... Уже много лет я никак не мог решиться рассказать об одном исключительном случае, свидетелем и участником которого я стал в 1972 году, во время прохождения срочной службы. Много чего забавного видел я в то время, и кой-какие "воспоминания" вошли впоследствии в рассказ "Тайна Золотой Долины", некоторые вкраплены в другие повествования, а "остатки" нет-нет, да и обожгут память, защемят сердце и думаешь: "Вот сейчас сяду и напишу об этом". И ведь сажусь за стол, достаю бумагу, ручку... и на этом поползновения затухают. Не поднимается рука.
Нет, пересказать все как было - труда бы не составило. Но это было бы куцее произведение без внутреннего напряжения и самостоятельности. И я, видимо, подспудно, на уровне обманчивой безмятежности, каким-то "семьдесят седьмым" чувством, почти физически ощущал преждевременность своей задумки, хотя начало и конец были готовы давно. Оставалось создать "середину", но как раз это у меня и не получалось. И не получалось по самой простой причине: то, что видели мои глаза - не видело сердце.
Поверь на слово, читатель: я не склонен к высокопарности, пышнословию, но все увиденное мною я обязательно пропускаю через свое сердце, и оно - только оно - мой самый точный камертон. Оно всегда дает знать: готов ли я к разговору с тобой. Вот и тот случай "аукнулся" только через тридцать четыре года, а толчком послужил один случай, произошедший со мной этим летом.
Так уж сложилась моя творческая судьба, что последние двадцать лет мне, каждые полтора-два года, удавалось посетить родные места в Сибири и на Дальнем Востоке: то командировка подвернется, то состоятельный приятель поможет, то на свои кровные съезжу, но обязательно везу обратно новую книгу, а то и две. И до того мне это понравилось, что писать дома я почти отучился. Одним словом, возомнил себя этаким литературным барином с троекуровскими замашками. И это не показное самобичевание. Это, скорее, миниавтохарактеристика. Для лучшего понимания творческого процесса, тех подвижек души, посредством которых возникает обоюдная доверительность - этот шаткий мостик, по которому моя литературная правда приходит погостить к читательской недоверчивости.
Мой литературный учитель, замечательный русский писатель Евгений Лебков, не уставал повторять: "Ничто так не сближает писателя с читателем, как искренность и сердечность. Если хочешь быть понятым читателем - пиши проще. Хочешь быть любим - не лги. Бери пример с Владимира Семеновича Высоцкого - и любим, и понятен"
Мудрым был Евгений Дмитриевич. И хотя ему можно было поставить в пример и себя (и это было бы тоже справедливо), но он отдал пальму первенства действительно всенародному любимцу. И оказался прав. Ибо, как сказал Сергей Есенин, "Большое видится на расстоянии". И сегодня я, с высоты своей более чем полувековой жизни, вижу, что лебковская мудрость сослужила мне хорошую службу. Он дал мне надежный ориентир, а сам все время стоял у кормила моего ялика (сказать - корабля, язык не поворачивается), который и до сих пор еще мечется по бескрайнему морю, именуемого литературой.
Лебковское напутствие нашло свое неожиданное приложение. После достаточно тревожных для меня сахалинских событий, о которых я в свое время рассказал в более ранних произведениях, я оказался в Кривом Роге, где довольно скоро обрел хороших знакомых, с одним из которых сошелся очень близко, и с которым вот уже двадцать лет живем, как говорится, душа в душу. Иван Иванович Рогов, на первых порах, заменил мне мою родню, оставленную в Холмске, а так же помог приобрести самостоятельность, в общем-то, не такой уж простой украинской жизни, с ее отличительными обычаями и порядком. Он брал меня с собой в гости к своим приятелям, с которыми я быстро сходился. И вот однажды мы задержались в сауне, а потом приняли предложение его знакомого - поиграть на бильярде. Что греха таить, у меня давно чесались руки погонять шары, однако, придя в бильярдный клуб (а это было в 1986 году), я растерялся. Тот бильярдный стол с порванным сукном, и те с отбитыми боками шары, которые мы лупили черенками от швабр, не шли ни в какое сравнение с тем идеалом, что я увидел в этот бильярдном клубе. Однако мне хватило наглости выиграть первую партию у Виктора - "хозяина" бильярда.
