не имеющий в себе ничего кроме одних прямых алей, имеет вид единообразный и не весьма приятный; то для поправления сего недостатка перестали в новейших садах делать алеи сплошными, а начали пересекать их площадками, кустарниками, и другими украшениями, или по наполнении сада множеством регулярных насаждений, делали так, что в дали становился он час от часу безпорядочнее, и наконец оканчивался почти всегда настоящей дичью...
К XX веку по части форм и стилей все вроде бы определилось. По крайней мере так принято считать в среде академических ученых. Те или иные явления культуры, пусть и с некоторой долей допущения, всегда можно было отнести к ренессансу или барокко, классицизму, романтизму или сентиментализму. Роман был романом, поэма - поэмой, новелла - новеллой. Последнее столетие (даже под самый занавес) не устает приносить сюрпризы, которым само же и удивляется, порой с восхищением, порой - без оного. Внешняя ясность теоретических построений оказалась далека от истины: не только по отношению к настоящему и будущему, но и к прошлому, ибо и с самими этими понятиями - "прошлое", "настоящее" и "будущее" - стало вдруг не все ясно. Но во всяком случае исторический опыт позволяет предположить, что в прежние времена человек жил в чуть большей гармонии с миром, чем ныне. Отсюда - и большая четкость и определенность форм, в которые он заключал свои творения. Его мироощущение, порой неосознанное, было близко к тому, о котором говорит героиня "Пейзажа...": "У моего голоса, как и у хлеба, есть свое тело на небесах, а у меня, как у всякого творения, есть свой небесный прообраз. Слово мое уже кто-то произнес в небесной выси до меня, и теперь оно лишь следует своему труднодостижимому идеалу. И я страстно жажду пением приблизиться к этому Непознанному. Ибо любая познанная на этом свете вещь - лишь половина ее сути, постигающая свою другую, незримую божественную половину, недоступную и непознаваемую. Значит, и мое слово, и мой голос - тоже лишь половина Слова и половина Пения, постигающие иную половину, если только она будет ко мне благосклонна. Ибо Дух снисходит, когда хочет и на кого хочет". Утрата этого чувства породила хаос мира, в свою очередь воззвавшего к жизни (или к смерти?) хаос форм. Однако в человеке ощущение или предощущение гармонии, к счастью, неизбывно. К концу второго тысячеления все более близкой любому нормальному человеку становится столь, казалось бы, далекая от реальной действительности жизнеустроительная формула Анаксагора: "И в конце концов, отказавшись от всего, он занялся умозрением природы, не тревожась ни о каких делах государственных. Его спросили: "И тебе дела нет до отечества?" Он ответил: "Отнюдь нет; мне очень даже есть дело до отечества!" - и указал на небо".
Отсветом подлинного Отечества несомненно являются сны. Парк, сад - есть зримое, земное воплощение небесного Эдема. Парк сновидений, таким образом, становится той реальностью, в которой разрушены незримые, но в иных пространствах (места и времени) непреодолимые границы между здесь и там. Хаос оказывается также преодолим, хотя бы на уровне текста ("хотя бы" в данном случае - лишь фигура речи). Если для текста выбираются соответствующие формы. Словаря. В нашем случае хазарского. По свидетельству автора, "это открытая книга, а когда ее закроешь, можно продолжать писать ее; так же как она имеет своих лексикографов в прошлом и настоящем, и в будущем могут появиться те, кто будет ее переписывать, продолжать и дополнять..." Кроссворда. По сути своей столь же бесконечного, как и словарь, ибо все слова и все на свете рано или поздно, тем или иным образом, но пересекается. Это тем более верно, что "нет такой фразы в книге, которая раньше или позже не стала бы истиной". Мир бесконечно упорядочен и, соответственно, бесконечно сложен. Парк Павича есть калька мира. Центральная часть этого парка, то есть видимая читателю невооруженным глазом, представляет собою множество (но в данном случае - конечное множество) аллей-глав. Некоторые из них носят имена слов словаря. Но не стоит особо удивляться, попав на совершенно иную аллею, носящую прежде встречавшееся название. Другие аллеи пересекаются под вроде бы прямыми углами по правилам кроссворда. Третьи состоят "из двух параллельных тропинок, таких прямых, точно проложенных выстрелом двустволки". Четвертые напоминают улицы, длинные-предлинные: "в начале осень, в конце зима, в одной части полдень, в другой уже темнеет, и свет зажигают; в одной части учат русский язык, в другой - его уже забывают..." Пятые оканчиваются пейзажами, нарисованными чаем (см. Обманки, Пейзаж). Шестые - запутываются в лабиринты (см. Лабиринт). Седьмые оканчиваются восклицанием (см. Ах-ах)... Все они служат для того, чтобы читателя куда-нибудь вести. У них есть направления. Но не обязательные. В любой момент можно свернуть, тем более, что поводов для этого предостаточно. То тень мелькнет чуть в стороне, то попадется навстречу человек, не отбрасывающий тени, то окажешься в дне сегодняшнем, а то вдруг можешь выбирать: шаг вправо - и день уже вчерашний, влево - он уже завтрашний. А можно и вообще шагов не делать, а остановиться, оглядеться и подумать: что такое настоящее? Прислушавшись, читатель услышит один из возможных ответов. Например: "Наше теперь - это по сути дела остановившееся время. Кончики рожек улитки, вытянутые до предела. Именно это "теперь" - единственный общий знаменатель всего живого. И единственный миг жизни от искони до скончания времен, ибо все остальное, обе вечности, простирающиеся до и после нашего "теперь", лежат в глубочайшем застое. Следовательно, настоящее - это остановившаяся часть времени. Жизнь существует лишь в настоящем, где оно стоит. Хочешь доказательств? Пожалуйста: мое настоящее не может быть ничьим будущим. Прошлое же состоит из мгновений, в которых время остановилось, а будущее - из мгновений, в которых время остановится".
