Безвременно покинувшему нас другу Бобычу посвящаю.
Я пытаюсь разлепить веки, но это не получается совсем.
- Подъём! - орёт Мишка уже второй раз, его телефон захлёбывается отстойной попсятиной, изображая из себя будильник. Назойливый электронный ритм долбит по мозгам, и я хочу швырнуть в начальника подушкой или тапкой, но ни одна мышца не шевелится.
Барсук уже сидит на кровати и трёт лицо. На нём надета серая трикотажная пижама, она обтягивает его туго-натуго, плотное брюхо выпирает вровень с носом, и Мишка начинает смеяться:
- Эй, Дим, смотри, какой Карлсончик!..
- Я тебе дам - "Карлсончик"! - грозится Барсук и шлёпает в ванную, и я жду своей очереди, потихоньку просыпаясь.
Смотрю на часы: семь утра.
- Миш, - я хочу вложить в голос побольше злости, но спросонья связки издают какой-то сюрреалистический скрип. - На работу к девяти, куда ты ломишься? Ещё целый час спать можно...
- Давай-давай, вставай, алкоголик! - подбадривает меня руководитель. - В бассейн пойдём.
Я силюсь вспомнить вчерашний вечер, и последовательность итераций сходится к следующему.
...Закончили работать часов в одиннадцать; не поднимаясь в номер, пошли сразу же в гостиничный бар, администраторша окликнула Мишку и вручила ему записку. На записке аккуратным почерком написано: "Миша, очень хочу тебя видеть. Перезвони".
Мишка в недоумении. И пока мы ожидали, когда буфетчица по прозвищу Белоснежка выдаст нам бутылку и борщ, он ковырял собственную память:
- Ленка? Нет, она замуж вышла... Светка? Она ж вроде в Москве... Юлька, наверное...
Полбутылки истекли, и полночь повесилась на носе, и Белоснежка затрясла связкой ключей, выгоняя нас, как в дверях появился дедушка Червоноград с ярко-фиолетовым мешком "Diman" в руках:
- Миша, ты получил мою записку?
Вымотанные пятнадцатичасовым рабочим днём, мы даже не улыбнулись, только сурово потрясли сильную стариковскую лапу.
- Выпьете с нами, Владимир Антипович? - предложил Мишка.
- С удовольствием.
Я взял у Белоснежки четвёртый стакан, и она, предвкушая неплохую прибыль, разрешила нам посидеть ещё часок. Но Червонограду было не до меркантильных переживаний буфетчицы, и когда водка иссякла, он вытащил из своего мешка бутылку виски.
- С тех пор, как в 74-ом мне врачи запретили пить пиво, я пью только виски, - сказал Червоноград.
- А в девяностые? - подловил Мишка; знает, шутник, что в девяностые физикам не платили по полгода и больше.
- В крайнем случае - водку, - пожал плечами Червоноград.
Пьянка продолжилась под аккомпанемент суровых разговоров о... производственных проблемах, о чём же ещё? Это всякие пэтэушники да офисные манекены друг перед другом петушатся, кто где отдыхал. Чем же они так замучены, что постоянно об отдыхе вспоминают? А у нас железо, магнитопровод, пучок, кикер, БЧ, тротил... Черенок - в кристалле, тупицы - в департаменте...
Червоноград покинул нас в третьем часу, когда уже исступившаяся Белоснежка выставила нас из буфета, и, проводив Антипыча, мы ущербной когортой отправились в пивной ларёк на углу...
Я бреду в ванную, распинывая попадающиеся по пути пивные и водочные бутылки. Очень холодно - батарея еле пыхтит, в оконные щели ползёт густой ноябрьский холод.
Спать хочется чудовищно, в боку бесится язва, заставляя мускулы сжиматься в болезненном спазме. Я подставляю язык под кран, но вода отвратительная, горькая.
Игнорируя противопожарный запрет, я закуриваю и начинаю собираться на работу. Барсук уже одетый лежит на своей койке, экономя скудные похмельные силы, морщится и говорит:
- Не дыши на меня...
