Я решил записать то, что осталось в памяти о работе в геологических экспедициях. В поле я ходил шесть сезонов. Каждый длился от четырех до семи месяцев. Это была хорошая, замечательная практика, увлекательные, порою очень трудные путешествия, встречи, знакомства со многими интереснейшими личностями. Но прежде, чем говорить о походах по горам, следует рассказать о том, как мы попали в Магадан, о котором до того времени не имели никакого понятия.
ПАРОХОД "ДВИНА"
На этом старом грузо-пассажирском судне мы плывем в Магадан. Все пассажиры едут в трюме, где в несколько рядов стоят двухъярусные железные кровати. На кроватях, под ними и в проходах лежат и сидят люди. Пароход безбожно качает, его то поднимает, то опускает вниз и тошнота подступает к горлу. То один человек, то другой внезапно срываются с места и стремительно выскакивают на палубу. Многие не успевают подняться на нее, и сгибаются в три погибели там, где их застал приступ. Затем виновато возвращаются на свое место, где можно спастись от холода и поспать. А у нас такой возможности нет. Уполномоченный Дальстроя купил нам палубные билеты, пропив
деньги , предназначенные на наш проезд в трюме, хотя бы на голых железных койках. Когда ждали в Находке парохода, он не просыпался от пьянки и однажды мы слышали, как он кричал: 'Пулю мне! Пулю! 'Может, раскаялся, что обворовал будущих студентов, а, может, по другой причине. Мы едем учиться в Магаданский горный техникум, где обещают хорошую стипендию и форменную одежду.Мы оставили институт по одной общей причине: не на что было жить.
А пока на пароходе нам некуда приткнуться. Когда шли по Японскому морю, ласковый теплый ветер не мешал нам все время проводить на палубе . Вечером и ночью становилось прохладнее, и мы устраивались между спасательными плотами в закутке.
Но вот и пролив Лаперуза. Совсем рядом, слева- сахалинский берег, а справа, далеко-далеко -загадочная Япония, о которой мы в то время почти ничего не знали. Какая она, как там живут люди? Слышали только о самураях да остались в памяти рассказы родителей о том, как зверствовали японцы на Дальнем Востоке в годы гражданской войны. Немного к этому прибавил и виденный в детстве кинофильм 'Волочаевские дни'. Как только миновали пролив , почувствовали перемену. Подул холодный и влажный ветер. От него не спасали наши старые телогрейки. Пришлось искать убежища потеплее. К тому же начался шторм. Волны с остервенением налетали на пароход, его корма и нос поочередно опускались в бездну, и от этой качки становилось нехорошо, мутило внутренности. Один из нас, троих приятелей, Борис Чукланов, летом поработал ловцом на рыбацком сейнере, где переболел морской болезнью и теперь не страдал. Он был родом из города Облучье Амурской области. В общежитии политехнического института мы с ним жили в одной комнате. Я в шутку звал его Куклуксклановым и когда произносил это слово, он просил говорить его потише и даже оглядывался. Когда он рыбачил на сейнере, я иногда приходил в порт и он кормил меня, всегда голодного, жареной треской. А однажды предложил продать с полмешка этой рыбы на базаре. Вечером, когда все моряки с его корабля ушли по домам, он накидал мне рыбы, я сложил ее в мешок , отнес в общежитие и засунул под кровать. Утром я взвалил мешок на плечи и рванул по холодку на базар. Но когда стал раскладывать улов на прилавке, с ужасом увидел, что вся рыба в червях.Они даже проели насквозь мешок. Я долго метался по городу в поисках места, куда можно было бы выбросить всю эту гадость. О холодильниках в те годы мы и понятия не имели, а в общежитии было душно и влажно. Второго моего товарища звали Коля Бубенов. Плотный, среднего роста крепкий парень с широким скуластым лицом и светлыми, зачесанными назад негустыми волосами.
У Чукланова лицо было удлиненное, взгляд серых глаз смелый, решительный. Мы все время держались вместе. Питались хлебом, макая его в сахар-песок, купленный в Находке, и запивая кипятком, который можно было бесплатно брать из крана на пароходной кухне. Днем там заманчиво пахло морским борщом, жирным, щедро заправленным томатом. Но на борщ у нас не было денег.
Далеко мы не загадывали. У всех нас была одна мечта. Только бы добраться до Магадана, сбросить свои телогрейки, получить черные шинели, синие брюки и кителя. Вот тогда заживем, получим специальность, начнем работать. Только бы доплыть...
Какое суровое это Охотское море. Как пронизывает ветер, от которого никуда не скрыться. Мы жмемся, ищем хоть какой-нибудь закоулок, куда не доставал бы этот проклятый ветер. И, наконец, находим теплое местечко. Оказалось, что белая широкая пароходная труба это еще не труба, а кожух вокруг нее.
Между трубой и кожухом достаточно места, чтобы скрыться от холода. Это место и стало нашим убежищем. Вот только долго там находиться было невозможно. Снизу, из машинного отделения сквозь железную решетку упругой струей поднимался горячий, маслянистый, насыщенный черной пылью воздух. После пяти минут пребывания в трубе приходилось выходить наружу, и, широко раскрыв рот, дышать, как галчонок.
Отдышавшись, снова можно было заходить в наш теплый закуток.
ОХОТСКОЕ МОРЕ
Охотское море, сырая погода.
Крутая несется волна.
Она бьет упрямо о борт парохода,
Как дьявол, как сам сатана.
Здесь мужества может набраться мужчина,
А ветер и режет и жжет,
И тянет магнитом в морскую пучину,
Как будто там кто тебя ждёт.
Волна за волной набегает,
Безудержной силы полна,
А судно, как будто, шагает
В упругую пропасть без дна.
То нос парохода поднимет,
То в бездну уронит корму
Того и гляди опрокинет
В холодную страшную тьму.
Касатки вокруг парохода
Снуют и на чудо глядят.
Животные этого рода,
Как будто, людей не едят.
Семь дней и ночей Одиссея,
То дождик, то вьюга мела...
Россия, Россия, Россия,
Куда же ты нас завела.
У самой скалы приютился.
Пустынный Нагаевский порт.
За гребнем и город открылся
Не город, а так - третий сорт.
Колымская трасса пробила
В болотах туманную муть.
Как много она уводила
Этапов в последний их путь.
Но нас избежала та участь
Нас ветер другой разбудил.
Мы жизнь познавали, не мучась.
И пел для нас Козин Вадим.
Его и романсы и песни
Хранит до сих пор душа.
И трудно понять, хоть тресни,
Кому он в Москве помешал.
Никто никогда не забудет
Тебя, золотой Магадан.
Простят ли тебя твои люди,
Кому ты судьбу нагадал.
Семь суток продолжалось наше путешествие. Но вот пароход входит в бухту Нагаево. Вокруг поднимаются горы. Магадана не видно. Он за бугром.
