Мой друг и родственник Леонид Брониславович Хихловский написал эссе, в котором рассказал о своей семье. Он назвал это эссе "Родиннi легенди в переказах дiдуся Леброна". Леонид Брониславович считает, что его далёкие потомки будут воспринимать то, что мы пишем, как легенды. Мне же кажется, что наши сегодняшние свидетельства позволят в какой-то мере отбросить те легенды, которыми, несомненно, обрастут рассказы о ХХ веке, в котором мы родились, формировались и жили, испытывая влияние утопий ХIХ века и их трансформаций в ХХ веке.
Мой младший сын Леонид Яковлевич Лакинский в течение нескольких лет просит меня рассказать о корнях нашей семьи. Мне кажется, что моя память позволяет мне взяться за такой труд; кроме того, мы жили в такую эпоху, которая будет долгое время, как и Французская революция конца ХVIII и начала XIХ века, привлекать внимание последующих поколений.
Разница лишь в том, что наш экперимент длился значительно дольше, успел создать довольно стройные, хотя мало обоснованные, теории и воспитать множество людей до сих пор преданных тому времени. Я постараюсь рассказать о своих родственниках, семье своих родителей, своей семье, о некоторых из своих друзей. Среди нас не было выдающихся деятелей, знаменитых людей, но каждый из нас впитал многое из свой эпохи и почти каждый в той или иной мере испытал её удары. Почти все выдержали эти удары, не сломались, не стали мизантропами. Мне кажется, их судьбы, их интересы, их реакция на те или иные события, представляют определённый интерес. А так как большинство из них были одесситами, надеюсь, что мой рассказ позволит узнать что-то характерное, но пока неизвестное об одесситах.
II Известное мне из рассказов мамы, бабушки, тёти Ядвиги о близких родственниках.
Самая ранняя известная мне и относящаяся к нашей семье дата- 10 марта 1856 года, когда родилась в Одессе моя бабушка- Теофилия Адольфовна Шарахович, урождённая Дубино- Княжицкая. Родилась она в семье помещиков, которым принадлежало имение Дубиновка вблизи Одессы. Её семья попеременно жила то в имении (летом), то в Одессе (зимой). Бабушке (или "дабце", как мы с детства привыкли её называть, испортив польское слово бабця) не пришлось учиться в гимназии, она получила домашнее образование и воспитание и, повидимому, неплохое по тому времени. Она была умна, всегда могла дать правильный совет, много читала, любила рассуждать о прочитанном, училась музыке и пению, знала классическую музыку и оперы.
В возрасте 17 лет, в 1873 году она вышла замуж за Станислава Викторовича Шараховича. Это был молодой человек приятной наружности, имеющий высшее образование и владеющий аптекой. По специальности он был провизором. Они переехали в г. Бахмут, где прожили 20 лет. За это время у них родилось 10 детей, из них 4 умерло в младенчестве. 5 дочерей и 1 сын выросли. Мне известно, что жизнь в Бахмуте протекала спокойно, что в доме было всё необходимое, что праздники были радостью для детей, т.к. проходили весело, с песнями, танцами, декламацией. На Рождество обязательно устраивалась ёлка. Станислав Викторович любил своих дочек, но очень хотел иметь сына. И вот настал 1893 год, бабушка ждала ребёнка, родился сын. Это была большая радость для моего дедушки, но, к сожалению, он не смог долго радоваться появлению сына, т.к. сам внезапно заболел скоротечной чахоткой и умер.
Это было тяжёлым ударом для всей семьи. Старшей дочери Теофилии-Тосе-было 17 лет. Следующей, Констанции (Костусе) 15 лет, потом Гале-13 лет (её записали Анной, т.к. по католическому календарю нет имени Галина), за ней шла Ванда-11 лет, за ней Ядвига-7 лет. Родившмуся в 1893 году Станиславу-Стасику было несколько месяцев.
Посоветовавшись со старшими дочками, бабушка решила переехать в Одессу, где были родственники и знакомые. Нужно было продать аптеку. Покупатель нашёлся, но он предложил довольно невыгодные условия-заплатить четвёртую часть необходимой суммы, а потом помесячно выплачивать остальное. Бабушка согласилась, но оказалось, что её просто ограбили, т.к. взносы довольно быстро прекратились и почти половина договоренной суммы не была выплачена. Полученных денег едва хватило на переезд и обустройство.
Приехав в Одессу, бабушке пришлось несколько раз менять трёхкомнатные квартиры, которые она снимала, пока ей удалось наконец найти довольно хорошую и недорогую квартиру на Ольгиевской 15. Позже квартира расширилась за счёт 2-х комнат, которые уступил профессор Петренко-Критченко, наш сосед. В этой квартире много лет спустя родилась я, а семья тёти Ядвиги продолжала там жить ещё много лет вплоть до войны, когда квартира была частично разрушена задевшей её бомбой.
Не знаю, почему бабушка не получила помощи от своих родителей. Думаю, что они успели умереть до того времени, как бабушка могла нуждаться в их помощи, а имением распорядились, видимо, другие дети или родственники, не считая, что семья Шарахович может в чём-то нуждаться, как это и было до смерти дедушки.
У меня нет сведений об этом, но, возможно, младшие дети бабушки могли получать пенсию. Не думаю, что правительство могло полностью пренебречь судьбами семьи дедушки, который пользовался большим уважением в обществе и получил личное дворянство. Но так или иначе, семья очень нуждалась. Мама (Ванда Станиславовна) мне рассказывала, что бабушке приходилось время от времени посылать одну из старших девочек (Костусю или Галю) к родственникам за помощью. Идти им не хотелось, было очень непрятно просить. Мама показывала мне на бульваре роскошный дом (первый дом слева, если стоять лицом к Воронцовскому Дворцу), в котором жили богатые родственики Лясковецкие. Они никогда не отказывали в помощи, всегда угощали пришедшую. Иногда приглашали на ёлку всю семью. Но бабушка редко прибегала к их помощи, только в самых крайних случаях. Положение в семье стало критическим, когда заболела бабушка -от пережитых волнений у неё отнялись ноги, она не могла сделать и шага. С хозяйством девочки справлялись сами. Однажды, когда все дети собрались в столовой и бабушка полулежала на кушетке, кто -то из детей опрокинул лампу и разлился керосин, загорелась скатерть. Все испуганно смотрели на разгоравшийся пожар, и тут бабушка вскочила, схватила горящую скатерть и потушила её. Оказывается, что испытанное потрясение помогло ей избавиться от скованности, которая мешала ей передвигаться.
По мере того, как дети росли, положение в семье улучшалось. Тося, которая превосходно училась, начала давать уроки. Оа же помогала младшим девочкам, объясняя им непонятное. Костуся и Ядвига тоже превосходно учились и в дальнейшем тоже давали уроки. Ванда и Галя учились не так блестяще, но, как и остальные сестры, закончили гимназию. В семье хранилась фотография выпуска Мариинской гимназии. Интересно, что мама закончила гимназию в 1900 году, вместе с окончанием века. Фотографию этого выпуска, как и фотографию выпуска юнкерского училища 1914 года, я передала в Литературный музей, и они экспонировались на фотовыставке "Одесса в прошлом и настоящем".
Когда Тося закончила гимназию, положение семьи стало более стабильным. Ей уже не нужно было давать малооплачиваемые уроки: она получила предложение заниматься с детьми господина Адама Цибульского. Это было заманчивое предложение-она должна была жить в имении Цибульских, расположенном неподалеку от Кривого Озера или вместе со всей семьёй переезжать в Одессу и жить в их квартире. Ей полагалась комната и питание вместе с семьёй. Тося закончила гимназию с золотой медалью и мечтала потупить на Высшие Женские Курсы и продолжать обучение, но положение семьи заставило её пожертвовать своими устремлениями. У господина Цибульского было два сына, Дионисий и Константин, родившихся до его женитьбы на женщине его круга, от которой родились остальные дети. Дионисий (или Дызя) учился в лучших учебных заведениях Киева: реальном училище и Политехническом Институте. Константин не проявил интереса к учёбе и образования е получил, а Дионисий Адамович Ястржембский получил, стал инженером- электриком. Он великолепно знал немецкий язык, имел прекрасный диплом и поэтому был приглашен в фирму "Siemens". Он стал представителем этой западной фирмы на всём юге Украины. Он занимался также преподавательской деятельностью: до войны работал в сельхозинституте (читал лекции по механизации сельского хозяйства) и в политехническом, а по совместительству работал в трамвае. Здесь ему пришлось столкнуться с неблагоприятными последствиями блуждающих токов, вызывающих коррозию металлических труб и других подземных сооружений, расположенных вблизи трамвайных линий. Борьба с блуждающими токами стала темой его научных изысканий. Он разработал такой способ борьбы с этим явлением, который полностью исключал разрушение подземных металлических сооружений вблизи трамвайных линий. К сожалению, при его жизни этот способ внедрён не был. Были проведены эксперименты, которые дали прекрасные результаты.
После того, как Тося стала гувернанткой у Цибульских, их семья её очень полюбила и стала относиться к ней, как к члену семьи. Они стали приглашать в гости её сестёр. Чаще всего бывали в имении Цибульских Ванда и Ядвига. В имении собиралось много молодёжи. Сестры Шорохович пользовались успехом.
Когда Тося познакомилась со своим будущим мужем Степаном Михайловичем Кульбакиным, сербом по национальности, бывшим в то время студентом-филологом Новороссийского университета, она не захотела уезжать из Одессы, и работать гувернанткой стала Ядвига. Работая у Цибульских, Ядвига ближе познакомилась с Дызей, они полюбили друг друга и поженились в 1905 году.
Тося была очень красивой, статной, высокой, очень талантливой, строгих правил, её называли в семье "наша классическая". Она хранила верность Степану Михайловичу (которого называли Стивуня) в течении 7 лет, пока он не закончил своего образования, не завершил своего научного труда и не получил звания профессора. Они уехали в Харьков, где ему предложили кафедру. Он работал в Харькове до 1917 года, когда он с семьёй уехал на родину вСербию.
В семье у них родились два сына Миша и Алик -мои двоюродные братья. Оба стали инженерами. К сожалению, во время второй мировой войны, когда Югославия была оккупирована гитлеровскими войсками, пути братьев разошлись. Алик, женатый на богатой женщине, во время войны сотрудничал с немцами. Миша был связан с партизанами. Тетя Тося, настроенная демократично, жила после смерти мужа в семье Миши. Сейчас их нет в живых. Я некоторое время переписывалась с Мишей. Иногда мои письма не доходили, если я писала о своей работе. Позже я это поняла и стала писать чисто бытовые письма. Эти доходили. Переписка с тётей Тосей была интересной. Даже в глубокой старости она слушала советское радио, смотрела передачи из Москвы. Очень квалифицированно комментировала новости из Москвы, радовалась успехам, тревожилась, если происходило что-то неприятное, надеялась на встречу. Миша пытался прислать кому-нибудь из нас приглашение, но в послевоенные годы это было невозможно, а позже что-то нас не устраивало: то сроки, когда он мог нас пригласить, то мы узнавали, как дорого эта поездка должна была стоить, то кто-то заболевал и т.п. Письма Тёти Тоси были очень умными и содержательными, полными интереса к нам и очень родственными. У меня осталось к ней очень тёплое чувство и большое сожаление, что я её никогда не видела, также гордость, что в нашем роду был такой прекрасный человек.
У Миши осталась дочь. Когда американцы бомбили Югославию, написали в Белград и предложили её семье приехать в Одессу, но они этим не воспользовались.
Продолжаю рассказ о своих тётках.
Кажется, раньше всех вышла замуж тётя Ядвига-Ядвига Станиславовна Ястржебмская. Я считаю, что жизнь у неё сложилась удачно. У неё была хорошая семья, двое детей. Сын Виля (Вильгельм Дионисьевич Ястржембский) и дочь Ира (Ирена Дионисьевна Ястржембская). Муж, полностью ей доверявший, не вмешивался в хозяйственные дела, отдавал тёте полностью то, что зарабатывал, и никогда не возражал против той помощи, которую она оказывала своим родственникам. Бабушка, после отделения своих детей, осталась с Ядвигой. Нашей семье Лакинских много раз в тяжёлых обстоятельствах пришлось прибегнуть к помощи семьи Ястржембских. В течение 5 лет, когда я училась в Университете, я жила у тёти. Никогда ни слова упрёка я ни от кого не слышала. Я позже более подробно напишу обо всех этих обстоятельствах. У тёти Ядвиги был замечательный голос. Она училась у Селявина, выступала в концертах, но пожертвовала карьерой ради семьи.
Здесь я должна рассказать то немногое, что я знаю об Анне Станиславовне, которую в семье называли Галей. Она была красивой, милой, нравилась очень многим. Беда её была в том, что она была бесприданницей и не всегда могла бывать в том обществе, где ей хотелось бы бывать. Она познакомилась с инженером-строителем, работавшем в Астрахани. Они полюбили друг друга, поженились, родилась дочь Галочка. Бабушка очень просила, чтобы он остался в Одессе и не возвращался в Астрахань. Он уехал с целью рассчитаться на работе, но очень скоро вернулся и забрал с собой жену и ребёнка. Через короткое время пришло сообщение, что Галя умерла от тифа. Это было в 1905 году. Он привёз Галочку бабушке. Казалось, он в отчаянии. Но время лечит. Не знаю, сколько прошло времени, но он женился и взял Галочку к себе. У Галочки появились сёстры.
Я помню, что в конце 20-х годов, когда мы жили в Баку, моя мама переписывалась с Галочкой. Они жили тогда в Ставрополе. Галочка вышла замуж. Потом переписка оборвалась из-за сложившихся в нашей семье обстоятельств.
Таким образом, Тося, Галя, Ядвига вышли замуж через несколько лет после окончания гимназии. Костуся вообще не вышла замуж. Она была очень самостоятельной, работала в портовом агенстве, хорошо зарабатывала, у неё была хорошо обставленная комната с уютной обстановкой. Она умерла 18 мая 1928 года от разрыва сердца, как тогда говорили. Ей сделали операцию, которая прошла благополучно, и тётя Костуся должна была выписаться из больницы. Она наклонилась, и наступила смерть. Всё своё имущество, за исключением ломберного столика красного дерева и старинных часов, она завещала моей маме. Столик и часы достались Ире Ястржембской, которая уже в то время (в возрасте 14 лет) проявляла хороший вкус и, приходя к тёте, любовалась этими вещами. Все удивлялись предусмотрительности тёти Костуси, а моей маме было неприятно, что сестра, идя на операцию, предусмотрела печальную возможность. Мебель, полученная в наследство, очень нас выручила. Красивый гарнитур был продан и дал нам возможность переехать в Баку. Другие вещи мы перевезли с собой, и они заполнили нашу проходную комнату в квартире Бадридзе.
Теперь о Станиславе Станиславовиче Шараховиче- Стасике.
Он неплохо учился и, закончив гимназию, поступил в Новороссийский университет на юридический факультет. Не знаю, кто заплатил за его обучение на первом курсе университета, но последующая оплата связана с драматической историей, имевшей, в конечном счёте, трагические последствия. Как упоминает Л.Б. Хихловский, брат господина Адама Цибульского, отца Дионисия Адамовича Ястржембского (моего дяди, мужа Ядвиги Станиславовны), играл профессионально в карты и выигрывал большие деньги в клубе, поэтому пользовался большим авторитетом среди клубных завсегдатаев. Ему стало известно, что скромный молодой студент из небогатой семьи, родственник его родственников, нуждается в деньгах для оплаты за обучение в университете. В порыве добрых чувств он быстро собрал в клубе нужную сумму и вручил её Стасику для оплаты за учёбу.
Стасик был счастлив. Отошли в прошлое тяжёлые мысли об уходе из университета, о военной службе, об огорчении матери и сестёр. Но радость была недолгой, он вспомнил, что после внесения необходимой суммы в университет он останется без гроша в кармане, вспомнил, что шинель и многое другое сильно изношены, и радость его потускнела. Был вечер, деньги лежали в кармане. Раньше завтрашнего дня внести деньги в университет было невозможно, и вот он обратился мыслями к известному игроку Цибульскому, вспомнил рассказы, которые в то время бытовали о его выиграшах. Он подумал о сложившемся среди игроков мнении, что всегда везет тому, кто играет в первый раз. И он решил рискнуть. Это была грубая ошибка, роковая ошибка!
