Латынин Леонид Александрович : другие произведения.

Ставр И Сара

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книге Л.Латынина нити исторического повествования переплетены с мифологией и антиутопией.

  СТАВР И САРА
  
  1
  
  ...И потом был день Божественной истории, или тысяча лет человеческой.
  Отпылал московский пожар семнадцатого года, и развалины заросли травой мать-и-мачехи и иван-чая, и ушли в прошлое те далекие, бедные, неудобные, сшитые на живую нитку, нерегулируемые, одноразовые, приблизительные, но прочая, прочая времена, которые люди давних лет условно называли историей.
  В благоустроенном, регулярном, абсолютно свободном Под-Московье каждый жил в одиночку, в своей, в зависимости от заработков, склонностей и привычек – домашней индивидуальной Азии, Европе, Африке, России или иной личной берлоге.
  У каждого был свой путь на работу, свое рабочее место, полностью, как и жилище, изолированное, отгороженное от прочих человеков. Каждый имел в свободное от работы время право жить тем, кем он хотел жить. Давно законченная человеческая история – если все врозь, в одиночку, отдельно друг от друга, история перестает стать, – так вот, история была занесена в огромную, пышную книгу, книгу человеков и событий, похожую на телефонный справочник, лежавший в кабинах женевских, парижских, римских и прочих цивилизованных провинциальных городских телефонных автоматов, где она не боится лежать себе, дожидаясь руки и глаза любого нуждающегося в ней. И каждое лицо этой книги имело свой знак, согласно алфавиту знаков, и каждый миф имел свой знак, и каждое событие тоже.
  Любое желание жителя Под-Московья могло быть реализовано немедленно, при наличии достаточных средств на его личном счете в банке оплаты, но и самый бедный имел такой выбор, что его хватило бы не на одну жизнь.
  Как мы влезаем в баранью шкуру, ввернув ее мехом внутрь, так каждый мог влезть в шкуру -
  Ставра и Сары,
  Локкарта и Ильи из Галаада,
  Червяка Васи и князя Бориса,
  Гапона и Сиволы,
  Путьши и Деда,
  Лета и Емели,
  и провести в этой шкуре несколько часов или дней своей жизни, дольше было скучно, да и любопытство питало ход ее, и испытать все, что было известно истории и творцу, воссоздавшему эту историю – от ощущений повара Путьши, вонзившего свой кривой острый жертвенный нож с размаху и оттяжкой в брюхо еще не святого князя Бориса.
  И до боли уже святого князя Бориса, принявшего в живот свой, как ножнами, кривой жертвенный нож окаянного Путьши.
  Причем сюжет обоих мог быть прожит одним человеком, и даже одновременно. Редко, но случались чудики и мономаны, прожившие всю свою жизнь в шкуре Волоса, или Гапона, или Леты, еще реже водились те, что ухитрялись за всю свою единственную долгую жизнь если не прожить, то хотя бы надкусить каждую судьбу, отмеченную в книге человеков даже одним упоминанием, курсивом или в примечании к другой значимой судьбе.
  Но о них ли речь, даже в мертвой истории, ни те, ни другие не меняли ход мертвых событий во времена, когда каждый распался сам на себя и начался тираж того, что когда-то было живой историей, то есть коммунальной жизнью сообщества людей – общины, собора, государства, союза, объединения человеков. Люди, наконец, достигли того, к чему вел их – их светлый разум – свободы и безответственности за свою свободу, к тому же свобода, абсолютно полная свобода, не несла зла живущим вокруг, ибо живущих вокруг не было.
  Ибо каждый был сам по себе и между каждым была стена, и речь и голос слышали прошлое и не слышали настоящее, оно исчезло из обращения, как исчезают из обращения спички в горящем доме, они сгорают, чтобы дать место пожару, настоящее исчезло, чтобы дать место прошлому.
  И каждое новое время у этих единственных, независимых, объединенных только прошлым человеков отличалось от предыдущего только тем, что в моду входили те или иные эпохи - именно иные, но по отношению уже к прошлому, но не по отношению только к настоящему. В моде побывали не один раз все времена и все пространства, но этого не успевали осознать в пределах поколения, а в пределах бессмертия это было несущественно.
  
  
  ГЛАВА 2
  
  Сегодня Емеля не имел дело с человеческим жмыхом. Страница книги была раскрыта на именах Ставра и Сары, давших имя и начало новому народу – ставросары, что стали мифом прежде, чем запылали первые дома на Пожаре и полетели камни в голову бедного Емели и дообрушились синайские стены.
  Треугольник и оранжевый кленовый лист были знаком Ставра и Сары, которыми были они помечены в книге. Этот знак был похож на растущий во тьму корень, с прямым углом посередине, перерезанный другим корнем, который вместе с кленовым листом образовывали приблизительно два пересекающихся равнобедренных треугольника. Составлявший половину знака кленовый лист был принесен в берлогу Емелей в память о последней осенней встрече с лесной Жданой на поляне под Дубом, на том самом месте, где встанет памятник Юрию Долгорукому, содранный с памятника лондонского Веллингтона, простительно существующего лишь потому, что в мире все похоже на все и сравнимо все со всем, как и памятники Юрию Долгорукому и Веллингтону похожи на памятник Марку Аврелию...
  Этот лист был хорошо виден, если, возвращаясь снова в спячку, запрокинуть голову, переложив ее с мохнатого плеча Деда на лапу, что лежала навзничь с убранными внутрь могучими, острыми, нежными отцовскими когтями.
  ...День для Емели был сегодня тяжелый, работа была опустошительна, ибо чем больше ты хочешь взять, тем больше отдаешь сам, этому закону подчинялись в Подмосковье и человеки, и тем более их частные заветы и правила.
  Опустошительна, как будто разбилось или треснуло горло сосуда тонкого стекла ниже уровня налитой в него жизни, и она потекла сначала через трещину, потом по стенке сосуда, потом по его витой ножке на стол и далее в никуда, жизни стало меньше на несколько капель, на столько же капель бессмертия стало больше ниже трещины, в оставшемся далее целым сосуде...
  
  
  ГЛАВА 3
  
  И открыл Емеля дверь, ведущую направо, и захлопнулась она за ним со слабым стоном, как будто наступил Емеля на раненого человека, который жив, но который потерял сознание, как теряют люди случайно разные вещи, записную книжку или, например, ключи от дома, где никто не живет.
  И вот уже два человека переступили через раненого, один лег на печку за занавеску, свернулся клубком и затаился, боясь дышать, другой сел за стол, опустив на поверхность его свои пудовые сильные короткопалые натруженные руки. А возле этих рук стояла картошка, дымясь из чугуна вьющимся запахом в потолок, чуть дальше, в самом центре, отражая свет керосиновой лампы и преломляя и преображая этот свет в звездный, стояла пузатая четверть с налитой до краев прозрачнейшей водкой.
  Далее вокруг стола – пять справа и шесть слева – сидели соратники пудовых рук. Зенки парней были красны и налиты до краев кровью и водкой, потому что не первую четверть они уходили за долгий трудовой день. Они пели свою хмельную удалую песню – "Гулял атаман по широкой степи..."
  Место возле склона горы, на котором высился дом, в котором стоял стол, имело имя – Лысенка, что под Киевом, и сидящие за столом имели имена.
  И имя главного было – Ставр, и было ему неполных двадцать человеческих лет, имя сидящих справа было – Петр, Валентин, Вадим, Станислав и Василий.
  И имя сидящих слева было: Василий, Виктор, Юрий, Борис, Леонид и Юрий.
  Пели они дружно и сидящие ошую, и сидящие одесную, и чувствовали себя друзьями атамана и святыми воинами справедливости, исполнившими свой долг спасения отечества, и орудия их, помогавшие им в исполнении священного долга, – топоры, железные палки, – кучей были свалены в углу слева и справа от входной двери, напротив красного угла, где Никола-угодник слепо смотрел сквозь алый огонь лампады на сидящих вокруг стола мальчиков от шестнадцати до двадцати пяти лет.
  На их вышитые красными и черными ромбами рубахи, на белый лен, на красные пятна крови по белому льну. И топоры их были в сгустках крови и перьях, и палки их были в сгустках крови и перьях, и длинные белые портновские ножницы дамского мастера Ахава с Первого Овражного переулка были в застывших пятнах крови.
  И удаль их и сила была так велика и так широка, что не вмещалась в тесные лысенковские стены, в эту конуру с нависшим потолком, полатями, стесненную огромной печью, с задернутой занавеской красного цвета в синий горошек. И разливалась эта удаль от Киева до Галаада, от Одессы до Суздаля, где Илья уже поставил мысленно на берег Каменки четыреста пятьдесят монахов со монахинями, священников со их женами и чадами, и, нахлынув на мир волной, эта удаль возвращалась обратно и успокаивалась возле лысенковских булыжных мостовых и бедных кварталов, застывая красной пеной на телах еврея Езекии и еврейки Эсфири.
  И еврейка Руфь смотрела, опустив голову свою, из безумных глаз на отца Иакова, на брата Исаака, на мать Юдифь, которые в луже крови с прилипшими к отверстому животу перьями с трудом вытаскивали души свои из тела, как с трудом вытаскивает человек, попавший в болото, оставляя в нем свою обувь, ноги.
  Удаль их достигла и бедной каморки, в которой жили муж именем Озия и сын его Иоафам и отец его именем Амасия, торговец сапожной ваксой. Булочник Ахаз и парикмахер Авия смотрели мимо глаз закрытых и Руфи, и Манассии и Амона, пытаясь понять, нельзя ли из этих разных разбитых лиц, сломанных тел, перебитых рук и вытекшего глаза, повисшего на последней красной нити толщиной в паутину, собрать одного человека и пустить его жить снова в эту напрасную, нелепую, но такую нечаянную и потому такую желанную жизнь.
  И Ставр сидел меж ними и видел Ахава с отрезанной ножницами головой, эти стены, и видел и Руфь и Иосифа еще мечущимися, плачущими, молящими о помощи и защите, и ощущал еще теплые ноги Эсфири, у которой лобок был гол как колено и которая не сопротивлялась, а лежала как выстиранная рубаха на стуле, и потому еще более делала счастливым и сильным его, Ставра.
  И они пели, и каждый говорил друг другу то, что не видел другой и что приводило их в еще большее неистовство, и они не выдержали огня, что палил их, и поодиночке, разбирая палки и топоры в крови и перьях, исчезали из комнаты.
  И остался в ней Ставр, отец его Тихон, и остались в ней на печке под овчинами девочка Сара и мать ее Рахиль, и обе они видели, как на глазах их убили брата Сары Соломона, и брата Иуду, и отца Сары Седекию, и деда Иехонию, и трехлетнюю Руфь, и пятилетнего Серуха. Одним ударом. Наотмашь. Железной палкой.
  И кровь Руфи и Серуха смешалась с кровью Иуды и Соломона и Седекии, и была она одного цвета и одного рода, и были они булочники, а Сару и Рахиль отец Ставра – Тихон, который продавал булочнику Седекии муку свою и любил их, спрятал у себя дома, где гулял, пробуя свою силу, сын его именем Ставр.
  
  
  ГЛАВА 4
  
  И счастье захотело улыбнуться Саре, но в присутствии топора в крови и перьях улыбка вышла кривая. Тихон поил Ставра и пел сам, чтобы скорее уснул Ставр, но напился Тихон раньше, ибо был Ставр как богатырь, и если бы то были полки касожские, был бы он как герой, что зарезал Редедю, и потому еще мог пить, и четверть была на треть цела, и силы в нем было и от запала, и от рассказов и водки, и крови так много, что некуда было ей деться, и разорвала бы она Ставра, но услышал он запах мочи и повернул голову, направо к печке. И увидел желтую струйку, что вилась по белой побелке, прямо к голубцу, меж горнушками, и встал, шатаясь, и подошел к печке, но было там темно, и засунул он руку, и нащупал ножонку Сары, и потащил за нее, и вытащил на свет Божий черноволосое, полуголое, зеленоглазое чудо, которое знал хорошо, потому что возил муку к булочнику Седекии и пересыпал там муку в мешки Седекии, и девочка Сара держала мешок за края, и когда сыпалась белая мука в распахнутое чрево тяжелой грубой рогожи, Ставр и Сара тайно друг от друга, чуть ежась, пропускали через себя волну нежности, тепла, желания, озноба, и руки их потели, а кровь приливала к щекам – еще та, не священная, жертвенная, а живая, теплая человеческая кровь покоя и бедной жизни.
  Ставру нравилась Сара, и Саре нравился Ставр, Ставр женился бы на соседней Улыбе, и пошли бы у него русские дети, и Сара вышла бы замуж за сына сапожника Ровоама, лежащего на пороге своего дома с разрубленной надвое, как антоновское яблоко, головой. И продолжила бы Ровоамов род, но вот боги и духи стали слышимы и видимы, но вот безумие общего врага, которое побило камнями Емелю на лобном месте, сунуло в руки Ставра железо, выбелило на его лице мирный румянец смущения и перекачало уже новую кровь, кровь ненависти, правоты, злобы в сузившиеся глаза, и разве что где-то на самом дне, залитое водкой и кровью ненависти и правоты, чуть шевельнулось то самое забытое божье смущение, но это продолжалось ничтожную часть мгновения – не больше мгновения, на которое остановилось вырванное ветром древо прежде, чем опустится на спину матери – Большой Медведицы, такую малую, что ни одна машина мира не успела бы засечь его.
  Зарычал Ставр, как зверь, попавший в капкан, дернулся, вырвал всего себя, и с Сарой на руках прыгнул в горницу одним прыжком и бросил ее на тесаную топором кровать, на белое покрывало, затканное птицей сирин среди красных цветов, и в эту секунду стал из небытия размыто возникать новый человеческий род, родиной которого станет весь мир, и не было вины в Ставре, что боги помутили разум его, повесили перед глазами его кровавый занавес, и не было вины в Саре, что она оказалась по ту сторону занавеса, каждый народ возникает из лона среди крови и вод, и каждый человек рождается из крови и вод, и русский и еврей так же, как и народ Ставра и Сары, но каждый в свой черед, и в свой век, и в своей крови и водах, и имя ему потом русский, имя ему потом еврей, и имя ему потом ставросар.
  Так же, так же, так же возник на земле каждый, каждый род – и о бедные люди, ставшие жертвой на жертвеннике нового рода, ибо их приносят в жертву, они зерно, отданное червям, из которого вызреет Колос, они клубень, жалкий, вонючий, жидкий, прекрасный, давший жизнь всем будущим клубням мира.
  Помоги, Господи, им перенести их беды, в коих они неповинны, прости их за деяния их, кои совершили они в слепоте своей, помоги им пройти тот малый путь, от чрева земли до воздуха и звезд, который проходит зерно и росток его, в темноте, холоде во чреве мира, и да будет земля им пухом в бедной глине бедного погоста, бедного жальника под Ширяихой, далекого и от Москвы, и Иерусалима, где будут жить их потомки, вспоминая имена их, благодаря и не прощая им их невиновность и их неотвратимость, и то, что роду Ставра и Сары уже никогда не вернуться в землю отца и матери, потому что это разные земли, и на них нельзя жить одновременно, и только весь мир может стать их родиной.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  И Ставр взял нож, что лежал на столе возле кровати коричневой, как шоколад фабрики Ротфронт, еще в невысохшей жертвенной крови и Моисея, и Исака, и Седекии, и попробовал пальцем острие - красная капля выступила из надреза и растеклась по огромным, как волны океана, линиям кожи кончика пальца и скользнула вниз, и просунул Ставр нож снизу, до ворота рубахи, вывел его наружу, так что Сара откинула голову, чтоб не встречаться подбородком с острием, и сверху вниз на себя провел нож Ставр – и распалась ткань, и на Саре не было ничего, и грудь ее ударила ему в глаза своим светом, и солнце ударило ему в глаза своим светом, отраженным от груди и алого шершавого сосца, как от зеркала, и Ставр лег на нее и, силой разжав ноги, плотно и больно вошел в Сару, и в то время, когда он был еще около и был уже внутри, сказала Сара на языке своем:
  "Ты видишь, Яхве, что делает он со мной, а там, в доме моем, лежит отец мой, и сестра моя, и брат мой, и дед мой лежит в доме возле стола, касаясь белым, но красным своим волосом ножки стула, а я лежу перед Ставром, и нет закона между ним и мной, и нет силы моей против его много, и Ты видишь, что это зверь, и у меня осталась одна сила, и я боюсь ее, но я говорю Тебе, я проклинаю его, и Ты услышь меня и покарай его карой своей", - и эти слова пришлись на сжатие руки за спиной ее, так что пальцы вдавили лопатки в спину Сары.
  И не успело семя Ставра протечь в лоно Сары, как еврейский Бог ударил и стряхнул глаза Ставра, и вздрагивал еще Ставр и был в изнеможении нежен, а свет потух, и солнце выкатилось из глаз его, и весь мир выкатился из глаз его - и кровать и спинка коричневого цвета, как шоколад фабрики Ротфронт, и занавески, и пол коричневый дощатый с пролысинами посреди каждой доски; и немытое окно в горнице, и засохшая ветка березы, оставшаяся после Красной горки с лентами поперек, как дерево в Оше на святой горе, и исчез свет и закатился во тьму, и еще катилось солнце, как оторванное колесо от наскочившего на дерево автомобиля... в день двадцать пятый декабря, или студеня месяца, 11918 год.
  А Бог наказал Сару за проклятие ее – и еврейский Бог Сары, и русский Бог Ставра, потому что проклинающий проклят тем же проклятием, и убивший тем же убиением, и Сара виновато полюбила Ставра и стала жена его. И через шесть месяцев и двадцать пять дней 20 июля в Ильин, или Велесов, день родила Сара мертвого первородного сына, и имя ему было дано Илья, и закопали они – Ставр и Сара – Илью в сырую от христианской крови землю в Суздале, рядом с убитым Ильей монахами и монахинями, лежащими в одной братской могиле, и место это было свято.
  И то случилось прежде, чем дошли они до села Яковлевское возле Волки, до церкви Николы Чудотворца, до дома отца Арсения, двоюродного брата Тихона – отца Ставра, и это случилось после того, как прошли они свой путь из тьмы и холода наружу, через Киев, потом земли Екатеринослава. Потом херсонские, и новочеркасские, и полтавские, и харьковские, и белгородские, а потом и Москву, Суздаль, вместе с отцом Ставра – Тихоном и матерью Сары – Рахилью. За это время Сара увидела мир и отвернулась от него внутрь себя, а Ставр, перестав видеть, забыл вид его. И все, что случилось в эти годы с родиной Ставра, и все, что случилось в эти годы с родиной Сары, как будто прошло через них, как нитка проходит в ушко иголки, на самом же деле это Ставр и Сара, оба мертвые разною мертвостью – один Божьим наказанием, другая – Божьей справедливостью, как перекати-поле по степи, прокатились по русской истории первых лет кровавой жижи, которую покроют асфальтом историки всех времен, и, наконец, этот путь застынет в буквах и знаках в живой книге законченной мировой истории.
  Только мертвые тогда могли пройти этот путь и остаться в живых.
  Бог сохранил Ставра и Сару, чтобы они дали имя народу своему, у которого не будет родины, потому что они пришли из того, чего уже не было, и пришли туда, что не их, как это случилось со всем русским народом.
  Потому, где бы ни были они, нет ничего их до конца, как бывает только у тех, кто оставил народ и землю отца своего и не пришел в землю матери своей, даже если пришел в землю матери своей. Ибо на одной земле только дети рода отца их, и на другой земле только дети рода матери их, а общей земли - только весь мир.
  ...Зверь живет в лесу, рыба в воде, птица в воздухе, а человек и в лесу, и в воздухе, и в воде...
  