Нас сажают в грузовую машину и везут в санпропускник, где прожаривают одежду. Ну, а потом в общежитие. Это низкое одноэтажное здание с водяным отоплением и даже туалетом.
На следующий день идём на занятия. Город еще строится. И строят его пленные японцы. На работу и обратно они ходят строем и поют наши, советские песни. В том числе "Катюшу" и "По долинам и по взгорьям". Вдоль главной улицы, которая называется "Колымское шоссе", стоят добротные многоэтажные здания. Ну, а в стороне от центра горбятся от старости деревянные коробки.
В первый же день в столовой я встретил земляка, учившегося со мной в одной школе, Юрку Собченко, худого, высокого, со впалыми щеками. Только с ним поговорили, подсел носатый, очень смуглый парень, показавшийся нам нагловатым и бесцеремонным.
-Вы откуда? Я из Бикина. Будем знакомы. - Пожав всем руки, он удалился. Со временем мы с ним подружились, и он оказался замечательным товарищем. Его звали
Сергей Белый.
Меня поселили в общежитии с более взрослыми студентами в маленькой угловой комнате. Самым старшим из нас был Алексей Оноприенко, которого избрали старостой группы. Другой сосед по комнате, Филипп Загайгора, как и староста, отслужил уже в армии офицером, а Гриша Орлов окончил пчеловодный техникум, но работать по специальности не захотел.
Кормили нас, надо сказать, первый год не очень. Завтрака вообще не было, часто давали манную кашу, которая в конце концов так надоела, что смотреть на нее не хотелось. Но каждый день с проверкой приходил на кухню заместитель начальника Дальстроя, толстый, как бочка, полковник Никешичев. Никто никогда не слышал от него ни одного слова. К студентам он не подходил. Бывал только на кухне.
Оноприенко, высокий, серьезный, деловой мужик, получал на группу ученические тетради. Ему удавалось добывать лишние , и мы продавали их на базаре. На вырученные деньги покупали хлеб. Таким образом, нам было легче, чем другим студентам. Но скоро лафа кончилась. У Оноприенки обнаружили туберкулез, и он вынужден был выехать на материк.
Филипп Загайгора , доброжелательный, общительный, с хрипловатым голосом, устроился в какую-то контору ночным сторожем, и мы с Гришей ночевали вдвоем. В это время мне кто-то дал почитать "Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона". Книга захватила меня, читал я ее ночью, и порою становилось не по себе от жутких, описанных Конан Дойлом историй.
Гриша был старше меня года на четыре. Высокий ,плечистый, симпатичный, с густыми каштановыми волосами , он должен был нравиться девчатам и однажды рассказал мне о своей любви к дочери квартирной хозяйки, у которой снимал комнату. Но хозяйка однажды захватила любовников в самый неподходящий момент. О женитьбе думать было еще рано, поэтому пришлось съехать и искать другое жилье.
Однажды, когда мы пришли с ним с занятий, нас ожидал оперуполномоченный НКВД. Он начал расспрашивать о Филиппе, затем проверил его вещи. Мы спросили, что случилось, где Филипп. "В морге",- ответил энкаведэшник. Это слово мы с Гришей слышали впервые и не знали его смысла. Оказалось, что минувшей ночью Загайгору убили на месте работы, зверски зарезали. При этом исчезли его паспорт и партийный билет. Было две версии: или бандитам нужны были документы, или тут замешана официантка из нашей столовой, за которой Филипп ухаживал.
Дирекция техникума устроила торжественные похороны. Был выставлен почетный караул из студентов. Один из студентов нашей группы ,красивый худощавый брюнет из Хабаровска Олег Синицын очень старался в карауле не шевельнуться и упал в обморок от чрезмерного напряжения. Через несколько лет после окончания техникума Олег погиб в Певеке почти так же, как и Филипп. После полевого сезона сидел с товарищами в ресторане. А за соседним столом отмечали освобождение из лагеря урки. Что-то кто-то кому-то сказал. Олег был вспыльчивый парень и бросил в воров бутылку. Его тут же ударили ножом. Удар был смертельным. А парень был замечательный. Красивый, стройный, хороший, добрый товарищ. Мы позна?омились с ним еще на пароходе. Когда сидели на палубе и макали хлеб в сахарный песок, подошел Олег, которого мы совершенно не знали.
-Хорошо живете. А тут хоть помирай,- и , не обращая внимания на наши удивленные и возмущенные взгляды, отрезал себе хлеба, посыпал его сахаром и отчалил в сторону.
ЗАБАСТОВКА
Многие считают, что забастовки стали возможны лишь в период перестройки. А наша была при самом Иосифе Виссарионовиче, в 1949 году. Правда, забастовка была не ахти какая - студенческая, но, тем не менее, однажды в декабре вся наша группа второго ускоренного курса не вышла на занятия.
Переполох это событие вызвало огромный и у дирекции, и среди преподавателей, и в Главном управлении Дальстроя. Начальником Дальстроя был в то время генерал Петренко. Ходили слухи, что именно он явился для Василия Ажаева прототипом главного героя из нашумевшего тогда романа "Далеко от Москвы". Мы, конечно, не знали, как прореагировал Петренко на ЧП в техникуме, но меры последовали незамедлительные. Однако прежде всего я расскажу, что же послужило причиной забастовки.
В нашей группе занимались ребята, прибывшие из разных областей Дальнего Востока. Народ был довольно пестрый: одним не повезло с учебой в институте, других прельстили романтика и высокая стипендия, третьи бежали от жен и неудачной любви. Были в группе и зрелые люди, понюхавшие пороха на фронте.
При наборе нам обещали с началом занятий выдать студенческую форму. Надеясь на это, многие приехали налегке, в одних пиджачках, стоптанных баретках да полотняных брючках. У некоторых больше ничего и не было. А тут начали поджимать морозы. От общежития на улице Парковой до техникума, который тогда располагался на теперешней улице Ленина, напротив гостиницы "Магадан", в ветхой одежке бегать было несподручно.
Послали старосту к директору. Ему ответили: шьют, ждите. Еще месяц подождали - результатов никаких. А холода жмут - на дворе декабрь. Приобрести что-нибудь из одежды в магазине не было ника?ой возможности. Стипендия, хоть и была выше, чем на "материке", вся шла на питание. Да и ее не хватало. Жили полуголодными.
А форма, надо сказать, была в техникуме замечательная - ну просто шик! Шинель, брюки, мундир из темно-синего сукна с двумя рядами пуговиц, как у маршалов: хочешь - борта отворачивай, хочешь - застегивай наглухо. Брюки с кантами, широкие. У шинели пристяжной меховой воротник. Плюс шапка, картуз, ботинки и валенки.
Мысль не выходить на занятия, конечно, родилась не у всех сразу. Но понравилась всем. О последствиях не думали: все равно дальше Колымы не сошлют. Договорились: каждому отвечать за себя, никого не выдавать, ссылаться на отсутствие одежды и обуви.
