Ее окно открыто почти всегда, и только сильные морозы способны заставить Женю отказаться от прохладной свежести, предпочесть ей спертый воздух комнаты, наполненный запахами с кухни, где мама и бабушка постоянно что-то готовят, а так же канифоли из соседней комнаты, принадлежащей старшему брату. Но теперь, когда на дворе лето, сам Бог велел распахнуть рамы пошире, впустить в комнату нежный аромат жасмина, огромный, великолепный куст которого растет под самым окном, и наслаждаться теплом и покоем. В теории. На практике же все получается иначе: вместе со свежим воздухом в комнату влетают комары и мухи, под порывами ветра, невесть откуда взявшегося (обещали - безветрие!), тонкая занавеска мечется, словно запертый в клетке узник, лето слишком жаркое, и не спасает распахнутое окно, все равно душно, плохо и противно. И забивающие "козла" под окном мужики, оглашающие окрестности таким потоком мата, что мамочки и бабушки даже не водят отпрысков на соседнюю детскую площадку... Но хуже всего - ждать. Ждать, уже не надеясь, понимая, что все бессмысленно, что ничего более не будет, что все было-было-было и прошло. И - комары. Наверное, Господь придумал их во искупление человечьих грехов. И прошедший день пожирают вовсе не, лангольеры, а комары. Они прилетают огромными стаями на границе дня и ночи, хватают время и высасывают его без остатка. Потому-то их так много: сколько их не убивай, но съеденное время плодит все новых и дает бессмертие старым... Вот и теперь неотвратимо-нудно над ухом звенел комар. Был он, видимо, долгожитель, успевший хорошо изучить человечьи повадки, а потому прихлопнуть его не получалось никак. И никакой фумигатор не помогал. Оставалось только ждать, когда жажда крови заставит мини-вампира сесть, предположим, на руку, а тогда прихлопнуть гадину будет проще простого. Но тварь летучая была не голодна, наевшись времени, предпочитала издеваться, действовать на и без того расшатанные человеческие нервы.
Зато молчал телефон. Молчал так же неотвратимо, как зудело насекомое. И его не волновало, что в этот вечер все должно быть иначе: комаров быть не должно, ибо куплены новые пластины к синенькой коробочке фумигатора, оная коробочка давно заняла собой розетку, а телефону пора уж несколько часов назад прочирикать свою трель.
Женя в тоске посмотрела на молчащую трубку. Гипноз не принес результатов, и она, обняв колени руками, замерла, тихо воркуя:
- Девочка моя, где же ты? Что же ты, моя хорошая? Я ведь так жду...
В открытое окно донеслась фраза из супер-модной ныне песенки, исполняемой (по слухам) двумя малолетними лесбиюшками, и Женя поморщилась: ей была неприятна демонстрация чувств, а хитовые песенки о том, что сама она была склонна считать тайной страстью, а не поводом для подражания, вызывали вполне ощутимое отвращение. Но закрывать окно было лень. Двигаться вообще было лень. Состояние это было для Жени непривычным, и она откровенно наслаждалась им. От природы слишком энергичная, слишком деятельная, находящая себе постоянно тысячу разнообразных занятий, каждое из которых не терпело откладывания в долгий ящик, она вдруг замерла, застыла возле телефона, уподобясь героиням дамских романов. Раньше Женя не верила, что такое бывает, смеялась, когда ей говорили: "Какие твои годы, еще поймешь...". Вот и поняла... Может быть, слишком рано, может быть, слишком поздно - как знать. Одно она понимала ясно - так не должно было быть. Ей полагалось страдать, сидя у молчащего телефона - да. Но страдать по молодому человеку, а вовсе не по случайно встреченной девице. Это было глупо, это было нехорошо, но это - было, и ничего с этим не поделаешь.