  
  ГЛАВА 6
  
  И мертвые в тот год лежали в воде, воздухе и в лесу, их некогда было хоронить, и некому было оплакивать, потому что если пошел отец на сына, брат на брата, то отец не плачет над сыном, а брат не плачет над братом, а сын радуется смерти отца, и брат радуется смерти брата, но эта дорога была за воротами местечка Лысенка, что под Киевом. А сначала в утро слепоты Ставра и через день по смерти брата Сары Соломона, и Иуды, и отца их Седекии, и деда их Иехонии, и трехлетней Руфи, и пятилетнего Серуха отправилась Сара, мать ее Рахиль и отец Тихон, куда глаза глядят зрячих, и Ставр, куда поведут слепого.
  И шли они бесконечно всегда по снежной, жаркой, воспаленной, замерзшей, голодной земле. Из города, названного именем Перевозчика Кия, откуда и пошла вторая земля русская, сначала на юг, но потом, увидев прибавление ужаса земли, шли до тех пор на север, след в след за предками их, страдавшими болезнью непокорности и свободы, бежавшими с юга, востока, запада, пока не нашли землю, на которой не было огня и злодейства, и там остановились в доме отца Арсения, напротив собора Николая Чудотворца, справа от дома настоятеля собора отца Иоанна Красовского в селе Яковлевское Костромской губернии. И было между домами отца Арсения и отца Иоанна и стенами храма длинное здание мельницы со стоящими за спиной ее жерновами, утонувшей в мякине по пояс, словно ждавшей мельника Тихона.
  И был их путь на юг от дома в Лысенке между рекой и горой, сгоревшего в ту ночь от копеечной свечки, которую опрокинула Сара, пытаясь выбраться из-под обезлюдевшего Ставра, и запылала сначала кровать с кружевным белым покрывалом, на котором темнело пятно жертвенной крови девы Сары, и потом огонь, как всадник через ров, махнул на занавеси, а потом на стены, прошиб крышу, вырвался на кровлю, и бешеный красный всадник заплясал неистово, скоком - с крыши на конек, а с конька алый конь прыжком летел на соседний дом, и уже целая кавалерия металась под черным, червонным, кровавым небом, заметая следы погрома, превращая в пепел одного серого цвета и спящую пьяную кодлу, и убитых ими: Исая и сына его Иова, и отца Иакова, торговца сапожной ваксой, и Руфь, и Иосифа, и Эсфирь, Иуду и Соломона, и Иоахима, и пепел, мешаясь, взлетал в небо и гудел среди летающих меж облаками крылатых всадников, которые гикали и выли в радости своего очередного торжества, числом, конечно, малым по сравнению с числом конников, летавших над горящей Москвой и Иерусалимом.
  Ставр не видел этого пламени, только жар опалил брови его пустых глаз, которые, возможно стряхнул еврейский Бог, а возможно, выжег на лету огненный всадник, плеснул в ставрово лицо из своего огненного ковша, похожего на ковш Большой Медведицы, той самой, которой именем и была названа когда-то и Москва-река, а потом и сама Москва. Мать Медведица, пролив из своего ковша огненное питье, отделила кровавый страшный юг от спокойного и тихого даже и в кровавые годы Севера.
  
  
  ГЛАВА 7
  
  И вошли они - спящие во время жатвы - Ставр, и его жена Сара, и отец Ставра - Тихон, и мать Сары - Рахиль - в стены Киево-Печерской лавры, где не лилось крови от века и где останавливался топор погрома и нож убийцы и жертва была под защитой божьих стен, и услышали они, входя в Лавру, крик, и крик этот был криком боли, и криком удивления, и криком растерянности, и криком готовности к смерти, и был он криком митрополита Киевского Владимира.
  Было два часа пополудни, и был этот крик рожден на расстоянии ста пятидесяти саженей от ворот Лавры, и отец Владимир лежал на спине, и Ставр спросил, кто кричит, и Сара сказала - человек. И Ставр замолчал, но крик ему был знаком, так кричал сапожник Моисей, когда Ставр ударил его топором первый раз и не попал посреди головы, но попал вбок, как убийца отца Александра Меня. И Тихон и Рахиль повернули Ставра спиной к Лавре и пошли прочь, а Сара смотрела и не могла отвести глаз своих от четырех светящихся гневом и справедливостью лиц.
  И один из убийц был в кожаной куртке, и трое - в солдатских шинелях, и тот, что в кожаной куртке, выстрелил первым и попал в щеку, около правого глаза Владыки, на палец ниже, и это был первый крик, и второй, когда солдат рассек голову Владыки саблей, что была у него в левой руке, и был он левша, и крик третий, когда солдат вонзил свой штык в шею возле правого уха. И четвертый, оборванный вначале, когда солдат погрузил свой штык в рот Владыки, чтобы он больше не кричал, и владыка замолчал, а потом и потом каждый, у кого был штык, воткнули его в грудь Владыки, и кожаный человек выстрелил в грудь, в место, куда вошел штык, а тот, что с саблей, развалил живот Владыки надвое.
  Вот здесь-то сон жизни и спасения и закрыл глаза Сары и открыл их тут же внутрь, как будто солнце зашло в этой земле и взошло в другой, и Сара перестала видеть беду и боль свою, и стыд свой, и унижение свое и прозрела в вине своей перед Ставром, как будто в Лавре в вечный Татьянин день народ Сары и народ Ставра преступил границу, чтобы уравнять страдания, чтобы можно было идти дальше, не останавливаясь и не отворачиваясь от уже иной, новой жизни земли.
  А иная жизнь не хотела менять свой вид, на каждом повороте встречая Сару и ее мать Рахиль и Ставра и его отца Тихона тем, о чем не рассказали песни, чего стыдится каждый человеческий род в здравом уме и здравой памяти, и тем, что стало бытом Ставровой земли, и тем, что, возможно, он сам привел в движение, подчиняясь воле видимых и слышимых богов.
  Слепота его, явившаяся, как оказалось, вовремя, была защитой от вида земли, но слух его содрогался вместе с душою и от криков, которые, словно прихожане в пасхальный день через ворота кремлевских стен, валили валом через слух и душу Ставра.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  Было так, когда добрались они до станции Чаплино уже возле Екатеринославля и хотели сесть на поезд, в двадцать четвертый день месяца февраля 11919 год, в первое и второе обретение честныя главы Святого Иоанна Предтечи, но поезда долго не было, а были красноармейцы из отряда Бакланова, и они вели по перрону архимандрита Вениамина из Москвы, вели его красноармейцы на казнь, туда, где кончалось железнодорожное полотно и лежала съежившаяся, озябшая земля, и был он виновен в том, что заступился за земского начальника той же станции Чаплино.
  Старик был слаб, тщедушен и почтенно крестил себя и всех, кого видел вокруг, в том числе и ведущих.
  И тогда красноармейцы, раздраженные его крещением, набросились на него посреди перрона рядом с тем местом, где сидели Ставр, Сара, Рахиль и Тихон. Сам Бакланов сорвал крест с архимандрита, и все остальные стали срывать одежду с отца Вениамина и стали бить шомполами, и сила ударов была так велика, что соскочила коса с головы архимандрита. Шомполами красноармейцы били по рукам Вениамина, мешая ему креститься, и потом отрубили руки и затем уже голову, когда архимандрит Вениамин из Москвы лежал в крови на перроне.
  Тело его красноармейцы оставили и вместе с Баклановым сели в остановившийся поезд и уехали. А в соседнем вагоне ехали Сара и Ставр, и Рахиль, и Тихон. Продолжалась их обычная жизнь, какой жила Ставрова земля, где страх и кровь стали так же привычны и будничны, как привычны и будничны были телевизоры, по которым через семьдесят лет показывали эти страх, голод и кровь, не вызывая у смотрящих особых эмоций.
  
  
  ГЛАВА 9
  
  И добрались Сара и Ставр до Бахмутского уезда, до села Рождественского. В дом их никто не пустил, и им пришлось есть в снегу, и еды было мало, ибо то, что взяли с собой, они съели, и то, что заработали и выменяли в голодных деревнях Тихон и Рахиль, тоже подошло к концу. Остановились они ночью, а когда рассвело, то увидели что-то темное, висящее на акации, а оказалось, это местный священник, которому красноармейцы отрубили руки и ноги по туловище и повесили за волосы на акацию и потом расстреляли, и шел третий день, и завтра его можно было хоронить. И Ставр не понял, почему все встали и ушли и перешли в другое место, под дерево, хотя уже начали есть еду. А Ставр устал. Когда хоронили священника отца Иоанна, они не узнали, потому что ушли раньше, а похоронили его прихожане на другой день, ибо красноармейцев в селе больше не было.
  И когда шла Сара по дороге и вела Ставра за руку, она думала, что русские хотят их, евреев, догнать по числу страданий, накопленных за три тысячелетия, и что в ближайшие годы они это сделают, и что то, что она видела в своем доме и в доме Ставра, и сам Ставр – это доля малая, похожая, стремящаяся к целому часть того, что видали они вокруг, и она сжимала руку Ставра, и думала о своей вине перед ним и перед еврейским Богом и русским Богом, и жалела, что Ставр не сможет работать, чтобы они жили так, как жили до великого погрома.
  И последним шел Тихон, а перед ним Рахиль, и каждый думал, что так не бывает, и каждый не понимал, что происходит, и это было спасением их ума и правом идти дальше по снегу навстречу новому рождеству Христову, которое в другой жизни праздновали весело и шумно, а сегодня не было города и не было дома и не было земли, где не встречали бы их кровь и пепел, и где не убивал бы человек человека так страшно, так мучительно, так жестоко, и с таким яростным ощущением справедливости правого дела, как делали это все, кто имел оружие, и кто строил счастливую жизнь, и кто распинал сына Божьего во имя спасения себя и народа своего.
  
  
  ГЛАВА 10
  
  И тогда повернули они к Херсону, стремясь к солнцу и теплу, в надежде, что солнце и тепло смягчит кровь людей и жестокость их и ненависть их. Но не было мира и под солнцем.
  Недалеко от Херсона увидели Сара, Рахиль и Тихон и услышал Ставр священника именем Николай. Ряса на нем была распорота и висела как полы незастегнутого кимоно, глаза закрыты, а стон скатывался с губ, как пот со лба и как слеза из глаз, неслышно и редко, но Ставр слышал стон, и Сара видела слезу. Крест, на котором был распят отец Николай, был груб – к стволу березы поперек была приколочена перекладина. С ворот, для крепости перевязанная крест-накрест тугой льняной веревкой. Часть веревки проходила под мышками отца Николая, так что висел он на веревках, а гвозди, заколоченные матросами из отряда Левинсона в руки, локти и бедра отца Николая, выполняли скорее ритуальную функцию.
  Церковь за спиной отца Николая со сбитой снарядами колокольней закрывала солнце, и смотреть на отца Николая можно было только чуть сощурив глаза. Справа еще дымился поповский дом, хотя пожар явно отгорел не день назад, головешки чадят долго, если нет дождя или снега.
  Если судить по высоте распятья, то распинали отца Николая стоя в седле лошади и несмотря на все попытки Сары и Тихона помочь отцу Николаю, сделать они ничего не могли, и тогда Тихон, намочив тряпку в ведре воды, стоявшем на краю колодца, и привязав эту тряпку на длинную палку, с трудом дотянулся до губ отца Николая. Но обмочив губы, отец Николай застонал, и Тихон понял, что он продлит боль отца Николая и ничем иным не сможет помочь ему, и они ушли – и отец Ставра Тихон, и мать Сары – Рахиль, и сама Сара, и сам Ставр - в другой юг, все еще надеясь на милость и свет солнца и его сильную силу.
  
  
  ГЛАВА 11
  
  И вот остановились они недалеко от Ессентуков у кладбищенского сторожа Василия.
  Было холодно, и Ставр кашлял, и Сара была простужена. А Рахиль и Тихон нет. Сторож Василий был хром и велик ростом и сутул. И в первую ночь, когда спали они у него на полу, Василий не спал и был в горе и часто тихо скулил.
  Саре стало совсем плохо, Ставр лежал рядом с Сарой, и он держал ее за руку, а Рахиль говорила с Василием. И Василий сказал, что на нем грех и что он не может уснуть. Неделю назад красноармейцы матроса Успенского на краю вырытой могилы ночью зарубили заложников из Ессентуков. И рубили их долго и свалили всех в яму и зарыли землю.
  Но когда он вышел, а была луна, Василий увидел, что земля шевелится и руки, открыв землю, показались над ней, и голова священника Рябухина, которого он знал, и ходил в церковь к нему каждый праздник, и видел его на кладбище тоже, показалась, испачканная в крови и земле.
  И священник Рябухин стонал и, узнав Василия, позвал его и попросил помочь и дать ему воды, но Василий, боясь, что вернутся красноармейцы и узнают, что он спас, опять забросал живого отца Рябухина землей и ушел в сторожку, где они сидят сейчас, и теперь не спит, и на душе его грех, и он хочет уйти с ними, куда глаза глядят.
  
  
  ГЛАВА 12
  
  И они пошли дальше, когда поправились Ставр и Сара, и теперь их было пятеро, как точек у пирамиды, четыре стороны света, и Бог над ними.
  И путь их был на север, потому что солнце способствовало крови, ненависти и вызывало наружу, как солнце вызывает и тянет наружу траву сквозь холодную землю, злобу и мерзость, живущие без солнца тайно в человеке, невидимо, а потому не так страшно и дико. И дорога, повернутая ими на север, привела их в полтавскую губернию, и остановила в Лубянском Спасо-Преображенском монастыре. В тот час комиссар Бакай приказал игумену Амвросию собрать всю братию, и набралось всего 25 человек.
  Бакай и красноармейцы заставили братию собрать дрова и пообещали сжечь их, а Сару, и Ставра, и Василия, и Рахиль, и Тихона выгнали из монастыря, пожалев их, как лиц не духовного звания, и Ставр и Сара вышли вместе со своими людьми и, не уйдя далеко, остались под деревом и сели.
  Но сжечь монахов не успели, комиссар Бакай вывел их за ограду и погнал на вокзал, потому что узнал о приближении Добровольческой Армии, и слышны были орудийные выстрелы и пальба, и заставили монахов рыть яму, и Бакай и красноармейцы стали рубить монахов и стрелять в них, и первым убил Амвросия сам Бакай, а потом других, но всех убить хорошо не успели, только семнадцать человеков убили, семь были недоубиты, а притворились убитыми, и налетели конники Добровольческой, и комиссар Бакай уронил отрубленную голову на туловище Амвросия.
  И всех красноармейцев потом собирали по частям, и если бы не одежда, непонятно, чьи руки и ноги были там. А Ставр и Сара засыпали всех землей, и помогали им Рахиль, Василий, и Тихон, и семь недоубитых монахов, и отслужили по всем красноармейцам и монахам общую панихиду и по четыредесяти мученикам в Севастийском озере.
  И было со стороны монахов убитых и похороненных к этому часу - кроме отца Амвросия - отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Александр, отец Михаил, отец Григорий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Илларион, отец Ярослав, отец Сергий.
  И было похоронено со стороны красноармейцев, кроме Бакая, приблизительно двадцать один человек, потому что чье было что, разобрать трудно, рук было много, и ног тоже, и туловищ, и все было кровь и грязь, и хотелось скорее все засыпать землей, чтобы могила заросла травой, и все забыли, когда умрут видевшие это, что таит под собой человеческая трава памяти, и это справедливо, ибо человеки чаще живут не так, а только когда слышимы боги и духи, но несправедливо забыть имена, и было это на девятый день марта в день святых четыредесяти мучеников в Севастийском озере.
  - Куриона, Кандида, Домна, Исихия, Ираклия, Смарагда, Евноина, Валента, Вивиана, Клавдия, Приска, Осодула, Евтихия, Иоанна, Ксанфия, Илиана, Сисипия, Аггея, Аэтия, Флавия, Акакия, Екдита, Лисимаха, Александра, Илии, Горгония, Ософила, Домитиана, Гаия, Леонтия, Афанасия, Кирилла, Сакердона, Николая, Валерия, Филоктимона, Севериана, Худиопа, Мелитона и Аглаи, замученных на льду озера в царство Ликиния.
  И похоронив их вместе с монахами, Ставр, и Сара, и Рахиль, и Тихон, и Василий пошли дальше, и до станции провожал их раненый только в руку отец Николай, и он говорил Ставру и Саре, Рахили и Тихону и Василию, что Бог послал испытание на землю русскую потому, что считает - в ней может быть продолжена живая вера, но храм и вера стоят на крови мучеников, но мучеников за веру и церковь Христову.
  Во всех веках и во всех землях страдают люди и переносят муки свои, одни стойко, другие иначе, во всех землях казнят людей, справедливо и нет, и ничто от этого не меняется в истории человеков. И только церкви от пролитой ее крови дано претерпеть преображение и воскреснуть, как сын Божий. И чем боле крови слуг Божьих будет пролито, тем крепче и святее и дольше будет обновленная вера человеков, так дождь оживляет высохшее поле, и жито потом наливается колосом, чтобы кормить живых человеков. Но имена казнящих и проливших кровь будут оставлены и прокляты именем окаянных, как имя Путьши и Святополка, а имена мучеников за веру будут святы, как имена убитых Святополком Окаянным Бориса и Глеба, так говорил ему намедни игумен Амвросий, и так должно рассказывать всем слушающим их и сохранить очевидное и Ставру, и Саре, и Рахили, и Тихону, и Василию, потому что на видящих и бессильных нет крови и потому что они свидетели мук слуг Божиих.
  А он – отец Николай и шесть монахов, оставшихся в живых по воле Божией, по воле Божией уже положены на жертвенник во имя церкви и веры, и меч над их головой занесен. И они ждут часа, когда не промахнется рука поднявшего меч на отца своего, но это не главное, а главное то, что в день преображения господня августа в день шестая возрождение церкви уже имеет быть на земле русской. И не человекам дано измерить, кто внутри церкви пострадал боле, и кто мене, и кто был в вере тверд и кто нет, не мерой каждого измерено страдание церкви будет, но мерой церкви самой.
  И еще говорил отец Николай, что следует идти им через монастыри, ибо хотя там и боле страха убитым быть, но в монастырских кладовых есть еще запасы еды, что пропали вовсе в деревне, и в монастырях есть утешение, что пропало в миру, и еще, что и не церковные люди должны очами своими видеть страдания и муки церкви русской, которой выпало благое терпение во преображение и воскресение церкви христианской. И каждый погибающий за Божье дело станет мучеником и будет внесен в святцы, как четыредесят мучеников на Севастийском озере, замученных на девятый день марта.
  И после этих слов Василий, понявший и услышавший только "на вас нет крови..." сначала встал на колени, а потом повалился на левый бок, подогнул под себя ноги, как ребенок в утробе матери, и отдал Богу свою душу, и она отделилась и темным дымом ушла из тела, из того места, где было солнечное сплетение, и все видели душу и как скоро она растаяла в синем небе. И Василия закопали рядом с убитыми монахами и красноармейцами. В правую могилу, где жертва и палач легли рядом под слова одной молитвы, и в одну русскую землю, смешав тела свои в один прах и в одну скорбь.
  И Ставр, и Сара, и Рахиль, и Тихон пошли дальше одни, и пятым был сын во чреве Сары, именем Илия.
  И оказалось, что отец Николай, вслед за игуменом Амвросием, говорил верно.
  
