За два дня до своей смерти Василий-лодочник рассказывает:
"Я для того позвал тебя, Тихий, чтобы рассказать. Ты ведь немного вроде попа. Хотя тут не знаешь, кто правит - Бог или Белый Коготь. Ну я думаю, на крайний случай ты для обоих подойдешь. Я, ты знаешь, ни в того ни в другого не верю. Но все равно это надо рассказать. Не могу я это держать больше.
Ты знаешь, Николай не сам умер, я его убил. Сорок пять лет держал это в себе и теперь вижу, что нужно рассказать. Ты меня с детства знаешь, с тех дней когда все по-другому было, и вот скажи, как ты думаешь, почему я такой, как есть? Почему я не другой, не такой, как ты, например... Почему, все жили, как люди, а у меня все наперекосяк? Из-за него, из-за Николая... Ну и из-за меня, конечно, и из-за всего остального. Но и все остальное, как-то из за него получилось.
Мы, когда еще пацанами были, всегда вместе ходили. И были почти одинаковые на рост и на лицо, только у него волосы черные были, да откуда у него светлым-то взяться. И не был он не сильнее, не ловчее меня. И знал не больше ни о лесе, ни о звере. Только, что-то у него было, что он знал обо мне, а я про него того не знал.
Бывало пробираемся по лесу, он ни с того ни с сего говорит: "Смотри, не споткнись" - я тут же и споткнусь. Засмеемся и забудем, а все равно, что-то внутри откладывается. А я ему скажу что-нибудь в шутку, не споткнись, мол, а он отвечает - не должен вроде - и впрямь не споткнется. Ну это чепуха все, баловство, а однажды он на этом меня спас, помнишь, когда у меня ружье не выстрелило, а он оказывается, повернул за мной и шел, а я и не знал и не видел, думал он с севера заходит, а он повернул и шел за мной и сам выстрелил, и я, ты знаешь, должен всю жизнь бы его благодарить. Но не могу благодарным быть. Потому что спросил я его потом, как ты мол знал это, как знал, что за мной надо идти? А он посмотрел как-то сквозь меня, не мимо, а сквозь, как будто меня нет, один голос мой, есть, а меня нет, и говорит: "Уж про тебя-то я все знаю, как не знать..." И мне тогда его убить захотелось, хотя вот он, сейчас он только меня спас, минуту назад.
И много такого было, от мелкого до крупного. Сидим на берегу, кидаем камешки, он говорит - не попадешь, я кину - и не попадаю. И как-то за эти двадцать лет, что мы с ним вместе таскались, я привык, даже когда сам, когда один был, мысленно у него совета спрашивать или разрешения. Разрешит он мне в моих мыслях сделать что-то, я и делаю, и все хорошо. Не посоветует мне, или отмалчивается - лучше не делать, все равно толку не будет. Ты понимаешь, чего я тебе толкую, я не на самом деле у него это спрашиваю, а в голове своей! И все, как он скажет, так и бывает.
И с Натальей - помнишь Наталью-пьяницу? Уж не помнишь наверное, она лет тридцать тому стало, как померла. Она ведь тоже не всегда пьяницей была. Она, ты знаешь, и красавицей побывать успела. А я ведь тогда тоже не такой, как сейчас был, Бог ничем не обидел. Да и золотишко я тогда отыскал в одном месте. Я как начал с ней ходить, он и знать этого не мог, не было его в Ок-Торке с полгода где-то, и вот он как вернулся с востока, из-за Оннобода, я был первый человек, который встретил его на дороге. И он не здороваясь еще, смотрит на меня, да не на меня же, а сквозь меня, я тебе толкую, и говорит: "Ты тут, вижу с Натальей время сеешь? Незачем все это тебе, все пустоцвет..." И после этого как-то перестало складываться у нас с ней. Она бывало спросит: "Вася, у тебя чего глаза-то, как потухли? " А чего я могу поделать, когда я знаю уже, что толку не будет. Так и кончилось у нас с ней все, мало-помалу и погасло. А потом ты знаешь, она за Никодима замуж вышла, а что за человек он был, о том отдельная песня, и пошло все у них, и поехало. А я каждый день об этом думал, если бы не он, все бы было по-другому. И ведь если бы он для себя ее берег, тогда было бы понятно, а то ведь ему никто не был нужен, только меня он за собой таскал.
