(свежий взгляд человека, веровавшего с младенчества, но новичка в церкви)
"А есть ли Бог в храме? - спросила я наконец, идя в воскресенье с литургии, но тут же сама себе ответила. - Вчера был, а сегодня, похоже, ему там не было места".
Наверное, такое начало следовало бы сделать окончанием, общим выводом, но поскольку это главный вопрос, который меня занимает, то именно им и начнём, и закончим, а может, повторим его в середине.
1. День первый, суббота
Не буду объяснять, что побудило меня забросить все дела и несколько месяцев жить только Священным Писанием и лекциями по основному богословию, апологетике и прочим церковным наукам, слушать различные толкования глав Библии и наконец-то войти в церковь сознательно и прочно, а не случайной захожанкой, прохожанкой или, что гораздо хуже (а такое с людьми со временем случается), потерявшей всякое уважение к Господу перехожанкой.
Воцерковлённым людям, забывшим о своих первых шагах в храме или имевшим поводыря, всё им растолковавшего, будет смешно читать о страданиях пенсионерки, роющейся в Интернете в поисках информации о церковных богослужениях, их распорядке, молитвенных правилах, правиле перед причастием... А исповедь?! Вот ужас-то! Перечислять грехи, сделанные за шестьдесят без малого лет! А когда их надо исповедовать? А кому? А как я весь этот грязный ворох высыплю на голову несчастного батюшки? Любой грех - грязь, а если грехов, тяготивших душу, больше десятка, то надо будет всё это зловоние вытаскивать на суд... не только Божий, но и человеческий. Мы-то знаем, что Господь всё видит, всё знает, читает в сердцах наших все помыслы, так что проговорить Ему грехи, тем более что не видишь Его, кажется легче, чем стоять перед обычным человеком и вовлекать его в наши нечистоты. Стыд - вернейшее средство для исправления. О, если бы родители, вместо нудных нотаций и наставлений, в отдельных случаях умело и тонко заставляли ребёнка пройти через жгучий стыд, то это навсегда отбило бы у него всякий помысел повторить подобное безобразие.
Но то о детях, а я-то человек пожилой, мне самой приходится тащить себя на богочеловеческое судилище. Перед человеком надо будет краснеть, перед Господом - уповать на прощение. Однако делать нечего, надо прокрутить в памяти свою жизнь и записать то, о чём жалеешь до сих пор и что в своё время не сделала бы, или не сказала бы, или не подумала бы, если бы можно было повернуть время вспять, но сознание при этом оставить такое, как у меня нынешней. Пока всё это записывала, так переживала, что уставала не только душевно, но даже физически.
А ум - дар коварный, ему всё мало. Умом-то я и понимала, что набрала недостаточно грехов за шестьдесят лет. Хорошо, что на сайте ближайшей церкви размещён список грехов. Кое за что я уцепилась с благодарностью, кое-что переписала с недоумением, но двадцать один пункт плюс ещё один спорный случай набрался. Сознавала, что некоторые из действительно переживаемых грехов покажутся постороннему человеку смешными, и к общему стыду прибавится доля по этой самой причине, но меня-то те слова и поступки тяготят, значит, подлежат исповеданию.
Испытывали вы то, что испытала я, когда переписывала всё по порядку, по степени важности, начиная с самых серьёзных? Мне было жутко представлять, как я буду ворошить такую помойку перед посторонним человеком, стыдно до отвращения, до ужаса. Признаюсь, что перед очень серьёзной операцией я не волновалась даже вполовину так, как перед первой исповедью. Неудачная операция - всего лишь безболезненный уход из этой жизни и встреча с Создателем, а последнее неизбежно для каждого человека, и, вроде, желанно, хоть и тревожно, а сейчас мне надо будет проходить через позор, и хорошо, если после покаяния он угаснет.
Но отступать нельзя. Пришла суббота, а именно в субботу по расписанию нашей церкви значится исповедь, и с замиранием сердца, но независимым видом я отправилась к месту бичевания своих грехов.
