- Дрянное у тебя пиво, хозяин! - заорал порядком поднабравшийся наемник, отталкивая от себя опустевшую глиняную кружку, и явно собираясь подняться с тяжелой скамьи. Хозяин, бородатый пузатый мужик в задрызганном переднике, весь как-то сжался, опасливо косясь на недовольного бойца. Казалось, еще несколько секунд, и таверна взорвется разгулом пьяной драки - перебьют кружки и кривобокие миски, переломают скамейки и столы... - Уймись, Карл, - устало сказал сосед буяна, одним движением руки усаживая его на место. - Сколько можно орать... Удивительно, но буян, которого назвали Карлом, мгновенно притих, едва ощутив на своем плече тяжесть руки соседа. Наверное, потому, что соседом его был здоровенный мужчина в покрытой бурыми пятнами темно-серой поддоспешной куртке, заштопанной во многих местах - Гюнтер, командир наемного отряда "Желтый Лев", в котором состояли, в основном, выходцы из малых германских государств. - А чего я... Пиво-то и в самом деле дрянное..., - забормотал Карл. Покрутив головой, он вдруг уставился на меня и, словно свой последний аргумент, выпалил: - Вон, даже этот через силу пьет. "Этот". В небогатом лексиконе стремительно трезвевшего наемника даже не нашлось слова для того, чтобы обозначить меня. Кстати, это и неудивительно - мало кто из людей может придумать, как меня назвать. Это если говорить о нормальных словах, понятное дело - черной, желчной подсердечной ругани-то хватает. Впрочем, никакие ругательства меня уже давно не задевают. А пиво было не таким уж и скверным. Конечно, приходилось встречать и получше, но и гораздо хуже тоже хватало... Я выудил из темной жидкости мелкую мушку, лихорадочно пытавшуюся взлететь, стряхнул ее с пальца, и отпил из кружки. После того, как Гюнтер в зародыше пресек попытку Карла учинить в таверне "веселье", наемники начали постепенно расходиться, отправляясь в лагерь, разбитый за пределами поселка - мало кто хотел тратиться на темные комнатушки в пропахшей крысами постройке, нагло именовавшейся "гостиницей". А кроме наемников, в таверне больше никого не было - местные крестьяне попрятались по своим домишкам, справедливо решив, что чечевичная похлебка и кружка пива не настолько хороши, чтобы рисковать получить нож под ребро от заливших зенки бойцов. Скоро в таверне остались только хозяин, я, да командир наемников. Я цедил пиво, хозяин ковырялся возле бочонков, которые батареей выстроились за стойкой, а Гюнтер так и сидел за столом, рисуя рожицы в пивной луже. Я старался незаметно рассмотреть наемника. Рослый, крепко сложенный, темные волосы собраны в недлинный хвост, подбородок, конечно же, выбрит - чтобы враг не ухватил за бороду, и не всадил клинка в открывшееся горло. Руки мощные, пальцы, наверное, могут выжать воду из булыжника. Крепкие ноги - такой и без седла на коне удержится, да еще и коня придушит, сжав ему ребра... В наступившей тишине было слышно, как потрескивают толстые сальные свечи и лучины, да иногда поскрипывают доски - наверху кто-то ходил. Наверное, жена хозяина. - Господин желает еще чего-нибудь? - наконец решился спросить хозяин таверны. Голос его был подобострастным, в движениях сквозила неуверенность и робость. Гюнтер посмотрел сквозь него, как будто толстяка здесь и вовсе не было. Потом взгляд его стал осмысленным, печать задумчивости сошла с лица. - Нет, ничего, - ответил он, и протянул хозяину таверны с десяток мелких монет, рассчитываясь за пиво и нехитрую снедь. Потом бросил взгляд в мою сторону, и добавил еще несколько медяков. - Это за его ужин, - сказал Гюнтер. Он поднялся из-за стола, и подошел к месту, где сидел я. Двигался он, несмотря на внушительные размеры, легко. Опустился на скамью напротив меня. И снова замолчал. - Не нужно было этого делать, - сказал я, чтобы нарушить тишину. - Я сам могу заплатить за свою еду. - Я знаю, кто ты, - сказал Гюнтер, не обращая внимания на мои слова. - Я слышал о тебе от Снорри из Уппсалы, командира "Ледяного Змея". Скажи, почему ты здесь? - Тебе это известно, - ответил я. - И, наверное, не хуже, чем мне. Я здесь потому, что некий герцог нанял отряд "Желтый Лев", которым командуешь ты, Гюнтер Кёльнский, а некий барон - отряд "Алый Грифон" под командованием Юстаса из Эльма. Я здесь потому, что послезавтра в поле в пяти лигах к югу ваши отряды сойдутся в бою, чтобы решить, кому - барону или герцогу - отойдут три деревни с населением в семь