У нас в гостиной висит отрывной календарь. В нем столько всего интересного, что мы листочки не отрываем, а подсовываем под резинку. Потом, когда год заканчивается, этот календарик остается цел целехонек. Там есть одна страничка как будто специально про меня. Так и написано: Е. Максимова. Только та Максимова родилась в 1893 году, комиссар, активный участник Гражданской войны, геройски погибла при штурме Перекопа. Я тоже Е. Максимова, если точнее, Евгения Максимова. Но я родилась 22 июня 1925 года. Совсем скоро мне исполнится шестнадцать лет. И в тот же день будет выпускной бал. Вот такое счастливое совпадение. Ух, какое замечательное время начнется после школы! У меня прямо сердце обмирает, когда думаю об этом. Я ведь еще не жила по-настоящему. Хочу жить долго и счастливо. Тем более что папа говорит:
- Не бойтесь, девчонки, войны больше не будет. Хватит, навоевались в Гражданскую, в белофинскую.
А папа у нас товарищ подкованный, хотя и беспартийный.
Сегодня суббота, последний рабочий день.
Папа только-только вернулся с завода. Он у меня просто великан. Рост такой, что ему приходится наклонять голову, прежде чем войти в комнату, иначе треснется лбом о дверной косяк. Еще папа красавец, прямо, куда там. Похож на артиста Григория Плужника из картины "Вратарь". Правда, папа выглядит постарее Плужника. Я этого "Вратаря" смотрела раз десять, наверное. В нашем железнодорожном клубе. И всегда думала, почему я не мужчина. Была бы парнем, точно вратарем стала.
- Привет, доча, - сказал папа и принялся стучать соском умывальника. Он у себя в цеху моется в душе, а потом ещё дома надраивает руки с мылом и с содой. И всё равно остается запах машинного масла, наверное, он насквозь пропитался этим маслом, и теперь хоть мой, хоть не мой, всё без толку. - Чем ты занимаешься? - спросил он.
- Читаю Гофмана. На немецком.
- Зачем? - удивился папа.
- Эльза Карловна велела, - я отложила книгу, чтобы немножко поболтать. - Летом мы поедем в Киев, на олимпиаду иностранных языков. Эльза Карловна уверена, что мне светит первое место. Представляешь, она говорит, Женька, у тебя баварский акцент, а Фридман такие штучки просто обожает.
- Фридман? - переспросил папа. - Что за птица?
- Не знаю. Кажется, председатель комиссии.
Папа вздохнул так, что абажур начал раскачиваться. Я подумала, ну всё, сейчас понесет по кочкам Эльзу Карловну, Фридмана, и меня заодно, я ведь знаю, как он относится к моим занятиям немецким, но в этот раз он сдержался. Только начал орать:
- Лида!... Ли-да!!
Мама в это время жарила котлеты на летней кухне, это аж в глубине двора. Но папа так орал, что мама влетела в комнату совершенно растерянная. Фартук на ней был перепачкан мукой, а на пальцах остались следы мясного фарша:
- Что случилось? - испуганно спросила она, переводя взгляд с меня на папу.
- Жрать хочу, - уже тихо произнес папа. Было видно, что он сам испугался, оттого что испугал маму.
- Фу-у, - мама сдулась, как проколотый воздушный шарик, опустилась на табуретку и свесила перепачканные руки между коленей. - Петя, - сказала она, - я тебя прибью.
- Лидочка, я, честно, есть хочу, как собака.
- Ага, - сказала мама, - нашел пожарную команду. Я, между прочим, сама недавно порог переступила.
- Что, что? - папа опять начал заводиться. - Интересно, где тебя нелегкая носила?
- В школе, Петенька. В шко-ле.
- В школе? - повторил папа. - А ты знаешь, сколько сейчас время? - он поднял глаза на ходики. Но часы стояли, показывали половину второго. Я забыла подтянуть гирьку, хотя это моя обязанность. - Женька! - теперь папа орал уже на меня. - Почему время стоит?
- Петя, не накаляй обстановку, - сказала мама. - Я и так вся на нервах.
- С чего это вдруг? - удивился папа.
- А вот смотри. Выпускные экзамены на носу, а мои мальчишки совершенно забросили учебу. И, главное, на уроке Василь Василича разбирают винтовку "мосина" с закрытыми глазами. А мою географию - ни в какую. Говорят - все равно война.
- Какая ещё война? - насторожился папа.
- С Германией, - сказала мама. - С фашистами.
Наступила тишина. Я с опаской посмотрела на папу. У него на скулах начали ходить желваки, как будто он зубами перегрызал морской канат.
- Лида, - наконец, произнес он, - я сильно удивляюсь на тебя. Вроде, образованный человек, классный руководитель... Ты напомни своим оболтусам, что СССР и Германия подписали пакт о ненападении. Это тебе не халам-балам. Документ мирового значения!