Однако нашлись доносчики. Доложили обо всем досконально, даже фамилии активистов назвали. Если бы мы сразу узнали, кто это сделал, наверняка проучили бы хорошенько. А так пришлось ограничиться словесными угрозами по адресу неизвестного стукача.
В тот же день, после обеда, зачинщиков вызвали к дире?тору. Кстати, добрейший был человек. Фамилия Воинов не соответствовала его мягкому характеру. Был он довольно растерян. Видимо, ему самому здорово влетело. Пока дире?тор беседовал с активистами, в общежитие прибыли наш классный руководитель, комсорг техникума и помощник начальника политотдела Дальстроя по комсомолу. Они заняли одну из комнат общежития и стали вызывать нас по одному. Мы отвечали на вопросы, как и уговорились. Сутки прошли тревожно. Ожидали, что кому-то придется расстаться с учебой. Но все обошлось. Даже стипендии никого не лишили. Больше того: на следующий же день всем выдали телогрейки, шапки и вален?и. Вот такой результат. Хотя воспитательная работа продолжалась.
Состоялось общетехникумовское комсомольское собрание. Секретарь комитета М. Ефимов осудил групповой невыход на занятия как политическое недомыслие, величайшую неблагодарность по отношению к партии и правительству, которые дали нам все, что нужно человеку для всестороннего развития. Директор техникума выразил надежду, что подобных инцидентов в техникуме больше не случится. Затем к трибуне увалистой походкой двинулся черноголовый, крепко сбитый второкурсник в короткой морской шинели.
- Как могло случиться, что целая группа наших, советских студентов совершила прогул? За то, чтобы мы спокойно учились, во время войны такие же, как мы, юноши и девушки жизни своей не жалели. Молодогвардейцы, Лиза Чайкина, Саша Чекалин. Их имена вы все знаете. Я сюда приехал из Латвии. Туда только в сороковом году пришла Советская власть. Но какой там энтузиазм, какую активность проявляет комсомол! Какое желание учиться, несмотря на трудности! В общем, мы должны позором заклеймить шестую группу. Позор должен разделить и комитет комсомола, который допустил этот вопиющий случай.
"Выскочка, лизоблюд", - молча негодовали мы по адресу выступавшего, но его речь, видимо, очень понравилась помощнику начальника политотдела Дальстроя по комсомолу.
В конце собрания комсорг М. Ефимов обратился с заявлением, в котором просил освободить его от обязанностей секретаря в связи с предстоящей работой над дипломным проектом. Тут же в состав комитета по предложению товарища из политотдела Дальстроя был избран красноречивый оратор из Латвии. Звали его Владимир Крайнов. В тот же вечер на заседании комитета он стал комсоргом. Должен сказать, что насчет Латвии он порядочно слукавил. После техникума мы с ним сблизились, работали в одной полевой партии и однажды он, видимо, забыв о своей пламенной речи, рассказал о послевоенной Латвии совсем другое. К тем, кто приветствовал новую власть, там относились враждебно, и когда он работал в пожарной охране, ему сослуживцы устроили 'темную'. За то, что он русский, советский, а отец его-коммунист.
На этом и закончилась история с забастовкой. Однако для бывшего и нового комсоргов она имела неожиданное продолжение. Через несколько дней их вызвали к старшему оперуполномоченному МВД. Усадили, заставили подробно обо всем рассказать. Говорил с ними толстый майор с тонким голосом, вежливый и обходительный. В основном его интересовало то, как комсомольские вожаки могли проморгать назревавший конфликт. На прощание майор пожал обоим руки и попросил о беседе с ним не распространяться.
- А теперь можете идти, вот сюда, - он показал на боковую дверь, скрытую занавеской. - Впрочем, вы немного задержитесь, - попросил он Ефимова.
Новоиспеченный комсорг открыл дверь и очутился в темноте. Попытался было ощупью найти выход, но тут откуда-то сбоку на него обрушился увесистый кулак. Он отлетел в сторону, где его поджидал второй удар. С минуту его били и пинали, бросая из угла в угол, как мячик, а потом открылась дверь, и последним ударом его вышибли прямо в сугроб. Не успел он отряхнуться, как следом таким же манером вылетел и второй комсомольский вожак. Они, не сговариваясь, поняли, что и об этом эпизоде рассказывать тоже никому не следует.
Патриотическое воспитание было в техникуме на высоком уровне. В связи с этим вспоминается одно комсомольское собрание. Комсоргу Крайнову было перед этим собранием немного не по себе. Предстояло обсудить антипатриотическое, космополитическое поведение комсомольца Козлова.
Когда студенты собрались, Крайнов открыл собрание. Все смотрели на Козлова, сидевшего на первой парте, невозмутимо заложившего одну руку за борт кителя. Мягкие рыжеватые волосы-падали ему на висок.
-Начнем, товарищи, - поднялся из-за стола президиума секретарь. -Излагаю суть дела. Козлов заявил в своей группе во всеуслышание, что наши советские фильмы не идут ни в какое сравнение с иностранными. Козлов забыл, что он комсомолец, что живет в советской стране и что своим заявлением позорит честь советского студента. Есть предложение послушать его самого.
Козлов встал. Тонкие бледные губы его были крепко сжаты.
-Может он не подумал и так просто брякнул,- подал голос член комитета Ефимов. - И раскаивается в этом.
-В чем я буду раскаиваться? - начал Козлов,- Я ведь не считаю, что Америка или Англия лучше Советского Союза. Речь шла о наших фильмах последних лет. О Мичурине, Мусоргском. Вот ты, Ефимов, с большим интересом смотрел их?
-Здесь не диспут и вы провокационные вопросы членам комитета задавать не имеете права,- остановила Козлова завуч, в меру полная, черноволосая, красивая женщина.
-Хорошо, я вопросы задавать не буду, но все же хочу сказать, что если бы вы разбирались в киноискусстве, то с вами можно было бы спорить,- запальчиво возразил Козлов.
-Умный какой. Откуда ты то в нем разбираешься,в киноискусстве?- спросил Крайнов.
- Меня отец неплохо просветил по этой части.
-Кто он такой, твой отец?- следовательским тоном спросил студент Вяткин, маленький, въедливый, с лысиной на макушке.
-Мой отец - культурный человек. Он познакомил меня с творчеством Бергмана, Антониони, Феллини, Чаплина и других режиссеров. Крайнов никогда не слышал этих имен, кроме Чаплина. Может, они и вправду выдающиеся, но ведь они обслуживают капиталистов, миллионеров.
-А что вообще хорошего нашел ты в их картинах? - спросил он.
-Не затевайте дискуссию,- шепнула ему рядом сидевшая завуч.
-Там настоящее искусство. Я сижу и переживаю, забываю сам себя. Такие фильмы мне что-то дают, обогащают.
