И на стуле - мрачный, сосредоточенный художник с перевязанной головой, а над ним, в темного дерева рамке - кровавые лучи солнца, что тянутся, как сломанные пальцы, через буро-желтое небо. Желтыми мазками погибшей земли поле. И бредущие об руку двое.
Вечер триумфа Ларина проползает, как серая туча над пристанью. Поднимая глаза, он ищет в толпе знакомое лицо, но не может найти...
Месяц назад Ларин проснулся в серой мари похмельного утра. Пустые холсты глядели из углов заброшенной студии, сломанный стул и побитый жизнью стол тяжело покосились под грудой исчерканных набросков - неудачных теней долгих зимних вечеров, что неделями проносились мимо в тусклом свете.
Тогда Муза приходила вовремя, как у них с Лариным было заведено. Утром, в предрассветный час, грустно смотрела из угла на спящего среди пустых бутылок. Вечером, с последними лучами солнца, растворялась в темноте и звоне грязных стаканов.
Художник ждал, и она приходила всегда. Но Ларин не видел, не мог увидеть, в сизом дыме и тусклом свете, сквозь прозрачную призму обжигающей жидкости в стакане. Ларин не замечал.
Наконец между клеммами любви и желания помочь проскочила искра, и, когда вечером Ларин тяжело поднялся со стула и сомнамбулой поплыл к кровати, она первой попавшейся тарой приложила его по немытому затылку и с какой-то дикой мстительностью улыбалась, глядя, как он падает: медленно, кривясь, с глухим шумом. Затрещал стул, разбежались тараканами по грязному полу прокисшие оливки, хлюпнула на застеленный репродукцией Крамского пол недоеденная килька в томате.
И вот настало утро.
Муза ушла.
А Ларин, проснувшись, увидел кровавое солнце, встающее над пустыней, погибшей, заброшенной, и лихорадочными мазками сотворил новый мир.