  
  ГЛАВА 13
  
  То же было и недалеко от Харькова, в Спасовском монастыре, где их приютили монахи, но потом пришли красноармейцы матроса Дыбенко. И матрос Дыбенко вытащил из храма молившегося там настоятеля монастыря архимандрита Родиона, привел его к монастырской стене, остановился около сидящих на траве Ставра и Сары, заглянул в невидящие глаза Ставра, ухмыльнулся и вытащил не торопясь шашку, а шашка застряла и не шла сначала, но потом пошла.
  Дыбенко спросил у Родиона, сколько ему лет, и, узнав, что семьдесят пять, подумал, что и его отцу столько же, и, подняв шашку, срезал с головы архимандрита Родиона кожу с волосами, а потом нагнул ему голову, и пока крестился Родион, низко-низко согнувшись под рукой Дыбенко к земле, Дыбенко, не с первого раза, отрубил ему голову и, отрубив, поднял и со смехом смотрел на открытый рот и пену, что выступила из губ, и, посмотрев, бросил в сторону, и, подойдя к Саре и Ставру, Рахили и Тихону, взял полу Ставровой хламиды, вытер шашку и засунул в ножны, и шашка не шла, он опять вытащил и вытер ее, потом засунул по рукоять и пошел к своим, которые тут же на монастырском дворе жгли иконы и готовили себе пищу, и в черном котле варились куски мяса убитого накануне дыбенковского коня Ворона.
  И лики Ильи пророка, девы Марии, святого Николы-угодника мелькали в пламени и были похожи на живых людей. Сара ела это мясо и кормила им Ставра, а Рахиль и Тихон взяли про запас, и потом четверо пошли дале своей длинной дорогой, и никто друг другу не говорил ни слова, потому что шла война, и был быт, и не было слов, и только Ставр просил у Сары описать место, где идут они и что видит вокруг Сара, и что за край, который лежит у них под ногами. И Сара говорила то, что это харьковская земля, но ум ее молчал, и молчала душа, и ее мучило чувство вины перед Ставром, потому что когда убивают нас, это дело не нашей совести, но когда же мы просим Бога и карает он того, на кого мы показали рукой своей, это дело нашей совести, потому что не мы судьи человеку, но только Бог.
  И потом.
  И потом, что было Саре говорить о том, что видели глаза ее. Все было буднично и однообразно, как сама жизнь в ту пору.
  Когда ели они конину дыбенковского Ворона, сидя возле закрытых наглухо ворот, красноармейцы дыбенковского отряда, которые дали им место у костра, на глазах их зарубили священника Моковского, и когда тело его упало в разные стороны на снег, жена бросилась к ним и стала просить похоронить тело его, и тогда подошел сам Дыбенко и увидел жену, и увидел, как, лежа на снегу, обнимает она ноги, обутые в рваные ботинки, отрубил ей сначала эти руки, а потом ноги, разрезал саблей конец одежды ее и, наконец, крест-накрест развалил тело попадьи и положил рядом с Моковским, и последний красноармеец, уходя, последний мартовский снег ногой сгреб на остатки тел их и ушел, не доделав свое дело, и Сара, Тихон и Рахиль навалили больший сугроб, но кровь проступала сквозь снег, и конца не было работе, и они ушли, не видя, что кровь проступает сквозь снег и тает от тепла тел попа и попадьи Моковских, и было то в день двадцать пятый месяца марта, или березозола другого имени месяца, в праздник Благовещения пресвятыя Владычицы нашея Богородицы.
  
  
  ГЛАВА 14
  
  И было утро, и был месяц август, или серпень, день Преображения Господня 11919 год.
  Ставр, держась за руку Сары, и мать Сары Рахиль и отец Ставра Тихон дошли до дома в селе Яковлевское на Поповой горе, на берегу речки Тахи по Второму Овражному переулку, до дома отца Арсения, ибо отец Арсений был двоюродным братом отца Ставра Тихона, а на развалинах времен остаются невредимыми иногда только нити рода, часто рвутся и они, почти всегда на юге и реже на севере, а костромская губерния и была русским севером.
  Оборванные, грязные, голодные скитальцы, похожие на обычных калик перехожих и странников, попавших в будничный ад русской истории, перемолотых ею, до нежития, но не развеянных по ветру, как пыль дорожная, были допущены не случаем, но провидением к высокой калитке сиреневого цвета, среди высоких резных ворот и остановились без надежды на то, что за воротами еще есть жизнь, но остановились, ибо больше некуда было идти.
  Позвякав запертой щеколдой, они стояли молча, равнодушно, готовые повернуть от ворот, если за ними окажется чужое лицо или выжженый квадрат земли. Залаяла собака, Рахиль первая разрешила себе надежду, за ней Тихон, но Ставр и Сара жили еще внутри себя, и надежда не тронула их мертвого сердца, которое, хотя и каждое на свой лад, умерло, ибо не по силе Ставру и Саре было выживать живыми. Собака лаяла дружелюбно, всего лишь сообщая хозяевам, что за воротами люди и им надо открыть.
  Был полдень, зазвонили колокола на стоящей за мельницей колокольне Николы Чудотворца, звук был неожиданный, мирный, доисторический звук, который, однако, не дошел до глухой и мертвой души Ставра и Сары. Открыл, звякнув щеколдой, калитку сам отец Арсений, высокий, седой, белый, с зелеными усталыми, но не потухшими глазами. Он не удивился, увидев Тихона и Ставра и незнакомых ему женщин.
  Открыл двери, пропустил во двор, провел в сад, посадил на лавки под яблоню, принес хлеба и молока. Матушка Александра согрела воды, каждому вынесла штопаную, но свежую одежду, это были льняные рубахи из ткани купца Сидорова, владельца яковлевской фабрики. Каждый, вымывшись в конце сада за кустами терновника, надел белую рубаху. Рубаха на Ставре была коротка, Саре рубаху подшили, Рахиль и Тихон были в них похожи друг на друга. Только у Тихона были волосы белые, а у Рахили на самой макушке головы еще черные.
  Сара мыла Ставра.
  Тихон и Рахиль мылись сами.
  В первый день жизни в селе Яковлевское Рахили было тридцать пять лет, Тихону - сорок, Саре шестнадцать и Ставру двадцать один...
  Сели за стол, что под яблоней, где под ножкой стола послеобеденным сном спал червяк Вася. Когда принесли чай и поставили мед, из собственных ульев, Рахиль заплакала, потом заплакал Тихон, потом матушка Александра, потом отец Арсений. Ставр и Сара не заплакали, ибо слезы имеют только живые люди. Сара заплачет через восемнадцать лет, когда у нее родится сын именем Емеля, в Ильин, или Велесов, день, в шесть часов пятнадцать минут по местному равному московскому времени, сын совсем не похожий на первенца Сары, который умер в тот же Ильин день возле Суздаля и был закопан в святую землю рядом с монахами, монахинями, священниками, их женами и чадами числом четыреста пятьдесят, убитых собственноручно Илей из Галаада в великий жертвенный день.
  И тогда Сара умерла второй раз, после Лысенки, умерла еще дальше и почти не слышала людей, не слышала Рахили, Тихона и Ставра, не слышала отца Арсения и матушку Александру.
  Ставр не видел, Сара не слышала, и им было хорошо друг с другом, проклятье Сары, еврейский и русский Бог слепили их в одну груду нелепой бесформенной темной и смутной жизни.
  И сейчас под яблоней в день Преображения Господня она не слышала слез сидящих с ней за столом. Но ей было хорошо, тепло и тихо, это был ее рай, после киевского, екатерининского, харьковского, белгородского и суздальского мира.
  Падали яблоки к ногам червяка Васи, который из травы не мог разглядеть своих старых знакомых еще по южной жизни.
  Срывались пожелтевшие листья, светило солнце, небо было голубым, а земля черной и жирной, какой она бывает в южных краях, на Поповой горе неожиданно земля была богатой землей.
  И пошла жизнь, отец Арсений жил во второй половине, служил службу под началом отца Иоанна Красовского, настоятеля храма Николая Чудотворца. Завели скотину, держали козу, пару баранов, гусей и кур.
  Ходили пешком в Плес, по дороге часто встречали два стада, одно было бедным и жалким – крестьянское, другое – упитанное, ухоженное стадо барина из имения Ивана Волкова, которого ждали и который все не возвращался. Стада паслись недалеко от Ногина, ближе к Никольскому, почти на середине между Плесом и Яковлевским. И так было до 11936 год.
  Еще работали церкви, звонили колокола и было что есть поначалу в те новые, искалеченные года.
  Голод Поволжья они пережили удачно. Когда Тихон и Рахиль садились на пароход в Красных Пожнях, чтобы ехать вниз по Волге в Самару - за хлебом, им не повезло, толпа оттеснила их от трапа, кто-то упал в воду, закричал давимый, как виноград, ребенок, толпа хлынула в чрево по сходням парохода именем Кропоткин, и когда Тихон и Рахиль остались на берегу, около их ног оказался узел.
  Пароход уплыл, Рахиль заплакала, Тихон развязал узел, в нем было несколько сот тысяч денег и золотые монеты царского чекана.
  Их хватило как раз до 28 июня 1941 года, когда Тихон ушел на войну, и ему в дорогу разменяли последнюю золотую десятку и купили табаку, портянки и хороший складной нож с перламутровой ручкой.
  Рахиль ушла на фронт через год после Тихона, и ее убило прямым попаданием в вагон по дороге на Киев около Можайска, недалеко от бородинской деревни Алексенки, в которой родился дед Ставра именем Яков. Когда Емеля в восьмидесятом году приедет в Алексенки, он увидит на месте дедовского дома кусты акации, возьмет гнилушку от дедовского амбара, съездит в Можайск, чтобы посмотреть на дедовский дом, который перевезли в город и сделали из него городскую больницу.
  Якову сеялку, Якову молотилку, Якову веялку он тоже увидит в Алексенках, они еще работали и через шесть десятков лет. Увидит и пожалеет слепого больного старика, расстрелявшего деда.
  А Тихона, раненного в сорок третьем, отправят поближе к дому в Ивановский госпиталь, и Сара будет ходить к нему по весенней грязной непролазной дороге пятьдесят верст, таща за спиной мешок с немудреной голодной едой, приготовленной вдовой отца Арсения, матушкой Александрой, умершего своей смертью в тридцать третий год, не то что настоятель храма отец Иоанн Красовский, который не согласился оставить службу и закрыть церковь, и чтобы сделать это и без согласия отца Иоанна – его арестовали в 38-м в день рождения Емели 20 июля, ретивые оперативники, когда он сходил с поезда в Середе, выбили на допросе зубы, ибо не подтверждал он оговор односельчанина. И вскоре отец Иоанн умер в Борисоглебской тюрьме, в прошлом монастыре, и был похоронен на монастырском дворе, ставшим тюремным кладбищем.
  Ему тоже повезло по сравнению с отцом Николаем, которого распяли на березе, и по сравнению с игуменом Амвросием, зарубленным комиссаром Бакаем, по сравнению с отцом Александром, отцом Михаилом, отцом Авелем, отцом Даниилом... съеденными голодными крысами по хотению и забаве новых соловецких владык со звездой во лбу, и еще великого множества новых мучеников, разную, и одна другой страшнее, смерть принявших.
  И все же, и все же - вечная память мученику Иоанну, русскому священнику, - одному из тьмы, кровь которых пролилась в русскую землю, сделав ее священной и воистину богоизбранной, ибо столько жертв во имя веры не приняла ни одна земля за всю долгую и короткую закончившуюся историю человеков...
  И когда шла Сара по дороге по колено в грязи через Середу и дальше на Иваново, почему-то вспомнила белую горницу в Лысенке, солнце и нож Ставра, и хотя уговаривала себя, что все это прошло, минуло и не имеет значения, в эти минуты она не любила себя за нечаянную, незваную, назойливую, раздражающую, но живую память, которая мешала ей жалеть в воспоминании своем ее мужа именем Ставр и которая делала ее еще более беззащитной перед этой ночной грязной беззвездной длинной и холодной дорогой, такой одинокой и такой заброшенной, как будто шла она не по ивановской земле, а по бесконечной холодной пустыне какой-то незнакомой земли, лишь по памяти похожей на ее землю, и слава Богу, распятый священник, монахи, изрубленные в Спасовом монастыре, все же смывали, как дождь грязь с окон, в ее памяти глаза Ставра, такие дикие, такие яркие, такие бешеные и такие торжествующие, что и здесь, во тьме, она закрывала свои и почти теряла сознание.
  
