Мелко сыплет ледяная крупка, но её сдувает ветром. Белые зёрна летают в воздухе, осыпаются и опять взлетают, подчиняясь укусам боры, скрипучим дыханием отзываются под её давлением сугробы. Холодно. Серая дура-ворона, нахохлившись, держа в клюве замусоленный кусок, угрюмо взирает с осиновой ветки на гроб.
В гробу лежит Иван Алексеевич Черевичкин. Лицо его, при жизни красивое и волевое, бело, будто у обморочной барышни, а уши - тёмно-фиолетового цвета. Огромные руки безвольно скрещены на груди. Одет плохо: полинявший костюм в казённую полосочку, из-за бортика, обитого пошлым красным плюшем, торчат мыски стоптанных туфель. У капитана второго ранга в отставке почему-то не нашлось парадного мундира на самый главный случай в жизни.
Вместо чёрного мундира Черевичкин двадцать второго июня накинул на тельняшку камуфлированную садовую куртку, выпил сто пятьдесят за непобедимый Советский флот и, гордо выпятив мощную челюсть, отправился на прогулку по дачному посёлку. В тот раз он специально, из лихости и уважения к празднику, не взял палку, с которой жил уже в одном доме лет семь.
Добредя до дома сторожа, Черевичкин вдруг пошатнулся и схватился рукой за забор. От горячего воздуха в ушах звенело, сердце пиналось в рёбра. Он умылся из колонки и осторожно двинулся обратно, шаря по карманам в поисках нитроглицерина.
От холодной воды стало лучше, и Черевичкин спустился на пляж. Увязая в песке, доковылял до кромки воды и долго стоял, глядя на разгулявшийся пенный прибой. Вульгарная молодёжная компания сидела на бревне и пила самогонку. Один из парней, в бескозырке, с вытатуированным на плече якорем, крикнул:
- Э, папаша! Ты вроде ж с девятнадцатой линии? На-ка, выпей в честь праздника!
Черевичкин молча принял в руки ломкий синий стаканчик, и они выпили - за флот, за победу и за безвременно ушедших; горячий самогон отдавал сивухой. Черевичкину была в тягость подобная компания, ему тошно было глядеть на нынешних наследников ВМФ СССР и осознавать собственную беспомощность. Черевичкин понимал бессмысленность своего раздражения, но ничего поделать с собой не мог, а поэтому просто, пуская из ноздрей спиртовым ароматом, вернулся домой и уселся под яблоней.
Он услышал шаги по битому кирпичу. Из серой мути выплыл край соломенной шляпы, из дырки коей торчал седой, но по-молодецки вздыбленный вихор.
- Кто здесь?
- Я.
Черевичкин узнал голос Коноваленко. Несмотря на разницу в двенадцать лет и одну погонную звезду, Коноваленко был его завзятым приятелем.
- Ты чего, Ваня, своих не узнаёшь? Неужто совсем ослеп?
- Возраст своё берёт по-тихому. А ты... поседел, что ли, не пойму?
- В сентябре юбилей мне, семьдесят пять, - так же уклончиво ответил Коноваленко. Бравому морскому офицеру с громовым голосом, беспробудному пьянице и неукротимому бабнику было стыдно признаться в том, что и он-таки не железный: и волосы начали седеть, и рак простаты недолечен, и вместо трёх бутылок за вечер больше полутора уже не осилить. - Буду ждать тебя тоже.
- Куда уж мне, - едва шевеля посиневшими губами, ответил Черевичкин. - Сердце барахлит, ноги не ходят. Видать, помру скоро.
- Да... - неопределённо протянул Коноваленко и после небольшой паузы быстро проговорил: - Одолжи пару тыщ.
- Так я ж тебе неделю тому назад давал, - удивился Черевичкин.
- Вышли все, - начал оправдываться Коноваленко. - Пенсия-то у меня всего ничего - двадцать пять с копейками.
- А у меня - двенадцать.
