Лавр Олег Николаевич : другие произведения.

Работы-победители конкурса "Южанин"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:

Работы-победители конкурса "Южанин"

2016

Токарева Вера

Елшан

Первое место

    
   Осенний лес уже наронял под ноги достаточно листвы, она шуршала и шумела, как давешний дождик, пробирающийся  сквозь пока еще  пышные кроны деревьев.  Унес жаворонок красное лето. Студеными стали озера.
   Елшан любил раннюю осень; еще тепло, а насекомые уже попрятались. Ни тебе мух, ни комаров... Маменька, правда, всегда учила, что надо любить Божих тварей без разбору. Однако, человек - существо особенное, не всегда разуму подвластное.
   На берегу говорливой речки Елшан присел отдохнуть, третьи сутки ведь идет почти без роздыху.  Но Зову противиться трудно. Уже скоро покажется деревенька. А может большое богатое село? В этих местах ловец  еще не бывал.
   - Закончу  дело, и - домой! - уговаривал он себя. - Маменька небось заждалась, да и остальные тоже.
   Река катила свои веселые воды, дарила прохладу.  Плаксы-ивы склонили ветви низко -низко, полоскали узкие пожелтевшие листочки в проточной воде. Солнышко щедро заливало поляну, точно теплым медом. И каждая травинка нежилась в этих последних ласках.   Пригрелся  Елшан. Поклонило в дрему.  Мимо летела паутина, за ветки цеплялась.  Хорошо-то как!
   И вдруг, словно из-за реки кто-то позвал:
   - Эй! Эй!
   Тихо так позвал. Но Елшан  встрепенулся. Пора...
   Поднялся, улыбнулся напоследок реке, пообещал явиться снова. Прямо посередине волны плеснула большая рыба, обдала серебряным жаром и скрылась в глубинах. До свидания!
   Только к закату вышел Елшан на проселочную дорогу. Ярко красное светило весело закатывалось за ближайшую горку.  Тракт был наезженный ухоженный, любо по нему путнику шагать. Через час показались первые дома. На завалинках чинно сидели старики, о своих делах беседовали да на молодежь недовольно поглядывали.  А что? Самое оно стариковское дело молодость строжить!  Ловца в Елшане узнали сразу по вышитому на груди вещему гаврану. Шапки ломать  стали, в пояс кланяться.
   Когда Елшан только занялся ловчим ремеслом, его  смущали  почести, а потом - обвык.  Он степенно поклонился старожилам, и неспешно пошел по деревенской улице. Зов вел его...  Собаки заливисто лаяли, провожая чужака.
   У высокого добротного дома Елшан остановился.  Резные наличники, на заборе кони, как живые гривами трясут - красота!
   - Эй! Эй! - покричали ему из-за высоких ладных ворот.
   Значит правильно пришел.
   Елшан стучать не стал, сам в калитку вошел. Метнулась  по ноги матерая старая сука, залаяла и тут же, поджав хвост, убралась обратно в будку. Посреди широкого двора ловец встал. Навстречу из хлева выскочила простоволосая баба с ведром. Замерла и как была задом обратно вошла. Через минуту - другую показался хозяин с вилами. Дородный мужик с окладистой бородой и твердым взором.
   - Куда прешь?! Чего надо?! - строго крикнул он. - Зачем  по дворам без сызваления шастаешь? Али стучаться не обучен?
   Елшан молча ткнул в оберег. Мужик сразу смешался, пожевал губами, а потом хмуро сказал:
   - Коли так, входи в дом. Милости просим!
   Ловец спрятал ухмылку в усы и уверенно зашагал к хозяйскому дому.  В сенях пришлось остановиться: после яркого света неприятно ослепили глаза потемки. Зато Зов стал громче. Просто кричал в ушах, рвал перепонки. 
   Елшан уверенно прошел в красную горницу. Он знал: по пятам идет сам хозяин, но не решается зайти наперед. После того как ловец приглашен в дом, его надлежало слушаться и домочадцам, и гостям, и пришлым. А наперед - самому хозяину.
   Елшан  подошел к образам. Перекрестился. Мирно мигнула ему лампадка, хмуро взглянул с иконы Творец. Улыбнулась Святая Богоматерь, прижимая к груди свое Дитя. Ободряюще посмотрели Святые угодники. А он поклонился им в ответ, благодаря за гостеприимство. И вновь  нестерпимо захотелось спросить: "Как же вы не уберегли дом? Почему не наставили людей? Вон они вам и резную лампадку повесили, и вышитый рушник;  молятся поди всей челядью, а того не ведают, что зло среди них! А может, ведают? Но уже свыклись и живут себе?"
    Ох, устал он... Устал...  В монастырь надо сходить, святым воздухом подышать...  Там такая благость, и образа чистые  дивным светом молельни освещают. Живые. А эти почти мертвые... Погубили их люди.
    Елшан сел на хозяйское место за широкий стол. Мужик с бородой стоял на пороге, мялся. Впервые с ловцом дело имеет: не знает что положено,  что нет.
   - Сюда поди, - позвал гость. - Знакомиться давай.
   - Еремей, - басом ответил хозяин. - А тебя как звать, мил человек?
   - Елшаном зови, люди так нарекли, - кивнул тот.
   Помолчали.
   - Расскажи о беде своей, - сказал, наконец, ловец.
   - А шо рассказывать-то? Чушка тут завелась у нас. Бегает, жить мешает. Мы уж и батюшку приглашали и бабульку читать, все одно - как ночь так спасу нет. А утром весь дом вверх дном. И скотина нервная стала. Коли поможешь, все что хочешь, проси. Я на селе староста, все что смогу - сделаю, отдам - не пожалею.
   - Чушка говоришь? Неприятность это - не беда. Много не возьму. Однако,  с тебя твоего слова не сымаю, что попрошу - мое. Но наперед про  плату скажу, коли не согласишься - уйду. А с чушкой тогда сам разбирайся. Лады? - Елшан неторопливо  положил на столешницу свои могучие кулаки.
   - Лады, - согласился Еремей. - Прикажешь кушать подать, гость долгожданный?
   - Опосля. Ты мне домашних собери. Взглянуть треба, - отрезал ловец.
   Хозяин исчез в дверях. Спустя две четверти часа в горницу разномастной гурьбой вошли: давешняя баба, но уже в цветастом платке, за ней сразу молодуха, румяная да белая, в расшитом бисером уборе, следом - наклонив голову чтоб косяк дверной не задеть -  молодец, видимо, сын, за следом сам Еремей. 
   - Вот, - сказал он. - Семья моя. Жена Настасья. Меньшой сын Никола. Жинка его Наталка. Старшой-то Никитка в городе с женой проживает,  к нам наездами бывает. 
   - А кто это за тобой? - спросил Елшан, силясь рассмотреть бледное личико за широкими мужскими спинами. Требуемую персону тут же вытолкнули в центр комнаты.
   - Это Ляська. Сирота. Соседи померли, а дочка вот осталась. Приблуда, - пренебрежительно пояснил мужик.
   - Что за имя такое -  Ляська? Крестили-то девку как? - удивился гость.
   - Ляська и Ляська! - вдруг вклинилась хозяйка. - Будет вам на подкидыша вниманье обращать. Она так... Избавиться никак не могем, замуж-то поди такую - кто возьмет?! Убогая!  - и засмеялась.
   Сноха вторила ей заливисто, а тонкая девушка в стареньком  сарафане вся сжалась, голову в худые  плечи втянула. 
   - Молчать, сороки! - велел Еремей. - Ишь галдеж подняли. Ляська, ступай! 
   Елшан только и видел, как взметнулась жидкая тощая коса. Девка исчезла с глаз долой.
   - Может угоститесь, чем Бог послал? - лелейно пропела Настасья.
   - Можно. Пущай ваша Ляська прислужит.  Негоже мне людей от работы отрывать.
   Елшан видел, как вспыхнули недовольными огоньками озорные глаза Наталки. И то видно, к работе бабенка не шибко приучена. Сарафан да телогрейка чистые нарядные, бусы на белой груди янтарные, руки вон холеные...
   Но слово ловца - закон. Молча все вышли из комнаты, только через десять минут вернулась Ляська. Принесла на красивом подносе горшок с картошкой и мясом, потом пирог с капустой, яблоки моченые да огурцы бочковые. Последним внесла каравай. Водрузила его посреди стола  и встала жердиной, глаза долу.
   А  Зов-то вокруг нее так и вьется, подвывает тихонько.
   - Вот кто звал-то...- подумал Елшан.
   А сам только краем глаза на девку и поглядел.  Потом  вовсе сказал:
   - Поди. Позже со стола приберешь. Да постель мне постели, где хозяева укажут.  Утомился я с дороги.
   Ляську как ветром сдуло. Видно, боится людей, пуще огня.
   Ночка опускалась медленно, убаюкивая, успокаивая деревню.  Зажгла звезды.  Яркие. Дворовые псы гавкали, подвывая на восходящую луну. Хозяева, запирая ворота, шугали своих мохнатых сторожей.
   -  Ну, бестолковщина, че воешь позря?! Спать!
   И засыпали все. Одни коты бродили по улицам, временами устраивая свои неурочные драки.
   Елшан лежал в горнице, положив руки за голову.  Суета в доме успокоилась. Вот прошли в свою опочивальню хозяин с хозяйкою.  Вот протопал Никола с женой, Наталка попеняла мужу на что-то шепотом. Заскрипела кованая кровать - улеглись. Теперь будут ждать, пока дом заснет - дело-то молодое. Но долго еще быстро-быстро бегала взад-вперед  приблуда. Шурудила что-то  у печи, скребла чугунки, выносила помои.
   Петух проорал полночь, когда и она затихла. 
   Елшан задремал, даже сон какой-то пригрезился. И вдруг прямо мимо его горницы: шлеп-шлеп... шлеп-шлеп...шлеп-шлеп. Как будто босые детские ноги по мокрому, только что мамкой намытому полу пробежали. Ловец встрепенулся. Сон как рукой сняло.
   Только и слышно по дому Шлеп-шлеп... 
   Перестал храпеть хозяин, утихла возня молодых. Шлеп-шлеп. Загремели заслонки на печи. Загромыхали чугунки да кастрюльки.  Шлеп-шлеп. Полетели на пол ложки да половники. Шлеп- шлеп. Захлопали ставни. Шлеп-шлеп. Что-то упало, громко чавкая. Шлеп-шлеп. Задребезжали стекла. Шлеп-шлеп.  Заскрипели разом,  словно жалуясь, все половицы в доме.
   Елшан встал с постели. И тихонько выглянул из-за занавески. Шлеп-шлеп. Словно ребенок, резвясь и шаля, пробежал мимо.   Ловец на цыпочках  прокрался  следом.  Распахнулась входная дверь. Шаги  скатились с  крыльца и понеслись в хлев. Оттуда немедленно раздался рев испуганной скотины. Долго жаловались коровы и козы на свою неблагополучную судьбу.
   - И как молоко-то не пропадает? - удивился Елшан.
   Он стоял на крыльце в одном исподнем. Ночной холодок пробирался под нижнюю рубаху, неприятно щекотал брюхо. Бухнула дверь хлева. Мимо вновь просеменил веселый бег. Громко ахнула входная в сени, еще громче - в дом. И пуще прежнего заскакали заслонки, загремели чугунки, запела печная труба. И вновь - хлоп, бух - хлев. Ревет потревоженная скотина.
   Елшан закурил самокрутку, которую прихватил из котомки. Вокруг него гремело, шлепало, ревело... А он ждал утра. Самое важное случится на заре Божией. 
   Край далекого поля еще не озолотился, когда вечный страж времени петух прокричал  заздравие утру. Шлепание мелким горохом высыпало  на крыльцо, постояло рядом с Елшаном, повздыхало и, шурша опавшими листьями, кинулось в сад. Ловец за ним. Под раскидистой яблоней бег остановился, на мгновение ловец увидел маленького прозрачного  мальчика, что прижался к шершавому стволу дерева.  А может это был предрассветный туман? И пропало все.  Тихо стало.
   Елшан вернулся в дом, улегся в горнице и заснул. Он был уверен, что вместе с ним уснул и дом.
   Проснулся гость за полдень. Оделся. На столе ждал его, накрытый белым полотенцем, завтрак. Вышел на крыльцо, закурил.
   Матушка ой как не праздновала эту его привычку. Считала, что зря он подобрал ее, слоняясь по свету. А Елшану она помогала. С дымом отпускал он в небеса свои молитвы, думы - так скорее до Бога дотянуться получится. А еще страхи.... Страхи улетали вместе с ароматными колечками... Ловцу бояться негоже. То, что по дому бегает не просто чушка, Елшан понял, едва переступив порог. Беда в доме приключилась. Спросить хозяев напрямик? А если начнут прятать все? След путать? Он потом вовек не разберется! Можно, конечно, труда себе особого не давать. Поймать побегунчика и дело с концом. Так многие ловцы делают, но Елшан сам положил себе непременно до истины добираться. Ой, редко когда нечисть в добром доме заводится... А вдруг и не нечисть вовсе?
   - Как почивалось? - хмуро спросили у него за спиной. На крыльцо вышел сам хозяин.
   - Неплохо, - спокойно отозвался гость.
   - Ой, ли? Слыхал, какие страсти-то у нас творятся? Избавь уж нас от чушки, сделай милость! А то нам хоть двор бросай! - Еремей стоял, заложив руки за спину. Словно прятал их от греха подальше.
   - Не поможет. Чушка за вами вслед увяжется. Вы ж утварь с собой потащите? Так и ее прихватите! - усмехнулся Елшан. - А скажи, хозяин, давно ли эта напасть  приключилась? Ты не спеши - подумай, важно мне это знать.
   - Так в прошлый год, в аккурат на яблоневый Спас! - вклинился в мужской разговор веселый голос Настасьи, она проходила мимо с ведрами и остановилась передохнуть.
   - Ступай куда шла! Разговорчивая! Кто тебя спрашивал?! - накинулся на жену Еремей.
   - Ты чего? - удивилась Настасья. - Какая муха укусила-то?
   - Ступай, кому говорю! - не унимался мужик.
   Баба подхватила ведра и ушла.
   Еремей  угрюмо насупился. Видно, не по нутру пришлись слова жены хозяину. Ишь, как пыхтит, злится. А с чего бы это? Ну, влезла в разговор бабенка, так, поди, в этом доме жинки не последнее слово имеют.
   - Верно жена сказала, - подал голос Еремей. - Ну, мне пора, работа стоит.
   Елшан  затушил самокрутку. Лихо  хозяин разговор-то свернул. Даже не спросил, когда к делу приступать гость собирается.  Видно есть что скрывать!