Барсук курит лишь тогда, когда пьяный. Я - наоборот; почему-то сигарета с похмелья встряхивает измученный перегрузками мозг, хотя и похмелья как такового нет, только пить охота. Похмелье появится позже, неделю спустя, когда организм истощит ресурсы и начнёт неожиданно выключаться в подходящие и неподходящие моменты. В таком состоянии сколько ни работай - алкоголь не лезет, бильярд не веселит, но засыпается всё равно медленно и печально, и водку приходится вливать в себя через "не могу", чтоб хоть минутку не видеть прыгающие перед глазами гайки и кабели... Отставить! Нельзя думать о сне! Если встаёшь утром и думаешь: "Ну, вечером приду и выдрыхнусь!", - день утерян.
Мишка выходит из туалета, за ним тянется хвост невыносимой вони. Я прикрикиваю на него незамысловатым матерным ругательством и говорю:
- Вылечи кишечник, инвалид!
Мишка смеётся и отвечает:
- Ничего, к вечеру проветрится.
Я выламываюсь из номера, ещё раз перекуриваю, и мы уже втроём идём на завтрак в Белоснежкин притон.
После завтрака мы пьём в бассейне гадкий сок каких-то уродливых фруктов по ста двадцати рублей за стакан. Сок имеет жгучий вкус ароматизаторов, совсем не идентичных натуральным, и если б его не выдавили у меня на глазах, я б подумал, что мне подсунули польский растворимый лимонад.
По дороге к проходной нас окликает песочного цвета "Опель":
- Эй, алкаши, садитесь, подвезу!
За рулём сидит Костян, он же Кестас, он же Костянидзе, он же Лос-Костянос. Костян выехал вчера в ночь, и теперь изо всех сил трёт кулаками слипающиеся красные глаза. Мы садимся в салон, жмём друг другу руки, и Мишка спрашивает:
- Ты хоть спал?
- Да, - отвечает Костян, - в Шацке подремал пару часов.
В бюро пропусков мы сталкиваемся с начальником оного. Камуфлированный ватник на нём распахнут, под ватником - приличный серый костюм и галстук; из-под задравшегося рукава выглядывает тёмно-сизая татуировка.
- О, здорово! - орёт он, тряся нам руки. - Константин приехал!
Он быстро выписывает Костяну пропуск на автомобиль и шлёпает пометку "без досмотра". Через два месяца он сделает мне "вездеход", когда я приеду на грузовике забирать оборудование, и спросит:
- Предание такое, - туманно отвечу я, поскольку сам уже толком не помню.
А сейчас мы проходим турникеты, дожидаемся, пока Костян выедет с автомобильной проходной, и едем через всю площадку в 111-ое здание работать.
В здании - будто прорвало канализацию в сумасшедшем доме во время пожара. Федорчук мечется по коридору и не знает, куда деть руки: то ли раздавать затрещины, то ли стучать кулаками в стену, то ли брать себя. Оказалось, действительно прорвало, и всякая техническая гадость отважно лезет вверх по колодцу, грозясь затопить канал инжекции.
- Пока работать, там люди, нельзя! - путая порядок слов, орёт нам Федорчук, хотя и без его криков не найдётся ни одного идиота, который бы дал в канал пучок.
По коридору катится дубль-колобок - главный инженер канала; при росте сто шестьдесят сантиметров он весит килограммов девяносто и выглядит составленным из двух геометрически правильных шаров - почти лысой головы и туловища, на фоне которых конечности мимикрируют с окружающим пространством. Мужик он молодой, чрезвычайно весёлый и обладающий энергичностью, не снившейся ни одному худому.
- Всё нормально! - кричит он, похохатывая совершенно не толстяцким смехом. - Часа через три можно будет приступать!
Костян уже храпит мордой в стол в пультовой. Дежурный по маленькой светло-коричневой кнопке пытается вытолкать его в соседнюю комнату на диван, но Костян бормочет "я работаю" и спит дальше.
Я собираю кабели, камеры, инструмент и прочее железо и иду в канал. На входе в канал стоит будка и сидит прапорщица - проверять пропуска, поскольку канал открыто выходит на поверхность земли далеко за пределами охраняемой зоны, и вход в него, соответственно, считается полноценной проходной. Прапорщица не пускает:
- С ноутбуком нельзя!
