Здравствуйте. Моё имя вам ничего не говорит (так как оно ничего и не значит), но порадуйтесь за меня - сегодня меня ждёт освобождение.
Я всё ещё стою у зеркала и ощупываю переднюю часть головы. То место, где у животных морда. То место, где у человека было лицо.
Сегодня я стану полноценным человеком, личностью. Вы никогда раньше не задумывались, что лицо и личность - слишком однокоренные слова, чтобы просто так пройти мимо такого совпадения? Никогда не думали, что личность человека почти всегда ассоциируется с его лицом в первую очередь, а не с поступками, идеями и домыслами (если вы только не из клики великих)? Вы никогда не думали, что лицо - это пусть изменчивый, но бренд вашей личности, и даже - вашей жизни?
Что ж, открою тайну. У меня нет лица. И не будет ещё несколько часов как минимум - если всё пройдёт успешно. А ведь я в это верю. Я к этому всю жизнь (ах да, которой у меня, простите за каламбур, меня, не было) шёл. Сейчас я смотрю на себя через камеру и знаю, что я - условно-свободный. С легкоизменимой пластмассовой гримасой в пространстве между волосами и горлом; гримасой, натянутой поверх мускул, нервов, сосудов и костей. Всего кроме кожи. Пластик - моя кожа, мой доспех.
Но давайте по порядку. Я оказался очень везучим младенцем.
Много позже, уже став совершеннообязанным, я прочитал записки своего отца. Похоже, это у нас в крови - родиться в самый удобный час своей эпохи, когда всё уже не так паршиво как пять лет назад, но и не так дерьмово как через десять лет в будущем. Мы оба были детьми, в чьи тела вдохнули жизнь Перестройки, детьми лучших веяний. И орущими в пелёнках или детских тренниках свидетелями этих веяний краха. Отец родился в тот момент, когда уже не было продуктов по карточкам, но ещё не было зарплат на продукты. Детство его прошло тогда, когда на шее не грозила уже затянуться петля пионерского галстука, но не страшил ещё утянуть на дно серебряный камень креста на ней. Юность его прошла без армий, оккупаций и освобождений, молодость - без лишений и ограничений, в том суровом, но ярком мире, где все границы казались стёртыми, а приказы - высмеянными и забытыми. Он до двадцати лет не пробовал водку и до сорока пяти - спайсов.
Так же и я. Моя удача может показаться скромной на том фоне великих свершений века XX-го, но что уж тут. Я родился в обычной старомодной родильной палате. Без камеры.
Моя мать не бросалась на меня со скальпелем сразу после того, как врачи перерезали пуповину. Нас спокойно проводили в палату, дав время ей налюбоваться моим крошечным телом, а мне - наораться вдоволь. У неё было достаточно времени, чтобы всё обдумать, так что мы скоротали лишь пару дней в палате наблюдения, ровно выждав момент, чтобы улизнуть, прежде чем меня успеют сфотографировать.
Так что да, пусть я этого и не помню, но первые трое суток у меня было собственное, какое-никакое но лицо.
А потом, ночью, по её признанию, по её согласию, меня отнесли в палату, где ровными движениями срезали с моего лица всякий намёк на кожу. Моё тогдашнее немногозначащее Я осталось лежать змеиной шкуркой в синем мешочке урны, моё тело, приходящее в себя от слабенького, рассчитанного на ребёнка наркоза, обливаясь кровью, вертелось на столе. Меня кое-как замотали, сказали матери, что всё успешно и послали к чёрту, от проверки подальше.
Мать вызвонила старого друга отца, который по доброй памяти согласился отвезти её на своей машине на край города, и высадить у полузаброшенного заводского комплекса, частью сдаваемого под склады, частью - на подпольные швейные фабрики, а частью - под иные сомнительные виды бизнеса. Одним из таких оказалась шайка медиков и технологов-любителей, готовых за существенную плату вознаградить будущего гражданина пластиковым, ничего не выражающим и ничем неотличимым от подобных лицом. Маской, под которой никогда не появится кожного покрова, симбиозом вживлённого материала и органических тканей. Лицом, которое через несколько дней официальная комиссия признает условно-свободным от визуального декларирования.