Он быстро проиграл всю сумму и остался ни с чем. Он подумал, что же ему теперь делать? Домой идти не хотелось, тяжело было объяснить свой поступок. Понимал, что скрыть совершённое невозможно, и решил уехать в Голую Пристань, где у знакомых Писаревых было имение, там было весело, было много молодёжи. Вера Викторовна Писарева была приятной, милой, очень хлебосольной, очень развитой женщиной. У неё была дочь Лидочка, интересная девушка, по возрасту соответствующая Стасику. У Веры Викторовны была сестра Анна Викторовна. Через некоторое время кто-то из гостей уехал из Голой Пристани в Одессу и сообщил кому-то из сестёр Стасика, что он собирается жениться. Хотя сообщение было неожиданным, оно не оказалось неприятным для семьи Стасика. Мысли его родственников устремились к Лидочке-молодой, интересной девушке из богатой семьи. Правда, это шло вразрез с принципами, господствовавшими в семье- женились и выходили замуж только по любви. Решили, что Стасик влюбился с первого взгляда. Бывает! Действительно, бывает. Он влюбился, но не в Лидочку, а в Анну Викторовну, которая была много старше него и больших средств не имела. Не берусь определить, на сколько лет она была старше Стасика. Когда я узнала Анну Викторовну, я воспринимала её как ровесницу мамы, а мама была старше своего брата на 11 лет. Ну, возможно, что Анна Викторовна не настолько была старше Стасика, но на 7-8 лет определённо. Но беда не в этом! Отсрочка от армии у Стасика, который перестал быть студентом, закончилась. Он решил поступить в юнкерское училище и закончил его в 1914 году, как раз к началу I мировой войны. В переданной в Литературный музей фотографии выпуска юнкерского училища есть его портрет. Осенью 1914 года родился Димочка, мой двоюродный брат, с которым у меня в жизни сложились очень тёплые отношения.
В то время боевые действия на Юге России ещё не развернулись, и Стасика направили служить во Владивосток.
Когда Димочке исполнилось полгода, Анна Викторовна вместе с ним приехала во Владивосток, чтобы облегчить Стасику трудности его армейской жизни. Через год, в 1915 году Стасика направили на южный фронт. Положение на фронте в то время было не критическим, стреляли изредка, снаряды редко перелетали через линию фронта. Но вот случилась беда: часть, где служил Стасик, была на отдыхе, был обед, залетел случайный снаряд и убил только его. Это было ужасно для матери, сестёр, жены. Сын никогда не увидел отца. Хотя Стасик с женой прожили недолго и были длительные расставания, оказалось, что у них сложились прекрасные отношения и они действительно любили друг друга. Анна Викторовна была очень мудрой женщиной. Она поняла Стасика, простила его и никогда не упрекала его за его проступок. Она прекрасно воспитала сына. О Диме и его семье я напишу позже.
То, что я написала до сих пор, написано со слов бабушки, мамы, тёти Ядвиги. Возможно, что в чём-то я ошиблась, но мне кажется, что всё, что я знаю, твёрдо врезалось в мою память. Когда мы жили в Марселе, мама скучала по родным и по Одессе и поэтому постоянно рассказывала мне о своей прошлой жизни. Мама всегда делилась со мной своими заботами, ничего от меня не скрывала и даже часто со мной советовалась, конечно, когда я стала что-то понимать. О прошлой жизни мамы и папы я знаю, в основном, из рассказов мамы. То, что происходило во время моей сознательной жизни, я рассказываю, основываясь на свой памяти.
III Мама , папа, я
Закончив гимназию в 1900 году, мама сразу поступила на работу. Первая её работа была в аптеке Гаевского на Садовой. Она работала кассиром. Мама была очень красивой, очень женственной, её красота сохранилась и в старости. Она была очень стройной и любила хорошо одеваться. Её внешность привлекала внимание многих молодых людей, которые заходили в аптеку и покупали какие-нибудь пустяки, только чтобы взглянуть на неё. Позже она перешла на работу в ломбард, который был расположен на улице Гоголя. Жалование в ломбарде было выше. У мамы был хороший мягкий характер. Я помню только один случай, когда она на меня кричала, но никогда не била. А кричала она на меня, когда в Баку она отпустила меня одиннадцатилетнюю к подругам, а я вернулась домой через два часа мокрая с ног до головы и рассказала, что я упала в море. В Баку мы жили на Набережной . Напротив нашего дома было море. Не застав подруг, я возвращалась домой и увидела соседа в лодке. Я попросила меня покатать. Он согласился и сказал, что ему нужно побывать на судне, стоявшем на большом расстоянии от берега. Я была рада такому путешествию в лодке. Когда мы подъехали к судну, он поднялся на борт, а мне сказал, чтобы я спокойно посидела в лодке. Лодку он привязал к трапу, и она болталась возле борта судна. Но я не сидела спокойно, я поднялась, начала рассматривать всё вокруг, а потом дотронулась до борта судна. Мне казалось, что я только дотронулась, а оказалось, что я резко оттолкнулась о борта, потеряла равновесие и очутилась в воде. Я не испугалась, т.к. умела плавать, а был апрель, было жарко и вода была тёплой. Но я сильно напугала моряков, которые были на борту судна. Мгновенно они спустились к воде и стали меня вытаскивать, а я кричала, чтобы они не волновались, т.к. я с восьми лет умею плавать. Моему соседу было неприятно, но сильно он меня не ругал, т.к. считал, что я уже пострадала. Можно понять, что пережила мама, когда увидела меня всю мокрую. Мама всегда старалась мне всё объяснить, убедить меня. Вспоминаю, как она не разрешила мне, участвуя в демонстрации, изображать на грузовике какого-то персонажа из капиталистического мира, говорила, что не позволит мне быть фигляром. Это было твёрдое "нет". Несмотря на её мягкость и доброту, я её слушалась. Сама она действовала в соответствии с первыми побуждениями, но никогда не жалела о потерянных возможностях. В ней не было ни капли корысти. Я никогда не замечала, чтобы она была неискренней, чтобы поддерживала хорошие отношения из каких-то дипломатических соображений. Она входила в дружеские отношения и принимала у себя только тех, кто был достоин её уважения, кто нравился ей. С остальными людьми она была вежлива, но не сближалась. Была в ней некоторая дерзость, самоуверенность, не разрешающая людям вмешиваться в её решения. Это можно было считать гордостью. Мама очень долго не выходила замуж. Она встречалась с компанией молодёжи. Постоянно бывала в театрах, концертах, на пикниках, каталась на коньках и роликах. Хотя за ней ухаживали очень солидные люди, она не представляла себе брака без любви. У неё был жених, Володя Завадовский, которого она очень любила. Но он был студентом, средств к него не было. Мама тоже не имела ничего, кроме своего жалования. Он понял, что если они поженятся, то обрекут себя на вечную нищету. Он поддался на уговоры родственников и сделал предложение богатой невесте. Он сам рассказал маме об этом, это был для неё ужасный удар. Кроме любви к нему, у неё была крепкая дружба с его сестрой Верочкой, которая, умирая, просила маму не оставлять Володю. Она умерла совсем молоденькой, простудившись, от воспаления брюшины. Умирала долго и мучительно, при маме, которая держала её за руку. Мама очень тяжело переживала разрыв с Володей, три дня она лежала не двигаясь и ничего не брала в рот. Но всё проходит, прошла и боль, осталась обида по отношению к Володе и горечь из-за смерти Верочки, которую мама никогда не забывала. Но жизнь шла своей чередой. Мама снова была в той же компании, в ней появились новые люди, среди них Борис Аркадакский. Интересный, блестящий молодой человек; он уделял маме много внимания. Он был из богатой семьи. Мама начала проявлять к нему интерес, но он со своей семьёй уехал заграницу. Это было где-то около 1910 года.
У мамы было много подруг. Одна из них, кажется, её звали Нюсей, в 1908-1909 году выходила замуж и пригласила маму на свадьбу. Одним из шаферов был Марьян Иванович Лакинский, капитан дальнего плавания, ему было около 30 лет. Ему очень понравилась моя мама, он, когда возвращался из плаваний, бывал в доме у бабушки. Маме он не сразу понравился, но она относилась к нему с уважением. Он привлекал её своей деликатностью, заботливостью, интересными рассказами о своих плаваниях, о странах, где он побывал, о русско-японской войне, в которой его судно потерпело крушение. Многие погибли, но ему удалось спастись. Погибли все его вещи и книги, о которых он очень жалел. Это знакомство длилось много лет. Началась война. Он был назначен капитаном на судно-заградитель "Алексей". В этот период мама почувствовала, что тревожится о нём и что его ей недостаёт. Она очень обрадовалась, когда он вернулся. В 1916 папа перешёл на другое судно, т.к. во главе "Алексея" поставили военного. Он рискнул сделать маме предложение, и она согласилась, но оказалось, что в костёле не венчают, т.к. был пост. Папа мог взять небольшой отпуск только в декабре 1916 года. Когда он обратился в соответствующие духовные инстанции, ему предложили венчаться в Харькове, где по случаю войны, несмотря на пост, венчали по специальному разрешению. Т.к. в Харькове жили Кульбакины, такой вариант подошёл моим родителям. Им была устроена скромная, но хорошая свадьба, где было соблюдено всё необходимое. Мама была очень благодарна тёте Тосе и ещё больше её полюбила. Свидетелями при венчании были бабушка и С.М. Кульбакин. После свадьбы родители уехали в Севастополь, где находилось судно, принадлежащее "РОПИТ'у" (Русское общество пароходства и торговли), на котором он плавал. В Севастополе они находились временно, основным городом, где они собирались жить, была Одесса. Я мало знаю о жизни папы до его женитьбы. Папа родился в 1878 году в г. Умани. Я почти ничего не знаю о его семье. Он не знал своей матери, она умерла, родив его. Отец папы очень любил жену и страдал от того, что она умерла. Марьянчик всегда напоминал ему жену и он считал, что ребёнок виноват в её смерти, поэтому не любил его. Мой папа сразу это почувствовал и старался пореже попадаться ему на глаза. Папа не любил говорить о своей семье. У него была сестра-Валюня, старше его на 10-12 лет. Она в какой то мере заменила ему мать. Папа хорошо учился, особенно любил математику, интересовался астрономией и географией. Много читал о путешествиях. В 16 лет уехал учиться в Херсон, где поступил в мореходное училище, которое закончил через 4 года и стал штурманом. В 1910 году он сдал экзамен на звание капитана дальнего плавания. Годы учения в Херсонском мореходном училище были нелёгкими. Из дому денег присылали немного. Их часто не хватало. На праздники присылалась посылка, но иногда она опаздывала, и тогда ему было очень плохо, т.к. расчёте на эту посылку он не оставлял себе ничего в запас. Однажды папа вспоминал Гамсуна, это был один из его любимых писателей. Он говорил, что не встречал другого писателя, который так правдиво рассказал бы о голоде. Однажды под Рождество посылка не пришла, денег не было, пойти было не к кому. Товарищи разъехались по домам, заснуть было невозможно, т.к. мучил голод. Вдруг раздался стук, пришел сторож и сказал: "Тебя вызывает начальник училища". Папа пошел с некоторой тревогой, хотя виноват ни в чём не был. Он робко постучал, его пригласили войти; он застал нарядно накрытый стол и много людей, среди которых было мало знакомых. В основном, это были молодые преподаватели и семья начальника. Преподаватели старшего возраста отмечали праздник со своими семьями. Начальник догадался, что папа не уехал домой, и пригласил его на Святой Вечер. Всю жизнь папа помнил об этом начальнике. На следующий день пришла посылка и всё вошло в свою колею. Но муки голода также остались в его памяти. Некоторое время мама оставалась с папой в Севастополе, где находилось папино судно, а потом вернулась в Одессу. В Одессе в конце 1917 и в 1918году было тревожно, поэтому мама, которой предстояли роды, поселилась в той же квартире на Ольгиевской 15, где была бабушка и семья Ястржембских. У них было двое детей: Вилик-10 лет и Ирена-3,5 лет. Рожали в то время дома. Была договоренность с прекрасным врачом- геникологом Стрезовым, жившим напротив (Ольгиевская 10). В середине января обстановка в Одессе ещё более осложнилась. Взрывались артиллерийские склады, был взорван сахарный завод, на улицах была стрельба. Рожала мама трудно, почти трое суток, но 17 января с помощью доктора Стрезова я появилась на свет. Преодолевая страх, доктор решился перейти улицу и пришёл во-время. В Севастополь была послана телеграмма. Приехал папа, нужно было позаботиться о квартире. В то время это была трудная задача-найти подходящую квартиру. Ему удалось найти довольно хорошую трёхкомнатную квартиру на Градоначальнической улице, в самом её конце. Балкон нашей квартиры был самым последним балконом с левой стороны над спуском, ведущим к Дюковскому саду. Мебель приобрели самую необходимую. Пригласили няню, и мама переехала туда. Первое время бабушка была с нами, а потом вернулась в свою квартиру к тёте Ядвиге. Судно, на котором служил папа, по-прежнему совершало рейсы, подчиняясь РОПИТ'у, контора которого перебазировалась из Одессы в Севастополь. Папа часто приезжал в Одессу, навещая нас. Летом 1918 года мы с бабушкой и Ястржембскими жили на даче на Хаджибеевском лимане. В городе по-прежнему было очень неспокойно. Приезд папы в Одессу часто бывал затруднён и из-за работы, и из-за трудностей с транспортом и т.д. Но пока связь была регулярной. Но в 1919 году (месяца не знаю) был очень большой перерыв в письмах. Мама ничего не знала о папе, очень тревожилась о нём. Деньги не поступали. Из-за меня она не могла поступить на работу. Её приходилось продавать вещи, а когда вещей для продажи не осталось, мама научилась делать спички и продавала их на Новом базаре. Спички получались не очень качественными, вероятно, они были недостаточно выдержанными. Врученных денег не хватало на жизнь, снова приходилось прибегать к помощи Ястржембских. Но главное -была тревога за папу. Как потом выяснилось, тревога была не напрасной. Папа заболел сыпным тифом. Его с высокой температурой отправили в госпиталь. В конторе РОПИТ'а также было неспокойно-все суда постепенно отправляли в Марсель. Был назначен день отправки папиного судна. Никто не думал о том, что суда уходят надолго. Судовой врач-увы, я не знаю ни имени его, ни фамилии- пошел в госпиталь узнать о здоровье папы и узнать, сможет ли он уйти с судном. В госпитале ему сказали, что папа умер. Судовой врач не поверил-он сказал, что на днях был у папы и состояние его не было таким, чтобы можно было ожидать смерти. Он настоял, чтобы ему разрешили осмотреть умершего. Он пошёл в морг и установил, что у папы работает сердце. Он возмутился, начал требовать, чтобы ему разрешили забрать папу. Руководители госпиталя согласились, и папу привезли на борт судна. На судне у папы была отдельная каюта. Врач принял все необходимые меры санитарии, начал применять требуемые лекарства, и папа скоро очнулся. Это случилось после отправления судна, в открытом море. Так что выбора у папы не было, и в скором времени папа очутился в Марселе. Больше всего папа переживал за то, как мы будем жить в Одессе. Мама могла рассчитывать только на помощь родственников. Кроме Ястржембских, маме помогала тётя Костуся. Судовой врач, который оказался добрым волшебником для нашей семьи, успел написать маме письмо, где всё пережитое папой описал. Мама была в ужасе от того, что случилось, но была счастлива, что папа жив и находится в Марселе. К сожалению, мне не пришлось узнать этого замечательного человека, спасшего моего отца. Краем уха, девочкой 5-6 лет, я услышала, что в Марселе он не задержался, а уехал в Африку, где врачи были нужны и им платили большие деньги. А фамилию я, естественно, не запомнила.
Первое время жизнь в Марселе была замечательная. РОПИТ продолжал функционировать. РОПИТовские суда ходили Индокитай, привозили лимоны, ананасы, апельсины, тахинную халву, рециновые орешки (для изготовления касторки) и др. Что они возили на Восток, не знаю, но думаю, что Европа не нуждалась в таком количестве дополнительных судов (70-80). Ведь отпали те товары, которые экспортировались из России, Украины и Сибири. Но пока всё было хорошо: Папа хорошо зарабатывал и копил деньги, чтобы добиться нашего переезда во Францию. Легальных путей пока не было. Но всегда находятся люди, которые сообщают о скрытых возможностях. Папа узнал, что нужно ехать в Румынию, в г. Акерман (сейчас Белгород- Днестровский). Он взял отпуск и поехал туда. Здесь ему удалось связаться с людьми, которые нелегально осуществляли перевозку в Румынию через советскую границу. Папа заплатил часть требуемых денег, вторую часть он обязался заплатить, если переход границы осуществится. В мае 1921 года к маме пришёл человек с письмом от папы, где он спрашивал, согласна ли мама на нелегальный переход границы в Акерман, где её будет ожидать папа. Мама, конечно, согласилась, т.к. других перспектив увидеться с папой и начать нормальную жизнь у неё не было.