- Та знают они, Петя, - сказала мама. - Нынешние дети такие разумные. Мне иногда кажется, что они мудрее нас.
- Разгильдяи и бездельники, - возразил папа. - Недавно ко мне в бригаду направили двух пацанов из "фазанки". Между прочим, второй разряд имеют. И, знаешь, как работают? Берут молоток и зубило, два раза попадают по зубилу, три раза по пальцам... Короче так: скажи своим мудрецам, никакой войны не будет. Пусть вынимают книжки и учат географию.
- Твои бы слова да Богу в уши, - сказала мама. Потом она вытерла руки о фартук, подняла байковый халат, которым была укутана кастрюля, и сняла крышку. Запах наваристого супа тут же расползся по всей комнате. Я даже начала глотать слюнки, хотя недавно поужинала. Мама вынула из ящика здоровенный половник и налила полную тарелку, до краев. Струйки пара извивались и плыли вверх, под абажур. - Осторожно, - предупредила мама, - горячий.
Папа опустился на стул и принялся потирать ладони в предвкушении обеда.
- Если ты такой умный, - продолжала мама, - растолкуй мне вот что. Ты говоришь, фашисты не собираются с нами воевать. Тогда зачем прилетает их самолет?
- Какой самолет? Ты чего придумала?
- Точно, точно, - это уже я встряла. - Сегодня кружил над городом. Целый час, наверно. Сначала высоко-о-о. А потом ниже, ниже. Над бухтами, где корабли.
- Немец, что ли? Может, наш был?
- Нет, Петя, германский, - сказала мама. - Мои ребята тоже видели. Они глазастые и знают марки аэропланов не хуже военных летчиков. И, что обидно, летал совершенно безнаказанно. Наши - хоть бы хны. Как будто так надо.
Папа молчал целую вечность, перебирал в миске ломтики житнего хлеба. Потом сказал:
- Наверное, там, - он потыкал указательным пальцем в потолок, - там договорились. Они у нас летают, мы - у них. А что? Доверяй, но проверяй, - он зачерпнул ложку супа и, вытянув губы трубочкой, с шумом втянул жидкость. - М-мм, супчик мировой. Цымес.
- Все свеженькое, - сказала мама. - Баранину купила у Джамиля. Еще теплая была. А петрушку, укроп - у тети Ленары... Эх, Петя, только-только начали жить по-людски, а тут - на тебе...
- Да не каркай ты! - перебил её папа и облизал ложку. - Не будет никакой войны. Я обещаю.
- Ты что - господь Бог? - удивилась мама.
- Товарищ Сталин сказал, я ему верю. И, вообще, Лида, перестань раздувать эту пропаганду. Тоже мне, учительница. Какой пример ты подаешь нашей дочери?... Кстати, - спохватился папа. - Зачем она едет в Киев, на эту спартакиаду, или олимпиаду по немецкой болтовне, чтоб ей грэц?
- Язва ты, Петька, - сказала мама. - Между прочим, Эльза Карловна уверяет, что у Жени врожденные способности к языкам. Абсолютный слух, как у музыканта. Она слышит, как звучит немецкое слово, запоминает интонацию целой фразы. Талант!
- Лида, ну, кому он нужен, этот немецкий язык? Лучше бы выучилась на крановщицу. Или на чертежницу. Пользы больше. И себе и государству.
2
Часы на почте показывали без пятнадцати двенадцать. В это время наш 10-й "б" сидел в душном классе, на консультации по математике. Ребята грызли науку. А мы, три бесшабашные девушки, Тося Каблукова, Ева Дейнеко и я, весело шагали по улице Карла Маркса. Направлялись в кинотеатр "Ударник", чтобы посмотреть новую картину с участием Валентины Серовой. Мы уже два раза смотрели "Девушку с характером" и теперь спешили на дневной сеанс, чтобы в третий раз насладиться обаянием любимой артистки. И еще нам хотелось пережить вместе с ней кусочек незнакомой жизни, какой у нас и в помине нет. У нас всё такое невзрачное, обычное. Да ещё жарюка эта.
Я даже не припомню, когда последний раз был дождик. Уже вся земля потрескалась. К десяти утра воздух так раскаляется, что видно, как он дрожит и медленно поднимается в небо. Когда я смотрю на тополя, высаженные вдоль железнодорожного перрона, мне кажется, будто они извиваются от корней до макушек. Вчера опаздывала в школу и решила не садиться в трамвай, а рвануть напрямик, через горку. Я летела по степи, как пуля, а навстречу топали солдатики. По-моему, они возвращались в свою казарму с каких-то учений. Так вот меня поразил звук. Желтая трава под их сапогами хрустела, как толченое стекло.
Но самое противное это пыль. Как только начнет дуть ветер с юго-востока - всё, целыми днями летят и летят эти мутные тучи. Глаза режет, на зубах хрустит. Мы уже позакрываем наглухо все окна и форточки, но серый песок все равно набивается между рамами, ложится на подоконники, на листья маминого фикуса и на мраморных слоников, что стоят у нас на комоде.