С тех пор я стал просто вещью рядом с матерью, не ребёнком, не роботом, скорее любопытного вида собачкой, породу которой редко встретишь на улице, и на которую поэтому все пялятся. То есть сначала пялились, но моя мать подхватила мощный тренд, даже стояла у его истоков. Глазеть со временем перестали, начали отворачиваться, потом показательно игнорировать, а в конце концов - просто честно не замечать (а по большому счёту именно это и требовалось). Так что когда вырос, я стал просто предметом с человеческим телосложением.
В любом виде транспорта, под камерой любой улицы и любого подъезда, перед общим сканером любой двери - я никто. Меня идентифицируют по глазнице, если это нужно, но почти всегда по моей инициативе. Я свободно перемещаюсь по городу, не будучи подхвачен никаким маячком на карте, не скован ни какими координатами. Просто оставляю дома телефон и становлюсь неуловимым. Камеры прилежно выхватывают меня в толпе, но не могут ничего сделать с маской, которую я же сам дома могу переменить, отпечатав на 3D-принтере и наложив как постоянный грим. Я и мне подобные - не часть общества, скорее своевольные объекты городской среды.
Моя маска стала моим благом и проклятием. Ни одна школа не взяла бы в класс условно-свободного, безликого, как называют таких детей на улице сверстники. Ни один вуз не принял бы такого абитуриента. Даже в больницах возникает постоянная путаница, и возникает не случайно, а по жестокому человеческому умыслу... Меня воспитывала бабка, она же лечила, она же обучала всему, что знала сама, а дальше я сам упирался глазами в экран и познавал мир, искал знания, учился зарабатывать или обходиться без заработка. Это тяжело, это слишком необычно, чтобы объяснить стандартной личности, но и я такой не один. Условно-свободные объединяются между собой, ищут пути в мире, где их практически ничего не обозначает.
Мы были подростками-призраками, но у этого были свои плюсы. В мире, где всё держится на камере распознания лиц, мы - вне системы. Многих эта свобода опьянила, криминал стал в прямом смысле слова лишённым человеческого лица. Но не все до такого опустились. Едва ли не каждый из безликих готов в дружеской беседе выдать вам свою собственную систему координат преступного и дозволенного, не употребив ни разу слова "закон". Кто-то при этом переступает через все черты, но большинство живым и настоящим людям старается не вредить. Нам итак повезло. Мы свободны от воинской повинности, нас невозможно вычислить без билета на транспорте, а в продуктовых супермаркетах твоё всё, что унесёшь - когда к гигантским дворцам изобилия прибывает охрана, искать по записи уже некого. У нас собственная, безликая философия, такая же неоформленная и неописанная как наши портреты. Мы берём всё от жизни - и ничего от конкретных людей. Нами интересуется, конечно, государство, но мы не интересуемся им. Мы переходим границы стран и "частных охраняемых объектов", мы не знаем даже друг о друге ничего кроме того что в данный момент говорим и совершаем. У нас нет пола, потому как нет предписаний в одежде и поведении, мы можем дружить и любить здесь и сейчас, так как нам вздумалось и захотелось. Нас не касается полиция нравов. А повзрослев, я стал замечать, что если двигаться чуть топорно, без животной пластичности, то современные дети даже не отличают нас от андроидов.
Теперь если ты - никто для камеры, то ты никто для всех - для улицы, лифта, кофейного автомата. Почти всем стоило это возможной карьеры. Большим личностям в больших креслах не нужны анонимы. Не потому что мы хуже, не потому что есть какой-то дискриминирующий закон - нет, он и не нужен. Просто у нас есть то, чего нет ни у кого из этих принимающих решения лиц - свобода. Мы - бельмо на глазу любой фирмы, и большинство с этим смирилось.
Я - нет.