Театр, как известно, начинается с вешалки, а храм - со служителей и активных прихожанок. До сих пор мне в церквах везло: попадались любезные люди, охотно и толково отвечавшие на вопросы. Был, правда, в моё детство один эпизод, когда слишком ярая блюстительница порядка почти злобно напустилась на меня из-за брюк, на что моя тётя спросила, не считает ли она лучшим, чтобы я оказалась без них. У старушки воображение было развито, и она уступила перед таким доводом. Но это был единственный случай грубости в церкви, с которым мне пришлось столкнуться. Вот и сейчас мне повезло: пожилой мужчина предложил мне сесть на скамью и обстоятельно ответил на мои вопросы. Храм, действительно, начинается со служителей и бабушек: мне здесь сразу стало тепло и приятно. Однако совет сегодня всего лишь прослушать вечерню, а в воскресенье идти на исповедь (а я-то решила, что она только раз в неделю) и вторую литургию учла, но выполнила не целиком, потому что оттягивать прохождение через "огненные ворота" стыда ещё на день сил не было.
Сначала был отслужен молебен святой Матроне, и я чувствовала, что собравшиеся здесь люди молятся искренне, не просто слушают. Это и понятно, ведь Матрона помогает в недугах, а сейчас нет абсолютно здоровых людей. Кто-то жестоко болен сам, у кого-то при смерти родные. Скажу честно, после того, как я поглядела на лица собравшихся, как слышала кажущийся бесконечным перечень имён, зачитываемый священником по запискам, мне было неловко, пройдя в очереди перед иконой и поцеловав... (извините, не знаю, что было за стеклом, но ясно, что какая-то святыня), обращаться к Матроне ещё и со своей просьбой, однако всё-таки попросила.
Потом началась исповедь. Три батюшки принимают кающихся, народу немного, поэтому я успокоилась хотя бы из-за того, что не отниму у всех много времени и не заторможу очередь. Однако начались другие мучения. Стою я у колонны, жду, чтобы народ прошёл впереди меня, а сама сложила листы с грехами так, чтобы они не привлекали внимания, и рассматриваю соседей. В основном все без бумажек, значит, грехов не так много, не забудешь какой-нибудь из них. Бабушка томится рядом. Что, интересно, она сделала? Явно исповедуется часто, ей не приходится вытаскивать мусор из времён высокомерной и беспощадной молодости. Наверное, повздорила старушка с соседкой, а теперь кается. Каким это кажется милым. А каково мне!.. Стою, гадаю, что каждый из собратьев по несчастью мог совершить, и чувствую, что список грехов буквально разбухает у меня в руке. Но вот подошёл мужчина средних лет и, явно волнуясь, перечитывает то, что отметил на бумажке. Признаюсь, я тут же совершила грех (но не добавила его двадцать вторым пунктом), почувствовав в нём родственную душу, такого же грешника, как я. Но нет, скосила глаза и вижу, что у него только семь пунктов. Заставила себя порадоваться за его более чистую душу, а сама всё глубже проваливаюсь в неизбежность стыда.
Однако я человек, то есть существо изворотливое, поэтому сразу сообразила, что вставать в очередь надо к батюшке в летах, а не к более молодым, поскольку он уже закалён в выслушивании чужих прегрешений, а жизненный опыт научил его большей снисходительности. Вроде, и хочу, чтобы исповедь была действенной, но и стремлюсь выйти из огня с наименьшими потерями. Мой батюшка самый толст... простите, плотный, а я привыкла, что в школах полные учителя, как правило, спокойнее, сдержаннее и добродушнее худых, к тому же лицо у него расплыв.... несколько отяжелевшее, что для грешника придаёт его облику ещё большую притягательность.
Вот ещё один кающийся отошёл, а та женщина, очевидно, рассказывает что-то крайне для неё важное, стоит долго, батюшка же (такой приятный!) слушает с видимым вниманием, что-то ей говорит. Да и все три исповедника ведут себя очень достойно. Жаль только, что у нас нет кабинок, как в католических храмах, или хотя бы ширм или экранов, поэтому все свои пакости приходится перетряхивать, находясь со священником лицом к лицу, подмечая его реакцию, как бы он ни был сдержан. Легче было бы говорить перед ширмой, и визуально и мысленно отгородившись от слушателя. Но суровое православие не приняло как скамейки для прихожан, так и другое послабление в виде кабинок с загородками. О первом пишу с сожалением, думая о ноющих в неудобной обуви ногах, а второе приветствую, так как исчезла бы очень важная составляющая исповеди - стыд.
