Михаил Алексеевич, новый русский самодержец, был в крайне дурном расположении духа. Его с утра тревожили самые неприятнейшие угрызения совести. Ему казалось, что он поступил крайне неразумно, когда доверился Шаповатому в том, что именно требуется достать и как можно скорее.
- Я предупреждал вас о том, что ни в коем случае истинная цель предприятия не должна быть обнаружена, - говорил он, неприязненно косясь на навязчивого придворного, чья обязанность заключалась скорее в том, чтобы создавать проблемы, нежели разрешать их.
- Я помню, государь, - сдержанно, с исконно династическим достоинством отвечал Шаповатый. Ему доставляло удовольствие самым изысканным образом выводить Михаила Алексеевича из себя невозмутимостью и пиететом.
- И что вы предпринимаете по этому поводу? Как движется предприятие? Все готово?
- Еще нет, государь.
- Но результаты предвидятся? Хотя бы в обозримом будущем?
- Безусловно, мы над этим работаем.
Несчастный царь Михаил шумно перевел дыхание. Ему давил на голову и грудь металлический корпус палаты, чьи роскошные золоченые потолки имитировали призрачное великолепие прошлого Кремля. Малахитовые панели (разумеется, из голографического малахита) издавали странный запах, как от горящей пластмассы. Это нервировало Михаила Алексеевича очень, особенно в последнее время.
- Мне не нравится ваши выражения. "Мы работаем над этим", - передразнил он его, - пусть абамцы так говорят. Нам не положено.
- Прости меня, государь.
- Поймите, я же не о себе беспокоюсь.
Шаповатый кивнул с понимающим видом. Ему было скучно. Если царь воспринимает все так буквально, то даже издеваться над ним бессмысленно и неинтересно.
- Я забочусь о благе государства, - продолжал Михаил Алексеевич, - представьте себе, и такое может быть, даже если мой предшественник вел себя немного иначе...
Шаповатый вздохнул понимающе.
- Тебе досталось тяжкое наследие, государь.
- Обращайтесь ко мне на "вы", - не выдержал Михаил Алексеевич совершенно внезапно. - И не надо - когда мы наедине - обращаться ко мне "государь". Я не конформист.
- Очень рад это слышать, - Шаповатый поклонился.
- Ведите себя со мной просто, как с обычным политическим деятелем. Ничего большего я от вас не ожидаю. Когда дело до дойдет до этикета...
Шаповатый снова кивнул понимающе. "Это становится невыносимо, - думал он про себя, вежливо улыбаясь, - чем дальше, тем больше. Этот мальчик воображает, что ОН нечто большее, чем повод для традиций и конформизма? Если не будет потребности в традициях, не будет и его самого. На его месте я вообще говорил бы по-старославянски да окладистую допетровскую бороденку носил... А он еще в демократию лезет... ребенок".
- Я прекрасно вас понимаю, - ответил он с легким поклоном и торжественным шагом удалился из приемного зала борта номер один.
Когда Михаил Алексеевич смотрел ему вслед, он внезапно подумал: "Интересно, что будет, если я скажу ему все, что я думаю? Все, что я на самом деле обо всем этом думаю? Все, что я знаю? Может, он с ума сойдет или начнет биться головою о стены? как знать..."
Он давно знал, что существует так называемая книга Аймара. Эту вещь, существующую в трех экземплярах, за всю их историю видео только несколько человек, и, что самое интересное, отнюдь не царских кровей. Абамский экземпляр, правда, хранился в сердце столицы, Вашингтонии, но зато русский и китайский был в частных коллекциях и переходил последние семьсот лет из рук в руки. Быть в курсе того, что в ней написано - уже честь, но читать ее лично было привилегией избранных. Говорили, однако, что дело было не в том, что в ней написано, совсем нет. Суть ее заключалась в том, каким языком она была написана. Теперь Михаил Алексеевич понял, что его держава нуждается обладанием подобной тайной. "Если один экземпляр хранится в Абами, то наша святая обязанность знать ее содержание. Быть может, вся их военная мощь и результативность - не более чем результат преимущества, а все наши разочарования - дети нашего легкомыслия... зачем мы попустительствовали столько лет им, и не пытались обратить перевес сил на свой счет, а занимались пустыми дрязгами, внутренними конфликтами, делили губернии да боролись со взятками... надо было мыслить глобальнее".