Взойдя на какую-нибудь возвышенность и увидев вдалеке тени давно разрушенных домов хазарской столицы, стоит задуматься и о том, что такое смерть. Прогулки по парку к подобным размышлениям очень располагают. К читателю приблизится полковник Крачун, чей голос читатель, остановившись, уже недавно слышал, и скажет: "А смерть, дорогой майор, как сказал Эйнштейн, смерть - всего лишь частичка нашего времени, которая утратила возможность остановиться". И пусть прогуливающийся читатель вовсе не майор Похвалич ("мужчина с синими ушами, как его называли"), все равно. И ему полезно согласиться с тем, что "время должно нас ждать, чтобы мы жили". Книга, читаемая в парке, позволяет распоряжаться временем по своему усмотрению. Для того они, книги и парки, и существуют. "Правда, может случиться, что читатель заблудится и потеряется среди слов этой книги, как случилось с Масуди, одним из авторов словаря, который заплутал в чужих снах и уже не нашел дороги назад".
Ах-ах
Ах-ах - скрытая в углублении внешняя ограда, прием, распространенный в садово-парковом искусстве XVII-XVIII вв. Неожиданное раскрытие вида из парка на окружающий ландшафт (например, выход к каньону реки), вызывающий восхищение (возглас ах-ах!).
Если читатель заплутает, то ему уж точно "не останется ничего другого, как пуститься с середины страницы в любую сторону, прокладывая свою собственную тропинку". В этом случае (как, впрочем, и в иных) его будут подстерегать всяческие неожиданности. Например, он увидит рассказ, который называется "БЫСТРОЕ И МЕДЛЕННОЕ ЗЕРКАЛО". Прежде поверив в то, что "как от вина не седеют волосы, так и от этого рассказа не будет вреда", он узнает, как умерла принцесса Атех, "убитая одновременно буквами из прошлого и будущего". Добредя же до "Рассказа про яйцо и смычок", читатель вдруг поймет, что в одночасье видит перед собою кусок из романа и сцену из пьесы "Вечность и еще один день". Подобные случаи будут происходить еще не раз и не два. Можно даже попробовать вывести некую закономерность из всего этого множества случаев (см. Поварня). Но чтобы сразу что-то узнать о странных яйцах, которые несет курица, стоит послушать венгра, хозяина музыкальной лавки: "Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет дни, недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь пятницу или вторник. Это, сегодняшнее яйцо, например, содержит вместо желтка один четверг. В завтрашнем будет среда. Из него вместо цыпленка вылупится один день жизни его хозяина! Какой жизни! Они вовсе не золотые, они временные".
Если же читатель свернет совсем в ином месте и окажется вдруг не в отчасти обжитом пространстве "Словаря", а в конце одной из аллей "Пейзажа...", то ему тут же попадется на глаза "Потешная история о Федоре Алексеевиче Разине" (отце Афанасия-Атанаса), имевшая место в России в сталинские времена. Или притча о человеке, который выдумал ноль. Вполне может случиться и так, что читатель первым делом (это опять же - с какой стороны считать) увидит представление, которое имеет два названия: "Звезда, или Вертеп". Действующие лица ее - новорожденный Христос, Богоматерь, Ягненок, Яблоня и река Иордан. Сия театральная сценка - опять же имеет место быть и в пьесе ("Вечность и..."), но суть-то как бы и не совсем в этом, а, например, в том, что говорит Яблоня: "Двигаться мысль может лишь в данное мгновение, следовательно, пока стоит время. Если мысль движется, наиболее важен ее пятый шаг: до этого она еще или несовершенна или неглубока, после пятого же шага она тебя утомит. Обрати внимание, следовательно, на пятый шаг! После пятого шага, уставший, ты не сможешь больше следить за своей мыслью, потому что она станет или слишком сильна и быстра, или слишком отдалится от тебя". "На седьмом шагу мысль угасает и превращается в любовь", - заканчивает Яблоня. После представления можно сразу отправиться к "Голубой мечети" (см. Храмы) или заранее узнать нечто из "Рассказа о душе и теле" или даже о "Четырнадцатом апостоле".
После сего краткого экскурса по местам, откуда открываются сами по себе замечательные, но как бы вполне частные, самодостаточные виды (назовем их вставными новеллами), следует на время хотя бы вернуться к какому-нибудь началу, лучше же всего - попробовать бросить взгляд на все с условной высоты птичьего полета.
Вид
Не смотря на вкус, царствующий теперь в наших садах, или в искусстве украшать местоположение, и делать их более приятными и привлекательными, не излишне будет повторить, что чем живее какой-нибудь вид, тем он прекраснее, и нет более достойного имени гульбища, которое дано ему по причине удовольствия, производимого искусством.
Событие (или несколько событий), описанное в "Хазарском словаре", в специальной литературе получило название "хазарской полемики". Основная его суть в том, что хазарский правитель - каган - увидев однажды сон, пригласил для его толкования трех философов из разных стран, решив, что он вместе со своим народом перейдет в веру того из мудрецов, "чье толкование сна будет самым убедительным". "Так в летней резиденции кагана встретились исламский, еврейский и христианский миссионеры - дервиш, раввин и монах..." Вскоре после обращения в одну из этих религий и последовал, как считается, распад хазарского царства. "Один из русских полководцев Х века, князь Святослав, не сходя с коня съел хазарское царство, словно яблоко. Хазарскую столицу в устье Волги русские разрушили в 943 году за восемь ночей, а с 965 до 970 года уничтожили и хазарское государство".