Вот освободилась от бремени греха женщина, я отодвигаюсь ещё ближе к колонне, чтобы пропустить вперёд мужчину с семью грехами, но тут мне кивает священник с аскетической внешностью, и я мысленно прощаюсь с облюбованным батюшкой.
Как же человек лукав! И не желает этого, но всё же находит способ смягчить суровое испытание.
- Я на исповеди первый раз, - сразу признаюсь я. - У меня грехов много, и все они мерзкие.
Батюшка-аскет, вместо того чтобы, как древний пророк, устремить на меня огненный взгляд, ласково так отвечает, что грех всегда мерзок, каким бы он ни был, но тут же попросил подождать его две-три минуты, а ему надо отлучиться. Только отлучился не он один, а все три исповедника одновременно. Я даже пожалела, что начала так решительно, испугалась, что меня вообще будут выслушивать отдельно, посчитав, будто я совершила что-то особо скверное, а то и отправят к какому-нибудь опытнейшему "инквизитору". Но Бог миловал, батюшки, которые, вероятно советовались о каком-то сложном случае (если такое возможно), вернулись на свои места, и исповедь началась.
Всё оказалось именно так, как я и представляла: непроизвольные слёзы, то прерывающийся голос, то нарочито бодрый, чтобы совсем уж не разрыдаться. А ведь настраивала себя на спокойствие и выдержку! Но и другое вышло так, как я предвидела: в некоторых пунктах моей исповеди батюшка еле скрывает улыбку. Понимаю, что он сейчас слышит об обычных бытовых грехах, а из-за моего внушительного вступления он представлял убийства, блуд, аборты и прочее, поэтому сейчас расслабился, но мне-то все те грехи вспоминаются очень ярко, со стыдом и скорбью или с большим сожалением, значит, это реальный грех, каким бы мелочным он ни казался по сравнению с гнусностью, бессмысленностью, а потому дуростью, например, мужеложества, скотоложества, лесбиянства, не говоря уж об использовании детей для возбуждения своих сексуальных страстей. Так что мой стыд при озвучивании грехов был двояким: я и грехов стыдилась, и видела, как небрежно к двум третям из них относится священник, а потому стыдилась и из-за этого. В моём случае было бы лучше исповедоваться через ширму, чтобы представлять по ту её сторону суровое осуждение, а не ловить скрытые улыбки.
Всё, список грехов закончился, разобрали сомнительный случай, который мучил меня почти два десятка лет, и не был признан грехом (хоть я и продолжаю держать его на заметке), мою голову накрыли тканью, прочитали молитву, перекрестили и...
- И всё? - удивляюсь я.
- Всё, - кивает батюшка.
Благодарю и отхожу в величайшем смущении. На анафему я, конечно, не рассчитывала, не такой уж я великий грешник, хотя ворох мелких грехов способен перевесить крупный грех, но хоть какое-то наказание я должна получить. Выходит, что за свои двадцать один пункт неправильной жизни я не услышала даже слова укора или увещевания. Прежде хотя бы назначали читать по десять раз "Отче наш" и "Богородицу".
Где чувство лёгкости, радости, чистоты, где сияние лица, как у главного героя в фильмах "Ошибки неофита"? Знаю, что я самоедка (не по национальности, а по смыслу этого слова), поэтому жду, когда придёт понимание, прощены мне грехи или всего лишь священник счёл их прощёнными. А может, надо было поверить чувству, что они прощены ещё тогда, когда я их заново переживала, со слезами вспоминая те случаи. "Лучше всеми способами стараться избегать греха, - решила я, - чтобы как можно реже переживать стыд от перечисления гадких слов, мыслей или поступков".