-А наши, значит, ничего не дают?- заговорила негодующим тоном завуч. - Меня удивляет, что комсомольцы не могут дать отпор человеку, который называет себя советским студентом, а сам проповедует чуждые нам взгляды! Ведите собрание! - строго бросила она Крайнову.
-Кто имеет слово?- секретарь обеими руками оперся о стол.
-Разрешите мне?- стремительно вскочил с места Вяткин. - В то время, как все студенты изучают четвертую главу Краткого курса истории ВКП(б), Козлов увлекся иностранщиной и даже не скрывает этого. Подобным лишним элементам не место в наших рядах. Предлагаю исключить его из комсомола.
- Поддерживаю! - подал голос с места Ефимов.
-Есть другие мнения? - задал вопрос аудитории Крайнов. Хотя был уверен, что других мнений быть не может. - Тогда прошу голосовать. Кто за то, чтобы исключить Козлова из комсомола за космополитизм?- Все дружно подняли руки.
Вечером Крайнов долго не мог уснуть. Пытался осмыслить, что же произошло. С одной стороны Козлов внушал уважение тем, что не струсил, не отказался от своих взглядов. С другой стороны возмущало, что взгляды эти были такие странные. Человек выступал против того, что, как будто, само собою разумелось, противопоставлял себя коллективу. Но всегда ли прав коллектив? Мучило се?ретаря и то, что в искусстве он, если говорить откровенно, мало что смыслил. Может быть, не надо было исключать, а ограничиться строгачом? Но ведь не я один решал этот вопрос, - успокаивал он себя, ворочаясь с боку на бок.
После весенних экзаменов я отправился с несколькими однокурсниками на практику в полевую партию.
Вечером к общежитию подъехал грузовик с высокими бортами. Мы покидали в него свои рюкзаки, залезли сами, мотор взревел и началось первое путешествие на трассу, о которой ходили самые невероятные слухи. В техникуме были ребята, уже поработавшие на приисках. Они рассказывали истории одну страшнее другой. О том, как каждое лето из лагерей убегают заключенные и занимаются разбоем на трассе, останавливая машины и автобусы. Как пытаются пробраться на материк и грабят геологов. Но все эти рассказы нас не пугали. Была слепая уверенность в том, что с нами ничего подобного не случится.
Партия наша состояла из шести студентов и трех рабочих. Начальник партии почти все лето находился в городе и его обязанности выполнял один из наших товарищей, имевший для этого достаточный жизненный опыт. Он служил в армии офицером, потом что-то не заладилось с женой, вышел в отставку и уехал на Север.
Партия наша была гидрогеологическая, нас оформили на должности буровых мастеров и все лето занимались мы поисками воды для строившейся электростанции. А зачислены мы были в штат управления почтовый ящик ?14 и работали на руднике Бутугычаг.
Жуткие вещи об этом зловещем руднике рассказаны в книге А.Жигулина "Чёрные камни".
Эта совершенно обособленная геологическая организация непосредственно подчинялась Л. Берии. Все, кто там работал, давали подписку не разглашать доверенную им тайну. А тайна заключалась в том, что искали и добывали работники этого учреждения. Я и сейчас не уверен, что имею право рассказывать об этом.
Здание управления находилось на Парковой, за крепким забором. Попасть туда можно было, только дважды предъявив пропуск солдату, сначала в проходной у ворот, затем, войдя в здание. Почти все сотрудники управления, даже начфин, были одеты в военную форму.
Начальником управления был генерал, высокий, плотный, в длинной шинели, носивший зимой вместо сапог хорошо выделанные оленьи унты. Генерал для меня тогда был такой высокий чин, такая недосягаемая фигура, что при встрече с ним в коридоре, я, как бедный гоголевский чиновник, робко жался к стенке и не решался поднять глаза.
Дежурства по большим праздникам зародились именно в те времена, когда великий вождь и его соратники работали по ночам и заставляли бодрствовать до утра всю страну. Потом, когда я окончил техникум, мне тоже пришлось однажды коротать ночь в приемной генерала, и я с опаской и подобострастием поглядывал на один из телефонов, по которому в любой момент мог позвонить сам Лаврентий Павлович.
Электростанцию строили заключённые. Каждое утро нас будил тяжелый топот их колонн, проходивших мимо наших палаток. Под конвоем солдат рыли они котлован для станции. Рыли вручную, кайлами вгрызаясь в землю. Котлован был огромный, глубокий. Заключенные копали его ступенями, перебрасывая землю с горизонта на горизонт, с террасы на террасу.
Мы наблюдали за ними издалека. Сомнения нас не беспо?оили. Заключенные наказаны нашей родной Советской властью. А она зря, думали мы, никого не наказывала. Тем более, что тут были не какие-нибудь там воры или растратчики, а враги народа, "двадцатипятилетники". Недаром у каждого из них на спине был номер.
Подойти ближе к работающим не давали солдаты-охранники. С ними я уже как -то успел познакомиться.
Неделю подряд мы ходили на рудник документировать горные выработки. Брали пробы из рудных жил в штольнях, делали зарисовки канав и траншей, рваными ранами исполосовавших ближние и дальние сопки.
Как-то, взобравшись на гору, я спохватился, что забыл на столе в конторе рудника "секретный документ" - прошнурованную и опечатанную сургучом полевую книжку. За ее утерю грозили всевозможными карами.
И я помчался вниз по осыпям дресвы, рискуя сломать голову. Мелкие камни, вырываясь из-под ног, катились впереди меня. Примерно на середине горы, там, где голая крутая вершина сменилась пологим перелеском, невидимый горячий шмель прожужжал у самого моего уха и одновременно рядом, в кустах, ударил выстрел.
Испугаться я не успел, но в мозгу мгновенно сработало: надо остановиться. Перевожу дыхание. Из кустов выходят два солдата с карабинами. Один передергивает затвор, разочарованно говорит другому.
- Да это вольный.
Я уже знал, что на сопке должен быть оперпост, и не один. Солдаты подходят вплотную. Румяные сытые лица.
- Документы есть?- Показываю студенческий билет.
- Студент прохладной жизни? Чуть было мы тебя... Долго жить будешь. Только не бегай больше. Понял?
- Понял, - сказал я и пошел дальше медленно, оглядываясь по сторонам...
Однажды вольный прораб, руководивший рытьем котлована, старый колымский волк, худой, носатый, с навсегда запомнившейся фамилией Комиссарчик пришел к нам и попросил задокументировать только что обнажившийся горизонт.
Люди в котловане кишели, как в муравейнике. Не было слышно ни говора, ни окриков бригадиров. Работа шла размеренно, слаженно, споро. Казалось, действует живой, молчаливый, тысячеголовый и тысячерукий робот. И чудилось тяжкое, надсадное дыхание.