Он грустно потупился, и посмотрел на носки своих слегка намагниченных башмаков. Здесь, на орбите Масквы, вдали от ненавистной Абами, он чувствовал себя вполне защищенным, но спокойным ему не приходилось чувствовать себя нигде и никогда. Недавно - еще слишком недавно - доставшаяся ему в наследство власть давила ему на плечи. Памяти покойного дяди, царя Николая 4, был воздвигнут роскошный монумент на планете Тульская Вольница (сокращено ТВ, как ее называли). В три человеческих роста платиновый исполин грозно вперился в небеса (на ТВ они, как известно, были нежно-розовыми с легким оттенком серого на закате) недвижным взглядом. Платина была ископаемым материалом, которого на ТВ было особенно много, и, несмотря на это, во всех прочих колониях по-прежнему считалась королевой среди руд. Таким образом, ставя ему памятник именно здесь, благодарные потомки убили двух зайцев сразу - и память государя почтили, и государственные ассигнования из казны сэкономили. Михаил Алексеевич понимал, что не следует сейчас, потихоньку заболевая войной с двумя малодружественными государствами, тратить миллионные средства на почитание дорогих покойников. Он не слишком дружил с предшественником при жизни - родственных чувств же ни у кого из них не было никаких. Скорее наоборот - скрытая недоброжелательность, зависть старого льва к молодому, сыграла свое черное дело. У Николая Андреевича не осталось потомков, могущих занять трон, посему ясно (и давно ясно) было, что власть унаследует сын младшего брата Николая Андреевича, Михаил. Алексей Андреевич, властью не интересовавшийся, и нисколько ею не дороживший, легко и спокойно передал бразды правления в цепкие ручки старшего брата. Это, в свою очередь, сохранило ему не только покой и душевное самообладание, но и, честно говоря, жизнь. Уместно будет высказать предположение, что, не расстанься он с притязаниями на трон так легко и свободно, кто знает, как сложилась бы его судьба.
Михаил же, напротив, пошел не в своего легкомысленного и демократичного батюшку. Его интересовало все, что касается государственности и короны;.и в династических тонкостях разбился не хуже любого опытного царедворца. Это позволило ему довольно скоро уяснить для себя, что жизнь вне этих стен (роскошной Малахитовой Палаты на борту номер один, полностью соответствовавшей такой же на земле) нет никакой вовсе. Все, что не касается державности и управления народами, не является жизнью вообще. Он понимал также, что никто ему страну покорной на блюдечке не принесет. За любую победу потребуется платить и ценой соответственной. Такой ценой могла быть и подлость, и низость, и даже самодурство. Иногда ему даже казалось, что он готов заплатить эту цену. Слава Богу, пока идти на это ему не требовалось.
Теперь он задумывался над причинами, почему та саморазрушительная гонка, которой они с Абами занимались последние годы, была так необходима обеим сторонам, и почему ни одна из них не откажется от нее раз и навсегда. "Столько денег, столько людей, столько жизней, столько ресурсов! - сокрушался он искренне. - И почему мы все, как болваны, ведем этот унизительный бой, завоевываем все новые и новые территории, все те бессмысленные миры, в которых больше нет никакой необходимости, поскольку даже колонистов на них не хватает. Из двухсот с лишним миров Масквы количество жителей больше тысячи наберется едва ли на половине. Не может быть, чтобы эту бессмысленность поняли только мы. Зачем вкладывать столько сил, жизней, ресурсов на то, что не может быть осмыслено и освоено никогда?".