Уже до молебна и исповеди, благодаря доброжелательности служителя, у меня сердце было размягчено, сейчас - тем более, поэтому вечерню я почти до конца простояла с умилением, пока не заныли ноги и позвоночник, но мне помогли люди, которые в небольшом количестве стояли в храме и молились искренне, со всем вниманием, а некоторые даже вставали на колени. Я чувствовала их настроение, видела, что кое-кто губами шепчет молитвы, так что мне надо бы претерпеть собственные немощи и помолиться за них. А потом вдруг я обнаружила такую сцену, что устыдилась своей телесной слабости: оказывается, впереди стоял мальчик лет шести-семи и держал за руку карапузика в смешном комбинезончике, причём оба не переходили с места на место, не разговаривали, а следили за службой. Лишь в самом конце малыш устал и сделал несколько шагов, поэтому старшему брату пришлось наклониться и что-то ему шепнуть, после чего тот вновь замер. Мне сразу пришли на ум воспоминания Тютчевой "При дворе двух императоров", в которых она поражалась и восхищалась поведением совсем маленьких царских детей, неподвижно и с вниманием на лицах выстаивающих длинные службы. "Истинно христианская семья, - думала я, когда после окончания вечерни отец и старший брат за руки уводили карапуза. - Поистине царское воспитание сыновей".
Я долгое время пробыла в храме, а выйдя на улицу, почувствовала себя так, словно покинула другой мир. Спина ноет, ноги ломит, а на сердце покой и радость.
Это был вечер первого дня воцерковления. А на следующее утро должна быть литургия и великое таинство - причащение. Конечно, мелькала мысль, что я могу оказаться недостойна, не готова к принятию Великих Даров, что не почувствую ни намёка на благодать. Но ведь это естественное беспокойство, а саму евхаристию надо пережить, какие бы опасения ни возникали.
2. День второй, воскресенье
Теперь перед человеком, не освоившемся в церкви, возникает вопрос, на какую из двух литургий идти. Здравый смысл подсказывал, что лучше на первую, то есть к семи, ведь вряд ли основной поток прихожан ринется в церковь в такую рань, если можно придти к половине десятого, а значит, даже с медицинской точки зрения так будет лучше, ведь эпидемия-то разгулялась. Однако служитель уверял, чтобы я, раз я новичок, пришла ко второй литургии, потому что там будет служить САМ НАСТОЯТЕЛЬ. "А какая разница?" - брякнула я, полагая, что мне нужен Господь, а не неведомый мне настоятель церкви. Но, по-видимому, разница была, раз меня уверял в этом знаток. "А может, лучше придти в будни?" - был другой вопрос, на что меня уверили, что для первого раза присутствовать на литургии предпочтительнее в воскресенье. Да тут ещё и мой аскет-исповедник, когда отпускал меня, приглашал в воскресенье на службу. Два голоса сведущих людей против одного внутреннего голоса несведущего человека. Как вы думаете, кто одержит верх?
"А ведь хорошо, что я пойду к половине десятого, - уверяла я себя по дороге домой. - Прошлой ночью я почти не спала, так что хотя бы высплюсь".
Как же! Выспалась! Эта ночь была хуже первой, ведь впечатления ожидания исповеди, самой исповеди и приятная обстановка в церкви не отбросишь по желанию. Целую ночь я мысленно переживала всё заново и заново, с новыми подробностями, порой бредовыми, порой действительными, которые я только сейчас осознала. Потом - очень короткий сон и пробуждение за семь минут до будильника в бодром настроении и несколько тревожном состоянии духа перед литургией и таинством. Молитвенное правило, полагающееся перед причастием, было с чувством прочитано ещё вечером, но оставалось время на обычные утренние молитвы, а потом, вплоть до прихода в церковь, были мысленные просьбы о достойном причащении.
Но вот пройдены ступени к дверям, спущенный вниз намордник (извините, медицинская маска) надет как должно, очки моментально запотели, кто-то вежливо предупреждает об осторожности и даже извиняется... Снимаю очки и обнаруживаю, что дорожку, развёрнутую во всю длину храма, старательно свёртывают, и из коротких переговоров двух молодых ребят в облачении, очевидно, служек, понимаю, что кто-то на первой литургии споткнулся, а может, и упал, поэтому дорожку убирают от греха подальше. Народу в церкви мало, так что я поздравляю себя с тем, что послушалась двух знающих голосов и пренебрегла собственным (да к тому же всего лишь внутренним) и не присутствовала при неприятном происшествии.
Понимаю, что к службе надо морально подготовиться, поэтому накупила свечей, поставила их за души всех, кого на этот раз припомнила, а также за кое-кого из здравствующих, настроилась на молитву и встала в середине зала возле иконы Николая Чудотворца, сочтя, что здесь, подальше от места служения, но и далеко от входа, будет удобнее, чтобы самой не мешать и чтобы не мешали мне. Я не хотела копировать бьющего себя в грудь мытаря, считающего себя недостойным пройти в храм, но всё-таки думала, что невоцерковлённому человеку лучше проявить скромность и пока не приближаться к алтарю.