сотен душ. - Нет, - перебил меня Гюнтер, - почему ты здесь, рядом с нашим отрядом - а не рядом с "Грифонами"? Скажи, ты... - Ты думаешь, что мне известно, кто победит, - утвердительно сказал я. - Нет, это не так. Просто я иду с севера, и первым мне встретился именно твой отряд. Не знаю, поверил он моим словам или нет, но часть морщин на его лбу разгладилась. - Я слышал, что ты не монах, однако ты в рясе... Ты имеешь отношение к Матери нашей, Святой Церкви? - спросил он, осеняя себя знамением. - Ты ведь не простой человек, так? Ты помолишься за нас? Сколько вопросов... Я покачал головой. - Нет, я не церковник. Когда-то давно... Впрочем, это не имеет значения. А мои молитвы... Не думаю, что Он захочет меня услышать. Так что пусть лучше помолится какой-нибудь благой старец. От его молитв проку будет больше. Опять молчание. Наверняка в душе у Гюнтера сейчас шла самая настоящая борьба - верить или не верить сидящему напротив него человеку? Наверняка ему было страшно. Мне бы на его месте точно было. - Скажи, сколько ты берешь за свою... работу? Последнее слово Гюнтер выговорил с трудом. - Это не работа, - сказал я. - Это мой долг. А деньги я беру только потому, что даже мне как-то нужно жить. Я бывал во Франции, в землях англов, в немецких княжествах и даже в одном из походов за Гробом Господним, и питался только милостью воинов. Но если я не получу ни гроша, мой долг все равно будет исполнен. "Потому что этот долг выше денег". Этого, впрочем, я говорить не стал. Гюнтер развязал шнурок, стягивавший горловину кошелька, высыпал на широкую ладонь, покрытую грубой корой мозолей, пять золотых монет, придвинул их ко мне. - Это не за меня. За весь отряд. За любого из моих людей. Я только кивнул. Арабский чекан. Хорошее, жирно блестящее золото, не то, что европейские монеты, тонкие и легковесные. Пять золотых - тем более таких - были феноменально большой суммой. В этой глуши на них наверняка можно прожить не один месяц, если не транжирить деньги, но так ли велика эта цена, когда речь идет о... о том, что есть мой долг? Наверное, нет. Хотя он мог бы и не давать мне ни гроша - это бы ничего не изменило. Неожиданно Гюнтер вынул из кошелька еще пять монет. - А это - за Юстаса и его людей. Ты понял меня, старик? Это было невероятно. Такое случилось впервые. Я смотрел на сидевшего напротив командира наемников - и глубоко в груди, там, где, казалось, давно сгорело и рассыпалось седым пеплом все, что может чувствовать, вдруг что-то шевельнулось... - Да. Я тебя понял. Не говоря больше ни слова, Гюнтер поднялся из-за стола, и направился к выходу. Он уже взялся за ручку двери, когда я сказал ему вслед: - Ты великодушный человек. Он обернулся - и вдруг... Словно тучи разошлись, открывая солнце - наемник улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой. Ничего не сказав, он захлопнул за собой дверь. Потрескивали лучины и свечи, все также скрипели над головой доски перекрытия - а я все сидел и смотрел на десять золотых монет, разложенных на темной поверхности дощатого стола...
* * *
Изумрудная зелень травы. Лазурная синева неба. Ослепительно-яркий желток солнца. И две блестящих серебром линии воинов на расстоянии трех сотен шагов друг от друга. Видны просверки мечей, солнечный свет играет на копейных жалах, на остриях алебард и протазанов, на изогнутых лезвиях боевых топоров, дробится на пластинах брони. Прядают ушами боевые кони, полощутся на ветру два штандарта - на одном из них встал на дыбы солнечно-желтый лев, на другом развернул крылья алый грифон. Я вижу, как перед строем своих бойцов на коне медленно проезжает Гюнтер - мои глаза все еще зорки, несмотря на старость, и я вижу, что предводитель "Желтого Льва" облачен в прекрасный миланский панцирь, а в правой руке у него длинный полутораручный меч. Немецкий клинок, надежный, но тяжелый - впрочем, вполне под стать такому здоровяку. Гюнтер что-то говорит своим людям, но услышать его слов я не могу - слух у меня гораздо хуже зрения. Отряды готовы к бою. Перед выстроившимися бойцами семенят монахи в коричневых рясах, осеняя бойцов крестными знамениями, давая целовать кресты... Лицемеры. Как их не поражают молнии за то, что они благословляют воинов на битву, в которую те идут ради денег? Впрочем, равнодушие небес к таким вещам меня уже давно не удивляет... ...