Отъезд был назначен на конец июня. За мамой приехала бричка. Вещей было мало. Мама взяла меня на руки и села в бричку. Провожала её только бабушка. С остальными родственниками она попрощалась накануне. Привлекать внимание не следовало. Остановились в Овидиополе на краю селения. Хозяева просили не шуметь и не давать плакать ребёнку. Когда стемнело, поехали не сразу, нужно было, чтобы скрылась луна. Наконец, нас посадили в большую лодку. В лодке было человек 17-18. Как рассказывала мама, соседями оказались: одна графиня, одна княгиня, какой-то богатый человек с семьёй и другие люди, о которых я ничего не знаю. Когда настало время, начали пересекать Днестр. Гребли бесшумно, двигались очень медленно. На середине Днестра выяснилось, что дно лодки наполнилось водой. Гребцы попросили пассажиров вычерпывать воду, что и пришлось делать. Попытки детей плакать пресекались. Вся эта картина стоит перед моими глазами. Не знаю, запомнила ли я что-то или, просто слушая, как мама многократно рассказывала об этом путешествии, представила себе всё это. Было мне 3,5 года. На румынском берегу нас встретили румынские таможенники. Начали размахивать винтовками, прогоняя нас обратно. Как потом выяснилось, на посту оказалась не та смена, с которой было договорено о том, чтобы нас пропустили, и пришлось отправиться обратно. Конечно, те, у которых были ценности, лишились их в точном соответствии с . описанием Ильфа и Петрова в романе "Золотой телёнок". Делать было нечего, наши перевозчики переправили нас обратно. Попали мы на другую часть овидиопольского берега. На берегу была какая-то топь. Мама вступила туда и потеряла туфли. В босые ноги впились колючки. Так, босая, она вернулась в Одессу, конечно же, на Ольгиевскую,
т. к. у неё даже не было денег, чтобы расплатиться с извозчиком. Он согласился подождать, пока она поднимется наверх, чтобы взять деньги у родственников. Но дома она никого, кроме бабушки, не застала, а денег у бабушки не было. Пришлось просить у соседей, причём мама не сразу нашла, у кого из соседей была нужная сумма. Извозчик возмутился, не хотел ждать, начал кричать о богачах, которые удирают за границу, а не хотят заплатить за извозчика и т.п. Наконец, нужная сумма была найдена и вручена извозчику. Мама со мной вернулась в свою квартиру и решила, что никогда больше не пустится в новое путешествие. Продолжалось полуголодное существование. Прошло больше месяца. К маме снова явился человек, но другой, с письмом от папы. Папа ей объяснил её положение и причину неудачи и просил её предпринять ещё одну попытку перехода границы. И мама согласилась. Отъезд был назначен на вторую половину августа. Всё повторилось примерно в том же порядке, но в этом случае таможенники были любезны и отправили нас в гостиницу. В гостинице, где нас должен был ждать папа, нам сказали, что он уехал. Мама чуть не упала в обморок. Оказалось, что он уехал в Кишинёв, оставив адрес своей гостиницы. Ему сообщили о нашем приезде. Мы прибыли на день раньше, очевидно, из конспиративных соображений; папа приехал на следующий день рано утром. Я отчётливо помню момент его появления. Не помню, почему, но мы с мамой умывались во дворе возле дворового крана. Повидимому, в гостинице не только не было горячей воды, но не было и холодной воды.
И вдруг появился папа-большой, радостный, с сияющим лицом, бросился к маме, они начали целоваться, мне показалось это бесконечно долгим и я бегала вокруг них, крича: "а я, а я" Наконец, папа обратился ко мне, обнял меня, поцеловал, его лицо было мягким и тёплым.
Папа объяснил, почему он уехал в Кишинев: Не будучи уверенным, что наше путешествие приведёт к благоприятным результатам, он собирался превратить свои деньги в бриллианты, а бриллианты заделать в зубы в виде пломб. А потом переплыть Днестр и оказаться в Одессе, имея средства к существованию. В Кишинев он поехал, чтобы узнать о возможности подобной операции и подыскать соответствующего зубного врача. Но это были только первые шаги. Наш приезд сделал такие проекты не нужными. А потом началась сказка: поезд Бухарест-Париж в первом классе. Недельное пребывание в Париже-Эйфелева башня, Собор Парижской Богоматери, "Place Etoile", бесконечные машины, залитые электрическим светом улицы, дома, парки. В основном, в памяти остались эти слова. Но кое что из этого я всё таки запомнила: Эйфелеву башню, "Place Etoile", свой рёв на этой площади на польском языке-"я хочу домой!".
Могу написать эти слова русскими буквами- "я хце до дому". В то время я говорила только по польски, кое что понимала по русски. Я проводила много времени с бабушкой. Бабушка говорила с мамой и со мной по польски. Так что польский язык был моим первым языком. А сейчас я его совсем забыла.
А потом мы приехали в Марсель. Поселились на судне, на котором плавал папа. Это был "Тигр" или "Ефрат ". Я помню эти два названия, знаю, что в Марсельском порту они стояли рядом, но забыла, на каком из них мы жили. Папа всегда был против того, чтобы женщины и дети находились на судне. Это старое морское суеверие. К тому же папа знал, что меня здесь подстерегали опасности. Я хорошо помню, как я бегала по пароходу. В одной части судна шла перегрузка груза на катер. Помню, что я знала, что борт открыт и к нему нельзя подходить, но когда я бежала, казалось, что я не остановлюсь и выскочу за борт. Меня подхватил один из моряков. Родители узнали об этом решили срочно искать квартиру. К тому же судно должно было идти в рейс. До этого случая был ещё один- я повредила себе палец, когда крутила какой-то прибор, связанный с якорной цепью. Шрам остался у меня до их пор.
Искали квартиру вблизи порта. Оказалось, что это очень дорого, нам не по средствам. Кто-то посоветовал найти квартиру а городом. В результате поисков мы попали в небольшой посёлок под названием "Камуэн". Здесь мы сняли квартиру из двух комнат в большом двухэтажном доме, окруженном усадьбой, который назывался "Chafeau des Maroniers" т.е. "Замок капитанов". Когда-то, вероятно, это было дворянское поместье. Перед домом была большая терраса, покрытая песком и гравием. Терраса была окружена большими деревьями-каштанами и платанами. На террасе были скамьи, где можно было отдохнуть, росли также олеандры. От середины террасы шла дорога, которая проходила через мост. По обе стороны моста виден был бассейн, в котором можно было иногда купаться, но мы редко это делали, т.к. весь бассейн зарос водяными растениями и в нём были лягушки. От моста начиналась аллея длиной около 0,5 км, по обе стороны которой росли платаны. Аллея проходила через парк, в котором росли фруктовые деревья и орехи. Аллея выходила на большой хозяйственный двор, где было несколько построек, в том числе большой дом, в котором также сдавались квартиры. Хозяйственный двор был окружён забором, в котором были ворота и калитка, выходящие на улицу. Справа видны были дачные строения, сады, огороды, кустарники. Это был дачный район. Слева улица вела в сторону посёлка. Посёлок был небольшим, но дома в нём были 2-х и даже 3-х этажные. Недалеко от усадьбы, в которой мы жили, была площадь, на которой была расположена католическая церковь (костёл). В посёлке была школа. Усадьба принадлежала господину Камуэн. Это был пожилой человек лет 60-ти, лицо его было заросшим седыми волосами, он был всегда чем-то недоволен, всё время работал в саду, дети его боялись. Его жена мадам Камуэн была значительно моложе своего мужа. Она была жизнерадостной, приветливой женщиной. У Камуэнов было двое детей- Жорж старше меня лет на 5 и Одет, старше меня года на 3. В доме жила мадам Тренке, бывшая хозяйка, мать мадам Камуэн. У мадам Тренке был аристократический вид. Было ей лет 70. Мадам Тренке была всегда печальной, мало говорила, чувствовалось, что она что-то переживает. Более подобно ничего о них не знаю. Анализируя теперь рисующиеся мне картины, думаю, что в семье была какая-то драма, связанная с имущественными отношениями, которая заставила мадам Камуэн выйти замуж за человека много старше себя и другого уровня.
С детьми я дружила, особенно с Одет. У неё был властный характер, заставляющий меня ей подчиняться. Но она была добра ко мне и меня не обижала.
Вскоре после того, как мы переехали в Камуэн, папа ушёл в плавание. Мы остались с мамой вдвоём. Мама разрешала мне спускаться на террасу. Когда я в первый раз вышла на террасу, собралось много детей. Они меня окружили, расспрашивали о чём-то, но, конечно, я ничего не понимала, т.к. не знала французского языка. Поначалу я была в отчаянии и со слезами на глазах кричала маме, которая из окна второго этажа наблюдала за мной: "Мама, я ничего не понимаю". Это был уже конец 1922 или начало 1923 года, я уже успела, общаясь на пароходе с русскими, выучить русский язык. Мама тоже говорила со мной по русски, как и с папой. Но иногда я всё таки обращалась к родителям на польском языке. За два месяца, когда папа был в рейсе, я научилась говорить на французском, забыла польский язык и с мамой говорила только по русски. Когда папа вернулся, он был огорчён, что я забываю польский язык. Со своей национальностью я не сразу разобралась. Я хорошо знала, что мой отец русский моряк, что я принадлежу к тем людям, которые являются русскими, которых приютило французское правительство в трудное для нашей страны время. При чём же здесь польский язык? Мама пыталась объяснить, что в России живут не только русские, но и другие национальности, что бабушка полька и мама полька, что нужно знать русский язык, но и язык мамы забывать нельзя.
Помню такой случай: зашла вместе с подругой- француженкой к ней домой. Сказала, что я русская из Одессы. Её бабушка сказала, что она не знает такой страны. Тогда я спросила, знает ли она Польшу? Она ответила: Oui, la Pologne je sait, ce sout nos allie. (да, Польшу я знаю, это наши союзники).
Папа считал себя русским, очень любил Россию, любил Одессу, его очень волновали глобальные мировые проблемы. Вечерами, когда приходили к нему некоторые друзья и просто сослуживцы, мама приготавливала небольшой ужин, ставилась бутылка вина. Вино было во Франции самым доступным предметом, особенно "Рут", красное вино. За столом начинались разговоры, рассуждения, высказывались определённые надежды. Я с детства внимательно слушала разговоры взрослых, пыталась вникнуть в их содержание до тех пор, пока мне не начинало казаться, что папа и его друзья находятся на большом отдалении от меня, и тогда мама видела, что я засыпаю, и отправляла меня в постель. Папа был со мною строг и категоричен. Когда мне было 5 лет и я ещё не пошла в школу, папа заставлял меня учить таблицу умножения, начиная с 6 (до 5 включительно я её хорошо уже знала). Был воскресный день. Дети меня звали. Папа сказал, что я никуда не пойду, пока не выучу всю таблицу. Я умоляла разрешить мне выучить таблицу на 9-завтра. Папа не согласился, и я всё выучила и ему ответила вразброс. Мама переживала вместе со мной, просила отпустить меня, но папа был непреклонен. Он был действительно прав. Никаких трудностей с таблицей умножения у меня никогда не было, что позволяло мне не ошибаться в дальнейшем при решении задач. Ещё более решительные меры в моём воспитании он применил ещё дважды. Когда я выросла, я поняла, что была наказана за действительно недопустимые поступки, но, вероятно, можно было применить более гуманные методы: уже в детстве я была способна многое понимать.
Вот что произошло: мне было лет шесть. В воскресные дни мне выдавали несколько су, которые я тратила по своему усмотрению. Чаще всего я покупала конфеты. В воскресный день, о котором идёт речь, я получила свои су, потратила их, но заметила в кондитерской лавочке какие-то новые конфеты, которые мне очень захотелось попробовать. Я вернулась домой и стала просить, чтобы мне дали ещё денег, папа сказал, что я получила всё, что мне полагалось. Тут я заметила, что на подзеркальнике лежит мелочь. Когда мама и папа вышли в другую комнату, я тихо подошла к подзеркальнику и взяла нужную мне мелочь. Но я не учла, что из другой комнаты был виден подзеркальник и моя рука, которая взяла деньги. Деньги я потратила так, как мне хотелось, и через некоторое время вернулась домой. Меня встретили как ни в чём ни бывало. Стали расспрашивать, где я была, что делала, что видела, покупала ли ещё конфеты. Я не призналась в том, что взяла деньги и купила конфеты. Меня уличили во лжи и я была наказана несколькими ударами ремнём по попе. Мама, конечно, плакала, удерживала папу, но он сказал, что должен отучить меня от лжи и попыток воровства.
Второй случай, когда я получила такое же наказание, связан с тем, что я вызвала крайнее беспокойство мамы. Обычно через 15 минут после 18 часов я должна была вернуться домой из школы. Время приближалось к 19 часам, мама начала беспокоиться, пошла мне навстречу, начала меня звать, не знала, в какой стороне меня искать. А я, оказывается, вместо того, чтобы вернуться после школы домой, пошла с какой-то девочкой, мать которой пасла коз "a la colline"(на холмы).
Камуэн был окружён небольшими живописными холмами, там было интересно и очень красиво. Я не предупредила маму, т.к. понимала, что вечером меня не пустят, подошла к калитке, встретила в хозяйственном дворе соседку и попросила предупредить маму, что я ушла с девочкой и скоро приду. Соседка была не очень близкой, и, пообещав сообщить, видимо, забыла. Темнело, была осень, начался мелкий тёплый дождь. Подходя к нашей усадьбе, я услышала душераздирающий крик мамы, попыталась ей ответить, и, наконец, бросилась к ней. В результате- серьёзное наказание. Больше папа никогда меня не бил. Я не хотела бы, чтобы создалось впечатление, что папа был злым, просто он считал, что в раннем детстве действенны только меры физического воздействия, а позже он очень часто беседовал со мной, и эти разговоры также оказали на меня влияние.
Среди детей, с которыми я дружила, были французы и русские. Русские были детьми эмигрантов, некоторые-детьми папиных сослуживцев, которые, как и наша семья, нашли квартиру в Камуэне. Некоторые из них жили в доме, выходившем на улицу и на хозяйственный двор. Среди них были девочки Рядченко, отец которых был также штурманом РОПИТ"а. Из детей Рядченко я запомнила самую старшую девочку, которую звали Лена. Ей было 14 лет, про неё говорили, что она монархистка и очень переживает гибель царской семьи. Говорили, что она постоянно читает статьи во французских газетах, где описывались подробности их расстрела в Екатеринбурге. Не знаю её дальнейшей судьбы. Её семья, несмотря на трудности дальнейшей жизни во Франции, в Советский Союз не вернулась. Рассказ об этой девочке произвёл на меня впечатление, я с интересом смотрела на неё, но заговорить на эту волнующую её тему не могла, чувствовала себя слишком мало понимающей в этом вопросе.
Во Франции дети с пяти лет идут в школу. Дома мама много мне читала, много рассказывала не только сказок, но и различных историй, в частности, содержание опер, спектаклей. Рассказывала об артистах, которых её удалось слышать-Шаляпине, Собинове, Смирнове. Мама научила меня читать по русски, и я начала сама читать те книги, которые у нас были.
IV. Мои первые школьные годы
В 5 лет, как все дети, я пошла в школу. По французски я читать не умела. Деревенская школа представляла собой очень большую комнату, в которой было три ряда парт. Слева от учителя был ряд младших детей, посередине средних, справа старших. Расстояние между партами было таким, что в случае необходимости можно было удвоить любой из рядов, и всё таки оставалось достаточно свободного места, чтобы отделить ряды друг от друга.
Когда мы уехали, я много думала над тем, каким образом один учитель мог учить сразу три класса учеников, и я вспомнила, что старшие ученики всегда были заняты самостоятельной работой, а с младшими почти всегда была занята учительница. Были уроки, общие для всех. Например, уроки истории, которые можно было слушать как отдельную лекцию, кратко рассказывающую об исходных данных и подробно разворачивающую основную тему. Видимо, учительница считала, что повторение-мать учения, и применяла этот тезис для тех, кто уже был знаком с вопросом, а для младших такая лекция может оказаться фундаментом, который позволит лучше воспринимать подробное изложение в дальнейшем. В моей памяти осталась лекция о походах Наполеона. Учительница рассказывала с упоением о его доблестях, о его победах, о его таланте полководца, о победоносных походах, и только начала говорить о походе наполеоновских войск в Россию. Тут я выскочила и сказала, что Россию он не победил. Не помню, откуда я это узнала, может быть кто-нибудь из наших знакомых вскользь упомянул о Наполеоне и Кутузове, или мама мне что-то рассказала о войне 1812 года. Реакция учительницы на моё замечание была сдержанной, но явно неприязненной. Она быстро сказала, что это тема следующего занятия и закончила свой рассказ.