Но во всяком случае, так окончательно и не ясно, кто победил в "хазарской полемике". "На протяжении веков всему этому были посвящены бесчисленные дискуссии в еврейском, христианском и исламском мире, и продолжаются они по сию пору, хотя хазар уже давно нет". Перипетиям и последствиям полемики и посвящены три книги "Хазарского словаря" - Красная (христианские источники о хазарском вопросе), Зеленая (исламские источники) и Желтая (древнееврейские источники). Сведения, накопившиеся к XVII веку, были систематизированы и опубликованы в 1691 году в Пруссии. Опубликовал словарь польский книгоиздатель Йоанес Даубманус под названием "Lexicon Cozri - Continens Colloquium disputationem de Religione". Словарь был напечатан на арабском, древнееврейском, греческом, а также сербском языках, причем каждая книга имела свой собственный переплет (имел ли отдельный переплет сербский вариант - неясно). По приказу инквизиции словарь уничтожили еще в 1692 году. Сохранилось лишь два экземпляра. Которые, или хотя бы один из которых, видел лишь Милорад Павич и другие авторы словаря. Второе издание, вышедшее по-сербски в Белграде в 1984 году, представляет собою увесистый том "академического" формата (вроде российских "Литпамятников"). Дать каждой книге свой переплет не позволили, как утверждает Павич, исключительно технические возможности. На титуле Белградского издания изображен титул издания 1691 года. Текст набран в две колонки и снабжен специальными значками (отсылающими от одной словарной статьи к другой), а также иллюстрациями. Примерно в таком же виде книга выходила на иностранных языках. Необходимость сохранять форму словаря, а также наличие некоторых различий между кириллицей и латиницей, например, дают возможность предположить, что англичане и французы по сути дела читают совсем другую книгу, а вовсе не ту, что сербы или даже русские. Русский вариант по понятным причинам ближе к первоисточнику.
Всех героев, многие из которых являются по совместительству также и авторами "Словаря" перечислить невозможно, ибо порой некоторые из них появляются под другими именами и во временах, где им вроде бы быть не следовало (впрочем, они сами лучше знают, что следовало, а что - нет). Но кое о ком сказать все же необходимо. Атех - хазарская принцесса, ее участие в полемике о крещении хазар было решающим. Бранкович Аврам (1651-1689) - один из тех, кто писал эту книгу. Считается, что философ и историк Бранкович реально существовал в сербской части Австро-Венгрии на грани XVIII-XIX веков. Каган - хазарский правитель. Кирилл (Константин Солунский, или Константин Философ, 826 или 827-869) - православный святой, греческий участник хазарской полемики, один из основателей славянской письменности. Севаст Никон (XVII век) - по преданию, под этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском ущелье, жил Сатана. Д-р Исайло Сук (15.III 1930-2.X 1982) - археолог, арабист, профессор университета в Нови-Саде (кстати, по странной случайности и сам Милорад Павич - профессор того же учебного заведения). Ябир ибн Акшани (XVII век) - по мнению лютнистов из Анатолии, некоторое время это имя носил шайтан, и под этим именем он явился одному из самых известных музыкантов XVII века - Юсуфу Масуди. Именно Ябир ибн Акшани однажды утром в 1699 году в Царьграде бросил лист лавра в лохань с водой и сунул голову в воду. Когда же через несколько мгновений он голову из воды вынул, "вокруг него больше не было ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в стамбульском отеле высшей категории "Кингстон", шел 1982 год от Исы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он говорил по-французски, и только на дне раковины марки F. Primavesi & Son, Corella, Cardiff лежал мокрый лист лавра". Масуди Юсуф (середина XVII века - 25.IX. 1689) - известный музыкант-лютнист, один из авторов книги. Д-р Абу Кабир Муавия (1930-1982) - арабский специалист по ивриту, профессор Каирского университета. Самуэль Коэн (1660 - 24.IX.1689) - дубровницкий еврей, один из авторов книги. Ефросиния Лукаревич (XVII век) - дубровницкая аристократка из рода Геталдич-Крухорадовичей, замужем за одним из аристократов рода Luccari. Д-р Дорота Шульц (Краков, 1944 - ) - славист, профессор университета в Иерусалиме; девичья фамилия Квашневская.
Сей длинный (и одновременно - чрезвычайно короткий) перечень героев дает беглое представление о временах, пространствах, темах и отчасти даже нравах "Словаря". Кстати, даже этот список, даты жизни позволяют кое-что сопоставить, исходя из одного совета Павича: "Можно при чтении соединить в одно целое статьи из трех различных книг словаря, где говорится об участниках хазарской полемики, о ее хронистах, об исследователях хазарского вопроса в XVII веке (Коэн, Масуди, Бранкович) и в XX веке (Сук, Муавия, Шульц). Разумеется, не стоит обходить вниманием и персонажи, пришедшие из трех преисподен - исламской, еврейской и христианской (Ефросиния Лукаревич, Севаст, Акшани). Они проделали самый длинный путь, чтобы добраться до этой книги".
Сюжетов же в "Словаре" настолько много, что, взявшись пересказывать один, вынужден будешь пересказать все, какие есть, и даже больше, чем их обнаруживается поначалу. К тому же следует иметь в виду, что герои с достаточной легкостью путешествуют в снах друг друга, порою превращаясь в собственных врагов-двойников. Так оно было, например, с киром Аврамом Бранковичем и персоной, которую кир называл "куросом" - молодым человеком с усами, один из которых сед, стеклянными ногтями и красными глазами: "От своего куроса Бранкович во сне научился читать справа налево на еврейский манер и видеть сны от конца и до начала. Эти необыкновенные сны, в которых кир Аврам превращается в куроса или, если вам угодно, в еврея, начались много лет назад. Сам Бранкович говорит о своем сне, что сначала он почувствовал какое-то беспокойство, которое, подобно камню, брошенному в его душу, падало через нее на протяжении дней, и падение это прекращалось только ночью, когда вместе к камнем падала и душа. Позже этот сон полностью овладел его жизнью, и во сне он становился в два раза моложе, чем наяву. Из его снов навсегда исчезли сначала птицы, затем его братья, потом отец и мать, простившись с ним перед исчезновением. Потом бесследно исчезли все люди и города из его окружения и воспоминаний, и наконец из этого совершенно чужого мира исчез и он сам, как будто бы ночью, во время сна, он превратился в какого-то совсем другого человека, лицо которого, мелькнувшее перед ним в зеркале, испугало его так же, как если бы он увидел собственную мать или сестру, заросшую бородой. У того, другого, были красные глаза и стеклянные ногти, а один ус - седой".