- Почему?
- У вас в пропуске нет пометки "ноутбук".
Ей неважно, что канал оканчивается наглухо запертыми воротами, до которых идти километра четыре по неосвещённому туннелю, ибо в её деле инструкции нарушать Чревато. Я не спорю и зову Мишку, и он проносит ноутбук мимо будки, отдаёт мне. Прапорщица всё это видит, но её зона ответственности - площадь метр на три перед окошечком сторожки.
В канале воняет явно не содержимым технической канализации. Бегающий по каналу Федорчук (и тут всё успевает!) объясняет:
- Собака погибла. Упала в вентиляционную шахту. Пока то-сё, пока солдаты не забеспокоились, где же наш Рыжик, пока дух не пошёл, и не думали. И не достать было. Крюком подцепили - а Рыжик уже жидкий. Пришлось изобретать пылесос. Ничего, запах скоро выветрится.
Запах выветривался полгода.
В самом низком отрезке туннеля по колено стоит пенящаяся жёлтой пеной чёрная вода, и мне приходится переползать лужу по трубе, как в "Half-Life", тележку с оборудованием бросаю на берегу. Пока я копошусь в сейфе, выгребая облучённые объекты, включается помпа, и вода медленно всасывается в фальшпол, под которым и проложены стоки. Вот и славно.
Я подымаюсь на землю и иду в туалет. Унитаз в туалете без бачка, слив производится из трубы, подключённой к пожарному брандспойту - дешёво и чрезвычайно сурово, почти как мойка высокого давления. Я жму рычаг, из трубы вырывается поток воздуха, выдувая на меня содержимое унитаза. Вот тебе и авария.
Я возвращаюсь в пультовую, и Барсук начинает покатываться:
- Что, поручик, ветер на улице?
- Ветер, - киваю я, и Барсук уходит. Возвращается мокрым с ног до головы.
Время - около четырнадцати. Звонили с основного пульта: отказала система охлаждения главного кольца. Я и Максим Васильев сидим в курилке и между делом обсуждаем проблему старения ядерных боеприпасов и проистекающую из этого геополитическую ситуацию.
- Недолго нам всем осталось, - без пессимизма, а просто с холодной расчётливостью говорит Максим. На его лысую голову натянута лыжная шапка - в пультовой холодно, градусов восемь: ни у города, ни у института давно уже нет средств на оплату тепла. - Ты посмотри: всё в разрухе, а восстанавливать некому. Кто не помер - тот в бизнес сбежал. Вот и сейчас, ты думаешь, почему охлаждение пустить не могут? Потому что на системе охлаждения два инженера вместо пяти положенных по штату: старый и малый. Один - маразматик уже, второй в этом году диплом защитил. С кем работать?
- Со мной, - невесело отзываюсь я, подобные разговоры мне надоели до колик. И без того тошно.
- И главное, за двадцать лет не создали ни-че-го. Вообще. Все якобы "инновационные технологии" - вытащенные из-под сукна советские разработки невесть какой давности.
Я то же самое слышал и от электронщика ФСБ, и от полковника ГРУ, специализирующегося по американскому ВПК, и даже от своего собственного руководства. Что ж поделать, если технологическая база советской промышленности не дотягивала до уровня собственных же научных разработок. Да и не суть - все инновации были распроданы за бесценок в начале девяностых.
- За двадцать лет даже не было написано ни одной песни, которой можно было бы детей из школы выпустить, или в строю запеть, или Марс колонизировать! Тотальная деградация, тотальная...
- А скоро нас реструктуризируют, - я отвечаю равнодушно, - и всех сократят на хрен. "Родине нужна ваша работа? - удивятся росатомовские чиновники. - Родине, быть может, и нужна, а нам - нет, от вашей работы никто никакой прибыли не имеет. Так что, пожалуйте на гражданку на специально созданные под вас рабочие места. Вот мы какие заботливые!". И мы пойдём на новые рабочие места, а... их не будет. Ни одного. Ибо вся работа, предназначавшаяся этим рабочим местам, будет моментально расхапана коммерческими фирмами - за откат, разумеется.