- Эх, чуть-чуть не дотянул я до контрика! - посетовал Коноваленко. - А то бы пенсион поболе был бы. А ты не жалеешь?..
- А чего жалеть? Не продвинули выше - значит, недостоин был. Зато звание я честно выслужил - не то, что некоторые при штабах да на камбузе, - и Коноваленко обиделся, поскольку всю свою офицерскую карьеру проболтался в замполитах. - Ладно, вон в кителе возьми, сколько тебе там надо...
- Слышь, Иван, а ты и вправду выглядишь покойником, - засуетился Коноваленко, запихивая деньги в карман. - Отлежись-ка чуток, может, отпустит...
Он помог Черевичкину дотащиться до постели, потряс руку в счёт очередных поздравлений и ушёл, а Черевичкин вдруг вспомнил, как он спас Коноваленко от смерти года три назад. Выпив триста по случаю Дня Победы, Коноваленко внезапно обнаружил свою полную неспособность произнести словосочетание "эскадренный миноносец" и дебильно захихикал. Черевичкин ни слова не говоря вызвал "Скорую", и Коноваленко поехал в ЦМСЧ лечиться от инсульта.
Черевичкин вздохнул, и этот вздох спровоцировал у него резкий кашель, в груди заклокотало, из горла комьями полетела кровь.
- Инфаркт лёгкого, - спустя два часа объявил рентгенолог.
- Строжайший режим в условиях стационара, - ободряюще объявила Судаковой заведующая кардиологическим отделением, строго помахивая рентгенограммами. Судакова, гражданская жена Черевичкина, сидела на банкетке напротив лифта у стеклянного входа в отделение и держалась пальцами за виски.
Судакова была второй его женой. От первого брака у Черевичкина осталась дочь Надька - худое и тоненькое существо, стоящее почти у самого гроба. Надька одета в мужские брюки, кожаные куртку и кепку, напоминая своим видом героиню Анжелики Неволиной из "Собачьего сердца". Нежное юношеское лицо залито слезами и прячется на груди у Ирки, толстой грубой бабищи с фигурой, будто сошедшей с холста Рубенса, - её мужа.
Надька с Иркой начали жить вместе лет двадцать тому назад, ещё в студенчестве; собственно говоря, познакомились и сошлись они как раз в институте.
- Надь, давай бросим универ и уедем отсюда, - сказала Ирка. - Мне так настохерела общага эта раздолбанная, уроды, с которыми жить приходится, преподы эти сраные!..
- Ир, ну как можно... - робко старалась возражать Надя. - Нужно же как-то образование получать...
- На хрена оно нам? Это пусть эти недоноски получают - им от армии спасаться надо, ссыкунам! А мы и так проживём! Поехали куда-нибудь в глушь, подальше от всех этих козлов, будем жить, как робинзоны, натуральным хозяйством! - в демократическом угаре лелеяла Ирка зыбкие мечты.
И они бросили институт, купили дом в райцентре - всё ж не хутор на отшибе, и занялись коневодством, делом в условиях российской средней полосы чрезвычайно затратным и, мягко говоря, бессмысленным.
Для этого Надя охмурила себе мужика по стандартной схеме: полутёмный бар, лёгкое винцо у стойки, отточенный взгляд на подходящую жертву, "молодой человек, угостите девушку вермутом!", охи-вздохи, две пары тискающих лапок в женском туалете и победный финал на территории противника. Всё сложилось просто великолепно: командированный из Москвы в провинцию сынок работника шведского посольства оказался гомосексуалистом, крепко схваченным за яйца своим мужем, секретарём и любовником председателя совета директоров "Мегагипербанка". Предполагаемый брак расстроился, не успев даже запланироваться.
- Не могу! Он убьёт меня, если узнает! - трясся пухлый гомик.
- Тогда делай ей... нам ребёнка! - торжествуя в душе, злобно кричала Ирка, не смогшая упустить такой шанс и оперативно вмешавшаяся в любовный треугольник. - А не то сообщу твоему банкиру, и...