Дабы все же не впасть в дурную бесконечность пересказов и цитат, зажмурим на мгновение глаза, вспомним о листке лавра и откроем их перед "Пейзажем, нарисованным чаем".
В одном месте "Пейзажа..." автор называет себя составителем "этого Памятного Альбома или этого Кроссворда голосов". В другом, как это у него обычно бывает, объясняет правила игры (ведь кроссворд - это не более, чем игра; но и не менее), то есть: "как решать эту книгу по вертикали" и "как решать эту книгу по горизонтали". "Вертикальное" решение дает шесть путей: "1" - дополнительные примечания к Альбому; "2" - судьба главного героя Альбома, архитектора Разина; "3" - планы, чертежи и прочее содержимое тетрадей архитектора Разина, обложки которых украшены пейзажами, наросованными чаем; "4" - судьба героини книги Витачи Милут; "5" - любовная линия книги; "6" - судьба и приключения трех сестер, Ольги, Азры и Цецилии. То есть, "тот, кто читает этот роман по вертикали, проследит повороты судьбы героев, того же, кто выберет горизонтальные линии, увлекут главным образом хитросплетения сюжета". Хотя и здесь все будет не так просто: читающий по горизонтали сразу увидит, что главы Альбома пронумерованы не подряд. А пронумерованы они так потому, что "не все любят читать подряд". "А некоторые даже и не пишут подряд". Однако учтены, тем не менее, интересы всех, так как "существуют по крайней мере две разновидности любителей кроссвордов, подобно тому, как на Святой горе есть две разновидности монахов - идиоритмики (отшельники) и кеновиты (общежители). Существуют те, кто в кроссворде любят и вылавливают отдельные слова, и те, кто предпочитает и вылавливает только красивые скрещения слов. Одни тратят время, которому много времени не нужно, а другие - время, на которое нужно Время. Те, кто все решает с наскока, и те, кто все решает по порядку. Потому эта книга так и сделана. Для первых заранее устроен беспорядок, так что им самим нет нужды его создавать, а для вторых расставлены цифры, вот пусть сами в них порядок и вносят". О разгадке же кроссворда мы уже говорили (см. Абрис).
Лучше же всего читать "Пейзаж..." несколько раз разными способами. Во-первых, тогда трудно пропустить те истории (вроде бы как посторонние основным сюжетам), которые мы назвали вставными новеллами (см. Ах-ах), во-вторых, тогда читатель имеет порой вполне оправданную возможность и даже необходимость (особенно если это русский читатель) заглянуть в другие книги со своей книжной полки. Например, когда он читает о прекрасных дамах - "предках Витачи Милут, ставшей потом госпожой Разин - об их любовных похождениях, о графинях Жевуской и Амалии Ризнич-младшей". В этой истории поминаются вовсе не всуе Бальзак, Мицкевич и Пушкин. Точнее, именно Александр Сергеевич Пушкин не только упоминает об Амалии Ризнич, не только посвящает ей стихи, но даже рисует ее профиль на полях рукописи "Евгения Онегина" (см. Т.Г. Цявловская. Рисунки Пушкина. М., "Искусство", 1987, с. 59). Правда, портрет Амалии Ризнич в книге Цявловской сопровождается знаком вопроса. Но кто как не Милорад Павич, переводчик Пушкина, этот вопрос имеет возможность и право снять? То, чего не было, можно в конце концов придумать, а то, что было (и даже есть), но по каким-то причинам недоступно, можно воссоздать.
Чем и занимается на склоне лет архитектор Афанасий Разин, собравший в своих Альбомах с пейзажами на обложках, нарисованными чаем, планы и описания дворцов, вилл и парков, где жил, работал, гулял, принимал гостей и т.п. Президент СФРЮ Иосип Броз Тито. Благо он, Афанасий Разин (он же Атанас Свилар) был баснословно богат. Расставшись с Витачей, Афанасий, используя планы и описания, стал воплощать в реальности пейзажи, нарисованные чаем. На реке Потомак в США близ Вашингтона он построил точную копию дунайской виллы "Плавинац", принадлежавшей Председателю КПЮ Иосипу Броз Тито. На 4,5 гектарах поместья был высажен виноград. Обставлена вилла была если не оригиналами, находящимися в "Плавинаце", то во всяком случае изделиями тех же художников или тех же мастерских. "Ибо цель у Свилара была четкая. Все, непременно все по мере возможности сделать так, как там. Ему хотелось, чтобы все было, как у Иосипа Броз. Даже пронзительный скрип дверей, которые специально не смазывались". Потом он купил 14 крохотных (из Малых Антильских) островов, расположенных западнее Барбадоса. Переименовал каждый из них в соответствии с пейзажем, нарисованым на обложке одной из записных книжек, изображавшим 14 Брионских островов - летнюю резиденцию резиденцию Генерального секретаря СКЮ и Президента СФРЮ И.Б.Тито. Он пересадил на свои острова все необходимые виды растений и создал точную копию парка И.Б.Тито на Брионах. Построил там все исторические здания - от римского акведука до церквей и бенедиктинского монастыря, установил портовые сооружения, воссоздал три резиденции и 257 километров дорог и пустил по ним множество автомобилей без номерных знаков, в резиденциях все сделал так, как на Брионах, устроил три зоосада и открытый парк типа сафари. В общем, сделал все, как то следует. И готовился воссоздать Белый дворец на Дединье - столичную резиденцию И.Б.Тито (опять же изображенный чаем на обложке одной из записных книжек). Но на сей раз его восторженные и близкие к воплощению мечты засыпал снег. А когда снег начал таять, то появился ребенок в колыбели, потребовавший колыбель качать. Свилар протянул руку к колыбели, от нее на каменный пол вместо одной упали три тени.