  
  ГЛАВА 15
  
  И было утро, час луны. И спал Ставр, и сошел к нему с неба Дух Святой и сказал так:
  - Сегодня день твой последний в этом числе времени, и сегодня ты будешь видеть. Утром встань и скажи жене своей - ты жена моя, и ты будешь венчана в Храме Николы Чудотворца, что напротив дома твоего. И ты сегодня познаешь жену свою не как зверь, но как человек. И ты родишь сына, и имя ему будет - новый народ, иной, чем народ отца твоего, и иной, чем народ жены твоей. Каждая женщина на земле связывает рода, род свой и род мужа своего, народ свой и народ мужа своего, но мало число рождающих новый народ, и есть народы по отцу своему, и есть народы по матери своей, но нет народов, в которых живут два имени, и народ сына твоего будет первым, и имя ему ставросары.
  И потому ты, выполнив положенное тебе, отдашь Богу твоему душу, но сорок дней и сорок ночей душа твоя будет рядом с женой твоей, пока в ней не сложится новая плоть.
  И проснулся Ставр, и увидел перед глазами оконце, похожее на окно дома своего в Лысенке, и увидел лампаду в правом углу, под иконой Николы Чудотворца, и лампада горела, и свет ее был тих и неколебим.
  И было утро, день двадцать четвертый месяца октября в празднество образа Пресвятой Богородицы Всех Скорбящих Радостей в 11937 год.
  И перевел он глаза на жену свою, дыхание которой было ровно, и увидел руки ее, и руки были тонки, но вены не отошли за ночь и были похожи на вздувшиеся голубые реки, перевел глаза и увидел кончики ее тонких ног, что выглядывали из-под пестрого лоскутного одеяла, и были они похожи на крылья ласточки, и стал смотреть дальше и увидел голландку с изразцами по белому полю с синими птицами, цветами, дворцами иерусалимскими, Иисусом, въезжающим в город.
  А справа был ковер, на котором олени бродили по берегу реки, задевая рогами синее небо, зеленые ветви дерев, домик охотника, и понял Ставр, что он видит мир, и ослабло его сердце. Но встал Ставр и ходил, и подошел к двери, и открыл ее, и вышел на волю, и стал смотреть на ель перед домом, на колокольню храма Николы Чудотворца, на пять куполов с крестами, которые собьют и разрушат ретивые человеки, но отец Зосима вернет их обратно, через пятьдесят лет, но этого Ставр не увидит, а увидит Емеля, сын его, который сегодня будет зачат.
  И весь Емеля еще в Ставре, и весь Емеля еще в Саре, и ставросаров нет на земле, хотя они уже есть, ибо то, что не имеет имени, не имеет быть на свете Божьем, и только то, что названо Богом, имеет быть, а имя ставросаров уже названо и исчислено.
  И увидел Ставр утреннее солнце, и сошел в сад, и там увидел деревья – яблони и груши, и сливы, и терновник, и терновник был пуст, и груша и сливы пусты, на дереве яблони висело четыре яблока, и цвет их был красный, белый и зеленый и желтый, и с этих четырех цветов начнет свою школу Авель, когда будет учить Емелю закону Божьему и объяснять смысл видимого и невидимого цвета.
  И когда сорвал плоды Ставр, повернул назад, то увидел бежавшую к нему по холоду босиком и в одной рубахе тонкую легкую, как перо птицы, Сару.
  Дух Святой явился к ней во сне и сказал так: сегодня последний день жизни Ставра, и сегодня он будет видеть, утром он встанет и скажет тебе: – ты – жена моя, и ты будешь венчана в церкви Николы Чудотворца, что напротив твоего дома. И он сегодня познает тебя не как зверь, но как человек. И ты родишь сына, и имя ему будет народ ставросаров, и он соединит народ твой и мужа твоего в одну плоть.
  И потом Ставр исполнит положенное ему и отдаст свою душу Богу, но сорок дней и сорок ночей, пока из тебя не исчезнет сомнение, жив ли сын твой, душа Ставра будет рядом с тобой.
  И открыла глаза Сара и не нашла мужа своего и бросилась вон, босая и легкая, как крыло птицы, на волю и там в огороде за домом увидела Ставра, и он увидел ее.
  И упали они друг к другу и плакали, и она гладила его волосы и руки и целовала губы, и он гладил ее волосы и посреди языка ее отыскал стон ее, и вошли они в дом, и Сара стала готовить еду, она пожарила картошку, выбрав не мелкую и не крупную, в постном масле и с луком в печке, на изразцах которой были цветы, птица Сирин и Иерусалим. И потом пришла тьма, и была она в 18 часов, и это был час молока.
  И надела Сара белое платье, которое взяла она с собой из своего дома, которое сшила ей Рахиль – мать ее, и Ставр надел свой обычный коричневый в полоску заношенный костюм, и пошли они в церковь, и церковь была открыта, но не с главного хода, где на паперти росла трава и стояли заколоченные, перевязанные проволокой ящики, как будто шел уже сороковой год, через дверь в приделе справа от алтаря, и едва открыли дверь, и она была высока и тяжела, как увидели иконостас – и он был нетронут и блестел золотом, и местный чин был полон, и праздничный тоже, но в деисусном не было иконы Иоанна Предтечи, а было пусто.
  И горели лампады, и пел хор, и стоял перед Ставром и Сарой распятый отец Николай, и был он в полном праздничном облачении и смотрел добро, и не было мучения на лице его.
  И за спиной Ставра встал еврейский Бог, и за спиной Сары русский Бог, и началось венчание. В церкви, кроме них, были мученики – отец Владимир, отец Вениамин, отец Иоанн, священник Рябухин, отец Амвросий, отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Михаил, отец Георгий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Николай, отец Илларион, отец Ярослав и отец Сергий, и отец Родион.
  А далее стояли – мученики Ахаз, Езекия, Иаков, Исаак, Авия, Озия, Иоафам, Амасия, Манасия и Амон, Соломон, Иуда, Седекия, Иехония и Серух.
  И весь обряд был долог и закончился он в час молитвы.
  И вышли из храма Ставр и Сара, но все другие остались там, а дверь не была закрыта, и свет падал на землю, и хор пел им вослед "Господи, помилуй..."
  И был час крыла, в небе были звезды, дуло ветром с Тахи, на Поповой горе ветер шевелил ветви елей. А Сара смотрела на мужа своего, и Ставр смотрел на жену свою так, как в первый раз, и в доме становилось светлее, более чем от света лампады и керосиновой лампы, горевшей в их затерянном между небом и землей, между всеми странами и домами жилище.
  Спасение человеков и в том, что в любом самом забытом уголке, под дырявой крышей, среди голода и холода, на земляном полу и на деревянной широкой лавке, с рассыпанным поверх сеном, покрытой заплатанной льняной накидкой, могут встретиться двое, кто собой свяжут народы их и родят новый, в котором будет и милосердие для народов, чья кровь течет в душе их.
  И началась ночь зачатия.
  Лампу погасили, чуть плотнее закрыли дверь, Ставр сегодня чувствовал себя легко, очищение пришло незаметно, руки его были крепки, ноги несли тело чутко, как рысь ночью ступает по траве, как Емеля шел по лесу к своей лесной Ждане, так и сейчас Ставр шел между дверей, что почти были ему в упор. Легкая Сара сидела на его руке, как ребенок на руке матери. И это тоже было их счастье, которое отпущено каждому страдавшему человеку.
  И не было прошлого, и не было будущего, было единственное - всегда, которое разламывало, как жар, губы Сары, которое качало ее парус на вершине волны, которое вытягивало ее, как нитку пряжи, и свивало и затягивало до туготы веретеном, которое выворачивало ее наизнанку и делало целым миром с домом, храмом – звездным небом, и только внутри, где была она, оставался мир с маленьким домом, маленьким храмом и крошечными звездами, которые сжались плотно, как сжимается резиновый мяч в кулаке.
  И это – всегда – ало кольцевало губы Ставра, и это – всегда – лежало головой на кончиках ног Ставра, и это – всегда – текло, как Млечный Путь, по синему небу, бросало в холодную воду, покрывало коркой льда и плавило и толкало в тигле, пыль летела по ветру, как пепел мертвых в графстве Иоркшир, где потом на месте развеянного праха ставят скамейки, это – всегда – падало беззащитным конем с кручи водопада выше, чем Ниагара, лепестком цветущей вишни на ладонь вышедшей под небо холодной весной – юной вдовы великого могола.
  И это – всегда – оставалось, всегда, когда исчезли из этого мира и Ставр, и Сара, и их сын Емеля, когда исчезли их народы – и народ Ставра, и народ Сары, и народ ставросары, когда все это легло в книгу истории, это – всегда – опять ложилось на вытянутые кончики ног, положив подушку под голову и обводя рот красным, тихо шептало: "Где бы ты ни был, ты не один на этой земле, мой единственный, мой любимый, муж мой, пока мы живы и пока мы мертвы, а потом живы и потом мертвы"...
  Когда это – всегда – отошло и пролилось дождем на поле, и первое зерно на глазах выпустило зеленый побег, душа Ставра приподнялась над телом его и с высоты божницы стала смотреть на новый мир, который он не знал и видел теперь.
  Сара обмыла Ставра, поставила свечи по четырем сторонам его тела, и когда отошла на несколько минут, свеча от тепла склонила голову, и загорелось покрывало, а потом подушка под головой Ставра, а потом и волосы Ставра, и Саре пришлось тушить его тело, поэтому остался запах и пролилась вода, но запах прошел, воду убрала Сара, и сорок дней и ночей Ставр стерег жизнь Емели в теле Сары.
  И Сара видела его и говорила с ним, но язык их не состоял из слов, это был язык понимания, каким говорят человеки, которым был явлен Дух Святой, и этот язык люди называют горловым говорением, и он не имеет слов и не знает наречий, но он язык, и им может быть устроена жизнь, и на этом языке Сара сказала Ставру: "Ты свободен", - и он, увидев в последний раз божницу, лампаду, коричневый крашеный пол, изразцы голландки, мимо креста колокольни и мимо проводов над мельницей, мимо вершины ели и среди расступившихся звезд по длинному коридору поплыл медленно туда, откуда видна не вся земля, а только то место, в котором ты родился, в котором ты жил и в котором ты умер...
  
  
  ГЛАВА 16
  
  И пришел день, и пришел час, и Бог простил грех Ставра, и еврейский Бог простил, и русский пожалел.
  И встал Ставр, и начал ходить, и было это 6 ноября месяца, или другим именем листопада, в 11937 год, примерно за девять месяцев до рождения сына Ставра и Сары именем Емели, первородного сына народа именем ставросары.
  День этот, день зачатия Емели и канун смерти Ставра, был днем преподобного Варлаама Хутынского Новогородского чудотворца, приявшего смерть в 11243 год, жившего мыслью святого писания - аще внешний человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся день.
  И было это так.
  Сказал русский Бог Ставру – оживи и ходи, - и Ставр встал и ходил. Но заклятия с глаза Ставра не снял. Еврейский Бог сказал Саре: – Вот муж твой, он страдал, и он прощен, и сегодня умрет Ставр, и тебе осталась ночь одна, и больше не будет Ставра, и если ты не успела, люби его и имей сына от мужа своего. И Сара легла в постель Ставра и любила его и плакала, и Ставр знал, что это последняя ночь, и Сара знала, что это последняя ночь, и перед тем как лечь, Сара встала на колени и молилась так – молитвой прощения.
  - Прости, Господи, что посмела творить суд, не ведая будущего своего и будущего Ставра, и прости грех его, который совершил он, не ведая будущего своего и будущего жены своей Сары и народа, который родят они и который будет именем ставросары, и то не будет народ еврейский, и то не будет народ русский, а будет народ ставросары, и сними проклятие мое, и если не можешь с нас, сними проклятие свое с народа именем ставросары. И прости меня за то, что совершила грех, ослепленная болью, вызвав кару на отца детей моих, и прости его, по слепоте своей понудившего меня потерять милосердие и разум мой.
  И зажгла в правом углу в подсвечнике одну свечу, и встал на колени Ставр, и ему Сара зажгла в подсвечнике вторую свечу, и молился Ставр молитвой покаяния так:
  - Прости, Боже, грех мой, за который справедливо покарал ты меня, прости каждого, кто совершил этот грех, и тех, кого покарал ты, и тех, кого не покарал вовсе.
  И были не все делавшие виновны, но виновны все, не осознавшие вины своей...
  И Ставр вошел к Саре и любил ее долго, пока не прокричал петух, и тогда он последнее семя свое оставил матери сына своего именем Емеля.
  И заснул, а Сара сухими глазами смотрела на его закрытые веки и говорила так:
  - Ну не уходи же, прошу тебя, не уходи. Ну почему именно ты, именно сегодня, ну почему именно тогда, когда мне открыли тебя, когда нас оставила жизнь без света в глазах, без мысли и нежности друг к другу, почему Бог твой и Бог мой разлучают нас, когда стали мы вместе и одна жизнь, и одни вздох, и один выдох, и одно прощение, и одна вина, и один сон, и один стон, и одна плоть.
  Ну что такое боль и кровь, и обида, все, что послал Бог земле нашей и нам, как пылинке этой земли, по сравнению с тем, что закроют очи твои последней тьмой, в которой нет света снаружи, и не будет света внутри, и не будет надежды увидеть этот свет, не уходи. В земле так много смерти, ну зачем ей еще одна, твоя крохотная жизнь.
  Я прощаю времени твоему, я прощаю воздуху, в котором жила ненависть и зависть и желание убийства, я прощаю это время в мыслях твоих, в душе твоей, и плоти твоей. Мы будем жить, ведь я же нашла тебя, нашла после смерти своей, нашла после слепоты и глухоты своей, нашла после обморока своего, нашла после немоты и пересохших слез моих, не уходи.
  В моих словах разлука каждого уходящего за край жизни, в моих словах все слезы, выплаканные каждой женщиной на земле, в моих словах все стоны нежности и боли, не уходи.
  Вот завтра расступится земля и примет тело твое, вот завтра расступится небо и примет душу твою, а я останусь одна, найдя тебя, а я останусь, как жаворонок без земли, он будет летать в небе, и некуда будет сесть ему, и умрет он, когда устанут крылья. А я останусь без тебя, как рыба без воды, и будет дышать она на суше и умрет, потому что вода – это жизнь, и останусь я, как звезды без неба, негде будет быть им, и упадут они прочь.
  А я останусь, как огонь без дерева, и будет он высок, но не из чего гореть ему, и пепел и зола не дадут пламени, не уходи, я рожу тебе прекрасного сына, и имя ему будет народ, и ты будешь отцом народа, а я матерью его. И в имени народа нашего будут наши с тобой имена – ставросары будет имя его, ну подожди, чтобы услышать первый крик нового народа, первый смех нового народа, первый плач нового народа.
  Боже, все, кто умер уже и умрет вперед, как с вами мне было расстаться, но как мне расстаться с тобой, мой Ставр, как расстаться Саре со своим Ставром, кому объясню я, что значит смерть отца, но кому объясню, что значит смерть отца народа и что матери его плакать чем?
  И упала Сара на колени, и целовала ноги Ставра, и когда целовала, стали ноги холодеть, и жизнь потекла назад к сердцу и потом к душе Ставра и стала собираться там из тела, как собирает пастух стадо в загон, устроенный в горах, что растеклось по долине. Видно, свистнул пастух стадо, щелкнул бичом, заплакал в рожок, и вот одна капля замешкавшейся жизни, что задержалась на склоне плеча, бегом вприпрыжку бросилась вверх по склону и на последней минуте достигла вершины души Ставра, так как бежала много быстрее, чем отставала.
  И стала душа тяжела, как нагруженный чрезмерным багажом корабль "Император" с отплывающими из Крыма беженцами на борту, захватившими с собой все, что можно и нельзя было захватить. И отделилась душа Ставра и тяжело потянулась к окну, что было открыто, Сара видела этот свет и следила за ним глазами, в которых слезы стояли, как ледяные стены потешного дворца Елизаветы, и душа сквозь стены слез была голуба и каплевидна, как будто слеза, падающая обратно.
  И смотрел Ставр на Сару и любил ее, и была она мала ростом, и была она хрупка, и была та же девочка, что была в день погрома, но лицо ее было не лицо страха, а лицо любви и прощения, и имя ему было сострадание и сочувствие. Тело было худо на желтой штопаной простыне, и волосы черны от природы и страданий на желтом полотне, и глаза открыты, и были они голубы – и был в них свет, и было их много, как в двух зеркалах против друг друга, и прощение отражалось в глазах Ставра, которое вытекло из очей Сары.
  Сорок дней стояла душа Ставра над Сарой, пока не услышала жизнь в чреве ее, и тогда она оставила село Яковлевское, Костромской губернии, что возле Плеса.
  И Сара сорок дней видела душу Ставра и не плакала, а молилась так:
  - Ставре, отче народа нашего, ты видишь Сару, жену твою, и я тиха, как река Таха в полнолуние и безветрие, чтобы беречь первый сон сына твоего, и я добра, как бинты на ране, останавливающие кровь ее, и я тверда, как трава, пробивающая асфальт, потому что ношу в чреве своем сына нашего и народ наш, что будет иметь две земли в душе своей и весь мир в мыслях своих.
  Я мягка, как мягко железо, расплавленное в огне, остынет огонь, и я буду той, которой быть должно.
  Нет боле мира, государства и людей нет, нет боле боли и страдания и жестокости нет, я сохраню в чреве своем народ наш, если будет мор и голод, и война и напасть какая, мир мой стал мал, и имя ему сын, и все остальное вне слепоты моей, и все остальное вне мысли моей, и все остальное только то, что есть, но что не владеет мной и для кого невидима я.
  Не уходи, душа моя, береги нас, а когда уйдешь, останется Бог мой, и Бог твой, и Бог ставросаров, и Он сохранит нас и спасет нас, и помилует нас, и оставит нас в забытости и неприкаянности нашей, и тебя, Ставр, и меня, Сару, и плод наш, имя которому ставросар, в котором в единой плоти будут палач и жертва, обиженный и обижающий, погубивший и погубленный, будет виден выход для ненависти, непрощения и слепоты человеков.
  И так молилась Сара и стояла на коленях перед лампадой, что горела в доме отца Арсения, под иконой Николы Чудотворца, в шестой день ноября месяца, и свет лампады был светел и похож на свет души Ставра, что стоял над ней сорок дней и потом ушел, как солнце садится медленно за горизонт, как птица исчезает в небе или самолет, как рыба исчезает в глубине, сверкнув последний раз золотым боком в случайном солнечном луче.
  И пока рос в чреве ее Емеля, вспоминала Сара их единственный день, их единственную жизнь, и день этот и ночь эта были длиннее жизни и самой длинной жизни и были длиннее даже смерти, а смерть имеет границу конца и начала большую, чем любая человеческая жизнь.
  И то, как Ставр целовал кончики пальцев ног Сары, было год, и то, как трогал губами грудь Сары, которая, как оживают и поднимаются цветы после града от солнца, ожила и поднялась под губами Ставра, было десять, и то, как посреди языка отыскал Ставр стон, было сто.
  И кому это было рассказать Саре, и кому это было открыть Саре, когда жизнь останавливалась, когда Ставр разрушил ее, и опять остановилась, когда он создал ее, и все же это было счастье, которое могло спокойно жить, и когда Сара шила, и когда стояла в военные годы днями и ночами в бесконечной очереди за выживанием, и когда ночью плакала и смотрела на небо, где жила душа Ставра, и это было счастьем, когда несла она на коромысле вторую сотню ведер воды из колодца, чтобы полить огород, кормивший ее, Емелю и целый новый народ, которому они со Ставром дали свое имя.
  А в это время народ прежний харкал кровью по тюрьмам, мерз и умирал под Сталинградом, под Ригой, под Минском, под Варшавой, под Берлином и народ русский, и народ еврейский, и народ армянский, и народ белорусский, и народ узбекский, и всякий народ, спаянный в единую плоть в гудящей печи мировой войны, с красной звездой во лбу и желтой на груди, пеплом выходил из высоких труб, множа и уравнивая скорбь человеков и отяжеляя дым отечества, чтобы тот не улетел вовне, а осел на поля и равнины, горы и леса, которые все так же монотонно, ничего не видя и ничему не сочувствуя и не удивляясь, плодились и размножались и гибли вместе с птицами и гадами морскими и лесной тварью, совсем не как человеки, умиравшие наконец не бессмысленно, но гонимые истиной на этой войне, случившейся потому, что люди нарушили законы неба и гармонию природы, и еще потому, что Бог во гневе лепил из человеков новый мир, расплавив в огне застывший холодный, потерявший мысль и форму ржавый металл.
  