Потом, глядишь, всё успокоится. Хорошо у нас на слободке - здесь новая пыль ложиться на старую, её и не видно. А в центре города дворники ни свет, ни заря начинают сметать песок с трамвайных путей, расчищают площадки у входа в бакалею. Вот даже сейчас мы идем по центральной улице, а эти холмики собранной пыли возвышаются вдоль бордюров, начиная от площади Коммуны до Покровского собора, дожидаются, когда приедут грузовики и рабочие с лопатами.
- А это что такое? - спросила Тося и показала на фанерное табло, установленное на втором этаже Почты. Цифры на пластинках складывались в число 34 и обозначали градусы по Цельсию. - Как на футболе, - добавила Тося, - счет три-четыре.
- Тридцать четыре градуса? - удивилась Ева. - Всего-то? А мне кажется, надо поменять цифры местами, сорок три будет точнее.
До начала сеанса оставалось больше часа. Мы выпили по стаканчику газировки с малиновым сиропом, купили мороженое и уселись на лавочку под акацией. Ева заговорила о будущем.
- Я уже всё приготовила, - сказала она. - Рекомендацию из драматического кружка, характеристику из школы. Даже чемодан собрала. Всё уложила, платья, зонтик, письменные принадлежности, тетя Мира даже конверты положила, чтобы я не забывала писать. Осталось получить аттестат зрелости и купить билет. И я там, в Москве, - Ева поднялась со скамейки и раскинула руки: - Всесоюзный государственный институт кинематографии распахивает передо мной двери.
- А, если не поступишь? - спросила Тося.
Ева метнула на Каблукову короткий взгляд, вскинула голову и продекламировала:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей...
- Нет, Евочка, гибели не надо, - спохватилась Тося. - Я просто так спросила. Ты поступишь, - Тося вынула из сумочки деревянный гребень и не спеша зачесала волосы назад, затем повернулась ко мне и спросила: - Женя, а ты куда?
- В ленинградский педагогический. Имени Герцена, - ответила я.
- А что так? - удивилась Ева. - Ты же собиралась в спортивный институт Лесгафта? Женька, ты плаваешь, как дельфин. Всегда первая.
- Я тоже за тебя болею, - вставила Тося. - На соревнованиях ору, как сумасшедшая: Мак-си-мо-ва! Мак-си-мо-ва!
- Тише ты, - одернула я Каблукову. - Милиция заберет.
- Нет, честно, - сказала Ева, - ты можешь стать чемпионкой Советского Союза. Вот представь. Москва. Голубой бассейн. А вокруг зрителей видимо-невидимо. Пятьсот человек. Нет, не пятьсот, тысяча! Ты выходишь из воды вся блестящая, красивая и поднимаешься на пьедестал почета. А диктор объявляет громко-громко, даже на Красной площади слышно: На дистанции сто метров кролем победила Евгения Максимова! Пловчиха из Севастополя установила новый рекорд! Ура, товарищи!
- Ура-а! - подхватила Каблукова.
- Девочки, да я не против. Только папа говорит: из двух бесполезных специальностей надо выбирать ту, что понадежней. На семейном совете решили - пединститут.
- А где будешь жить? - спросила Ева.
- На Васильевском острове, у тети Любы. Это мамина двоюродная сестра. Там недалеко. Институт на набережной Мойки, а я буду на Васильевском. Хотя, если честно, я бы хотела так устроиться, чтоб никакая тетя Люба не висела над душой.
- Представляю, - подхватила Ева. - Начнет тетушка контролировать каждый твой шаг. Как моя Мира.
- Ага, - согласилась я. - Возвращайся домой не позже девяти, с незнакомцами не разговаривай, а друзей для тебя выберу сама.
- Как же, выберут они, - скривила губки Ева. - Подсунут какого-нибудь индюка из своих знакомых, который только и знает, что распускать хвост.
- Ужас!
- Да ужас!
Заметила странную вещь. Вот я разговаривала с Евой и как будто жаловалась, что мне в Ленинграде предстоит мучиться и страдать от тети Любы-деспота. На самом деле у меня дух захватывает, когда начинаю думать, как я сяду в поезд, как поеду, обязательно на верхней полке, как выйду там, на вокзале, и окажусь в огромном городе, где столько людей, столько простора, свободы. В Ленинграде каждый день можно приходить на новое место, и все равно не хватит целой жизни, чтобы все обойти. Не то, что у нас. Мне скоро шестнадцать лет, а я уже знаю здесь каждый закоулок, каждый дом, что в центре, что на Корабелке, я уже не говорю про нашу слободку.
- Подруги, ну, что вы всё про свои институты, - сказала Тося. - Не надоело учиться? Я, например, не собираюсь никуда поступать.