Началась служба, я ещё больше углубляюсь в молитву, но тут один за другим, с промежутками, начинают входить прохожане и со знанием дела шествовать вперёд, поближе к алтарю. Вижу, что это воцерковлённые люди, вполне освоившиеся в храме и чувствующие себя здесь свободно, рада за них, но из-за этих хождений молитва пропала и сосредоточиться не могу, а потому обращаю внимание на неторопливо бредущего между верующими молодого человека со спущенными до колен штанами, мода на что, как мне казалось, давно прошла. Он остановился посередине, за несколько шагов передо мной, давая любоваться собой сзади. "Хорошо хоть, что на улице холодно, и куртка прикрывает то, с чего спустили штаны", - мелькнула совсем уж немолитвенная мысль, так что хоть вновь иди каяться, благо в сторонке батюшка принимает грехи. "Но ведь он не в подворотне, не среди матюгающихся сверстников, а в церкви, - говорю себе. - Не стоит судить по внешности... Хотя лучше бы он поскорее подтянул штаны, а то, если придётся поклониться, выйдет конфуз. Уж сколько неприятностей нам, учителям, принесла эта подростковая мода на спущенные штаны... Прости, Господи! Помоги моей молитве".
Тут стали появляться и родители с детьми. Восхищавшего меня христианского семейства, по-царски воспитавшего двух братьев, не было, но других детей набралось порядочно. Сейчас же возник шум, потому что принялся орать какой-то младенец. Едва его утихомирили, среди молящихся солдатским шагом прошла высокая молодая женщина и встала, начисто загородив всё, что происходило у алтаря. Но ведь я сама не пошла вперёд, так что пенять можно только на себя. Да и что значит действие, если главное это молитва, а её-то и нет.
"Святой Николай, - мысленно обращаюсь я к святителю, - не хотела ничего у тебя просить, и без того к тебе то и дело подходят люди, но теперь обращаюсь. Прошу, соверши чудо, сделай так, чтобы я сосредоточилась на молитве, почувствовала хоть какое-то благоговение. Как можно причащаться при таком состоянии души?"
Наверное, великий святой меня услышал и решил мне помочь, потому что я стала вникать в пение и молитву, но... Больше я к чудотворцу не обращалась, потому что ни один святой (разве что пророк Елисей, но и то при содействии своих поднаторевших в этом деле косолапых помощниц) не сможет справиться со снующими среди прихожан и даже бегающими друг за другом детьми.
"И что мне делать? - тревожилась я. - Как мне причащаться, если я ничего не чувствую, кроме старательно сдерживаемого раздражения?"
И словно в подтверждение этой мысли мимо меня со словами "мой сильнее" пронёсся мальчик лет девяти-десяти, пытаясь догнать удиравшего от него товарища или брата.
"А что люди? - удивляюсь я. - Неужели они настолько воцерковлены, что для них всё нипочём?" А кто же знает, что чувствовали скромно стоявшие у колонн бабушки и небабушки? Может, и были среди них те, которые целиком ушли в молитву, но надо быть святыми людьми, величайшими подвижниками, чтобы достичь такого совершенства, если между ними принялся быстро, туда-сюда, словно заведённый, расхаживать довольно большой мальчик, никак не моложе пятого-шестого, а то и седьмого класса.
Только я вознамерилась поймать за руку одного из бегающих мальчишек и поставить возле себя, как они, словно им подсказал злой дух, стали гоняться друг за другом так, чтобы ко мне не приближаться ближе, чем на два метра. Я тут же с благодарностью подумала о лекциях-наставлениях профессора Осипова, который много раз указывал на бесконечные хождения в храме во время службы, продирание к иконам для целования, возню со свечами. Если бы я не была предупреждена заранее, то не знаю, что ещё я бы ощущала.
