Бред человека, который бредит осознанно и не просто так, а с некой целью (так же, как в минуты сильных переживаний рвать на себе заранее надрезанную майку, возможно, хотя бы для того, чтобы произвести впечатление на других людей).
Без названия.
У Агафона Ерифонтовича поселились дома невидимые люди. Они воровали вещи, гадили по углам, дергали Агафона Ерифонтовича за пышные усы и вообще всячески издевались, не давая покоя бедному Агафону Ерифонтовичу. На его жалкие попытки читать молитвы, сыпать по углам святую воду, приносить подозрительные талисманы и приглашать целительниц они реагировали ехидным смехом и еще большим разгильдяйством. А когда невидимые люди на глазах Агафона Ерифонтовича выкинули из окна телевизор и пол ночи ругались матом злобными мужицкими голосами, он просто не выдержал и убежал.
Он просто не выдержал и убежал и сел на автобусной остановке и стал плакать. Моросил ночной поганый дождик. Капали слезки. Шваркая по лужам, к Агафону Ерифонтовичу подошел человек в надвинутой на лоб шляпе и в сереньком пальто.
--
Что, Агафон Ерифонтович, достали тебя невидимые люди?
--
А-а-га... - всхлипнул А. Е..
--
Попробуй вот что. Налей в блюдечко водки, поставь около двери и скажи: "Невидимые люди, оставьте меня, пожалуйста, в покое" - и они уйдут.
Человек в неприметном пальто легко поднялся со скамейки и по дождю, как по лестнице ушел куда-то вверх.
Агафон Ерифонтович не замедлил воспользоваться советом незнакомца. Невидимые люди были поражены обходительностью хозяина квартиры и пожалели его.
Теперь Агафон Ерифонтович все больше смеется, играет, гадит по углам. С такими же, как и он сам, невидимыми людьми.
Не убиваемый Бак.
Проснулся я не от липкого крика и не от блаженного ощущения отдохнувшего тела. Я проснулся в тревоге.
Мне снился сон. Я видел все своими глазами: мой собственный дом, какое-то бездонное лето, родные вокруг меня, летняя веранда и чай в кругу семьи, витающее нечто над всем этим. Я собрался уйти резко и вдруг, когда все зашикали на меня и сказали, что в это время уходить никак нельзя, поскольку сейчас на улицах царствует "не убиваемый танк".
Однако я никого не послушал, потому что я никому не поверил.
Вышел из дома и увидел, что через горку, подсвечиваемый солнцем с неба и испарениями трав с земли ко мне приближается камуфлированный зверь, издали похожий на игрушку. Не рассуждая, я потерял спокойствие и начал бегать вокруг дома - прятаться. А в подтверждение не убиваемости танка я получил зрительный образ. "...Стрекот гусениц мешался с другими звуками боя и был все - таки изначальным, базовым звуком на фоне выстрелов и взрывов. Танк пер вперед, менялись лишь опознавательные знаки, номера, земля, погода и время. В танк попадали, в танк кидались с гранатами в руках, в танк въезжали другие танки. Но он оставался неубива..." И в этот самый миг я оказался нос к носу с бронированным страшилищем. Меня посетила интересная мысль - наверное, это сон.
Проснулся я не липкого крика и не от блаженного ощущения отдохнувшего тела. Я проснулся в тревоге от ощущения движения, покачивания и стрекота гусениц подо мной.
Человекодруг.
Однажды Петр Алексеевич захотел найти себе человекодруга. Он знал, что у других людей есть человекодрузья, что другие люди ходят к человекодрузьям в гости, гуляют с ними, общаются, спят, целуются и вообще дружат. У Петра Алексеевича человекодруга не было, поскольку Петр Алексеевич никогда не задавал себе ? - а нужен ли ему человекодруг? Но потом он посмотрел на себя и свою жизнь со стороны другого человека и понял, что человекодруг нужен и без него не обойтись. Без него жизнь станет бесконечно серой.