Я училась с большим интересом. Очень любила ходить в школу. Во французской деревенской школе было распределение учебных часов, отличающееся от принятого в России: мы занимались с 8 часов до 12, потом был перерыв до 16 часов. В 16 часов возвращались в школу и занимались до 18 часов. Эти вечерние занятия я очень любила. Нужно было выполнить короткие задания по материалу, пройденному утром. Учительница проверяла, как мы решаем примеры, как читаем. Не помню, чтобы она ставила какие-то оценки, но замечания она делала и одобрение выражала. Если дела шли хорошо, мы получали "Temoignade de satisfaction", т.е. одобрительное свидетельство. Как часто мы его получали, не помню. В оставшееся время учительница читала нам что-то интересное или рассказывала. Учительница сначала относилась ко мне очень хорошо, но после моего выступления я почувствовала , что она изменила ко мне отношение. Я даже помню, что она проявила ко мне несправедливость. Нескольким ученикам она выдала какую-то книгу как поощрение за хорошую учёбу. Мне казалось, что я тоже её заслужила, но она мне её не дала. Вышло так, что она заболела, и её заменила другая учительница. Я очень понравилась новой учительнице, она меня похвалила, и, увидев в шкафу ту книгу, которую не дала мне прежняя учительница, спросила, есть ли у меня эта книга. Когда я ответила, что книги у меня нет, отдала мне эту книгу. Я поняла, что прежняя учительница поступила со мной несправедливо, но это меня не очень задело. А внимание, которое уделяла мне новая учительница, было мне непонятно и не очень приятно. Повидимому, тщеславие было мне ещё неведомо.
Нужно сказать, что всё преподавание в школе было высокопатриотичным, воспитывало у детей любовь к Франции. Я тоже любила Францию и люблю до сих пор, но я хорошо знала, что Родина у меня Россия, что я русская, значительно позже я поняла, люблю Одессу, и мне ближе ментальность украинская, а не русская. Бывая в Москве, я многое не воспринимала, не понимала духа, царившего в некоторых НИИ, их скрытность, нежелание поделиться опытом, который мог мне помочь. Вместе с тем, химики в Московском Университете, на кафедре коллоидной химии, а также в химическом институте Академии Наук были очень открыты и внимательны ко мне.
Странной была для меня и грубость москвичей, с которой в Одессе я не встречалась, хотя среди пловцов, с которыми мне приходилось ездить по Украине и России, были ребята с Молдаванки и Пересыпи, которые были вежливы и очень открыты. Поражал меня в Москве и антисемитизм, с которым в Одессе я не встречалась.
Возвращаюсь к французской деревенской школе. Сейчас я понимаю, что эта школа действительно воспитывала своих учеников в патриотическом духе, насыщая преподавание рассказами о героях Франции, среди которых первое место занимала Орлеанская Дева.
Вторым, не менее важным вопросом было нравственное воспитание. Каждое утро в школе начиналось с "морали". Даже заглавие изучаемого раздела было "Morale". Изучалось какое-нибудь качество людей, например, доброта. Мы рассматривали картинки:
1. Богатый человек построил приют для бедных и назвал приют своим именем.
2. Второй богатый человек пригласил своего бывшего друга, оставшимся бедным, к себе в праздничный день. Он показал свои апартаменты, а потом повёл его в кухню и хорошо накормил, не пригласив за праздничный стол.
3. Бедняк раздобыл кусок хлеба и собирался его съесть, запивая водой, и вдруг увидел сидящего рядом с собой бедного человека, у которого не было ничего. Он разделил свой кусок хлеба и отдал половину своему соседу.
Спрашивалось: кто из этих трёх человек добрый?
Вывод: добро нужно делать не из тщеславия, не унижая достоинство человека, от чистого сердца. Темы моралей менялись. Иногда какая-то "Morale" повторялась с другими примерами. Эти "Morale" входили в душу, хорошо запоминались, и во время игр дети отмечали все отступления от "Morale".
Изучались основы наук-
1) Французская литература и французский язык. Некоторые произведения нужно было прочесть, другие воспринимались в пересказе. Учили много стихов- и патриотических, и сентиментальных, и трогательных. Знакомили с классиками французской литературы- Расин, Мольер, Рабле, Гюго, Лафонтен, Жан Жак Руссо и др. Всё очень поверхностно, ознакомительно. Изучали грамматику, писали диктанты.
2) По математике во Франции я изучила 4 действия арифметики, дроби, решала несложные задачи.
Заканчивающие школу получали знания по математике, достаточные для дальнейшего её изучения. В этой школе учились до 12- 14 лет.
3) По естествознанию давались краткие сведения из ботаники и зоологии. Обучение этому предмету всегда иллюстрировалось картинками и экспонатами. Часто ходили собирать растения, рассматривались изображения зверей, учились отличать одного зверя от другого, воспитывали любовь к животным.
Мне кажется, что я вынесла из этой школы кое-что- доброжелательность, уважение к людям, некоторый альтруизм, заботу о своём достоинстве. Я не утверждаю, что всегда руководствовалась этими хорошими качествами, но я всегда знала, как было бы правильно поступить, и если, в силу обстоятельств или не подумав, я поступала иначе, меня это мучило и я старалась исправить сделанную ошибку. Я не помню, чтобы в школе говорили чтобы то ни было о правительстве, о власти. Из слов учительницы было ясно, что существует какое-то начальство, которое управляет всеми делами и школьными также, что их нужно уважать и подчиняться их требованиям. Однажды я познакомилась с одной девочкой-француженкой, она попросила меня зайти к ней на минутку, она жила на площади возле церкви. Я была поражена бедностью обстановки, в квартире было неприбрано, казалось, что очень грязно. Мы вышли на площадь, им мне нужно было идти домой. Ко мне подошла другая девочка, с которой я училась в школе и сказала, чтобы я не играла с той девочкой, к которой я заходила, что её родители коммунисты, что они не ходят в церковь, поэтому она плохая девочка. А мне девочка понравилась, и я пожалела, что они такие бедные. Мы думали, что мы бедные, но это был другой уровень бедности. Не помню, чтобы я её ещё когда-нибудь видела. Говорили, что они уехали.
В школе не преподавали религиозных предметов, но желающие могли посещать воскресную школу, где кюре-толстый и добродушный в интересной форме знакомил детей со Священным Писанием, Библией и Еванглием. Детей готовили также к конфирмации. Для этого надо было выслушать несколько молитв, затем исповедаться и причаститься перед самой конфирмацией. В то время я была слишком маленькой (когда мне было 8 лет, мы покинули Францию), и к этой процедуре меня ещё не готовили. Некоторые страницы Священного Писания мне запомнились, но большая часть забылась.
V. Усложнения в нашей жизни.
Марсельское отделение РОПИТ"а испытывало объективные трудности, связанные с тем, что товарооборота, в сущности, не было, т.к. на вывоз экспортируемых из Европы товаров давно были заключены договоры с французскими судовладельцами, а импорт колониальных товаров не способен был обеспечить содержание такого количества судов, какие принадлежали РОПИТ"у. Поэтому руководителям РОПИТ"а не оставалось ничего другого, как начать продавать суда. Им пришлось пойти на это. То одно, то другое судно оказывались проданными, а моряки лишались работы. Так постепенно была продана большая часть судов. Было продано и то судно, на котором плавал отец. Мы остались полностью без средств. У мамы не было специальности. Изучение французского языка в гимназии помогало ей объясниться с окружающими людьми, делать покупки и др. Но для работы нужно было знать язык досконально. Папа тоже знал французский язык недостаточно для того, чтобы пересдать на французском языке навигационные предметы, что позволило бы ему плавать на французских судах. В то время ему было уже более сорока лет, начинать заниматься физическим трудом было уже поздно. На первых порах ему удалось получить место какого-то дежурного в порту. Это была малооплачиваемая работа, но существовать сравнительно бедно она позволяла. Мама начала заниматься шитьём чепчиков, ещё какими-то мелкими поделками. Жить на получаемые деньги, конечно, было нельзя, но какой-то вклад в бюджет это давало. Так прошло около года. Положение во Франции ухудшалось, началась безработица. На работу старались устроить прежде всего французов, и папа лишился даже той малооплачиваемой работы, которая у него была. Между тем, без работы осталась большая часть моряков. Они стали собираться и думать, что делать. Кто-то сказал, что было бы хорошо вернуть суда в Россию-они бы вернулись в Россию со своими командами на каждом судне, были бы на Родине и имели бы работу. Такая идея понравилась многим, стали думать, каким образом вернуть ещё не проданные суда в Россию. Между тем стало известно, что идея о том, чтобы вернуть суда, пришла не только морякам, но и представителям Советского Правительства. Они подали в суд на Правление РОПИТ"а, требуя возвращения пароходов в Советский Союз. Моряки решили также подать иск на Правление РОПИТ"а, требуя того же. На собрании моряков было выбрано правление, которое должно было вести все переговоры. В правление вошли мой отец Марьян Иванович Лакинский, большой друг отца Михаил Минович Горбатов и Гребенюк, имя и отчество его я забыла, т.к. мало его знала. Начались длительные переговоры с правительством Советского Союза, с адвокатами, собрания моряков и т.п. Собрания и встречи происходили, как это принято во Франции, в определённом кафе. Всё это длилось довольно долго. Был какой-то донос, в результате которого все члены правления были высланы в Италию. Мама очень переживала, но её успокоили, сказали, что папа скоро вернётся. И действительно, через два дня он вернулся домой. Хлопоты продолжались. Состоялось два суда- один в Париже по иску Советского Правительства, второй в Марселе. В суде в Париже принимал участие Торез как адвокат. Он был генеральным секретарём французской коммунистической партии. Несмотря на все старания, не удалось добиться желаемого. Оба суда разрешились в пользу руководителей РОПИТ"а. Действовало священное право собственности. Однако, в благодарность за участие, которое моряки приняли в процессе, представители Советского Правительства предложили желающим морякам возвратиться на Родину. Часть моряков согласилась, часть решила остаться во Франции. Папа имел возможность уехать в Польшу вместе с семьёй. Его дед во время польского восстания против России бежал из Польши, сначала в Австрию, потом на Украину. Польша после получения независимости принимала потомков таких людей, и родители думали, что такой вариант возможен, пока не начались процессы и не открылась возможность вернуться в Одессу. Мои родители дали согласие, и день отъезда был назначен. Нам предоставили билеты на пароход "Фрижи" "Mesagerie Martine", который направлялся в Одессу. Путешествие было очень длительным, т.к. судно останавливалось во многих портах Средиземного моря. На берег сходить не разрешалось. Потом, после того, как судно через Босфорский залив вошло в Чёрное море, мы сутки простояли в Стамбуле, где сойти на берег также никому не разрешили. Судно направилось вдоль берегов Чёрного моря, останавливаясь в различных турецких портах, где нам также не давали выйти на берег. Наконец мы попали в Севастополь. Здесь мы тоже не сходили на берег, но мама и папа с борта парохода рассматривали город, в котором они провели столько счастливых дней. Из Севастополя мы прибыли в Одессу, пробыв на борту, не спускаясь на берег 25 дней,-26 апреля 1926 года
VI. Одесса. Первые шаги, первые впечатления
Итак, мы в Одессе. И конечно, на Ольгиевской 15. Знакомимся со всей семьей: Дядя Дионисий Адамович Ястржембский, спокойный, чаще всего углублённый в свои дела, расчёты, проекты. С интересом беседует с родителями, расспрашивает о Франции, о нашем путешествии. Полон энтузиазма-в Одессе налаживается жизнь, всё можно купить, очень доволен, что открылись небольшие магазины и хлебные лавки, где можно купить превосходный хлеб. Об этом он нам писал, и мы надеялись, что в Союзе хорошая жизнь. Дядя любил говорить о своей работе: ему приходилось ездить в Крым-Севастополь, Балаклаву, Ялту, в Херсон, Николаев, Мелитополь и др. как представителю фирмы "Simens". Он также вёл большую работу по электрооборудованию и электрофикации Одесского Оперного Театра. Незадолго до нашего приезда он вернулся из Берлина, где покупал нужное электрооборудование. Руководство театра просило его привести также образцы для театрального занавеса. Его снабдили таким количеством образцов- мелких и крупных лоскутов, что мои куклы оказались обеспеченными "покрывалами" и "коврами" на весь тот период, пока я ещё играла в куклы. У него был письменный стол, к которому не разрешалось дотрагиваться. Я робела перед дядей и ничего не трогала. Потом, когда я была студенткой и жила в их семье, я поняла, что дядя очень добрый человек и решалась попросить у него то карандаш, то резинку, то перочинный ножик, а то и красивый ножик для разрезания бумаги. Я брала какой-нибудь предмет, но часто забывала положить его на место. Дядя говорил: "легче зайца научить зажигать спички, чем Нату научить класть вещи на место". Но всё таки он никогда не отказывал мне в нужном предмете. Его дети Вилик и Ирена получили техническое образование, близкое к дядиной специальности. Ира стала инженером -электриком, Вилик- специалистом по связи, радио, телевидению. Разговоры, которые вёл дядя с детьми, мне были непонятны не только когда я была ребёнком, но и потом, т.к. разговоры эти были очень специализированы. Я ещё напишу о "папчике" как его звали в семье, т.к. всегда помнила, что многим я ему обязана.
Тётя Ядвига- добрейший человек, встретила нас замечательно, радовалась встрече с сестрой, с симпатией относилась к моему папе, хорошо относилась ко мне, но большого интереса ко мне не проявляла. Она была поглощена любовью к Иренке, которой всё разрешалось, даже злые шалости. Ей даже не делали замечаний. Иренка (Ирена Дионисовна Ястржембская) была очень самостоятельной уже в раннем возрасте. Вела она себя как мальчишка. В те годы у неё был один постоянный друг- Дима Шарохович-наш двоюродный брат. Он ежедневно после школы приходил к Ястржембским, летом вместе с ними был на даче. Тетя Аня была очень ограничена в средствах, поэтому тетя Ядвига старалась помочь семье своего покойного брата Стасика. Ирена и Дима интересно проводили время, у них были только им понятные игры: то они были водителями машин-гонщиками (Брек Макшауз и Боб Бреквиль). Они переворачивали стулья (которые для них были машинами), устраивали столкновения, поэтому многие стулья оказывались разломанными. Никто не препятствовал им в этом. Играли в борьбу между богом "Эл" и богом "Ёл". Это было на Рождество: бог "Ёл" был богом ёлки, а "Эл"-электричества. Как эти боги боролись, я так и не поняла, но немного верила и расшифровала их названия не сразу: я Ире и Диме не была нужна, их игры уже устоялись и развивались без учёта моего присутствия. Мне было очень обидно, и, чтобы не сильно меня обижать, они принимали меня на подсобную работу, например, что-то принести, якобы купить в магазине, и т.д. Дразнили, что я не могу расшифровать названия богов.
Когда летом ездили на дачу, они неохотно брали меня с собой, считая, что я не могу быстро ходить и т.д. Однажды мы ехали с Иренкой на дачу на 13 станцию Б. Фонтана к тёте Софье Казимировне, она была прекрасной пианисткой, отец её до революции был ювелиром, хорошо зарабатывал и построил на 13 станции на Львовской хороший дом, в котором жила семья. К тому времени, когда мы вернулись в Одессу, родители её уже умерли, с мужем она не жила. Этот дом у неё реквизировали, оставив ей одну комнату, где она продолжала жить. В те времена трамвайная линия 18 номера проходила вдоль моря над обрывом. После обвала на 13 станции она прошла в обход по Дачной, и теперь дача Софьи Казимировны находится возле трамвайной линии. Итак, трамвай Љ 18 двигался вдоль обрыва. Когда мы проезжали приблизительно там, где теперь заворачивает восемнадцатый номер, Ирена обратилась ко мне со словами: "ты умеешь прыгать на ходу? Я сейчас буду прыгать. Если ты не умеешь, то доедешь до 14 станции, а потом пойдёшь обратно". Подъезжая ко Львовской, трамвай несколько замедлил ход, и Ирена выпрыгнула. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ней, т.к. я не могла представить, куда идти с 14 станции. Конечно, я немного замешкалась, трамвай уже ускорил движение, и я, никогда не прыгавшая на ходу из трамвая, оказалась на земле с разбитыми коленями и руками. Ира сказала: "я же не знала, что ты не умеешь прыгать из трамвая". Она не боялась, что я расскажу дома об этом случае. Она знала, что её не накажут. Но я ничего никому не рассказала. Мне было 8 лет, но я знала, что ябедой быть нельзя. Сказала, что споткнулась. Иногда я всё таки жаловалась маме на отношение ко мне Иренки, мама говорила с тётей, но тётя отвечала: "не могу же я заставить Иру любить Нату". Всё это имело место только в начале лета. Потом мы уехали в деревню к тёте Валюне (сестре папы ) и Зосе, её дочери, где они жили. Деревня называлась Красносёлка, это было в Винницкой области. До этого Зося, племянница папы, жила на Ольгиевской, но в связи с тем, что Вилик собирался жениться, а мы должны были приехать, Зося решила уехать к своей маме . О Зосе я напишу позже, когда буду рассказывать о наших встречах.