Женя с все возрастающей тоской осматривала собственную комнату. Почти все здесь было создано ее руками, но сейчас все предметы открывались с каких-то неожиданных сторон, каждый из них словно был исполнен мистического смысла. Например, спичечный замок, еще лет семь назад прочно обосновавшийся на книжном шкафу - неужели просто так тоскует за его окном прекрасная принцесса? А созданная из листьев и шишек картина так живо напоминает об ушедшей осени - о тех днях, когда они познакомились. И даже портрет любимого певца - Ника Кейва - чем-то неуловимо напоминает о ней. Не внешне, конечно, скорее, выражением глаз. И кровать, любимая Женина кровать, купленная ей при переезде в эту квартиру (Боже, как давно! Целых восемь лет назад!), еще хранит память о ней, ушедшей только вчера, обещавшей позвонить, приехать - и так подло обманувшей...
- Стоп, - оборвала себя Женя. - Она не может быть подлой. Она не может поступать подло. Она - супер. Лучше нее нет никого... Боже, ну где же ты, девочка моя маленькая?..
Ответа, конечно, не было, и Женя вновь замерла, опять пытаясь гипнотизировать телефон.
Могло ли все быть иначе? Могла ли Женечка, похожая скорее на мальчика-подростка, чем на девицу семнадцати лет, не увлечься - столь неожиданно для нее самой - случайно встреченной дамой?
...Осень. Она была, как и положено быть осени, дождливая, серая, скучная. Перед этой серой пеленой сдал даже Женечкин оптимизм: ей вдруг показалось, что жизнь столь отвратительна, что лучше вовсе не жить, а если и жить, то не здесь, не сейчас, не так... И на фоне рассуждений о бренности сущего, вдруг раздался телефонный звонок: старая знакомая пригласила в клуб. В тот вечер играла мало известная команда, звучащая, правда, очень хорошо, и много было старых знакомых, и много пива, и кроме пива... И лишь Она была одна. В ее фигуре не хватало утонченности - но сколь очаровательна была она в танце. В ее лице не хватало благородства черт - но каким вдохновением дышала каждая его черточка. Ее одежда давно просила обновления - но как же она была изящна. Увидев Ее, танцующую в центре зала, Женечка сразу поняла, что сегодня судьба переменится.
- Ты знаешь, кто это? - спросила она у старой знакомой.
- Ну-у-у... - замялась та.
- Так познакомь!
Но Она танцевала - и никто не волновал ее в этот вечер. Ее взлетающим в небеса рукам не было дела до восторженно глядящих на нее глаз: ее собственные глаза были закрыты. Ее ноги, легко переступающие по паркету клуба, не подозревали о том, что идут по чужой душе. Ее уши не слышали ничего, кроме музыки... В эту ночь Она сама была - музыка. Она была - танец. Она была - движение. И Женя была зачарована ею - словно наложили заклятие; едва дождалась окончания концерта, понимая, что готова лечь ковриком у Ее ног, но Она прошла мимо...
Может быть, все было бы иначе, может быть, эта встреча так и окончилась бы смутным полупьяным воспоминанием, но случайно оказалось, что им ехать в одну сторону, случайно не было - долго-долго не было - автобуса, случайно Она посмотрела на Женю и попросила сигарету. И Женя, непривычно замерев сердцем, протянула пачку, тут же отдернула ее обратно, сама достала сигарету и подала - уже прикуренную - Ей... Она приняла сигарету, и - удивленно, обрадовано, с надеждой, - заглянула через Женины глаза в самую глубину ее души. Это длилось лишь мгновенье, но им обеим показалось, что прошла жизнь.
- Меня зовут Клео, - протянула Она свободную от сигареты руку, и Женя только было собралась выдавить из себя свое имя, как рядом раздались жизнерадостные голоса знакомых - и уничтожили, развеяли зарождающуюся паутинку мистики. Они были пьяны, веселы, и - невнимательны. Больше всего Жене хотелось остаться рядом с Ней, и Ей - Женя чувствовала это - тоже мешала шумная компания, но они обе были слишком тактичны - настолько, что не смогли отказаться от предложения поехать в гости к кому-то, смутно знакомому, но, вроде, милому.