Там, где мы с прорабом документировали борт забоя, никого не было, а когда уже заканчивали работу, заключенных стали собирать на обед. Мимо нас проходила группа одина?ово одетых в темную хлопчатобумажную робу, казавшихся одноликими, загорелых, пропитанных пылью, усталых людей. Они остановились. Вперед выступил один, приковавший к себе внимание тяжелым и мрачным взглядом, внушительной крупной фигурой. Кто он в прошлом, полковник ли, плененный немцами во время войны и не покончивший с собой, или ответственный работник, заметенный ежовыми рукавицами в 1937 году, а может быть, простой крестьянин, завоевавший авторитет в лагере умом и характером, угадать было не дано. Но что это был человек незаурядный, прирожденный вожак, чувствовалось по всему. Он еще подался вперед и, с угрюмой решимостью обращаясь к прорабу, напористо,требовательно, но с безысходной ноткой в голосе спросил:
- Как жить дальше, начальник? Ведь двадцать пять, пять и пять. Мы уже знали, что двадцать пять-лагерный срок, пять лет-ссылка и еще пять-поражение в правах. Прораб молчал. Что мог сказать он, что мог ответить на этот вопрос?..
Опишу однокурсников, с которыми предстояло работать целое лето. Хотя учились мы в одной группе, но жили в разных комнатах и близко ни с кем из них я сойтись еще не успел. А те, с которыми плыл на пароходе, попали в другие партии.
Старшим был Василий Старков. На западном фронте ему побывать не пришлось, зато повоевал с японцами. В городе Комсомольске у него остались и жена и ребенок. Они писали ему письма, но он не отвечал. Видимо, жить с ними не собирался. Алименты со студентов не брали. Человек он был грубоватый, вспыльчивый, но отходчивый. К нему нужно было привыкнуть, чтобы не держать зло. Хотя он и бывший офицер, но общеобразовательный и культурный его уровень вряд ли был намного выше нашего. Роста высокого, фигуру имел поджарую, физически силен. Худощавое его лицо имело полупрезрительное выражение. На крутой лоб спадали прямые длинные волосы. Он был шатен. Общие дисциплины давались ему трудно, но помогали большое желание учиться, извинительные годы и наглый напористый характер. Если он отвечал на двойку, ставили тройку, если не отвечал совсем, то обязывали подготовиться к следующему занятию.
Вторым был Саша Гладышев. До поступления в техникум он работал топографом на трассе и имел уже кое-какой опыт работы на Колыме. Родом из Томска, где окончил 10 классов, а затем курсы топографов, учебный комбинат в Магадане. Высокий ростом, симпатичный, Саша имел манеры довольно воспитанного человека. У него был неплохой дар рассказчика, говорил спокойным, красивым, уверенным басом. Мы любили его слушать.
Третьим я опишу Василия Аношкина, будущего моего лучшего друга и приятеля. Было ему в то лето девятнадцать лет, но вид он имел вполне оформившегося серьезного мужчины. Рост имел средний, был широкоплеч, с узкой талией и очень развитым мускулистым телом. Лицо крупное с закругленным кончиком носа ,немного похожее на артиста, игравшего комиссара в кинофильме 'Чапаев'. Характер был у Василия твердый, настойчивый, решительный. Была у него редкая черта ценить у людей то, чего ему самому не хватало. Все его уважали, а я вскоре сошелся с ним очень близко.
В то лето хорошие отношения сложились у меня с Сергеем Белым. Парень он был общительный, целеустремленный, если за что брался, всегда доводил до конца. У него было энергичное большеносое лицо, как я уже писал выше, очень смуглое и чистое. Чересчур тёмный цвет лица и черные жесткие волосы навели нашего работягу Саньку Лыско дать Сергею кличку "копчёный". Все мы ценили способность нашего товарища никогда не падать духом при неудачах и добиваться поставленной цели во что бы то ни стало. Сергей был родом из приморского города Бикина . На третьем курсе он потерял отца, которого убило током. Сергей сразу повзрослел и устроился на полставки в управление, где мы проходили практику. Надо было помогать матери и младшему братишке.
Была в партии и девушка. Звали ее Люба Кунавина. Очень хрупкая, среднего роста, со слабым надтреснутым голосом, она нередко подвергалась нетактичным, далеко не рыцарским шуткам со стороны нашей братии. Неизвестно, что побудило двадцатитрехлетнюю девицу со слабым здоровьем бежать из дома под Хабаровском. Уж, конечно не романтика. Любе очень нравился Сергей Белый. Она специально попросилась в одну партию с ним и была настроена выйти за него замуж. Но у Сергея таких планов не было. И вообще нам о женитьбе еще рано было думать.
Километров в десяти от нас работала еще какая-то партия. Там был парень подстать Любе по внешности и по характеру. Между ними быстро возникла взаимная симпатия и осенью состоялась свадьба.
Довольно интересным человеком был в партии повар Илья Бойцов. Попал он в тюрьму за кражу продуктов с парохода, на котором плавал. Ходил в загранку. В его рассказах все время фигурировали города Сан Педро, Сан-Франциско, Сан-Марино. Любил петь песню "Храбрый, лихой повеса ростом был с Геркулеса, храбрый, как Дон Кихот". Родом был из Владивостока, часто вспоминал этот город, а на мою кепку с большим козырьком реагировал со смехом: "Сам на Ленинской, козырек на Пекинской". Пекинская и Ленинская - пересекающиеся улицы в его родном городе.
Плавать он начал юнгой, и его наставницей стала первая женщина-капитан Щетинина. Он всегда уважительно отзывался о ней и называл ее по имени-отчеству. В лагере Илья заработал туберкулёз костей и часто жаловался на боль в ногах.
Был еще один рабочий, очень любопытный тип. Ужасный врун и забулдыга. Небольшого роста, весь высохший от пьянства и чифиря, совершенно лысый,и фамилия его была Лыско. Он тем не менее старался представить себя в лучшем свете, авторитетно рассуждал на разные темы и, когда мы прибыли, отрекомендовался прорабом буро- взрывных работ. Однажды нас обворовали. Сашка Лыско проснулся на рассвете от странного повизгивания собаки, которая спала у него под кроватью. Взглянул на дверь и оторопел. Чья-то рука проникла в прорезанную дыру и пыталась снять крючок с пробоя. Сашка вскочил, схватил ружье, крикнул: "Стрелять буду!" Рука исчезла. За палаткой раздался топот. И только тогда залаяла собака. Лыско выскочил и выстрелил вслед убегавшему. Проснулись все. У Александра Гладышева и Василия Аношкина пропали пиджаки и брюки. У Василия их вытащили из-под головы. Он всегда спал так крепко, что однажды ночью свалился с кровати и продолжал храпеть, не просыпаясь, до самого утра.
Вместе с пиджаками исчезли и документы. Пошли по следам вора и нашли свои бумаги. После этого случая стали по очереди дежурить по ночам. Ночи были темные. Хоть глаз коли. Сидели на посту в кустах рядом с палатками и зорко вглядывались в темноту до самого утра.