  
  ГЛАВА 17
  
  ...И был день двадцать седьмой месяца октября, или паздерника иного имени месяца, 11937 год от сотворения человеков, день, когда преставился Преподобный Нестор, монах Киевского монастыря, во времена Медведко, писавший "Повесть временных лет".
  И в час луны сказал русский Бог Ставру, когда тот спал: - Сегодня последний день твой на этой земле, а на другой будет у тебя другой путь, когда начнется твоя смерть, и будет он до конца этой смерти, а третий путь знать тебе рано, но будет и он по конце смерти твоей. В ином имени времени и этом пространстве, существующем между тем, что сегодня видимо тебе, наделенному даром слепоты, чтобы глаза не отвлекали тебя от того, что внутри тебя, и тем, что видимо всем и называется жизнью человеков и выглядит как дом, поле, небо и воздух.
  Встань и будь нежен с женой своей, как нежен бывает пух тополиный с кожей руки, как бывает нежна прохладная вода с телом измученного жарой в пустыне, как бывает нежен взгляд матери, смотрящей на спящего ребенка, будь нежен, как нежно прикосновение тепла руки к губам, произносящим с любовью имя твое, и от этой нежности родится сын, и нежность твоя будет искуплением за все, что было от зверя в тебе, и нежность будет искуплением за все, что перенесет сын твой, ставший первым среди народа ставросаров.
  И нежностью будет вознаграждена Сара за все муки, понесенные от тебя и человеков. И день зачатия будет для нее днем нежности и памяти о тебе, и нежность будет так велика, что перетянет на весах справедливости ад, который несет она в душе своей.
  И встал Ставр на колени перед образом Николы Чудотворца, что висел в красном углу комнаты. И глаза Николы были светлы от лампады, что зажгла своей рукой Сара.
  И молился Ставр так:
  - Вот сегодня моя последняя ночь, вот сегодня оставляю семя свое в лоне Сары, и пойдет от нас народ, имя которому будет ставросары, и не будет у народа нашего одной земли, а будет весь мир, и будет у него та земля, где был зачат и родился он, и будет у него та земля, где живет он, - едины, но та, где родился, защитой от той, где живет, и та, где живет, - защитой от той, где родился, и там, где живет один ставросар, будет там земля и ставросаров, и там, где один миллион ставросаров, будет и земля ставросаров, и там, где будет похоронен один ставросар, там будет земля и ставросаров, и там, где миллион, - там будет и земля ставросаров.
  И там, где живет народ другого имени – он брат твой, даже если убьет тебя, но пока он убивает тебя, ты должен в это время строить дом свой, пока руки держат, глаза видят, а ноги носят тело твое, и когда он казнит тебя, и когда он заставит покинуть землю твою, ты строй дом, даже если он достается брату твоему, который убьет тебя, пусть ему останется хороший дом. И когда брат твой, как Каин убил Авеля и Святополк – Бориса, убьет тебя, оставайся братом ему, хотя имя тебе ставросар, а его иное.
  Пусть брат гонит тебя, пусть брат лишает жизни тебя, ты должен достроить твой дом, и это будет хороший дом, и если тебе придется построить другой, здесь же или в другой земле, это будет дом лучший, что ты смог построить. И если имя ставросар будет известно миру как имя построившего дом, когда его убивали, и если ты будешь богат, то и народ твой будет милосерден, неотвратим и богат. Если ты поможешь брату своему другого имени народа, значит, будет щедр весь народ твой, если же убьешь, или предашь, или совершишь другой грех – кровь ляжет только на тебя, и предательство ляжет только на тебя, но не на сына твоего и не на народ твой.
  Ибо народ твой – это ты, а ты – это или только ты, или народ твой, твой грех – твой грех, твое милосердие – милосердие народа твоего.
  Вот ты сотворил благо – слава народу ставросаров,
  Вот ты стал мучеником – слава народу ставросаров,
  Вот ты сказал слово, и оно утешило страждущего, примирило ненавидящего, открыло душу для любви живущему без нее - слава народу ставросаров,
  Слава народу ставросаров, если ты поднял упавшего, слава народу ставросаров, если ты посадил дерево, вернул на путь истины потерявшего след ее,
  Слава народу ставросаров, если ты положил крест на грудь свою так, что в храме дух и свет стали светлы, слава народу ставросаров, если ты посеял зерно и хлебом из этого зерна накормил голодных. Поставил дом в поле, и открыл двери оставшемуся без крова и застигнутому ночью в пути, - пусть скажет он, входя в дом твой...
  Слава народу ставросаров, –
  ...И не домолился Ставр, ибо Сара тронула его, где плечо, и обернулся Ставр, и увидел острие ног Сары, босыми стоящими на полу, и были ноги ее похожи на крылья ласточки, и опять продолжил молитву свою Ставр, повернул голову к Николе Угоднику, но Он не слышал Ставра, а слушал молитву Сары, которая в белой рубахе с бусами на шее на белом строганом некрашеном полу села Яковлевского, в доме отца Арсения, около удивленного Николы Угодника, молилась так своему Богу:
  - Прости меня, Бог мой, за то, что была мелка и непонятлива, поспешна и слепа душа моя, что не простила я мужа моего за то, в чем он не был виновен, как невиновен камень камнепада, захваченный и упавший и убивший сидящего внизу, как невиновна волна бури, которая подхватывает лодку и выбрасывает ее на берег и убивает человека упавшей с неба лодкой, не ведая, что творит, так и Ставр волной был подхвачен, как лодка, и брошен на берег, как камень с гор, упал вниз и сломал цвет в моем саду, и сломал яблони в моем саду, и сломал дом мой, и разбил зеркало мое, в котором я видела отца своего и брата своего, и оставил меня и мать мою Рахиль на кровавой земле живыми вполсилы, в пол-лица, в полдуши и пол-ока.
  Прости меня, Бог мой, что я Ставра приняла за зверя, то была стихия человеков, а Ставр жертва ее, и я жертва, и брат мой, и отец мой, и мать моя жертва стихии, что вышла из земли и ушла в нее, как уходит вода, затопившая берега, как уходит пожар из леса, как уходит дым вулкана, разрывая камни. Я благодарю тебя, Бог мой, что ты послал мне в мужья человека, который стал добр ко мне. И всегда душой, так как не видел глазами, и вот ушла последняя ночь нашего сна, и ты сказал мне вчера, в час луны, когда спала я и смотрела в окно и видела колокольню посреди луны меж ветвей ели, что сегодня зачну сына именем Емеля и будет он первым среди ставросаров.
  Когда рождается народ, душа должна быть чиста и свободна, нет ненависти, гнева, боли, тоски, зависти, подлости, уныния, отчаяния. Конечно, на дворе тридцать седьмой год, конечно, слеп муж мой, конечно, умер отец Арсений, конечно, в доме нашем бывает только хлеб, немного крупы и четыре стакана козьего молока в день, конечно, гаснет, не перенеся жизни, моя мать Рахиль, конечно, полуживет, мучим виной своей, отец Ставра Тихон, конечно, умер мой первенец Илия, конечно, я видела, как на глазах моих убивали брата моего Соломона, и брата моего Иуду, и отца моего Седекию, и деда моего Иехонию, и сестру мою Руфь, и брата моего Серуха.
  Конечно, я видела, как убивали митрополита киевского Владимира, архимандрита Вениамина, и отца Иоанна, и отца Николая, и отца Александра Рябухина, и игумена Амвросия, и отца Ярослава, и отца Аввакума, и отца Владимира, отца Александра, отца Михаила, отца Николая, отца Льва, отца Федора, отца Александра, отца Михаила, отца Александра, отца Василия, отца Даниила, отца Иллариона, отца Ярослава, отца Сергия, и сын мой похоронен рядом со четыреста пятьдесят монахами и монахинями, священниками и женами их и чадами их, убитыми в Суздале Илией из Галаада.
  Я не судья, чтобы судить убитых и убивавших, я не судья каждому, кто совершил зло, и не судья тому, кто принял его или ответил большим. Но я имею право видеть и чувствовать великое божественное НО, которое уравновесило с лихвой все беды человеков, и я говорю вслед за Тобой:
  Но – как бывают зелены травы и листья по весне, как поют птицы в саду моем.
  Но – как дышит душа, когда сон опускается на очи мои, целуя их своими бережными губами, но как звенит ветер в золотых, серебряных и медных осенних листьях, но как держал меня Ставр в руках своих, когда мы сидели на берегу Тахи, как чудна ночь, вечная ночь зачатия, и как прекрасен народ ставросаров, которому мы дали имя и в котором знак земли, знак терпения, прощения и милосердия. Не словом своим, но делом своим, но жизнью своей.
  Что боль моя, Господи, что обиды мои, Господи, что печали мои, Господи.
  Что вина моя, Господи, если во мне завтра будет жить народ мой, если завтра не будет Ставра.
  Если завтра я возьму на руки свет мой и пропою ему песни, которые сложили давно и которые не надо было петь...
  
  
  ГЛАВА 18
  
  И умолкла Сара, и Ставр поднял ее с колен, и тихо-тихо ступая босыми ногами с острыми пальцами, похожими на крылья ласточки, они остались одни во всем мире напротив лампады и выпуклых глаз Николы Чудотворца, что был писан художником Медведко день в день восемь сотен лет назад в келье Владимирского монастыря, оторвавшим руки свои от четвертой главы Емелиной книги.
  Зазвенело облако, погасла свеча на столе, бережно тепло потекло по пальцам и вышло из глаз первой слезой, и руки его наполнились тем же теплом, и тепло вытекло через край и обратилось в свет.
  Из правого угла потекла река, и из левого угла потекла другая, и рыбы заполнили своими золотыми телами глубь этих рек, и кони, фыркая и мешая воду с илом, вошли в поток, и птицы опустили тела свои в эти воды, и закрутила их вода и плавно понесла вниз, и рыбы, и кони, и птицы не мешали друг другу, было им вольно, и было им плавно, и было им легко, но вот поток забурлил, воды смешались и смешали в кучу и рыб, и птиц, и коней, ибо впереди падала вода с высоты церкви колокольни Ивана Великого, что в Кремле, и падала на камни, неся в потоке рыб, коней и птиц, и в дороге переворачивала их и смеялась над их усилиями выплыть. И с размаху бросила их вниз всех вместе друг на друга, а потом разметала мертвых по отмелям и берегам, оставила исковерканные тела и медленно-медленно, мирно, нехотя, неторопливо правый поток ушел в левый угол, а левый в правый.
  Плакала Сара. Закрыв вне слепоты глаза, в изнеможении жил Ставр, а семя его уже вошло в древнюю, уже иную плоть Сары, и народ начал жить своей бессмертной жизнью в Киеве, Москве, Париже, Хиве, Бирмингаме, Сиетле, в Бухаре, в Яковлевском, Женеве, и в местечке Лысенке, что под Киевом.
  И встал слева Ставр, и встала с ним рядом Сара, и они вышли, щелкнув щеколдой калитки, и пошли между мельницей и храмом Николы Чудотворца, ступая по теплу мякины, потому что мельницы в 37 год работали круглые сутки, и шум жерновов был слышен по всей земле, и все, что попадалось между серой, бугорчатой каменной поверхностью, превращалось в мякину и муку - мука кормила человеков, а мякину кормили скотине, которая кормила людей. И так продолжалась жизнь под шум круглые сутки работающих жерновов.
  И с севера на юг, и с юга на восток, и с востока на запад прошли село Яковлевское в эту ночь Сара и Ставр и Емеля, от Василева до Рогачева, от Никольского до Толпыгина, и прощались с каждым метром земли, на которой не родились, но по которой в слепоте и глухоте друг к другу прошли свою жизнь, и умерли бы в этой слепоте и глухоте друг к другу, если бы Дух Божий не открыл Ставру день смерти его и назначение на земле Ставра и Сары, и если бы во сне не открыл Саре день смерти Ставра и назначение на земле Сары и мужа ее Ставра.
  И когда шли от Яковлевского к Василеву, облака были как письмена по лиловому небу, и были они как арабская вязь, и если читать их, то выходило, что юг посылает жару, и зной, и тепло, и еще посылает ветер, и он, как песок пустыни в верхний летний месяц во время песчаных бурь, слепит глаза, перехватывает огнем дыханье и делает безумной кровь, и все, что живет, живет быстро и гибнет быстро и достигает вершины своей быстро, и все быстро, что имеет начало и конец, а такое, что всегда, такое, как на западе, востоке и севере, и там происходит ровно и обычно, не быстрее и не медленнее, чем движение песка в песочных часах, но песок, двигающийся в них, всегда родом с юга.
  И когда шли от Яковлевского к Рогачеву, то облака уже были другого цвета, и тон их был белый с зеленым и синим и багровым отливом, и были они как рушшкие письмена, что увидел, попав в русскую землю, преподобный Кирилл, епископ Моравский, единоутробный брат Мефодия, с которым он изобрел письмена славянские и перевел на славянский язык Новый Завет и Псалтырь. И письмена те были, как и сейчас на небе перед Ставром и Сарой, углами, клиньями, кругами и квадратами, как на мезенской пряслице 11721 год, год смерти латынина, казненного Петром Первым, резанной по зелени, и если читать их глазами Медведко, что читал и видел рушшкие письмена у Волоса и Леты в книге, выходило, что север – вместилище и прибежище, как прямое знание в дхаммападе, всего чрезмерного, крайнего, излишнего, сверхмерного, избыточного, что не выживает на западе, востоке и юге, прибежище более чем гордыни, славы, глупости, страсти, свободы, ненависти, злобы, зависти, восторга, верности, нежности, неистовства, молитвы, веры, надежды, любви, они бегут на север, боясь умереть быстро, и жаждя жить всегда, и потому их много, и потому им нужен простор, и потому им всегда тесно даже на просторе, они всегда трутся друг о друга, меняются местами, так поморы, выброшенные на берег Белого моря зимой в пургу, раздеваются догола, чтобы выжить, переворачивают лодку, залезают под нее и телами своими согревают друг друга. Меняются местами, и те, что были снаружи, стремятся внутрь, и те, что были внутри, выталкиваются более сильными, и так продолжается телооборот, как продолжается смена царей возле золотой ветви, что мечом получают право быть у священного древа, и мечом же лишаются этого права вместе с головой своей, гибня от руки стоящего в очереди за властью, приняв смерть от палача и будущей жертвы, каким и был сам царь из этой очереди, и каждый снимает голову с плеч очередника так же легко, как хозяйка отрезает острым ножом в промежутке между разрезанием голов лука и чеснока голову белой рыбе, пойманной хозяином из любопытства, а водится ли еще белая рыба в Белом море?
  А все, что было всегда и на севере, как на западе, юге и востоке, как песок в песочных часах течет отсюда - туда, если смотреть сверху, и оттуда – сюда, если смотреть снизу.
  Медленно. Монотонно. Неотвратимо. Постепенно, без конца и начала, как солнце по кругу, как звезды по кругу, как небо по кругу, как вода по кругу, как жизнь и смерть, сменяя друг друга, имея конец и начало.
  И когда шли от Яковлевского к Никольскому, то облака были как письмена по желтому полю, и были они похожи на иероглифы, и если читать их, то выходило, что рассвет и начало – суть есть восток, и начало мира и начало начал веры, и начало начал и гибели и конца всего живого, и начало конца и конец конца, и город впереди был как стена Китай-города, и церковь Николы Чудотворца как башня стены. Одна башня на четыре угла. И по стене плыли облака и туман, и небо было белым и менялось на глазах, потому что новый рассвет догонял старый и потому, что старый рассвет сгорал, но не падал, а жил дважды, но в другую сторону, и солнц дневных было два – закатное и рассветное, и солнц ночных было два – рассветное и закатное.
  А все, что всегда, и на востоке, как и на юге, севере и западе, как песок в песочных часах, текло медленно, монотонно, постоянно по своему песочному закону. По которому песочные часы америк, поставленные наоборот, пока пересыпали песок из южной чаши в северную, как из чаши России время текло в чашу не-России, пока не наступил день Преображения Господня.
  И когда Ставр и Сара шли от Яковлевского к Толпыгину, то облака стали совсем четвертые, и то было как латиница, и если читать ее, то выходило, что все кончающееся в очередной раз по воле Всевышнего будет не там, но близко, и как дерево весной зеленеет, а осенью желтеет, а потом чернеет, так и все, что рождено на западе, есть начало смерти и начало гибели неба, земли, человеков, птиц и зверей, и если бы не север, замедляющий гибель и сохраняющий жизнь до следующего восхода и весны, детства, рождения, цветения, надежды, то жизни не было бы вовсе, и не было бы смерти вовсе, и не было бы того, что называется всегда, которое и на западе, как на юге, востоке и севере, как песок в песочных часах, если смотреть сбоку вдоль часов, то слева направо, а если повернуть голову наоборот, то справа налево, но если бы не было запада – не было бы следующего начала после вершины, рассвета, предела.
  И такие письмена были доступны каждому взгляду Ставра и Сары, и их они читали каждый, и каждый видел в них свой смысл, и Ставр с нежностью смотрел на Сару, и Сара с нежностью смотрела на Ставра, и это было то содержание, которое в исходе определяло все письмена, и все алфавиты, и все смыслы, которые человеки напридумывали за долгие и короткие одиннадцать тысяч девятьсот тридцать семь год своей жизни на севере, юге, востоке и западе, каждый на своей крохотной капле земли, несущейся бессмысленно и безостановочно каждой своей точкой, в тесном и просторном от иных человеков и иных капель, иных земель – мирке, не забывая, что даже капля, даже точка, как и душа, все равно имеет четыре стороны света – свой север, свой юг, свой запад и свой восток.
  И потом Ставр и Сара, попрощавшись с письменами неба, единого над Яковлевским, Иерусалимом, Москвой, Парижем и Сиетлом, и забыв все смыслы, кроме любви и нежности, свернули опять к мельнице и церкви Николы Чудотворца, и опять по теплу мякины прошли к дому отца Арсения, что был дальше от церкви на один дом – дом отца Иоанна, к дому, где начиналась смерть Ставра, которая определенно кончится в ином времени и ином месте, лежащем здесь же, но невидимо для глаз человеческих.
  
  
  ГЛАВА 19
  
  А 20 июля 11938 года лил дождь утром, на исходе часа луны, лил дождь.
  И гремел гром, Илья-пророк вместе с Велесом в свой день на колеснице ездили по небу, каждый стараясь обогнать другого над всей Костромской и Ивановской землей, и никто не уступал, но каждый спешил и всю свою силу вкладывал в удар по потным спинам разгоряченных четверок, и те неслись, громыхая почти непрерывно, и молнии двоились в небе, однако, обходя своими стрелами до своего часа колокольню Николы Чудотворца, что была видна сквозь ветви ели в узком окошке сиреневого дома отца Арсения, уже пять лет как лежавшего под Ширяихой в полутора верстах от Поповой горы, за рекой Тахой.
  И на полу под это громыханье и в свете двойных молний вышел на свет Божий Емеля из лона Сары, чтобы в душе своей примирить и соединить враждовавшие до него народы, и закричал, выйдя, как кричат все дети, и те, что несут смерть брату своему, и те, что множат ненависть и боль народа своего, и те, что живут как трава, не причиняя вреда, но не являя собой пользы, и те, что ложатся на жертвенник по воле или неволе своей во имя примирения народов и человеков.
  И стал жить народ ставросаров в крохотном тельце Емели в селе Яковлевское, что возле Плеса, в доме отца Арсения, а на самом деле на земле, а на самом деле на одной из множества земель, где полным ходом шла нормальная будничная жизнь человеков, ничуть не сложнее и ничуть не страшнее, чем жизнь в Найроби или на звезде в самом хвосте созвездия Большой Медведицы, или той же Москве, что в переводе на язык ставросаров означало: матери-медведицы, или Большой Медведицы.
  Нет народа без новой идеи, без новой идеи есть только старые народы, которые имели ее, но народ пережил эту идею, когда появляется русский народ на свет Божий, а он появился так же, как народ ставросаров, значит, пришла нужда в нем, и так же появился народ еврейский, и так же, в такую же ночь, народ римский, египетский и германский и американский, он появляется, когда в идее именно этого народа нуждается мир, чтобы выжить, восстановить законы неба и гармонию природы, сохранить равновесие и продолжить жизнь свою. Так зреет человек и изменяется лицо его, но в чертах его угадываются черты его юности, и под морщинами, складками кожи, в полноте и медлительности есть черты юности и даже детства, и зрелость оставила в них свой след, но проходит время, и все эти черты переходят в лица, глаза, души, тела детей, уходящей старости, которые иначе живут, двигаются и говорят? однако похоже, однако знакомо, однако узнаваемо, однако родно, однако вечно.
  Было время народа еврейского, было время народа русского, а стало время и ставросаров, и не виноват никто в том, что время продолжает свое видимое движение, на самом деле оставаясь на месте, и все, что мы видим, есть и было всегда, но видим мы только часть того, что есть, и только там, где мы во времени, пространстве оставлены своими Отцом и Матерью случайно или не случайно, но на краткий миг нашей земной жизни перед кратким мигом нашей смерти, вслед – перед кратким мигом нашей иной жизни...
  