Читателю же под конец осталось (или останется) только вспомнить, что же "случилось здесь с Атанасом Свиларом, который одно время назывался Афанасием Разиным".
Витача же Милут узнала свою любовь. Она говорит: "Знаю, кто ты. Ты тот, в чьих руках Книга моей судьбы, книга, которая называется "Пейзаж, нарисованный чаем". И именно в ней есть такие строки:
"Так Витача Милут, героиня этого романа, влюбилась в читателя своей книги".
"Неужели ты полагаешь", - обращается она к читателю, - "что только ты имеешь право на книгу, а у книги нет права на тебя? Почему ты так уверен, что не можешь быть чьей-то мечтой? Ты уверен, что твоя жизнь не просто вымысел?" В этих словах - одна из таинственных разгадок книги-кроссоворда (см. ответ в конце её, данный вверх тормашками; в то же время этот конец можно считать одним из начал). Не стоит забывать и о других словах в "Пейзаже...", набранных прописными буквами: "ВСЕ ЧИТАТЕЛИ КНИГИ ВЫМЫШЛЕНЫ! ЛЮБОЕ СХОДСТВО С ПОДЛИННЫМ ЧИТАТЕЛЕМ СЛУЧАЙНО". А также и о могильной плите из "Хазарского словаря": "НА ЭТОМ МЕСТЕ ЛЕЖИТ ЧИТАТЕЛЬ, КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ ОТКРОЕТ ЭТУ КНИГУ. ЗДЕСЬ ОН СПИТ ВЕЧНЫМ СНОМ".
Но если наш читатель смог (хотя бы на время) оторваться от земли и бросить взгляд на все с высоты птичьего полета (хотя бы и условной), то он уж точно не спит и, быть может, даже не совсем вымышлен. Посему он может вернуться на землю и продолжить свое (наше) путешествие по парку сновидений.
Господский дом
Зданию сему для удобства приличнее стоять между двора и саду, против главного приезду...
В этом парке господских (и всяких прочих) домов множество. Некоторые из них построил архитектор Разин как полные подобия вилл и дворцов И.Б.Тито (см. Вид), в других, как в жилище одной из трех сестер, Цецилии, есть "широкие лестницы с двойным эхом, которое перекрещивается и завязывается узлом на первом этаже, в общем-то как и сами ступеньки". Есть дома, от которых остались одни тени, как от разрушенных домов хазар: "Они стояли, сопротивляясь ветру и водам Волги". За одними окнами - зима, в другие - видно, что листья еще только начали опадать, в третьи каждый может увидеть все, что пожелает. Есть в этих домах гостиные, помещения, о которых можно сказать что это "где-нибудь не на Земле", рабочая комната Бранковича, которого со всех сторон окружают книги и винтовые лесенки, ведущие к верхним полкам библиотеки, печка, похожая на маленькую церковь, да, еще - "в одном из окон вместо занавесок длинные женские кружевные панталоны". Много чего иного там есть. Но суть, кажется, не в этом. Возможно, вот в чем: "Душа человека - маленький дом, и комната души обставлена мебелью. Мебель эта - наше настоящее. Если бы это самое настоящее холили и лелеяли, если бы уделяли ему столько внимания, сколько прошлому и будущему (а это стены души), то, может, настоящее и могло бы развиться, может, разрослось, расцвело бы пышным цветом и поднялось бы за счет стен прошлого и будущего, возвращаясь к своему первозданному порядку и становясь мерой, которые мы давно урезали, пестуя свое прошлое и будущее за счет отторженного сегодня, которое хиреет все больше и больше". А то ведь можно и попасть в ситуацию не самую приятную, как это случилось с одним из героев третьего, пока целиком по-русски не существующего романа-клепсидры Павича ("Внутренняя сторона ветра, или Роман о Геро и Леандре"): "Однажды осенью 1909 года, открыв глаза на рассвете по сигналу полкового трубача, капитан инженерных войск австро-венгерской армии его благородие господин Петр фон Витковиц проснулся не в своей комнате, а в чьей-то чужой душе".
Отчасти в этой неприятной ситуации пребывают и герои "Пейзажа..." Ибо сказано: "Некоторые женщины не умеют вести хозяйство, и у них в доме всегда беспорядок. Другие не умеют разобраться в своей душевной жизни, и там царит хаос. Все это надо вовремя упорядочить, иначе потом будет поздно. Ибо на этом "потом" кончается всякое сходство между домом и душой". Касаются эти слова, тем не менее, не только женщин. И все-таки герои - благодаря автору - живут "сейчас", пусть в душе их хаос, но хаос по-своему упорядоченный. Их души соприкасаются меж собою столь причудливо, что как бы объединяются в одну - со множеством ответвлений, тайных ходов, ниш и закоулков.