И вот тогда-то и узнал я кое-что. Я ведь уже тогда на лодке людей возил и по речке и по ручью, ты знаешь, лодки я всегда самые лучшие резал, потому что дерево-то я вижу, может, как Николай меня видел. И один раз как-то повез я бабку Череду далеко вверх по ручью, никогда там до этого не был, за какой-то травой что ли. И уже под вечер везу ее обратно, а бабка Череда, ты знаешь, у нее мать была Орохского племени. А тогда у нас Орохов было два всего - она да Николай, родители Николая померли уже. Да только он был не такой Орох, как бабка, они и разговаривать друг с другом на своем языке не могли, да и не хотели, надо сказать. Ты ведь знаешь, ее мать, ведьма Орохская, умирала семь недель, и все семь недель Череда с ней была, из избы не выходила и внутрь никого не пускала. А когда ту забрал Белый Коготь наконец, Череда вышла уже старухой, так ее стали и звать после этого - бабка Череда, хотя было ей тогда лет тридцать, не больше. Колдовство даром-то не дается. Что? Красивая ли она была до того? Ишь ты, хрен сушеный, ездишь сам на колесиках, а еще интересуешься! Я не могу сказать тебе, не знаю, потому что никогда, даже когда она молодая была, ей в глаза не смотрел - упаси Бог ведьминому отродью в глаза смотреть! А в глаза не посмотришь, как узнаешь, красивый человек или нет?
Ну вот, плывем мы, я гребу, она на носу сидит и в воду смотрит. Я и думаю, чего бы у нее спросить. Деньги мне от нее, как-то без надобности, а думаю, может, что-нибудь выведать у нее получится. А она, от воды взгляда не отрывая, тут и спрашивает у меня: "Что, Василий, думаешь, что бы с меня за работу твою взять?" Я тогда и говорю, деньги знаешь, мне сейчас ни к чему, а может рассказала бы мне что-нибудь, что другие не знают? "Хорошо - говорит - спрашивай, чего тебя гнетет." Я и спрашиваю, какие слова, мол, надо знать, чтобы человека заставить сделать то, чего ты хочешь? Та улыбнулась, а я не вижу, что она улыбается, потому что она ко мне спиной сидит, а знаю все одно. А потом говорит: "С больших дел хочешь начать, малые не сделав? Ну да ладно, скажу я тебе". Потом помолчала, помолчала и говорит: "А скажи, Василий, надо ли оно тебе, или ты и без этого проживешь как-нибудь?" А я и не думая сразу отвечаю - надо, мол.
"Хочешь, что ли вспять все повернуть? Ладно, слушай... Слова не нужны никакие. Слова - это ложь. Видеть надо. Подойди к человеку сзади, близко ли, далеко ли, не важно, лишь бы его тебе хорошо видно было. И присмотрись внимательно к его шее. Пристально смотри, пока не увидишь две темные клюквенные ягодки по обеим сторонам шеи. Присмотрись хорошо, пока ясно их видеть не будешь. Потом протяни руку и укажи двумя пальцами на ягодки - одним пальцем на левую, другим на правую. Как кончиками пальцев их почувствуешь, то потихоньку своди их ближе и ближе, пока они в одну не сольются. Тогда она, эта ягода, как бы внутри окажется, внутри него."
Она сказала "внутри него", я точно помню, но в то же время я как будто бы слышал своими ушами, как она имя его назвала. Ты видишь, знала она все, знала! И может нарочно со мной на этот ручей поехала, не нужна была ей никакая та трава, все подстроено было! Да только я потом догадался, а тогда я просто смотрел ей в спину, раскрыв рот.
-А дальше?, - спрашиваю.
-Дальше толкни легонько эту ягодку двумя пальцами, он (опять послышалось мне "Николай") и сделает шаг.
