Уже три часа Степаныч следил за перемещениями в зрительном зале. Его раздражали незнакомые запахи, нервные похихикивания девиц и негромкие замечания худрука. Худрука все называли с придыханием " Сергей Соломонович". Степаныч за три часа непрерывного наблюдения понял, что этот худрук у них -главный. К нему обращались рабочие сцены:
- Соломоныч, где будем занавес вешать?
Его тормошили девицы из балетных, нервно постукивающие ножками о паркетный пол:
-Сергей Соломонович, нельзя ли добавить блесток на платья и увеличить время перекура?
На него призывно бросала страстные взгляды прима театра:
- Сережа, неужели я не заслужила, чтобы в партитуре для меня прописали еще хотя бы одну арию?
Худрук всем отвечал, всех успокаивал и для каждого находил нужное слово. Или взгляд. В крайнем случае, выразительный жест.
- А кот откуда взялся на сцене?
Степаныч не сразу понял, что речь идет о нем. Вопрос показался ему неуместным и оскорбительным уже хотя бы потому, что в театре каждая собака знала, кто такой Степаныч.
- Ой, не знаем.Он здесь с утра бродит. Миленький такой котик..
Девица из балетных протянула худосочную ручку к Степанычу и попыталась дернуть его за усы. Но тут же с визгом отпрянула:
- Он меня укусил! Фу, какой гадкий кот.
Степаныч нервно стукнул хвостом о паркетный пол и предостерегающе прошипел:
- Ша..
Потом он вальяжно потянулся и искоса посмотрел на притихшую труппу. Сколько таких трупп он перевидал на своем кошачьем веку в стенах Дома Культуры...И не перечислишь. Перед его зелеными в крапинку глазами прошел добрый десяток ансамблей, две капеллы мальчиков, сводный ансамбль песен и плясок. Еще и местный хор ветеранов. А какие-то субтильные девицы из балетных, едва переступив порог его владений, не разобравшись толком- кто в доме хозяин-будут дергать его за усы.
- Слушайте, я боюсь его. Он собирается опять меня укусить..
Степаныч бросил на девицу равнодушный взгляд и снова выдохнул:
- Ша.
Опыт театральной жизни научил его, что с балетными по- другому нельзя. А то так и будут дергать за усы.
- А давайте назовем его Барсико-о-о-м..
Последнее слово прима театра пропела довольно фальшиво, поперхнулась на высокой ноте и умолкла. Степаныч скривил морду. Начинается. Каждая прима норовит придумать что-нибудь гаденькое. Пренеприятное. И даже пакостное. "Барсиком.." А что по сути такое "Барсик"? Обожравшееся животное семейства кошачьих с голубой лентой на шее и мечтой о свиных сардельках. Разве он ,Степаныч, хоть отдаленно может походить на такого Барсика? Да ни за что. Никогда. Театральная жизнь-это вам не голубая лента под аплодисменты свиных сосисок. Это...Это высокое служение. Непростое. Полуголодное даже. Нет, с мышками все в порядке. Благо, этих тварей хватает на ниве искусства. То в декорациях их застукаешь, то в шляпных коробках, то в гримерных среди пудры и помады найдешь. Но есть их как-то неудобно. Театральные мыши -особенные. Задумчивые и мечтательные, погруженные или в серебристую прозу Оскара Уайльда, или в комедийные перипетии Мольера, или в трагедию Софокла. Ну, как ты ее съешь? Все- равно что сожрать брата по крови. А кушать-то хочется. Иногда так в животе урчит, что неудобно даже. Так урчит, что задумываешься -может, съесть уже какую-нибудь мышку? Из тех, что попроще? Которые ничего, кроме Фонвизина, в своей жизни и не слышали? Но Степаныч эти гадкие мысли быстро пресекал и направлялся к ближайшей помойке. Не очень эстетично, конечно, но вполне съедобно, разнообразно и, главное, регулярно.
Еще-гуманно. По отношению к мышам.
- Может, он кушать хочет?
"Кушать хочет". Ох, уж эти балетные. Долгая жизнь в театре научила Степаныча не расслабляться при этих словах. Он по опыту знал, что дальше слов дело не пойдет. Театральные сразу собьются на цитаты из Шиллера, а закончат пафосными строками из "Бориса Годунова". Потом в порыве благородного сочувствия пороются в карманах (сумочках, кошельках), будут беспомощно оглядываться по сторонам, ничего не найдут и с растерянной гримасой разведут руками:
- Ну, извини, дружок, угостить тебя нечем.
В лучшем случае, балетные могут обнаружить где-нибудь на дне своих эфемерных сумочек крошки бисквита. Эти крошки будут собраны ими тщательно и преподнесены Степанычу в виде величайшего лакомства на ладошке:
- Кушай, киска. Голодная?
Степаныч вежливо слизывал крошки с ладошек и мрачно прикидывал -не оскорбиться ли ему на слово "голодная". Но еще больше ему хотелось оскорбиться на слово "киска".
- Хорошенький котик.
Ну, вот это другое дело. А то-"киска".
- Мы репетировать сегодня начнем? Или так будем прохлаждаться?
Ого. У худрука, оказывается, голос есть. И какой звонкий. Тенор, не меньше. Теноров Степаныч уважал. Это вам не шоблы -еблы какие-нибудь. Тенор при любом раскладе - звучит гордо.
- А что с котом-то делать?
Степаныч напрягся.
- А что делать?
Миркин задумался.
- А пусть миленький котик...
Девица из балетных сделала паузу, порылась в словарном запасе и нежно пролепетала:
- Пусть миленький котик будет нашим котиком. Может, он принесет нам удачу?
Кальман был любимым композитором Степаныча. Хотелось под эту музыку чего-то необыкновенного. Кошечку, например, персидскую охмурить. Чтобы нежная была, глаза голубые, а характер стервозный. Иногда Степанычу нравилось находить в кошечках стервозный характер.
- Снова туда, где море огней...
Восторг. Степаныч расчувствовался, присел на краешке сцены и стал дышать в такт арии. Этот Сергей Соломонович нравился ему все больше. И балетные его ничего себе. Симпатичные. И прима, вроде, неплохая тетка. Степаныч чувствовал, что подружится с ними. Непременно подружится. В зеленых кошачьих глазах мелькнуло уважение, смешанное с легкой влюбленностью.
-Всегда быть в маске судьба-а мо-о-я-я!...
Вот-вот. На этих словах кошачья душа больно переворачивалась и падала с высоты сцены в зрительный зал. Степаныч прищурил глаза и с чувством замурлыкал. Он редко попадал в ноты, но это его не смущало. Он был дома. Он был среди своих.
-Ша...
Это Степаныч нам. Не любит, когда кто-то мешает во время репетиции.