   День в деревне начинается рано, а заканчивается затемно. Много хлопот у крестьян: скотина ухода требует, на огороде дел невпроворот. Трудились хозяева знатно, приятно смотреть, но все же чаще других  на глаза Елшану попадалась Ляська. Девку гоняли без жалости все кому не лень, да еще покрикивали, коли не успевала оборачиваться.   В особенности горячилась Наталка. Все было не так, все не по ее!  Несколько раз даже за косу приблуду хватала...   Мужики Ляську громко не  строжили, тяжелой работой  не нагружали, но и они нет-нет да и начинали ворчать.  И не то чтобы девка плоха была как работница или ленива без меры, но поди попробуй, угоди всем за раз: хозяин велит питья телятам принести; хозяйка в руки лопату сует, мол, на огород ступай; Наталка зовет картошку чистить, а Никола требует солому... 
   Елшан  присел на завалинку. Солнце грело, белые пушистые облака бесшумно скользили по блекло-голубому небу. Даже как-то не верилось, что  совсем скоро придет пора дождей, а там уж и до заморозков недалеко.
   - Ляська! - крикнула совсем рядом Настасья. - Сюда поди! Кому говорю, чтоб тебя леший прибрал, бестолковую! 
   Настасья - баба хоть и дородная, но вся ладная, круглая. Руки пухлые, мягкие, такими только гладить да ласкать, а не оплеухи отвешивать.  А голос  какой звонкий сильный; поет, поди, знатно.  Рядом с ней сиротка казалась еще тоньше, еще прозрачнее. Кожа с серым оттенком, коса, что твой мышиный хвостик,  вся из себя  худющая. И одежа с чужого плеча.
   Заметил Елшан еще одну странность: женская половина семьи девку явно не жаловала, тычки до зуботычины раздавала за малейшую провинность,  мужики вели себя сдержаннее и можно сказать добрее, однако, шарахалась от них приблуда, как от огня, и все больше к бабам липла.
   Обедал гость вместе с хозяевами,  Ляська себе миску на стол только поставить и успела.
   - Ляська! Хлеба тащи!
   - Ляська, добавь горячего!
   - Ляська! Соли подай!
   И так без конца. Успела ли приблуда сунуть кусок в рот, Елшан не знал, он встал из-за стола первым и ушел в сад. Сел под старой яблоней, прислонился к стволу и глаза закрыл. 
   Зов то тихий далекий, то громкий и настойчивый раздавался как будто разом со всех сторон. Ловец приказал себе не слушать его, мешает только.  Спиной Елшан чувствовал каждый узел, каждый бугорок на коре дерева. Пахло прелым яблоком и листвой. А еще осенними цветами. Нежно так, еле ощутимо. Почему побегунчик явился именно сюда? Что влекло его к этому месту? Откуда странная связь между ним и приблудой? 
   - Нужно поговорить с Ляськой! - решил Елшан. - Но так, чтобы без хозяев. Девка их боится, рта не откроет.  Погожу пока с ловлей, успеется. Присмотреться надобно.
   Два дня ждал ловец такой возможности. В сад больше не ходил, все, что ему требовалось, он там увидел, а разгадка тайны крылась в самом доме и его домочадцах. О многом Елшан догадывался, но требовалось знать наверняка.  С этой же целью он по вечерам ходил к колодцу, около которого на завалинке всегда собирались старики. Многого, конечно, пришлый узнать не смог: деревенский люд посторонних не слишком жалует, но что-то все равно услышал. Например, что звали Ляську на самом деле Машей, что родители ее жили бок о бок с Еремеем и его семьей, причем жили дружно, а когда мор разом унес соседей, то дочку староста взял себе на воспитание. В один голос старики говорили, что девка ущербная не только телесным здоровьем, но и душевным.  А вот почему они так решили, Елшан добиться не смог.
   Чушка по ночам продолжала беспокоить дом. Покоя от нее действительно никому не было. Особенно бесилась перед рассветом. Грохот стоял такой, хоть святых из дома выноси. Хозяин с каждым днем становился все пасмурнее, он-то думал, что ловец тут же избавит его от напасти, а тот только ест, спит и по дому шатается, во все углы заглядывает. Да вопросы задает неожиданные. Часто ли Ляська болела в детстве? А почему уехал старший сын? И много еще чего... Настасья уже прямо сказала мужу, что Елшан де этот - проходимец и гнать его надо. Однако Еремей опасался поступить по совету жены.
   На третий день  Елшан услышал, как Наталка приказывала Ляське отправляться со стиркой на реку. Удобнее момента и не придумаешь. Ловец  ушел из дому раньше девки, встал за углом чужого дома и стал ждать.
   Ляська появилась только через час с огромным баулом в руках. Елшан потихоньку отправился следом. Шла приблуда не той дорогой, которая привела ловца в село, а еле заметной тропкой. Шла не оглядываясь, видать совсем не боялась, что кто-то увяжется.  Через три  четверти часа пришли, таким образом, к реке. Елшан за деревом спрятался, ему было любопытно, как будет вести себя девушка без посторонних глаз.  Ляська развязала свой баул, достала доску и мыло, разложила белье. Взялась за работу ловко и привычно. Мочила, мылила, терла, полоскала... И пела. Тихо, едва слышно. Но песенка была веселой.  Елшан незаметно подкрался к прачке. Девчонка его заметила не сразу, но как же она испугалась! Просто побелела вся! Рубаху наземь уронила, стоит и глазищами хлопает, а сама судорожно на шее платок поправляет.
   - Стираешь? - спросил Елшан.
   Кивнула в ответ.
   - Руки-то поди замерзли совсем? Вода холоднющая. Дай погрею! - и сделал шаг навстречу.
   Ляська отшатнулась, ладони за спиной спрятала, головой отрицательно трясет. А сама ни гу-гу.
   - Да не кочевряжся! Не обижу! Не зверь, поди, человек, - Елшан внимательно следил за реакцией девки, а сам широко расставил руки, вроде как толи обнять хочет, то ли поймать.
   Приблуда бросила быстрый взгляд на белье, поняла, что похватать все не успеет, затравленно заозиралась. Оставить стирку и спастись от чужого бегством ей не позволял страх перед хозяевами.
   - Подойдешь, в речку прыгну! - вдруг заявила она. - Потопну, так на тебе пусть смерть моя будет.
   - А ты смелая, - одобрил Елшан. - Только зачем в реку сигать? Али мужика у тебя ранее не было?
   - Не твое дело! Ступай откуда пришел! - близость возможной гибели расхрабрила девку.
   - Ладно, не бойся! Не затем  я за тобой следил, - серьезно сказал Елшан. - Ты мне скажи кое-что по совести,  я и уйду.  То, что бьют тебя - это я видел, то, что терпеть не могут - понял.  Но почему из дома-то не сгонят?
   - А кто бесплатную прислугу прогонит прочь, хоть и постылую? - Ляська от воды  не отошла.
   Ловец намерено  напугал девушку, от страха порой невольно самые тайные мысли с языка соскакивают. 
   - А сама почто от них не уйдешь?
   - Некуда! - как отрезала.
   - Расскажи, что случилось в вашем доме в прошлом году перед Спасом? Почему вдруг чушка у вас завелась?
   - Не знаю я, у хозяев спросите, - сказала тихо и глаза спрятала. 
   - Не хочешь ты мне правду говорить... А почему?
   - А чем вы других лучше? Покрутитесь и уйдете своей дорогой, а мне тут еще... - что ей тут еще приблуда не договорила, только рукой махнула.
   Елшан ушел.  По возвращению сразу же в сад подался. К старой яблоне подошел, ствол ее погладил,  у корней внимательно землю оглядел. А после с правой стороны  в аккурат над небольшим  бугорком сук срезал. И в дом вошел. Свою суму взял и сел у окна в общей горнице.
   Тут же рядом возник Еремей, потоптался малость, а потом спросил:
   - Добрый человек, когда ж ты нас от чушки-то спасать станешь? Ведь моченьки нет! И про оплату мы не договорились...
   - Плата? Ляську свою отдашь, и будет с меня, - отозвался Елшан, внимательно разглядывая ветку в руках.
   - Кого? Да ты что ж?! Она ж человек, как я тебе ее в кабалу отдам? - хозяин от негодования даже позеленел. Только не потому он так за Ляську вступился, что жаль ему было девку...
   - Ты подумай, Еремей. Не тороплю. До вечера у тебя побуду. На закате мне свое слово скажешь. С домашними посоветуйся. Да - да, нет значит нет.  Уйду. Только наперед знай, даже если соберешься и съедешь с этого дома, побегунчик за тобой пойдет, потому как не к углу твоему родному привязан, а к людям здесь живущим. Думай, Еремей. Думай.
   Елшан даже глаз на хозяина не скосил, вниманием не удостоил.  Мужик помялся, рукой досадливо махнул и утопал прочь. К жене отправился за советом.
   Ловец  так и просидел у оконца до самого условного часа. Вечерять отказался. Велел всей семье в горнице собраться. Пришли. Стоят, на него пялятся, лица у всех красные недовольные, только Ляську привычно не видать.
   - Вот что, - решительно нарушил  тишину староста. - Ты, ловец, гость, конечно. Но проси чего другого. Все сделаю!
   - Нет, - качнул головой Елшан, а сам за спины заглядывал, силился девчонку разглядеть.
   - Ну как мы ее отдадим?! - пробасил недовольно Еремей. - Не чужая она нам! А сама она не хочет! Ляся, не хочешь ведь?
   Ляську опять вытолкнули вперед.  И она встала, как  в прошлый раз, опустив голову, не решаясь даже знак подать. Десять пар глаз так и впились в несчастную приблуду.
   - А коли согласится? Сама по доброй воле пойдет? Отступитесь? - спросил ловец.
   - Не выйдет у тебя! - обрубил Никола. - Деньгами у бати проси. Сколько положишь за работу, столько и заплатим, не боись.
   - Уйдите все. Хочу Лясей тишком перемолвиться.
   Хозяева взялись возмущаться наперебой, но Елшан так посмотрел на недовольных, что они поспешили уважить его  просьбу. 
   - Ну, Маша, что скажешь? Пойдешь со мной? - ласково спросил ловец.
   Девчонка от неожиданности даже голову подняла, видно, не ожидала имени своего услышать.
   - Зачем вам я? - едва слышно прошептала. - Неужто у вас жены нет?
   - А причем здесь жена-то? Не в жены тебя зову, в работницы. Маменька у меня совсем старенькая стала, ей уход требуется и помощь по хозяйству. Тебя не обижу. Жалование платить стану, - степенно выговаривал Елшан, но по глазищам видел - не верит, подвох ищет.
   - Я тут останусь, - и отвернулась.
   - Оставайся, - согласился ловец. - Только чушку я с собой заберу в любом случае, негоже ей добрым людям жить мешать!
   - Это они-то добрые?! - невольно воскликнула Ляська и тут же прикусила язык.
   - А что, злые? Расскажи мне, Маша. Как все было расскажи, важно это. Помоги мальцу, коли себе помочь не желаешь.
   Девка так и прянула от него, а у самой в глазах слезы стоят, вот-вот хлынут, затопят все вокруг.
   - Не трогайте его, он маленький совсем. Не понимает ничего, играет...
   - Знаю. Потому твоей помощи и прошу. Навредить ему боюсь, - Елшан лукавил, желая  заставить Лясю открыть свою страшную тайну.
   - Не обижайте его. Пожалуйста!
   - Со мной пойди, ему ничего дурного и не будет.
   Но девка наглухо замкнулась в себе, трясется как листочек и молчит, только носом шмыгает.
   - Давай так поступим. Сегодня ты подумаешь, а на рассвете решишь, как тебе поступить?  Пожалел я тебя. И его пожалею. Согласна?
   Маша-Ляся голову в плечи втянула и еле заметно кивнула.
   - Позови хозяина, - попросил Елшан.
   Девчонку как корова языком слизнула. Зато воротился Еремей.
   - Поймаю я твою чушку. А с наградой завтра решим, коли Ляся согласится, с собой заберу, - сурово сказал ему ловец.
   - А если не согласится?
   - Значит, так уйду! - заявил Елшан. - А теперь слушай, хозяин. Ночевать всей семьей ступай куда хочешь, только от дома подальше. Накрепко запомни: уходите и до рассвета следующего дня не возвращайтесь. А нето худо будет!  А Ляську оставь, мне помощь нужна.
   - Почему ее? - вскинулся староста.
   - Не буду я тебе ничего объяснять, - Елшан тяжело посмотрел на Еремея.
   Мужик под этим взглядом  растерялся, кивнул и сбежал прочь.
   Во дворе тут же раздался его зычный крик, полный затаенной злости и желания на ком-нибудь ее сорвать:
   - Настасья, Наталка, еды там тряпья возьмите, ночевать на дальний сеновал пойдем! Чего?  Это кто тут супротив меня голос поднимать удумал?
   - Батя, брось серчать! - пробасил сын. - Наталка, мигом чтоб у меня!
   Хозяева собирались долго, шастали туда-сюда.  Уже солнце почти скрылось за крышами домов, когда они, наконец, ушли.
   А Ляська осталась. В горницу вошла бочком, у стены встала и замерла, как неживая.
   - К себе иди, - приказал Елшан. - И чтобы  не случилось, носа не высовывай!
   - А помогать как же? - прошептала девчонка.
   - Не для того тебя оставил, а чтоб не приставали те с уговорами да страстями. Ступай уже и не мешайся!
   Приблуда исчезла с глаз.
   Елшан снова повертел в руках давешнюю ветку. Достал из сумы нож и стал потихоньку строгать, бормоча себе под нос зазыв.
   - Душа неопытная, душа неупокоеная, мимо не ходи, ко мне подойди. Дам тебе игрушку из дерева зверушку.  Дам калач, только не плачь. Дам монетку, детке на конфетку.  Мимо, милый не ходи, ближе-ближе подойди...
   Ночь зашла в дом бесшумной своей походкой. Ловец затеплил лучинку и при неверном свете снова занялся работой. Из куска дерева стала проявляться фигурка человечка, вырезанная искусными руками. И вот скрипнула половица в соседней комнате, на кухне громыхнула посуда.  Мимо прошлепали невидимые ноги. Остановились.
   - Иди ко мне, малец. Посмотри, что у меня есть... - позвал Елшан и снова свой зазыв затянул, только теперь громко, в полный голос.
   Побегунчик потоптался на месте  и  убежал. Побоялся. Ловец улыбнулся,  из сумы достал угощение и серебряную монету, разложил на лавке.
