Надежда Ильинична
Когда Надежда Ильинична тяжело, с двумя остановками, поднялась к двери
своей квартиры и сунула руку за ключами, она поняла, что потеряла кошелёк.
Никто не крал его, конечно: сшито портмоне было из лоскутков от старой сумки,
да и денег лежало там всего ничего. О них Надежда Ильинична горевать себе
запретила. Лишь бы войны не было, а так всё переживём. Бутылки молочные есть;
девять штук, по пятнадцать копеек каждая. Ещё одна из-под постного масла, одна
уксусная, три сметанные баночки - вот уже два рубля с хвостиком набирается.
Пока будем кашку молочную варить, и вкусно, и полезно, а там и пенсия за
октябрь. Четвёртое число - суббота, значит принесут третьего. Послезавтра. А
если увижу курочку или колбасу, подумала Надежда Ильинична, сниму с книжки
рублей пять. Проживём.
В прихожей она сняла пальто и фетровые боты, взяла сумку и вошла в
комнату. Хорошо домой вернуться, да не с пустыми руками. Ленинград-то раньше
хорошо снабжался, вот только в последний месяц, как началась эта неразбериха, с
продуктами совсем стало туго. Хватают всё, что ни попадя. Кильку не купить,
"Завтрак туриста" стал дефицитом, ни сахара, ни соли, ни спичек. Один лавровый
лист. Пенсионерам хорошо. Стоять, конечно, с семи утра до обеда не каждый
выдержит, но зато и хлебца купишь, и ацидофилин, и крупу, и даже лапшу
яичную, если повезёт. А вот кто работает - тому-то как? К вечеру на полках шаром
покати, продавщицы злые, рожи перекошены, да и милиция от витрин очередь
отгоняет: не попал в магазин - иди прочь, не создавай ажиотаж. Запрещено это. И
правильно, я считаю. Из-за таких вот перекупщиков у народа проблемы
появляются. Ввели б уж карточки, решила Надежда Ильинична, и то подмога.
Свою-то норму всегда выкупишь, а кому мало - вон, целый рынок торгашей. Иди,
коли деньги есть.
В холодильник поставила молоко и ацидофилин. На буфет выложила
маленький городской, половинку бородинского и слойку. На телевизор - газеты
из почтового ящика: вчерашнюю "Вечерку" и свежую "Ленинградскую правду".
Ещё был "Труд", который выписывали Ковригины; когда они уезжали, Надежда
Ильинична брала почитать. А Ковригины вчера ещё, разом сорвавшись с места, в
будень укатили на дачу в Пупышеве. Чего ради, спрашивается? Грязь одна на
дворе. Ладно, пусть, коли хотят. Дело хозяйское. Хорошие люди, домовитые.
Работают оба сутки через трое, двух парнишек тянут, толковых, и садоводство
завели. Шутка ли? - был кусок болота с поганками, а теперь и картошка, и
клубника, и кабачки, и даже тыквы дозревают. По осени они всегда Надежде
Ильиничне патиссоны давали и огурчики на засолку.
В прихожей тренькнул, а потом резко заливисто зазвонил телефон. Надежда
Ильинична прислушалась. Судя по грохоту, в кухне орудовала Валя. И похоже,
кроме Вали никого дома больше не было. Эта не подойдёт ни за что, подумала
Надежда Ильинична, и на двенадцатом звонке горестно пошла к телефону.
Спрашивали опять Тихонравова.
- Сергей Иваныча позовите... Нет? А дома появлялся?
- Откуда я знаю? - она обиделась, - Я что, ему родственник? Сказал, на
рыбалку поедет.
- Тихонравов неделю в прогуле. Это с работы звонят. Пьёт он, что ли?
Уволим ведь.
- Сказано же, - Надежду Ильиничну разговор начал раздражать, - он
уехал. У-е-хал, понимаете? Сами и разбирайтесь. В милицию звоните.