Надя благополучно родила девочку. Первые попытки пухлого гомика увидеться с биологической дочерью были на корню пресечены Иркой.
- Да ты просто мудак! - орала она на стоящего на пороге несостоявшегося отца, обречённо выпускающего из рук пакеты с подарками. - Ты теперь до конца жизни алименты будешь платить, лох вонючий! Тебе суд нужен, да? Заголовки в газетах? Отставка папашина нужна?
Так были добыты деньги, и деньги немалые. И лишь два обстоятельства омрачали Иркин покой: лошади с упрямством, достойным ослов, не желали разводиться, и гомик, пользуясь частыми командировками, примерно раз в месяц пытался вломиться в Иркин дом. Ирка встречала его на крыльце, отбирала подарки, игрушки, деньги и вышвыривала за изгородь.
И однажды в её доме появился Черевичкин. Ирка хотела выкинуть и его, но была небрежно отодвинута с прохода жёсткой рукой. Черевичкин долго ходил по дому с внучкой на руках и молчал. А потом, пока Ирка занимала ребёнка, Надя хныкала на плече у отца:
- Он каждый месяц сюда ездит... Грозится совсем перестать давать деньги... Найму, говорит, такого адвоката, что вам и не снилось, и по суду ребёнка отберу... Они со своим педиком тоже детей хотят...
- Надь, - твёрдо сказал Черевичкин. - Бери дитё, бросай эту лесбиянку к чёртовой матери и переезжай к нам!
- Нет, пап, - всхлипывая, ответила Надя. - Я люблю её.
- Ладно, - только и сказал Черевичкин и положил на стол несколько купюр.
В тот же день - какое совпадение! - приехал пухлый гомосексуалист. Черевичкин аккуратно взял его, как котёнка, за шкирку и брезгливо понёс к калитке.
- Мужчина, что вы себе позволяете? - жеманно вопил гомосексуалист, безуспешно вырываясь.
- Будут ещё всякие пидорасы до моей дочери докапываться, - ласково приговаривал Черевичкин, мерно отбивая шаг.
Он дошёл до забора и легко выбросил тело на улицу, постаравшись попасть в лужу, в которой плавал коровий навоз.
- Я этого вам так не оставлю! - вскочив на ноги, закричал гомосексуалист. - Я на вас в суд подам!
Убедившись, что его никто не слушает, он разделся до трусов, бросил шар грязных тряпок Ирке в огород и плюхнулся на сиденье чёрного "Мерседеса":
- Петя, в город! Купить надо что-нибудь из одежды.
- Спасибо, пап, - сказала Надя. - Только на что мы теперь жить будем?
- Придумаю что-нибудь, - пообещал Черевичкин.
Едва вернувшись в город, он, не заезжая домой, направился к Борису - старшему сыну. Борис, по своему обыкновению, спал весь день и теперь наводил марафет перед грядущей бурной ночью.
- Пап, о чём ты говоришь? - небрежно возмущался Борис, вертясь перед зеркалом в пижонском коричневом костюме с голубым платочком, торчащим из кармашка. - Ты думаешь, я много на покере зарабатываю?
- Ты не зарабатываешь, - ответил Черевичкин.
- Да как же так? Покер - это тебе не плюшки с маслом, это очень сложная игра, это...
- Согласен, ты упорно и тяжело трудишься, каждый божий день рискуешь заработком, состоянием, жизнью... Но ты не работаешь! От того, что ты там сколько-то выиграл, богаче никто не стал, просто деньги из одного кармана в другой перетекли! Те, кто наркоту возит, они хоть товаром торгуют, хоть кому-то нужным!
- Считай, что люди мне платят за оказанные услуги. Услуги игры в покер.
- А ты - им. Как в том анекдоте, где два ковбоя забесплатно говна наелись.
- Ты предлагаешь мне заняться производством наркотиков?