- Ну что ж, хвалю - сказал он, и вполне серьезно поздравил меня, добавив, что я - первый, кто взял у него партию за последние десять лет, но больше этого не будет. И действительно, больше я у Виктора не выигрывал. Зато я тогда впервые увидел Большую игру на Большом бильярде...
Был уже второй час ночи, и хотя я был на мотоцикле, возвращаться домой (я тогда жил и работал в селе Широкое, что по Днепропетровской трассе) не хотелось, и Виктор пригласил меня к себе.
- Квартира у меня большая, пятикомнатная. Ты нас не стеснишь.
Мне отвели небольшую, но уютную комнату, и накормили, несмотря на мой категорический отказ.
- У нас не принято отказываться, - сказала его жена, которая в столь поздний час даже не удивилась моему появлению. Виктор разобрал кровать, подождал, пока я улягусь и, пожелав мне спокойной ночи, погасил свет и вышел, но тотчас же вернулся.
- Сережа, - сказал он, включая свет, - хочу, чтобы ты запомнил эту встречу. Кровать, на которой ты сейчас лежишь, уже несколько лет не прибиралась. Ты не бойся, постельное белье там чистое, но на нем спал Владимир Семенович Высоцкий. Он приезжал к нам с концертом, и мы пригласили его в нашу компанию, а потом я забрал его к себе. Правда, спать ему почти не пришлось, мы всю ночь проговорили, но постель с той поры так и не поменяли. Делай вывод.
Пожелав мне еще раз спокойной ночи, Виктор ушел, а я провел ночь с открытыми глазами и долгими раздумьями. И результатом стало то, что я перестал называть себя поэтом, и это было первым правильным шагом, с которого я начал новую жизнь в новой стране, и вскоре мои новые надежды стали приобретать вполне различимые очертания.
Я был принят в городское литературное объединение "Рудана", где приобрел надежную опору моим литературным опытам в лице руководителя литобъединения Алексея Старикова, драматурга Александра Шмарина, поэтессы Татьяны Мелиховой, поэта Григория Туренко, прозаика и публициста, будущего лауреата государственной премии им. Шевченко Гусейнова Григория Джамаловича.
Очень теплые доверительные отношения установились с Василием Веретенниковым, Константином Кашпаровым, Вячеславом Добровольским, а со старейшим литератором Кривого Рога Яковом Ксенофонтовичем Браницким и вовсе зародилась настоящая дружба. Это он привил мне любовь к украинскому языку, обучал меня ему, и по-отцовски радовался моим "мовним успiхам"...
Как я уже говорил, мои троекуровские замашки отяжеляли творческий процесс, не давали возможности писать в домашних условиях, и я договорился с одним знакомым свозить его в Сибирь и на Дальний Восток, но, видать, чаша терпения моих небесных покровителей переполнилась, и поездка сорвалась. Но зуд творчества продолжал меня донимать, и я подрядился сторожить пасеку. Обязанности, прямо скажу, необременительные. Твори, дерзай, оправдывай профессию. Но вот тут-то и вышла закавыка.
Мои прежние поездки к родным местам, оказывается, не шли ни в какое сравнение с моими новым "сладким заточением". Неизбывная моя память (этот вечный посох, с помощью которого мне удается сохранять жизненное равновесие) с неистовостью Ниагарского водопада захлестнула меня.
"Дела давно минувших дней" вдруг обнажились, заиграли новыми красками, наполнились неожиданным новым содержанием. Я никогда не думал, что застарелая сентиментальность настолько проявится, что первые две недели мои глаза были, как говорится, на "мокром месте". Давние, совершенно рядовые события, вдруг перешли в разряд главенствующих и зазвенели тонкой ностальгической струной, войдя в душевный резонанс самых потаенных уголков памяти.
... Жужжат пчелы, трудятся без устали сутки напролет, истово несут свою службу. Иногда залетят ко мне в сторожку, принесут адреналину, ужалят ненароком, без злого умыслу (я знаю), помогут собраться с мыслями, которых у меня больше, чем самих пчелок на всей пасеке. Со слов пасечников, этот год неудачный, но что мне до этого, когда у меня у самого (за все годы сознательной жизни) не было ни одного удачного года, хотя я сам, как пчелка, тружусь с утра до ночи, а результат оставляет желать лучшего...
"Еще акация не весь отдала мед,
Еще июнь в весенних метастазах,
А соечка - законодатель мод -
Уже в мечтах о будущих показах.
Вот и душа моя, едва набравшись сил
(не забывая прошлые дороги,
что я когда-то с ней исколесил),
уже готовит новые тревоги.