Но вижу, что с двумя самыми шустрыми мальчиками беседует мужчина. Надеюсь, что их призывает к порядку служитель, но судя по тому, как его обнял за шею один из ребят, понимаю, что это отец. Хорошо, что хоть до родителя наконец-то дошло, как непристойно ведут себя в церкви его дети. Как бы ни так! Поговорив с сыновьями, мужчина ласково отпустил их, и они продолжили то бегать, то ходить среди людей. И о чём же думает этот человек? Дома он, устав от такой кутерьмы, дал бы сыновьям по затрещине, чтобы образумить, а сейчас, пребывая в храме, Доме Божьем, предполагая, что Господь здесь присутствует, он снисходительно разрешает детям пренебрегать Хозяином этого дома, не думать о Нём, не замечать, мешать молящимся. А ведь мальчики большие, в них такое наплевательское отношение к Христу может остаться уже навсегда.
Понимаю, что бесполезно сосредотачиваться, и обращаю внимание, что к исповеди подходит мальчик. Как это мило, когда священник нагибается к ребёнку, спрашивает о чём-то, но совсем не умилительно видеть, как на все вопросы батюшки мальчик пожимает плечами. Однако отпущение грехов дано, и мальчишка продолжает шататься по церкви. Ясно, что покаяния не было, грехи не признаны, хотя привычный грех (мешать людям молиться) здесь, налицо, так хоть в этом бы паршивца укорить. Может, теперь и в храмах ввели потребительское правило, что клиент всегда прав, поэтому нельзя огорчать прихожан, а не то кто-нибудь такую жалобу накатает, что добросовестного вдумчивого исповедника живо вытурят из церкви?
Время шло, но прихожане продолжали медленно стекаться на службу, причём не останавливались вдали, а отважно шествовали вперёд, лавируя между, если не молящимися, так хотя бы уже давно здесь находящимися людьми. Вот к какой-то даме подошёл высокий, широкий, плечистый парень, наверное, сын, встал прямо перед женщиной маленького роста, почти касаясь её, и принялся разговаривать с матерью, к счастью, недолго и негромко. Маленькой женщине пришлось искать себе другое место.
Не успела закончиться эта сцена, как раздались приближающиеся гуканье, хмыканье, гудение и прочие звуки. Это мать, наклонившись, вела за руку маленькую девочку, которая и издавала шум. Поскольку всё это шествовало по направлению к выходу, то я одобрительно подумала: "Догадалась, что ребёнок устал и теперь будет всем мешать. Молодец! Хватит с такой малышки, ведь к службам надо приучать детей постепенно. Сейчас отведёт ребёнка домой, поговорит с ним, обсудит увиденное, объяснит. А неловко, наверное, идти, заставляя всех сторониться. По-моему, лучше бы взять девочку на руки и быстро унести". Оказалось, что неловкости не было, потому что мать улыбалась, очень довольная собой и своим чадом, даже поглядывала на прихожан, словно приглашая их разделить её гордость. Позже этот громкий ребёнок ещё не раз оповещал о своём присутствии в разных местах храма.
И вновь спасибо Алексею Ильичу за его лекции. Можно было бы не записывать собственные наблюдения и впечатления, а вставить в текст его слова и выделить жирным шрифтом. Но ведь Осипов говорил ещё и о бесах, цель которых - мешать людям молиться, но задачу которых облегчают дети, их родители, опаздывающие, а также люди, шатающиеся по храму от иконы к иконе с поцелуями или свечами. На сегодняшней службе бесам явно было нечего делать, ведь всю работу за них выполнили полностью воцерковлённые прихожане (а может, перехожане?), а бездельничать даже бесам не хочется, разве что посмеяться, глядя на такую БОЖЕСТВЕННУЮ литургию. Да ещё, видно, чтобы добавить им веселья, между людьми стал ходить служитель с подносом, так вежливо и ненавязчиво подходя к каждому, что все были вынуждены лазить по сумкам и карманам. А ведь ящиков для сбора пожертвований множество, они на виду, и люди не могут не заметить их молчаливых, но настойчивых призывов раскошелиться.
Чтобы не возвращаться к деньгам, добавлю, что и сегодня, как и вчера, ближе к концу службы вновь вынесли столик с корзиной для пожерствований на цветы для какой-то иконы. Понятно, что храм содержится на деньги прихожан, но надо как-то тактичнее на это намекать, а не делать бьющим по нервам лозунгом, проносимым именно в момент службы и молитвы. Менее кощунственно было бы вывесить над входом в храм большой красочный призыв "Гоните ваши золотые и не забудьте серебро", чем прерывать молитву прихожан. А лучше поставили бы у входа-выхода того же служителя с тем же подносом. Служба закончилась, люди, уходя, спокойно достают деньги и кладут на поднос.