- А что будешь делать? - спросила Ева.
- Замуж выйду. Нарожаю детей. Это главное предназначение женщины.
- Ух, ты! - удивилась я глубоким познаниям Тоси. - А жениха уже нашла?
- Найду. У нас тут военных, как мух на рыбном базаре. Надо только придумать, как себя преподнести.
- А ты медом намажься, - предложила Ева. - Мухи точно сядут.
- Или кое-чем другим, - добавила я. - Тоже налетят, будь здоров.
- Да идите вы! - беззлобно сказал Тося.
Мы с Евой давно съели мороженое, а Каблукова продолжала наслаждаться лоснящимся пломбиром. Толстым пальчиком она подбирала молочные ручейки на вафельном стакане и облизывала пальчик. Наконец она управилась, аккуратно промокнула губы платочком и сказала:
- Слушай, Женя, мне так нравится твой учитель по плаванию. Такой видный мужчина. Как он себя ведет?
- В каком смысле?
- Ну, о чем вы говорите? Какие у вас отношения?
Я поманила девочек ладонями и, когда они наклонились ко мне, тихо произнесла:
- Он меня лапал.
- Да ты что? - воскликнула Ева, брови её подпрыгнули, а глаза чуть не выскочили из орбит.
А Тося подняла руки и шлепнула ладонями по своим массивным ляжкам:
- Я так и знала, - сказала она обреченно.
- Расскажи, расскажи, - заторопила меня Ева.
- Ну, он делал вид, что поправляет на мне купальник, а сам за грудь - цап, и за это место, - сказала я и похлопала себя по попе.
- Женя, может, тебе показалось? - с надеждой уточнила Тося. - Он же тренер, взрослый мужчина. Ну, поправил купальник, случайно зацепил за грудь. А ты уже давай фантазировать.
- Ага, случайно, Ты бы видела его глаза.
- А какие были глаза? - заинтересовалась Ева. - Ну-ка, расскажи, расскажи.
- Жирные и противные, - сказала я. - Из них как будто слюни текли. А еще, девочки, иногда он подходил ко мне, вроде как по делу. Подойдет и говорит: Максимова, когда плывешь, не закрепощайся, расслабь плечи. Потом берет мои руки в свои, прикасается ко мне всем телом и показывает движения - взмах, гребок, отдых. Взмах, гребок, отдых. Он показывает, а я чувствую, как он заводится. И точно знаю, что ему от меня нужно.
- Тебе было приятно, когда он прикасался? - спросила Ева. - Ну, давай отвечай.
Я пожала плечами и честно призналась:
- Сама не понимаю. Сердце обмирало, но было страшно. Я сразу прыгала в воду.
Тося сидела, расставив колени и уперев кулаки в бока. Она поджала губы и раскачивалась вперед-назад, как будто не могла оправиться от изумления. И напоминала купчиху. Таких рисовали старые художники, изображая раскормленных девушек с голубыми глазами и алыми щечками. А Ева... Ева сидела прямо, надменно подняла голову и скосила в сторону глаза. Можно было подумать, что она смотрится в зеркало и контролирует свою позу и выражение лица. Ну, артистка же.
Мы немного помолчали, потом Ева спросила:
- Женька, ты бы хотела устроить свою жизнь с ним?
- Ты что? - Каблукова подскочила со скамейки и принялась размахивать руками перед лицом Евы. - Ты разве не знаешь, - возмутилась она, - у Жени есть друг.
- Славка что ли? - спросила Ева с пренебрежением. - Твой братец.
- Да, Слава Тарасов, - энергично произнесла Тося. - Мой двоюродный брат. И, между прочим, комсорг школы. Женя, - обратилась она ко мне, - вот скажи, Слава тебе друг?
- Друг, - подтвердила я. Но получилось довольно кисло. Тогда я встала, взяла подружек за руки и потащила за собой:
- Полетели, птицы. А то на журнал опоздаем.
После кино Каблукова пошла в библиотеку. У нее был такой план, если отец захочет дать ей ремня за прогул математики, она ответит, что занималась в читальном зале, пусть проверяет.
А мы с Евой решили обменяться фотографиями артистов и направились ко мне домой.
Я отдала ей Любовь Орлову и Кадочникова, а Ева, скрепя сердце, вручила мне Лидию Смирнову и Марину Ладынину. Протягивала открытки, а у самой руки дрожали. Жалко ей было расставаться со своими кумирами. Да еще спросила:
- Женька, ты кому из них больше завидуешь?
Я только плечами пожала. Чего мне завидовать? Я в артистки не собираюсь. Это Ева спит и видит, как её будут снимать в кино. Куда ни пойдем, она везде строит из себя какой-нибудь персонаж. То она Патриция из фильма "Сто мужчин и одна девушка", которую играла Дина Дурбин, то ткачиха Таня из нашей картины "Светлый путь". Иногда просто неудобно перед людьми. Ещё подумают, что я дружу с какой-то психичкой.