  
  ГЛАВА 20
  
  И потекла жизнь ставросара Емели между церковью и мельницей села Яковлевского, в мякине тепла и пыли, между Толпыгином и Плесом, между Василевым и Рогачевым, под окающие распевные песни матери соседа по кличке медведица, песни ряженых на Рождество и вой сирен воздушной тревоги.
  Под этот вой пела ставросару Емеле и Рахиль свои нездешние песни.
  И чаще других песню о связанном теленке, который лежит на телеге, а вверху над телегой вьется жаворонок и поет свои свободные песни. Пела Рахиль, каждый раз иначе повторяя фразу –
  горькую, полную иронии, безнадежности, отчаяния, надежды, веры, безумия, тихой ярости, нежности, бережности, сострадания, сочувствия, милосердия, жестокости, терпения, покорности, бунта, угрозы, надменности, высокомерия, благодушия, равнодушия, гордыни, ума, трепета, тревоги, покорности, но прочая, прочая, прочая, прочая, что было в избытке, что было почти неразличимо в малости своей в народе ее, фразу –
  "О теленок, кто тебе мешает быть жаворонком..."
  
  
  ГЛАВА 21
  
  Матушка Александра – Александра Антоновна Лямина-Баранова, родом из деревни Алексенки Можайского уезда, что возле Бородинского поля, говорила ему: "Смотри и слушай", когда сидела над Емелей, у которого температура подымала потолок выше неба и раздвигала стены шире мира, и звезды были ниже деревянных крашеных стен цвета красного линялого сатина, цвета выстиранного заката, цвета выцветшей бараньей и человеческой жертвенной крови, цвета покрывающихся белым пеплом еще чуть тлеющих углей еловых дров, которые напилили в холодную зиму из стоявшей напротив ели, цвета огня лампады, горевшей вечно – в углу Емелиной комнаты под иконой Николы Угодника, Ильи-пророка из Галаада и Сергия Радонежского и иконы Александра Невского, первопрестольного князя Владимира и всех святых и его бедной огромной многострадальной русской земли, где шла война, в которой побежденные победят, а победители проиграют, а на самом деле победители победят, а побежденные проиграют...
  Как победил Иисус и пали распявшие его Рим и Иудея, как проиграли Рим и Иудея и победил распятый ими Иисус, и как на самом деле победили Рим и Иудея, и как на самом деле был распят Иисус, но этого никто старается не понять на той римско-иудейской земле – родине народа ставросаров.
  
  
  ГЛАВА 22
  
  И матушка Александра Антоновна Лямина-Баранова, когда сидела над Емелей в раздвинутой до бесконечности маленькой комнате чуть больше села Яковлевского, еще чуть больше костромской земли, еще чуть больше земного шара и всего космоса, – крохотного мирка, вместившегося без остатка в малую часть мысли и фразы, стерегла и направляла картину ума Емели, которую видела она и которую видел он одновременно. Потому что матушка Александра любила Емелю и потому что Емеля был ее сыном не меньше, чем сыном Ставра и Сары.
  Когда Емеля лежал, закрыв красные, воспаленные глаза в плывущей и полыхающей пламенем лодке тела.
  О чудо.
  В это время двумя умами, старым и молодым, больным и здоровым, двумя видениями, они видели течение реки жизни. И вот эта река становилась то жесткой, то вспученной, невыразимо неудобной, словно живая, извивающаяся, как пламя, железная пемза, рваная, как в момент взрыва ржавое железо, словно огонь на ветру из рваных осколков стекла, и все это одновременно внутри и сверху тела, и вдруг без перехода, без причины, мгновенно, без паузы, река превращалась в нежное, теплое, полное чудной гармонии течение, как утренняя Таха, среди камышей на заре, когда гуляет жерех, голавль, и окунь, и щука.
  И заря, и туман, и пар, и птицы и – ни ветерка.
  Природа, Округа, Вода.
  И отрезки, и чередование времени огня и ржавого взорванного стеклянного железа и гармонии не имели смысла, ритма, не имели сознания, не имели порядка и очередности, и чудо заключалось в том, что поскольку не было этого смысла, череды, порядка, закона, его можно было найти на свой лад и освободиться от власти этой реки.
  И освободиться даже тогда, когда Емеля стоял посреди горящего Иерусалима, испаряющейся воды Патриаршего пруда, 9 аба или 29 августа, 12017 год. Ибо доказывая этот закон, можно было перенести очередное торжество пламени из взорванного ржавого железа и огня осколков стекла, такое же недолгое, как торжество Батыя, Навуходоносора, Наполеона или Тита Флавия, Халифа Омара или Антиоха Эпифана или... имя им легион. Опять Калита и Неемия поставят стены. Опять Никон и Соломон поставят храм, и снова Иоханан бен Заккаи построит в душах людей храм, который exegi monument aere perrenius regalique situ pyramid altius quod non imber edax non aquil impotens possit diruer aut innumerabilis annorum series et fuga temporum и прочая, прочая ветры, народы, времени, идеи...
  И в этой свободе, которая была нетленнее пирамид и сильнее аквилона полночного, жил свою внутреннюю человеческую жизнь Емеля, строя то, что нельзя было разрушить мечом человеческим, глазом человеческим, продолжая только то, что создано не руками человеческими, мыслью живя только там, где не было человеков, а значит, и их законов, за гранью свободы песни в небе жаворонка и телом своим еще свободнее внутри пут, которыми был окутан теленок, лежащий на телеге, жил, помня слова матушки Александры, что не только жизнь имеет начало и конец, но и смерть имеет свое начало и свой конец, как закат солнца на одной стороне земного шара – это восход на другой, а закат на той стороне шара –
  это восход на этой.
  Мы умираем здесь, чтобы жить там, мы умираем там, чтобы жить здесь.
  
  
  ГЛАВА 23
  
  То же сделал Емеля и на земле, в предчувствии пути потом, когда уехал из Москвы в Иерусалим, в 91 год туда, где на древний город в разгар персидской войны падали огненные веретена. Емеля боялся, что Иерусалим будет разрушен и он не успеет увидеть дорогу, по которой Иисуса вели на Голгофу, не постоит у стены плача, не поклонится гробу Господню в русском квартале, к этому времени за гнилые апельсины вполовину проданному Иудее хрущевскими придурками.
  И жил он там долго, пока не пришел 12017 год от сотворения человеков, и день 9 аба, или 29 августа другого имени месяца день, когда разрушали Иерусалим Навуходоносор и Тит Флавий. И жил он в доме окнами на юг, на четвертом этаже, выходом на север возле Патриаршего пруда, как жил около Патриарших прудов, в Москве до 91 год – до своего отъезда, на углу Спиридоновки и Малой Бронной.
  И были в его библиотеке в Иерусалиме книги, привезенные из Яковлевского, с которыми он начинал свою жизнь. Рукописные Слово похвальное императору Петру Первому, читанное 14 ноября в публичном собрании в Париже в Академии Королевских наук для известия в 11725 год через три года после того как 4 июля был казнен императором Петром Первым выходец из Италии клирик - латынин, казнен так же буднично и просто, как это делали в свое время Грозный и Иосиф Кровавый.
  И опять же рукописи –
  Сказание о Борисе и Глебе, житие Федора Печерского, Поучение Владимира Мономаха, Русская правда, что были переписаны монахом Авелем, Костромского Ипатьевского монастыря, где Романовы начинали третью Русь, после второй Владимира и первой Трояна, начинали в 11613 год.
  А также книги печатные –
  Слово о погибели Русской земли, Легенда о граде Китеже, Чудо Георгия о Змие, Повесть об убиении Андрея Боголюбского, Моление Даниила Заточника и житие Протопопа Аввакума, а также Новый завет и Ветхий завет, и Коран, и Талмуд, и Дхаммапада.
  А перед тем, как оставить дом свой в Москве, молился Емеля так:
  Благодарю тебя, Господи, за то, что послал град на поля мои и погибли все посевы мои, ибо завтра еще пуще зазеленеют хлеба и новый хозяин соберет двойной урожай.
  Но если не случится и этого, благодарю тебя, Господи, за то, что послал град на поля мои, ибо однажды ты дал мне большой урожай в саду моем, и много лет жил я, не зная нужды.
  Благодарю тебя, Господи, за то, что ночи мои бессонны и беспокойны и завтра в этих стенах тишина будет единственной хозяйкой.
  Благодарю за бессонные ночи тебя, Господи, ибо вчера я проводил их в любви и радости, и были они желанно бессонны.
  Благодарю тебя, Господи, за то, что перо не подчиняется мысли моей, ибо завтра величие придет ко мне, не потревожу домашних, сам отворю двери гостю в час поздний.
  Ничто так не бессмертно, как ты и Слово, Господи.
  Благодарю тебя, Господи, за молитву мою, которая обращена к тебе, ибо все в ней правдиво и верно, как правдиво и верно учение Твое.
  Падают слоны на колени, обращая свой глас к Тебе, львицы ведут детей своих, чтобы увидеть Вознесение Твое, державы и дороги повернули к Тебе лицо свое - благодарю тебя, Господи, я среди них, и они говорят языком моим, обращаются к Тебе словами моими.
  Перестали люди любить друг друга, перестали ветры крутить мельницы, солнце норовит за облако спрятаться, птицы не попадаются в сети птицеловов, море не качает суда, ибо грузными стали суда и великими, не пойму, Господи, что это, конец ли мира или начало закона, который нов и необычен и который неведом мне.
  Не молю развеять неведение мое, ни о чем не прошу Тебя, Господи, нет, кроме благодарности, желаний у меня, - прими ее, ибо это дыхание мое, боль моя, сон и страх мой, любовь моя и молитва, обращенная к Тебе, Господи.
  
  
  ГЛАВА 24
  
  И жил Емеля в Иерусалиме 26 год, и наступил 12017 от сотворения человеков, год гибели Москвы, что сгорела 39 дней назад, и наступил месяц август 29 день, день Усекновения честные главы Святого славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господа Иоанна, и день памяти православных в 11769 год по повелению императрицы Екатерины Второй после счастливо оконченной ею войны с турками и польскими конфедератами; или месяц аба, другое название месяца, но день девятый, день гибели Иерусалима от воинов Навуходоносора и Тита Флавия.
  И так говорит об этом дне сын Ставра и Сары:
  Дом мой стоял в Иерусалиме окнами на юг и выходом на север.
  И был у меня стол, на котором лежала Емелина книга.
  И была у меня стена, на которой висело распятье.
  И была у меня лавка, на которой я спал и видел Емелины сны и на которой сидел, когда читал Емелину книгу, и смотрел на воды Патриаршего пруда, когда был закат и воды были окрашены в алый цвет, 29 августа иного имени месяца.
  И было написано в Емелиной книге –
  И увидел я вспышку в окне и увидел столб пламени, в котором летели и руки, и локти, и пальцы, и кольца братьев моих вперемежку с пальцами, руками и кольцами, и обрывками проволоки и гвоздей тех, кто, начинив себя адом, отправил братьев моих в мир, где ина земля, и ин воздух и ины память, и слух, и цвет, и запах, где человеки не имут тела и только дух их скорбит о том, что было и что будет на земле их, видимой из иного пространства, и было то подобно взрыву в месяце декабре год 2001 – в городе Иерусалиме, когда Бен-Лазар взорвал себя в пространстве между домом моим и Патриаршими прудами, но тогда не было меня в доме моем, но был я на Масличной горе и не видел, того, что увидел сейчас.
   И волна взрыва закрыла ум мой, и перемешала память мою, как перемешивает бетономешалка песок и камень, воду и цемент в единую массу, так и весь мир Иерусалима стал един, и все войны Иерусалима стали едины, и где сейчас летел ржавый кусок металла ракеты посланной рукою Абу Иссы – летело копье Навуходоносора и падало копье римлянина, и где сверкал шлем римлянина, там горел на солнце клинок Халифа Омара.
  И вот оставил я дом свой, и вышел из стен его, и дом мой рухнул за спиной моей, и увидел кровь в воде Патриаршего пруда, и увидел я кровь на теплых и черных камнях, и люди вокруг бежали мимо меня, и голоса было не слышно бегущих, или меня Господь мой лишил слуха за то, что посмел я выйти из дома и пережить гибель земли моей и города моего, ибо для ставросара каждый город чужой и каждый город его.
  Длинные белые веретена летели над моей головой с севера на юг и с востока на запад, лопались, как лопаются дирижабли, когда в них попадает молния, и разлетались они на море огней, и волны огня и серы накрывали Иерусалим.
   Сбылось пророчество бедных пророков последней Персидской войны: за то, что братья не вернули горсть песка братьям своим, обрушились, как на Ирак, на бедный лоскут Синайской пустыни ненависть и безумье, которыми был болен мир тринадцатое тысячелетие, а может, новые жертвы могли оправдать кровь, что была пролита нами и страхом нашим за наших детей и за нашу идею.
  А может быть, кто-то решил оборвать этот нелепый бред – собрать за колючей проволокой все народы земли, все расы и все языки, связав их, опутав, как крепкой пеньковой удавкой, концы же пеньки намотав на сильные руки, внатяг, как держит вожжи бешеный кучер бешено мчащейся тройки, а может быть, Бог снова решил перемешать народы этой вечно кипящей, как адское варево, бедной земли, а может, так тасуют колоду, чтоб наконец сошелся пасьянс, который бессилен сложить был минувший век.
  Не знаю, кто исчислил это рукотворное, крохотное царство, но я знаю, у каждого из человеков, кто отправил огонь на иерусалимские стены, мозг был источен червями, как падаль в жаркий день посреди сожженого поля, и все, что случилось, теперь я называю безумием твоим и моим.
  Я вышел в путь, чтобы видеть, как история вставала во весь рост, как встает в печи крематория мертвый, если ему не подрезать колена, как встает мертвый в не завешенном зеркале, силясь выйти наружу.
  Все колена, что были, и те, что стали прахом, вышли на улицу Иерусалима.
  И окликнул меня город, и звуки вернулись ко мне, и дым смоляного дома открыл мои ноздри.
  И запахи гибели бедной синайской земли, и брызги крови пали на то, что было моими глазами.
  И увидел я то, что скрывали земля, и воздух, и время, как будто железный занавес медленно и со скрипом пополз в разные стороны света и сверху вниз, и снизу вверх.
  С высоты передо мной открылись: улицы, башни, храмы и все ворота Иерусалима.
  Так клетки птичьи хозяин распахивает наружу, когда в доме его пожар, когда чувствует, что дыханье его оставляет тело.
  Распахнулись ворота, и люди, как птицы, цари, торговцы, пророки, рабы и воины в обгорелых доспехах, подобно падающим из осыпающихся стен дня 11, месяца сентября, в год 12001 капища Нью-Йорка именем Близнецы, разорванных самолетами смертников на мириады осколков, с неба вниз летели к водам Патриаршего, и пруду Вивезда, пруду Соломона и к водам Кедрона.
  Но высохли воды, деревья свернулись, как волосы от огня привязанных к дереву Леты или Гримера, и запах ума, безумья, памяти страха, любви и надежды стоял над землей, как парус на лодке в бурю, куда? – но все влача ее жалкое тело.
  