Была осень, и, наверное, от этого, к концу вечеринки (правильнее было бы сказать - ночеринки, ибо приехали только около часа) Женя загрустила всерьез. Она даже всплакнула - заперевшись в туалете, чтобы никто не видел позора. Легче не стало. Правда, подошла хозяйка квартиры, неадекватно воспринявшая всхлипывания и скулеж за дверью, украшенной огромными буквами "СССР" - говорившими не столько, на взгляд Жени, о чувстве юмора хозяев, сколько о законсервированности мышления, - и настойчиво предложила лечь спать. Спать, конечно, хотелось, но скоро откроется метро, и надо домой, и ... И неизвестно, сколько еще привела бы аргументов Женя, но хозяйка, извиняясь за тесноту, сказала:
- Там, правда, уже спит Клео... Но диван широкий, мы там вписывались вчетвером.
Женя не смогла отказаться, не понимая еще всей нелепости, всего безумства, всей ненужности их знакомства.
Клео спала, заняв треть огромного дивана, но во всей ее позе чувствовалась готовность прильнуть к тому, кто позовет. Каким-то пятым, если не десятым, чувством, Женя поняла, что это - не след распущенности, это - Одиночество. Одиночество высшей пробы - когда никто, кроме самых любящих о нем не догадывается, когда сам "владелец" не хочет с ним расстаться. Как сложна, как мучительна была для Жени эта ночь! Нежные руки Клео, обнимающие за шею, запах ее духов, заполнивший собою комнату, невнятное бормотание вслед уходящему сну, такое беспомощное, такое жалобное... Глядя в окно, следя за курсом яркой звезды, пытаясь заслонить Клео от лунного света, Женя попутно ругала себя... Недолго, впрочем. Большая часть времени ушла на борьбу с собой, на попытки объяснить себе, что так нельзя. Но когда Клео - случайно, не просыпаясь - провела по Жениной груди пальцем, Женечка поняла - все! Больше не могу! Это слишком жестоко, это слишком желанно, это слишком...
- Клео, - прошептала она, - Клео, как же я хочу тебя...
К этому дню она знала, как это происходит между мужчиной и женщиной, и в этом случае она не смущалась бы - но Клео... Женщина, как и она. Может, чуть старше, не суть. Но тело сводит судорогой желания, губы, - помимо воли - тянутся к губам, руки - не слушаясь разума - ласкают, попутно освобождая от ненужных маечки, лифчика, трусиков...
- Какая ты... - задохнулась в экстазе Клео, и тогда только Женя поняла, что это не сон... Она испугалась - ведь так нельзя! - но в этот миг Клео стекла вниз, и поцелуй был слишком страстно-нежен, чтобы остались хоть какие-то мысли...
А на дворе была осень...
Когда веселый Санта-Клаус (Клео - католичка) разносил свои подарки по домам, Женя загадала - Счастье. Ей не надо было " для всех, даром", - она готова была перестать жить, стать рабыней, жить в тюрьме - только бы Клео была счастлива. И Клео приходила все чаще, все чаще оставалась ночевать, и каждая ночь была мучением - с осени Она ни разу не поцеловала, не приласкала, не позволила...
- Я пью за тебя! _ сказала Женя, поднимая бокал шампанского под бой курантов.
- Опрометчиво, - улыбнулась она. И, когда отзвенел последний удар, поцеловала - не по-братски, не по-семейному: как любовника:
- И что ты теперь будешь делать?
- Любить... - прошептала Женя.
Клео, усмехнувшись, посмотрела с неожиданной грустью, закурила:
- Любить? Меня? Не пожалеешь?
И Женя, беспомощно глядя в окно, за которым летел голубоватый, призрачный снег, начала лепетать что-то о своей любви, преданности, мечтах - но быстро смолкла, поняв всю нелепую шаблонность своих слов.