-А дальше?
-А дальше все, нет ничего.
- Так что толку от одного шага то?
- А зачем больше? Одного шага всегда хватает.
- Ну это и не колдовство никакое...
-А это понимай, как понял. Ты меня спросил, я тебе ответила...
Тут мы замолчали и всю дорогу дальше и не сказали друг другу ничего. Приплыли, она сошла с лодки и поплелась к себе по склону вверх.
Прошел месяц где-то или полтора. Я часто об этих клюковках думал, да все несерьезно, как будто это шутка была. А потом Николай ко мне пришел домой и сказал, что собираемся мы с ним завтра наутро за Черную скалу на охоту. Ты видишь, не спросил, пойду ли я. Не имел такой он привычки. Говорил - мы идем туда-то, и мы тут же собираемся и идем, а я уж и не спрашиваю, куда-зачем.
И вот проснулись мы затемно, захватили все чего нужно, да и пошли. На тот берег переплыли на моей лодке, подошли к скале за полчаса и вверх по тропе. Тропа там крутая, ты знаешь, если кто не показал, как идти, то и застрянешь, будешь сидеть на камне, пока тебя дикий кот не достанет. Ну мы-то там каждый корень знали с какой стороны огибать. Ползем мы, ползем, знаешь, а он, как в детстве, мне говорит, улыбаясь: "Не споткнись, Василий". Не успел, я рот открыть, выругаться, а он мне - шучу я сегодня, Василий, не бери в голову. И вот доползли до верха наконец, и как раз солнце встает. Ты знаешь, с Черной скалы ведь все видать, считай весь мир. И стоим мы с Николаем на самом краю - он впереди, а я чуть поодаль и смотрим вдаль. Реку видим, ближние горы и средние, и даже дальние снеговые, где и не был никто никогда, и не приходил оттуда никто. И он, Николай, стоит на самом краю, волосы развеваются на ветру, орлиные перья вразлет - ты помнишь, того орла-то, что теленка у всех на глазах драл. Мы тогда вскинули ружья, наверное человек пять нас вокруг было и пальнули как один. И Николай-то, тогда крикнул: "Мой!". Все захохотали, а только его пулю-то и нашли в орле-то убитом. Да, и вот стоим мы, дух захватило, хоть и видали мы всю эту красоту не раз. И вот стоим мы, и он вдруг ладонь протянул к солнцу и говорит тихо: "Мое все..."
И тут я не смог дальше собой владеть, так это меня по самому сердцу резануло. Почему его только, почему и не мое тоже? Мы же вместе были, почему?
Отступил я на пару шагов и смотрю на него весь от обиды сам не свой. А ветер ему волосы развевает и шея его видна мне. Я тебе скажу, ты знаешь, никогда в жизни и не догадаешься, почему они все волосы до плеч носят, если не знаешь, чего я знал уже. И тут то я и увидел кровавые ягодки. Протянул я руку и впрямь чувствую пальцами их, как настоящие. Свел их в одну, как бабка говорила, и вообще как живая она у меня под пальцами катается. Точно, клюковка, твердая, гладкая и жирноватая слегка на ощупь. Ну, в общем, знаешь, и катнул я эту ягодку. И права была бабка Череда - одного-то шага и достаточно было.
Пошел я домой, да как будто бы и не выходил. Никогда его и не нашли, да и не искали особо. Да как найдешь - под Черную скалу не подобраться ни с воды, ни с леса... А у меня так ничего и не сложилось, так и гонял лодку по реке, взад -вперед всю мою жизнь. Еще хуже стало, спрашивать совета, мне теперь не у кого было...
А ягодки клюквенные я с тех пор все время вижу. Я и у тебя их, Тихий, вижу на шее. Только тебя толкать без толку, над твоей коляской Орохское колдовство не властно... Я не только клюковки, я и нитку шерстяную видеть приловчился с годами, и теперь вижу, кто и куда меня за эту нитку-то тянет... Не дай Белый Коготь увидеть тебе это, Тихий, перед смертью, не дай Бог...