Он этого очень боялся. Сорокалетний мужчина, который рано вставал, пресно завтракал, пресно работал, пресно устраивал в субботу дома оргию с бутылкой пива, пресно спал, пресно просыпался рано утром. Петр Алексеевич ходил по улицам огромного города и высматривал человекодруга в его закоулках и подворотнях, на широких проспектах и изогнутых улочках.
Однажды он понял, что так дело с мертвой точки не сдвинется и стал спрашивать людей, задавать им ? - а не согласитесь ли вы стать моим человекодругом?
Чаще всего ему отвечали: "Нет. Now. Non."; реже ему отвечали: "Вы сумасшедший. You are crazy. J`ai n`ai comprendre pas". Однажды человек в форме, в котором он почти признал человекодруга, внимательно выслушал его, доверительно покачал головой, взял его под руку и повел...
--
...Ко мне в гости.
В гостях оказалось не очень уютно. Скорее, даже, отвратительно. Петра Алексеевича укололи какой - то гадостью и задали ему ? - а зачем вам, любезный, человекодруг? Зачем, падла, отвечай, зачем?
Петр Алексеевич сидел на ночном тротуаре, сверху падали щекотливые снежинки. Оставляя за собой чистый, отчетливый след, к нему подбежал кот. Поблескивая зелеными глазами, задал ему резонный ? - Это ты ищешь человекодруга?
Петр Алексеевич всхлипнул и ответил да.
--
Я буду им, сказал кот и они пошли к луне, оставляя за собой чистые, отчетливые следы. Блестели кошачьи глаза. Смеялся от радости человек.
Страно.
Все это было очень страно.
Мало того, все это было довольно гаденько и мерзкенько.
Вот она, как в те самые дни, стоит перед глазами: толстая, с розовой поросячьей кожей, раскосыми голубыми глазами, мелкими белыми зубами, детским запахом и сбивающимся, каким-то очень услужливым голосом.
Какого черта она делала в нашей редакции, мне уже не суждено понять. Что делала она в коллективе мужчин, мужчин-офицеров, в основном молодых и не очень здоровых морально самцов? Мы понимали, что делает в редакции Ахмеджановна - добрая бабуля- делопроизводитель, с которой было интересно поговорить, обсудить что-либо, просто перекинуться парой фраз, послушать ее извечное ворчание на кого-нибудь из нас. Понятна суть Аллы Валентиновны - бухгалтера, жены офицера, дамы строгой и умной, к которой мы все испытывали известное уважение, возможно хотя бы потому, что она выплачивала нам зарплаты, премии и т. д..
Но понять, что делает здесь толстая Лена, было невозможно. И все это было страно, гаденько и мерзкенько.
Лена-толстая-корреспондент. Она едет в штаб ВВС московского округа на интервью. Лена-добрая-художник. Она делает в "Фотошопе" коллаж и рисует общежитие нового типа. Лена-услужливая-кредитор. Она дает мне в долг, заглядывая как-то по особенному в глаза и пытаясь со мной после этого дружить, как будто деньги дают повод для дружбы (вообще-то, все зависит от суммы, в данном случае сумма была не столь велика).
Каждое утро она приходила раньше нас, поганых кобелей, чем мы, поганые кобели, постоянно пользовались и приходили поздно, минут за десять до главного редактора. Из редакции она уходила позже всех, чему мы, естественно, были очень рады и сами уходили раньше, оставляя ее на телефоне.
Среди нас она могла найти поддержку только у фотографа Иваныча - уже пожилого крепко сбитого мужичка, который по телефону всех своих многочисленных подруг "целовал в пупочек" и скалился белыми зубами (однажды он заговорился и случайно поцеловал туда коменданта нашего городка, чему тот несказанно удивился, после этого случая о Иваныче пошли слухи) а также у АА - мерзковатого замредактора, который каждое утро целовал ее в щеку и, чуть-чуть шепелявя и шевеля усишками, грубо ее облапливал. Женщины относились к ней как к неработающему принтеру в углу кабинета - есть то он есть, да толку то. Ахмеджановна ее не замечала, а Алла Валентиновна всегда говорила нам - "Я вам не Лена, со мной этот номер не пройдет."