- И ты действительно готова любить меня? Любовью отверженной, непонятной другим, почти преступной? - потушив окурок, Клео подошла ближе, протянула руку - но не обняла, не погладила - отдернула, словно наткнувшись на преграду. - Ты понимаешь, девочка моя, что твои родные охотнее простят твою любовь к ЗеКу, чем ко мне?
- Понимаю... Мне все равно.
- Все равно, - эхом отозвалась Клео. И Жене показалось, что она сейчас расплачется, такая мука вдруг проступила на ее лице. Но это длилось лишь мгновенье, и через доли секунды Клео уже вновь насмешливо улыбалась, наполняя два бокала шампанским.
- За тебя, - хрусталь издал еле слышный, нежный звон. - За твою любовь. За твою боль. А ее будет много, котенок, очень много. Я знаю.
Они поставили бокалы одновременно, и Женя, потянувшись всем телом навстречу, наконец-то ощутила долгожданный вкус ее губ...
Утром, когда Клео ушла, Женю ждал долгий и неприятный разговор с мамой. "Так нельзя, - уверяла мама. - Это противоестественно. Это безобразно". Женя молчала, глядя внутрь чашки с чаем, словно пыталась там, в черной глубине, разглядеть портрет любимой. Теперь она не сомневалась в своем чувстве, теперь она ощущала себя сильной, готовой на любые муки, на любые лишения - только бы Клео была рядом.
Дни той зимой с неестественной быстротой сменяли друг друга, быть может потому, что Клео приходила почти каждый день. Мама постепенно смирилась с ее присутствием, хотя и не простила дочери лесбийской любви. Бабушка делала вид, что ничего не видит. Лишь брат не упускал возможности сказать гадость - лучше обеим сразу, - но к этому девушки относились философски. Клео немного играла на гитаре, и для Жени не было большего наслаждения, чем слушать ее. Она даже начала писать стихи - но безумно стеснялась показать возлюбленной. Женя сама не заметила, как вся ее жизнь превратилась в сплошное ожидание новой встречи, ей хотелось не расставаться ни на миг.
- Я понимаю, что это невозможно, - шептала она по ночам, обнимая любимую. - Я так хочу, чтобы ты не уходила...
- Глупый, маленький котенок, - почти счастливо вздыхала Клео, стекая вниз, целуя Женино тело. - Все не вечно...
И Женя вновь млела под ее ласками, и казалось, что время остановилось, что все происходящее вне ее комнаты - нереально, что жизнь есть только здесь и только такая. А все остальное - лишь сон, печальный, ненужный сон. Она не раз задавала себе вопрос: "Ты счастлива?" И сама себе отвечала: "Да!" Лишь одно немного омрачало счастье: невозможность похвастать своей любовью. В ту ночь, на Рождество, Клео была абсолютно права: такую любовь не поймут. И Женя постоянно, оказавшись в обществе общих знакомых, ощущала спиной нехорошие, презрительные, а то и откровенно ненавидящие взгляды. Для нее это было дико: она же не кичится своей любовью, не выставляет ее напоказ, как многие артисты, она не пишет об этом книг, она не показывает никому свои, посвященные Клео, стихи - она просто тихо любит. За что же ее презирать, и уж тем более ненавидеть?
- Почему они так? - плакала она после неудачной попытки выбраться вместе с Клео в клуб, где было множество знакомых. - Что я им плохого сделала?
- Этого стоило ожидать, - Клео нежно гладила ее по волосам, по спине, словно успокаивая нервного котенка. - Помнишь, я предупреждала тебя... Что ж, теперь за это хотя бы не сажают. Женечка, милая, быть может нам стоит...
- Нет! Молчи! - оборвала ее Женя. - Пусть говорят, что хотят, пусть весь мир отвернется от меня, но я тебя не оставлю!