В деревню отправились: мама, Иренка, я и подруга Зоси- Валя. Впервые я увидела украинскую деревню. Люди мне понравились, они были очень приветливые, чистые, аккуратные, хлебосольные. Тётя Валюня и Зося жили в отдельной хате. Говорили по украински, и мне было приятно, что я их понимаю. Нас немного разочаровало, что возле дома было только одно дерево. Недалеко от нашей хаты было бывшее имение с великолепным парком, куда мы ходили гулять. Обеды были очень вкусные. Тётя Валюня варила прекрасно. К обеду всегда приносили замечательный квас из погреба. Когда открывали пробку, появлялся дымок, который каждый из нас старался уловить. Недалеко о нас была река Буг. В Красносёлке я научилась плавать. На другом- правом берегу был лес, виден он не был, но говорили, что он недалеко. И вот однажды после купания мы с Валей, не говоря маме ни слова, пошли искать мост, чтобы перейти Буг, а затем пошли искать лес. Лес мы нашли, но задерживаться в нём не стали, т.к. поняли, что уже поздно. Конечно, застали маму в волнении, она очень рассердилась на Валю (которой было лет 28-30) и упрекала её в таком неразумном поступке. А Иренке сказала: "конечно, это ты придумала". И не ошиблась. Развлекла нас поездка в Соболевку на узкоколейке. В Соболевке жила вторая дочь тёти Валюни -Люся. У неё была маленькая девочка Инна, которой тогда было месяцев 8. Об Инне, с которой я позже встречалась в Киеве, напишу позже. Все выходки Иры, её отношение ко мне свысока, её в редких случаях расположение ко мне, не мешали ей быть для меня высшим авторитетом. Только позже я узнала и оценила её настоящие ценные качества-её эрудицию, ум, исключительный вкус, её самоотверженность по отношению к родителям, оригинальность её суждений, талант рассказчика и др. В зрелом возрасте все детские обиды были забыты, мы любили друг друга и старались сделать друг другу приятное.
Вилик старше меня ровно на десять лет. В тот период, кода мы приехали, он мало обращал на меня внимания, я была для него козявкой. Но он был ласков со мной, а в мои студенческие годы и позже дружески и по-родственному относился ко мне. Я его очень полюбила. В то время, о котором я рассказываю, он был очень влюблён в Таню Шидловскую, девушку, которая жила напротив нашего дома. Балконы его и её квартиры были почти на одном уровне и сигнализация была хорошо налажена. Таня стала первой женой Вилика. Она была очень красивой и доброй. Она очень хорошо ко мне относилась, брала меня с собой в цирк, дарила картинки, цветы, давала читать книги. Она хотела стать актрисой. Несколько раз снималась в кино, но актёрская карьера у неё не сложилась, и в дальнейшем она работала в каком-то отделе пароходства. В то время я её обожала. Это была сильная детская привязанность.
Вилик был всё время занят, что-то мастерил, сделал длинноволновой пердатчик и выходил в эфир. Тогда это было запрещено, и однажды к нему пришли представители "некоторых" органов, которые выясняли, с кем велась связь, что он передавал. Сделали внушение, что выходить в эфир не разрешено, и всё внимание уделили моим родителям. Расспрашивали, кто такие, зачем приехали, что собираются делать и т.д. Создавалось впечатление, что, в основном, их интересовали Лакинские, а не Вилик, и что нарушение, которое сделал Вилик, было только предлогом, чтоб проконтролировать моих родителей. Но пока ничего криминального не было обнаружено.
Нужно было определять меня в школу. В конце года решили не посылать меня в школу, а
к 1 сентября отдать в школу Водников, которая находилась на углу Александровского проспекта и Почтовой (Жуковского), довольно далеко от Ольгиевской. Это была русская школа, большая часть школ были украинскими. Мама познакомилась с одной из учительниц этой школы, она со мной побеседовала и нашла, что меня можно было бы определить в 3-й класс, но, так как я молода для 3-го класса и не знакома с методикой в советской школе, мне трудно будет учиться в 3-м классе. Она советует отдать меня во 2-ой класс. Это приведёт к тому, что я буду знать кое-что вперёд, буду хорошо учиться и привыкну к новым условиям. Так и получилось. Правда, в дальнейшем, в 6-ом классе, у меня был срыв, но об этом позже. Я действительно училась хорошо, с интересом. С удовольствием отвечала на вопросы учительницы, которая очень мне понравилась, с удовольствием готовила уроки, старалась блеснуть, если была хоть немного знакома с новым материалом. В школе была оригинальная методика преподавания -по темам. Например, тема "Город". Все предметы привязывались к этой теме. Читали что-нибудь о городах на занятиях по языку и литературе. Делали какие-то расчёты, связанные с пассажирами трамвая или покупками в магазинах. Решали задачи, приближённые к теме. Изучали одесские берега, животных, перечисляли тех птиц, которые водятся в Одессе. Рассказывали о чайках, о перелёте птиц и т.д.. Учительница много рассказывала об одесской природе, о том, что город расположен на плоскогорье, о том, какая почва на поверхности земли, и как можно узнать, какие слои пород находятся под землёй, если пойти на берег моря и изучить те слои, которые видны, если стоишь под обрывом. Мне всё было интересно. Я очень любила, когда одобряли мои знания, не знаю, было это тщеславие или честолюбие, но мне нравилось быть среди лучших учеников. Несмотря на то, что я знала уже 3 языка (польский, русский, французский), я писала очень грамотно по русски. Так как бабушка в семье по-прежнему говорила по польски, я восстановила очень быстро знание польского языка и обращалась к бабушке по польски. Учительница спрашивала маму, как она меня учила русскому языку, что я пишу так грамотно. Возможно, это объяснялось тем, что до определённого времени я слышала только правильную русскую речь, а когда я училась писать, мама всегда отмечала различие между произношением и написанием, если это имело место.
У меня появились подруги. Это прежде всего была Маруся Фоменко, семья которой также вернулась из Франции. Не помню только, на том же пароходе, что и мы, или они приехали позже. Затем я дружила с Тамарой Парве, отец которой был капитаном, плавал и Одессу не покидал в годы революции. Я запомнила Тамару, т.к., бывая у неё дома, разбила чудесную куклу с фарфоровой головкой. Маме пришлось потом заботиться о том, чтобы как-то компенсировать этот ущерб. Были и другие подруги, но я их уже хорошо не помню. Помню мальчика Гришу Плоткина, который учился в моём классе. Он уже тогда писал стихи. В дальнейшем он стал хорошим одесским поэтом. Я встречалась с ним в университете в тридцатых годах. Но наше знакомство не распространялось далее того, что встречаясь на переменах, мы кивали друг другу. Когда в начале девяностых годов мы внимательно следили за кандидатами в депутаты Верховного Совета, я обратила внимание, что один из депутатов по фамилии Плоткин был избран, но не явился на первое заседание. Тогда же объявили, что он уехал в Израиль. Это был сын Гриши Плоткина. Гриша Плотин писал действительно прекрасные стихи, я читала его стихи, посвящённые Тике Рит. Но Тика замуж за него не вышла, вышла замуж за Серёжу Сухова, закончившего физический факультет нашего университета и ставшего доцентом кафедры физики Водного института. Мы вместе с ним участвовали во Всеукраинской студенческой олимпиаде, и у меня долго хранилась моя фотография, которую он сделал в Киеве. Это было в 1935 году. Тогда, показав хорошие результаты, я попала на Всесоюзную студенческую олимпиаду . я заболела и с температурой 38 градусов участвовала в нескольких не очень удачных заплывах, пока тренер не заметил, что я больна.
Отец Серёжи был профессором университета, работал на географическом факультете и читал замечательные популярные лекции, вызывающие интерес даже у студентов, далёких от вопросов истории и экономики. Я запомнила несколько прослушанных мною лекций, в которых профессор Сухов рассказывал о природных богатствах Сибири и Дальнего Востока и о путешественниках, которые их открывали. Профессор был весёлым и остроумным. К сожалению, он был репрессирован в те ужасные годы, интересных лекций на эту тему слушать больше не пришлось. Во втором томе книги В.А. Смирнова "Реквием ХХ века" появится рассказ о судьбе профессора Сухова и о многих других интересных людях, пострадавших неизвестно во имя чего.
Возвращаясь к моим школьным занятиям, замечу, что второй и третий классы прошли для меня успешно. Уроки занимали не много времени, и я успевала читать. Читала не только Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Короленко, но и ряд французских романов, которые читали мама, и мои тёти Ядвига и Костуся. В частности, читала Оливию Уэдели. Нехитрый ход повествования был мне вполне понятен, кое что я не улавливала. Но кое какие сентенции сохранились в памяти до сих пор. Например: "Её рост льстил мужчинам". Важно было не то, что я читала, а то, что я вообще читала! Книги были самые разные, и я имела возможность сравнивать. Это способствовало моему развитию и формированию моего характера.
Как же складывались дела у папы? В общем, неблагоприятно. Он побывал у всех своих знакомых моряков, работающих в Одессе. Разные люди встречали его по разному. Одни очень хотели помочь, другие не чувствовали себя достаточно уверенными, третьи вступил в партию, стали коммунистами и считали, что знакомство с моими родителями и заграничниками может их скомпроментировать. Независимо от отношения к папе отдельных знакомых, обстановка в Одессе была неблагоприятной для работы. Судов не хватало (РОПИТ забрал в Марсель основной торговый флот), среди тех пароходов, которые оставались, многие износились. Экспорт из СССР не получил достаточного развития, импорта тоже не было в достаточной мере, поэтому пока вопрос не стоял о срочной покупке судов. Люди, которые знали папу и хорошо к нему относились, говорили, что надо ждать, что со временем всё наладится. Папин друг Михаил Минович Горбатов, который с женой Марией вернулся вместе с нами в Одессу, был очень активным, очень решительным, но предусмотрительным человеком. Оценив общую обстановку, он понял, что Одесса нескоро оправится от ударов I мировой войны, от гражданской войны, от эмиграции людей и флота, от общего развала существующей системы, и решил уехать. Он поехал в Баку, т.к. слышал, что там нужны моряки. Он уговаривал папу сразу ехать с ним, но папа решил подождать и пока устроился работать не по специальности на завод Марти. Ставка у него была около 100рублей, что, конечно, было мало для нашей семьи. Через некоторое время от Михаила Миновича стали приходить хорошие письма; он устроился работать старшим помощником на одно из суден, которые плавали по Каспийскому морю. Он писал, что в то время руководит Каспийским торговым флотом Богуш, с которым были знакомы и Михаил Минович, и папа. Папа решил ехать, но нужно было собраться, подготовить деньги, чтобы снять квартиру, перевезти семью и вещи.
Один известный в городе врач-Панов сказал моим родителям, что у него в городе Баку есть хорошие знакомые- Бадридзе Мария Васильевна и Игнатий Георгиевич, и разрешил маме написать им от его имени. Мама тут же написала и быстро получила ответ. Они не только разрешили у них остановиться, но сообщили, что у них есть комната, правда, проходная, в которой мы можем жить, пока не найдём лучшей. Мы ухватились за такую возможность и после приезда в Баку мы жили всё время у Бадридзе, пока не уехали во Владивосток. Бадридзе оказались хорошими людьми. Он был инженером-химиком. Мария Васильевна, очень душевный человек, всю свою жизнь посвятила семье. Добрая, отзывчивая, всегда готовая помочь-она стала другом нашей семьи. Я любила её больше всех наших знакомых женщин. А она любила меня. Она много рассказывала о своём погибшем сыне, который цеплялся на улице за грузовик, на котором хотел куда-то доехать, но был сбит проходящей машиной насмерть. Она говорила, что у него был характер, похожий на мой- говорил всегда правду, был смелым и справедливым. Я, конечно, не была уверена, что она меня не переоценивает, но эти похвалы моему характеру заставляли меня стараться быть такой, какой она меня видела. Во всяком случае, смелость я проявляла и старалась не врать. Перед лестницей, по которой мы ходили, чтобы пуститься во двор, был балкон, который опоясывал весь наш двор. Балкон был ограждён перилами, и вот я старалась доказать самой себе, что я очень смелая: я перелазила через перила и проходила вдоль перил с их обратной стороны, держась только за перила, за моей спиной была пустота и каменные плиты, которыми был покрыт наш двор, на глубине от меня нескольких метров (мы жили на втором этаже). Правда, однажды мама меня застала по ту сторону перил, она тихо подошла ко мне, обняла и препроводила до безопасного места, а потом взяла с меня слово, что я больше никогда не буду этого делать.
Муж Марии Васильевны-Игнатий Георгиевич был серьёзным инженером-химиком, уходил на работу рано, приходил поздно, я почти никогда с ним не встречалась. У них было два сына-Гога и Лёва и дочь Ира. Гога был студентом, было ему лет 20. К нему ходили друзья, ходила девушка-Фаня, очень красивая. Я понимала, что у них любовь, и относилась к этому с уважением. Лёва был лоботрясом, было ему, когда мы приехали, лет 14-15. Учился он плохо, но прекрасно рисовал. Как я слышала позже, он стал кинохудожником. Игнатий Георгиевич получал неплохую, по тем временам, зарплату, но для содержания такой семьи этого было недостаточно и поэтому он решил принять сделанное ему предложение и уехать на 2-3 года в Кара-Бугаз, где ему предложили выгодные условия. Он должен был уехать на следующий день. В конторе, представляющей то большое химическое предприятие в Кара-Бугазе, с которым Игнатий Георгиевич заключил контракт, он получил большие подъёмные, попрощался, вышел на порог, и вдруг с крыши ему на голову упал кирпич. В результате- скорая помощь, больница, тяжёлая травма головы, сотрясение мозга и на многие месяцы- болезнь. Мария Игнатьевна стойко переносила горе, поддерживала Игнатия Георгиевича, не падала духом. Гога начал работать. Кроме того, им очень помогал молодой человек, который стал другом их семьи- Петя Коротков. Они нашли его на вокзале, больным сыпным тифом, отправили в больницу, навещали его, узнали, что он приехал в Баку учиться и работать, что у него нет родных. Когда он выздоровел, они его приняли в свою семью. Он оказался очень хорошим человеком. Я часто с ним разговаривала, он многое рассказал мне о своей жизни. Было ему тогда года 22. Его благодарность семье Бадридзе была безграничной. С Ирой Бадридзе в детские годы у нас были очень плохие отношения. Правда, расстались мы с ней хорошо. Когда мы снова встретились, Ира была совсем другим человеком.
Из наших знакомых я любила Михаила Миновича. Он был обаятельным человеком. Очень любил меня. Детей у него не было, поэтому он меня баловал, шутил со мной, многое объяснял мне. Его логично построенные рассказы казались мне всегда очень убедительными и занятными, и я радовалась, когда он приходил. Меня привлекало его умение находить выход из самого тяжёлого положения. В 1935 году после ареста моего папы, он нашёл выход- уехал. Мы встречались с ним в Марселе и Камуэне, в Одессе, Баку, а потом во Владивостоке, он был для меня родным человеком. Я ничего не имела против Марии Владимировны, но любви к ней у меня не было, она была строгой, насмешливой, всегда ждала от других какого-то особого уважения, обижалась, если его не проявляли, сама поступала слишком правильно и другим ошибок не прощала. С Михаилом Миновичем постоянно сорилась, но она была очень хорошей и заботливой женой и очень порядочным человеком. Мне пришлось встретиться с ними много лет спустя. Михаил Минович- единственный из тех моряков, который вернулся из Франции и не подвергся репрессиям.