Оттуда проворчали что-то насчёт разгильдяйства. Сталина на них нет,
подумала старуха, при нём бы неделями не шлялись где попало. Повесив
трубку, Надежда Ильинична прислушалась к ноющим ногам и решила, что сперва
надо всё-таки попить чаю, а то если сядешь, потом вставать вдвое труднее. Зашла
в комнату, слила воду в графин и поплелась с пустым чайником в ванную. Если
Валя в кухне, значит раковина занята, а раз так, воды без скандала не наберёшь.
Эта Валька просто хулиган какой-то, в своей Шепетовке научилась, лимитчица.
Унижает одинокого пожилого человека, ни стыда ни совести. За месяц третьего
хахаля привела. Так и есть, конечно. Все конфорки горят, плита жиром заляпана.
Ведь и не вымоет за собой. А что не здоровается, так это не новость.
С горячим чайником прошаркала назад по коридору. Поставила не на
буфет, а на стол к правому окну, чтобы не вставать лишний раз. В комнате окон
было два. Левое смотрело в стену соседнего дома, а правое глядело в щель между
глухими брандмауэрами. В правое окно было видно небо, крыши и антенны, но
главное - совсем близкий, неправдоподобно красивый Исакий. У правого окна
покойный муж Надежды Ильиничны решил поставить не стол, как она хотела, а
оттоманку. Чтобы просыпаясь, каждое утро видеть эту красоту, нестерпимо яркие
солнечные отблески на позолоченном куполе. А стол придвинул к левому, потому
что от жёлтой стены напротив падал отражённый свет и можно было до самого
вечера не зажигать лампы. Евгений Петрович был учителем физики.
Собрала посуду - чайничек, тарелки, узбекскую цветную пиалу для
ацидофилина, ложечку обязательно серебряную, потому что полезно. Допив чай,
взялась за газеты. Из "Вечёрки" вдруг выпал конверт. Штемпель киевский, и
почерк знакомый - от Клары Моисеевны. Бывшая сослуживица по
Облкоопинсоюзу писала, что дочка с зятем купили дачу. Обычную деревенскую
хатку, всего сто тридцать километров к северу от Киева. Районный городок, но
везде зелень и сады. На берегу Днепра, все удобства. Автобусы каждые два часа и
"Метеоры" по водохранилищу ходят. "Приезжай, Наденька, - говорила Клара, -
Катюша ребёнок тихий, послушный, тебе будем рады. Очень соскучились, давно
уж не виделись. Если надумаешь, дай телеграмму, Валера встретит на вокзале и
привезёт".
Настроение у Надежды Ильиничны испортилось. Тридцать лет отсидели
плановичками, столы рядом, а теперь Кларка в приживалки зовёт. А то и в няньки
для внучки. Катя то, Катя сё, и в такой школе молодец, и в музыкальной, и в
художественной, и в фигурное катание её отдали, и в английский язык. Носятся
как с писаной торбой. У нас такого не было, подумала Надежда Ильинична. Я
улицы с восьми лет мела, пока мама в туберкулёзном лежала, и жакетку её два раза
подворачивала, потому что больше не в чем было. И на биржу труда бегала
перерегистрироваться, номера на ладони писала. А эти на всём готовом. И не
нравится ещё, нос воротят. Того гляди, за кордон навострятся, в Израиль свой. А
вот она себя обеспечивает вполне, сама за собой следит, хотя и трудно на шестой
этаж ходить без лифта. Да по очередям тоже.