- Нет, - возражает Васильев. - Они захапают честно по конкурсу. Оплата человеко-часа у них существенно ниже, людей заставляют, как негров, вкалывать. А чего ты хочешь? Как ты точно заметил - прибыль. Не будет прибыли - конкуренты сожрут вместе с галстуком, а прибыль баба капризная, постоянно падает... У меня один знакомый продал свою фирму, когда перед ним встал выбор: или уволить разведённую мать троих детей, или недополучить прибыль. Его совесть такой груз не приняла.
- У меня есть неодолимое желание разработать теорию аналитического расчёта наших экспериментов. Безо всяких Монте-Карло, - резко перевожу я тему разговора.
- Дохлый номер, - обнадёживает Максим. Спустя семь месяцев номер этот будет успешно воскрешён на четырёх листах бумаги в клеточку, вырванных из общей тетради формата А4. - Вы, кстати, сколько собираетесь здесь пробыть?
- Командировка у нас до третьего включительно, задерживаться нам никто не позволит. Потому что третьего мы должны кровь из носу быть в городе, чтобы выспаться, вымыться, выбриться, освежиться после праведных трудов и четвёртого числа проголосовать на своём избирательном участке. Дело серьёзное, понимать надо.
Максим хмыкает, встаёт и уходит, а я ещё долго сижу на скамейке и пускаю в треснутый потолок дым. Это самое поганое в нашей работе: то вкалываешь, как мул, то маешься с безделья. Без срединных вариантов.
Часов в семнадцать, когда мы четвёртый раз подряд смотрели на YouTube серию журнала "Фитиль", в которой Евгений Леонов рассказывает, чем полезен алкоголь, в пультовую зашёл Червоноград.
- Владимир Антипович, - удивляется Мишка, - вы ж сегодня выходной?
- Жить без вас не могу, - говорит Червоноград, выставляя на стол 0,7-бутылку виски.
Под дружно-протяжное "о-о-о!" виски разливается на четверых, почти по полному стакану каждому. Червоноград достаёт из фиолетового мешка "Diman" кусок белого сыра, покрытого ярко-синей плесенью, и Барсук разламывает его на четыре кусочка.
- Нет, - отказываюсь я, отталкивая его руку. - Это ж как надо оголодать, чтоб жрать сыр с плесенью, бычьи гениталии и улиток?! - и я проглатываю легко пошедший стакан одним глотком.
Я раздаю присутствующим остатки своих сигарет и выхожу на улицу проветриться. На улице - кромешная темень, лампочка над стеклянно-алюминиевым входом в здание с трудом вырывает из темноты кусок асфальтовой площадки, но я всё же вижу в двадцати метрах от себя прыгающую по сосне недолинявшую белку. Чегой-то ей не спится? В морозном воздухе витает специфический запах рыжего пустыря, запах мёрзлого песка и сухого цикория.
Взбодрённый хорошей дозой, я беру ключ и иду в дальний флигель. В домике посреди комнаты - колодец, как в фильме "Звонок". Я спускаюсь на двенадцать метров в грунт, забыв надеть перчатки, и мои пальцы режутся об острые ступеньки наспех сваренной ржавой лестницы. Ничего, мы ещё налазимся по этому колодцу ближе к концу экспедиции, когда руки будут ходуном ходить с перманентного похмелья!
Я подобно ундине сижу на дне, настраивая аппаратуру, в жуткой тесноте. По стенкам хлыщет конденсат, лестница бьёт ощутимым электрическим разрядом - где-то что-то коротит. Я не чувствую времени, пальцы онемели; алкоголь придавил чувство реальности, и я просто механически выполняю работу, то ли думая о постороннем, то ли просто придрёмывая.
- Диман! - орёт сверху Мишка.
Я очухиваюсь и смотрю на часы: восемь вечера.
- Закругляйся! Пучка сегодня не будет!
Я смотрю на приборы: осталось лишь кое-где скрутить и замотать изолентой.
- Вылезаю! - кричу я в ответ и быстро довершаю работу.