В Баку я пошла в школу в IV класс. Подготовлена была хорошо, поэтому и училась неплохо. У меня появились новые подруги: Аня Амбрумова и Ира Ведерникова. Аня, её мы называли Лялей, была очень красивой, училась блестяще, много читала, у неё была красивая речь. У Ани был неродной отец, мама была красивой женщиной, которая казалась мне дамой из высшего общества. Она поощряла мою дружбу с Аней, т.к. я казалась ей непосредственной девочкой, с детскими интересами, а ей не хотелось, чтобы Аня быстро взрослела. Я была почти влюблена в Аню и готова была всё для неё сделать. Слушалась её беспрекословно, всегда её защищала от злословия, которое часто сопровождало Аню из-за её красоты, нарядной одежды и зависти, которую она вызывала. Она считала меня своим бескорыстным другом, и это было так. Она жила в центре крепости, недалеко то Девичьей Башни. Хотя нужно было пройти по одному из самых узких переулков крепости, чтобы зайти к ней во двор, поднявшись по лестнице, мы приходили в комфортабельную, хорошо обставленную квартиру с большими окнами и балконом, выходящими в засаженный большими деревьями двор. Аня хорошо рисовала и писала стихи. Когда мы уехали во Владивосток, мы долго с ней переписывались. Во время войны она была в Тифлисе (Тбилиси), и когда я приехала в командировку из Майкопа, мы встретились с ней очень тепло. Это было в апреле 1942 года. Она была военврачом и была ослепительно красива в нарядной шинели и в папахе. Когда я вернулась в 1944 году в Одессу, я ей написала, и она мне прислала срочную телеграмму: "Счастлива, что нашла тебя. Ляля.". Следующий раз мы виделись в 1940 году. Я прочла о ней статью в "Известиях". О ней писали как о специалисте по суициду, делающему чудеса докторе . медицинских наук Айне Григорьевне Амбрумовой. Я часто приезжала в Москву, и в этот приезд, созвонившись, приехала к ней. Она жила недалеко от Ленинградского проспекта. Оказалось, что прошло слишком много лет. Прежней теплоты уже не было. Видимо, она привыкла, что к ней обращаются, когда она должна была чем-нибудь помочь, и была удивлена, что мне ничего не нужно, кроме того, чтобы с ней увидеться. Когда мы разговаривали, её ожидали какие-то люди из Баку со своей бедой. Душевности между нами уже не было, школьная дружба осталась далеко позади. Мы расстались чужими людьми.
Мои отношения с Ирой Ведерниковой были значительно проще. Она была мне хорошей подругой. Жила она в том же доме, что и Аня Амбрумова. Отношения у нас были равными. Она стала архитектором, т.к. тоже хорошо рисовала. В 1942 году я также побывала в Баку и встретилась с ней. Мы беседовали с ней как старые друзья. Больше мы не виделись. Это были мои школьные друзья. Больше времени я проводила с девочками из нашего двора- Ирой Бадридзе, Валей Федотовой, Женей Колидриной. Мы играли во дворе, ходили вместе в кино, ходили на прогулки. У Жени не было отца и была очень злая мать, которая её била. У матери был сожитель, моложе матери, который мне очень не нравился. Он иногда держал себя с девочками надменно, иногда как-то заискивал. Он был высокий, с военной выправкой, с суровым лицом. Женя делала в доме всю домашнюю работу, ей это было трудно, т.к. нужно было учиться. Жизнь у неё была тяжёлая. Я ей очень сочувствовала. Отец Вали Фоменко был каким-то нэпманом. Дома у них был достаток, угощали всегда вкусными вещами. Очень сложными были мои отношения с Ирой Бадридзе. Характер у неё был очень плохой, она совсем не была похожа на своих приятных родителей, была грубой, не терпела замечаний, была очень несправедливой и завистливой. Мы часто с ней ссорились, и я тоже не всегда была корректной. Мария Васильевна, которая меня любила, переживала из-за наших ссор. Но когда Ира приехала в Одессу в 1954 или 1955 году на очень короткий срок- всего несколько часов, я была поражена переменой в ней. Это была спокойная, милая женщина, врач, работала она в Ленинграде в Военно-Медицинской Академии. Она приехала в Одессу с девочкой лет одиннадцати. Звали девочку Олей. Она была очаровательна- тонкая, нежная, красивая, но с неброской красотой, с задумчивым взглядом. Вероятно, когда она выросла, она стала очень привлекательной. Я хорошо запомнила эту девочку, т.к. меня поразила её реакция , когда она увидела море. Мы поехали в Лузановку, вышли из трамвая, и когда Оля подошла к берегу моря, она буквально захлебнулась от восторга. Она потом вошла в воду и поплыла. Вытащить её из воды было трудно. Она смеялась, радовалась и, кажется, даже плакала. Её поразила красота нашего южного моря, которое она увидела впервые.
Мне захотелось рассказать о моих бакинских друзьях, т.к. этот период жизни они в ней играли большую роль. Вероятно, хорошо, что тогда не было телевизора. Свободное время я заполняла чтением. Папа плавал на Каспийском море, рейсы были недлинными, он часто бывал дома. Приезжая, он обязательно спрашивал меня, что я прочла, что узнала нового. Он ставил мне условием, чтобы я, ложась спать, обязательно вспоминала, что я в этот день узнала нового. Читала я в основном приключенческую литературу- Майн Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна. Папа советовал мне читать эти книги с картой в руках и отыскивать на карте перемещения героев. Конечно, я делала это не всегда, но время от времени я обращалась к карте. Во всяком случае, я перемещалась по 38 параллели вместе с детьми Капитана Гранта, пыталась отыскать в Тихом Океане Таинственный остров и найти прерии, в которых Чингачук встречался с Натаниэлем Бумпо.
Папа очень заботился о моём образовании. Он очень хотел, чтобы я не забывала языки, которые знала с детства. Когда папа бывал дома, он заставлял меня читать длинные страницы из французских и польских книг. По французски я читала легко. У меня была книга "Сказки Андерсена" на французском языке колоссальных размеров. Шрифт там был очень крупный и читала я бегло. Папа был доволен моим чтением. Когда доходило до польского языка, я спотыкалась на каждом шагу. В польском языке много различных сочетаний букв, которые обозначают разные звуки, и я всё время ошибалась, неправильно произносила слова. Папа очень сердился. Но я ведь по-настоящему никогда не учила польского языка, мало времени из моей жизни слышала его и никто не заставлял меня выучить все звуки и их написание.
Плавание по Каспийскому морю папу не удовлетворяло. Хотя переходы из одного порта в другой были кратковременными, на Каспийском море часто штормило, а погрузка и разгрузка перевозимых грузов занимала значительную часть времени рейса. Иногда приходилось задерживаться в чужом порту. Папа возвращался очень усталый. Сердился, когда мы с мамой приезжали его встречать в Черный город, где чаще всего швартовалось судно. Папа привык к дальнему плаванию, к просторам океана, и ему были неприятны рейсы на Каспийском море. Он постоянно писал в Москву, в Министерство Морского Флота о том, что хотел бы работать на таких судах, которые ходят в Дальнее плавание. В конце 1930 года папа получил письмо из отдела кадров Министерства Морского Флота. Ему предложили два варианта- Архангельск и Владивосток. Папа выбрал Владивосток, где он уже бывал, и где условия плавания судов мало отличались от одесских. В декабре 1930 года папа уехал во Владивосток. Мы с мамой стали готовиться в дорогу. Мы без грусти расставались с Баку и со своей проходной комнатой, которая была разделена при помощи занавеса от прохода, соединяющего входную дверь и ту, которая вела в квартиру Бадридзе наискось. Но, конечно, мы не могли не пожалеть о том, что расстаёмся с людьми, искренне относящимся к нам. В их хорошем отношении ко мне я убедилась, когда мне пришлось дважды во время войны побывать в Баку, и я ощутила родственное ко мне отношение не только со стороны Бадридзе, но и соседей, с которыми мы никогда не были близки. Мне хотелось поменять город, в котором я жила, и школу в связи со срывом, который у меня был в начале 6-го класса. Я вообразила, что мне так легко заниматься, что я могу сама выбирать предметы, которым я буду уделять внимание, и не буду обращать внимания на другие предметы. Я хорошо относилась к физике, математике, русской литературе, русскому языку. Но я считала, что мне необязательно ходить на уроки обществоведения, географии и некоторые другие. Я уделяла много внимания физике, бывала в физической лаборатории в ущерб другим занятиям. Я держала себя самоуверенно, не слушала преподавателей, предмет которых меня не интересовал, опаздывала на уроки, оправдываясь тем, что была в физическом кабинете. Преподавателям такое поведение не нравилось, но я не помню, чтобы мне делали внушения или предупреждения, а как-то сразу вызвали маму и объявили, что переводят меня в другую школу. Новая школа была значительно дальше от дома, знакомых у меня там не было. Ко мне относились настороженно, не зная, за что меня наказали так серьёзно. Мама решила не вмешиваться , учитывая, что мы уезжаем.
Оценки, в общем, у меня были не плохие, мне выдали табель и справку, и вскоре мы с мамой уехали. Папа прислал нам ,по тем временам, довольно много денег. Денег хватило и на билеты до Владивостока, и на переезд. Кое что из мебели, оставшейся от тёти Костуси, мы продали, носильные и хозяйственные вещи собрали и отправили багажом во Владивосток. Эту поездку я запомнила на всю жизнь. Мы ехали до Москвы в международном вагоне, и на меня произвело большое впечатление, что вместе с нами ехал Давид Ойстрах. Мне хотелось познакомиться, но подходящего предлога я не нашла. Музыку я не понимала, только один раз была в концерте, где он играл. Конечно, это был просто мимолётный интерес. После пересадки в Москве мы ехали до Владивостока в мягком вагоне. Мы приобрели очень много знакомых, в частности, я познакомилась с неким Всеволодом Петровичем Давыдкиным, который закончил Московскую с/х Академию и ехал на работу в Хабаровский край. Ему было 24 года. Я потом с ним переписывалась. Думаю, переписка с тринадцатилетней девочкой могла интересовать его только как шутка. Познакомились мы с семьей Абрамовых- матерью и сыном Аликом. Они оказали нам великую услугу, когда мы риехали во Владивосток и папа нас не встретил. Как оказалось, папе на вокзале дали неправильные сведения о приходе поезда. Но пока мы стояли на вокзале и не знали, что нам делать. Наших соседей встретил отец Алика, инженер-строитель, специализирующийся на строительстве больших портовых холодильников. Им были построены такие холодильники в Ленинграде, Одессе, Баку, а в то время, когда мы приехали, он строил холодильник во Владивостоке. Эта семья была так любезна, что предложила нам сесть к ним в машину и поехать в гостиницу. Мама хотела снять номер, но мест не оказалось, и наши знакомые приняли нас в свой номер. Это были первые наши знакомые во Владивостоке. С Аликом у меня завязалось начало дружбы. Мы как-то поехали с ним за город на "Океанскую". Мы там отдыхали, купались, а потом решили покататься на лодке. Отплыли довольно далеко, вдруг начался дождь, гроза. Мы не знали, что делать- высадиться на островке поблизости или возвращаться на "большую землю". Решили вернуться. На берегу уже нас ждали, волновались, сердились, что мы так далеко заплыли. На берегу оказались знакомые папы, которые рассказали ему о нашем приключении. Папа очень рассердился и запретил мне встречаться с Аликом. Он сказал, что встречаться можно только семьями, когда либо они приходят к нам, либо мы приходим к ним. Я не очень огорчилась, т.к. Алика я считала хорошим мальчиком, но он не вызывал у меня большого интереса. В Тихоокеанском Пароходстве папа получил назначение преподавателем в Владивостокский мореходный техникум. Его назначили заведующим производственной практикой студентов. Он был назначен на судно "Индигирка". (Папа экзаменовал меня, знаю ли я, где находится и что такое Индигирка; я, конечно, не знала, что это река в Сибири). На этом судне студенты проходили практику. Папа вместе со студентами плавал в Японском море, Тихом Океане, заходил в порты Японии, Сахалина, Камчатки. Папа проводил с ними теоретические занятия, а в летнее время отправлялся в плавание. Мы приехали в феврале, "Индигирка" стояла в порту. Папа ещё не получил квартиру и жил на судне. Мы с мамой тоже поселились на "Индигирке". У студентов были занятия, которые проходили в здании техникума, и такие, которые относились к практике и проходили на судне. Я поступила в школу. Возвращаясь из школы на пароход, я попадала в интересную обстановку, где было много ребят старше меня года на 3-4. Часть из них находилась на занятиях в кают-компании, а часть делала какую-то работу по ремонту судна. У меня появилось много знакомых. Мне было весело, мы много болтали, но длительных знакомств не получилось. Вскоре мы получили квартиру, сначала на Эгельшельде, а потом на Суйфунской площади. Эгельшельд представлял собой мыс, с одной стороны которого была бухта Золотой Рог, а с другой- открытое море. Построек там было немного, в основном, очень старые. Нам дали большое помещение, разделённое перегородкой, всё там было старое, неопрятное, давно не ремонтированное. Но мы были рады своему углу, всё чистили, мыли и ждали получения новой квартиры. К нам часто стала приходить собака-сеттер, звали её, как мы потом узнали Джек. Мы её полюбили, и она от нас не уходила. Через некоторое время пришли люди, которые сказали, что мы приманили их собаку и потребовали , чтобы мы заплатили им 10 рублей и оставили себе собаку. Т.к. мы очень полюбили Джека, мама заплатила эти деньги, и Джек стал нашим. Много позже, идя с Джеком в направлении базара, мы встретили человека, который окликнул Джека. Джек бросился к нему. Этот человек спросил, откуда у меня эта собака. Оказывается, он её оставлял своим знакомым на Эгельшельде. Я ему всё рассказала. Он увидел, что Джеку неплохо живётся, и приказал ему оставаться со мной. Он не имел возможности держать собаку- был всё время в разъездах.
Когда мы получили комнату в коммунальной квартире, Джек всё время был со мной, я всюду его брала с собой, даже на занятия кружков, которые я посещала: фотокружок, военный кружок, где мы изучали винтовку, даже литературный кружок. В середине 1933 года папа сказал, что Джек- охотничья собака, которая привыкла помогать охотникам, что у нас она лишена движения, длительных походов, и что есть охотник, которому она очень нужна. С болью в душе я рассталась с Джеком, но я поняла, что жизнь в комнате площадью 14 кв. м. невозможна для семьи из 3 -х человек, даже и без собаки. Но я не очень переживала по этому поводу. Вероятно, родителям становилось всё труднее по мере того, как я росла. Постоянную кровать поставить мне было некуда. На ночь ставили мне что-то вроде раскладушки. Но я всё таки любила нашу комнату, она была светлой, чистой. Были периоды, когда школа не работала, не знаю, почему, месяца два. Я не теряла даром времени. Помню, что по какому-то пособию для заочников и задачнику Шапошникова и Вальцева я научилась извлекать корни и решать квадратные уравнения. Папа приучал меня к умению самостоятельно работать. Помню, что на Эгельшельде я решала для своего удовольствия довольно сложные арифметические задачи, в том числе "на бассейны". Жизнь в те годы становилась всё сложней, в магазинах нельзя было ничего купить, кроме красной икры. Я её тогда совсем не любила, а мама покупала и с удовольствием ела. Стоила она 3 рубля килограмм. Сравните: яблоко у китайцев, которые раскладывали на полу свои товары, тоже стоило 3 рубля, хлеб выдавали по карточкам. Но папа получал хороший паёк, т.к. работал дополнительно в Дальстрое, куда устроил его Михаил Минович, также перебравшийся во Владивосток и руководивший каким-то отделом в Дальстрое. Школу во Владивостоке я очень полюбила. Я хорошо училась, но отличницей я не была. Попрежнему любила математику, физику, литературу, географию. В 7-ом классе познакомилась с некоторыми грамматическими правилами и синтаксисом, поэтому писала грамотно. Если я иногда делала ошибку, это было для меня драмой. Я до сих пор помню, как переживала, что написала восстание с одним "с". Когда я поступила в школу, у нас был бригадный метод обучения. Нужно было коллективно проработать вопрос, потом подходил учитель и начинал спрашивать. Если кто-нибудь отвечал на вопрос учителя, всей бригаде засчитывался этот вопрос. Когда были даны ответы на все вопросы, бригада получала зачёт. Мы распределяли вопросы между собой и отвечали и всегда были впереди. Обычно я читала и вдумывалась, поэтому могла ответить и что-то добавить, но все положительные оценки засчитывались всей бригаде. Но никто на это не обижался. Возможно, что далеко не все получали знания, но коллективизм это воспитывало. Школа называлась Ф.З.Д. (фабрично-заводская девятилетка). Когда мы перешли в 8-ой класс (не помню, когда стали класс называть не группой, а классом), начались изменения в школе: отменили бригадный метод, и каждый отвечал за себя.
