Аннотация: Что оставим мы после себя? Обглоданные дочиста ветки, погибшее дерево... или всё же прекрасную бабочку?
Солнце уже таяло в облаках, как кусок сливочного масла, растекаясь по горизонту, когда мы с женой прошли сквозь чугунные ворота и неспеша загашали по плитам единственной аллеи. Не спеша... ждёт ли нас здесь кто-нибудь, кроме нас самих? Наверное, нет, мы приходим сюда баюкать свою собственную скорбь, просить помощи и вспоминать...
- Смотри, ландыши, - сказала жена.
И действительно, ландыши пробились между плит и теперь кивали весеннему сквозняку белыми колокольчиками. Вокруг безумствовала сирень, благоухал шиповник; мягкими шелестящими лапами нас охватывал май. Жаркий вечер отнюдь не был душным, ароматы цветущих растений полностью перебивали духоту блистающей свежестью.
Крохотное кладбище посреди крохотного города, минувшей гордости нашей страны, одного из многочисленных научно-технических центров отечественной оборонки. Будучи когда-то процветающим, теперь он зачах, многие разъехались, сам город как будто осунулся и съёжился, словно от унизительного удара, осыпаясь пылью, ранее бывшей стенами домов. Пройдёт совсем немного, и город станет призраком, существующим только на картах ранних годов издания, и лишь нагоняющие жуть и тоску футуристические корпуса сверхзавода будут нашим правнукам напоминать о том, что давным-давно здесь жила странная цивилизация, бесследно сгинувшая, оставив после себя лишь руины.
А представители этого непонятого, неизвестного науке народа гордо лежат здесь, в мраморе и граните, своими трудом и разумом, потом и - зачастую - кровью создававшие надежды для своих детей. Что бы они сказали, если б узнали, что их дети так и не увидят воочию их мечты, потому что мечты станут ненужными?
Вот они: мои дед с бабушкой и ещё какой-то дальний родственник, рано умерший, которого я совсем не помню; длинные усы и чуб - говорили, что его и, стало быть, мой предок рубился с турками на Балканах в составе какой-то казачьей дивизии. На его могиле вырос одинокий стебель шиповника, уже собравшийся в плотный белый бутон.
Я люблю бывать на кладбищах. Меня не пленит суеверный страх при виде крестов и обелисков, я не испытываю неприязни к гробам. На кладбище я чувствую глубокое умиротворение и обретаю покой в душе.
Но пора уходить. Мы, теперь уже поторапливаясь, вышли обратно в город и растворились в повседневных заботах.
Через некоторое время, когда короткие майские сумерки уже заканчивались, я снова оказался у кладбищенских ворот. Я удивился, увидев, что кладбище ещё открыто, и шагнул за ограду. Вокруг не было ни души, кроме какой-то старушки, сидевшей у ворот на табуретке и что-то вязавшей.
У входа горел плафон, он висел где-то в небе и едва освещал небольшой пятачок под собой; далее начиналась кромешная тьма. Какая-то женщина в спортивной куртке прошла мимо меня и скрылась в глубине кладбища. Я вынул из кармана брюк фонарик и пошёл за ней.
Воздух был насыщен запахом сирени; на плечи мне то и дело спадали ветви акаций, в одной из них разливался соловей. В луче фонарика прошмыгивали летучие мыши.
Я дошёл до своей могилы и зашарил лучом по памятникам, выхватывая из темноты родные портреты. И вдруг холодный пот прошиб меня: прямо под памятниками ничком лежал человек. Поза его очевидно свидетельствовала о том, что упал он врасплох, скрюченные пальцы впились в грунт. Качнулась сиреневая ветка, тень скользнула по белой футболке лежащего, и мне показалось, что он бьётся головой о землю и содрогается от рыданий.
Я хотел было уже звонить в милицию, но неожиданно на аллее послышались шаги и грубые голоса. Я почему-то панически растерялся, вообразил, что эти люди покажут на меня как на убийцу этого человека, и поспешил спрятаться. Недалеко вросшая в ограду стояла кладбищенская контора. Я забежал туда, внутри была кромешная темень. В свете фонарика я сумел кое-что разглядеть; у стен стояли лавки, посредине торчали козлы для гроба. В дальнем углу громоздился шкаф для бумаг, отгораживавший закуток для письменного стола директора кладбища; туда я и залез и сел в кресло.
Голоса приблизились, и я расслышал отдельные фразы, принадлежащие, несомненно, местной молодёжи:
- О, слышь, зырь-ка - мужик лежит!