Мишка расхаживает по домику, переключая оптоволокно между свитчей. Сочетание убогости интерьера и наших камуфляжных ватников меня веселит, и я, воображая себя инспектором рыбоохраны, кричу:
- Вон из моей конторы!
Мишка на шутку не обращает внимания, и я выхожу наружу. Хмель выветрился, можно перекурить, и я распечатываю свежую пачку.
Тихо. Над головой - глубокое тёмное беззвёздное небо. Поблизости мерцает красными огоньками полосатая труба. Я сижу на какой-то колоде и разглядываю соседнее здание, колоссальный недостроенный корпус института, успевший сильно обветшать за последние двадцать лет. Сооружение смотрит пустыми проёмами окон, труба подмигивает, кругом разбросаны ржавые конструкции и осколки бетона, и градирня уныло пузится возле остова погибшего грузовика с голубой кабиной. "Сталкер", блин. Да нет, это не "Сталкер", это - Подмосковье, территория Государственного научного центра, обслуживающего крупнейший в России ускоритель...
Мне вспоминается отрывок рассказа Виктора Пронина "Бомжара":
"- Да, - кивнул Зайцев. - Послушай... А кто такие цефеиды?
Бомж резко повернулся к Зайцеву, с пьяной пристальностью долго смотрел ему в глаза, словно заподозрил, что тот смеётся над ним. Но эта гневная вспышка, видимо, съела последние его силы.
- Образования, - ответил бомж, сникнув.
- Какие?
- Небесные.
- Ты их забросил?
- Страна их забросила. Они оказались не нужны этой стране. Развалинам мало что нужно.
- А прежней стране они были нужны?
- Да! - неожиданно заорал бомж. - Да! Позарез! Понял?! Позарез! - На этот раз в голосе бомжары явно звучал металл. - Вот так! - и он полоснул себя ладонью по горлу. - Позарез! - и вдруг тяжело, прерывисто задышал, прижав немытые свои кулаки к глазам. Зайцев был потрясён - бомж рыдал. Он всё время пытался что-то сказать, но слова не шли наружу. Наконец ему удалось произнести нечто внятное.
- Снятся, - выдавил он из себя.
- Кто снится?
- Цефеиды..."
Мне становится тоскливо до чёртиков, я выбрасываю бычок в сухую траву и спешу переодеваться и пить вечерний чай в ожидании нашего персонального такси - "буханки".
Я и Барсук, здорово поддатые, стоим у входа в кино.
Мишка с Костяном ушли внутрь разглядывать афиши. До этого мы посетили "Макдоналдс", где набили потроха жареной картошкой, бутербродами и кофе. Картошка была совершенно безвкусная, бутерброд - резиновым, а кофе я допить не смог, затошнило.
- И чего люди в этих клоаках любят? - размышляю я вслух, и вдруг меня осеняет: - В них удобно коротать время.
В животе урчит, будто и не ужинал совсем.
- Вот мы пришли в кино. А зачем? - продолжаю я развивать теорию общества потребления. - Фильмов со смыслом в таких кинотеатрах не показывают. Значит, мы хотим зрелищного кино, сейчас только такое кино и снимают - больше взрывов, больше компьютерной графики, всё мелькает и шумит, актёры играют не пойми кого, бегают не пойми за кем...
Барсук курит и кивает, но пока молчит.
- И всякие "Вампиры-мертвецы" такие же: громко орут, и море крови. Никакой мистики, никаких загадок, никого драматического напряжения. От современных фильмов даже впечатлений никаких не остаётся. Таким образом, мы приходим к выводу, что мы идём в кино только ради убиения времени!
Барсук молчит и курит, но пока кивает.
- У нас с тобой что - времени до хера? - я начинаю горячиться, и непроизвольным образом из меня рвётся поток отборного мата. - У нас с тобой жизнь, что ли, очень долгая?! Рекламу по ящику крутят "Макдоналдса", мол, собери всех друзей на "Биг-мак" с колой! И что эти друзья там делают? Гонят свои тупые разговоры о вещах, навязанных тем же ящиком: чьё корыто дороже, кто больше фрагов настрелял в "Контре" и кто моднее съездил отдохнуть! Вот если я захочу поговорить, я пойду в "У забора", выпью там пива и пожалуюсь на жизнь первому попавшемуся алкашу, а он пожалуется мне. И я узнаю от него свежие новости об устройстве мироздания. А ему расскажу современную концепцию потребления без закуси. А потом мы с ним сыграем в настольный футбол, выпьем ещё и разойдёмся друзьями навек! Чуешь разницу? От того, что ты двадцать раз произнесёшь "Жизнь прекрасна", она таковой не станет! А грамотно выявленная проблема - уже половина решения.