Мне было четырнадцать, когда я понял, что это не жизнь. Ни так, ни эдак, ни моё существование, ни бытиё нормальных, полноценных людей не выглядело достойным. Я каждое утро стоял перед зеркалом в крохотной ванной бабкиной квартиры, ощупывая ладонью свою маску, замену своей личности. Я гордился своей номинальной свободой, но как мог я ею распорядиться, как сопоставить с теми благами, которыми располагали обычные люди? Те люди, у которых бывает гримаса и ухмылка, те люди, чьё лицо отличается по национальности, полу, возрасту и образу жизни? Я смотрел на то, что мне оставалось - внутрь собственных глаз, но я видел их лица.
Их такие почти уникальные лица, которые должны были стать - ведь были же некогда - их товарным знаком в обществе, их гордостью и их символом. Я знаю, их лица делятся на привлекательные и не очень, но это всё равно их собственность. Тот визуальный эффект, который станет дополнением к их деяниям, то, с чем запомнит их общество.
И то, что запишут миллионы камер, собирая досье на каждого. То, что потом переварится в базе данных в анализ личности, план её жизни, модель поведения. Чтобы составить картину миграций, орнитолог крепит бирку с датчиком к птичьей лапе, но машине наблюдения за обществом не нужны никакие метки - достаточно иметь глаза, остальное решила за людей природа.
Так они думали.
Ты можешь срезать с себя метку, но никогда не срежешь с других. Ты можешь выколоть один глаз, не зная точно, сколько других, зрячих и бдящих, снимут твоё действие. Мы всё это проходили, отношение один ко многим непобедимо.
Но есть один мозг, который всё анализирует. Одна логика, структура. Один цифровой рассудок.
А ещё, человек - не птица, и личность его - не только бирка, но разум, а с этого уже можно начинать. С этого и с воспоминаний.
***
Семнадцать лет назад я точно так же стоял у зеркала и готовился ко встрече с отцом. Бабуля едва-едва позволила ему приблизиться ко мне, осознав, что он в здравом уме... или просто проверив в базе, что это хотя бы он. Да, у него как у всех старших было своё лицо - морщинистое, изрезанное, покрытое щетиной и увешанное каким-то странно раздутым носом. Ни с одним лицом я не ощущал себя менее связанным, но бабушка настояла на том, что он действительно мой папа. Так что пришлось подчиниться и сыграть сынка.
Как я узнал позже, такая честь выпала мне не просто так, а под фактом того, что папа умирал. То есть доживал последние дни и хотел ими как-то распорядиться. То есть как-то по-человечески - и он ведь это мог! Моё анти-лицо его нисколько не смущало. Он как старая запись обращался с опыта каких-то страшных лет ко мне, но не задавал тупых вопросов. Он знал чем я живу. Я ни разу потом не встречал человека, который настолько хорошо понимал бы, как поставить вопрос, как отреагировать, как добавить своё мнение в общении с условно-свободным. Я знал, что он наркоман, и что я общаюсь лишь с его остатком. Но я видел, что за его лицом скрывается бездна того, чего я ещё не постиг.
Он поговорил со мной тогда, расспросил, как вся эта штука-жизнь работает с моей стороны. Мне было любопытно узнать и о нём, он это видел и, преодолевая моё стеснение, подначивал меня на правильные вопросы. Я узнал вкратце о приютах, "каютах потребления", о жизни по ту сторону, о существовании которой я раньше мало задумывался.
А потом мы заговорили о людях. О разных людях. И увидели, что не понимаем друг друга и не выражаем словами то, что думаем. Да и не удивительно, какой там диалог, когда мимика отсутствует как факт со стороны меня, а какая-либо экспрессия в выражениях - со стороны отца. Уж не знаю, под чем он тогда был.
В какой-то момент я понял, что даже я, не имеющий собственного лица, оцениваю людей предвзято. Отец вскочил и начал рыться в базе данных. Нашёл отрывок какого-то старого фильма, назвал его классикой детства, но ролик не воспроизводился в голографии. Отец что-то пошаманил с моим планшетом и в итоге вывел на стену блеклую как облицовку нашего дома, дребезжащую помехами картинку, где юный парень с двумя странного вида роботами заходили в бар где-то на краю Вселенной. В этом баре самые различные представители гуманоидной жизни - в представлениях фантастов его времени, в форме сюрреалистичных костюмов, но тем не менее. Я посмотрел ролик вплоть до отрубания руки, когда отец внезапно выключил его, сел на диван и сказал:
"Отсюда в свои семнадцать я вывел "доктрину Мос-Айсли".