Не оставлю. В этих словах была вся вера, вся жизнь, вся надежда. Женя рано осталась без отца, и долгое время была уверена, что он умер. Оказалось - жив, у него другая семья, другие дети. "Мужики все козлы, - со злостью сообщила она в тот день брату. - И ты станешь козлом. Когда вырастешь". Этого братец ей не простил, и, прикладывая кусок мяса к вздувающемуся фингалу, Женя только уверилась в своей правоте. Она была бы рада признать, что ошибается, что не все так плохи, но никто не мог доказать обратного. Мальчики в школе, с которыми она сталкивалась ежедневно, были либо непроходимо-глупы, либо совсем еще дети (что ей, рано повзрослевшей, было неприятно), а потому ничего, кроме презрения не вызывали. Герои романов и фильмов тоже явно не отличались положительными качествами, практически у всех у них в прошлом была брошенная подружка, оставленная семья либо просто гаденькие поступки. Жене, как и всем девочкам ее возраста, хотелось принца - а вместо этого она видела вокруг глупость, грязь и похоть. И когда подружки одна за другой начали обзаводиться "парнями" и делиться с Женей своим опытом, ей стало совсем противно. "Никогда, - решила она, - никогда ни одного и близко не подпущу". Но возраст был самый подходящий, поэзия, горячо любимая Женей, настраивала на лиричный лад: очень хотелось любить и быть любимой. И тогда - впервые - она задумалась, читая стихи Парнок: а так ли порочна любовь женщины к женщине. Не материнская, не сестринская: страстная, жгучая, не дающая спать ночами. Она сравнивала тела - мужское казалось ей не красивым, почти уродливым, в нем не было мягкости, плавности, ласкающих взгляд, но была какая-то угловатость, наводящая на ассоциации с сучковатым поленом. Движения женщин, даже измученных бытом, с трудом штурмующих переполненный транспорт, были все же грациозны, лица - казалось ей - освещены внутренней нерастраченной любовью и нежностью. Нет, уверилась Женя, если в этом мире кто-то и заслуживает любви - это только женщина. Впрочем, все это была лишь теория - на практике же даже поцелуй между девушками казался ей столь вульгарным, столь противоестественным, что и представить себя в объятиях себе подобной она не могла. Так и жила: одинокая, все далее уходящая от бывших подруг, не смеющая ни с кем из них (а уж тем более - с родственниками) поделиться своими мыслями. Она не боялась шокировать собеседника - она боялась, что ее переубедят. Что докажут, что и мужчина достоин любви. Это разрушило бы часть внутреннего мира, заботливо обихаживаемого строками Сафо, Парнок и Цветаевой. И, быть может, если бы не появление в ее жизни Клео, все так и осталось бы в теории, и прошло бы еще несколько месяцев, появился бы - нет, не принц, просто хороший человек, который понял бы, принял бы ее такой, какая она есть, и тем самым стал бы тем, единственным... Тем более, что были уже и мужчины в ее жизни - но ни один не вызывал хотя бы нежных воспоминаний. По утрам ей всегда становилось стыдно и противно, она спешила уйти - с
тем, чтобы более никогда не встретиться, не отвечать на телефонные звонки - постараться забыть.
Весна в том году была поздняя, и Клео, любившая тепло, цветы, ночи у костра и купание в лесном озере, начала скучать. Женя, как могла, развлекала ее, но подруга все более углублялась в себя. Женя ничего не требовала, ни в чем ее не упрекала, даже когда в ответ на свою любовь получала откровенное хамство.
- Я хочу уехать, - заявила как-то Клео. - Одна. Без тебя. Мне надо отдохнуть.
- От меня?
- И от тебя тоже.
Женя, с трудом сдержав слезы - так грубо прозвучало это "и от тебя...", - улыбнулась как можно нежнее:
- Что ж, раз надо... Надолго? Впрочем, можешь не отвечать - я все равно буду ждать.
- Да? - саркастически протянула Клео. - Тебе разве не надоело все это?
- Нет, - в этот раз сдержаться было сложнее, и пара слезинок все же выбрались наружу. - Я люблю тебя. И никогда тебя не оставлю.
