Аннотация: Если все , ради чего ты живешь - это небо... Если небо - это клок света в крохотном окошке в стене. Наберись мужества не возненавидеть его.
Посвящается, даже скорее дарится, моему хорошему другу.
- Сварт Оруэн, признаешь ли ты свою вину перед Богом и Людьми?
- Не признаю. Вины за мной нет никакой...
- Сварт Оруэн, признаешь ли ты, что в преступной гордыне посягнули на священное право Богов касаться неба?
- Я не признаю священности этого права. Небо - для всех.
- Богохульник!
- Бросить его со скалы!
Крылатые негодовали. Целый город кипел как море в шторм. Сварт стоял один среди Лысой плеши - небольшой, десять шагов в поперечнике, площадке. Некогда на ее месте был пик одной из скал Города Ветров, но ветер и ливни слизали вершину, оставив плоскую плешь. .
Старейшины, из тех, что уже не держались на крыле, занимали почетные ложи, и, как и подобает, взирали на отступника с горечью и негодованием. Сварта бесило укоризненное сочувствие тонувших в морщинистой сетке глаз. "Скорее бы кончилось..." - ветер свистел в ушах, заглушая далекий рев моря.
Иерофант расправил крыло и мягко спланировал на Плешь позади отступника. Сварт даже не оглянулся.
Горожане, теснившиеся на ветках, канатных мостах, уступах, притихли. Сварт знал, там, среди них, были и те, кто чтил закон Богов не больше, чем он сам, кто хотел бы, если б мог, и сам дотянуться до неба. Но мог только он. Легкий, ловкий, "на ты" с ветром, он нырял в ослепительную лазоревую голубизну легко, как птица, поток обнимал его, подхватывал, нес выше и выше, и только размытые треугольники - крылья безнадежно отставших приятелей.
Он не знал, кто из них предал. Может быть Рыжий Эд. Слишком неповоротливый для того, чтоб поймать высокий ветер. Или Джад-песочник... хотя он то мог бы, если бы постарался. Сварт не знал. И не хотел знать, кто доложил совету о забавах молодых охотников.
- Признаешь ли ты свою вину? - повторил старейшина, напирая.
- Нет! Небо - для всех. Я летал высоко, выше облаков, там нет никаких богов!
Толпа ахнула. Иерофант изменился в лице, сжал руку, словно хотел ударить наглеца, но сдержался.
- Старейшины решили... - жрец набрал воздуха в легкие и заговорил так, что скалы, казалось, испуганно вздрогнули. - Ты приговариваешься, Сварт Оруэн по прозвищу Сокол, к лишению Крыльев!
Тишина накрыла войлочным мешком, заложила уши и затопила сознание. И в этой тишине был слышен только треск разрываемой материи крыльев.
Сварт сжал зубы, до скрежета, до боли, пытаясь перебить ту, несуществующую боль отрываемого крыла, ему казалось, что пальцы Иерофанта сминают не хитроумную систему креплений и ремешков - рвут его сухожилия, выворачивают кости.
- Со скалы его! - чей-то нерешительный голос подхватила толпа, и вот уже людское крылатое море скандировало "Со скалы! В море! В море!"... Вчерашние соседи, друзья... Сварт не всматривался в лица.
-Тихо! - Иерофант поднял руку, гомон утих. - Ввиду молодости и скудоумия птенца, совет решил смягчить наказание. Сварт Оруен, за дерзость и своеволие ты будешь заключен в Черную Башню до тех пор, пока не признаешь свою вину и не покаешься. Как видишь, все зависит только от тебя. Признаешь ли ты свою вину?
- Нет! - в третий раз отрезал Сокол. - Небо - для всех!
Иерофант скривил губы, покачал головой - почти сочувственно, по-отечески, и кивнул двум стрижам - уносите.
Сварта подхватили под руки и унизительно, точно бурдюк с водой, поволокли на запад, где чернела острая спица башни. Ветер ударил в лицо холодной ладонью, Сварт поморщился и...
... проснулся.
Этот сон снился ему часто, чаще снилось только небо. Большое-большое, той лазоревой, бездонной синевы, какой оно бывает только весной. В снах о небе он был счастлив, он нырял в восходящий поток и, как прежде, расправлял крыло... Он научился не просыпаться долго, очень долго, балансируя на самом краешке яви едва ли не сутками смотреть сны о небе. Пробуждения после них были особенно ужасны.
Потолок камеры едва-едва позволял выпрямиться в полный рост, спать приходилось, поджав ноги.
Дважды в день, утром и перед сном, низенькая дверь отпиралась, и в его угрюмую темницу просовывал лысую башку угрюмый охранник, приносил похлебку и справлялся, не надумал ли узник каяться.
Узник не каялся. Вот уже третий год.
Старейшины знали, что делали. Темница башни позволяла жить и не умирать. И только.