На самом деле у Евы очень достойная семья. Мамы у нее нет, а папа, Наум Евсеевич Дейнеко, работает директором на том заводе, что и мой папа. Только мой - обычный бригадир, а Евин папа - большой начальник. Их дом стоит рядышком с нашим, и заправляет там маленькая круглая еврейка, тетя Мира. Какая-то их родственница. По словам Евы, тетя Мира похожа на ленивую собачонку, которая высовывает голову из калитки и беззлобно лает на прохожих, чтобы показать хозяевам, что всегда начеку и честно отрабатывает кормежку.
Каждое утро ровно в семь часов за Наумом Евсеевичем приезжала машина. А вечером, когда уже темнело, эта же машина привозила его домой. Шофером у него был немолодой мужчина по имени Жора, такой смешной, похожий на цыгана. Когда Наум Евсеевич уходил в дом, Жора не торопился уезжать, усаживался на капот и доставал папиросы. Долго крутил папироску в пальцах, разминал её и посматривал по сторонам. Если кто-то оказывается рядом, Жора обязательно затевал разговор. Я слышала, как он говорил Еве такие слова:
- Принцесса, ты когда уже вырастешь?
- А что такое, дядя Жора?
- Да вот хочу жениться на тебе, - говорил он без тени улыбки. - Тогда буду возить не начальника, а любимого тестя, - потом Жора прикуривал, пускал струю дыма в темнеющее небо и уточнял: - Как у тебя насчет приданого?
- Слабовато, дядя Жора. Только половина царства.
- Ай-яй-яй, - качал головой Жора, - только половина? Ну, я не знаю. Подумаю ещё.
А недавно Наум Евсеевич уехал в командировку, вторую неделю его нет. А без папы Еве приходится туго. Тетя Мира забрала всю власть себе, командует, как генерал. И денежки выдает по копеечкам.
Мы так увлеклись обменом открыток, что не заметили, как вошел папа. Он окликнул меня из гостиной:
- Женя, пойди сюда.
Я не очень торопилась, продолжала раскладывать открытки в альбомчик да еще мы с Евой выхватывали друг у друга конфетные фантики, толкались локтями и смеялись, как две дурочки. Но вдруг папа как рявкнул:
- Я кому сказал!
Мы с Евой вздрогнули и остолбенели. Я на цыпочках вышла к папе, в гостиную. Он тут же затворил дверь в комнату, где осталась Ева, и буквально прижал меня к стенке:
- Ты кого привела в дом? - зашептал он с яростью.
- Папа, это же Ева Дейнеко, ты что, не узнал?
- Вот именно, что Ева Дейнеко, - сказал папа. - Чтобы этой жидовки я здесь никогда не видел. Даже имя запрещаю произносить.
Я ничего не понимала, стояла, мотала головой. На всякий случай спросила:
- Папа, что ты такое говоришь?
- Ещё раз повторяю, - медленно произнес папа. - С сегодняшнего дня эту еврейскую шушеру на порог не пускать. И в школе обходи её десятой дорогой. Её отец троцкист. Враг народа.
- Ты ошибаешься, папа, - сказала я. - Наум Евсеевич уехал в командировку.
- Ну, да, в бессрочную командировку, на Колыму. Об этом весь завод говорит. Вторую неделю.
Я хотела понять, что происходит, но в голове у меня всё рассыпалось, никак не получалось поставить одно за другим, чтобы вышло нормальное, вразумительное объяснение. Пустота и растерянность - вот что осталось внутри. И еще отрешенность. Я как будто всё видела и слышала, но меня ничто не касалось. Мимо проплывало. Вот открылась дверь, из нее вышла серая девочка похожая на Еву, девочка сказала:
- Я всё слышала, - и ушла.
А я рухнула на диван, лицом в подушку, чтоб разрыдаться. Но не могла выдавить из себя ни слезинки, ни даже мышиного писка. Лежала, как бревно.
На следующий день Ева в школе не появилась. Я решила, что зайду к ней вечером, проведать. Но с каждым часом в моем сердце нарастал страх. Я не могла понять, чего именно боялась, то ли папиного запрета, то ли жуткого звания, которое присвоили Еве - дочь врага народа, то ли предстоящего разговора с Евой, когда мне придется что-то ей объяснять, а я не смогу этого сделать искренне, буду вилять и жулить. Может, вообще не ходить?
А тут еще Славка Тарасов схватил меня за руку в школьном коридоре, затащил в пустой класс и давай ругать. Это, мол, ты, Максимова, уговорила подруг сбежать с математики, когда на носу выпускной экзамен.
Славка не на шутку разошелся, скрипел зубами и дубасил по столу кулаками, как будто бил в барабан.
- Ну, зараза, - сказал он, - ты у меня попляшешь. Я тебе выговор влеплю, с занесением в учетную карточку.