Нечто подобное происходит и со всеми домами, которые можно обнаружить в парке Павича, они суть - один дом, только в нем много чердаков и подвалов, переходов и помещений для самых разных надобностей. Например, там есть комната с казалось бы обычными книгами Анатоля Франса, Пьера Лоти или Музиля в переводе Геро (напомним, героини "Ветра"). Но если их полистать, то между строк этих известных писателей можно обнаружить собственные новеллы Геро. Если же эти новеллы и кусочки новелл выбрать и перепечатать (или перечитать) отдельно, то получится целая книга ее произведений. В застекленном шкафу найдется коллекция курительных трубок: "из морской пены, из терракоты, с длинным чубуком, словно трость, такие тоненькие, что можно сунуть за голенище сапога, удивительные экземпляры производства "Могул", которые не гаснут и не нагреваются, их нельзя купить, разве что сделать по заказу, трубки из красного дерева, выполненные так, как некогда изготавливались только скрипки - по руке того, кому предназначались..." А в каком-нибудь затененном уголке можно найти ответы на вопросы, например: отчего умер архитектор Разин? Разину об этом было сказано в жилище Цецилии, одной из трех сестер, к которой, как и к другим двум, он пришел покупать "белых пчел" (так называют колено потомства, которое следует сразу за правнуками), и сказано это ему было ребенком Азередо, потомком Сатаны: "Схитришь - берегись! Посмотри на меня хорошенько! Я твоя смерть. Или, если угодно, я самая большая ошибка в твоей жизни. Запомни, для смерти и для самой большой ошибки в жизни человека годы отсчитываются обратно, к рождению. И знай - твоя смерть - в ребенке. Мне годы не прибавляются, я их теряю, они не растут у меня, а убывают! Помни это и берегись, потому что я пришел учить тебя не тому, как жить, а тому, как умирать".
Если же собрать по разным углам некоторые предметы, приметы, слова и затерявшиеся сны, то можно разгадать и тайну счета, выписанного на обороте фирменного бланка отеля "Кингстон": 1689+293=1982 (этими цифрами как бы кончается "Хазарский словарь"). Но пусть уж это делает сам читатель, наша задача - лишь обозначить для него некоторые ориентиры, и по ходу дела - заинтересовать.
Зверинец
Боязливые и беглые жители лесов, пользуясь безопасностью и покровительством людей, сделаются в скором времени не столь робкими; и владелец видя, что они подходят к нему без всякого страха и берут корм из его рук, ощутит новые приятные чувствования.
В зверинце этом нет оград, зато есть особи, нигде более не встречающиеся. Впрочем, попадаются и обычные. Как то: породистые олени и муфлоны (четыре самца и восемь самок), сомалийские овцы, одногорбые верблюды и ламы, белые верблюды, дикие козы, серны, сохатые олени, тибетский медведь, пума, зебра, гепард, лев, пантера, три яка, канадская рысь, гиена, два индийских слона и три жирафа, златокрылая дикая утка, японские перепелки и попугаи. Живет там и гигантская черепаха, которую когда-то съели пассажиры одного корабля, а через пятьсот лет в ее панцире устроился моряк на ночлег, выспался, а с утра заковылял к морю и поплыл. Нашлось там место и простой собаке, побитой молью и забрасывающей заднюю левую ногу между передними, и курице, что несет яйца, в которых вместо желтка - дни. Не всегда ясно, что такое "ку". Эти плоды растут на хазарских фруктовых деревьях, покрыты они чем-то похожим на чешую или на чешуйки шишки и напоминают рыбу. Иногда они издают звуки, похожие на пение зябликов. Осенью плоды становятся легкими и косточка внутри пульсирует, как сердце, когда же они падают с веток, то некоторое время летят, взмахивая жабрами, будто плывут по волнам ветра. Иногда можно встретить то существо, которое преследовал Плакида (см. Абрис). Оно похоже на большую, сидящую на корточках железную печь. Передние конечности у нее вроде птичьих когтистых лап, а задние - медвежьи, еще у нее рыбий хвост. Между дьявольскими ушами виднеются две прорези и, поскольку в печи полыхает огонь, эти маленькие, обезьяньи или сатанинские, налитые кровью глазки смотрят в упор. Стоит выследить и лисицу, которая крадется к овечьему водопою, по пути обирая с колючек кустарника шерсть. С клоком шерсти в пасти она медленно входит в воду, а потом плывет: блохи перебираются на клок овечьей шерсти и начинают щекотать лисе нос, - тогда она отталкивает от себя комок шерсти с блохами и возвращается очищенной на берег. На самом же деле эта лиса - не просто лиса, но и душа человека. Которая порою сама справляется со всеми напастями.
Обманки
Обманки - "обманные" виды, живописные изображения, помещаемые в торце прогулочных аллей и создающие иллюзию далекой перспективы, фасада пышного архитектурного сооружения и т.д.
На последней стороне обложки одной из тетрадей архитектора Разина также помещен пейзаж, нарисованный чаем. На нем изображено устье реки Савы при впадении в дунай, под Белградом, а в устье - остров. "Однако кажется, словно глаз художника вдруг наткнулся на препятствие, и пейзаж перегородила невидимая отвесная стена. Словно от земли до неба стояло какое-то странное сито. Пройдя сквозь него, вода в отдалении без перехода превращалась в сушу, а суша - в воду, небо вдали колыхалось, остановившись как земля, а земля текла, совсем как небо, неся на себе облака. За этой невидимой преградой Белград больше не Белград, а Дунай - не река. Птица с разлету в жажде свободы бьется об эту преграду, так птицы бьются в окно или стекло картины, где пейзаж нарисован чаем, и разбивают его. Птица на картине Разина тоже ударилась в эту невидимую преграду, разбила ее и пролетела навылет. Только неведомо, достигла ли она свободы, потому что появилась на другой стороне окровавленная, и кровь ее течет по внешней стороне преграды, как по стеклу, в то время как она сама, расправив крылья, пытается с другой стороны поймать попутный ветер". Подобен этой птице и сам архитектор Разин, нарисовавший сей пейзаж. Парковые обманки хороши лишь в виде нарисованных пейзажей и лишь в свое время года. Пойдет снег - настоящую обманку можно снять, свернуть и поместить в чулан до следующей весны. Обманка же в конце аллеи, зачем-то замененная реальным искусственным пейзажем или пышным архитектурным сооружением, лишь загораживает перспективу и пресекает пути. А их порой не так уж и много.