От нас - остальных - Лена терпела. В нашем присутствии ей вообще не стоило ничего говорить и никак шевелиться. Но она говорила, шевелилась и вообще всячески пыталась услужить. А за это получала издевки над огромного размера одеждой, огромного размера задом, за свою поганую привычку покупать чай, кофе, конфеты, печенья, булки, оставлять это нам и потом, в случае - чего, пытаться этим бравировать.
А мы не были джентльменами. Мы жрали булки и конфеты, с присвистом пили чай, ругались при ней матом и рассказывали о своих любовных похождениях. Она слушала и жалко улыбалась.
Она иногда плакала. Ее никто не утешал. Кстати, над ней редко издевались в открытую, если и издевались, то только те, кому это было позволено по гадской сути своей. А вот аккуратному старлею с бабьей фигурой Получаеву мы несколько раз затыкали рот, когда он советовал толстой Лене взять сразу несколько порций второго в столовой, чтобы не ходить несколько раз или приделать к ее стулу железнодорожные шпалы, тем самым защитив его от разрушения. Он издевался жестоко, как ребенок издевается над жуком, отрывая ему лапки.
Мы издевались еще жестче, как взрослые, убивая жука как бы случайно, одним нажатием ступни.
Да вот хотя бы с фотографиями: она принесла фотоаппарат, чтобы сделать памятные кадры с журналистами. Но не прошло. Я через несколько дней уезжал в Чечню и, следуя традиции, фотографироваться не стал, Максим сослался на мятое после пьянки лицо а, глядя на нас, от фотографирования отказались и все остальные. Вот тогда она разрыдалась. Ее никто не утешил. Верней, хотел идти аккуратный Получаев, но я не пустил.
Необходимо добавить: если бы на ее месте была хорошенькая девочечка, я бы стал фотографироваться хоть голым. Впрочем, все остальные думали также. Но толстая Лена - явно не девочечка и уж тем более не хорошенькая.
Чего она хотела здесь? Мы все понимали, что служба военного корреспондента (нелегка и опасна) очень удобна для обтяпывания своих делишек, мы все занимались зарабатыванием денег в других местах а здесь, проформы ради, "рожали" пару-тройку штампованных статеек в месяц. Но мы были офицерами с такой специальностью а она была всего лишь толстой леной. Может, ей была нужна запись в трудовой книжке? Может, ей была нужна газетная практика? А может, ей просто хотелось потереться рядом с мужичками, глядишь, кто и подберет одинокую толстую лену? Ведь, в большинстве своем, офицеры народ нищий а тут я (Я), вся такая воздушная, с маленькой дачей где-то в Подмосковье, квартиркой на окраине и прочими приятностями. Если она хотела этого, она ошиблась. И эта ошибка стоила ей многого.
И ведь хватало наглости рассказывать нам о том, как она с некими (скорее всего виртуальными) друзьями отдыхает на дачах, как ходит с кем-то на свидания - все это говорилось сбивчиво - быстро, потому что ее в любой момент могли перебить. А я смотрел на толстые ее ноги и размышлял, за какую сумму я бы с ней переспал. Остановившись на ста тысячах долларов наличными я посоветовал ей купить бусы побольше и пойти в клуб, предварительно выпив 500 гр. водки. Она засмущалась и, неумело кокетничая, сказала, что ее никто не приглашает - но я уже убежал, виляя хвостом. Был таков.
Э-э-эх. Толстая Лена. Начало офицерской карьеры. Облезлые потолки, мебель 50-х годов, матричный принтер, холод - потому что не топят, постоянно мелькающие грязные строители - у нас ремонт, ее зад, свешивающийся с кресла. Естественно, она ни в чем не виновата. Она просто любит покушать и постоянно говорит нам об этом.
Все это было страно (странно+срано=страно).
P.S. А позже ребята из 8-го отдела ее потаскивали-потоптывали, а мы ее ругали-поругивали!
Святой источник.