Совсем спятил. Какая может быть карточка? Забыл, что я не комсомолка? Я вообще-то знаю, отчего он бесится. Он влюбился в меня еще в восьмом классе и с тех пор не дает проходу. Все время цепляется по пустякам, потому что не может сказать напрямую: Женька я тебя люблю и не могу спокойно пройти мимо. Да он никогда такого не скажет, потому что ему надо выглядеть идейным, быть таким железным руководителем.
Я иногда спрашиваю себя, а как я отношусь к нему? Есть у меня хоть какое-то чувство? Не обязательно любовь, а хоть что-нибудь? Уважение, например. Хотя уважение, может, это и не чувство, а как-то по-другому называется. Ну, не важно. Вот я прислушиваюсь к себе, приглядываюсь - и ничего, пусто. Наверное, я бесчувственная, как вон тот камень под ногами. Плюнь на него, измажь его грязью или топчи пятками, камню хоть бы хны.
Я бесчувственная мерзавка. И вдобавок - трусиха, боюсь к Еве идти.
Очень неприятно обнаружить в себе такие качества.
3
Завтра воскресенье, 22 июня 1941 года, мой день рождения. Девушке исполнится 16 лет.
Мама затеялась испечь наш любимый "наполеон". С раннего утра, еще до работы, замесила тесто, разделила его на семь пузатеньких шариков и поставила в погреб. А вечером, когда все собрались, выдала нам задание. Папа крутил на мясорубке мясо для котлет. Мне было поручено заниматься кремом. А сама мама взялась делать коржики. Скалкой раскатала тесто, да так тщательно, что оно превратились в тоненькие листочки, которые просвечивались на свет. Смазала противень маслом и аккуратно уложила на него первый листик. Потом прижала тесто мягкими подушечками пальцев по всему периметру. И поставила противень в горячую духовку. Здесь надо точно знать, сколько выдерживать. Если вытащишь противень секундой раньше, коржик - сырой, сразу можно выбрасывать. Секундой позже - сгорел. Но мама никогда не засекала время, а каким-то особенным нюхом чуяла, когда пора.
Ловким движением она выхватила противень из духовки и стряхнула горячий коржик на полотенце. И он лежал весь из себя румяный, душистый и хрупкий. Прикоснуться боязно. Потом, когда все коржики были готовы, мама сложила их один на другой и укрыла свежим полотенцем. По всем комнатам тянулся нежный запах выпечки.
А я готовила крем. Занятие это скучное. Сидишь и растираешь деревянной ложкой масло, пока оно не станет мягким, как густая сметана. Потом добавляешь рафинад, растолченный в ступке, ванилин и продолжаешь шаркать ложкой по краям миски до тех пор, пока разомнется последняя крупинка сахара и всё это превратится в густую однородную массу.
Пирог получается дорогой, потому что сливочного масла на него идет много, аж 500 грамм, а оно недешевое, по 25 рублей за кило.
- Папа, - сказала я, продолжая растирать крем, - а что вы мне подарите? Завтра.
- Вот завтра и узнаешь, - ответил папа. Он уже намолол мяса и теперь лежал на диване, читал газету "Труд".
- Пап, ну, хотя бы намекни.
- Сказать, что ли?
- Ни в коем случает! - спохватилась мама. - Только завтра. Потому что завтра у нашей доченьки тройной праздник.
- С чего это вдруг? - удивился папа.
- Такое счастливое совпадение, - сказала мама. - Во-первых, день рождения. Во-вторых, выпускной вечер в школе.
- А в-третьих? - поинтересовалась я.
- В-третьих... Воскресенье. Светлый день. Веселый.
- Ура! Значит, я получу подарки в тройном размере?
Папа сел и отложил газету.
- Лида, кого мы вырастили? - сказал он. - Настоящий стяжатель. М-да, придется раскошелиться.
Перед сном мама заставила меня почистить зубы порошком "Рекорд", сказала, что я уже взрослая девушка и с сегодняшнего дня и впредь, когда буду жить в Ленинграде, должна чистить зубы два раза, утром и вечером.
Коржи остыли. Я большой ложкой накладывала на них крем, а мама расправляла его столовым ножиком, чтобы слой был одинаковый. Пока она расправляла, я незаметно облизывала ложку. Нежный крем обволакивал горло, было так хорошо, что глаза сами собой закрывались от удовольствия.
- Не спи, - сказала мама. - Давай, подкладывай.
Наконец мы управились. Теперь "наполеон" должен постоять часик-другой на столе. Пропитаться. К нему запрещается подходить близко. Да что подходить, дышать на него нельзя. Потом мама укроет пирог полотенцем, поверх полотенца ляжет разделочная доска. На доску - гнет. Обычно это кастрюлька с водой. И только затем папа осторожно приподнимет это сооружение и поставит его на шифоньер.