Электростанция строилась в семи километрах от Бутугычага. Мы должны был разведать, достаточно ли в этом месте грунтовой воды для нужд эле?тростанции и будущего поселка при ней. Мы периодически измеряли базис протекавшей здесь речушки, в истоках которой находился рудник. Измерялась площадь поперечного сечения русла. Её умножали на скорость течения воды. Количество кубометров воды, протекающее за одну секунду и было базисом ручья.
Начальник партии Алексей Георгиевич Гущин руководил нами по совместительству. Основная его работа была в Магадане. Он был руководителем гидрогеологического отдела управления. Имел добрую, спокойную натуру. Относился ко всем нам как старший товарищ. И однажды зимой пригласил Гладышева, Аношкина, Белого и меня в гости к себе домой. Его супруга , значительно моложе его годами, высокая, тихая женщина, приготовила нам закуску и мы ,как говорится, хорошо посидели.
Все лето бурили мы грунт на станке, стараясь отыскать артезианский источник. Сделав скважину в одном месте, переходили на другое. Буровой станок и движок переносили на себе. Маховое колесо было весом около полутонны. Проблема заключалась в том, чтобы поднять его на попа, а потом можно было катить, поддерживая с двух сторон. Вдвоем, а то и втроем мы не могли оторвать маховик от земли. Подходил Аношкин.
- А ну, отойдите.- Наклонялся. Лицо его вздувалось, краснела шея, и колесо медленно поднималось одними руками нашего товарища. Силу Василий накачал еще в школе. Он запросто делал одно из труднейших упражнений на кольцах-крест.А если случалось с кем-нибудь бороться, то так сильно сжимал противника, что у того хрустели кости и он молил его отпустить. Меня назначили в смену с Сергеем Белым. Он обслуживал буровой станок, я следил за работой движка. Обычно все шло нормально, движок тарахтел спокойно, а штанга медленно с буром на конце уходила в землю. На рукоятке станка был укреплен увесистый груз и процесс шёл без нашего вмешательства.
Но однажды в цилиндре что-то хлюпнуло, он хватил воздуху, движок взревел и заработал с бешеной скоростью. Все затряслось и окуталось паром. Мы с Сергеем уже нМае видели друг друга. Крышка ба?а слетела и горючее плескалось на землю. Ремень грозил сорваться со шкива и закрутить кому-нибудь из нас голову. Чтобы остановить движок, надо было открутить пробку, закрывающую отверстие, в которое подается масло. Так как в цилиндре образовалось мощное давление, с трудом удалось открутить пробку ключом. Она со свистом пролетела мимо уха Сергея. Такие случаи повторялись не однажды. Движок мог сам по себе неожиданно взбелениться, и тогда к нему было страшно подойти. Казалось, что цилиндр движка не выдержит и взорвется. И выход был один - раскрутить пробку.
Так мы работали все лето. Пробурили четыре скважины. Но воду не нашли.
Иногда ходили на рудник, документировали канавы и штольни. Пробы нам отбирал молодой заключенный парень. Обедали в лагерной столовой. На первое всегда был суп темного цвета из гречневой группы, на второе перловая каша. Ну, и чай. Как-то вместе с нами ходил Илья. Было утро. Из одного дома вышел плохо державшийся на ногах очень старый интеллигентного вида человек. Он стал делать физзарядку. Илья бодро, но с большим уважением поздоровался с этим стариком, назвав его по имени-отчеству. А мне доверительно сообщил: ' Профессор. Его тут все знают. Сидит уже много, много лет.'
Была на руднике библиотека. Я брал в ней книги. В то лето я прочитал 'Жизнь Клима Самгина.' Кроме меня, никто из наших ребят одолеть эту книгу не смог.
Она показалась им и длинной и скучной. Зато все с удовольствием читали В.Шишкова. В конце апреля следующего года я снова ехал из Магадана на трассу, где должен был пройти геологическую практику после третьего курса техникума. Выехали в ночь на грузовиках, доверху нагруженных мешками и ящиками с продуктами и взрывчаткой. Я одет был в телогрейку, которую продувало неимоверно. Ещё кругом лежал снег, ночью примораживало и хотелось быстрее добраться до места, где можно было погреться и уснуть. Но до места было ещё ой как далеко. Когда перед рассветом остановились в местечке Хениканджа, оказалось, что весь груз придётся перегружать на тракторные сани, потому, что дальше машинной дороги не было. А трактора ещё не подошли.
Я спрыгнул с машины, сделал небольшую пробежку. Потом раз пять-десять присел и почувствовал, что начался согреваться.
- Эй, студент! Подходи, подешевело! - крикнул кто-то из сопровождавших машины геологов. Я подошёл и разглядел своих спутников. Один был пожилой, другим едва перевалило за тридцать. На крыле машины были разложены банки с мясными и рыбными консервами, нарезан хлеб.
- Давай подкрепляйся, а то скоро поработать придётся.
Пока ели, один из спутников, белолицый, высокий, с сочными губами рассказал, как во время прошлогоднего сезона конвоировал в Верхоянск трёх беглецов, которые околачивались возле базы геологов, воровали у них продукты и не давали спокойно жить и работать. Вести их пришлось трое суток.
- Как же ты один решился на такое опасное дело? - спросил бородатый товарищ густым басом.
- А что? Руки у них были связаны, у меня было двустволка, патронов хватало.
- Что же ты трое суток не спал?
- Почему же? Спал. На ночь я связывал им ещё и ноги и приматывал каждого к дереву.
- Смелый ты парень, _ отозвался бородатый, которого звали Петро.
- А как же на фронте мы четыре года воевали? В окопах, под пулями. А во время артиллерийского обстрела вообще не знаешь, куда бежать. Но бежать нельзя - расстреляют, - вмешался в разговор ещё один спутник, похожий лицом на бурята.
- А как же солдаты всё это прошли, - продекламировал белолицый, фамилия которого была Михалапов.
- Это кто сказал? - спросил Петро.
- Это сказал дальневосточный поэт Пётр Комаров, твой тёзка.
- За трусость многих расстреливали? - снова задал вопрос Петро.
- Да, случалось. Часто попадали в такой переплёт необстрелянные новобранцы.
- Кто читал книгу Фурманова "Чапаев"? - снова заговорил Михалапов. Там описывается, как он, комиссар дивизии в первом бою не выдержал и ушёл в тыл. И Чапаев ему ничего не сказал. Кто бы мог подумать.
Между тем подошли трактора с санями. Мы перегрузили на них мешки и ящики из машины, уселись сверху и ринулись вперёд по ухабистой дороге. Впереди меня на мешках сидел пожилой прораб Борис Сергеевич с плоским ящиком на коленях. Он прижимал его к груди как какую-то драгоценность, и, когда сани на очередном бугре угрожающе накренялись, твердил одну и ту же фразу: "Ну, ребята, держись!' И это повторялось как заклинание, раз за разом. В мешках, на которых мы сидели, была взрывчатка, а в тщательно оберегаемом плоском ящике - капсули-детонаторы. Неосторожный удар и всё могло взлететь на воздух. Сани скользят, съезжают с дороги, наклоняются. Все внутри замирает, хочется слезть и идти пешком сзади саней.