"Прости, что?", не понял я.
"Доктрину Мос-Айсли. Ну это город, где расположена кантина. Которую ты сейчас видел. Не важно. Я её так назвал, но ни с кем не делился. Хочу поделиться с тобой."
Я смотрел на отца и не понимал его. Кажется, он рассказывал о каких-то своих серьёзных догадках, но я тогда не понимал, почему же они не стали общественным признанием в его молодости?
"В какой-то момент", продолжал отец, "я увидел, что люди слишком разные, чтобы засунуть всех под одну гребёнку просто-людей. Мне было семнадцать, да. Болезненный выход из чёрно-белого мира в цвет.
В тот момент я был таким увальнем в 160 сантиметров росту и 70 килограмм веса, тем не менее, достаточно спортивным. Когда я увидел своё уродство, я похудел - не качаясь в зале, как модно тогда было в среде моего окружения, а просто перестав жрать то, что было лишним. Я начал интересоваться языками, историей, новостями и социальной наукой. Немножко даже психологией. Я забыл про религию как про страшный сон, у меня появились свои, собственные представления о морали. Они конечно менялись, да, но они уже не было моралью подчинения. Я чувствовал, как я росту, во всех отношениях, и я думал, что это есть процесс взросления. Я всерьёз полагал, что той тропой, которой иду я, должен идти любой человек моего возраста, если только он не полный кретин. И я осознал, что ошибся.
Я увидел людей во всём многообразии. С неповторяющимися чертами лица, часть из которых, была страшна как смерть. С разными фигурами, часть из которых возбуждала и вдохновляла меня, в то время как другая часть сводила человеческое тело к свинскому. Я видел разные модели поведения. Я видел разные образы жизни. И я увидел разные мировоззрения".
Я всё ещё не понимал, к чему клонит отец, переводя взгляд с его худого будто сплющенного лица на зависшую на стене картинку гуманоида с ампутированной конечностью. Отец удалялся в свои рассуждения, но уверенно, как умелый лектор, не позволяя оправиться от услышанного, пресекая попытки отвлечься, вёл меня за собой...
"Дело в том", продолжал он, "что я считал эволюцию своих мировоззрений естественным ходом вещей, через который должны пройти все. Логично ведь? Если что-то есть истина, то тот, кто копается и думает, рано или поздно примет её, а значит и встанет - хотя бы в моей возрастной категории - на одну со мной ступень. Если что-то красиво, а что-то уродливо - то уродливое должен будет приближаться к красивому, так как не осознать себя уродом в обществе оно не сможет. Если кто-то увидит, что не соответствует логике, не отвечает здравому смыслу - то он должен будет поменять свои суждения.
Но я ошибся.
Прогресс не общеобязателен, не общепринят. Да и это было бы как-то технологически-скучно. Это отличает нас, людей. Ошибиться может и машина, но человек готов упорствовать в своей ошибке, только потому что она его, личная. Это один из факторов, который делает нас личностями. Без упорства в ошибочности немыслим сам человек".
Я молча и немного растеряно слушал его. Отец, казалось, нашёл какую-то нить к своему далёкому прошлому, цепочку, которая ещё связывала его с человеком, которым он перестал быть.
"Банальная фраза - все люди разные. Это обывательщина. Нет, люди - это разные существа. Люди - это что угодно, с чем ты можешь поговорить. Человек - это неожиданность. Человек - это вызов, это бросок. Да, так, бросок!"
