Мне недосуг знавать твои дела - твой выбор, чем ты волен в совершеньях. Я просто помешала. И дотла тобою уничтожена. Крушений никто не застрахован в жизни той, диктует что, средь скотского, державы: я не гналась Парнасу ко, где славы торопятся коснуться те рукой, кто слепо верит, что гламурный ряд их во стадах всегда увековечит - ничтожные лишь тем благоволят, кем дьявол изгрызается под вечер.
Ты в их числе. А потому тебе претят души бессребренной напевы. Ты жадностью проторил путь в судьбе, расстратившись на гнилости посевы, среди которых ты кровей испил во ублаженье тленности гордыни, построивши в грядущее настил, где ты зловонен с прежними доныне.
Мне горько, что нашла тебя таким. Горбатого исправит ли могила? Я знаю, существует некой Сила, что тлен собой развеивать как дым способна, возвратя душевный ряд к истокам, от которых оскудели. Неужто ты уверен в самом деле, что, гнилостью построенный, парад тебя вознёс высокого Шатра, где памяти дозволено быть вечной? Творимые "сокровища" пера, что призывают к подлости беспечно, вернут его создателям алтын, который проведёт по белу свету тропою лишь, в которой правды нету, как то, что сотворил сей сучий сын.
Мне больно от того, что я есть ты. Мне стыдно пред собою и пред Небом, которое меня взрастило хлебом предвечной, неземною Красоты. Я, вроде, шла, себе не изменив. Нет, соврала. Но перечесть по пальцам одной руки мне хватит грех, что стыл из грязи нитью на житейских пяльцах. И нет судьи, кто строже был бы к нам, чем сами мы, коль трезво осознали, какой собой влачили в жизни хлам, вослед чему естественны печали.
Я никому не взваливала крест, который был мне ссужен по рожденью. Я не топтала тех, кто был окрест, пусть даже эти мчались к искушенью, чтоб потеряться в гнилости ночей, низвергнувши святое в сладострастьях: желает кто попасть в неволья власти, чтоб пищей стать, поправ себя, - ничей, поскольку на него им всем плевать, когда телес исчерпанная рать останется за бортом тех трущоб, каких бежали, скурвиться им чтоб.
Да, есть предел гниению души во жизнях тленных, мерят что кончиной, когда, по возвращенью, паутиной живут в, собой окованной, глуши, дождаться чтоб возможностей опять вернуться в тленность, изменив судьбину - облечься ли навечно в домовину, иль обратить содеянное вспять, чтобы с нуля, отверзши, создавать, что с ним, с душой, прибудет вековать. И снова выбор, что творим мы сами... Слепыми средь дыханья Небесами остаться, чтоб паденью без границ осуществиться, завершившись в тлене? Или прозревши, сделавшися птиц, что не желают больше зябнуть в пене тщеславия людского, как плода затоптанного жадностью стыда?
Мне стыдно, Отче. Душу разделив, ты не нашёл меня Любови верной. Я горько плачу, оказавшись скверной, творившей воздух, что, Любви постыв, увлёк в себя безмозглые стада, что продали за гнилости полушку немногости, остатками, стыда, для ночи превратившись в пищи тушку.
Я, эпитимью наложив себе, иду тропою слёз и угрызений. И пусть кто я не я толчёт мне мнений, что он-де потерял себя в борьбе за право быть и сытым, и пустым - туманом, расстелявшимся по весям, я не хочу, не смею быть как дым, что в нём до ныне время куролесил.
И как несправедливо, Боже мой, что сытости его я не касалась, но в нём собой до нельзя расплескалась, своею расплатившись головой.
Прими меня, Отец, в чужом грехе, который продолжается доныне. Душа болит, а сердце моё стынет. Но я к Тебе шагаю налегке.