- Я предлагаю тебе поддержать сестру с племянницей.
- Пусть с этой сукой путаться перестанет...
- А ты тогда на завод иди гайки точить! Сам, что ли, святой?!
- Ладно, ладно, пап, спокойно, - Борис задумался. - Вы с матерью сколько сможете дать?
- Ну... пока материну зарплату им отдадим, а там, может, перестанут дурью маяться да на ноги встанут...
- Я постараюсь, пап, постараюсь...
Матерью Борис, в отличие от Надьки, называл Судакову. Если первая жена Черевичкина совершенно не занималась детьми, то Судакова принимала активное участие в их делах, навлекая на свою крашеную хной голову справедливый гнев Бориса, жалкое сопротивление Нади и звериную ярость Ирки. Судакова сама могла огрызнуться, за внешней покладистостью милой бабули таились двадцать лет работы на стройке и строгая воля прораба.
Вот и в тот день, когда Черевичкин достал из холодильника пол-литра, надеясь отметить выписку из больницы, жена взъярилась:
- Опять пить вздумал!
Поскольку Черевичкин промолчал, она продолжила, по привычке распаляя саму себя, чтоб сильнее подействовали слова:
- Только от инфаркта вылечился - и за старое? Вот и не буду я тебя в больнице навещать! Подохнешь, алкоголик, в гордом одиночестве!
Черевичкин, демонстративно повернувшись спиной к скандалу, накатил, а утром проснулся совершенно слепым.
- Резать! - категорически сказал офтальмолог. - Пока глаза можно спасти - резать!
Судакова бросилась собирать деньги на искусственные хрусталики. Денег никто не дал, кроме Бориса, да и тому пришлось занимать у кого-то ввиду крупного проигрыша.
Операция прошло успешно.
- Примерно через месяц-полтора, - сказала заведующая отделением хирургии глаза, - позвоните, узнайте, есть ли места. Вам необходимо ещё пройти два курса реабилитации и обследования.
Месяц-полтора растянулись на три - коек хронически не доставало, но в один прекрасный день Черевичкину было позволено явиться на долечивание. Черевичкин, скрипя свежим снежком, вошёл в больничный городок и вдруг... вместо того чтобы направиться в хирургический корпус, он, как мог, побежал в кардиологию. Торпедной атакой он ворвался в приёмный покой и повалился на пол, скрюченными пальцами разрывая посиневшее горло.
К вечеру Судакова узнала об очередном инфаркте от звонка завотделением. В панике Судакова помчалась в больницу. На пешеходном переходе её подловил дебил-стритрейсер, сломав половину рёбер, ногу и основательно помяв черепные кости. Потом дебилу дадут год колонии-поселения. Всего год.
А Черевичкин в зловонной палате мучительно боролся, но проигрывал. Он ждал Бориса - а Борис лежал перед зеркалом в собственной квартире, истыканный ножом, и лежал бы до сих пор, кабы соседи не услышали трупный смрад. Кредиторам Бориса дадут потом от девяти до тринадцати лет "строгача", которые они проведут, по всей видимости, с ласкающим душу комфортом и уважением определённого контингента. Черевичкин ждал Судакову - а Судакова, не чувствуя ноги, голая бегала по коридорам психушки и выла в изоляторе после укола успокоительного: "Как там мой Черевичкин?!". Разумеется, обоих не было на похоронах. Да и в общем народу пришло всего ничего, человек шесть-семь...
Сыплет на покойника ледяная крупка. Могильщики покрывают гроб крышкой и заколачивают гвозди. И в тот момент, когда последний луч от занавешенного тучами солнца падает Черевичкину на лицо, его челюсть вдруг крепко сжимается, оскаливая зубы. Но никто этого не замечает, гроб бухается в могилу, сыплются комья земли, звучат немногословные слова прощания.
Когда все уходят, ворона осторожно слетает с дерева и рыщет в поисках оставленных на кладбище продуктов.