И ведь в конце концов, всегда под рукой можно найти разные сорта чая, кисточку, бумагу, перо, и вместо чреватых последствиями экспериментов заняться умозрением природы, перенося плоды размышлений и фантазий в не подверженные сменам времен года пространства никем до тебя не заполненных чистых листов.
Поварня
Поварня не должна быть от дому отдалена.
Наибольшее отношение к поварне имеет пьеса "Вечность и еще один день", и не только и даже не столько потому, что она подана в виде театрального ужина, состоящего из трех закусок, одного основного блюда и опять же трех десертов, из которых для театральной постановки всякий раз следует выбирать одну из закусок, всегда основное блюдо и один из десертов. Дело тут совсем в другом. Но для начала предоставим слово Наталье Вагаповой ("Сюжеты балканской мифологии"), одной из переводчиц "Вечности", ибо никто лучшее нее не сможет кратко передать содержание: "Во втором действии пьесы "Вечность и еще один день", играющем роль "основного блюда", зритель наблюдает леденящий воображение вариант средневековой легенды о чернокнижнике, присвоившем себе божественные функции. Философ и историк Авраам Бранкович, реально существовавший в сербской части Австро-Венгрии на грани XVIII и XIX веков, потерял сына. Молодой Бранкович по воле автора пал жертвой страшноватых забав своей матери-ведьмы. Убитый горем старик обращается к искусству черной магии. Ему удается изваять из глины прекрасного юношу и вдохнуть в него жизнь, а тем самым обречь на вечные страдания. Петкутин полюбил земную девушку Калину. Влюбленные поклялись в верности "навсегда и еще на один день", а силы зла, которым претит этот союз, не устают им мешать".
"И тут вступает в дело едва ли не главная черта балканского писательского нрава: ирония, всепроникающая и включающая насмешку над самим автором и его творческими потугами. Только что созданный образ немедленно приобретает качества пародии. Зрителю или же читателю любовной истории Петкутина и Калины предстоит отдать предпочтение одному из трех вариантов театрального "десерта" - развязки: банальному, трагическому или комическому. Точно так же ранее надо было выбрать один из трех вариантов "закуски" - завязки основного действия: светскую беседу в гостиной, где знакомятся герой и героиня, фантастический эпизод в древнем хазарском храме, где послушница соблазняет послушника, или метафизическую сцену, в которой Петкутин и Калина олицетворяют Тело и Душу. Что до финала, то вы можете перенестись либо на пустошь, где влюбленных терзают тени ушедших в небытие, и это будет трагическая версия, либо в лавку антиквара, где Петкутин покупает виолончель и дарит ее воскресшей возлюбленной (версия счастливой развязки), либо на кладбище, где каменотесы обозначают имена балканских Ромео и Джульеты на могильной плите, беседуя и попивая вино (банальный сюжет, не раз кочевавший по страницам мировой словесности)".
Так вот, все дело не в подаче пьесы, а в том, как она приготовлена. То есть, не все, конечно, дело в этом, но большая его, дела, часть. Многие детали, образы, мысли, сюжеты и целые сцены взяты из "Хазарского словаря" и "Пейзажа...", они сварены в одном котле с новыми ингредиентами, все это приправлено особыми снадобьями и поперчено фольклорными мотивами (которые, впрочем, и всегда у Павича присутствуют). Нет смысла указывать, что конкретно откуда взято. Мы ведь не в плагиате автора обвиняем, а рассказываем о его кухне. Ведь и в "Пейзаже..." можно кое-что узнать из "Словаря", а во "Внутренней стороне ветра" - из "Пейзажа..." А, например, художник Исайло Сук из рассказа "Тайная вечеря", искавший для своего полотна образ Иуды, и нашедший его в самом себе, появляется в "Хазарском словаре" под видом д-ра Исайло Сука, археолога, арабиста и профессора университета в Нови-Саде (см. Вид). Все это просто дает нам право констатировать, что при всей замысловатости отдельных опытов, Милорад Павич пишет одну-единственную книгу, образ которой мы и пытаемся (не без упущений) отобразить в виде регулярного парка сновидений.
Но в поварне хранятся и кой-какие иные вещи, потребные для создания разнообразных блюд и, например, пейзажей. Конечно же - разные сорта чая. Для воды в реке берется "тропанас", темный фруктовый чай, который смешивается с бледно-розовым апельсиновым чаем и с ярко-красным ибискусом. Виноградники рисуются густым оттенком лилового "исопа" с ромашкой. Небо пишется кисточкой из телячьего уха слегка разведенным чаем сорта "соучунг", собранным в мае и смешанным с быстро высушенным зеленым. Дом и постройки рисуются чаем из лотоса, а берег - русским чаем, тем, что подается к соленому маслу, и китайским, собранным на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Для прочих изображений есть "чайное шампанское" - знаменитый чай "дарджиллинг", чай, который называется "вороньи когти" или "шпора", толченый барвинок, настоянный на красном вине, чай пекое, собранный в мае, с добавлением куркума... Всего не перечислить, тем более, что на полках стоят и переплетенные коллекции меню и бутылочных этикеток, собранных Амалией Ризнич на всех обедах (в одну из книжек попал и сонет Мицкевича, сложенный в честь ее бабушки), рядом с ними - книги по истории кулинарного искусства, исследования о том, что запрещает есть та или иная религия, о пифагорейцах, которые не ели фасоли, о христианских постах, о том, почему ислам запрещает употребление свинины и алкоголя, а также трактаты о кулинарной символике, карманные справочники виноградаря, советы по откорму рыб, инструкции по размножению домашнего скота, гербарии съедобных растений, опусы, касающиеся меню мифологических животных, труды о том, как употреблялись в пищу в античные времена жемчуг и прочие драгоценные камни, рукописный лексикон обрядовых жертв, приносимых в виде пищи. Так что в поварне есть все, чтобы разгулялось воображение автора-кулинара и его последователей. Нам же осталось лишь представить того, кто все это создал. Точнее, собрал и придал форму. Ведь садовник создает все не из ничего: он выбирает место, создает план, высаживает растения, потом впускает в свой парк посетителей, которым, как мы уже говорили, разрешает быть соавторами (при этом предыдущий опыт и советы заинтересованных лиц он принимает со вниманием, по собственному хотению их переосмысливая - см. Абрис).