И так всю жизнь: еще не кончишь то,
А поскорей хватаешься за это.
А что не посочувствует никто -
Так то и есть награда для поэта"...
Если собрать все дороги, по которым мне когда-либо приходилось ходить, вытянуть их в одну линию, то она протянулась бы далеко за луну, а может быть и еще дальше. Каждое новое преодоленное поприще оставляло в душе довольно весомый груз размышлений, разочарований и потерь. Моя природная веселость истаивала воском в глухих сахалинских распадках - на медвежьих тропах; безвозвратно терялась в оленьем ягеле Крайнего Севера; находила последний приют в глухих омутах вечно-холодных рек Восточной Сибири. Но вместе с тем крепла моя воля, обретала устойчивость самосознание, восстанавливалась Вера. В глухих сибирских скитах, где уклад жизни отвечал эпохе Петра Первого, я находил ответы на многие вопросы дня сегодняшнего, а спартанские условия выживания научили меня сохранять душевное постоянство, которое древние греки называли стоицизмом.
Давно уже позарастали разнотравьем мои стежки-дорожки; на тридцать с лишним лет отстала от меня моя юность, но память нет-нет да и забросит меня в то время, когда я умел радоваться жизни, и никогда не оставлял на завтра то, что можно было сделать сегодня...
"Сибирские реки,
Речушки и речки,
Как крепко берете вы в свой оборот:
Сюда - человеки,
Назад - человечки
(случалось, конечно, и наоборот).
Таежные тропы,
Работные ночи,
крамольные мысли у дымных костров.
Изюбровы хропы
Да крики сорочьи,
И самолечение без докторов.
Медвежии ямы
Да волчьи капканы,
А к ним самострелы на каждом шагу.
Туземцев тамтамы
Да лисьи канканы
В следах-лабиринтах на раннем снегу.
И омутов строгость,
И смех перекатов,
И скрипы уключин, и весел надрыв.
Рассветов убогость
И мудрость закатов
Да в песнях дроздов каторжанский мотив.
И в каждой судьбе
Стариков-кавалеров
Кандальные вздохи угрюм-старины.
А в спину тебе
Неприязнь староверов -
На мушке винтовки с германской войны.
Далеко-далеко -
Отсюда не видно -
Текут эти воды, молчанье храня.
И мыслям убого,
И сердцу обидно:
Уносят те воды меня от меня.
Пора бы давно уже
Угомониться.
Унять ностальгию давнишних затей.
Но до сих пор снится
Моя проводница -
Смешной олененочек с верой в людей...
Сибирские реки
Речушки и речки.
Как крепко берете вы в свой оборот:
Сюда - человеки,
Назад - человечки,
А как бы хотелось, чтоб - наоборот.
Мое давнишнее "довготривале блукання" в нетях своего народа оказало мне неоценимую услугу: мое сердце стало зрячим. Обострилась способность чувствовать чужую боль, а свою умиротворять и загонять в глухой угол душевной сверхтерпимости, чтобы, со временем, можно было достать ее оттуда и, "переформатировав", изваять из нее правдивое повествование, и поведать миру еще об одном мгновении прекрасной, но не ценимой нами земной жизни.
...Пребывание на пасеке перевалило на второй месяц, а желание поработать ручкой все не приходило. "Неудачный год" - думал я, валяясь на травяной постели и читая старые "Роман-газеты" да слушая по транзисторному приемнику невеселые новости из Верховной Рады. Неожиданно припустил дождь, в мгновение ока превратив проселочные дороги в грязе-кисельные реки. "Гостей" не предвиделось. Я, было, задремал, как вдруг в сторожку вошел в одной "набедренной повязке" Владимир Владимирович - один из членов "медового кооператива"
- Застряли? - мгновенно среагировал я.
- Чуть-чуть не успел, - пояснил он, - осталось проехать не более километра, и вдруг ливень. Я там тебе "тормозок" привез.
- Да есть у меня продукты. Что же не позвонили? У нас же у всех мобилки есть. Мой номер вы знаете.
Владимир Владимирович махнул рукой и пошел искать веревку. Делать нечего, мне тоже пришлось сменить одежду на подобную и попытаться помочь ему вытолкать машину из грязевой западни. Дело известное: взад-вперед, тяни-толкай, особо расписывать нечего.