  
  ГЛАВА 25
  
  И вот я, сын Ставра и Сары, стою на виа Долороза и прямо передо мной падают стрелы Халифа Омара.
  И позади меня падают стрелы Антиоха Эпифана, и справа от меня падают стрелы Навуходоносора.
  И слева от меня падают стрелы Тита Флавия.
  Вот попала, вошла халдейская стрела в отца моего отца именем Горд, и прошла насквозь и пробила правое плечо.
  И другая стрела попала в левое плечо отца матери моей именем Седекия, и упал он, потеряв сознание от боли.
  И третья стрела попала в голову деда отца моего именем Ждан, и упал он на землю Иерусалимскую, и выступила красная пена на губах его.
  И четвертая стрела попала в живот, где нижняя точка крестного знамени, в деда матери моей именем Иехония.
  И упал он, прижимая к себе боль свою и беспамятство свое.
  И поднял я глаза, и увидел я, как будто град налетел на город мой, именем Иерусалим, другим именем Салим, или Эль Кудс, или Бэт Эль Макдис, или иным именем Элия Капитолина.
  И справа от меня попала стрела в сердце Бар Кохбы, и упал он рядом с отцом матери моей, и слева от меня попала стрела в Иоанна Гисхальского, и упал он рядом с отцом моего отца.
  И Симон Бар Гиора успел подхватить его и уронить, потому что стрела разбила грудь ему, ибо туп был наконечник стрелы, как бывает тупо халдейское слово.
  А впереди меня уже под косой смерти легли дети отца Матафия, и Иуда и Ионатан, а Симон лег впереди меня, не успев сказать – прощай, брат мой, ибо стрела попала в губы его и рот его, между словами "брат" и "мой" вошла она и успел Симон сказать – брат мой – только про себя, и это был последний выдох его.
  А Симон и Иаков уже зажгли синим огнем часть северо-западной галереи, чтобы отрезать захваченную Антонию от храма, и когда Юний поджег соседнюю галерею и огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, Гифтей и Алексас сорвали крышу, и огонь поднялся на алом коне, похожем на багровых коней Ставрова дома в Лысенке, и взвился вверх, и храм стал четырехуголен, сбылось пророчество – быть храму и городу пусту, когда станет он равностенен со всех четырех сторон, и меж красных всадников метался Иешуа, сын Анана, и кричал: "Голос с Севера, голос с Востока, голос с Запада, голос с Юга, голос четырех ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и храмом, голос, вопиющий над всем народом! О, горе тебе, Иерусалим, горе городу, народу и Храму. И тем, кто кормит его, и тем, кто бьет его, плачет Иешуа, сын Анана: "О, горе, горе тебе, Иерусалим", и вот на городской стене достиг груди его камень, брошенный римской машиной, но прежде, чем камень коснулся тела его, успел он выкрикнуть, – горе и мне – и испустил дух свой.
  И опустил я глаза и побрел по городу, который начал гореть, ибо всадник Педаний уже бросил факел свой в поленницу храма, и уже огонь поднимался над храмом и полз к городу, и окуталась дымом Масличная гора, и улица Торговцев, и форт Фасаила, и дворец Ирода, и Верхний рынок, и улица Рыбаков.
  И увидел я дочь бедного Элеазара из деревни Бет-Эзоб из-за Иордана.
  Увы мне, увы мне, кому скажу, и кто поймет меня, что клеймо проклятия и ужаса, горящее во лбу бедной Марии, выжженное временем, Иосифом Флавием, памятью народной, – это есть клеймо человеческого непонимания, клеймо человеческого страха перед своими большими грехами, клеймо слепоты глаза человеков, клеймо глухоты уха человеков, клеймо немилосердия человеков.
  Увы мне, Боже, зачем ты привел меня, сына Ставра и Сары, к дому бедной Марии, что остался единственным домом на выжженной земле меж враждующих воиств – Симона, что владеет Верхним городом и большой стеной до Кедрона, и стеной, что тянется от Силоамского источника к востоку до дворца Монобаза, с Акрой и всею местностью, до дворца Елены, матери Монобаза, и Иоанна, у которого, кроме храма, есть еще Офла и Кедронская долина.
  Какое имя положено Тобой тому, что я вижу? Пока воины Тита штурмуют Иерусалимские стены, воины Симона и Иоанна убивают друг друга на границе земли, где посередине стоит несожженным дом бедной Марии.
  Вот кончили бой свой братья и грабят всех, кто не с ними. А кто-то обязательно на другой стороне, потому что не можно быть среди враждующих на стороне тех и других сразу.
  И ничего не осталось в доме бедной Марии, что могли бы взять и съесть еще воины Симона и Иоанна. И помутил Бог мысль Марии, и сломал Бог ум ее, и отнял Бог память у нее. И сказала она себе – нет ничего больше в доме моем, я голодна, и сын мой грудной жив, скоро голод съест и его, или римлянин сделает сына рабом. Я убью своего сына и рожу ад, который остановит вражду меж народа моего, и она убила сына и изжарила и съела его половину, а вторую покрыла белым покрывалом, и, когда на запах в голодном городе на выжженной ничейной земле собрались в доме бедной Марии воины Иоанна и воины Симона, прекратив бой между собой, и сказали – дай нам еду, что так вкусно пахнет, – тогда безумная Мария открыла сына своего и сказала, – вот вам еда, которая насытит вас до конца дней ваших. И в ужасе отшатнулись воины, и кончилась вражда между ними, и ужас, вытеснив ненависть друг к другу в сердце их, стал жить вместе с отвагой и ненавистью к римлянам.
  Вот ад Марии из деревни Бет-Эзоб, дочери Элеазара, у которой Бог помутил разум, сломал мысль и отнял память, которая остановила вражду меж воинами Симона и воинами Иоанна, и, когда Симона и Иоанна вели пленниками меж иерусалимских развалин, они шли рядом, и были они братья по ненависти к римлянам, и были они братья по любви к Иерусалиму, и сын Марии Маттафий был с ними.
  И пошел я дальше, переворачивая вверх лицом упавших в битве, и нашел я на Масличной горе прадеда, деда отца моего именем Неждан.
  И нашел я там же прапрадеда матери моей именем Моисей.
  И нашел я на улице Торговцев отца прадеда отца моего именем Малюта, и нашел я там же лежащего рядом крест-накрест на теле Малюты отца прапрадеда матери моей именем Маттей, и пошел я на Верхний Рынок и среди пустых корзин и ветра, что гулял по рынку, узнал все колено отца моего, и было их от первого Волоса, давшего имя роду моему по отцу моему, числом 21. Умирали они в обратном порядке, как родились, и перед Волосом был сын его именем Емеля, и перед Емелей был сын его именем Добр, и рядом сын его именем Третьяк, и рядом сын его именем Святко, и рядом сын его именем Мал, и рядом сын его именем Кожемяка, и рядом сын его именем Боян, и рядом сын его именем Нечай, и рядом сын его именем Храбр, и рядом сын его именем Ждан, а потом сын его Именем Владимир, и рядом сын его именем Ярослав, а чуть дале сын именем Дмитрий, а рядом Иван, и потом сын его Федор, а потом Алексей, и сын его Петр, и сын его Павел, и сын его Николай, и сын его Тихон, и сын его именем Ставр.
  И пошел я к стене храма Давида, и возле уже горящей и окутанной дымом стены увидел я тела рода матери моей, и лежали они – не сын рядом с отцом, а внук рядом с праотцом, дед рядом с правнуком, и был тот порядок исполнен смысла, и не понял я смысла, ибо был дым, и огонь обуглил одежду на теле моем и помутил ум мой.
  И рядом с Ровоамом, другим именем Рехабеам, лежали Давид и Соломон. А потом Авия с Енохом, и Каин с Авией, и Маделлеил, не с Иаредом, но с Асой. И потом Енох, и потом Иосафат, и потом Мафусаил, и потом Иорам, и потом Ламех и Охозия, потом Ной и Гофолия, потом Сиф и Иоас, а рядом с Арфаксадом Амасия, а рядом Сала и Озия, а возле них Евер и Иоафам, а рядом Фалек и Ахаз, Рагава и Езекия, Серух и Манассия, Нахор и Маон, Фарра и Иосия, Абрам и Иоахаз, Исаак и Иоаким, Моисей и Иехония, и поодаль последним лежал Седекия, и некому было убрать тела их, и это делали огонь и ветер, но не так быстро, как это делают снег и ветер и в своей земле и в своем царстве, и было число предков моих по матери – два раза по двадцать один.
  
  
  ГЛАВА 26
  
  И шел я дальше и остановился, потому что перед глазами моими был разомкнутый круг людей, как будто я был внизу, а вверх шли все вокруг меня, и был я меньше и ниже, чем все они, и ко мне вниз сошел человек именем Моисей, и сошел он в круг человеков и увидел рядом со мной золотого тельца, и увидел Моисей глаза человеков, несмотря на то, что вокруг извивался в радости своей огонь, что жег иерусалимские стены и дворцы и дома, как будто Моисей видел огонь, а они, стоящие вокруг, нет, и были те глаза стоящих вокруг полны веселья, и ад был весельем в глазах их.
  И схватил Моисей тельца золотого, и растер его в прах, и прах рассеял по воде, что лежала у ног его, и заставил человеков пить эту воду, и послал левитов, что тоже видели огонь, летающий как птицы среди стен Иерусалимских, и послал левитов с мечом пройти от ворот и обратно, и каждый меч направил в друга своего, брата своего, сына своего, ближнего своего, и каждый, кто отступил от веры в Яхве, стал также прах, как золотой телец, как колена Израилевы, отвернувшиеся от Яхве, а вокруг падали стрелы, гулял огонь, и воины всего мира, и Севера, и Юга, и Востока, и Запада, обращали в прах всех, кто в это время жил на земле Иерусалимской, - и те, что были черны лицом, и те, что желты, и те, что красны, и те, что были белы лицом.
  Но Моисей не смотрел в их сторону и не смотрел в сторону смерти.
  А на то место, где был золотой телец, он поставил ковчег из дерева Ситтим, золотом он был покрыт снаружи и золотом подстеган внутри, и снаружи была таблица с именем Яхве, и два серафима крылами своими закрывали имя от чужих глаз, и крылами своими они закрывали любовь свою, и это было как шатер, и внутри было темно, и неведомо всем, кто был снаружи.
  Туда Моисей положил скрижали с десятью заповедями, и помогали ему в этом стоящий справа Веселиил и стоящий слева Аголиав – мастера, равным которым не было в мире.
  И поставил он бронзовые колонны с серебряными капителями по краям ковчега, и было их четыре, как сторон света, как ликов на столбе храма Велеса, в котором молилась Москва во времена Леты. И закрыл пространство с четырех сторон льняными покровами, какие свисали со стен Велесова храма, и войти было можно лишь через ворота, закрытые узорочьем голубым и пурпурным и червленым из шерсти легкой, как пух, плотной, как ночь, теплой, как утреннее солнце, и коричневого виссона, что под рукой как ветер, дующий с севера. И снаружи Веселиил и Аголиав закрыли их кожей барана, красного и синего цвета, как закатное небо, и перед восходом Моисей поставил бронзовый жертвенник, размера жертвенника Велесова храма, и медный таз с водой.
  И верховный жрец поверх хитона белого льна, фиолетовой туники накинул голубую шерстяную ризу, и подол ризы был украшен серебряными колокольцами, что звенели, как двенадцать валдайских серебряных звонов за тысячу верст от слуха. И двенадцать драгоценных камней переливались на груди жреца каждый своим светом, как двенадцать колен Израилевых, как двенадцать месяцев, и на каждом было свое имя, как в Москве, во времена Леты, на лбу каждого дома было выбито имя владельца.
  Но не успел жрец, звеня серебряным звоном, подойти к золотому жертвеннику, что стоит в преддверии святилища, не успел поднять глаза на священные хлеба, не успел увидеть светильники с семью лампадами, не успел вдохнуть дым благовоний,
  Как налетели воины Навуходоносора, и ударил первый и отсек правую руку жрецу, и кровь потекла поверх голубой ризы и впиталась и окрасила белый лен в цвет утреннего неба, и второй воин отсек левую руку, все как с отцом Вениамином на станции Чаплино возле Екатеринославля в России в год 11918 в четвертый день месяца февраля, и потекла кровь поверх туники, цвета полуночного весеннего неба над горой Синай, и впиталась в белый лен, и закапала с серебряных колоколец, тихо звеня, на землю.
  И третий воин проткнул живот жреца, а четвертый отрубил ему голову ударом кривым и жестким, и упала голова жреца на золотой жертвенник и сбила светильник бронзовый о семи лампадах, и загорелись шерсть и лен, и запахло паленой шкурой бараньей.
  И схватил первый воин светильник упавший, и второй воин ковчег из дерева ситтим, и третий воин голову жреца, а четвертый – выпавшие скрижали завета, и пока бежали, загорелась на них одежа их, и голова в руках воинов, и выбежали они, и никто не мог потушить их.
  И было то 9 аба 9414 год от сотворения человеков, и воины Тита 9 аба 10063 год подхватили выпавший из рук воина Науходоносора светильник, вдесятером волоча его, и упал он и убил того, кто был последним, и другие тащили двенадцать золотых хлебов предложения, серебряные трубы и сведенный вавилонский занавес, на котором выткан небосвод цвета иудейской пасхальной ночи, и ковчег завета, и священные свитки.
  Тащат и победно орут воины Тита, воины всадника Педания и воины всего мира Священной Римской вечной империи, имя которой меняется, но никогда не меняется смысл.
  Смотрит Педаний на этих грязных, замызганных, жалких, тощих, худых, безумных, с воспаленными, черными, как ночная кровь, глазами, замученных, умирающих, голодных, убивающих, ненавидящих бессильно и неистово иудеев, и с гордостью вспоминает свой Рим, что совсем еще вчера, в течение одного дня, щедро равлекал император Вителлий – утром, захватив Капитолий, разграбив и запалив храм, он величественно убивает Сабина, а вечером этих солдат наголову разбивает Антоний, и чернь весело, и безмятежно, и беззлобно тащит по камням римских улиц бедного императора, и, глумясь, терзает, давит его ногами, и топчет, испытывая самые веселые и беззаботные чувства к своему императору. И пока воины Антония добивают солдат Вителлия, римская чернь гуляет, веселится, гудит, пляшет в лужах разлитой крови, смачно топая, так что брызги летят на окружающих, и пока рядом убивают сестер, братьев, отцов, матерей, разряженные дорогие потаскухи отдаются своим пьяным партнерам, а партнеров колют мечами пьяные легионеры, стаскивая партнеров с дорогих потаскух, и те, смеясь, принимают в себя еще не остывших от боя и потому неистовых антониевых солдат, а потом и легионеров стаскивает, веселя еще более потаскух, римская чернь и бель. И вот, пока одни убивают других, другие получают удовольствие от этого зрелища, и кровь и бой, и пожар и пот и слезы – всего лишь острая приправа к сытой, будничной, скучной жизни – вот что такое Рим, - думает Педаний. И когда один солдат удачно, с размаху закалывает другого, толпа аплодирует удачному удару, и когда легионер удачно воткнет меч в спину лежащего на потаскухе и стаскивает его за волосы, толпа аплодирует, и когда мечи косят, как траву, первых среди толпы, толпа аплодирует.
  Толпа, как толпа в любой стране и любое время. Также глазела, не шарахаясь, праздная толпа возле московского белого дома, в октябре 11993 год, когда снайперы из окон белого дома снимали праздных зевак, подошедших опасно близко к русской истории.
  Аплодирует толпа и всаднику, что плача, волочет по римской мостовой за волосы свою жену, которая только что отдавалась всем, толпа аплодирует, и когда ребенка, защищающего мать, легионер прокалывает насквозь – толпа аплодирует.
  Нет ненависти и ужаса, есть веселие, и развлечение, и острота. Где для иудея гражданская война или война не гражданская – для римлянина комедия, цирк, клоунада, повод к удовольствию и насмешке.
  Брезгливо смотрит всадник Педаний, что сожжет Соломонов храм, на этот жалкий, бессильный, ненавидящий сброд, ему смешны и их злоба, и безумие одного, бросающегося с ножом на десяток мечей, и стоящие с поднятыми руками первосвященники на крыше горящего храма, и бросающиеся в пропасть вместе с женами и детьми воины, когда уже некуда отступать. О боги, боги, думает всадник, зачем вы создали, кроме вечных римлян, еще и этих шелудивых, лишенных чувства юмора, не знающих веселого наслаждения жизнью – варваров?
  А вот и легионы Юлия Севера с императором Адрианом, все, что не успели дотащить и разрушить, разрушают и тащат и срывают стены, и на месте храма уже строят храм Олимпийского Зевса, пока горят иерусалимские стены, пока рушится Соломонов храм, пока валятся жрецы, уронив свои золотые головы на золотой жертвенник, кровавя виссон и шерсть, кровавя пурпурное и червонное, голубое и белое, фиолетовое и черное... и на черном не видно крови, только пар поднимается над черным, и пар этот ал, как утреннее небо иудейской осени.
  
  
  ГЛАВА 27
  
  А в центре развалин, в центре пожара, в центре красного ветра, стоит, неподвижен и цел, дворец истинного первосвященника Анны и его зятя Каифы, лишь ходящего в этом сане от римлян.
  И дворец тот квадратен, как мир, как Иерусалим и как двор, который окружает он палатами своими, и только арка ведет вошедшего во двор, как и апостола Петра во дворец первосвященника истинного – именем Анна, и первосвященника лишь по званию – Каифы. Цел, неподвижен и другой дворец, построенный первым Иродом к юго-западу от Храмовой горы, извне с массой высоких башен и сверкающей кровлей, внутри же – мраморными колоннами цвета малахита, бирюзы и агата и сердолика.
  ...Мозаичный пол плыл под ногами подобно облаку, и голова кружилась при виде его орнамента, который ворожил глаз и качал сердце, фонтаны падали на облачную мозаику, и вода имела цвет мраморных колонн - малахита, бирюзы, агата и сердолика. Голуби, не боясь и не видя орнамента, метались среди колонн, как языки пламени.
  Все рушилось вокруг, стонала земля, и молитва ставросара Емели дышала над развалинами Иерусалима, искупавшего в последний раз кровь сына Божьего.
  А во дворце первого Ирода, в палате суда и сегодня, как всегда, стоял Понтий Пилат – прокуратор Иудеи, справа от него – Никодим, а слева – Иосиф Аримафейский и Гамалиил, внук Галлеля, члены сендриона, что были против казни сына Божьего.
  А напротив Понтия Пилата – первосвященник по власти – Анна, низложенный двадцать лет назад прокуратором Валерием Гратом, дом Анны через поколение будет разрушен чернью, и сына Анны будут волочь по камням иерусалимских улиц, осыпая ударами, к месту казни.
  Справа от него стоит Иуда, за тридцать серебреников которого будет куплено поле горшечника, Акелдам. Земля крови, кладбище бродяг и нищих, ибо тридцать серебреников, даже возвращенных, кощунство положить в храмовую сокровищницу корван.
  А слева стоит Каифа, что будет низложен в будущем году, убогая тень Анны, не имеющий своей мысли, но имеющий титул и знак, как Ирод, как имеют его все предназначенные в жертву и одетые накануне в лучшие одежды, осыпаемые почестями, прежде чем жертвенное железо коснется их гладковыбритых шей.
  И нет мира между ними.
  И спор их так же слеп и так же непонимаем одной и другой стороной, как непонимаемы друг другом все думающие только о себе.
  Вот крестьяне деревни Егорино выкопали мертвого барина Тенешева, подняли его на пень, привязали, дали ему в руки газету "Беднота" и идут мимо и плюют в него, вот красноармейцы Левинсона распяли отца Николая, бедного пастыря бедного народа своего, вот сын выкопал отца из могилы, неправедного отца, и бросил его собакам – не то ли привело к погибели народы, ушедшие из истории до них, но та ли вина была их по сравнению с виной казни Его?
  И только казнимый, принявший казнившего, наказанный – наказывающего, осужденный – осуждающего, отвергнутый – отвергавшего, спасен будет, и имя ему – ставросар во веки веков.
  Здесь, на развалинах Иерусалима, кончается вина Израилева, здесь, в огне, среди стен иерусалимских, начинается очищение Израилево, там, в мире, где по земле рассыпаны ставросары, начинается спасение и жизнь народа русского, и народа иудейского, и народа каждого, кто станет братом и женой, всем, причинившим обиду ему, и простит их и тогда сам спасен будет.
  И пока не остановится рука мстящего, пока не остановится пуля проклинающего, пока не сломается мысль ненавидящего, и он сам и народ его тем же оружием поражен будет, и дети его, и внуки его, и земля его, так было, но если так будет – нет спасения человекам, и часы их исчислены, и царство их исчислено и разрушено будет, если не волей человеков,
  То волею Божьею.
  