- Завтра с утра, - сказала мама, - сходишь к бабушке с дедом, заберешь сестру. А им напомнишь, чтобы явились в два часа. И ни минутой позже. А то, скажи, без них начнем.
В спальне я полностью открыла окно, занавешенное марлей, и легла в свою кровать. Засыпала как-то легко и плавно, как будто погружалась в теплое море. Под запах пирога и с ощущением наступающего счастья.
Проснулась я от того, что родители бегали по дому и хлопали дверями. И ещё что-то гудело. Как будто в моей подушке завелся целый рой злющих пчел. Я приподняла голову, но гул только усилился. Теперь он висел в моей комнате и шел от черных стен... В черной-черной комнате, черные-черные стены издавали черный-черный гул... Вдруг где-то далеко застучали выстрелы и эхо повторило их с другой стороны. А, может, это было не эхо, а стучали другие выстрелы. Мама ворвалась в спальню и закрыла окно. И только теперь, посмотрев в окно, я увидела лучи прожекторов, которые метались по темному небу.
- Мама, что это? - спросила я и ощутила во рту горечь миндальных орешков. Такое у меня случается от предчувствия тревожных событий.
Но ответил мне папа.
- Наверное, опять учения, - сказал он неуверенно. В этот момент что-то бухнуло вдалеке. - Или провокация, - добавил папа.
- Нет, Петя, - сказала мама. - Это война. Я сердцем чувствую.
В эту ночь мы больше не ложились. Уже рассвело, взошло солнце. Было тихо и мне даже казалось, что ничего страшного не случилось. Папа ходил по двору в трусах и в майке и о чем-то спорил со своим племянничком Виталиком. Этот Виталик живет в нашем дворе, в саманной развалюхе с женой Нонкой.
Около семи утра к нам зашла Тося Каблукова. В одной руке она тащила здоровенный бидон с молоком, в другой сетку с пустыми банками.
- Почему-то у Дейнеко калитку не открывают, - пожаловалась она. - Я стучала, стучала. Жень, ты не в курсе, может, Ева заболела? Или уехала куда?
- Тоська, ты знаешь, что война началась? - спросила я.
- Так это не у нас. Это там, в Европе где-то, - успокоила меня Тося.
- Ты что, стрельбу ночью не слышала?
- Слышала. Ну и что с того? Сейчас все время стреляют. Учения. Вон в центре, говорят, на окна велели бумажки наклеить, чтоб стекла не вылетали. Ты молоко будешь брать?
- Жень, а ты почему козье не пьешь? - спросила Тося. - У вас же коза.
- Бя-аа...
- А я обожаю козье, - сказала Тося. - Очень полезное для кожи лица. Никакой крем не сравняется.
Потом к нам заглянул дядя Яша из семнадцатого дома и сказал папе:
- Сосед, слушай радио. В 12 часов будет заявление правительства. Сталин скажет свое слово.
- Откуда знаешь, Яша? - удивился папа.
- Сорока на хвосте принесла.
Мы включили приемник и стали ждать. Но там передавали только музыку. Мама послушала и заметила:
- Это Бородин, Богатырская симфония, - но вдруг мама всплеснула руками и выкрикнула: - Петя! Неси подарок. Совсем из головы вылетело.
Папа стукнул себя по лбу ладошкой, он, оказывается, тоже забыл, что у дочери день рождения.
Ах, какой это был подарок! Только мечтать можно. Маленькие женские часики "Заря" с тоненьким ремешком из желтой кожи. Я так обрадовалась, что всё вокруг, весь этот страх и тревожные ожидания, отодвинулись в сторону. Я сидела и любовалась часиками. То отставляла левую руку подальше и оценивала, как они смотрятся на моем запястье, то расстегивала ремешок и разбирала мелкие буковки на крышке, с обратной стороны.
Время ползло медленно, как улитка по дереву. Наконец по радио сказали, что сейчас будут передавать заявление советского правительства. У нас народу набилось - полная комната, заявились соседи и знакомые, у кого не было приемников. Я опустила глаза. Мои часики показывали 12 часов 15 минут. Все вокруг зашикали друг на друга. И установилась тишина. Говорил Молотов.
Он сказал, что сегодня в 4 часа утра, без предъявления претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нас. Что перешли границу и сбросили бомбы на Житомир, Киев и Севастополь.
Я стала потихонечку осматривать всех. Папа сидел рядом с приемником, положив руку на баламбушку, которая регулируют громкость. А мама стояла у него за спиной и зажимала свой рот двумя ладонями, словно боялась, что закричит от ужаса. Дядя Яша был похож на старого гуся, он вытянул шею вперед и пристально смотрел в светящееся окошко приемника, наверное, желал не только услышать, но и увидеть товарища Молотова.
А товарищ Молотов между тем сказал, что нападение совершено, несмотря на договор, заключенный между СССР и Германией. Поэтому правительство приказывает, чтобы наша армия и смелые соколы авиации нанесли сокрушительный удар по агрессору и выгнали этого агрессора с территории страны. И еще сказал, что надо теснее сплотить ряды вокруг великого вождя товарища Сталина. Тогда победа будет за нами.