Когда-то я и сам ходил в такой рясе. Следовал за отрядами наемников, пытаясь наставить их на путь истинный, отвратить от убийства, уговаривал сменить мечи на орала... И слышал в ответ - а где были вы, монахи-благожелатели, когда враг или бандиты вырезали наши деревни, рубили головы нашим отцам, предавали огню посевы, обрекая наших матерей на голодную смерть? Потом, видя тщетность своих призывов, я стал врачевателем - вычищал тем же наемникам гнойные раны, ампутировал чернеющие, отгнивающие заживо руки и ноги, зашивал распоротые животы... И слышал проклятья от тех, кто никогда уже не сможет пройтись по земле своими ногами, никогда не сожмет в своей руке рукоятки плуга или черен меча, никогда не увидит своими глазами солнечного света или лица врага... Бесконечные смерти и страдания, которые я видел, выжгли во мне все чувства. Я перестал ощущать жизнь, как ощущает ее каждый человек. Но я продолжал следовать за отрядами воинов - потому что я понял, что им нужнее всего не милосердие попов и не милосердие врачевателей. Воинам нужно милосердие воинов. И дарование этого милосердия стало моим долгом... Я сошел с холма, с вершины которого наблюдал за разворачивающимися отрядами, укрылся от происходящего за его поросшим травою горбом. Я не желал быть свидетелем того, что начнется через несколько мгновений - и не видел, как всадники устремились навстречу друг другу, как ринулась им вслед пехота, как в первый раз обагрились кровью мечи... Я зажал уши, радуясь, что зрение у меня лучше, чем слух, и долго сидел, слушая толчки крови, текущей внутри моего тела. Перед моим взором на длинной травинке красной капелькой покачивалась божья коровка, на выпуклой спинке которой было семь черных пятнышек. Семь - счастливое число...
* * *
Ровный ковер изумрудно-зеленой травы, совсем недавно покрывавший землю, теперь был жестоко изорван подковами конских копыт и бронированными башмаками пехотинцев, залит кровью, усеян телами мертвецов. Пахло кровью, железом и выгребной ямой - когда из тела уходит жизнь, нечистоты в нем тоже не держатся. Я шел между телами, осторожно ступая по изрытой почве подошвами простых сандалий. Я видел, что к полю брани уже торопятся другие люди - врачеватели, которые будут искать выживших, маркитанты из обозов и мародеры, которые станут сдирать с павших доспехи, потрошить кошельки и собирать оружие, священники, чтобы вытащить с поля тех, кому врачеватель уже не нужен... Гюнтера я отыскал в самой середине поля. Конь под ним был убит ударом длинной пики, а сам предводитель отряда наемников лежал, сжимая рукоять меча, почти по самую гарду вбитого в грудь человека в черном панцире и в шлеме с плюмажем - Юстаса Эльмского. Командир "Желтого Льва" был еще жив. Хотя жить ему оставалось недолго - из бока торчало обломанное копейное древко, панцирь был изрублен. Из пробитых отверстий свисали окрашенные алым клочья поддоспешной куртки, в громадной ране на животе виднелось что-то сизо-серое, влажное, кровоточащее. Лицо воина было залито кровью. В двух шагах от сошедшихся в последней схватке предводителей отрядов лежали штандарты "Желтого Льва" и "Алого Грифона". Я подошел к Гюнтеру, опустился на корточки рядом с ним. Он с трудом открыл глаза. - Это ты, старик... Что ж, теперь я знаю, что мои деньги не пропадут зря. Помни - ты обещал. - Я помню, Гюнтер, - сказать, что из двух отрядов не уцелел никто, я просто не смог. - Хорошо, - глаза его закрылись. - Только... не медли. Я наклонился над ним, обхватил левой рукой за широкие плечи, с трудом приподнял, вжимая его лицо в грубую ткань рясы, чувствуя, как ткань намокает, пропитываясь потом и кровью наемника. Узкий трехгранный стилет легко вошел в щель между пластинами панциря, прошивая сердце. Тело Гюнтера в последний раз напряглось - и обмякло. Теперь уже навсегда. Еще несколько мгновений я прижимал его голову к своей груди, прежде чем, наконец, осторожно уложил Гюнтера на землю. Обвитая кожаным шнуром рукоятка стилета лежала у меня в ладони, узкое лезвие было покрыто кровью. Да, бывает и такое милосердие - милосердие воинов. Последнее милосердие. А на лице Гюнтера застыла улыбка. Та самая мальчишеская улыбка, которой он улыбнулся мне в таверне... Я накрыл его штандартом "Желтого Льва". Окружающее вдруг расплылось у меня перед глазами - и я не сразу понял, что плачу. А в груди, там, где, как мне казалось, все уже давно сгорело и рассыпалось седым пеплом, беззвучно кричала боль...