  
  ГЛАВА 28
  
  А навстречу им другой поток, не поймешь, откуда течет, куда путь держит...
  Вон Иов меч поднял, меч поднял, крадется по каналу в Иерусалим, и иевусеи бегут с воинами Давидовыми, путаются, сшибаются, на мечи римские налетают, а пока пожаром горит Соломонов храм, пока кровь течет, в Патриарший пруд рекой льется. И Патриарший пруд в красном разливе краше пруда Соломонова стал.
  А вот и Соломон. Сам Соломон в Яффе на берегу моря стоит, встречает дерево кипарисовое да кедровое. А уж и Адонирам с ханами и Хирам то древо на гору волокут, как будто не рядом кровь льется, не рядом стоны стоят, не рядом пожар огнем и дымом по горе стелется.
  А дым ветер гонит, и на холме Офел стены растут, вот и вечный огонь в жертвеннике всесожжения с пожаром от стен храма Соломонова переплетается. И греется вода в "медном море", что на двенадцати медных волах стоит, три из них, как и дома Москвы, времени Леты, на север смотрят, три на юг, три на восток и три на запад, двенадцать месяцев в году, двенадцать колен Израилевых, двенадцать волов землю держат. А храм из пожара растет, и огня все меньше становится, и виден он из пламени, как солнце из тучи.
  Тридцать и один метр длиной, десять и еще половина метра шириной: а Велесов таков же, но в Москве к нему крест-на-крест стоит внутри стен притвор, главный зал и святое место, где ковчег завета стоит, стены и потолок кедрового дерева, паркет кипарисовыми запахами пахнет, как иконы резные в Сергиевом посаде, кругом панели, а на них херувимы золотом блестят, пальмы и цветы с солнцем встречаются, а недалеко с горы видно, как воины Тита с Навуходоносором жрецов и первосвященников огнем жгут, мечом колют. Но пока халиф Омар женщин на копье поднимает, пока Антиох Эпифан и Юлий Север детей и стариков в Патриаршем пруду топят, Ниневея стены Иерусалима восстанавливает.
  Тут и жрецы, и дети, женщины, старики по камешку стенку кладут, а половина Иерусалима их сторожит, самаритяне да амониты недалеко от стен стоят и смотрят, как стены растут, как город строится, как город горит.
  Вот сын Ставра и Сары воду несет из Патриаршего пруда, чтобы в городе, на который три тысячелетия с огнем и мечом течет мир, найти старика, дать ему глоток, чтобы он глаза открыл, найти ребенка и омыть лицо его, дымом и кровью одетое, найти дочь сестры – матери его, и сказать ей:
  - Вот вода, пойдем, найдем дочь твою и дадим ей глоток воды, ибо нет у меня больше ничего, ни хлеба, ни меча, ни защиты. Вот глоток в сосуде моем, все выпили воины, все выпили человеки, и остался глоток, возьми его, потому что хочу успеть напоить тебя, сестра моя, последней каплей, прежде чем вспыхнут стены и последние храмы, испарятся пруды, и пруд Вивезда, и пруд Соломона, и пруд Патриарший, и уйдет их вода к небу, как ушла в Нагасаки, когда упал с неба огонь и поразил город, как поразил Содом и Гоморру, когда, переступив через все законы человеков, согрешили они последним грехом, не приняли божьих слуг, не пощадили их в доме Лота.
  И дальше так молился сын Ставра и Сары, встав на колени посреди горящего Иерусалима.
  
  
  ГЛАВА 29
  
  Вот иду я с юга на север, Дамасской улицей ступают мои бедные ноги,
  Слева армянские камни, справа камни иудеев,
  Слева дом христиан, справа магометане,
  И все они в дивном Божьем огне, дома и люди, животные, звери и птицы, встают, даже мертвые движутся вместе со мною.
  Слева идут старейшины из Сихема вместе Иеровоамом, справа старейшины вместе с Ровоамом, и здесь, в огне, я слышу, как взлетают из губ их горящие речи.
  О Ровоам, облегчи наши муки, сними с нас бремя налогов, будь милосерднее Соломона, – и ответ из горящих губ вырывается тоже огнем, в нем различимы слова: – Отец наказывал вас бичами, я буду учить вас ядом скорпиона.
  О Господи, почему в этом божьем огне, что палит камни, тела, и деревья, и стены, звучат все те же речи, и их повторяют друг за другом, сквозь огонь ненавидя друг друга, братья мои, воскрешенные в этой божественной печи, которую Бог поставил на клочке священной земли, в Синайской пустыне, у ручья Кедрона, на отрогах Сиона, Акра и Мориа, и Визефы.
  Посреди башен Угловой, Гиппика и Фасаила ломятся, лезут на стены, таранят Яффские, Гефсиманские, Золотые, Навозные, Сионские, Иродовы ворота. Люди Халифа Омара, люди Аббаса, Готфрида Бульонского, Султана Халифа Садалдина Селима.
  Господи, сколько их, всех мастей, темных, белых и желтых, красных, лезут на стену Давида, на стены Ирода, стены Агриппы.
  Что они здесь потеряли? Здесь тысячи лет живут иудеи, у вас ведь целое море земли, реки, долины, горы, что потеряли вы здесь, в горячей пустыне?
  Почему, как погребальный костер, каждое новое племя идей зажигают на бедном Сионе?
  Разве нет другого места, зачем за тысячи верст нести свои дрова, хворост, валежник с острогов Урала и Пиреней, Анд и Гиндукуша, Памира и Гималаев, и зажигать на Сионе свои жертвенные костры? и связанными бросать нас туда, в это пламя, как будто нету другой жертвы на всем огромном земном и небесном шаре?
  Но падает сера, и падает пламя, и снова очередь на улицу Долороза, на стену плача, на улицу рода Давида, на Патриарший пруд, на Овечью купель, на Серай, и на Русский дом, на храм святого Гроба Господня, церковь Святой Анны, на церковь святого Иакова, Эль Акса, на Куббет ель Сакра, на мечеть Омара.
  На христианское, на мусульманское, на иудейское кладбище, на город, построенный иудеем Давидом, в котором так мало нам места,
  О Господи, чем провинились мы более, чем все остальные люди, которые там, в небесах, далеко внизу под тобою, посылают огонь небесный на всю нашу память, на все наши книги, на все наши храмы,
  Опять бездомны пойдем по земле, и негде будет бездомному голову приклонить.
  И храм, и стены, и книги опять укроем в душе и будем во тьме, украдкой, при свечи, не доставая наружу, читать обожженные эти страницы и будем молиться молитвой своей благодатной,
  Ты прав во всем, Господи, имя Твое да пребудет во веки, наши грехи – безмерны, вина – непростима и плач – неутешен.
  
  
  ГЛАВА 30
  
  И поднялся сын Ставра и Сары на гору Синай и, отгороженный от людей завесой огня, так молился Богу –
  Господи, сохрани землю мою и горсть песка в Синайской пустыне, политой кровью братьев – друзей моих, и кровью братьев – врагов моих.
  Когда ты сожжешь народ мой, и дом его и сад его, и сад мой, и вода Патриаршего пруда, смешавшись с водой пруда Соломона, устремится тебе навстречу, подымая легкие души братьев моих, как желтый лист подымает осенний ветер, как осенний ветер срывает зеленый лист, когда имя его ураган, не заботясь о времени года, будь то лето, весна или ранняя осень, будь то время меж осенью, меж осенью или летом, между весной и летом.
  Встреть синим небом цвета тихого моря, светом полярной звезды, что сияет в самом центре мира, где длился Божественный день, пришедший на смену Божественной ночи,
  Встреть и возьми на ладонь свою, оставь хотя бы у самого входа в Эдем, мы так долго страдали, что заслужили, великий Боже, тень от костра, за стеною Эдема, отзвук тепла, ветра, перевалившего эдемовы стены, эхо песни, которая тихо звучит за стеной, песни счастливых людей, страдавших более нас.
  Милосердный Боже, пошли нам брызги твоих фонтанов, чтобы мы смочили пересохшие губы,
  Пошли крошки хлеба с райских столов, чтобы дети узнали вкус бессмертного хлеба.
  О Боже, пошли нам прозрачную нить виссона, чтобы укрыть наши бедные души, хотя бы за то, что сложили мы песню об этом Эдеме первые в мире.
  Пошли нам эхо слов Твоих, истинных, справедливых, за то, что слово Господне выткали наши жены ночами на всех дорогах бедной моей земли.
  Не остави нас, грешных, хотя бы и после смерти, после того, как ты рукою своею во гневе дообрушил огонь и серу на горсть Синайской пустыни.
  А те, кто сейчас в дороге, на горах и в долинах, в домах, в самолетах, машинах, в минуту, когда наши души вместе с сухой водою пруда Соломона отправятся в гости к эдемовым стенам, пусть вспомнят о нас как о странных нелепых людях, что были вместе с землею, когда она лежала под ногами, и остались вместе с землею, когда поднялась она к Богу, сгорая в огне вместе с нашим оставленным домом, вместе с нашим оставленным садом, вместе с нашим расплавленным зреньем, вместе с нашим расплавленным слухом, вместе с нашей нелепой судьбой.
  
  
  ГЛАВА 31
  
  Ты давишь народ мой, как винодел давит плоть винограда, чтобы вытек благородный сок цвета священной жертвы, и этим вином, разлив по земле его красные реки, ты поишь человеков, в которых нету вина, как в выдавленном винограде.
  Посмотри, целый век русский сок бродил в теле мира, а теперь опять на синайском песке льется среди огня и дыма новая брага.
  Опять мир мой город положил на жертвенник в центре пустыни,
  О чудо, завтра кровь этой жертвы спасет от гибели землю,
  Я слышал запах сгоревшей Москвы, я слышал глухие удары камней по телам человеков, Москвы и Иерусалима.
  Сегодня два жертвенных огня разлиты твоею рукою, чтобы завтра багровую чашу вина земля подняла во свое Спасенье,
  И там, где падут капли огненной браги, да будут счастливы человеки, и вспомнит земля в счастливый час свой два жертвенных овна, имена которым Москва и Иерусалим.
  
  
  ГЛАВА 32
  
  И пока еврейский Бог в душе Емели с состраданием и участием смотрел на то, как воины Навуходоносора и Тита Флавия и Халифа Омара и Антиоха Эпифа рушат стены Иерусалима, и пока еврейский Бог устами Емели плакал над сгоревшим, разрушенным, стертым с лица земли, измельченным в прах и пыль и пепел Соломоновым храмом, русский Бог в душе Емели вел Его с юга на север по Дамасской, или Базарной, улице к храму Гроба Господня.
  На Майданскую площадь к пятиглавому собору во Имя Святой Троицы, такой же храм был построен накануне гибели Москвы справа от Никитских ворот, если идти по бульвару к Арбату, те же пять глав, во имя четыреединого божества, во имя единого бога Севера, Юга, Востока и Запада с Верховным над ними. И один придел был на востоке, и один на севере, и один на юге, и один на западе, как в Москве в храме Велеса времен Леты. И в каждом приделе алтарь.
  И заутреня была на востоке, и дневная служба была на юге, и вечеря – на западе и ночная служба была на севере. И утром начало весны служили на востоке, и первый день лета днем служили на юге, и первый день осени вечером служили на западе, и первый день зимы – ночью на Севере.
  И восточный придел был для детей, и южный для юных, и западный для зрелых, и северный для стариков. Только четыре цифры было в циферблате прошедшей истории, цифра один, и цифра два, и цифра три, и последняя цифра - четыре, и пятой не было на циферблате истории, а когда кончали по кругу стрелки бег свой то после севера следовал восток, как после старости – детство, как после ночи – утро, как после зимы – весна.
  И служба в храме утром была на японском языке, и служба днем на арабском, и служба вечером на английском, и служба ночью шла по-русски и каждая в своем приделе и из каждого алтаря выходил священник в одеянии цвета своей стороны света – утром желтого цвета, днем черного, вечером белого и ночью красного цвета.
  И так каждый день, и так до 20 июля 12017 год, когда запылала Москва, как раз за девятнадцать дней до первых языков пламени, павших на стены Иерусалимские, на стены пятиглавого четверичного храма, как вся земля похожего на крест Господень, что стоял в храме Гроба Господня возле стен дома Казановы, дома Австрийского и Францисканского монастыря, имевшим столько же сторон, сколько их у плиты желто-розового мрамора, лежащей напротив входа в храм Господень, и прикрывающей собой - как прикрывает тело ребенка мать от направленных на него мечей безбожников - плиту, на которую положили тело Господне, снятое со креста, Иосиф Аримафийский и Никодим для помазания миром.
  Столько же сторон было и у часовни Кувууклия, чей свет падал, освещая сумрак храма Гроба Господня. И свет лампад в часовне, смешиваясь со светом окна, освящал и камень, лежащий в мраморной чаше, вернее - часть камня, который был отвален от гроба Господня.
  И свет других сорока лампад через стену падал в другой придел часовни, освящая четырехсторонний гроб Господень.
  И храм Голгофы и Капелла во имя Марии Скорбящей, и храм Воскресения, и Часовня Каменных Уз, и придел Темницы Христовой, и придел Разделения Риз, и храм Обретения Честного креста, и часовня Иоанна Предтечи и скит патриарха Никона с церковью Петра и Павла на крыше, и витой лестницей, в которой ход вверх левым плечом вперед, стоящий перед Иорданом, позади Кедрона в Гефсиманском саду, все сгрудились вокруг гроба Господня, с северо-юга, востока и запада, как часовые, несущие вечную службу над дивным, нечаянным и непонятным бессмертием и в окнах храмов были холмы рощи и дома, похожие на холмы, рощи, дома потускневших икон, висевших в храме.
  Так бессмертие Кащея было спрятано в кресте земного шара, в котором было спрятано все пространство России с севера на юг и с востока на запад, как две части мира, Азия и Европа, были спрятаны внутри земли русской, и внутри их был спрятан Иерусалим с русским кварталом, и внутри русского квартала был спрятан гроб Господень, под которым было спрятано бессмертие живое, непонятное бессмертие, единственное, что уцелеет от пламени, упавшего на Москву, которая замыкала мир, и на Иерусалим, который начинал его.
  И это душу Емели наполняло той надеждой, которая делает человеков защищенными во времена мора, революций, потрясений и войн, которые всегда кончаются гармонией мира и восстановлением законов неба.
  Без жертв не восстанавливается гармония мира, а на жертвеннике мира только Россия и Иудея положили своих сынов и дочерей столько, что остальные жертвы были почти неразличимы во тьме крови, пролитой Россией и Иерусалимом, который как океан в земле плескался в душе Емели, и еще тьмы его братьев в России и Иудее, в которых была слита соль Иудеи и хляби России, что и было океаном мира, полным потопленных городов, храмов, могил и человеческих племен, не один раз и не в последний, ибо таков ход стрелок на человеческой истории – начиная с востока по кругу и кончая севером по кругу.
  И огонь Москвы и Иерусалима – только грань, отделяющая новый круг циферблата, так было и так будет и уже не с нами, но по нашему кругу и по Божественному кругу и по кругу Человеков. И возле Гроба Господня встал на колени Емеля и при свете небесного огня, и при свете лампад, и при свете солнца, и при свете звезд и луны, там молился Емеля Единому Богу, а значит, Богу Севера, и Богу Востока, и Богу Юга, и Богу Запада, пяти куполам на русских храмах.
  – Да святится имя твое –
  Создатель всего сущего, всего земного и неземного,
  Создатель и Севера и Юга, Создатель Востока и Запада, все мы – дети Твои, и огонь твой, посланный на землю мою: огонь очищения, и огонь надежды, и огонь торжества Твоего и справедливости Твоей.
  Вот гибнет земля моя, и все мы уходим в шахты, вырытые провидением Твоим, уходим под травы и деревья, уходим под реки и озера, уходим в чрево гор и чрево океана, чтобы со временем, как трава, прорасти наружу, через воды, воздух, горы и огонь, чтобы вполне оценить милость и милосердие Твое и чудо Твое – иметь возможность дышать воздухом Твоим, видеть свет Твой и видеть тьму Твою.
  И видеть огромное колесо, которое катится по жизни, и имя его Весна, лето, осень и зима, и детство, юность, зрелость, старость, и утро, день, вечер и ночь, и жизнь в земле, воздухе, огне и воде.
  Ты разрываешь нашу память, как пальцы разрывают написанное на бумаге, и пускаешь по ветру и сжигаешь в огне, и никто по пеплу не восстановит слово Твое, но эхо пепла Твоего возвращает слово Твое в мир. И мы опять записываем на бумаге свою память, чтобы она сгорела в огне, утонула в воде, истлела в земле, и была развеяна по ветру.
  О, Господи, да святится имя Твое, здесь, у стен Иерусалима. И возле Лобного места, и на берегу Москвы-реки, где стоял храм Велеса и стоит Успенский собор, как на месте воскресения христова стоит храм Гроба Господня.
  Вот падает огонь, рушатся стены, вот пепел ложится на землю, как осенью ложатся листья и зимой снег.
  Вот дует ветер, мешая огонь, и пепел, и землю, и листья, и снег, и земля очищается от скверны человеков.
  Но никто не бросил меня на жертвенник Твой одного, а вместе со всеми храмами, стенами, прудами и улицами положил на жертвенный стол под жертвенный нож народ мой и память народа Твоего.
  Слава Тебе, Господи, ибо близко четвертое пришествие мира земли и третье уже тает в дыме и облаках.
  И тает имя Ставра, отца моего, и тает имя Сары, матери моей, и дым Иерусалима впивается в клубы дыма московского.
  Опять на жертвеннике кровь Сары и Ставра, и кровь Сары стала третий мир, и кровь Ставра молода, как четвертый мир, и первый народ и последний народ на жертвеннике не последнем Твоем. Да пошли безоблачное небо, чтобы не лил дождь и не затушил пожар очищения, да пошли нам тьму египетскую, чтобы далеко было видно пламя жертвенного костра, да пошли нам ветер могучий, чтобы выше раздул он музыку жертвенной песни.
  И отсюда начинается жертвенная песня Емели, которой научила его Сара:
   - И Господь на жертвенник белого камня положил агнца белого, и прибавил к нему агнца черного, и прибавил агнца желтого, и прибавил агнца красного – сжег, и когда дым агнецов коснулся ноздрей Бога, по запаху понял Бог, что не изменились люди от милосердия Его, и пролил на алтарь черного камня кровь красного человека, и белого человека, и желтого человека, и черного человека пролил Бог на алтарь черного камня.
  И когда запах крови коснулся ноздрей Его, понял Бог, что остался глух человек к заботам Его, и тогда на камень желтого цвета положил Бог белый народ и красный народ, и желтый народ, и черный народ и смахнул его ладонью Своей с земли, и долго человеки летели, как сорванные листья летом, оседая то там, то здесь на пространстве вокруг звезд.
  И когда крик их коснулся уха Его, понял Бог, что не поняли люди гнева Его, и тогда собрал он звезды и солнце, и землю, и воду и разлил на жертвенный камень красного цвета. И когда запах духоты и тесноты коснулся души Его, понял Бог, что глухи и народы и земля к вниманию Его.
  И тогда разрешил Бог быть им такими, какие есть, но каждый стал один, и каждая стала одна, и каждый народ один, и каждая земля одна, и все пошло по кругу своему, но иначе чем знали люди, ибо Бог милосерден и к глухоте.
  И Он живее их смерти и бессмертнее их жизни. И так было и пребудет во веки.
  Так молился Емеля перед стенами Иерусалимскими, в русском квартале возле храма Гроба Господня, 9 дня аба иудейского названия месяца или 29 августа 11017 года по русскому летосчислению, в 2017 году по рождеству Христову, в 12395 году после рождения пророка Магомета, и в 2577 году после рождения пророка Будды, в священный день для каждого живущего на земле, хотя они и не помнят этого, как человеки не помнят имен предков своих, как предки не помнят прежних имен единого Бога.
  
  Москва. Яковлевское. Переделкино 1969 – 1991, 2001
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"