По натуре он был типичным губернатором. За глаза его так и прозвали "Провинциальный царек". Всем давно было известна крайняя образованность застенчивого юноши, который вернулся в Маскву из какой-то тьму-таракани, где прожил вместе с отцом в добровольном изгнании много лет, вдали от суетной столичной жизни, блеска и торжества имперской мощи. В этом отношении он утешал себя только тем, что Генрих Наваррский начинал точно так же, результат же известен всем. "Ничего-ничего, я добьюсь, - уговаривал он сам себя, разглядывая трофейные снайперские винтовки, лазерные пушки и прочие диковинки Оружейной Палаты, когда ему в первый раз дали личный доступ туда, - я упрямый, у меня много времени, я молодой. Я смогу, я сумею".
И все же, его тревожили сомнения в своей государственной силе. "Опыта у меня никакого, я - сын неудачника, который с удовольствием жил в своей провинциальной стороне, и был доволен всем происходящим. Там прибытие макси-экпресса с пассажирами является чуть ли не событием года, а я еще жалуюсь на то, что не готов к столичному блеску. Да меня все эти придворные лизоблюды за молокососа считают, да еще и издеваются потихоньку за моей спиной из-за того, что я держусь не так величественно и враждебно, как дядя и не отличаю по звуку прибытие люксового экспресса от обыкновенного. Один Бог знает, зачем только это умение нужно, но оно не дается мне до сих пор. Интересно, почему? Может, провинциальность когда-нибудь будет в моде, и это не будет так отчаянно и очевидно бросаться в глаза?.."
Он вспылил неожиданно, как будто все это было в первый раз. Все приближенные казались ему лицемерами и замаскированными негодяями. "Я так никогда и не сумею вписаться в этот душный отвратительный мир, где претенциозность и блеск цениться выше, чем ум и порядочное поведение. Лучше стать таким как они, но как жить после этого? Я смогу так же легко и виртуозно предавать как они? Не может быть. Но как мне выжить в их мире, если я не стану подчиняться их правилам?".
Эта вечная проблема волновала его уже года два - с тех самых пор, как он получил свое царство. Зато теперь пришли неприятности совсем другого рода - к сожалению, он этого никак не ожидал. Агентурная связь донесла, что военные силы Абами готовятся к большим маневрам, совершенно не нужным в данное время. Почти каждый второй, кому это становилось известно, был уверен в том, что это подготовка к войне. Неизвестно было, когда и зачем она начнется, но потенциальных противников было всего только два, и перспектива в любом случае была безрадостна. Даже если Абами ввяжется в заварушку с Китаем (столица - Тянь Ань Мынь, волшебная планета пагод с золочеными крышами), Маскве это ничего хорошего не принесет.
Михаил Алексеевич встал со своего уютного кожаного кресла с золоченой (в лучших традициях) спинкой и прошелся по конференц-залу. Ему было скучно и страшно находится одному в этой импровизированной царской палате на орбите Масквы. Планета лежала внизу, была видна из иллюминатора, бело-голубая, с седовато-седыми прожилками, с белоснежными полюсами, дышащая бесконечной космической тишиной и прохладой. С этой высоты она была необыкновенна хороша и красива, опоясанная сетью спутников и орбитальных экспрессов, в обрамлении кружевной пряжи взлетающих над поверхностью лифтов, через которые легко было попасть на любой из четырех спутников. Князь Андрей Болконский - первый естественный спутник - представлял собой небольшой осколок развалившегося на части метеорита, на нем размещалась промежуточная станция, с которой стартовало большинство марафонских межгалактических перелетов. Вторым спутником была Тамара - названная в честь древней царицы прелестная черная базальтовая скала гораздо больших размеров, правильной сферической формы, видимая с Масквы иногда даже в солнечный день. Она утешала влюбленных и служила хорошим подспорьем для всех местных астрологов и всякого рода эзотерических шарлатанов. Этот спутник пользовался гораздо большей любовью всех поэтов и мечтателей, однако практической пользы обществу не приносил - его не использовали под базы, даже ознакомительные экскурсии на него были редкостью. Говаривали, что это связано с особенности его магнитного поля, которое вносило постоянные сбои в системы связи, но умные знающие люди говорили, что дело было не в этом, однако, предпочитали благоразумно помалкивать обо всем том, что знали.