Мы едем до полуночи. Рядом со мной сидит рабочий из нашей партии. Он, как и все работяги, бывший зэк. Его звать Иван Иванович. Мордастый, крупный, сравнительно молодой. Он рассказал, что ездил на один день поджениться на вензону в Хениканджу. На перевалке он с самого начала, а теперь отпросился вот на один день. Как потом выяснилось, поездка эта стоила Ивану Ивановичу очень дорого. Вензона - лагерь для больных венерическими заболеваниями женщин, и cвидание с ними напомнило ему о себе недели через три. Болезнь его была самая опасная, самая позорная. Работяги, и вольные , и заключенные все лето над ним подсмеивались. Иван Иванович был бывший вор, бросивший свою блатную профессию. Когда он решился на такой шаг, воры устроили ему судилище и решили отпустить. А могли и убить.
Было уже далеко за полночь, когда мы прибыли на перевалку.Она располагалась на той стороне реки Кулу. Я сильно продрог и осмысливать по молодости лет тот риск, которому мы совсем недавно подвергались, не собирался. Однако меня не оставляли мысли о том, как меня встретят в партии, с какими людьми придётся работать и жить долгие шесть месяцев.
Нерешительно потоптавшись на морозе, заглянул в одну из палаток. Меня обдало теплом от жарко горевшей железной печки. На мешках вповалку отдыхали люди. Кто-то поднял голову.
- Из какой партии?
- Лаврова.
- Не наш. Это в другой палатке.
Но тут из угла я поймал чей-то лукавый взгляд. На меня смотрели живые, быстрые, огоньками вспыхивающие глаза. Их обладатель звонким гортанным голосом, в ослепительной улыбке обнажая крепкие белые зубы, пригласил: "Не ходи никуда. Сейчас чай пить будем".
Он вскочил со своего ложа, усадил меня на вьючный ящик, заварил в кружке чай и протянул её мне. Затем вытащил из чехла охотничий нож, нарезал хлеба, достал масло и сахар.
- Не стесняйся, - и все заглядывал мне в лицо, пронзая своими цепкими, необыкновенно подвижными глазами. А когда я подкрепился, стал укладывать меня на своё место под заячье одеяло.
- А как же вы? -спросил я.
- Ложись, ложись. Я сейчас на охоту собираюсь пойти.
Засыпая, я слышал, как кто-то сказал после его ухода:
- Неутомимый человек. Весь день мешки ворочал. Я рук поднять не могу, а ему хоть бы что. На охоту собрался.
Утром меня разбудил оживлённый голос моего нового знакомого:
- Всю ночь шел. Ни одной куропатки не спугнул. Устал, лёг на лыжи. Уснул, как убитый. Проснулся - надо мной на дереве два глухаря.
Я вышел из палатки. На снегу лежали две огромные чёрные птицы. Приютивший меня ночью человек открыто и радушно заулыбался навстречу, протянул руку.
- Неустроев, - его якутские матовые, гладкие скулы горели здоровым крепким румянцем. На ногах были унты, на голове - рысья шапка. В плечах он был не широк, ростом - не выше среднего. Но весь его облик и повадка говорили о неукротимой энергии и жизнелюбии. Работали мы с ним в то лето в разных партиях, встречались редко. Но случаю было угодно сделать его моим спасителем. Однако об этом речь впереди.
А пока мне предстояло пожить здесь, на перевалке, целый месяц. Меня оставили вместе с рабочим Толиком Семиряковым охранять взрывчатку до прихода лошадей и основного состава экспедиции. Солнце уже грело вовсю, снег таял и дорога окончательно испортилась. Поэтому взрывчатку придётся летом доставлять вьючно на лошадях.
Мы с Толиком неплохо устроились в домике с железной печуркой. Толик охотился и кашеварил, а я готовил дрова и накачивал силу на спортплощадке, которую оборудовал на лесной поляне.
Кто-то оставил в домике книгу чемпиона страны по боксу Николая Королёва "На ринге". Я с огромным интересом её прочитал и сразу же загорелся стать сильным, крепким, выносливым.
Вечерами мы вели долгие беседы. Толику было лет тридцать, он прошел огни, воды и медные трубы. На Колыму приехал не по собственному желанию, причислял себя к миру блатных и, стараясь завоевать у меня уважение, рассказывал всевозможные страсти о лагерной жизни, не забывая о своей роли в различных ситуациях. Неоднократно заходила речь и о побегах из лагерей и нападениях беглецов на полевые партии. -Бегут всегда урки с большим сроком,- рассказывал Толик. -Путь один - через Якутию. Вот и добывают они себе оружие, одежду, обувь и пропитание у геологов. Чтобы сильнее меня поразить, Толик сгущал краски.
- Темной ночью подберутся к палаткам, повалят их на спящих и давай глушить кольями.
- Что же, и в живых никого не оставляли? - веря и не веря, спрашивал я.
- Оставляли, кто пожирнее.
- Зачем? - холодел я. Мой собеседник испытывающе смотрел на меня.
- Путь длинный, харчей на всю дорогу не хватит.
- Да разве это возможно, чтобы человек человека..?
- Схавал? - подсказывал Толик.
- Эх, ты, фраер. Если вор в законе, он всё может.
Однажды во время такой беседы снаружи послышались шаги, и в открытых дверях по?азалась знакомая черная борода старшего техника соседней партии Петра Трусова. Следом за ним перевалил через порог их прораб Борис Сергеевич. Вид у обоих был до того встревоженный, что они даже забыли поздороваться.
- Беда, ребята,- сняв тяжелый рюкзак и горестно вздохнув, сказал Борис Сергеевич.
-Что такое? - Толик вскочил с нар.
- Беглецы, - бухнул густым басом Петро, и странно было видеть этого богатыря таким испуганным.
Мы поставили кипятить чайник, и Борис Сергеевич рассказал, как вчера Петро с одним рабочим пошел охотиться в сторону нашей базы и обнаружил, что она захвачена бандитами.
- Петро, давай подробней, как дело было, - попросили мы.
Петро шлепнул полными сочными губами, загудел в бороду:
- Меня будто кто в грудь толкнул, когда подходили к вашей базе. Надо, думаю, осмотреться сначала, чем черт не шутит. Приложил палец к губам, дал знать рабочему, чтобы не шумел, выглядываю из-за куста. Батюшки! Какие-то стриженые наголо рожи по базе разгуливают. Шепчу напарнику: "Чужие". Тот побледнел. Ну, мы и дали ходу. Не помню уж, как на своей базе оказались.