Так что, если отдыхающие бесы при богослужении и присутствовали, держась за бока от смеха, то возникает вопрос, был ли в храме Бог. По-моему, один раз ненадолго заглянул. Вдруг среди суеты я сначала почувствовала, а потом услышала какой-то глухой рокот, словно началось землетрясение, но звуковое, без колебания почвы, и в первый и последний раз я ощутила что-то, близкое к благоговению. Оказывается, это негромко запели "Символ веры", причём петь начали от алтаря, низкие мужские голоса не заглушались высокими женскими, отчего и возник гул, а прихожане постепенно подхватывали пение, наконец-то осознав, что они на литургии. Но общее пение закончилось, и очень быстро всё вернулось на круги своя: дети забегали, малыши то кричали, то разгуливали между людьми, держась за руки мам, кто-то продолжил обходить иконы с целованием или свечами, некоторые, совсем уж припозднившиеся, принялись пробираться вперёд. Даже когда потом все вместе запели "Отче наш", лица уже не выражали сосредоточенности и чувство близости к святому у меня не возникло.
Затем меня постигло горькое разочарование, потому что, по-видимому, началось раздача Святых Даров. Как человек, несведущий в церковных правилах, я решила следовать примеру скромных старушек, чинно выстоявших всю службу, и стала ждать, когда же мне вместе с ними подойти к причастию, даже хвалила себя за то, что не лезу в толкучку, самый настоящий человеческий водоворот, в котором ничего нельзя разобрать. Вижу только, что некоторые люди выдираются оттуда, что-то жуя, другие без жевания подходят к столику, поставленному посередине, берут стаканчики с чем-то, по цвету напоминающим чай (не коньяк ведь), словно на фуршете, беспечно переговариваясь, если пришли с семьями или знакомыми. Одна девушка с таким ленивым и безразличным видом стала жевать, понемногу откусывая от кусочка хлеба, зажатого в руке, и запивать из стаканчика, словно то был остаток бутерброда, купленного на уличном гулянье, уже надоевшего, но который, вроде, жалко выбросить. Да и всё великое таинство и предшествовавшая служба напоминали площадь где-нибудь в парке развлечений: та же снующая туда-сюда толпа, те же бегающие дети, те же что-то жующие, запивающие из стаканчиков и болтающие рты, только вместо поп-музыки звучит церковное пение.
Я всё жду, когда движение и суета улягутся, как-нибудь определится очередь и мои бабушки, а вместе с ними и я, чинно и пристойно подойдём к принятию Тела и Крови Христовой. Они ни с места, я продолжаю ждать, а столик со стаканчиками вдруг унесли, часть людей стала стягиваться к престолу. Ну, думаю, наконец-то мой час настал. Брошу-ка я своих чересчур скромных старушек и присоединюсь к тем благочестивым людям, переждавшим не способствующую благоговению суету, и, может быть, приму Дары не в осуждение, ведь не виновата же я в том, что мне не дали помолиться.
Подхожу ближе, не вижу, чтобы кому-то что-то давали, и спрашиваю пожилую женщину, где можно причаститься, ведь я в первый раз на литургии.
- А где ж вы были раньше?- удивилась та. - Всё, опоздали, хлеб и вино уже унесли. Но сначала надо было исповедаться.
- Я вчера исповедалась, - отвечаю.
- Опоздали, - повторила женщина. - Теперь уже всё.
Хоть плачь, честное слово! Я-то готовилась, ждала, надеялась, что почувствую приток сил для очищения души, для молитвы и глубокого вхождения в мир веры, а теперь выясняется, что я всё прозевала. Но желание плакать именно по этой причине быстро пропало, вытесненное сомнением, было бы это достойным причащением. С какими чувствами я бы приняла кусочек хлеба и ложку вина? Что светлого может снизойти на душу в той суете, какая была в храме во всё время литургии? Какой ещё прилив сил? Да после такой службы (подумайте только, какое название! БОЖЕСТВЕННАЯ литургия!) надо бежать от Святых Даров, чтобы не оскорбить Господа. Кстати, возникает сомнение, было ли то, что происходило, причастием или просто раздачей кусочков хлеба и глоточков вина. Был ли в храме Бог, за исключением одного-единственного раза, или его вытеснили, выгнали, вытолкали оттуда бегающие крикливые дети, бродячие целовальщики икон и опаздывающие прихожане?