   В доме стучало, звенело, но входная дверь не хлопала.  Снова подкрались шаги.  Остановились теперь поближе. Видно любопытно взглянуть, что это человек там делает. А Елшан нарочно рукоделье свое прикрывает, заманивает.  Ближе, еще ближе...  Потянуло морозным страхом, на затылке встали дыбом волосы, но ловцу к такому  не привыкать. Ясное дело: живому нельзя безбоязненно возле неупокоенной души находиться. Елшан скосил глаза вправо: замерла в углу густая тень, так похожая на маленького мальчика. Ловец куклу свою вперед огонька лучины выставил, упала от игрушки тень на побегунчика.
   - Ловлю душу в новое тело, в новый дом. Жить тебе в нем!
   Раздался крик, да такой что заложило уши. Тени сжались, затрепетали, словно одна из другой вырваться пыталась, а потом  потянуло холодом,  но не тем бодрящим морозцем, что бывает зимой, а могильным, страшным.  Сгустился мрак, живой огонек метался, как от сквозняка, но горел. Елшан лучины из осины кладбищенской делал, только такие и годятся для ловли.  Побегунчик сдался не сразу, все пытался освободиться и звал, как ребенок мать свою зовет, когда сильно напуган.  Ловец видел, как вбежала в комнату Ляська, вся бледнющая хуже поганки. Трясется. Если не остановить, бед наделать может. Елшан руку вперед выбросил и грозно крикнул:
   - Замри! - девка так и встала столбом.
   А детский плач звучал все громче, пронзительнее, жалобнее... И вдруг оборвался, исчез побегунчик в кукле, но на последок полоснул Елшана  жутким страхом, заставил  увидеть свое короткое прошлое.
   ... - Тужься! Да не ори ты! Ишь ты, орет как резанная! - недовольно крикнула  потная  красная тетка, в которой с трудом можно было узнать Настасью. 
   Кто-то кричал с надрывом, просил помощи.  Совсем рядом раздавались другие голоса. И вдруг весь гам разом перекрыл плач младенца.
   - Чего это она? Померла, что ли? - удивилась Наталка, наклоняясь над роженицей.
   - Что приблуде сделается! - проворчала свекровь. - В обморок вишь свалилась, как барышня. Наталка, детенка прими, мне передохнуть надо.
   Сноха взяла наскоро завернутого в простыню малыша.
   - Мальчишка, вроде, - скривилась она. - Глянь, Анюта!
   - Еще чего! - прошипела  незнакомая молодая баба. - На выродка этого...
   - Так Никиткин же, мужика твово - ехидно отозвалась своячница.
   - Не его это! Нагуляла приблуда! - взвилась Анюта, а сама еле терпит, чтоб в голос не взвыть.
   - Чего-то наша роженица уморилась, как бы не преставилась, в самом деле. Беги, Наталка, в дом, там на полке настойка рябиновая стоит, тащи ее сюда,  - приказала Настасья. - Анютка, младенца-то у нее забери. Бери, бери, да побыстрей. А я сама умоюсь пойду.
   - В ушате вон воды полно, - влезла Наталка.
   - Не могу, ужо в бане, душно мне. На воздух выйти надо, - отрезала свекровь.
   Женщины ушли, оставив Анютку с мальчонкой на руках.  Баба брезгливо смотрела на сверток, и вдруг взяла ее такая злоба, что весь мир собой закрыла.  Анюта воровато глянула на Ляську, которая  без памяти лежала, да и  накрыла ладонью лицо мальчишке. Недолго держать пришлось, пробежала по тельцу дрожь и затихла.  Баба мертвого младенца рядом с матерью положила...
   Трупик этой же ночью  под яблоней в саду закопали... Сам Еремей могилку капал, на чем свет стоит баб ругая, рядом на коленях выла Анютка.  Ляське сказали, мальчонка родился-де хворый... С тех пор и появилась в доме чушка...
   Елшан очнулся, рукой по лицу провел. И только тогда понял, что плач не успокоился, а продолжал рвать душу надрывом.  Но ревел уже не побегунчик, завывала несчастная Ляська.
   - Отомри! - разрешил девке ловец.
    Та на пол так и рухнула, рыданиями захлебнулась.  Долго Елшан  успокаивал Машу, по спине гладил, слова добрые говорил. Только когда куклу  показал и объяснил, что ничего мальцу не сделалось, немного успокоилась. Остаток ночи провели сидя на полу рядышком.  Ляська про жизнь свою рассказывала, а Елшан слушал, не перебивая.
   - Как родители мои умерли, я тут жить стала. Дом наш дядька Еремей снес, двор свой расширил. Он староста, кто ему слово поперек скажет? Да и зачем? Его моим благодетелем почитали... Обижали, конечно, меня, но не так чтоб со свету сживать.  Ляськой прозвали. Не было у хозяев дочери, вот вроде как я и заменила. Потом Никитка стал на меня посматривать, просил даже у родителей благословения, жениться хотел. Да только тетка Настасья запретила приблуду в родню брать. Не любила она меня... А Никитку на девке из другого села поженили, на Анюте. Сначала хорошо даже было. Никитка от меня отстал, с молодой женой забавлялся. Потом оженился и Николка. Наталка меня за что-то возненавидела, даже просила свекров со двора согнать, но тем работницы дармовой жалко было.  Не знаю, что  у Никитки с Анюткой разладилось, только стал он меня по углам подстерегать. Я дядьке Еремею призналась, он его вожжами отходил... Тяжело мне жилось тогда, снохи меня поедом ели. Хотела уйти, так не судьба видно была. А посля Никитка как-то в хлеву меня подкараулил... Я смолчала. Срам такой... А он с тех пор как с цепи сорвался, проходу мне не давал, все норовил затащить  туда, где нет никого. Я бегала от него, но молчала.  А тут живот расти стал. В тяжести я оказалась. Тетка Настасья меня по всему дому за косу таскала,  выведывала, кто отец. Я и призналась... Никитка отнекиваться не стал, так прямо и сказал, что люба я ему и дите его.  Не знаю, как я тот ад пережила. Никитка защищал, да только не всегда рядом был.  Обещал, что как ребетенок родится, уйдем мы с ним. Я этим и жила.  А потом... потом... - Ляся заплакала. - Потом мальчишечка  слабенький родился, сразу и умер. Они мне даже не сказали, где он похоронен. Никитка с женой остался, да я и не желала другого. Вскорости уехали они в город. Я утопиться хотела, да тут вдруг мальчик мой вернулся. Я знаю, это он был... Правда? - девчонка заглянула в глаза ловцу. 
   Елшан смотрел в окно на яркую луну и долго молчал, прикидывая можно ли Маше правду сказать.
   - Правда? - сказала чуть громче, а словно бы прокричала прямо в ухо.
   - Правда. Не отпустила ты его, да он, верно, и сам бы не ушел. Обидели его тут.
   - Как обидели?
   - Убили, - тяжелое слово упало и растеклось черной лужей.
   Ляся задохнулась.
   - Как убили?
   - Да так. Жена Никитки грех на душу взяла, да только не она одна виновата.  А похоронили под старой яблоней в саду. Хочешь, мы его выкопаем и с собой заберем? Негоже ему тут лежать... - Елшан ждал, что Ляся ответит.
   - Проклятые! - с жаром запричитала  она. - Пусть прокляты будут сами, и род весь их, и дом этот! Сколько боли от них вынесла, а за что? И сыночка моего невинного... - и протяжно взвыла, как собака перед собственной кончиной.
   - Тихо, тихо. Прокляла? Твое право. Только послушай, что тебе скажу. Не будет отныне в доме этом благости и детей. Никогда. Угаснет род старосты Еремея.  А ты собирайся, - уговаривал  ловец.
   - А я все ведь думала, за что Никитка жену смертным боем бить стал! За что так жестоко? Он однажды вожжами ее едва...
   - Повинилась она перед мужем. А остальные и так все знали...
   - Они же потом меня... И дядька сам, и Николка... - кричала Маша, царапая себе лицо.
   - Насильничали? Догадывался я, только наверняка не знал, - грустно покачал головой Елшан. - Про сыночка своего вспомни. Пойдем, уже луна к закату клонится, скоро солнце вставать станет. А нам еще мальца выкопать надо. Где тут лопату взять можно?
   Но не сразу смог ловец достучаться до убитой горем  Ляськи.  Наконец, шатаясь на нетвердых ногах, смогла девка во двор выйти.
   Могилку раскопали быстро, Елшан тряпки и косточки в широкий плат завернул, в суму убрал.
   - Теперь сама собирайся! - сказал он Маше.
   - Ничего из этого проклятого дома не возьму!
   Ловец и Ляся не стали ждать хозяев и ушли из села, едва ночь превратилась в рассветные сумерки. 
   Весь день спутница молчала, не жаловалась на долгий переход и скудную еду. А ночью Елшан подкрался к спящей:
   - Разольется река быстрая, озерцо расплескается, болотца высохнут, а коряги и пни змей повыгонят. Так гоню-выгоняю тоску великую  с головы буйной, с лица белого, с сердца ретивого. Чтоб не рвала не терзала тоска лютая. Пусть уйдет за семь морей, за семь полей, да там сквозь землю и провалится!
   Поутру Маша повеселела и хоть не смеялась, но стала хоть на живую походить. Так к концу пятого дня подошли к монастырю. Настоятель, старый знакомый Елшана,  принял их ласково. Здесь на монастырском кладбище и остались навсегда останки маленького мальчика без имени. Маша долго молилась, на коленях стояла, поклоны клала, просила у  угодников милости.  Елшан свечи иконам ставил, свои молитвы читал.  Мирно пахло ладаном, мигали, потрескивая, тонкие восковые свечки. Ловец вспомнил, как прошлой осенью помогал монахам ульи на зиму прятать.
   В святой обители прожили путники без малого восемь дней, а потом дальше двинулись.
   - Расскажи мне про чушек, - как-то попросила  Ляся,  когда путники  остановились отдохнуть под нарядной рябинкой у дороги.
   - Не люблю  я это слово, - поморщился Елшан. - Я их побегунчиками зову... Но не суть.  Чушками становятся умершие в младенчестве некрещеные дети, коли в добрый дом попадут так домовыми сделаются. Это мальчики. А девочки - кикиморами. Что морщишься? Не болотными, понятно дело.  Дворовыми. Эти  -  людям помогают, о доме заботятся.  Такие неупокоенные порой назад к Богу уходят и заново родятся.
   - А если в злой дом попадут?
   - Тогда так чушками и останутся.  Так чаще всего бывает. Ловцы их в куклы ловят, да и хоронят, где люди не ходят. Такая душа навсегда пропадает, из куклы без воли ловца хода нет.
   - А мой? - испугалась Маша.
   - Я не хороню, как другие.
   - А что ты с ними делаешь?
   - Узнаешь! Пойдем!
   Шли они долго. С деревьев листье опало, раздулось ветром.  Запустели сады,  в путь засобирались перелетные птицы. Приунывши, затихли сорные гнезда. На исходе третьей  недели зачастили дожди, пришлось  искать ночлег в деревнях. Люди ловца со спутницей в дом пускали, в гостеприимстве не отказывали, за улыбками прятали свои страх и неохоту.  Но Елшан обиду не держал, природа человеческая такова: бояться, чего не понять не могет.
   Только однажды старая вдова оказала им такой радушный прием, что даже уходить из ее светлого дома не хотелось. Она-то и подарила Маше новую одежу и обувку. Елшан почувствовал неловкость, он как-то упустил, что девушку приодеть надобно.
   Дальше пошли веселее.
   - Далеко еще, Елшан? - много раз на дню спрашивала Маша.  Утомилась девка совсем.
   - Потерпи, уже скоро! - улыбался ловец.
   И еще одна день и ночь минули.
   - Елшан?
   - А?
   - А у тебя женка есть?
   - Ты опять бояться удумала?
   - Нет. Ты добрый, я теперь знаю. Так есть?
   - Нету.
   - А отчего? Ты не старый...
   - За ловца кто пойдет? Скитаюсь по свету, дома мало бываю. А женка, она мужа видеть должна. Понятно тебе?
   - А я бы пошла...
   - Куда? 
   - Никуда! А скоро мы придем?
   - Ой, отстань!
   - Ну, правда?
   - Вон на ту горку поднимемся, потом спустимся, а там и рукой уже подать.
   - Хорошо!
   И вперед убежала. Елшан  ей вслед посмотрел и улыбнулся. Изменилась девчонка. В дареной одежке и сапожках, смешливая, сверкала она озорными глазищами. И куда девалась манера зажиматься и прятаться? Правда, людей Маша не любила, молчала больше да и глаза прятала... 
   И, вот, наконец,  добрались путники до  маленькой  деревушки. Совсем рядом вилась  голубой ленточкой речка.
   Елшан привел Машу к большому  бревенчатому дому у самого края леса.
   - Здесь я и живу, - махнул рукой ловец. Он улыбался.
   Вернуться домой после долгого пути и трудов - счастье.
   Маша робко перешагнула порог и  остановилась удивленно.  Солнце заглянуло в оконце и осветило большую горницу. Из красного угла  добро смотрела на гостью Богоматерь, пахло свежим хлебом и парным молоком.  И такие тепло и свет распахнули Маше свои объятья, так окутали ее бережно, что сердце сладко заныло: слава Богу,  дома!  
   Навстречу вышла седая маленькая старушка в домотканом платье и беленьком передничке.
   - Сыночек! - всплеснула  она руками.  - Сокол мой прилетел!  Радость-то какая!
   - Матушка! - воскликнул Елшан.
   Старушка осенила сына крестом. Они обнялись.
   - Вот, дочку тебе привел. Машей звать, - бережно обнимая мать за плечи, сказал  ловец.
   - Слава угодникам! Дочка,  проходи, милая! Проходи, родная! Почто ты плачешь, али обидел кто?..
   И были долгие разговоры за самоваром. И обнимания без конца и начала. И свежие плюшки. И малиновое варенье.  А в окно тихонечко стучал дождик,  да ветер бродяга шумел в печной трубе, завидовал, видно.
   Далеко за полночь только и угомонились все.  Мать и Маша ушли в горницу спать, а Елшан долго курил на крылечке. Потом зашел в дом, взял суму.  Достал куклу и поставил ее на полочку в горнице.
   - Выходи, малец! Теперь можно! - и как будто ледяной водой окатили.
   В угол метнулась быстрая тень.
   - Не бойся! Смотри сколько нас здесь! - и верно, словно в ответ на слова Елшана  забегали вокруг мелкие шажки, бисером рассыпались по горнице. 
   - Тебе хорошо у нас будет, - тихо засмеялся хозяин. - Добро пожаловать в семью, малыш!
    