Включила радио и вспомнила, что до трёх часов перерыв. В динамике
постукивало. Телевизор второй год не работал, мастер Толик менял то одни
лампы, то другие, а потом оказалось, что самых нужных-то не достать; потому
чёрно-белая "Ладога" стояла закрытая салфеточкой, а на ней - радиоточка, да и та
чиненная-перечиненная. Со знаком качества приёмник, но такая вот напасть: то
говорит, то молчит, отчего - непонятно. Как замолчит вечером, совсем скучно
становится. Вздохнув, Надежда Ильинична надела очки. В "Вечерке" ничего
интересного не было, писали про уборку урожая и подготовку к зиме, про график
ремонта трамвайных путей на набережной Лейтенанта Шмидта и ударный труд на
постройке новой станции метро "Рыбацкая", писали о пушкинских львах
у особняка Лобанова-Ростовского, о вреде пьянства и шахматном турнире
юниоров. В "Ленинградской правде" всю первую страницу занимало убористое
"Заявление советского правительства в связи с последними событиями". Внутри -
второе, такое же длинное. И третье. На последней странице в рамках объявления
от горисполкома, от военкомата, от управления торговли, ещё от кого-то, и
кроссворд. Заявления правительства шли каждый день, одно за другим. Надежда
Ильинична в них ничего не понимала, но чувствовала, что там сказано всё
правильно. Американцы кругом нас обложили, как в сорок первом году. Шпионят,
границу нарушают. Нужно провокациям дать отпор, и твёрдость проявить! А то
опять как тогда будет.
От мыслей о "тогда" уже давно не кололо сердце. Душа болела, это верно, да
и как не болеть? Память-то никуда не девается, память всегда рядом. Вон тот
круглый столик Евгений Петрович принёс в сентябре, пока силы были. Дом семь,
где сейчас школа, прямым попаданием разбомбило, щепки и мебель валялись
кругом. Боялся тогда ещё целые вещи брать, чтобы за мародёра не приняли. Зато
топили ими, экономили, пока могли, думали свою мебель поберечь сперва. А
потом... потом было уже всё равно, Евгений Петрович лежал на оттоманке, поверх
одеял покрытый дорожками, Мишенька отстоял очередь в булочную почти сутки,
да так и вернулся с пустыми руками. На шапке и на плечах снег непотревоженным
слоем. "Положи мне что-нибудь в рот", тихо сказал он Надежде Ильиничне,
присел на сундук в прихожей и умер. А её забрали в стационар на Крестовском
острове через два дня. Поквартирный обход делали и забрали - её и ещё одну
старуху, с третьего этажа. Они на всю парадную одни живые оказались.
Вот, Ковригина в последний раз спросила: мол, не страшно вам оставаться,
Надежда Ильинична? А что страшного, ответила та, страшней было, когда в
вашей комнате лежали Баранцевичи, вся семья. Шурочка ихняя стонала-стонала,
совсем уже слабенькая была, потом на пол как-то спустилась. До двери доползла и
затихла, ручонки только в коридор высунула, вот до этой половицы. Ковригина
дико закричала, чтобы Надежда Ильинична больше такого не говорила никогда-
никогда, что у неё дети, и что вообще - хватит уже, они в Ярославской области не
меды пили, гнилой картошки на всех нехватало, по углам до полу сосульки
намерзали, и обеих сестёр там схоронила. Дверью хлопнула.
И Валька эта добавила ещё, что настоящие блокадники умерли, а нынешние
примазавшиеся, по эвакуациям ховались, а теперь герои. Сказала бы я ей, подумала
Надежда Ильинична, да что толку? Не поймёт ведь. Какая эвакуация? Куда ехать,
где, кому мы нужны? Без денег, без родственников, все друзья - тут, в Ленинграде.
И не так ведь просто уехать было. И страшно. Чепраковы поехали и погибли все:
в пароход со взрослыми две бомбы попало, а баржу с детьми фашисты из
пулемётов расстреляли. Если уж что на роду написано, так лучше уж дома у себя.
Всё спокойней. Ничего они не понимают, эти молодые. И не поймут, не дай им
бог такого видеть.
