Птица неслась прочь, разрезая воздух, как ножом, тонкими серебристыми крыльями. Ей было все равно, что там, внизу, у костров, её ждут люди.
      Родные. Знакомые. Те, кто спас её ещё птенцом и по наитию, без страха, принёс в свой дом. Кормил мелкими ягодами со сладких кустов и, втихомолку от взрослых, дорогим зерном. Отмахнувшись от жутких историй, дарил тепло. Кто однажды, себе на горе, показал ей поле и его простор.
      Те, чей очаг стал ей домом и чьё одеяло — гнездом.
      И чьё небо над головой уподобилось морю, затмив собой и неволю, и каскад огней, трепещущим пламенем лившийся сквозь плёнку окон.

       Разве знали они, люди, как глушит малейшее биение бубна шёпот ветра? Слышали ли? Чувствовали его кожей?

      Им говорили, что она жестока.
      Безымянная птица с бездной синевы в кукольных глазах и криком, в её расцвете подобном грому. Она была опасна, да. С длинным клювом и острыми перьями прочных — почти железных — пластин. Сколько смертей на совести её предков!
      Но они ей верили, верили!
      И она верила — облака свидетели!
      Как на крылья давили путы — видели; как из горла, не по-птичьи, налитый болью рвался рык — слышали; как сердце, скрежетая и тяжело ударяясь из раза в раз, дробило грудину — приняли.
      Да только...

      Вдох. Свежий ветер треплет перья.

      Какое ей дело до них, даже близких, если впереди — свобода, а вокруг уже сейчас бескрайний синий простор?
      На что тепло, если в лёгких — небо?