Садовник-артист
Садовник-артист многие произведения неорганического растительного или животного царства располагает в пространстве не по чертежу правильного огорода, или полезного гульбища, а по идее живого ландшафта...
Так как в России сколько-нибудь полных (а также иных) биографий Милорада Павича пока нет, то нам пришлось довольствоваться отрывочными сведениями из разных источников, а также свидетельствами тех, кто его видел. Таких людей в России тоже пока немного. Посему для нас Павич остается отчасти фигурой мифологической, что для такого писателя даже хорошо.
Родился он 15 октября 1929 года в Белграде. Мать - скульптор, отец - спортсмен. Среди предков - поэты и почетные члены Академии. Сам Павич очень рано выучил французский, английский, немецкий и русский. Свой первый рассказ опубликовал именно по-французски, а в 1947 году издал сербскую вариацию на тему Пушкинской "Полтавы". В 1949-53 учился на философском факультете, занимался скрипкой, сербской литературой XVII-XVIII веков, перевел "Полтаву", тогда же стал заниматься темой Кирилла и Мефодия (через них и возникли хазары). С 1954 года работал в газетах, писал статьи о сербской поэзии, переводил стихи с французского и немецкого, служил в армии, переложил на сербский "Евгения Онегина". Выпустил несколько поэтических сборников и сборников рассказов ("Железный занавес",1973; "Кони святого Марка", 1976; "Русская борзая", 1979; "Новые белградские рассказы", 1981 и др.). С 1978 начал писать "Хазарский словарь", вышедший в Белграде в 1984, в следующем году получивший престижную премию журнала "НИН" и вскоре переведенный на множество языков (кстати, он существует в двух вариантах - "женском" и "мужском", отличающихся некоторыми нюансами). "Пейзаж, нарисованный чаем" опубликован в 1988, "Внутренняя сторона ветра" - в 1991, пьеса "Вечность и еще один день" - в 1993. Своеобразное творческое кредо писателя заключается в следовании некоторым правилам: читателю не должно быть скучно, прозаик должен сделать вывод из того, что успех достается триллеру. Любит пользоваться временем в качестве рычага.
Забавная деталь - французский издатель, обладатель прав на произведения Павича, в США выставил эти права на аукцион. На вырученные деньги он смог купить американское издательство, название которого созвучно названию одной из книг самого Павича (а именно - "Русской борзой"). Еще донесся слух, что белградские власти выделили Милораду Павичу новую квартиру при одном скромном условии: в некоем гипотетическом будущем квартира должна стать музеем писателя. Таким образом, можно считать, что Милорад Павич уже сегодня живет в собственном музее.
Любимые поэты, как говорят, Байрон и Пушкин.
Литературовед, доктор филологических наук, профессор университетов в Белграде и Нови-Саде. И всемирно известный писатель. Опять же ходят слухи, что его уже выдвигали на Нобелевскую премию. Зато точно известно, что с недавних пор Милорад Павич - член Международного совета журнала "Иностранная литература". Есть в наличии даже подлинное письмо с его согласием и подписью. Стало быть, он действительно существует.
Послесловие
Идя по следам Милорада Павича, бредя аллеями и пробираясь чащобами его парка сновидений, самого Павича мы, конечно, так и не настигли. Отчасти потому, что видимых следов на русской почве еще недостаточно (почти все они перечислены в сноске к подзаголовку). Но более потому, что настичь писателя невозможно: даже если писатель - черепаха, то пишущий о нем всегда Ахилл.
Но и та часть мира, которую создал (или, если хотите, воссоздал) Павич, в которую мы попытались заглянуть, выглядит необъятной. Явившаяся нам во сне форма словаря для описания этого мира представляется хоть в чем-то адекватной его сколь регулярно выстроенным, столь и загадочным произведениям. Парк есть подобие мира в миниатюре. Садово-парковый словарь самою своей фрагментарностью дает возможность сосредоточиться на ключевых понятиях, образах, символах. В то же время словарь бесконечен. По техническим причинам (отчасти подобных тем, из-за которых три книги "Хазарского словаря" не смогли выйти в отдельных переплетах) в нашем словаре далеко не все словарные статьи представлены. Иногда нет даже тех, на которые даются ссылки, вроде Лабиринта, Пейзажа, Храмов. Читателя, не нашедшего этих статей в тексте, отошлем к текстам старинных садово-парковых словарей, которые и нами использованы для словарных эпиграфов, и к самому Павичу: уж у него-то есть объяснения этих слов, надо только повнимательнее читать. Как есть и объяснения по поводу Монументов и памятников, Парков, Руин и Храмов. И тысяч других слов и снов (см. первый эпиграф). Там можно найти даже то, чего вроде бы, на первый и даже на второй взгляд, нет. Нет там имени сербского писателя Данило Киша, создателя "Энциклопедии смерти", Борхеса, многих русских, европейских, японских и американских писателей. Как не будет, возможно, упоминаться имя самого Павича в произведениях, кем-то пока не написанных.
Творчество не нуждается в оправдании. "Жизнь не может быть лекарством от смерти, хотя смерть - безусловно лекарство от жизни" (эту двусмысленную сентенцию внушила мать архитектору Разину). Именно смерть нуждается в оправдании. Литература - лекарство от смерти и напоминание о ней (см. второй эпиграф). Есть литература, есть люди, которые несмотря ни на что пишут новые, прежде небывалые произведения - следовательно человек бессмертен. Доказательство этого незамысловатого силлогизма - в книгах. В том числе и в книгах Милорада Павича.