Иван Сергеевич очень любил после обеда выйти из зноя дачи и присесть в углу двора под навесом. В тени. Хорошо. Благодать. Оснастив рот сигаретой, Иван Сергеевич потянулся, разогнулся, одновременно с смачным зевком выпустил дым и тут его взгляд остановился на луже. Казалось бы, лужа как лужа, ничего необычного. Но Иван Сергеевич только сейчас понял, что лужа то не высыхает. Да, она, конечно, в тени, но на улице 34 градуса тепла, и как и полагается луже, она должна бы была высохнуть. Но не высохла. Иван Сергеевич был смекалистым мужиком, он докурил сигарету и бросил фильтр с остатками табака в лужу. Фильтр с остатками табака утонул. "Наверное, здесь вырываются наружу подземные воды. И это хорошо по нескольким причинам:
--
Здесь можно сделать еще один колодец специально для бани.
--
Может быть вода содержит полезные элементы или минералы и тогда ее можно продавать.
--
Наконец то я перестану клянчить у соседей воду для полива!"
Улыбнувшись своим мыслям, Иван Сергеевич пошел к луже. Сунул в нее руку. Ее закрутило и потянуло вниз, он почувствовал, что его плотно окружила невидимая оболочка а сам он проходит через нечто черное. Он уже не видел, не слышал, не чувствовал, не нюхал, но понимал, что движется очень быстро.
Там, куда в итоге попал Иван Сергеевич, было очень холодно и пустынно и серо. Там ему сказали, что очень редко он сможет возвращаться назад тем же путем, что и попал сюда.
Нынешние хозяева его дачи изредка просыпаются по ночам от звука осторожных шагов, но демон скрывает свою крылатую тень за кронами по июньски пышных деревьев.
Милиционер.
Я шел по улице в не очень хорошем настроении и размышлял о том, каким же образом эта паскуда умудрилась дать первой взятку начальнику и увести буквально у меня из под носа очень хорошую командировку в иноземную страну. "Видно, где-то я не досмотрел, ну что ж, еще можно все исправить, надо только..."
- Постойте, гражданин!
Я автоматически остановился - сбоку мелькнула серая милицейская форма - и так же автоматически сказал:
--
Я господин а не гражданин, - и развернулся к нему лицом.
--
От того, как я буду вас называть, ничего не изменится, хоть вам и кажется, что господин звучит внушительней, в данном случае это не даст вам никаких преимуществ передо мной, ТОВАРИЩЕМ сержантом. Извольте, ваши документы, господин.
От слов милиционера несло холодом, как из морозильной камеры. От него несло цугундером, пытками, подкидыванием наркотиков и избиениями беззащитных беспризорников. У него было овальное лицо, ямка на подбородке и желтые глаза - лицо было красивое и волевое. Говорил он гладко, от него пахло дорогим одеколоном а вместо стандартной кобуры на ремне висела деревянная кобура к АПС (Автоматическому пистолету Стечкина, 9-мм, магазин 20 патронов, стрельба одиночными и очередями). Я протянул документы и он принялся их внимательно изучать, страницу за страницей.
--
А что это вы, господин, в руке держите? - оторвался от изучения документов милиционер. Я удивленно посмотрел на свои руки, в которых ничего не было еще секунду назад - было! Было, мать-перемать! В руках я держал 155-мм снаряд к самоходной артиллерийской установке а около моих ног стояла гильза-заряд к этому снаряду. Все это уголовное богатство как-то само собой появилось, потому что у меня нет привычки разгуливать по улицам с такими вещами.
--
Вы похожи на рецидивиста Толю Кокошенко по кличке Нога.
Что мне оставалось сказать? Я аккуратно положил снаряд на землю и затянул знакомую всем в чем-то виновным песню: "Не я это, батюшка! Отпусти, помилуй, милиционерушко!"
--
Я знаю, что вы не Нога. Но у меня к вам другое дело. - он протянул мне документы, которые я аккуратно прибрал, - Вы помните Валю Жекаеву?