Клео сдержала свое обещание - уехала из города на долгие три недели. Женя не находила себе места, вздрагивала от каждого телефонного звонка и рыдала ночами в подушку. Количество произведенных на свет стихов за это время достигло рекордного - по два-три в день, - количество выпитого пива было просто пугающе, но облегчения не было. "Знать бы только, что она счастлива", - шептала Женя своему отражению в зеркале. Но, казалось, либо остановилось время, либо просто Клео забыла про нее. И тогда, когда Женя уже почти поверила в мамины слова: "Наигралась она с тобой, давно уже нашла себе парня. И тебе пора". - позвонила Она.
- Я скоро приеду, котенок. Я так соскучилась!
"Как ни пытайся заставить время идти быстрее, оно никогда не откликнется на твои просьбы. Равно как не желает идти медленнее. Но почему же так тянутся минуты перед окончанием рабочего дня, или перед долгожданной встречей? И почему так летят, когда человек счастлив?" - записала Женя у себя в блокнотике со стихами, тщетно пытаясь заставить себя не смотреть на часы, ожидая приезда Клео. Оказалось, что легче было прожить те три недели - недели полной неизвестности и тоски - чем эти сорок пять минут, которые необходимы на преодоление расстояния между их домами.
- Здравствуй, милая... - Клео стояла перед ней, похорошевшая, счастливая, сияющая тем особым светом счастливой женщины, который так привлекает мужчин. - Я так рада видеть тебя!
И Женя, почувствовавшая, что сейчас расплачется - глупо и ненужно, - обняла ее, прижалась к ее груди и прошептала:
- Я счастлива...
Она и вправду вновь была счастлива, и опять мир вокруг перестал существовать, остались лишь они вдвоем, лишь Клео, ее нежный запах, ее сладкий вкус, ее губы и руки, прикасающиеся к Жениному телу, пряди ее волос, летящие, струящиеся, и - в конце концов, успокоившиеся, раскинувшись по подушке, когда по телу ее прошла судорога наслаждения, когда Женя, внутренне ликуя, услышала задыхающееся:
- Котенок мой, как же мне хорошо с тобой!..
Потом они пили вино, принесенное Клео, курили в открытое окошко, Женя строила планы на лето, тут же их разрушала, придумывая что-то, показавшееся более интересным, даже рискнула прочесть некоторые из своих стихов. Клео слушала молча, и временами казалось, что мысли ее далеко отсюда. Но, как оказалось позже, слушала она очень внимательно, и когда Женя дочитала стих, Клео, внезапно погрустнев, эхом отозвалась:
- В бездушии истерзанной судьбы,
В постылых буднях, в суете вокзала,
Я без тебя так часто не страдала,
Я - без тебя - не знала, есть ли ты... - и, забыв про прикуренную сигарету, свободной рукой обняла Женю, привлекая ее к себе: - Боже мой, милая, как я нехорошо с тобой обошлась...
- Ты о чем? - удивилась Женя. - О стихах? Так наоборот, мне они нравятся.
Но Клео просто помотала головой, не говоря ни слова, и у Жени осталось горьким камушком ощущение, что ее подруга что-то не договаривает. Но любовь была слишком сильна, и, постаравшись не обращать на эту неприятную догадку внимания, Женя продолжала читать: Клео попросила об этом. И постепенно чувство гордости за свои стихи, подогретое вином и присутствием любимой, оттеснило на второй план "камушек".
- У тебя есть они на бумаге? - спросила Клео, дослушав последние стихи.
- Есть... Только не напечатанные, - опять смутилась Женя. - А зачем?
- Я хотела бы перечитать их. Можно?
- Тебе? Конечно!
И Женя, стараясь не показать ничем своей безумной радости, метнулась к письменному столу, вынула из верхнего ящика потрепанную тетрадь, в которую год за годом заносила свои произведения, бережно, словно дитя, передала ее подруге. Да, по сути, это и были ее дети - выстраданные, выплаканные, зачатые в печали, выношенные в радости и рожденные в муках.