Папа на секунду ушёл в себя, уткнув взгляд в кактус на окне. Его лицо не выражало ничего, его глаза были тусклы и пусты, лишь уголок рта и часть щеки судорожно подёргивались, как будто он пытался одной половиной лица улыбнуться, но не мог. Неряшливые, взвивающиеся сквозняком волосы и будто светящаяся, живая нить голубой вены, вытекающей из месива мятой чёрной футболки и теряющейся где-то под скулами - вот всё живое, что в нём оставалось. И этот отголосок эха человека, говорящий подобно радиотрансляции из далёкого прошлого, был для меня свежим и новым - как старая газета с интересной статьёй на теперь необычную, давно потерянную тему.
"Я видел и вижу каждого человека как свершившийся факт. Это кажется просто, на практике иногда сложно, но я нашёл ключ к загадке наших индивидуальностей. Для меня каждый человек - инопланетянин, представитель своего собственного мини-народа из одной особи. Как в той таверне".
Тут в его голове как будто что-то включилась, его взгляд оживился и перетёк на меня. Словно программа закончила проигрывать ролик и перешла к взаимодействию с пользователем. Он смотрел на меня, ожидая отклика, мне снова стало неловко. И я, разрушая эту экзаменационную паузу, буркнул первое, что пришло в голову.
"А как ты видишь таких как я?"
"Такими, как вас видела твоя мама. Разбивателями камер".
Тогда в комнату влилась бабушка и сказала, что ребёнку пора за уроки (которые мне некому было задать, да и ребёнок в четырнадцать из меня тот ещё). Отец пожал мне руку и удалился, оставив номер телефона. На прощанье в коридоре он оглянулся и сказал: "Знаешь, мы и тогда их били. А за это били нас. Полицаи, казаки, вся дрянь... да даже обычные прохожие. Они боялись остаться без надзора и надзор победил. На каждую снятую камеру они вешали две, так что белых пятен не оставалось. Потом стали летать дроны. Потом они встроили наблюдение уже в девайсы самих граждан, так что любой телефон, любой автомобиль, да даже любой наушник - следил за происходящим. Это было чудовищно. Но твоя мать верила, что ты - решение. Не знаю... Я ничего уже не знаю".
После этого бабка выдворила отца из квартиры. Это была наша первая и последняя встреча.
***
Бабушка прожила ещё пару лет с того момента, оставив мне жильё, престарелого кота и лучшие воспоминания детства. А ещё - видеозапись камер, запечатлевших её последние шаги.
Я был в тот день с компашкой таких же безликих в Химках, обрабатывали супермаркеты, когда она возвращалась с работы. Её сняла внутренняя камера автобуса, из которого она вышла почему-то на следующей остановке после нашей. Должно быть зазевалась. Она подскользнулась на выходе из автобуса, но какой-то мужчина поддержал её. Прошла по улице, как будто гуляя. Затем её шаги становились короче, движения - немного дёрганы, отрывисты, как будто она шла по катку. Она стала озираться, но люди и машины проносились мимо неё. Камера на минуту потеряла её, а затем поймала в скверике, где бабушка присела на лавку. Она сидела и сидела, текли минуты, потом часы.... Несмотря на холод, который должен был бы уже погнать её домой, она продолжала сидеть. Под пристальным и непредвзятым взглядом камеры. До дома оставалось пройти несколько сотен метров, но она оставалась на скамейке. Мимо текли прохожие, роботы, пролетали дроны, ехали автомобили. Она были прилично одета, несмотря на крохотную зарплату держалась достойно. Но никто не обратил внимания. Постепенно её тело начало сползать в сторону, плавно съезжая вниз. Голова упала на плечо, камера разбирала даже закрытые глаза и полуоткрытый рот, из которого уже не поднималось пара. В какой-то момент туловище рухнуло на лавку целиком, но и так лежало ещё долгое время.
Пока один из прохожих не подошёл к ней. Он трепал её за плечо, что-то кричал на ухо (аудиозапись с камер была неразборчива - или просто полицаи не удосужились скопировать хорошую), мерил пульс. Помахал камере, схватил телефон, набрал неотложку. Скорая приехала очень быстро. Врач выбежал из фургона, провёл светящимся прибором по бабушкиному лицу и ладоням, на всякий случай тоже пощупал пульс. Махнул водителю, чтоб доставал носилки, вынул планшет из своей куртки и несколько минут щёлкал пальцами по экрану, пока тело бабушки укладывали. Затем кивнул, убрал планшет обратно. Подсветка лица бабушки с подписью её имени и фамилии на видео исчезла, лицо стало таким же предметом, как лавка, урна и дерево в сквере.