Барсук кивает и молчит, но пока курит, а я успокаиваюсь и резюмирую:
- Вся массовая культура направлена на развитие легкомыслия. Ибо здравомыслящему человеку трудно всучить то, что ему не нужно, следовательно, с него трудно получать прибыль.
Барсук говорит:
- А ты спортом заняться не пробовал? Для того чтобы стресс снимать? - и поскольку я раздражённо молчу, он добавляет: - Ты же не считаешь, что если зарядить штоф-другой, проблем станет меньше?
- Нет, конечно. Зато они сразу исчезнут после восьми кругов вокруг стадиона! - и тут я понимаю, что Барсук шутит, ибо при его лености и комплекции единственный вид спорта, в котором он способен хоть на какие-нибудь достижения, - это продавливание дивана.
А Барсук продолжает:
- Я слышал, сейчас в Москве открываются бары, где можно как раз-таки пожаловаться на жизнь. Приходишь, садишься за столик, к тебе подсаживается дама. Ты её угощаешь, с ней беседуешь весь вечер, а потом расплачиваешься и уходишь.
- К чёрту, - говорю я. - Я к тебе за столик подсяду, когда ты будешь у Белоснежки обедать.
- Эй, парни! - орёт Мишка, выходя из кино. - Айда на одиннадцатичасовой сеанс! Костян уже в зале сидит!
- А что за фильм? - интересуется Барсук.
- Да пёс его знает, про инопланетян какой-то.
- Миш, - говорю я, - я пойду в гостиницу, пока Белоснежка не закрылась. Попью водки с пивом, борща похлебаю, а то я голодный, как Франкенштейн.
- Я тоже пойду, - поддерживает меня Барсук, и мы потихоньку движемся в сторону гостиницы.
Мишка непонимающе смотрит нам вслед, потом звонит Костяну и бежит нас догонять.
Я валяюсь на гостиничной койке с ощущением, будто мою голову примотали к лопастям вентилятора и выпустили в мировое пространство. Я открываю глаза - стены плывут, Барсук в таком же состоянии шерудит ногой в штанине и бормочет:
- Вот сейчас надену свой костюм Карлсончика и сразу спатеньки...
Два часа ночи. Мишка по телефону слушает Розенбаума и вопит о крутящемся диске пластинки.
Я встаю, держась за стены, выхожу из номера и, как есть в зелёных армейских подштанниках, влекусь в конец коридора на площадку пожарной лестницы. Там я выключаю свет и сажусь на подоконник, разглядывая ночную панораму подо мною лежащего города, упираясь лбом в ледяное стекло... Лишь бы только не уснуть прямо здесь...
А завтра будет новый день, о котором никому из нас ничего неизвестно. Это я сейчас знаю, что будут пьянки, и драки с местными хулиганами, и тридцатичасовое бессонно-похмельное бдение на канале в попытках уложиться в график работ и успеть-таки на Выборы... И ждёт нас толстенная кипа необходимых к написанию бумаг, бумажек и справочек для бухгалтерии, отдела режима секретности и группы патентоведения, ждут отчётов, плотоядно облизываясь, зубастые деятели "Росатома", не понимающие в физике ни дыры, ждут, восторга не тая, свёртывания программ ракетно-ядерного вооружения американские коллеКи по разуму...
Но пока этого всего нет. Есть окно, и в него виден город, стоящий на земле, которую я призван оберегать и охранять согласно принятой на себя профессии. И наверняка есть я, в тяжёлой депрессии сидящий на этом окне, засунувший босые ноги в урну для окурков. Один - против всех дураков этой планеты.
![[]](/img/l/larin_d_e/1day/arzamas0.png)