Радио замолчало. И все, кто был в комнате, тоже молчали, боялись пошевелиться.
Наконец, дядя Яша произнес:
- А почему Молотов выступает? Сталин должен.
- Сталину сейчас некогда. Он думает, - сказал папа.
Когда соседи разошлись, мама принялась ходить по комнате туда-сюда, а потом спросила:
- Что теперь будет, Петя? Неужели впереди большая война?
Но папа ничего не ответил. Он сидел на стуле и как-то отрешенно, не мигая, смотрел прямо перед собой, на стенку, где висел коврик с вышитым лебедем, плывущим по озерной глади. По-моему, сейчас папа ничего не слышал. Сидел и тер ладонями собственные колени с таким остервенением, как будто колени были виноваты во всем и папа желал растереть их в порошок.
Мама снова заходила по комнате, подхватила на ходу стеклянную вазочку, что стояла на этажерке, и начала протирать ее тряпкой. Она ходила с этой вазочкой вперед и назад и терла её, терла. Потом остановилась посередине комнаты и сказала решительно:
- Нет! Их остановят на границе. У нас самые лучшие танки, прекрасные самолеты. Красная армия всех сильней. Правда, Петя?
Я тихонько выскользнула из комнаты. Мне очень хотелось пофорсить своими часиками. А тут как раз Славка Тарасов зашел.
- Привет, - кивнул он. - Я к тебе, поговорить надо.
- Говори, - я подняла левую руку и начала трогать подбородок пальцами, чтобы Славка обратил внимание на часики.
Но Славка даже не глянул на них. Серые глаза комсорга сияли от счастья, и весь он был взвинченный, воодушевленный.
- Ты слышала речь Вячеслава Михайловича Молотова?
- Ну.
- Наконец, - выкрикнул Славка и затряс кулачищами перед моим носом, - наконец, не надо лицемерить, не надо говорить о дружбе и взаимной помощи. Ненавижу фашистов! Сволочи! Ну, подождите, мы вам покажем. Мы будем воевать на вашей территории, - Славка опустил руки и, повернувшись в сторону калитки, прошипел с угрозой: - Всё. Я иду записываться добровольцем, - он помолчал немножко, потом снова повернулся ко мне: - Женя, ты со мной?
- Нет, Слава, - сказала я. - Мне в институт поступать надо. В Ленинград ехать.
- Женя, - уже тихо произнес Славка, - ты будешь меня ждать с войны?
- Конечно, буду.
- Пожелай мне что-нибудь, - попросил он.
Вот тебе на, - подумала я, - чего придумал. Я, еще никого не провожала на войну, даже в армию не провожала, я еще маленькая девочка, мне сегодня исполнилось всего шестнадцать лет. Но вдруг я вспомнила песню и пропела ему:
Я желаю всей душой,
если смерти, то мгновенной,
если раны - небольшой.
Славка растрогался и сказал:
- Спасибо... Женя, поцелуй меня.
Я замялась, но только на три секунды, решила, что нельзя отказывать в таком пустяке. Подставила лицо. Славка впился в меня своими губами, да еще обхватил крепкими лапами так, что у меня ребра согнулись, как пружины. Я вытерпела - человек же на войну идет. Наконец, он отпрянул, сверкнул на прощание глазами и выбежал со двора. А я стояла и вытирала губы рукавом блузки.
Потом глянула на часики, поднесла их к уху и стала слушать, как они тикают.
Проклятые фашисты. Весь праздник мне испортили.
4
Что у нас новенького?
Ну, в последние дни заметно увеличилось число военных, что очень хорошо, будет кому защищать Севастополь. Папа говорит, это подошла 51-я армия, которая сражалась в Одессе.
Почти каждый день случаются налеты немецкой авиации. Начали ходить слухи, будто в городе появились немецкие шпионы. Они узнают, где расположены наши пушки и самолеты, и направляют туда вражеские бомбардировщики. Я даже слышала разговор, что немцы разбомбили все наши аэродромы и уничтожили самолеты, какие на них были. Но, думаю, люди врут, потому что я вижу собственными глазами, как наши маленькие ястребки встречают немецкие "юнкерсы" и "хенкели". Иногда даже сбивают. Вот такие у нас перемены.
Да, у меня тоже кое-что изменилось. Папа устроил меня на завод, в корпусный цех, учеником. Теперь я - резчик по металлу. Уже освоила газовую горелку и меня допускают к самостоятельной работе.
И ещё. Папа перестал ругать врага народа троцкиста Наума Евсеевича Дейнеко, говорит, что без Дейнеко дела на заводе идут из рук вон плохо. А новый директор - назначенец и салага. Знаний у него ноль. Единственное, что умеет - брать на горло.