    
   Февраль 2016 г. 
    
    
    
    

Мераб Копалеишвили

Убежище

Второе место

    
   Сайрус
    
   "Странные мысли лезут в голову". Эта такая расхожая фраза, уже, можно сказать, клише. А по сути - зачастую мысли вполне обычные. Просто приходят в голову в совершенно неподходящее время и в совсем уж неподходящем месте.  Вот сейчас я стою, прислонившись к холодной стене спиной, курю (впервые за пять лет - с тех пор как завязал), смотрю в темноту, слежу за падающими вниз искрами. Если  кто-то когда-нибудь напишет обо всем происходящем книгу или снимет фильм, то, по законам жанра, я, старый седеющий доктор, должен начать вспоминать что-то из прошлого, я бы даже сказал - из другого времени.  Например, как мы поссорились с Морисом накануне его отъезда в Замбейру. Я тогда наговорил мальчику много лишнего, несправедливого. А ведь должен был помнить, какой у Мориса упрямый характер. За тот год, что он проработал у меня в клинике, я сильно привязался к нему. Я, что называется, "дал парню шанс", и ошибочно полагал, что имею право давать ему советы и указывать, как ему следует жить. Я прекрасно был осведомлен о его профессиональных качествах, но черт меня подери, если я имел хоть малейшее представление о том, что творится в его голове, чем он живет, что его волнует, помимо работы. В принципе, это я (из чистого любопытства) и попытался выяснить в тот вечер. Я пребывал в той же иллюзии, что и большинство людей: если ты встречаешь человека, который кажется тебе здравомыслящим и адекватным в поведении, который болеет за тот же спортивный клуб, что и ты, любит тот же сорт пива, смеется твоим шуткам, а ты - его, то в тебе поселяется твердая уверенность, что и во всем остальном вы с ним абсолютно похожи. Тем неожиданней и болезненней момент, когда обнаруживается, что по какому-то вопросу вы стоите на совершенно противоположных, я бы даже сказал, непримиримых позициях. Мы схлестнулись из-за его критики в адрес программы "Убежище" (название мне всегда казалось неудачным). Я считал, что это большой шаг вперед в лечении синдрома Рейснера, а Морис заявил, что "Убежище" - это ящик Пандоры и одним применением в медицине дело не ограничится.  А вот когда эти технологии применят в индустрии развлечений, то тогда игромания и интернет-зависимость покажутся нам детскими игрушками.  "Ты пойми, каждый человек ищет потерянный рай, - попытался тогда пофилософствовать я, - но не каждый готов в нем жить вечно. Людям нужна отдушина, убежище, где можно укрыться на время от проблем и стрессов, чтобы потом с новыми силами вернуться в обычный мир. В повседневной жизни мы вынуждены сами создавать себе убежища - все эти хобби, увлечения, клубы по интересам. "Убежище" позволяет получить это все в одном флаконе. Будут ли люди тратить бездну времени, выращивая овощи, когда появится возможность купить их в супермаркете за углом? Весь прогресс основан на удовлетворении возникающих у людей потребностей. И это естественная потребность человека в наш век информации - укрыться от потока новостей, чужих мнений, катаклизмов, на которые мы все равно не можем повлиять - всех этих землетрясений в Японии, гибели лесов в Бразилии, эпидемий в Замбейре...". "Я еду в Замбейру через неделю, - перебил меня Морис. - И я уверен, что мы можем, что мы должны повлиять на это". Я помню, как я медленно поставил стакан с коньяком на стол, как пытался собраться с мыслями. И все равно, все, что было сказано мною в тот вечер, можно было бы смело опубликовать в брошюре "Как не надо разговаривать с людьми, принявшими в жизни ответственное решение". Я говорил тривиальные вещи ("В Замбейре не только эпидемия, там еще и гражданская война", "там ужасный климат"), непреднамеренно оскорблял самолюбие молодого человека ("Ты что, в детстве не наигрался в Мариуса Дрона, в Стражей Пустоши?", "может быть, тебя бросила девушка?"), как идиот, пытался давить своим жизненным опытом, лицемерно давал понять, что "я все понимаю", хотя ничего не понимал. Все уговоры были тщетны и бессмысленны. Да по-другому и быть не могло. Все это напоминало попытку унылого клерка из замшелой конторы отговорить самурая, проигравшего битву, от ритуального сепоку. Я сильно пал в его глазах. По крайней мере, мне потом долгое время так казалось. Мы попрощались довольно холодно. На прощание Морис сказал что-то вроде: все ищут потерянный рай, а рай, как и ад, находится внутри нас, за крепкой тяжелой дверью. Все что нам нужно, это - открыть правильную дверь. Ну, или остаться прозябать снаружи.
   Вот о чем мне надо было бы думать! А еще - о том, где сейчас Морис и мальчик, есть ли хоть какая-то надежда увидеть их снова? Они ушли три дня назад и вот уже два дня от них никаких вестей.
   Вместо этого, в мою голову лезут мысли, что было бы, если б у Мориса (чисто гипотетически) был шелтер? Ну не глупость? Что может быть фантастичнее, чем Морис, пользующийся шелтером?
   Темнота отступает. Сигарета тухнет в руках. Скоро рассвет, и вместе с ним еще один день, начинающийся с изматывающей душу неизвестности. Где же вас, черт подери, носит, ребята? Отзовитесь...
    