Взялась за "Труд", там тоже только о международном положении. В ФРГ
реваншисты копят силы, американцы нацелились на Сирию и Ирак, на Дальнем
Востоке наши корабли уже третий раз обстреляли. Как бы китайцы чего не
затеяли, подумала Надежда Ильинична, и вдруг поняла, что радио молчит, и это
странно. В три всегда сигналы точного времени, чтобы часы проверять, потом
коротенькие новости, а потом что-нибудь интересное: "Театр у микрофона" или
концерт по заявкам. А сейчас - оглянулась на будильник с олимпийским мишкой
- уже четверть четвёртого, но метроном стучит, как будто перерыв. Если бы
приёмник просто молчал, значит, опять сломался. Но вот чтобы работал, а на
радио пропустили три часа - такого не случалось ни разу. Это как если б утром не
рассвело. И тут кто-то как будто подслушал её мысли:
- Внимание, товарищи. Говорит ленинградское радио. Пятнадцать часов
девятнадцать минут. Не выключайте ваши теле- и радиоприёмники. В ближайшее
время будет передано экстренное сообщение от правительства Советского Союза.
Повторяю, в ближайшее время...
Голос был незнакомый, совсем не дикторский. Он делал паузы не там, где
надо, интонация то подымалась, то обрывалась. Наверное, по радио человек
впервые выступал. Метроном застучал опять. Надежда Ильинична поднялась,
высыпала в форточку крошки, отнесла грязную посуду на буфет, немного
постояла в задумчивости. Поправила уголок загнувшегося покрывала. Нет,
страшно ей не было.
На кухне грохотала кастрюлями Валентина. Чирикали на карнизе воробьи.
В щели между домами пламенел предзакатными отсветами Исакий. Над ним ветер
гнал по небу жиденькие тучки.
- Внимание! - произнёс тот же человек в динамике и сглотнул, -
внимание! Граждане! Говорит ленинградский городской штаб... - тут приёмник
всхрипнул и замолчал. Надежда Ильинична покрутила колёсико громкости,
включила-выключила, выдернула штепсель из розетки, воткнула опять. Никакого
результата. В кухне что-то тяжело грохнуло и разбилось. По коридору, топая,
пробежала Валентина. Резко скрипнула входная дверь.
За скрипом двери всегда следовал щелчок захлопывающегося замка.
Надежда Ильинична насторожилась. Замок не щёлкал. Она вышла в прихожую:
входная дверь была нараспашку. Надежда Ильинична опасливо выглянула на
лестницу и прислушалась. Валентина один раз вот так именно выскочила за чем-
то, а Надежда Ильинична за ней закрыла дверь. Был большой скандал, потом
пришлось даже вызвать скорую. Но сейчас на лестнице было тихо. Ни шагов, ни
голосов. Только на улице что-то надрывно гудело.
Надежда Ильинична медленно прикрыла дверь и заперлась на замок и на
крюк. Пошла обратно через прихожую. В полутьме виднелись очертания
висящего на стене велосипеда, чуть наискосок стоял ковригинский шкаф с
занавеской вместо дверцы, корзины и мешочки с луком. На шкафу что-то
шорохнулось. Надежда Ильинична подняла голову. Сверху глядел жёлтыми
круглыми глазами валентинин кот.
- Пушенька, Пушенька, - позвала Надежда Ильинична, - иди ко мне,
маленький, я тебе молочка налью, вкусного!
Кот был балованный. Он встал на всех четырёх лапах, выгнув спину и хвост,
обернулся вокруг себя, зевнул и улёгся на ту же коробку задом к старухе.
Она распахнула дверь в ярко освещённую комнату. Между незадёрнутыми
гардинами правого окна в зените прямо над куполом Исакия распухало
ослепительное, невыносимо белое солнце. Она скорее почувствовала, нежели
увидела, как вспыхнули тюлевые занавески, скатерть и лежащие на ней газеты,
покрывало, оттоманка, салфетка на телевизоре. Лопнули оконные стёкла, и
Надежде Ильиничне стало нестерпимо жарко.
25-27 сентября 2008 года.