А когда я перешла в 9-й класс, начали превращать школу в десятилетнюю. Но мне учиться в 10 классе не пришлось. В 9-ом классе у нас появился новый учитель по химии. Он заменил учительницу, которая совершенно не справлялась с дисциплиной в классе. Он был очень строгим и интересно преподавал химию. Хотя этот преподаватель по фамилии Чигаринов требовал досконального знания свойств химических веществ и умения написать любую формулу и уравнение химической реакции, что требовало во многих случаях запоминания многих исходных данных, я увлеклась периодическим законом и периодической системой Менделеева. Особенно интересным для меня была возможность предвидеть свойства элементов и их соединений по их положению в периодической системе. А изучение строения атома, даже в той примитивной форме, которая в то время была нам доступна, окончательно меня покорило. Я этого ещё не сознавала, но впечатление на меня произвело именно то, что логическое мышление на основании разрознённых фактов позволило создать стройную систему, отражающую единую связь между всеми явлениями в природе. Помню, что мы с подругой учили химию по учебнику Перекалина и Ребиндера. Я не могла и думать, что когда-нибудь познакомлюсь с Петром Евгениевичем Ребиндером, ставшим академиком и заведующим кафедрой коллоидной химии Московском университете, куда я попала на стажировку много лет спустя.
В 6-ом и 7-ом классе я дружила с Леной Штернталь, красивой рыжеволосой с длинной косой девочкой, настолько всегда аккуратной, что казалось, что она блестит, и в любую часть её фигуры можно посмотреться, как в зеркало, и получить своё отражение. Бывая у них дома, я поняла, что такое немецкая чистота. Мы много читали, обменивались книгами и впечатлениями. Расстались с ней, когда её семья уехала из Владивостока. Я дружила также с Малкой Гершкович, которая очень хорошо училась, но было очень бедной. Это была удивительно добрая девочка, которая меня очень любила. Я дружила также с Валей и Людой Сахошкаными, сестрами очень разными по характеру. Я больше дружила с Людой, хотя она была очень неспокойной, часто плакала, иногда бывала близка к истерике. Могу перечислить ещё много девочек, с которыми была дружна- Наташа Федоренко, Мила Головко, Люда Кравченко, Нина Ткач и др. Было много друзей и среди мальчиков- Боря Бочаров, Борис Беспалов, Костя Лобода, Коля Михайлов, Вит Муцянко , Жора Коновалов и др. Когда я уезжала в Одессу в апреле 1934 года, меня провожал 21 человек. Школьная жизнь меня увлекала. У каждого класса была своя комната, мы старались её украсить, сделать уютной, стены обвешивали картинами, календарями, портретами. По инициативе преподавателя политэкономии мы часто устраивали диспуты на различные темы по материалу, пройденному по литературе, по химии, по политэкономии, которую мы начали проходить, но потом этот предмет сняли. Преподаватель политэкономии был молодой, красивый, говорили, что он приехал с КВЖД из Манжурии. Он давал нам определения для различных политических терминов, заставлял составлять конспекты и запоминать эти термины и их расшифровку. Я долго помнила эти определения, и когда попала в университет, убедилась, что они общеприняты в марксистско-ленинской терминологии. К сожалению, он был арестован, и этот предмет больше не преподавался. Как-то мы пошли к завучу с просьбой направить ходатайство о том, чтобы его освободили, т.к. он очень хороший преподаватель. Завуч сказала, чтобы мы не вмешивались не в своё дело, и разговаривать с нами не стала. Это был не первый случай, когда мы столкнулись с несправедливостью (с нашей точки зрения). Когда я училась в 7-ом классе, у нас был очень хороший директор, внимательный, помогавший многим ученикам, у которых было тяжёлое материальное положение. Он всегда прислушивался к нашим инициативам, давал полезные советы. Его жена преподавала математику. Она прекрасно всё объясняла. Если ученики делали ошибки, не усваивали материал, она оставляла их после уроков и снова всё объясняла. Я любила математику, её объяснения мне были понятны. Характерно, что новое она начинала объяснять после того, как все ученики усвоили прошлый материал. Меня она привлекала к занятиям с отстающими учениками, заставляла решать с ними задачи и объяснять им то, что было непонятно.
И вдруг, однажды прийдя в школу, мы узнали, что арестованы директор и его жена. Это был удар для всех учеников. Был назначен новый директор. В класс пришла новая молодая преподавательница; нам казалось, что она ничего не знает, не умеет объяснять новый материал. Мы направились в директору, сказали, что пойдём в высшие инстанции, будем требовать, чтобы нам вернули наших любимых учителей. Разговаривали снами спокойно, сказали, что, возможно, разберутся и всё будет в порядке, а пока вместо молодой учительницы дали довольно старого педагога Елизавету Сергеевну, которая была знакома многим из нас. Елизавета Сергеевна действительно была знающим опытным преподавателем, и мы успокоились. Мы получили урок дипломатии, когда можно решить вопрос путём удовлетворения одного сопутствующего, не главного пункта требования, затушевав главное. Как рассказывали через некоторое время, директор и его жена арестованы были по ошибке. Биография у них была самая рабоче-крестьянская. Они честно работали и никаких сомнительных моментов в их жизни не было. Но в школу они не вернулись, и даже во Владивостоке не остались, уехав на родину. Жизнь в школе продолжалась. Экзаменов не было, итоги подводили сами преподаватели. Оценки у меня были хорошие. Наступило лето, я была полностью свободна. Утром я чаще всего шла купаться на море, где проводила несколько часов. Я хорошо плавала, далеко заплывала и не верила рассказам об осьминогах, якобы бывающих в небольшом отдалении от берега. Иногда мы большой компанией отправлялись на дачу- либо на 18 км (Океанская), либо на 26 км. Берег у моря очень отличался от одесского. Хотя в самом Владивостоке, также как и в Одессе, нужно было спускаться к берегу моря, в дачных местностях, куда мы ездили, берег был пологим и почти сразу после прибрежной песчаной полосы начинался лес, где были большие деревья, кустарники, трава, цветы. Иногда там паслись лошади, и однажды мы умудрились на них забраться и немного покататься. Много времени я проводила дома. У нас в квартире не было девочек моего возраста, но было два мальчика: Иващенко Славик и Боря. С Борей и его мамой Марией Васильевной я много позже встретилась в Одессе. Боря учился в Политехническом институте, и по капризу судьбы оказался в одной группе с мой двоюродной сестрой Ирой, которая во время оккупации Одессы не училась и вообще поступила в институт позже, т.к. после окончания техникума работала на Урале и в Средней Азии. Боря Иващенко был моложе меня на год, а Славик на год старше. С Борей можно было поговорить о книгах, о математических задачах и о жизни вообще. Слава был полным лоботрясом. У меня с ним всегда были конфликты. Не помню, что мы с ним делили, но однажды мы даже серьёзно подрались. Папа, узнав об этом, очень возмутился, но не ругал меня, а выбрал момент и беседовал со мной очень серьёзно. Он мне объяснил, что в мои 14 лет я выгляжу, по меньшей мере, на 16 и мне пора избегать такого вольного обращения с ребятами. В школе во Владивостоке я никогда ни с кем не дралась, а в Баку бывало, что конфликты с мальчиками я решала тем, что могла стукнуть надоевшего мне мальчика и уйти. Не помню, чтобы кто-нибуль их них дал мне сдачи. Слава был очень грубым. Не помню, в чём было дело, но я была возмущена его поведением и ударила его, он ударил меня и мы начали драться. В общем, когда я ушла, следы драки, не очень серьёзные, были как у него, так и у меня. После разговора с папой мне было очень стыдно, и я пообещала, что никогда больше не вступлю в драку ни с кем. Помню ещё один серьёзный разговор с папой на очень интимную тему. Я читала любые книги, никто никогда не проверял, что я читаю, никогда не запрещал читать ту или другую книгу. С мамой я часто обменивалась впечатлениями о книгах. Если это были романы, мама обращала моё внимание на некоторые этические и нравственные вопросы. Если в романе описывалась измена или любовь к недостойному человеку, мама объясняла мне, что измена- это предательство, что, выходя замуж, женщина клянётся в верности, и, изменив, нарушает эту клятву, особенно, если это происходит потому, что женщина разочаровалась в муже. Если это случилось, нужно разойтись и тогда связывать свою судьбу с другим. Мама обращала моё внимание на необходимость хорошо узнать человека, сначала оценить, достоин ли он вообще не только любви, но даже дружбы, и влюбляться в человека, который не только привлекает к себе, но и достоин любви. Но мама очень верила в любовь и считала, что любовь многое оправдывает, а поэтому хотела, чтобы я влюблялась очень осторожно. Всё это было наивно, но т.к. это говорила мама, многое внедрилось в моё сознание, и в дальнейшем, встречаясь со многими людьми, я оценивала не только отношение к себе, которое могло мне льстить, но и отношение к другим людям и животным, которое позволяло охарактеризовать человека более полно. Я также придавала большое значение поведению людей, выполнению ими правил вежливости. Во всех этих разговорах никогда не прозвучало ничего относящегося к материальной обеспеченности. И мама, и папа учили меня опираться прежде всего на себя и искать друзей.
Но вернусь к разговору с папой. Увидев среди моих книг "Декамерон" Бокаччио, папа сказал, что не собирается запрещать мне читать эту книгу, но хотел бы обратить моё внимание на некоторые моменты, которые относятся к человеческой природе. У каждого человека бывают ощущения, которые вызывают у него удовлетворение или даже наслаждение, но это относится только к этому человеку, а у постороннего могут вызывать неприятные ощущения или даже отвращение. Это относится к отношениям, которые бывают между мужчинами и женщинами. Он сказал, что обсуждать это так же недопустимо, как, например, подглядывать, когда кто-то опорожняет желудок. Всё это очень индивидуально и интимно. В "Декамероне" подобные вопросы, хотя и в шутливой форме, смакуются. Признаюсь, продолжать чтение этой книги мне расхотелось.
Как очень многие грамотные люди, живущие в России, папа привык обсуждать насущные вопросы жизни, изменения в политике государства, делать выводы об их целесообразности и т.п.
У папы были демократические взгляды. Он любил читать и сочувствовал героям Чехова, Куприна, Достоевского, Толстого, Короленко. Вначале он сочувствовал революции, но террор, который он наблюдал по отношению к многочисленным слоям населения, не вызывал к него сочувствия. Не нравилось ему негласное требование любить советскую власть, не нравилось отношение к крестьянству, насильственная коллективизация, упразднение НЭП"а, репрессии, которые начались уже в конце 20-х и начале 30-х годов. Папа честно работал, добросовестно обучал студентов, никогда публично не высказывал своего мнения, но в частных разговорах мог иногда высказать то или иное суждение. Я слышала его мнения дома, в разговорах с сослуживцами или соседями: сдержанно, двумя-тремя словами. Он не пропагандировал свои взгляды, но и не находил нужным их скрывать. Я уже училась в 9-ом классе. В самом начале учебного года в школу пришло распоряжение из Горнаробраза направить несколько хороших учеников 9 класса не две недели в школу на Эгершельде для проведения занятий со школьниками младших классов. Я попала в число учеников, направляемых на педагогическую работу. Педагогическая работа мне понравилась. Ученики отнеслись ко мне хорошо. Я попала в 3-ий класс. Мне выдали учебники 3-го класса, я задавала задания ученикам, сама готовилась, и на следующий день обсуждала изученный нами материал. Не скажу, что была идеальная дисциплина, чаще всего был рабочий шум, но всё же ученики усваивали материал. Я старалась дополнить содержание учебника новыми примерами, рассказывала дополнительно то, что знала по данному вопросу. Занятия 3-го класса проходили в химическом кабинете, в нём стояли шкафы, заполненные реактивами, как оказалось, не запертыми на ключ, и однажды, когда я на перемене вышла из класса, два моих ученика забрались в шкаф, достали кусочек металлического натрия или калия и опустили его в чернильницу, где были чернила. В начале урока произошёл взрыв.
К счастью, никто не пострадал. Неприятных последствий не было, т.к., помещая учеников в химический кабинет, дирекция должна была проверить хотя бы, закрыты ли шкафы. Вместо 2-х недель работа в школе продолжалась 1,5 месяца. Работала я до 12-13 часов. Потом шла в школу на 2-ую смену. Иногда пропускала первые часы второй смены. Я ощутила интерес к педагогической работе. С годами он развился, в дальнейшем мне пришлось работать как в средней, так и в высшей школе, но об этом позже.
В 1933 году в стране проходила паспортизация. Я видела, что все мои школьные друзья получают паспорта, мне же не хватало нескольких месяцев для получения паспорта. Мне очень хотелось получить паспорт и чувствовать себя взрослой. Я посмотрела свою метрику и заметила, что год рождения (восемнадцатый) написан от руки с слог "во" попал на линию сгиба и совсем выпал. Я решила попробовать получить паспорт как родившаяся в 1917 году. Когда я пошла получать паспорт, никто не усомнился, что мне уже есть 17 лет. Я всё это сделала самостоятельно, не поставив родителей в известность. Этот с моей точки зрения безобидный обман сыграл большую роль в моей жизни, дав мне возможность в 1934 году поступить в университет, куда принимали в то время с 17 лет.
А гроза над нашей семьёй собиралась. Мы ничего не подозревали. Однажды, когда я только возвратилась из школы после 2-ой смены, раздался стук в дверь, я открыла, вошёл человек среднего роста, щуплый, остроносый, с внимательными глазами. Сказал, что ему нужен мой отец. Он решил его ждать. Начал расспрашивать меня о нашей семье, о школе. Я рассказала обо всём откровенно, сказала, что папа приходит поздно, т.к. после работы в морском техникуме идёт на работу в Дальстрой. Он спросил меня, знаю ли я, где он работает вечером, и я сказала, что знаю. Он просил проводить его туда. Это было на Китайской улице. Я пошла с ним. Не доходя до папиной работы, мы встретили папу, человек поговорил с папой; папа сказал, чтобы я шла домой и передала маме, что он арестован. Это был для нас тяжелейший удар. На следующий день мама пошла в НКВД, узнала, какой следователь ведёт папино дело, мама попала к нему. Он был очень любезен, сказал, что папа арестован ненадолго, что нужно кое-что проверить. Мама стала носить папе небольшие передачи, писала записки, папа отвечал. Настроение у папы было плохое, он не верил, что это может скоро закончиться, писал, что Ната должна устроиться на работу. Мне нашли работу в каком-то учреждении на ул. Ленина, в бухгалтерии. Работа была несложная, но требовала внимания и аккуратности. Я очень часто ошибалась, приходилось переделывать. Я привыкла находить в любом вопросе главное и на детали не обращать внимания. Здесь же вся работа состояла из деталей, а главное состояло в том, чтобы собрать эти детали воедино. Мне было неинтересно, я опять ошибалась. Я вспоминаю этот период как кошмар. После работы я шла в школу, попадала на 3-й или 4-й урок. Я продолжала верить в Бога и молилась. Молилась, чтобы папу освободили. Во Владивостоке открылся цирк, билеты были недорогие. Мама разрешала мне ходить с подругами в цирк. Я увлеклась цирком, особенно мне нравилась верховая езда и те упражнения, которые выполняли на лошадях цирковые артисты. И вот я дала обет, что, если папу освободят, я в этом сезоне больше не пойду в цирк. В середине января папа вернулся домой, мы были счастливы, считали, что если бы за ним что-нибудь было, его бы не отпустили. Я оставила эту ненавистную работу, начала регулярно ходить в школу, даже продолжала заниматься английским и французским языками с Любовью Евгеньевной Гернет, замечательной женщиной, окончившей в Париже Сорбону. Она оказала на меня колоссальное влияние, я сделала с ней большие успехи в языках и научилась некоторым тонкостям общения в культурном обществе. И вот в этот период, казавшийся таким счастливым, я сделала ошибку, которая потом казалась мне роковой- я забыла о своём обете и снова пошла один раз в цирк. Через несколько дней папа снова был арестован. Я считала себя виноватой в этом. Конечно, виновата была не я, а входившая в обыкновение система арестов, почти не допускавшая возможности невиновности человека, подвергшегося аресту. За убеждения, отличавшиеся от удобных для Советской власти. Но я переживала очень сильно и считала, что Бог меня наказал за то, что я нарушила добровольно данный мною обет. Папу осудили на 3 года по 58 статье- контрреволюция. Можно было понять, что это была за "контрреволюция", которая заслуживала всего 3 года. Папу отправили в Хабаровский край. Видимо, там ещё не было лагерей, поэтому папу поселили в какой-то местности на берегу Амура. Папа писал о том, какой это непочатый край богатств, сколько там полезных ископаемых, сколько лесов, сколько в них полезных растений и зверей, а также какие перспективы ждут Амур, если развивать судоходство и проложить железную дорогу, проходящую через тундру к Амуру. Такая дорога была построена в 70-х, 80-х годах, и я на ней была.