В моей голове пронеслась известная картина: стол, водка, друзья, пьяные танцы, девочка Валя, я ее хватаю и что-то объясняю пьяным голосом, едем домой... Понятно. Потом аборт (не у меня, а у нее) и расставание. От меня ли аборт. А черт его знает...
--
Вот - вот. Он то и знает. Мы тоже знаем. Аборт был от вас, - он говорил "вас" с маленькой буквы, а не с большой, - и за это придется ответить.
Я засмущался и, попинывая снаряд ногой, потупил очи (" Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасны - е - е..."). Милиционеру нужно было возразить и я возразил:
--
Но дяденька... Я же ведь не знал, я то ведь и не я вовсе...
--
А кто? - он зачем-то расстегнул коробку с пистолетом, - Этот ребенок должен был стать великим человеком, который перевернул бы мир! Это ведь вы везде орете: "Долой аборты! Родине нужны солдаты!" А теперь вы говорите, что это не вы! Что это не из-за вас провалилась замечательная операция! - из под шапки милиционера показались аккуратные черные рога, он выдернул пистолет, - В отделение!
Он по дуге поднимал ствол на уровень моей головы но вдруг в его нечеловеческих глазах полыхнуло огнем и его голова разлетелась на сотни маленьких кусочков. Тело в форме кулем свалилось на землю, скорчилось, скрючилось и, медленно чадя поганым дымом, исчезло. Я отбросил подальше окровавленный снаряд от САУ, убрал из очей мерцающий белый свет и отправился дальше, размышляя о превратности человеческих судеб. Черт в форме снился мне ночью, он ходил по скользким крышам московских домов и призывал население вернуть ему пистолет, пел блатные песни дурным голосом а также гадил на проходящих внизу людей, пока не приехали пожарные и не сняли его. Черт целовал их.
Паразит.
Арнольд Михалыч был паразитом. А у кого бы еще хватило ума в сорокалетнем возрасте, будучи начальником крупного предприятия так пакостить людям! Арнольд Михайлович пакостил, еще как пакостил! В офисе он отправлял сотрудников по несуществующим адресам выполнять ненужные и непонятные задачи, а потом отчитывал их, хохоча про себя. На праздники он отправлял им по почте письма с образцами своих ногтей, жиденьких волос и признаниями в любви, причем мужчинам - от мужчин, а женщинам - от женщин. Женатые и замужние очень удивлялись таким письмам, а еще больше удивлялись их жены и мужья. Михалыч никогда не унывал и был полон гадости до краев. Он угощал людей сигаретами с спрятанными внутри петардами, нанимал негров, чтобы они пугали сотрудниц в подъезде, нанимал бомжей, чтобы они красили машины сотрудников в фантастические цвета по ночам, бросался с балкона презервативами с водой. Он был выдумщиком, этот Арнольд Михайлович.
Однако сотрудники тоже были выдумщиками. Однажды их достали те штуки, которые проделывал с ними гадливый начальник и они позвали монахов-скопцов. Они вошли в кабинет к Михалычу-Пихалычу, заперли дверь и натурально его оскопили. Спасибо, что с собой не забрали.
Плакал Михалыч горькими слезьми. Плакал два дня, а на третий выздоровел, воспрял духом и начал делом заниматься. Глядят на него сотрудники - не нарадуются. Таких начальников, как Арнольд Михайлович, еще поискать! А всю свою гадскую энергию он сублимировал в труд. Так то.
Правда.
Однажды я барски развалился в угловом месте сиденья электрички (самое удобное место возле окна, для тех, кто не знает) и решил говорить каждому, кто подсядет ко мне, правду, только правду и ничего кроме правды. И вот что из этого вышло.
Подсела ко мне девушка, модно одетая, красивая, с кипой бумаг в руках а я ей возьми да скажи:
--
Ну и что? Ты, наверное, думаешь, что поразила меня своей красотой? Нет, не поразила. Потому что у тебя между ног примостилась супертонкая прокладка, с утра ты попила суперэнергитического кефира (это написано у тебя на лице) и твой парень, суперспортсмен, не больше чем пшик. Да, у тебя аккуратная работа в аккуратном офисе, аккуратный отдых в аккуратных местах, аккуратные удовольствия и ты не ругаешься матом, ты умудряешься даже аккуратно болеть - но за твоей аккуратной стеной лишь спертый воздух, который пахнет ногами... и т. д. и т. п. Ушла девушка.