   Рони
    
   Сегодня у нас в классе появился новенький. Его зовут Люк. Он такой маленький, щуплый. Весь в веснушках и очень серьезный. Он никогда не улыбается, никогда! И самое главное - у него нет  шелтера. Никакого! Даже у самых бедных в нашей школе - у близняшек Бриггс - есть старый-престарый  шелтер "Радуга - 2". На большой перемене я  задержалась  с "отплытием" и видела, как к новенькому подошли Берни и Джай. Люк в это время стоял у окна и глазел на школьный двор. Это было очень необычно.  Что там смотреть? Деревья, море и скалы - ничего интересного. Берн попросил его показать свой шелтер, а Джай спросил, почему он не "отплывает" как все? Новичок только слегка повернул голову и сказал им, что ему и здесь хорошо, а шелтера у него нет.
   "Как это нет?" удивился Берни, а Джай уверенно заявил: "Да ты врешь!". Этот мальчик, Люк, вдруг как обернется, как посмотрит на Джая, как схватит его за нос: "Кто врет?! Я вру?!".   Мне так страшно стало, что я забыла, как нас учили, что в таких случаях лучше сразу включить шелтер, но только если он не такой старый как у близняшек Бриггс, потому что в нем не предусмотрен защитный купол. А Берни вспомнил, потому что сразу "отплыл", а вокруг него образовалась защита. И еще сигнал тревоги сработал - у Берни дорогой шелтер, там все есть. А Джай вырвался, отпрыгнул, плача, и тоже быстренько "отплыл". Люк постоял рядом, потыкал пальцем в силовой купол, а потом повернулся к окну и стал опять смотреть. Тут подъехали  школьные  стражи, и дальше я не знаю что было. Я включила шелтер и "отплыла". У меня хороший мир, и мне нравится, что он не такой как у большинства девчонок. У них обычно или замки с каретами и принцами или особняки с газонами и собачками. А у меня - остров. Я лазаю по деревьям, плаваю в лагуне вместе с дельфинами, купаюсь под водопадом. Я там самая храбрая и красивая! А кроме дельфинов у  меня есть  ручной леопард и  три попугая - все разных цветов. Правда, моя сестра Оливия говорит, что в моем мире я тоже вроде как принцесса с собачками, но мне кажется, она мне просто завидует. Но в этот раз мне не игралось. Я все думала, как это: жить без шелтера?
    
    
   Директриса Цвинг
    
   Я всегда боялась, что случится что-то такое. Когда ты молода и амбициозна, этот страх не так силен. Но вот ты проводишь в ответственной должности пару лет, и начинаешь бояться всяких неожиданностей.  Я сразу почувствовала, что с этим новеньким что-то не так. Чем-то он сразу выделялся из того огромного количества детей, с которыми мне приходилось беседовать раньше. Но с документами было все в порядке, и я не имела никаких обоснованных причин не принять его в школу.  А теперь - такое... Драка между мальчишками - неизжитый пока пережиток прошлого. Но это полбеды. То, что мальчик без шелтера - это явно неспроста. Это явно влияние семьи.  Возможно, мы имеем дело с сектантами.  Поэтому вести разговор с отцом этого мальчика я старалась как можно мягче. Ну, вы понимаете - свобода совести и все такое. И сразу постаралась выяснить, не принадлежит ли их семья к какой-нибудь секте. Отец - под стать сыну - худой... В каком-то мрачном,  допотопном пальто. Небритый. Про принадлежность к секте он выразился как-то странно: "Мы никому не принадлежим. Мы с сыном сами по себе". Я спросила его, почему его мальчик не пользуется шелтером. Он ответил, что шелтер Люку не нужен.  Он воспринимает реальность такой, какая она есть. Я была немного шокирована. Но я не сдавалась. Я попыталась объяснить этому невежественному родителю, как важен шелтер в жизни ребенка. Как он развивает фантазию. Как оберегает ребенка от стрессов (тут он позволил себе иРоничную ухмылку).  Как сильно снизилось количество конфликтов между детьми, почти не стало детских травм, суицидов. "Сами подумайте, господин Дрон, где бы вы хотели, чтобы ваш сын выплескивал избыток энергии: лазая по деревьям и дерясь со сверстниками, и  тем самым подвергая себя опасности,  или в безопасном выдуманном мире под защитой силового купола? Если вы стеснены в средствах, школа может выделить вашему ребенку шелтер, это не проблема" Он, видимо, оскорбился. Но виду не показал. Встал, поблагодарил, пообещал поговорить с сыном, даже прощения попросил за неприятный инцидент. Но слышалась  в его голосе какая-то горькая иРония.
    Когда я наблюдала, как они вместе с Люком  удаляются по аллее, я вдруг поняла, что меня так насторожило при первом знакомстве. У этого мальчика совсем недетские глаза. И я никогда не видела, чтобы он улыбался.
    
    
   Люк
    
   Сестра Агнесс сама была виновата. Зачем она сказала при приемных, что родители, бросившие нас - недостойные звания людей выродки?  Выходит, я тоже - выродок? За это я и наступил ей на ногу со всей силы. И все испортил. Обидно. Я ведь почти поверил, что меня могут усыновить. Меня ведь никогда раньше не выбирали. Кто-то из приемных один раз сказал, что у меня глаза волчонка, и я, наверно, буду злым и непослушным. Я даже перестал подбегать, как все остальные, когда к нам приходили приемные мамы и папы.
   Когда к нам приходят приемные, каждый из нас старается им понравиться, но редко кто уходит в семью из приюта. А вечерами, когда Агнесс думает, что мы спим, мы рассказываем друг другу истории - кто какие знает. И еще - о своих родителях. Какие они? Почему так случилось, что они оставили нас здесь, в приюте? Все об этом думают, но не все говорят об этом вслух. Сестра Агнесс как-то проговорилась, что меня нашли маленьким на пороге приюта. Меня подкинули еще ночью. Было холодно, и я пролежал долго, и замерз, но не плакал. Поэтому меня нашли только утром. Сестра Агнесс сказала, что я уже тогда был волчонком. И еще она сказала, что мои родители - бессердечные твари, и если вдруг когда-нибудь к ней на коленях, рыдая, приползет моя непутевая мать, или придет мой оборванный и жалкий отец, и будут умолять ее отдать им их дитя, она захлопнет перед ними дверь, и пусть они хоть мокнут под дождем, хоть замерзают на снегу - она им не откроет и даже не покажет им их ребенка, то есть меня. Сестра Агнесс - странная. Она учит нас любить и прощать каких-то чужих неприятных людей, а наших родителей ненавидит. Хотя не знает, почему они нас оставили. С тех пор я часто думаю, что такой день настанет - мои папа или мама обязательно меня найдут!
   Об этом я и думал, сидя в чулане. Потом я услышал голос: "Рони, домой!" Я не понял сначала, откуда это, а потом увидел - на окне осталась незакрытой форточка и оттуда доносились звуки  с улицы. Слышно было, как что-то страшно скрипит, и какая-то девочка поет песенку. Я не мог разобрать слов, понял только, что про дельфинов и море. Форточка была высоко, и сначала мне было все равно. А потом меня разобрало любопытство. У этой девочки, которую я никогда не видел, наверняка есть и мама, и папа. Интересно, а какая она? Чем занята? Во что сейчас играет? Ведь она наверняка играет во что-то интересное, если никак не хочет уходить домой. Очень хотелось спросить ее про дельфинов и море - я ведь никогда еще не видел ни моря, ни дельфинов. В общем, полез я. До форточки никак не удавалось дотянуться, и я схватился за полку на стене, подтянулся и увидел только пустые качели, которые очень скрипели, когда качались. Девочка уже ушла. Мне стало грустно. Тут полка треснула, и я упал. Сначала было непонятно - живой я или нет. Потом стало больно. Потом еще больнее.  Но я не стал плакать или хныкать.
    Я попытался встать. Я огляделся кругом, и мне стало страшно. Полка сломалась и все, что на ней было, разлетелось по полу. Я подумал, что мне влетит от Агнессы, и стал собирать рассыпанное. Банки, щетки, тряпки, вешалки, деревяшки, железки... Там много всего было. Потом я нашел разорванную книжку. Она была без обложки и не было первых и последних страниц.  Я полистал и увидел картинку - там стоял какой-то дядя - в пальто, с платком, обмотанным вокруг шеи, и в шляпе. На спине у него был рюкзак, а в одной руке был огромный нож - ну почти как меч, только сделанный как нож, который нам показывала один раз Агнесс за столом и говорила: "Подрастете - научитесь есть ножом и вилкой, как приличные дети!". Этот дядя смотрел мне прямо в глаза, как будто видел меня. Я тоже смотрел на него долго-долго, словно он был живой. Как будто я  ждал, что он, нарисованный, и вправду может мне что-то сказать. Наверно, это потому, что сразу видно, что он сильный и ничего не боится, и мне поэтому очень хотелось, чтоб он со мной заговорил. Потом я увидел, что под картинкой что-то написано, и прочитал. А написано было вот что:
    
   Где бы ты ни был, сколько бы времени ни прошло, я не перестану искать тебя, пока не найду!
    
   Я стал читать. Я не мог остановиться. Когда стемнело, я взобрался на подоконник. Там было светлее, и я мог разглядеть что написано. Букв почти не было видно. У меня разболелась голова. Я читал и читал, пока сестра Агнесс и наш плотник Хуго не стащили меня с подоконника. Агнесс отняла у меня книгу и отправила спать. Она была очень взволнована. А наутро мне стало плохо. Очень болела голова. Агнесс вызвала врачей, и меня увезли. Сначала в одну больницу, потом в другую. Потом я оказался здесь. Здесь кормят лучше, но это все равно тот же приют. То нельзя. Это нельзя. Но теперь мне не так тоскливо.  У меня есть та книга без начала и конца - я выпросил ее у сестры Агнесс, когда меня забирали в больницу.
    Агнесс читала нам иногда интересные книжки - и про короля Артура, и про Робинзона Крузо, но эта книга была самая-пресамая здоровская книга на свете! Потому что она была про моего отца - Мариуса Дрона.
    