- Плохи дела, ребята, - кашлянул Борис Сергеевич. - Я уж там и всплакнул немного. Неужто побили ваших? Очень уж геолога жалко, Николая Алексеевича.
Мне тоже было жаль геолога. Он недавно окончил институт, но был уже женат и имел ребенка. Интеллигентный, вежливый, простой и доступный, он вызывал невольную симпатию.
Петро поднял на своей базе тревогу. Выставили караул и, посовещавшись, решили идти за подмогой в партию Первушиной. До нее от нашей перевалки восемнадцать километров. Оттуда Борис Сергеевич собирался напрямик через горы совместными силами ударить по бандитам.
Вечером мы долго обговаривали детали предстоящего сражения, а рано утром втроем двинулись в путь. У нас были охотничьи ружья, по двадцать патронов, заряженных пулями и картечью.
Тропинка шла по высокой террасе, открытой со всех сторон. Борис Сергеевич наставлял нас идти осторожно, внимательно смотреть по сторонам, чтобы вовремя заметить засаду.
Тропа шла на подъем. Снег местами стаял, местами лежал вязкой кашей, проваливаясь под ногами. К базе Первушиной мы подходили в полдень. На последнем этапе путь преградила река. Она была вровень с берегами. По ней плыли хлопья снега, кусты, валежник. Мы нашли узкое место и срубили дерево, росшее у самого берега. Его вершина упала на той стороне. Дерево касалось воды и ходило ходуном под ее напором. Мы буквально переползли по нему через реку. Теперь база Первушиной была недалеко. Я было рванул вперед, но Петро меня поостерег:
-Давай осторожней! Может, беглецы уже здесь!
- Все может быть, - поддержал его Борис Сергеевич.
Невольно их настроение передалось и мне. Стало как-то не по себе. Мы шли, осторожно пробираясь между деревьями. В окрестностях базы было много тополей, ольхи и вербы.
Показался дым, донесся собачий лай. Мы поползли по-пластунски. База была совсем рядом, но кусты мешали что-либо разглядеть. Вот послышались чьи-то голоса. Один голос по?азался мне знакомым. Я раздвинул кусты и увидел моего однокашника по техникуму Сергея Белого. Он и от рождения-то был смуглым. А здесь, под весенним солнцем, так загорел, что лицо сделалось совсем черным. Сергей был подстрижен наголо под машинку. Лысая голова, крупные черти лица и решительная походка придавали ему вид довольно живописный.
Я вышел из кустов, хотя Петро пытался удержать меня сзади за телогрейку. Сергей удивленно взмахнул руками, выставил крупные, крепкие зубы в улыбке.
- Откуда? А мы только вчера от вас вернулись. Ну и снегу на перевале!
- И там все в порядке? --спросил подошедший Борис Сергеевич. - Ничего не случилось? Все живы - здоровы?
- Там все нормально. А что?
- А то, что тебя за разбойника приняли! - сказал я.
- Сам ты разбойник, - засмеялся Сергей. - Идем в палатку, там все расскажешь.- Мы зашли в большую, жарко натопленную палатку и услышали, как снаружи Борис Сергеевич выговаривал Петру:
- Как же это тебя угораздило? Всех на ноги поднял!
- А черт их разберет, - оправдывался Петро. - Лысые все.
- Дать бы тебе по лысине, - да возраст не позволяет, - проворчал Борис Сергеевич. - Ну, да ладно, идем чай пить.
Вернувшись на перевалку, я снова занялся гимнастикой. Утром с подъёмом делал около двадцати упражнений, повторяя каждое не менее десяти раз. Затем следовал кросс. Каждый день я увеличивал расстояние на двести метров. Пока я занимался, Толик успевал убить пару уток и сварить их. После завтрака с полчаса я занимался силовыми упражнениями, вечером часов в пять - снова кросс, а после ужина лёгкая зарядка и холодные обливания.
Когда сидели в избушке, Толик рассказывал о своей воровской молодости, хвастался похождениями. Во время войны он входил в одну из шаек,орудовавшую в Ташкенте. Обворовывали квартиры. Однажды я не выдержал и спросил: - Значит, одни воевали, а другие воровали? --А зачем мне было подставлять свой лоб под немецкие пули,- с нескрываемой злостью ответил Толик. Потом взял мою кепку с длинным козырьком, напялил ее на свою голову и, изобразив знакомую статую вождя, громко провещал: - Тридцать лет без Ленина по ленинскому пути! Было неприятно слышать такое насмешливое кощунство. --Ты бы Ленина не трогал,- возмутился я. - Могу и про Йоську кое-что сказать. Ты ведь доносить на меня не будешь? Сексотом не станешь? В конце мая к нам нагрянули гости. Рыжий, бородатый, крепкий старик, хитроватый хромой мужик средних лет и молодой простоватый парень, служивший первым двум предметом насмешек и подкусываний, которые сносил весьма терпеливо. Они шли с участка "Богатырь", расположенного за охотским перевалом. Теперь им надо было переправиться через Кулу, чтобы попасть на свой прииск. Но к реке ещё было даже опасно подходить. Поверх жёлтого, пухлыми буграми вздувшегося льда плыл широкий буйный поток.
Вечерами кто-нибудь рассказывал историю своей жизни, разукрашенную слышанными где-либо необыкновенными случаями и воображением человека, долго живущего в малолюдье или одиночестве. Часто смеялись над простоватым парнем, которого прозвали Жилиным. И вот почему.
Когда они шли к нам, в глухой тайге на высоком дереве увидели какую-то крупную птицу. Подстрелили её, но она не упала на землю, застряв в ветвях. Парень полез её доставать. Когда он добрался до птицы, раздались его крики: 'Жилин! Жилин!' Спутники его недоумевали. Но вот к их ногам свалился мертвый филин с хищно загнутым клювом и огромными стеклянными глазами. С той поры они стали называть парня Жилиным. Если далеко от берега протоки убивали утку, доставать её в ледяную воду лез Жилин. Однажды ему пришлось раздеться донага и проплыть по только что освободившемуся ото льда озеру метров двадцать. Когда он вылез на берег, то сначала от сжавшего все его тело холода не мог сказать ни слова, а затем, стуча зубами, выдавил: "Ну, братцы, пятки в душу ушли".
Дней через десять наши гости, сбив плот, благополучно переправились на ту сторону. Мы снова остались одни.
В лесу на сук дерева я повесил мешок, набитый мхом, и отрабатывал на нём силу ударов. С каждым днём мускулы мои становились крепче, а настроение бодрее. Ощущалось необыкновенная лёгкость во всём теле. Казалось, что я мог бы вырывать с корнями деревья. Такую силу я чувствовал в руках.
Часто я бродил по берегу реки между деревьями, и душа моя пела от нахлынувших чувств. Мысли мои были далеко-далеко. Думалось о чём-то хорошем, что ожидает меня в грядущем будущем. Я смутно видел себя на каком-то полезном людям и почётном поприще.