Мы получили первые письма от папы. А нас стали выселять из квартиры, т.к. выдали ордер другим людям. Мы написали папе об этом. Папа помочь нам не мог, но написал нам, чтоб мы ехали в Одессу, и там решали, что делать дальше, а он будет работать в Хабаровском крае, пока не закончится срок его ареста. До конца учебного года ждать нам было нельзя, т.к. жить было негде. Спасибо, что люди, которые должны были жить после нас в этой квартире, не стали выселять нас на улицу, а проявили терпение. Правда, в конце концов, они стали привозить свою мебель, а мы продавать свою, чтоб как-то собрать деньги на дорогу в Одессу. В начале 1934 года во Владивостоке стали появляться коммерческие магазины, в которых можно было купить продуты, нужные нам в дорогу. Мы уехали из Владивостока с двумя чемоданами носильных вещей и добрыми пожеланиями соседей, моих соучеников и маминых сослуживцев.
О жизни в Одессе мы знали из писем тёти Ядвиги и бабушки. Знали, что у Ястржембских уже не 5 комнат, а только 3, т.к. их уплотнили и две комнаты (одна из них наша, я в ней родилась и мы там помещались в 1926-1928 г.) и маленькая комната, в которой размещался Вилик со своим радио, уже не принадлежали семье Ястржембских. Там жили соседи. Тем не менее дядя сам написал нам письмо с приглашением приехать в Одессу, т.к. понял, что у нас безвыходное положение. Нам, конечно, не могли предоставить отдельную комнату, таковой не было: в одной были дядя и тётя и Ира, когда она приезжала в Одессу, во второй Вилик и Туся (Туся была второй женой Вилика, с Таней он давно разошёлся женился на Тусе, с которой учился в институте связи. Она стала инженером связи и занимала ответственную должность). В столовой спала бабушка, нам там же могли предоставить довольно широкий диван, где мы могли уместиться с мамой. Из писем бабушки мы знали, что Ира вышла замуж за Олега Шевякова, довольно скоро с ним разошлась и вышла замуж за Игоря Чёрного. Затем оставила и его и отправилась на Урал, а потом и в Среднюю Азию. Позже Ира там вышла замуж за Михаила Громова, крупного инженера, которого в 1937 году постигла участь многих серьёзных инженеров- арест. Ира проявила находчивость и настойчивость, высшее дипломатическое искусство, вооружившись весомыми аргументами и добившись аудиенции у самых высоких руководителей в Москве, буквально вырвала его из рук НКВД. К сожалению, распался и этот её брак. Несмотря на героические усилия по его спасению, более весомыми оказались злые языки, не преминувшие сказать мужу, как она проводила время, ожидая окончательного решения его судьбы. В 1939 году она вернулась в Одессу и поступила в Политехнический институт по свой специальности инженера -электрика, закончив его уже после войны. Кода мы вернулись в 1934 году, Ира как раз была в Одессе, но позже уехала в Среднюю Азию, где работала до 1939 г. После окончания Политеха она работала в Проектном Институте на Дерибасовской 12, а потом перешла в Институт "Пищепромавтоматика", где в соавторстве в Витей Ганелем, её сокурсником по институту, написала несколько книг по автоматике. Ещё перед войной она вышла замуж за Павлика Ухова, который когда-то учился с ней в профшколе и с тех пор любил её. Павлик вернулся в Одессу после плена, куда попал после тяжёлых боёв в Севастополе в 1943 году. Иногда немцы разрешали солдатам из Украины возвращаться на Родину из плена. Они заигрывали с украинцами. Павлик вернулся к Ире. В период оккупации он занимался мелкой коммерческой деятельностью, дававшей ему возможность существовать, а в 1944г после взятия Одессы нашими войсками снова был мобилизован и послан на фронт. После войны он работал главным электриком на дноуглубительном судне, которое было послано во Вьетнам. Во Вьетнаме он был с Ирой. Время, проведенное там, казалось им сказкой. Они привезли много мелких экзотических вещиц, кокосовые орехи, какие-то циновки, веера и т.д. Но больше всего им понравилось отношение людей, благодарных за помощь, оказываемую им одесситами. Они были участниками встречи с Хо-Ши Мином, который им очень понравился. Павлик на том же судне был также в Иемене. Он пробыл там полгода, но климатические условия были настолько тяжёлыми, что ему пришлось уехать. Здоровье его оказалось подорванным. Он умер в 1988году. После смерти Павлика, родители, мои тётя и дядя, умерли раньше- тётя в 1965г, дядя-?, Ира обменяла свою квартиру совместно с племянницей Иреной Вильгельмовной Хихловской, дочерью Вилика, и с тех пор жила совместно с ней и её семьёй вплоть до смерти Иры в 1995 году. Она была любительницей быстрых решений, парадоксов, часто намеренно нарушала правила вежливости, с некоторым пренебрежением относилась к традициям, в общем, была неповторимой. Она была великолепным специалистом и в то же время весьма начитанным интеллектуальным человеком. Недаром Леонид Брониславович, муж Ирочки (Ирены Вильгельмовны) в своих "легендах" назвал годы, прожитые совместно с Иреной Дионисьевной, "жвавою сторiнкою в нашому життi". В детстве и юности Ира имела на меня колоссальное влияние. Некоторые её суждения и определения остались со мной на всю жизнь, но по мере взросления я всё меньше следовала её парадоксам. Зная в 1934 году о двух замужествах и двух разводах Иры, я с трудом могла представить себе, что речь идёт о моей сестре, старше меня всего на 3,5 года. Я мечтала об университете, хотела получить специальность и быть самостоятельной. От мыслей о замужестве я была очень далека.
Мне было очень жаль расставаться с моими друзьями во Владивостоке, но я была устремлена вперёд к новой жизни, которая, как я понимала, потребует от меня немало усилий и настойчивости. Длительная поездка в плацкартном вагоне экспресса "Владивосток- Москва" могла оказаться интересной, но я думала, что скорей она окажется скучной. Должна сказать, что 12 дней, проведенные в поезде, показались мне довольно занятными. Правда, девушек моего возраста в поезде не оказалось, были молодые дамы, которым оказывали внимание не очень молодые военные, завязывались небольшие романы, за которыми наблюдали все пассажиры. Мне тоже не пришлось скучать. Я познакомилась с лейтенантом Хохловым, имеющим оригинальное имя Наркис. Он возвращался с Дальнего Востока в Иркутск, где должен был демобилизоваться . мы проводили вместе много времени, ходили вместе в вагон-ресторан, стояли окна в коридоре вагона. Он взял мой адрес, обещал писать. Мне он как будто понравился, но первое же письмо меня очень разочаровало: оно было полно орфографических ошибок. В отношении ошибок я была очень строга и, прежде всего, к самой себе. В седьмом классе я написала какое-то сочинение и сделала ошибку- написала слово восстание с одним с и, когда учительница отметила эту ошибку, я была в отчаянии. До сих пор помню, как мне было стыдно. Таким образом, уже первое письмо Наркиса мне не понравилось, но я на него ответила, а когда в последующих письмах он объяснился мне в любви, я написала ему, что готовлюсь в университет, а любовь считаю красивым дополнением к другой более серьёзной деятельности. Он был разочарован и написал в ответ злое письмо. Переписка прекратилась. Наркис сошёл в Иркутске, появились другие знакомые. Один из моих попутчиков, которому я дала адрес, даже приезжал в Одессу, но мне было не до него: у нас с мамой были крупные неприятности- маму не хотели прописывать в Одессе как жену "врага народа". Я поступила на работу в библиотеку клуба Деревоотделочников. Проработала там месяца два, и меня уволили: кто-то сообщил, что мой отец арестован, и мне сказали, что на культурной работе мне работать нельзя. Единственная надежда оставалась на поступление в университет. Но ведь меня могли также не принять. Правда, был большой приём в вузы, а поступающих было не так много. У меня не было аттестата о среднем образовании, но в 1934 году его ещё не требовали. Нужно было написать сведения о родителях, и вот я впервые написала полуправду. Я написала, что мама с папой не живёт, что папа остался на Дальнем Востоке, а я с мамой приехала в Одессу. Меня допустили к экзаменам. Я решила поступать на химический факультет, хотя все мои родственники советовали поступать на математический или физический факультеты. Физику я знала недостаточно, многие разделы я вообще ещё не проходила в школе, а математику я знала хорошо, но тоже не всё прошла, т.к. даже полностью не закончила 9-й класс. Мне казалось, что это станет препятствием для поступления на математический факультет, а для поступления на химический мне казалось, что будет достаточно, если я сама пройду все эти разделы. Кроме того, я очень хорошо знала химию. Всё лето я занималась только математикой- всё прошла и выучила несколько новых разделов. Экзамены сдала неплохо: по химии и литературе получила пятёрки, по математике-4, по физике- 3. Меня приняли, но т.к. я не могла предоставить справку с места работы отца, я два года не получала стипендию. На третьем курсе мне её назначили, не требуя справки. Мам уехала в Кировоград, а я, как студентка, была оставлена в Одессе. Я сразу вписалась в студенческую жизнь. В Кировограде жили наши родственники Пашутины. Мамина двоюродная сестра Элеонора Михайловна - Нона, была замужем за врачом -геникологом Иваном Яковлевичем. Раньше они жили в Одессе, а потом Иван Яковлевич получил большую практику в Елизаветграде и ещё до революции они полностью переехали в Елизаветград. У них был довольно большой дом с террасой, выходящей в сад. Жили они и при советской власти настоящей помещичьей жизнью. Иван Яковлевич был чуть не единственным геникологом на всю область. Он очень много работал и много зарабатывал. Это был очень хороший, добрый человек. Он был крупным, полным, всегда приветливым. Дом всегда был полон гостей. За стол садились не менее 12 человек. Тётя Нона очень любила своих родственников и всегда оказывала им помощь. Всю жизнь у них жила тётя Кадя (Леокадия Михайловна -сестра тёти Ноны), и вот теперь они приютили мою маму. Дочь Пашутиных Валя 1905 года рождения, закончила консерваторию в Киеве. Она вышла замуж за Павла Ивановича, драматического артиста , которого не миновала участь очень многих- он был арестован и погиб. Валя вернулась в Кировоград, жила с родителями, работала в филармонии. Узнав о нашем положении и о том, что мама должна покинуть Одессу, тётя Нона пригласила маму к себе. Мама поступила на работу, но жила у Пашутиных. Зарабатывала она очень мало, но благодаря им, материально ни в чём не нуждалась. Но, конечно, очень переживала, больше всего из-за папы. Папа писал бодрые письма, ждал освобождения, которое состоялось в конце 1936 года. И папа приехал в Кировоград. Он поработал некоторое время вольнонаёмным в Хабаровском Крае, чтоб заработать немного денег. Возможно, если бы он не поспешил приехать в Кировоград, он пережил бы спокойно грозные (1937-1938) годы. Но папа рвался к маме. Мама с нетерпением ждала его. Она сняла комнату в одном из ближайших домов и с нетерпением ждала папу, и он вернулся к ней. Он устроился на работу, конечно, не по специальности, т.к. в Кировограде нет даже реки, по которой могли бы плавать суда. Правда, там есть речушка, которая протекает на окраине города. Пароходы по ней не ходили, но лодку можно было нанять. Однажды я пришла туда с Юрой Крыжановским - он был внуком двух сестёр, владеющих домом, где мама сняла комнату, ожидая приезда папы. Он учил меня кататься на велосипеде, мы гуляли в парке, у него был очаровательный сеттер, которого я очень полюбила. Он фотографировал меня с собакой и без собаки. Придя к реке, мы начали купаться, а потом взяли лодку. Плавал Юра плохо. Я прыгнула в воду, он за мной. Лодка медленно уплывала по течению. Я попыталась её догнать, но тут увидела, что Юра пыхтит, задыхается и время от времени голова его опускается в воду. Я поняла, что он тонет. Мы были недалеко от деревянного помоста, с которого ребята прыгали в воду; я подала ему руку, поддержала его, и мы ухватились за помост. Кто-то посторонний пригнал нашу лодку. Юра благодарил меня за помощь, так, вроде я бы могла и не помочь ему и оставила тонуть. Я пожимала плечами, уверяла, что моё вмешательство было незначительным и что он справился бы без меня. Между нами возникла неловкость, и возникающая дружба оборвалась. Мне он не нравился.
Спокойно прошёл конец 1936 года и 1937 год. Я только дважды приезжала в Кировоград и виделась с папой после его возвращения: в январе 1937 г и летом 1937 г. Это были зимние и летние каникулы. Мне запомнилась встреча с папой в летние каникулы 1937 года. Папа чувствовал себя хорошо, спокойно работал на заводе, приходил домой не поздно, для разговоров оставалось много времени. Я тогда вернулась со Всеукраинских соревнований, которые проходили в Днепропетровске, попала в десятку лучших пловцов Украины, но это был небольшой успех, т.к. на Всесоюзные соревнования я не попала. Я делилась своими впечатлениями, рассказывала папе об университете. Он был огорчён, что я не поступила на математический факультет. Он надеялся, что я пойду по стопам Софьи Ковалевской, но я выбрала химию. Что касается плавания, то папа очень хорошо плавал, но участие в соревнованиях было для него чуждо, он не говорил, но я поняла, что он не очень одобряет моё участие в них. Когда было время, мы много читали вслух. Помню, что мы читали рассказы Чехова. Папа их хорошо знал, но с удовольствием слушал, а я впервые заинтересовалась Чеховым. Так прошло время моего пребывания в Кировограде. Это был последний раз, когда я виделась с папой. В марте 1938 года папа вновь был арестован. В этот период началась компания арестов буквально всех, побывавших в застенках НКВД в прошлые годы. Папин арест был каким-то странным. Один раз маме удалось передать ему кое-что. Он ответил запиской, где писал, что он не понимает, за что его арестовали, что никакого обвинения ему не предъявили, на допросы ни разу не вызывали.
31 марта мама вновь попыталась послать ему передачу. Когда дошла очередь к окошку, у неё передачу не приняли, дежурный сказал: "он убыл". Мама спросила, куда. Ей ответили : "в Одессу". Здесь уже мне пришлось собрать передачу и пойти к тюрьме, отстаивать ночь, ожидая открытия окошка. Очередь была колоссальной. Она тянулась от окошка тюрьмы чуть дальше Еврейского кладбища (теперь там парк), причём стояли, конечно, не по одному в затылок, а по несколько человек. Я до сих пор с ужасом вспоминаю эту ночь, проведенную на ногах, в сильном волнении и страхе. Я заходила в главные ворота христианского кладбища, и мне там совсем не было страшно, мертвецов я боялась значительно меньше, чем тех монстров, с которыми должна была столкнуться через несколько часов. Хотя я понимала, что монстрами были не те, через которых сне будет передан ответ. Мою передачу не приняли. Дежурный внимательно посмотрел списки и сказал: "такого у нас нет, следующий". Вот и всё. Я, конечно, не могла выразить то, что пережила, как это сделала Анна Ахматова, но её "Реквием", который я прочла через много лет, охватывал и мои переживания той ночи. После того, как я сообщила маме, что папы в Одессе нет, мама добилась того, что её принял один из руководителей НКВД. Он сказал, что папа умер от разрыва сердца (тогда слово инфаркт не применяли), что его ни в чём не обвинили, что это было предварительное заключение, что мама может получить страховку, если она у нас есть, и что документы о смерти она получит в ЗАГС"е. Мы пережили смерть папы особенно сильно, потому что не знаем до сих пор, что там произошло, почему за несколько дней пребывания под арестом человек шестидесяти лет, относительно здоровый, никогда не болевший сердцем, внезапно умер от разрыва сердца. Что там случилось? За что он погиб? Какой вред он мог принести, чтобы его нужно было уничтожить? Эти вопросы стоят передо мной до сих пор!
Валентина Ивановна Пашутина через несколько лет после смерти мамы сказала мне, что папа покончил жизнь самоубийством. Она якобы узнала это от секретаря ЗАГС"а, которая сказала, что именно в таких случаях, когда никакая работа с ним не проводилась, а он умер, документы передаются в ЗАГС, и ЗАГС выписывает свидетельство о смерти. Валя удивилась, что мама мне этого не сказала. Можно предположить многое, и лучшего варианта из худших не существует
Я продолжала учиться в университете. Я очень полюбила университет. У меня было много друзей, и некоторые из них сохранились до сих пор. На первом курсе у нас образовалась четвёрка: Сара Барденштей, Гитя Ашкинади, Ляля Таккинг и я. Мои подруги были красивыми девочками, из хороших одесских семейств, материально обеспеченные. Мы проводили вместе много времени, много смеялись, шутили. Ходили заниматься в читальный зал, который посещали студенты всех факультетов.