    
   Морис Дюран
    
   Меня кто-то тихо, практически шепотом, позвал в темноте.  Позвали по имени, только как-то странно его исковеркав.  Я огляделся. Пустая палата, в которой я решил укрыться от преследователей, оказалась совсем не пустой.  При свете установленных вокруг мониторов, я увидел лежащего на кровати мальчика лет 10-11.  Не помню, чтоб я видел его когда-нибудь раньше. Я приложил палец к губам. Мальчик понимающе кивнул и продолжил смотреть на меня как-то странно. В литературе для этого используют термин "пожирать глазами".
   Кажется, те два мордоворота, что гнались за мной последние полчаса от самого Монтрэя, окончательно потеряли мой след и решили вернуться назад, утешая себя тем, что в следующий раз они обязательно меня поймают. Если бы проводился чемпионат по умению влипать в истории, я бы мог на нем побороться за честь города! Мне бы сейчас самое время незаметно выскользнуть из этого медицинского учреждения, в которое я незаконно пРоник по пожарной лестнице пять минут назад. Но мальчишка словно приковал меня взглядом. Я присел на краешек кровати.
   - Привет!- сказал я. Тут мальчик потянулся ко мне руками, утыканными датчиками и трубками капельниц и порывисто обнял. Я боялся пошевелиться - шнуры и трубки натянулись струной. Он уткнулся лицом в мое видавшее виды не первой свежести пальто, его пальцы мертвой хваткой вцепились в грубое сукно. Я осторожно попытался провести ладонью по его короткостриженым волосам.
   Хватка его начала ослабевать.
   - Слушай, давай ты приляжешь, - я мягко постарался освободиться из его объятий. Он послушался и дал себя уложить обратно на подушки. На его щеках блестели две мокрые дорожки, глаза были красные, но совершенно пьяные от счастья.
   - Я знал, что ты меня найдешь, - прошептал  мальчик. Я открыл было рот, чтобы попытаться объяснить ребенку, что он меня с кем-то путает, но тут в коридоре послышались шаги. Я напрягся и как-то машинально брякнул: "Ну да!"
   Шаги послышались совсем близко, а потом стали удаляться. Я облегченно вздохнул.
   - За тобой гонятся, да? А где твой тесак? - мальчишка, на мое счастье,!!! не поднимал шума и продолжал говорить шепотом. Я огляделся. Над кроватью висела бирочка.  "Имя больного: Люк..." - дальше было неразборчиво.
   - Послушай, Люк, - начал я как можно ласковее, аккуратно приподнимаясь с кровати - Мне тут оставаться нельзя. Я бы с удовольствием с тобой поболтал, но...
   Худая и цепкая, как у обезьянки, рука снова вцепилась в мое пальто.
   - Не уходи! - в глазах у мальчика была такая мольба, что я не посмел с ним спорить. Я снова присел на край кровати. Мальчик по-прежнему крепко держал меня за край пальто. Он смотрел на меня таким пронзительным взглядом, что у меня по спине поползли мурашки.
   - Послушай, Мариус, - совсем не по-детски серьезным тоном начал Люк. "Морис, а не Мариус", - хотел сказать я, но решил не перебивать. - Я знаю, что тебе надо вернуться назад, в Пустошь и спасти детей. Ты им обещал, и ты не можешь поступить иначе, ведь так?
   Меня прошиб холодный пот. Как тогда, в затерянной в пустошах  Замбейры  деревушке, где под южным небом старая, высохшая как колода слепая старуха-колдунья водила по моей ладони заскорузлым пальцем, удивительно точно рассказывая своим односельчанам, собравшимся вокруг нас, все подробности моей жизни. Кто этот мальчик? Откуда он знает обо мне?  О том, как меня провожали на окраине туземной деревни десятки детских глаз, в которых был один вопрос: "Ты еще вернешься?"
   - Да, это так,- так же серьезно ответил ему я.
   - Я тебя не отговариваю. Ты обязательно туда вернешься. Только возьми меня с собой. Я скоро выздоровею. Очень скоро - так доктор Сайрус говорит.
   - Сайрус?! Он здесь работает? - мальчик кивнул. Я посмотрел на его бледное лицо, тени под глазами. Меньше всего этот мальчишка напоминал того, кто скоро должен выздороветь. "Ну что, ты все еще думаешь, что сможешь встать и уйти, и никогда не возвращаться в эту палату?" - мой внутренний голос был тактичен, как стая грифов, усевшаяся в кружок вокруг умирающего бедуина.
   - Вот что мы сделаем, Люк. Я сейчас пойду и поговорю с доктором Сайрусом, узнаю у него, как обстоят твои дела. А там и решим, что будем делать. Хорошо?
   Люк просиял. Радостно кивнул и наконец отпустил мое пальто. Я поднялся и направился к двери.
   - Мариус! - тихо позвал мальчик. Я обернулся. Какие у него все-таки не по-детски серьезные глаза!
   - Можно я буду звать тебя папой? - Я просто остолбенел, но довольный и счастливый  Люк, казалось,!!! не заметил этого. - Я ведь твой сын! Сын Мариуса Дрона!
   Что я там говорил про чемпионат по умению  влипать  в истории? Кажется, меня из городской команды только что перевели в высшую лигу...
    
                                                                                      
   Рони
    
   Прошло почти два дня, как у нас в классе появился Люк. Он все такой же серьезный, и ни с кем не дружит. Не знаю,!!! о чем с ними говорила директриса Цвинг, но вчера я проходила мимо крыльца их дома и видела, как Люк и его отец сидели в шезлонгах на крыльце, и в руках у них были шелтеры. Отец что-то говорил Люку. Он замолчал, когда увидел меня, я успела услышать только: "Ты отлично справился, сын. Видишь, они сами выдали нам шелтеры! И теперь мы можем отправляться..."
   - Здравствуйте! - сказала я. Отец Люка кивнул мне головой, а Люк улыбнулся. Я почувствовала, что пришла не вовремя.  Поэтому просто протянула отцу Люка конверт.
   -Что это? - спросил он.
   - Письмо. Вам. Там на конверте написано - "отнеси отцу Люка".
   Он недоверчиво осмотрел конверт.
   -Откуда оно у тебя?
   - Птица принесла.
   -Какая еще птица?!
   - Не знаю... морская. С большим клювом...
   Отец Люка спрятал в нагрудный  карман письмо. Он улыбнулся. И Люк тоже. В первый раз вижу их улыбающимися.
   - Спасибо, девочка! - сказал отец Люка.
   -Ее зовут Рони, - подсказал Люк. Я покраснела от удовольствия. Надо же! Люк запомнил мое имя. Почему-то мне стало очень приятно от этой мысли. Они надели шелтеры. Люк машет мне рукой, а я - ему.
   Когда я иду домой, я всю дорогу улыбаюсь. Я думаю, как хорошо, что Люк начал пользоваться шелтером. Когда он вернется, я обязательно спрошу у него, какой у него мир, и какие там приключения...
    
    
   Мариус Дрон
    
   Я с трудом вспоминаю, кто я и где я, и что со мной случилось. Бывают такие тяжелые сны без сновидений, после которых ты чувствуешь себя потерявшим память. Надо только подождать, и ты вспомнишь...
   Я - Мариус Дрон. Я многие годы ищу сына, блуждая по бескрайним просторам Пустоши. И вот несколько дней назад я нашел его. Люк, мой сын, я так долго искал тебя, что теперь никто и ничто не заставит меня потерять тебя вновь. Я знаю, что смертельная болезнь подтачивает твои силы, выпивает из тебя жизнь. Но я знаю про целительный источник, затерянный в песках Пустоши, оазис, который все называют Крокус, как и про то, что дорога до него крайне опасна и трудна. Я достаю из нагрудного кармана конверт, в котором лежат сложенные вчетверо листки. На одном из них - карта. На другом - записка от Сайруса и Джи. Я читаю ее и словно вижу их - старый слепой колдун, высохший словно колода и его шустрый и ушлый поводырь, похожий на нахальную морскую птицу.
   "Дорогой Мариус! Идя через Пустошь, ты должен помнить следующее: здесь самые опасные твои враги - страх и отчаяние. Не позволяй им взять верх над тобой. Чтобы ты ни увидел - иди вперед! У тебя есть три дня, чтоб добраться до Крокуса. В последние два дня Люк может начать терять сознание. Что бы с ним ни случилось - донеси его до Крокуса! Сайрус и Джи".
   Я прячу записку в карман. Рядом со мною на крыльце Люк, сидя на корточках, наблюдает за медленно ползущей по дощатому полу желтобрюхой черепашкой. Я перевожу взгляд на открывающийся с крыльца вид. Смотрю как пыльный ветер гонит по песку перекати-поле, как высоко в небе кружат степные стервятники. Пора! Я встаю с шезлонга, и мы с Люком направляемся в сарай, служащий нам гаражом.
   Через пять минут мы уже в старой потрепанной колымаге выезжали со двора. На крыльце обветшалой хибарки стояла соседская девочка Рони. Люк не перекинулся с ней ни словом за все то время, что мы были здесь, но между ними завязалась крепкая безмолвная дружба. Сейчас они махали друг другу руками, и в зеркале заднего вида я видел ее глаза, в которых был один вопрос: "Ты еще вернешься?"
    
    
   Вэйн Краун (из последнего интервью)
    
   Временные трудности с моим здоровьем не позволяют мне вести долгие беседы. Поэтому я постараюсь максимально коротко ответить на самые часто задаваемые вопросы. Заранее благодарю вас за понимание.
   Меня часто спрашивают, как мне пришла в голову идея романа? Небывалый успех книги заставил многих думать, что я, подобно маститому шеф-повару, храню в сейфе секретный рецепт как приготовить блюдо под названием "Бестселлер". Вынужден вас разочаровать - в рецепте нет ничего секретного. Просто сидя перед чистым листом бумаги, я постарался вспомнить все то, о чем я мечтал в детстве, все те яркие моменты, которые хотел пережить, все те приключения, в которых я хотел поучаствовать. Затем я посмотрел вглубь своего сердца, сердца сорокалетнего мужчины, и постарался честно ответить себе, о каких утраченных возможностях я искренне сожалею. Как ни странно, мечты мальчишки, растущего без отца в трущобах Монтрэя, и ностальгические терзания успешного писателя, живущего в особняке в престижном районе, совпали процентов на девяносто. После этого я начал писать, дав себе слово, что наплюю на всяческие каноны и правила. Я спустил с поводка свою фантазию и дал ей резвиться, где ей вздумается. В частности, я совершенно не беспокоился о том, насколько правдоподобен мой главный герой.
   Тут мы подходим ко второму часто задаваемому вопросу: с кого я списал образ Мариуса Дрона?
   Отвечаю, положа руку на сердце: ни с кого! Этот образ - чистейший вымысел, и тем забавнее для меня слышать многочисленные версии о возможном прототипе. Образ простого человека, у которого похитили ребенка, который отправляется на его поиски, растянувшиеся на годы, и при этом ни разу не упускает случая, чтобы ввязаться в противостояние с очередным злодеем, защитить слабых и беззащитных - это, простите, образ из области фантастики. Не бывает в реальной жизни таких людей. Я верю и в героизм, и в альтруизм, и в самопожертвование, но в реальной жизни они очень ограничены по времени. Все время помогать, все время бросаться на помощь неизвестным тебе людям, - это удел книжных персонажей, но никак не живых людей.
   Последний вопрос, который мучит многих читателей - найдет ли Мариус своего сына, доберется ли он до логова Крокса, Похитителя Детей? Я спешу утешить своих читателей и поклонников одним коротким словом "Всенепременно!" Воля Мариуса Дрона, его боевые навыки, плюс помощь всех тех, кому он помог на протяжении первой книги, обязательно приведут его к желанной цели! 
   Ко второй книге о приключениях Мариуса я приступлю незамедлительно после прохождения курса лечения...
    