Всё-таки надо было послушаться внутреннего голоса (тем более, что он внутренний) и придти на раннюю литургию, а лучше придти на неё в будни, когда народу будет немного. Наверное, семейство с царственно державшимися детьми и истинно молящиеся давно определили для себя дни, когда их религиозные чувства не будут оскорбляемы.
Вспоминаются слова Христа: "Где двое или трое соберутся вместе во имя Моё, и Я с ними буду". У толпы давно уж не хватает благочестия, и надо искать время, когда в храме собираются пусть "двое или трое", но действительно верующих, а не сборище всего лишь воцерковлённых людей. А может, скоро дойдёт до того, что верующим придётся вообще прекратить хождение в храм, а спокойно молиться, собираясь по двое или трое на квартирах?
Плакать о непричащении мне давно расхотелось, зато пришлось по дороге домой натянуть маску почти до самых глаз, чтобы никто не видел, что я плачу из-за беснования, совершённого в Божьем Доме. Стоит ли возмущаться "шутовским молебнам", которые устраиваются на давно уже безбожном Западе? Чем мы, православные, лучше? Тем, что называем это действо БОЖЕСТВЕННОЙ литургией? Божественная ли она или осталась такой лишь по названию, а по сути стала шутовской?
Так есть ли Бог в православном храме? По-видимому, пока ещё бывает, но точно не в воскресные дни, когда там устраивают выгул детей и массовые распития жидкости в стаканчиках, словно на пикнике. Не удивляюсь, что люди уходят из храмов в явные секты или же прибиваются к лишённым сана, но непоколебимым в вере священникам, надеясь обрести Бога хотя бы там.
Что толку, что строятся церкви, сияющие великолепным внутренним убранством, и звучат прекрасные голоса певчих? Перед Революцией храмы вообще были, как это называется, "в шаговой доступности", но наш народ так обезбожили, что сами люди (обычные люди, недавние прихожане, а не какие-то "чудовищные" большевики!) стали с наслаждением разбивать иконы и сбрасывать с куполов кресты.
Господа священнослужители, вы священники или всего лишь поставщики ритуальных услуг? Что делается у вас в храмах? На кого вы работаете: на Христа или антихриста? Почему не остановите хотя бы бесконечное движение во время службы? Вывешивайте таблички "Детей держите за руки или на руках", выводите особо невоспитанных вон вместе с их родителями. В церкви полно служителей. Разве трудно, когда служба началась, двум из них встать у входа и вежливо расставлять опоздавших вдали, не давая проталкиваться между людьми поближе к алтарю? Да ещё протягивайте им в помощь заградительную ленту, убирая её только перед началом причащения. Да и на самом причащении наведите порядок, организовывайте чёткую очередь, чтобы люди подходили и отходили спокойно, а не выдирались из толпы, словно собака, перехватившая у собратьев кость. Прекращайте в часы служб продажу свечей. Увещевайте целовальщиков икон, объясняйте, что это надо делать до или после службы, а не устраивать спектакль во время богослужения. Святым молитва нужна, искренняя молитва, а не пустое прикосновение к иконам дурно пахнущих уст. Всем известны слова: "Даждь ми сердце твое, сыне". Сердце! Сердце, а не поочерёдное чмоканье всех икон подряд во время богослужения, отодвигая при этом молящихся.
"Жертва Богу - дух сокрушен", - всю дорогу до дома звучали у меня в ушах хорошо известные слова, но я просила Господа чуть убавить мне сокрушение духа, а то слишком уж больно. Наверное, за сегодняшний день я постарела на десять лет.
Я не мню себя кем-то вроде Василия Блаженного, чтобы обличать состояние душ человеческих, говоря о битком набитом храме, что там были всего двое молящихся, но невольно вспоминаются горькие и, похоже, пророческие слова Христа: "Но Сын Человеческий, пришед, найдёт ли веру на земле?"