Клео не было более недели. Она ежедневно звонила, но приехать отказывалась, ссылаясь на огромное количество дел, накопившееся за время ее отсутствия в городе. Женя не настаивала: бесполезно. Она была довольна уже тем, что каждый день слышит милый голос, знает, что любимая жива, здорова и скоро снова будет с ней. И она действительно пришла: немного усталая, с темными кругами под глазами, но безмерно счастливая.
- У меня для тебя подарок, - сказала она, удобно устроившись в кресле возле окна. Это было ее любимое место с самых первых встреч, и они смотрелись очень гармонично друг с другом - Клео, открытое окно и старенькое кресло, покрытое пушистым пледом. И Женя, как всегда, залюбовалась этой картиной, достойной, по ее глубокому убеждению, кисти художника. И, как всегда, сокрушенно подумала: "Как жаль, что я не умею рисовать...".
А Клео уже протягивала ей сверток, перетянутый красивым бантиком. Он был маленький, очень маленький, и Женя, любительница сюрпризов, не развязывая, разглядывала его, стараясь угадать, что же там, под подарочной бумажкой, спрятано.
- Ты не хочешь посмотреть, что там, - удивленно спросила Клео, решившая, что пауза слишком затянулась.
- Да-да, конечно... - Женя потянула ленточку, стараясь не испортить бантик. В развернувшейся бумажке лежала книга: маленькая, но настоящая. - Это... это что? Это правда?..
- Да, милая, это правда. - Клео наслаждалась, глядя на удивленную подругу. Надпись на обложке гласила: "Евгения Иванкович. Стихи". И это никак не укладывалось в голове Женечки. Она осторожно приоткрыла книгу где-то на середине, прочла вслух:
- Имя твое - звон вдалеке -
Полночь...
В свете луны след на песке
Вспомнишь...
Голос, глаза и жестокая нежность
Без слов;
Руки твои - нарушенье всемирных
Основ...
Это же мои стихи. Клео, откуда? Как? Ведь это же настоящая книга!
- Настоящая, - улыбалась Клео. - Самая настоящая. Правда, тираж у нее всего лишь три экземпляра, но... К сожалению, на большее не смогла договориться. "Типография и так перегружена", - сказали мне.
- Всего лишь? Да я и на это не надеялась! - Женя хотела поцеловать ее, но Клео отстранилась, как тогда, зимой:
- Не сейчас.
И радость как-то слегка померкла. Нет, все наладилось позже, и ночь снова была нежной и безумной в своей нежности, но какой-то осадок остался, и всплыл на следующий день попыткой стихов:
Вот и этот роман окончен,
А рядом - новый лежит.
Пойду этой темною ночью
При полной луне ворожить.
Перед зеркалом - блюдечко, свечка
И золотое кольцо.
Ты ушла - но осталось навечно
Твое лицо.
Уходя, обняла, усмехаясь:
"Жди. Одна".
С той поры со мною осталась
Лишь луна.
Это было почти месяц назад. Эти стихи Женя не стала показывать любимой, боясь обидеть ее, и, казалось, все пришло в полный порядок: Клео, приходя, все так же смеялась, шутила и пела, как и раньше. Но вот сегодня - сегодня она просто не пришла. Уже настала ночь, уже первые звезды битым стеклом рассыпались по небу, уже замолкли комары, улетев пожирать время, уже стало ясно, что ждать - бесполезно. И можно было обманывать себя тем, что Она снова немного захандрила, что пройдет несколько дней, и Она позвонит, придет, снова будет рядом, но слишком хорошо понимала Женя всю нелепость такого самообмана. Нет, это действительно полный и окончательный конец их безумного романа. И надо сжать всю свою волю в кулак, и постараться жить, как раньше, до знакомства с Клео...
- Девочка моя, что же ты? - прошептала Женя, но лишь мерзкий зуд одинокого комара ответил ей.