    
   "Баклан" Джи
    
   Когда братан Мори выложил мне и доктору этому свой план, я первое что подумал - все, крыша у чувачка поехала! Не, а что? Он в Замбейре в таких замесах побывал - тут тяжело не двинуться головой. Я так им и сказал. Обоим. Мол, то что Мори задумал - это как сбежать из запертой комнаты через слив в раковине, по водопроводной трубе. Мори - он штырь конкретный, но что в нем классно - с ним можно запросто, как с другими братанами-"бакланами". Никогда не напрягает своей крутизной. Вот и в этот раз так же - выслушал и попросил объяснить парацельсу этому с козлиной бородкой суть "ныряния". Ну тут он напряг меня, без вариантов. Это ж все с самого начала объяснять надо. Еще и парацельс этот не сек ни черта в нашем потоке... ой, простите, в языке. Так, чтоб не разливать тут долго, объясняю на понятном вам потоке. Вся эта программа "Убежище", или "шелтер-шмелтер" как называем ее мы, "бакланы", выстроена как курорт посреди пустыни. Я на таком зависал один раз. Курорт на берегу моря, чтоб народ купался, а все источники снабжения фиг знает где - за семью барханами. Отъедешь от вилл и луна-парков на десяток миль - там целая плантация ветряков, солнечных батарей, насосных станций, в общем - вся энергетическая начинка. Курорт как пуповиной связан с этими источниками жизни.  Со "шмелтером" та же история. В информационном поле выделены участки - мы зовем их "запрудами", поближе к потребителям, подальше от основного источника, а подпитка идет от "большой реки" или "моря"  - так мы зовем  участки большой концентрации информационных полей. Это как скопление звезд, как Млечный путь, или как океан, из которого вытекают реки и дробятся на ручьи и лужи. Те, кто создавали "Шелтер", тянули каналы к большому морю, но потом передумали и завязали все нитки на среднего размера "озере". Лет на десять вполне хватит. А там следующие поколения и решат - стоит им тянуть каналы до "моря" или нет. Канал старый, истертый остался. Вокруг него - "пустыня" с аномальными зонами, где твое сознание может так сплющить, что попадание в кому будет еще не самым худшим вариантом.  "Ныряльщики" - и "бакланы", и "альбатросы", и "поплавки" - все "ныряют" в "пустыне" - ищут ставки, ручьи, речки. Если попроще объяснить вам, "бакланы" похожи на тех, кто гоняют на серфе на крутых волнах. Им это в кайф, да и популярности у девочек прибавляет. "Поплавки" - тем кайф не нужен. Они похожи на серфера, который  уплывает подальше остальных, обвязавшись  длиннющим тросом. Их цель - найти в пустыне полезную информацию, они вроде как золотоискатели, мечтающие найти слиток и продать подороже. Барыги они, а не "ныряльщики". А есть "альбатросы". Этих даже не знаю с чем сравнить. Это такие безбашенные штыри, которые на доске для серфа уплывают на середину моря. Для них "Ныряние" - наркотик, судьба, религия - назови как хочешь. У нас к ним такой респект, какой был бы у монашек к святой Катерине, вернись она с того света. Я вот сподобился побыть на подхвате у одного альбатроса. Наверно, самый вменяемый из них. Имени говорить не буду - и так много рассказал лишнего. Этот-то Альбатрос мне и рассказал, что нашел "ставок" - крошечный, но необычайно мощный и чистый. Он не мог найти этому объяснение, но предполагал, что "ставок" соединяется с "морем". Для лечения синдрома Рейснера - это просто то, что доктор прописал. Он дал ему имя Крокус.  Альбатросы имеют такую блажь - рассказать кому-то из доверенных людей свой секрет. Вот он и рассказал мне. Зачем - не знаю. Толку от такой информации немного, разве что я опустился бы до уровня "поплавка" и решился бы слить эту инфу за бабки. Но, будь я на это способен, ни один альбатрос мне бы рядом стоять не позволил, не то что секреты доверять. Так что смысл от такого знания... Ни один "поплавок", ни один "баклан" не отважится "нырнуть" так далеко. Тому Альбатросу просто дико повезло. И всерьез надеяться, что новичку вроде Мориса, да еще с пацаном в связке, удастся одолеть хотя бы четверть пути,  - это бред полнейший. Вот что я сказал. Но Морис придумал один безбашенный финт. Не самим "нырнуть", а отправить к "ставку" свои образы - это, если совсем примитивно объяснять - навроде как увидеть сон, в котором ты идешь спать, засыпаешь и видишь еще один сон. Образ, возразил я - это хорошо, только он очень уж уязвим. "Ныряешь" не ты, не твое сознание, а "ныряет" образ, то есть подсознание. Мало того, что образ - штука практически неуправляемая, так еще все твои потаенные страхи и комплексы в "пустыне" обретут плоть и кровь, превратятся в чудовищ, которые сожрут тебя, а в твоем реальном теле найдут кровавое желе вместо мозга. Это - раз. Кроме того, создание образа требует определенной стартовой "супер-запруды", и если у тебя случайно не лежит в кармане  ключ от какой-нибудь военной или засекреченной научной лаборатории, то - забудь и не парься! Это - два.
   Но Морис - нереально крутой штырь. У него и тут был план. Такой же безбашенный, как и он сам. Из него вышел бы реальный альбатрос! Оказывается, есть такая себе легальная коммерческая "запруда", где тем, кто пресытился "отплытиями" в виртуальные миры, предлагали "сон во сне". Меня аж покоробило от того что не-ныряльщик знал об этом, а я - нет. Вот оттуда Морис и предлагал рвануть в "пустыню". Я был уже на крючке. Меня реально плющило от мысли, что со мной рядом человек, который всерьез планирует такое - все равно что по канату пройти десяток километров над пропастью или переплыть море на надувном матрасе.  Я выдвинул последнее возражение - попасть в такую "запруду" стоит невменяемую кучу кредиток, и если только случайно девичья фамилия твоей мамочки не Рокфеллер, то...
   Морис не дал мне договорить - просто вынул из кармана два пластиковых билета - как раз на тот самый ультра-курорт. На себя и на пацана. У меня просто челюсть упала. И вот в тот момент мне показалось, что у его безумной затеи есть шанс. Маленький такой. Как мой шанс стать вице-президентом "Шелтер Инк". У меня аж мурашки по коже пошли...
   Тут этот гнусный позор Гиппократа чуть не испортил мне именины сердца, спросив: "Морис, а почему ты это делаешь? Ты ведь не обязан. Он тебе не сын, не племянник. Никто не обязан... Это ведь смертельный риск... Почему именно ты?" А Морис так посмотрел на него и как сказанул!
   "Сайрус, - говорит, - назови мне хоть одного человека на земле, который спасет этого мальчишку вместо меня, и я с радостью уступлю ему место". Надо было видеть лицо этого айболита! У меня аж руки вспотели, как перед  первым "нырком". Вот это штырь! Альбатросы отдыхают!
    Потом Морис погнал меня готовить оборудование, и дальше, до самого "нырка", уже было не так интересно... Очень чесался язык рассказать братанам, а больше всего - тому старому Альбатросу...
    
    
   Сайрус
    
   - Морис, на пару слов! - я был настроен очень решительно. Морис это понял и отложил книгу, на обложке которой значилось: "Вэйн Краун. Приключения Мариуса Дрона". Я успел заметить, что все страницы испещрены пометками.
   - Откуда у тебя билеты? Тебе не могли их так легко и быстро продать! - Морис назвал имя и фамилию той, что выдала ему билеты в обход правил. Я не поверил своим ушам.
   - Хорошо, а откуда у тебя деньги!? - не сдавался я. Морис назвал несколько имен. Я не поверил своим ушам еще больше. Но предположить, что Морис мне врет.... Нет, это уж слишком!
   - Но как?! Как, черт меня подери, это возможно!?
   - Проект "Анти-Шелтер" - спокойно ответил Морис.
   - Что-о-о?
   - Ты не представляешь, сколько людей устраивают на задворках своей души крепкие несгораемые и пуленепробиваемые убежища. Запихивают в них такие понятия как сострадание, смелость, милосердие, совесть, человеческий долг. Особо заботливые сдают туда и еще способность мыслить. Из благих целей. Чтоб ничего не болело внутри. И тут появляется Морис Дюран, заводит с хозяевами убежищ неприятные беседы. Пока он их отвлекает, Мариус Дрон лезет через заборы и форточки к убежищам, отмычками или кувалдой открывает замки и запоры, выпускает измученных пленников на свободу. Мориса Дюрана можно прогнать, высмеять, даже натравить на него собак или охрану. Но выпущенные пленники уже не дадут хозяевам убежищ спокойно тонуть в собственном равнодушии. Очень скоро эти люди сами найдут Мориса Дюрана и зададут правильные вопросы: "Что я могу сделать?", "Чем я могу помочь?", "Как это можно исправить?".
   Так что - не волнуйся, я не грабил банк, не обманывал казино. Кстати, а ты знал, что Вэйн Краун не написал продолжение, потому что умер от синдрома Рейснера? Такие книги нельзя оставлять недописанными, как считаешь?
    
    
   Мариус Дрон
    
   Крокс, Похититель Детей, самый главный злодей Пустоши и мой заклятый враг, стоял, ухмыляясь, а перед ним, растерянные и заплаканные, стояли  десятки ребятишек от пяти до десяти, и каждое лицо в этой детской толпе было мне до боли знакомым.
   - Ну что, Мариус, вот мы и встретились! - на Кроксе была песочного цвета камуфляжная форма, на голове - красный берет с кокардой, на которой (я откуда-то это знал!) было выбито "Повстанческая Армия Замбейры". Он размахивал большим армейским пистолетом, то и дело приставляя его то к одной, то к другой ребячьей голове. То же самое делали и два мордоворота, похожие на горилл, с автоматами в волосатых лапах и  в точно такой же форме.  - Ну как ты поступишь в этот раз? Ай-ай-ай, какая жалость! Столько пройти, и у самых ворот рая столкнуться с таким сюрпризом! А как там твой парень? Этот заморыш, которого ты почему-то считаешь своим сыном? Ты уверен, что рисковал жизнью ради сына? Что тот пацан, что сейчас  лежит в отключке вон под тем деревом на холме - это твой детеныш?
   Я думал, самое страшное позади. Я много раз думал, что вот он, самый страшный мой кошмар. Я так думал, когда за нами погнались "огрызки", и мне пришлось извести два магазина патронов, чтоб они отстали, а в левом заднем крыле так и остался торчать обломок копья из арматуры. Я так думал, когда ночью наш лагерь посетили одичавшие псы, и я до рассвета швырял в них заточенные диски и отпугивал горящими головнями. Я был просто уверен, что вот оно, когда на второй день Люка укусил скорпион, и мне пришлось делать ему надрезы на руке и высасывать кровь. Когда мы на третий день попытались пересечь каньон и под нами рухнул мост, я думал - все, конец.  Я успел вытащить только Люка, а машина, лекарства, оружие - все это рухнуло в пропасть. Потом был момент, когда я реально сдался. Перед нами было минное поле - от горизонта до горизонта и я не мог его ни обойти, ни нащупать проход. Я слишком хорошо помнил, что осталось от девочки, побежавшей напрямик через такое же поле, чтобы предупредить деревню о приближающихся повстанцах. Я не мог тогда заставить себя сделать шаг. Но рядом был Люк, и пока я раздумывал, он пролез через проволочное заграждение и побежал. Я побежал за ним, был дикий страх увидеть вместо Люка взметаемый взрывом столб песка и кровавых ошметков. Мины рвались. Справа. Слева. Осколки свистели у самого уха. Я не обращал на них внимания, я думал только о Люке. И поле неожиданно кончилось. Люк спас и себя, и меня. "Не позволяй страху и отчаянию взять верх над собой". Но тогда Люк был рядом. А 12 часов назад он потерял сознание. Я нес его на руках. Если бы Сайрус и Джи не предупредили меня, я бы думал, что вот, самый страшный кошмар наступил...
   - Итак, Мариус, я считаю до трех! - Крокс  прижал дуло к виску пятилетнего малыша, - бросай автомат, рюкзак, и медленно иди к нам. И без фокусов, я стреляю без предупреждения! Раз!
   Выбора нет. Я бросаю оружие, рюкзак и поднимаю руки вверх. Я уверен, что меня ждет мучительная смерть, что, вполне вероятно, что потом и эти  дети, за ненадобностью, будут убиты. Умрет Люк, не получивший исцеления. Но пока я иду - медленно, очень медленно, я надеюсь на чудо.  Стервятники, кружащие надо моей головой с того самого момента, как мы с Люком пошли пешком, начинают снижаться. Их тени на песке становятся все больше и больше. Я останавливаюсь...
   - Два! - угрожающе произносит Крокс. Дети плачут. Я огромным усилием воли заставляю себя не поднимать головы. Тень становится огромной, словно от небольшого моторного самолета. Меня обдает потоком воздуха. Я падаю на землю. Хлопанье крыльев, угрожающий птичий крик. Три огромных белых птицы пикируют на Крокса и его горилл.  Я подхватываю автомат, бегу, крича детям, чтоб они легли на землю. Моя помощь оказывается запоздалой.  Все три моих врага лежат на песке без движения. Я смотрю на птиц, с изумлением наблюдая, как они на глазах превращаются в людей. Приземляется еще одна, огромная, как самолет. На ее спине восседает улыбающийся Люк. Я беру его на руки.  Голубая,  сверкающая вода Крокуса в каких-то ста метрах. Мне хочется сказать этим то ли людям, то ли птицам (кажется, их зовут альбатросами) какие-то слова благодарности. Но комок подступает к горлу. Самый старый из альбатросов делает мне какой-то жест рукой, словно отдает честь...
    
    
   Сайрус
    
   Что было бы, если б у Мориса (чисто гипотетически) был шелтер? Я живо представляю себе мир, который бы он создал. Это был бы необычный мир. Мир, в котором каждому есть дело до всего на свете. Здесь какой-нибудь "офисный хомячок", узнав воскресным утром, что где-то за тридевять земель людям нужна помощь, не теряя времени, достает из шкафа заранее сложенный рюкзак и, доедая на ходу бутерброд, спешит в аэропорт или на вокзал, справедливо опасаясь, что ему может не достаться билет, несмотря на то, что ввиду наплыва добровольцев, в район бедствия уже пущены дополнительные рейсы. Здесь не бывает случая, чтобы уРонившая в речку мячик маленькая девочка плакала дольше двух минут. Потому что мячик ей поймают и вернут. Здесь нет потерявшихся детей и заброшенных стариков, а фраза "равнодушная толпа" является анахРонизмом. Здесь можно встать посреди улицы и позвать на помощь, и через минуту тебя окружат люди с вопросом "Чем помочь?".
   Мне тепло от этих мыслей, от этих странных дурацких мыслей... Дурацких, ибо что может быть фантастичнее такого мироустройства? И все же... О, дивный, дивный мир!
   Темнота отступает. Сигарета тухнет в руках. Скоро рассвет, и вместе с ним еще один день, в котором я буду надеяться и верить. Где бы вы ни были, как долго бы мне ни пришлось ждать, я уверен - вы вернетесь, ребята...
    