Кое-как вытолкав его машину на относительно сухое место, где он рассчитывал переждать ненастье, и попозже, когда ветерок подсушит дорогу, попробовать выбраться на шоссе, я взял сумку с продуктами и пошел было обратно, но тут из посадки, вдоль которой мы толкали машину, вышел лисенок. Худой, грязный, изголодавшийся он присел с краю посадки буквально в двух шагах от нас. Мы тоже присели и стали подманивать его. Однако подойти ближе он не решался, хотя внутренняя борьба в нем и происходила. Малыш был готов сделать шаг навстречу, но многовековая оправданная осторожность, записанная в его генах, взяла верх.
Владимир Владимирович кинул ему кусочек хлеба, который он осторожно взял и скрылся в посадке.
- Не такие уж мы плохие, - сказал я, - коль дикаренок не прячется. И это уже хорошо.
Владимир Владимирович согласно кивнул, улыбнулся и пошел к машине, а я - к сторожке. Шагов через тридцать лисенок снова вышел из посадки и стал меня сопровождать. Я снова присел и попытался подманить его - очень уж хотелось приласкать сироту. Но лисенок так и не смог преодолеть врожденного страха. Он только заглядывал мне в глаза и тянул носом.
И вдруг едва уловимое движение памяти напомнило мне о похожей ситуации тогда, в 1972 году на скале, на краю которой стояла девушка, вот так же не решаясь сделать спасительный шаг мне навстречу.
... Я увидел ее совершенно случайно, рассматривая в бинокль окрестности "Золотой Долины" с самого гребня скалы, в недрах которой располагался командный пункт нашей части.
...Приближалось время обеда, и я уже было собрался спуститься в столовую, как некая сила заставила меня развернуть мой ТЗК (труба зенитная командирская) на север, где, собственно, и смотреть-то было не на что: так - сопки, сопки и сопки. Вдруг тренога под биноклем пошатнулась, и перед глазами мелькнул белый в горошек подол платья. Я настроил резкость, и к великому своему ужасу увидел девушку, стоящую на самом краю отвесной скалы так, что носки ее туфелек (тоже белых) нависли над бездной. Девушка, закрыв лицо руками, тряслась в рыданиях. Что ее удерживало на краю пропасти - не знаю. Может, все-таки, ветер, который поднимался снизу и непродолжительное время служил ненадежной опорой между двумя мирами?
Прекрасно понимая, что так долго продолжаться не может, я буквально семимильными прыжками понесся к этой девушке, ежесекундно рискуя поломать себе руки-ноги на чертовых валунах, неизвестно как оказавшихся на гребне скалы. Выхватывая у времени по крохам драгоценные мгновения, перескакивая с валуна на валун, я действительно выложился, скрутив все свои возможности в один тугой мышечный узел. И все-таки, те триста метров, отделяющих меня от непоправимого, я преодолевал целую вечность. Так мне показалось.
Мне осталось преодолеть каких-то десять метров, как девушка повернулась к пропасти спиной и отняла руки от заплаканного лица, по которому я понял, что она была готова ко всему, но только не к нашей встречи. Ведь именно моя военная форма, которая на одну миллионную долю секунды отвлекла ее внимание, послужила той спасительной паутинкой, которой я сумел обхватить осиную талию девушки.
Она смотрела на меня мало чего понимающими глазами, а сама продолжала раскачиваться. Я протягивал к ней руки, манил к себе, говорил какие-то слова, и она (точно как этот лисенок!) готова была сделать спасительный шаг мне навстречу, однако причиненная кем-то обида до того крепко засела у нее в подсознании, что единственным освобождением от ее тяжести оставался полет в никуда.
И вот она решилась, но я уже успел сгруппироваться, почуять опору под своею левой толчковою, и в тот момент, когда она уже почти наполовину нависла спиной над пропастью, я взлетел.
Это не гипербола, читатель. Это был осознанный ПОЛЕТ, что еще раз подтверждает гипотезу некоторых ученых (и мою в том числе), что первые люди на земле могли летать. И опять-таки игра случая: если б я не зацепился носком сапога за камень - не читал бы ты, читатель, этих строк.
Я поймал девушку одной рукой за ее палец, и благодаря тому, что руки у меня в тот момент были совершенно сухими, девушка не выскользнула. Держась носком сапога за камень, а рукой за ее палец, я сам несколько секунд балансировал между жизнью и смертью.
Почему я говорю только о себе? Да потому, что девушка была уже без сознания.