Нет, они не хотели мучить птенца. Теперь то Сварт понимал, что не хотели. Они лишь хотели призвать к покорности зарвавшегося мальчишку, любившего свободу больше чем Богов. Принудить, отняв его свободу. Они не понимали, что его свобода была внутри, что, предав ее, он не взлетел бы, даже вернув свои крылья.
Поначалу он надеялся умереть. Он желал этого так сильно, как не желал даже летать. Он пытался не есть, но молодое, крепкое тело цеплялось за жизнь, за малейшую толику силы, требовало опустошать ежедневную миску с похлебкой. Тело стало главным его тюремщиком, оно вырывало его из сладких тенет сна и возвращало в убогий каменный мешок.
Спустя месяц он смирился. Спустя почти полгода - привык.
Но пыткой, ежедневной, еженощной, непрекращающейся, была не теснота и полумрак.
На высоте его лица, почти под самым потолком, в его камере оставалось оконце. А в оконце - издевательской насмешкой - виднелся неровный лоскут неба.
Здесь, на невообразимой для обычного крылатого высоте, на которой громоздилась башня, небо синело той особенной прозрачной лазурью, к которой Сокол так давно и безнадежно рвался. По ночам краешек луны висел низко-низко, казалось, протяни руку - ухватишься, но луна обманывала.
Он любил это небо, до боли, почти до безумия. Жалкий лоскут, умещавшийся в узкой, в две ладони, бреши в стене. Сквозняк, веявший по ногам зимними ночами, первые лучи новой весны, будившие его апрельским утром...
Это заставляло его оставаться живым. Это мучило его хуже несвободы.
Он пытался не смотреть, забыть, не обращать внимания. Уговаривал себя не думать, а Солнце - не заглядывать в его жилище, но срывался, приникал к оконцу и жадно пил ветер, пряный ветер со вкусом свободы.
На тысячный день его заточения снова пришла весна. Весна ворвалась в темницу непрошенной, полоснула болью по подживающим рубцам на душе - тем, что некогда были крыльями. Ветер пах травой и морем, он нес с собой шелест листьев и цветочную пыльцу. Сокол и представить себе не мог, что жизнь - такая легкая, доберется так высоко.
Все тянулось к небу - сизый мох в обилии разросшийся у окна, тонкие нежные травинки, пробившиеся среди трещин в камне. А под крышей - как раз над самым оконцем, свила гнездо какая-то нахальная пичуга, презревшая всякие законы природы и тех самых, несуществующих богов.
Сварт перестал спать. Ветер сводил с ума, ветер приносил сны, от которых сердце трепыхалось, как синичье крыло... Сокол перестал следить за днями и считать ночи, ставшая привычной теснота и сырость каменного мешка давила с новой силой.
На десятый день он поймал себя на том, что в полузабытьи мастерит Крыло из рогожи и арестантской робы. Мастер крыльев не может забыть свое дело. Сварту не хватило весны, чтоб стать мастером... Но крыло жило.
Он трижды ломал его, но крыло, упрямое, само собой собиралось снова, словно сговорившись с непослушными, безумными пальцами.
Он помнил его, до последней завязки, мог повторить по памяти любой узелок.
Под вечер в темницу, как обычно, явился страж.
- Ей, парень... Есть хочешь?
Сварт лежал на подстилке, тупо уставившись в трещинку на стене. Трещинка походила на вилочковую перекладину крыла.
- Я похлебку тебе принес, слышь ты... Живой вообще? Может, надо чего?
Сварт обернулся, прошептал спекшимися губами:
- Заложите окошко...
Много позже ему стало лучше. Жар спал, прошла лихорадка.
Сварт сел на постилке, протер глаза. Ни зги не видно.
Ночь? Но в окне - непроглядная темень и пустота.
Он тяжело поднялся, на ощупь добрел до окна... Камень. Чуть влажный, холодный... Потеки раствора на пальцах.
Вспомнилось озадаченное лицо стражника, деловито закладывающего брешь в стене.
- Я этого хотел, - сказал себе Сварт. И не поверил. За стеной плескалось небо, оно никуда не делось, оно жило в нем самом и вне его, и никакие стены не спасали от невозможности дотянуться до божьей обители.
Сварт ударил молча, хотя ему казалось, что он кричит, что кричит каждая клеточка тела, кричат руки и даже кустарное, из лохмотьев сооруженное крыло за спиной. Он ударил не по свежей кладке - по отчаянью, по тоске по небу, которую не убить, пока жив сам Сварт.
Первым поддалась не новая кладка.
Как ни странно, первым развалился источенный корнями, подъеденный временем и ветрами, старый булыжник, а за ним, точно только на нем и держалась, осыпалась и стена.
Камни с торжествующим рокотом катились вниз, по почти отвесному склону, а над ним, насколько хватало глаз, стелилось небо.
Башня кренилась, башня готовилась умереть.
А Сварт, завороженный, стоял и пил ветер...
От неба его отделял только шаг и страх перед первым взмахом крыла.