Третьим, и самым заслуженным спутником была Варшавянка. Никто точно не знал, что это значит, хотя было досконально известно, что когда-то так называлось музыкальное произведение богатого гуманистического содержания и невыразимой чувствительной красоты. Ныне, когда ноты ее безвозвратно утеряно, никто даже предположить не может, каково оно было на самом деле. Наземными службами этот спутник используется как могучий источник сведений об окружающем космосе, там много научно-исследовательских лабораторий, мало туристов и куча бесполезного хлама - сгоревших орбитальных конструкций, отработанных спутников и масса оборванных проводов. Там же находится знаменитое кладбище погибших кораблей. Вся поверхность спутника занята ими. Массивные корпуса раздолбанных макси-экспрессов, поверженные военные крейсеры, испорченные туристские корабли, разведывательные глайдеры и легкие яхты мрачными тенями вздымаются над каменистой поверхностью. Ярко-желтое солнце с невыносимым по точности художественным мастерством вырезает их абрисы из темноты черной бездны; смотреть на это большое удовольствие и огромная тоска. "Иногда аж до слез пробивает. Хочется заплакать - тихо, с достоинством, а иногда - завыть во весь голос, видя это поверженное величие и погибшее могущество, покоящееся ныне во прахе, - печально подумал Михаил Алексеевич. - Какая же это красота. Какое счастье, что история нашей страны связана с этими благословенными краями. Ничто на свете не может быть лучше нашей милой Масквы. Ни одно из чудес мироздания не было лучше ее никогда".
Четвертый спутник был слишком загадочен, чтобы его вспоминать. Базальтовая черная леди Тамара была самой откровенностью по сравнению с ним. Его вообще никогда не было видно. По соображениям ученых он был где-то здесь, и всегда был, но люди не видели его никогда, просто верили на слово. Михаил Алексеевич, вступая на трон, думал, что его посвятят в эту невероятную тайну - как иначе может быть с главнокомандующим и монархом большой военно-космической державы - но ему ничего не сказали. Огромное черное пустое пространство не открывало своих тайн, и три спутника твердо хранили тайну, где таится четвертый. Он мог только предполагать, что знает, в чем тут дело, но это были догадки на уровне обывателя.
Самым обидным было то, что это он знал и сам. "Какой смысл было становиться царем, если от меня все скрывают? - негодуя, задал он очередной риторический вопрос Шаповатому, и тот только криво улыбнулся в ответ.
В личности и судьбе самого Шаповатого было не меньше тайн, чем в истории с потерянным спутником. Неся ответственную должность постельничего, он с тонким знанием ремесла плел интриги и предавал новоиспеченного самодержца у него за спиной. Михаил Алексеевич уже давно чувствовал это, но менять его на другого, не менее опытного царедворца и лжеца, было бессмысленно. Служил еще и при дяде Михаила, и с таким же рвением и усердием занимался своим досужим промыслом без малого лет двадцать. Было почти непростительно и неприлично лишать его должности только из-за того, что тебя мучают подозрения, пусть даже и оправданные. В конце концов, Михаилу Алексеевичу иногда казалось, что он сам скорее царь при своем постельничем, чем Шаповатый - постельничий при царе. "Иной раз кажется, что его должность гораздо более постоянна и значима, чем моя, - с раздражением думал молодой царь. - И что мне теперь делать прикажете? Эта тварь с милой улыбкой интриговала при моем дяде, теперь роет яму мне. Так положено. На этом стоит жизнь".