Осторожно подтянув девушку к себе, я на руках отнес ее вниз, к тропинке, ведущей в село. По дороге она пришла в себя, потребовала отпустить ее, что я с удовольствием сделал. От всего пережитого она разрыдалась, да так, что я едва смог ее успокоить. Мы присели на одну из скамеек, стоявших обочь тропки, и девушка, вдруг совершенно успокоившись, стала меня корить.
- Кто вас просил? - гневно спросила она, - напрасно вы удержали меня, - и без всякого перехода спросила, как меня зовут?
- Сергей, - ответил я несколько удрученно.
- А меня - Светлана, - сказала она и вдруг улыбнулась.
Я тоже попробовал улыбнуться в ответ, и мы надолго замолчали.
Внизу, у самого подножья сопки, на крыше сельского Дома культуры, из репродуктора звучала песня "Червона рута", в исполнении Софии Ротару.
- Хорошая песня, - первой нарушила молчание Светлана, - а ты кто?
"А кто я? Солдат, которого командование поставило на визуальный пост - докладывать об атомных взрывах, если вдруг они случатся. Камикадзе, если по-японски", но вслух я сказал, что не имею права о себе рассказывать. Это - военная тайна.
- Подумаешь, - фыркнула Светлана, - а вот я никакая не тайна.
И она рассказала, что приехала к своему другу, а он от нее отказался. И все дело в том, что она занималась художественной гимнастикой. Стала мастером спорта, готовилась к Олимпийским играм, но на одной из тренировок получила травму позвоночника. Несколько месяцев провела прикованной к больничной койке, потом три сложнейших операции. Врачи подняли ее на ноги, но до конца излечить не смогли. И тот металлический прут, которым ей заменили позвоночник, не только перекрыл дорогу в спортзал, но и вообще лишил ее свободы движения. И вот теперь, ко всему этому, предательство друга...
- Напрасно вы спасли меня, - снова посетовала Светлана, - на второй раз у меня не хватит сил, и придется мне всю жизнь мучиться и помнить вас - своего мучителя. А мне всего семнадцать лет. Прощайте.
Она с трудом поднялась со скамейки и медленно, не оглядываясь, пошла вниз по тропке, и вскоре скрылась за поворотом.
В столовую идти было уже поздно, и я вернулся на свой визуальный пост. Позже я несколько раз приходил на это место, в глубине души надеясь встретить Светлану. Очень глубоким было мое разочарование, даже некоторая обида: как же так, я ей жизнь спас, а она записала меня в свои мучители? И лишь совсем недавно, вот на этой самой пасеке, через тридцать четыре года я вдруг проникся ее страданием и опасением оказаться в одиночестве, хотя одиночество одиночеству рознь.
Ее одиночество, скорее всего, переросло в самоизоляцию. Мне приходилось общаться с женщинами-инвалидами, и я чувствовал, как трудно им, находясь по ту сторону обычных человеческих радостей, держать себя в руках, чтобы ненароком не расплескать мук затворничества, и тем самым не унизить себя в глазах здоровых людей. Это были личности очень высокой духовной закалки, и мне кажется, что Светлана была и остается их соплеменницей по несчастью.
Я не оговорился, что остается. Полтора года тому я гостил у родственников в Красноярске, и как-то, совершенно случайно, увидел конец какой-то телепередачи, где уличный репортер спрашивал встречных москвичей, как правильно прожить жизнь? Могу поклясться, что одна из женщин, к которой обратились с этим вопросом, сначала отказалась отвечать, но потом, с видимой злой решимостью (ее лицо как раз показали крупным планом) почти крикнула в камеру: "Главное - чтобы не мучили"! Повернувшись, она медленно, держа спину неестественно прямо, с достоинством удалилась.
Да, это была Светлана. Она ушла, а я понял, что до сих пор не прощен. Ах, как я ее сейчас понимаю! Но для этого мне самому нужно было решиться на ТАКОЕ. Но я, когда оставалось сделать всего полшага навстречу к вечности, дрогнул, а вот Светлана оказалась сильнее. И я решил спросить у тебя, читатель: есть ли в том моем поступке хоть какая-то доля правоты? И долго ли мне еще ходить с тавром мучителя, без вины виноватым?
Утоли моя печали, читатель, ибо память моя - мой действительно Вечный посох - с каждым годом все настойчивее стучит в мое сердце и требует ответа.