Подсел ко мне парень в коротеньких штанах, огромных башмаках и с лысой головой а я ему возьми и скажи:
--
Ну и что? Ты, наверное, борец за свободу русских в России? Да ты прежде на себя посмотри, борец херов! Что было в твоей жизни? Подвалы, глупые друзья, битвы не за что, милиция, жалкие надписи на заборах, глупые лозунги, от которых за версту несет манипуляцией сознанием и бессмыслицей! Шел бы ты учиться, малыш. Брось ты это дикое хобби, какая разница, черный ты или белый, может он черный а у него душа белая, у тебя в шестнадцать лет тяжелая глупость в глазах от бесконечных драк, а прежде всего от драки с самим собой... и т. д. и т. п. Ушел парень, огрызаясь через плечо.
Подсел ко мне милиционер. Я предусмотрительно промолчал и сказал ему все про себя, то есть мысленно. Ушел и он. Потом ко мне подсаживались молодые и старые, красивые и страшные, богатые и нищие - никого не обидел, всем все объяснил! В итоге со мной остались сидеть трое, двое мужчин и женщина. Они посмотрели на меня очень внимательно и сказали:
Тот самый последний момент перед тем, как что-то сдвинулось в этом мире, я не вижу четко. Секунды не растянулись в года.
...Гранату в черный проем - оттуда выносит пыль, щепки, еще что-то бесформенное, вошли, скупо хлестая очередями по углам, на лестницу, выше, гранату, выше по лестнице - жарко и ботинки в крови, лихо сощурены глаза - мы есть смерть, хотя мы есть и освободители от нее.
Было чертовски жарко. И вдруг стало холодно. Теперь так всегда. Я бросаю гранату в черный проем, взрыв и летящие ошметки, вбегаю первым прямо-вбок, стреляю в угол и хочу посмотреть, кого я положил - гранату в черный проем, вбегаю, стреляю, хочу - картинка повторяется раз за разом, быстро, без подробностей. Тело в больничной пижаме инстинктивно повторяет все те, старые движения, сжимается указательный палец, в глазах появляется удивление и страх и неизвестность - кого я положил? Кого? Кто это темнеет в углу?
Однако лента заканчивается и я опять остаюсь лишь еще одним сумасшедшим солдатом, для которого война не закончится никогда.
Врачи считают меня самым спокойным пациентом. Я выдумываю сам для себя погоны, мне разрешают ходить в "генеральской" форме с деревянным, аккуратно изготовленным пистолетом - есть даже разрешение для него, которое мне со смехом в глазах подписал директор интерната. А я про себя сказал: "Ну-ну"
Опять лента. Ночь. За окном майская ночь. Рука ощущает рубчатую тяжесть гранаты, надо всего лишь выдернуть чеку, бросить зеленый кругляш в проем, вбежать внутрь и выстрелить. Все очень просто. А потом посмотреть, кого я убил. Кто там темнеет в углу?! Ну-ка, покажись! Господи, помоги мне понять кто там! Молю тебя, Господи!
Они удивляются, потому что я иду по коридору в той самой застиранной, зашитой в нескольких местах форме, я собран и должен положить конец несообразностям. Они кричат и боятся подходить ко мне.
Выбить ногой дверь. Гранату внутрь, открыть пошире рот и присесть. Выносит грязный воздух. Внутрь. Выстрел. Еще, еще, еще. В углу темнеет перевернутый остов детской коляски и два маленьких тихих комочка.
Зажеванная лента оборвалась. Мертвый палец судорожно жал на спусковой крючок деревянного пистолета. В углу перекатывалась с боку на бок зажигалка-граната. Где-то вдалеке на плацу играли военный марш и выбивали дробь барабаны.