Он стоял и смотрел вниз, на расстилающиеся внизу просторы, которые казались все ближе и ближе. Потом вспомнил, что его предупреждали - сегодня ожидается плановая посадка авианосца на осмотр и мелкий ремонт. Потом дозаправка - и опять полет. Так уж вышло, что космическая орбитальная станция "Кремль" редко прерывала свое путешествие и садилась на землю - каждому просвещенному гражданину было известно, что высшим классам неприлично жить на поверхности. При малейшей возможности все стремящиеся наверх карьеристы заводили себе летающие базы, иначе говоря - палаты или дома. Выше всех, безусловно, должен был отец народа, посему царский Кремль забирался все выше и выше, и орбита его обращения уже почти равнялась орбите ближайшего из спутников - князя Андрея. Иногда это даже тревожило Михаила - что будет, если все пойдет таким темпом, и им придется уходить в космос дальше и дальше? "Они и вовсе выживут нас отсюда, - мрачно подумал царь, наблюдая за плавным скольжением Кремля в атмосфере. - Скоро "приличествующее нашему положению" место окажется вне пределов Солнечной системы... Мы станем так высоки и недосягаемы, что даже места в нашем собственной мире для нас уже не останется. Что ж так отрываемся от народа-то?"...
Печальные мысли одолевали Михаила Александровича уже давно. Он понимал, что слишком недавно - и весьма неожиданно - получил свое царство, чтобы скорбеть о несовершенстве структуры власти, но скорбеть, и даже отчаянно, ему приходилось, и часто. Возможно, он даже боялся потерять престол. Возможно, он при этом опасался и за свою жизнь, и за жизнь матери и сестер, благоразумно оставленных на Китеже, чтобы уберечь их от соблазнов и опасностей столичной сутолоки. Он опасался - и, очевидно, не зря. Вчера разведка ему сообщила ( она называлась "Тайной полицией" и была по-своему очень неплохо организованным коллективом - со своими перегибами, разумеется, но кто без греха?), что готовится заговор в высших эшелонах власти. "С какой целью? - спросите вы (и спросил Михаил Алексеевич). "С целью свержения власти и установления парламентской республики, - ответили бы вам (и ответили Михаилу Алексеевичу). Он поморгал немного, потупился и малость погрустнел. Потом заметил:
- Что же делать мне?
- Мы вас предупредим, если что... - многозначительно пояснил тайный советник и решительно удалился восвояси - решать мегагосударственные дела на мегагалактическом уровне.
Это было ужасно. Осознание того, что его скоро сместят, а быть может, даже умертвят физически, было просто невозможно, недопустимо. Михаил Алексеевич страдал, искренне, горячо и по-детски оттого, что оказался нежеланным царем, который, едва начав царствовать, должен быть немедленно свержен. Это больше походило на обиду, которую он получил в старшем классе гимназии, когда его выбрали старостою класса, а затем тут же с небольшим перевесом голосов отозвали свое решение обратно. Тогда он несколько месяцев не общался ни с кем из бывших товарищей, замкнулся в себе, разговаривал только с родными и близкими, и то - неохотно. Он сам почувствовал произошедшие с ним перемены, и даже боялся было уже, что это безвозвратно, но - обошлось. Спустя недолгое время он снова стал тем веселым, открытым и радужным мальчиком, каким его знали всегда. Стоило только захотеть!
... Как жаль, что это не помогало сейчас. Ничто не могло изменить того факта, что он не справляется со своими обязанностями, что ему можно многое поставить в укор, а главное то - что он позволил подняться смуте в своем собственном доме. Он даже писал из дворца своей матушке: "Mon cher maman (один Бог знает, из какого забытого языка были эти слова; Михаил Алексеевич не знал даже в точности, что они означают, однако говорить так было принято - в их семье это служило признал порядочности и воспитания), я один во всей Вселенной, и если правда, что жизнь мне дали Вы, то она до сих пор целиком Ваша, и принадлежит Вам одной. У меня нет ни призвания, ни цели, все, что я делаю - случайно, и походит больше на кошмарный сон, чем на истинное мое назначение в жизни. Я погиб, если так оно и останется навсегда...".
Сейчас, когда ему было грустно, он - как всегда - обратился к неизменно утешавшему его средству - музыке. Гимн страны - Адажио из Лебединого озера в исполнении певицы Аллегровой (была такая оперная звезда когда-то, мало кому понятно, о чем ее песни, но хриплый голос замечательно ложится на державную музыку) немного поднимал ему настроение, и вселял веру в собственные силы. Впрочем, как у всех и всегда.