- В натуре, мужик...
- Э, глянь, мож, ему плохо?
- Слышь, а ему уже никак...
- Чё?
- Через плечо! Во, смотри, две дырки в башке.
- Ёжкину маму!..
- Слышь, короче, похоже, ему в затылок с воздушки засадили!
- Иди-ка ты!
- Да ты гонишь!
- Да в натуре говорю! Счас, погодьте здесь, я свою пулялку припру, сравним.
- Давай тока быстро...
- Да я мигом!
Один убежал. Остальные остались у могилы, перекуривая и оживлённо обсуждая увиденное. "Чёрт вас дёрнул припереться", - проклинал я всё на свете, осторожно выглядывая из-за шкафа в окошко.
Вернулся стрелок.
- Счас, зарядим!..
Хлоп! Хлоп!
- Во, зырь, дыры такие же, я ж говорил!
- О, базаришь, старый!
Компания принялась наперебой обсуждать преимущества одних пистолетных марок над другими и, судя по булькающим звукам, поднимать заупокойные тосты. "Когда же вы, наконец, уберётесь!" - уныло думал я и незаметно задремал...
Я проснулся от шума шагов.
- Кто здесь? - хрипло вскрикнул я, вскакивая.
В свете взошедшей луны, пробивающегося сквозь грязное стекло, я увидел старух, одетых в чёрные одежды. Они с каменными лицами заходили в контору, не зажигая свет, рассаживались на лавках и не говорили ни слова, не кряхтели и не вздыхали. Мне показалось, что они все уставились на меня. Мне стало не по себе.
- Извините, я тут... придремал чуток... - мямлил я, бочком пробираясь к дверям, - я сидел, печалился и вот... хе-хе... прикемарил...
Я выскочил из конторы и перевёл дух. На глаза тёк липкий холодный пот, сердце противно колотило в рёбра, но, вдохнув свежего душистого ночного воздуха, я мало-помалу пришёл в себя.
Молодая компания уже давно ушла. Ярко светила луна. Было ясно, что на дворе глубокая ночь. Я глянул на левое запястье, но часов не было. Странно, куда они подевались?
Я вышел на аллею и, не подходя к могиле, двинулся на выход. Самое главное, меня уже не тревожило неприятное объяснение в милиции, юные идиоты прострелили голову мертвеца из своего оружия, поэтому проблем у них будет существенно больше. Но оставалось гнусное ощущение абсурда, ирреальности происходящего. Я поморгал изо всех сил, пощипал себя за уши и не проснулся.
У ворот до сих пор сидела старуха. Я присел рядом на корточки, стараясь переварить произошедшее. Бабка положила спицы на колени и молча посмотрела мне в глаза. У неё было круглое доброе лицо под цветастым платочком и толстыми очками.
Старушка смотрела мне в глаза, по-доброму щурясь, но молчала.
Я встал и пошёл домой.
По дороге до дома меня не отпускало дикое чувство извращённой реальности. Внезапно всплыло в мозгу: старуха совсем не умеет вязать! Отчётливо вспомнились её руки - она просто бессмысленно плела нитку спицами! И лицо у неё явно мужское, только начисто выбритое и прикрытое платком.
-- Да ладно, - попытался успокоить я сам себя, - подумаешь... Сторожиха не умеет вязать! Да я сам не умею, откуда я знаю, как правильно!.. И лицо - самое обыкновенное, намерещилось в темноте всякого...
Я зашёл в подъезд, взлетел на второй этаж, и меня в третий раз окатило холодным потом: на лестничной площадке стояла крышка гроба, похожая на куколку гигантского насекомого. Кто же у нас из соседей умер?
Тут я вспомнил лежащего на могиле покойника, его одежду, свои недавние страхи, и понял - это я умер. Я нерешительно дёрнулся к двери, но остановился.
Внезапно на меня нахлынула грандиозная радость. Мне захотелось петь, плясать, орать, ходить на голове и пускать фейерверки. Я буквально выпрыгнул из подъезда и жадно наполнил лёгкие сладким маем. Нет уж, домой я нынче не вернусь. Там сейчас не до меня, там плачут по куче разлагающегося мяса, которая исключительно по недоразумению носит моё имя. А поутру, быть может, и загляну.
Я, пританцовывая и прискакивая, направился куда глаза глядят. Ах, как это превосходно - ощущать себя вновь свободным, молодым и... и живым, чёрт побери!
За моей спиной смыкались тени. В кустах тянул песню соловей.