Я много раз пересматривал эту запись. Не сразу, лишь через множество повторений, до меня дошло, что какое-то время бабушкино тело на носилках было единственным неподсвеченным как человек объектом на видео. Но потом в камеру попала парочка обнимающихся безликих (целоваться с нашими заменами лиц - идея бессмысленная). Они любили друг друга пока не заметили, что мимо них несут тело. Но для камеры они были чем-то единым с накрытым простыней силуэтом. Просто элементом среды.
***
Я отворачиваюсь от зеркала, заметив в нём приближающегося доктора. Жму ему руку, идём в кабинет, где я подписываю договор на операцию. Доктор показывает голограммы совсем немного отличающихся лиц - построенные по чертам моих родителей модели того, как мог бы выглядеть их сын в свои тридцать три, не потеряй он лица в первые дни жизни. Я выбираю модель, больше похожую на черты мамы.
Затем пересылаю доктору другое изображение. Проектор показывает всего одну модель, врач не знает, кто это, но из этических соображений не интересуется. Ему даже нравится это лицо, а как по мне, так оно прекрасно! Ведь это не просто чей-то бренд, а динамическая модель, в которую постоянным потоком сливаются черты лиц всех в данный момент живущих людей на Земле, всех возрастов, народов и гендеров. Я добавляю этот набросок в модель, созданную софтом клиники, голограмма обновляется, хотя я и не вижу отличий. Жму "подтвердить".
Через три часа операции хирург поздравляет меня с успехом. Органы в порядке, всё прошло как задумано. Боли я почти не чувствую лишь равномерное жжение. Проверяю слова врача зеркалом, сравниваю себя с плавающей рядом голограммой. Всё так. Да отобразится Новый Я.
Меня приглашают в кабинет офицера полиции, чтобы документально зафиксировать внешность. Просто фото на паспорт, формальность. Выходим из палаты, милый робот-ассистент поздравляет меня. Я оказался очень везучим, сотым пациентом клиники с воссозданным лицом. И мне полагается огромная скидка на последующие консультации. Это моя первая персональная скидка, первое предложение лично мне!
Лениво кивают нам встречные врачи, в их глазах только скука. Моё безличие интриговало людей куда сильнее. Но мне надо торопиться, мы уже на подходе. Я быстро, незаметно пробегаюсь пальцами по экрану часов, посылаю команду серверу, замедляю шаг, жду результата.
Скрипт отрабатывает мгновенно и успешно. Я останавливаюсь чуть позади доктора, который пытается открыть дверью. Он смотрит в камеру, улыбается, затем слегка хмурится, переступает поближе, отходит назад. Мнётся с ноги на ногу, не зная, куда посмотреть и как наклонить голову. Он растерян, он сбит с толку. Камера работает, но на экране двери горит "Вход запрещён". Не оборачиваясь, мой спутник бросает "простите, это у нас впервые" и набирает чей-то номер.
На нас уже поглядывают окружающие - пока не переводят внимание на замершего, будто зависшего посреди зала робота-ассистента. Потом - на грязную ругань мужика у кофейного аппарата, получающего отказ в оплате. Краем глаза я улавливаю, как подросток в углу нервно крутит перед собой приставку, протирает глазок встроенной камеры. Его мать рядом пытается восстановить прерванный видеочат, что-то кричит в телефон и точно так же водит им в воздухе.
А затем нужная нам дверь открывается изнутри. Офицер ошалело смотрит то на меня, то на врача, то на людей позади нас в коридоре. За его спиной я вижу огромный монитор с изображением нас всех, кто есть в этой больнице. И у каждого присутствующего - моё новое лицо, и у каждого одно имя - Человек.