    
    

Галина  Зеленкина

Памятник Айку

Третье место

    
               Трехдневная экскурсия по Кавказскому заповеднику подходила к концу. Молодой гид по имени Ашот довел экскурсантов до гостевого домика, расположенного на берегу озера Безмолвного.
               -  Здесь вы отдохнете и подождете, пока  я поднимусь на вершину горы, чтобы выполнить поручение дедушки Хорена и вернусь обратно, -  сказал Ашот и направился было по тропинке, ведущей к невысокой горе с пологим склоном. Но его остановило высказывание одной из экскурсанток.
               - Странное название для озера, -  заметила высокая темноволосая девушка по имени Анна, к которой гид проявлял повышенный интерес. Виной тому была роскошная девичья коса длиной ниже пояса. В наш век коротко стриженных  женщин, это было как чудо.
               -  У тебя все странно, о чем бы не говорили, - съязвил рыжеволосый парень, невысокого роста, которого все называли Рыжиком. Он по каждому пустяку придирался к девушке, давая всем понять, что она ему безразлична.
               Но наблюдательного гида трудно было обмануть, да и другие экскурсанты, а их вместе с Аней и Рыжиком насчитывалось семеро, тоже  не лыком шиты. Одной только девушке было невдомек, что парень влюблен в нее по уши и от того ведет себя по-мальчишески.
               - Может быть, хватит уже, - вдруг резко произнесла Карина, которой порядком надоели придирки парня к ее закадычной подруге. - Всем давно понятно, что тебе Аня нравится.
               Рыжик вздрогнул, как от удара, и направился к кромке воды озера.
               - Не зря тебя прокурором называют, - на ходу буркнул он, на что Карина только улыбнулась и покачала головой.
               Ашот решил подождать, чем разрешится возникшая неловкость. Он заметил, что Рыжик смотрит на камень, который очертаниями напоминал  высунутый из глубины озера язык. Гид хотел объяснить появление на озере камня, но парень опередил его.
               - Теперь понятно, почему озеро называют Безмолвным, - громко и отчетливо произнес он, поворачиваясь лицом к группе экскурсантов.
               - И почему же? - спросил Ашот, с любопытством глядя на удивленного своим открытием парня.
               - Потому, что с каменным языком лучше молчать, -  ответил Рыжик и широко улыбнулся.
               Улыбка у него была такая добрая и светлая, что все, кто ее видел, улыбнулись в ответ.
               -  Теперь я уверен, что в мое отсутствие вы не поругаетесь,  - сказал Ашот и направился к горе.
               - А можно мне с вами? - спросила Аня.
               - И мне? -  поддержал девушку Рыжик.
               -  Тогда уж и меня возьмите,  - послышался голос бородача Никиты. - Я самый опытный путешественник и по возрасту самый старый.
               - Хорошо, - согласился Ашот. - Только рюкзаки оставьте в домике и за мной налегке быстрым шагом.
               Оставшиеся возле гостевого домика экскурсанты сначала наблюдали за быстро уменьшающимися фигурками будущих покорителей вершины горы, а потом зашли в домик, где перекусили и прилегли отдохнуть.
               А тем временем Ашот и трое его спутников поднимались по склону невысокой горы. Чтобы во время ходьбы не сбивать дыхание, гид посоветовал идти молча.
               - Все вопросы и ответы на вершине горы, - предложил он экскурсантам и те согласно кивнули головами.
               Подъем на вершину горы продолжался чуть менее часа.
               - Что это? - спросил Никита, указывая рукой на скульптуру небольшой птички с раскрытыми крыльями, приготовившейся к взлету.
               - Это памятник Айку, который мой дедушка Хорен попросил привести в порядок, - ответил Ашот, доставая из заплечного мешка кисточки и три маленьких баночки с красками.
               - Вы его будете раскрашивать?  - догадалась Анна.
               - И не только, - ответил Ашот. - Надо навести порядок вокруг и расчистить проход к памятнику.
               Рыжик внимательно осмотрел место, где была установлена скульптура птицы, обойдя его несколько раз со всех сторон.
               - Это могильный памятник, - сказал он. - Здесь эта птичка и была похоронена.
               - А кто же ее здесь похоронил? -  удивился Никита,  глядя на Ашота в ожидании ответа. Но тот только молча пожал плечами, не знаю мол.
               - Вы  погуляйте здесь, - предложил Ашот.  - А я должен исполнить поручение дедушки  Хорена.
               - Мы вам поможем, - сказал Рыжик и, поймав удивленный взгляд Анны, опустил голову.
               "Хороший ведь парень, добрый и отзывчивый, - подумала та. - Надо к нему присмотреться".
               - А почему у птички желтое брюшко? - спросила Анна, когда Ашот, закончив раскраску памятника, стал складывать кисточки и баночки с оставшейся краской в полиэтиленовый пакет.
                - Потому, что это желтобрюх, - ответил гид.
               - Никогда не слышала о такой птичке, - удивилась девушка.
               - Так мы называем местных синичек, - пояснил Ашот.
               - Расскажите нам про Айка, - попросил Рыжик.
               Ашот взглянул на Никиту с Анной, те кивнули головами, дескать расскажите.
               - Вернемся в гостевой домик, тогда и расскажу, - пообещал гид. - Времени до прилета  вертолета будет достаточно.
               Спуск с горы занял на пятнадцать минут меньше, чем подъем на нее. Подойдя к домику, Ашот и сопровождавшие его экскурсанты увидели сидевших на двух самодельных лавочках из бревен Карину и трех молодых парней.
               - Ну, наконец-то! - воскликнула Карина и подбежала к подруге, чтобы обнять ее.
               - Сначала горячий чай, а потом расспросы, - сказал Андрей, который при неудачной попытке прыгнуть с камня на камень подвернул ногу и поэтому не рискнул пойти вместе с Ашотом до вершины горы.
               В столовой гостевого домика был накрыт стол и на середине стола красовался двухлитровый термос с горячим чаем.
               - Какие молодцы! - воскликнула Анна, первой усаживаясь за стол.  - Я так проголодалась.
               - А вы что же? - удивился Ашот, увидев, как Карина с Андреем направились к выходу, а вслед за ними и два брата-близнеца из северной столицы, которых шутя называли "двое из ларца".
               - Минут двадцать, как из-за стола, - ответил один из братьев. - Мы вас на бревнышках подождем.
               - С чего бы это воспитанность такая? - буркнул Никита.
               - Опасаются, что прозевают прилет вертолета, - с усмешкой заметил гид, чем вызвал улыбки у сидящих за столом.
               Перекус длился недолго, дольше убирали посуду и наводили порядок. Забрав из гостевого домика свои рюкзаки, посетители покинули его.
               - Ну, а теперь рассказывайте! - обратилась Анна к Ашоту. - Вы же обещали.
               - А о чем он должен тебе рассказать? - полюбопытствовала Карина и даже заерзала на бревне от нетерпения.
               - Я обещал рассказать о памятнике Айку, который с незапамятных времен был установлен на вершине горы, куда мы сегодня поднимались, чтобы обновить его и навести порядок рядом с ним, - ответил гид. - Каждый год, кто из внуков дедушки Хорена находится поблизости, тот и  ухаживает за памятником. В этом году настала моя очередь.
               - А какое отношение к памятнику имеет ваш дедушка Хорен? - поинтересовался Андрей.
               - Да вроде родственное, - пояснил Ашот. - Мой дедушка Хорен внук скульптора Арама,  сделавшего и установившего на вершине горы этот памятник. Послушайте лучше легенду про Айка и вы сами все поймете.
               И он начал рассказывать.
    
  
О храбром Айке
    
               В далекие от нас времена поселилась стая желтобрюхов на берегу озера Безмолвного. Свили птицы себе гнезда в кустарнике и в дуплах деревьев, растущих на берегу озера, и стали ждать появления птенцов.
               У всех птичьих родителей птенцы вылупились вовремя, только у одной птичьей пары один птенец никак не хотел выбираться на волю.
               - Яйцо, наверное, испорчено, -  заметил желтобрюх-отец, которому очень не нравились расспросы и высказывания соседей.
                - Подумать только, у такой добропорядочной семьи инородное яйцо! Ай-яй-яй! -  сокрушалась соседка слева, которую в стае прозвали вертихвосткой. Знать, сама была не без греха.
               - Скорее всего яйцо простудилось, - высказала предположение соседка справа. - Надо подождать до рассвета.
               И она оказалась права.
               - А вот и Я! - произнес долгожданный птенец, отряхаясь от скорлупы.
               -  Назовем его Айком, -  предложил желтобрюх-отец. - Все будут знать, что он родился на рассвете.
               Так в стае желтобрюхов появился Айк. Это было событие, даже главный желтобрюх по имени Соло прилетел  посмотреть на позднего птенца.
               - Очень уж активный, - заметил он, наблюдая за птенцом.
               Через двадцать дней Айк впервые вылетел из гнезда, чтобы познакомиться с окружающим миром. Мир ему понравился, похоже, что и Айк понравился миру, так как гусениц и паучков было предостаточно и смерть от голода желтобрюху не грозила.
               За месяц Айк повидал много интересных мест. Но это было не так сложно: пролетел небольшое расстояние, сел на веточку, отдохнул и полетел дальше.
               "Надо будет попробовать долететь до камня", - подумал он, глядя на похожий на вытянутый язык камень, лежащий на середине озера.
               На рассвете Айк  вылетел из гнезда и, поднявшись высоко в небо, полетел по направлению к камню.
               "Главное, ни о чем плохом не думать, а только лететь", - мысленно приказывал он себе. И долетел.
               Усталый, но весьма довольный собой, сидел он на краю камня и разглядывал свое отражение в спокойной воде озера.
               "Надо чаще смотреть на себя со стороны", - решил Айк.
               Ничего нового в этой мысли не было. Ведь давно известно, что некоторые птицы мудрее людей.
               Сил на полет к озеру было потрачено много, поэтому и отдыхать пришлось долго. Ближе к вечеру Айк вернулся домой.
               - Ты где был? - спросили родители Айка, встревоженные его долгим отсутствием.
               - Летал, - успел только ответить желтобрюх, прежде чем заснуть глубоким сном.
               Едва ночные сумерки сбежали с неба Айк, дождавшись рассвета, выпорхнул из гнезда. На этот раз он решил изменить маршрут и лететь к камню не под углом от месторасположения своего гнезда, а найти на берегу озера такое место, от которого до камня расстояние будет короче.
               Наконец, он нашел его и полетел на свидание с камнем. И действительно, путь оказался короче. Пусть не намного, но короче. Иногда от малости зависят великие дела.
            Осматривая камень, Айк  с удивлением заметил на нем множество пор.
               "Как раз для желтобрюха, чтобы укрываться от хищных птиц", - подумал Айк и нырнул в одно из отверстий.
                - Даже немного великовато, - прощебетал желтобрюх. - Но я еще маловат, а для взрослых птиц будет в самый раз.
               На другой день Айк предложил Соло и стае желтобрюхов полететь с ним на свидание с камнем.
               - Я уже два раза там был, - сообщил он стае новость, которую желтобрюхи долго переваривали.
               - Надо учиться познавать мир, убивая в себе труса, - в ответ на молчание желтобрюхов, пояснил он причину своего предложения. 
               - И ты не боялся лететь? - спросил главный желтобрюх.
               - Нет,  - ответил Айк. - Страх приходит тогда, когда ты постоянно о нем думаешь. А я, когда лечу, то смотрю вперед и думаю только о том, что должен долететь до цели. Поэтому мне некогда бояться.
               Соло подумал немного и согласился с Айком.
               - Надо и нам попробовать долететь до камня, - предложил он стае.
               - Но это же так далеко от берега, - послышался резковатый голос Турка, известного в стае баламута.
               - Если не думать о расстоянии до цели, а видеть только одну цель, то она окажется намного ближе, чем предполагалось в начале пути, - поспешил заверить Айк вечного спорщика Турка. И тот вроде бы согласился и даже кивнул головой в знак согласия. Нам часто кажется то, что хотелось бы видеть, но не всегда это соответствует истине.
               - Но там же негде спрятаться, если ястреб появится, - испуганно произнесла вертихвостка.
               - В камне множество пор, в которых можно спрятаться от хищных птиц. Я сам лично проверил, - заявил Айк. - Кто боится лететь, тот может остаться на берегу.
               Но кто же открыто признается в трусости? Поэтому полетели все.
               С той поры желтобрюхи летали на каменный остров без опаски. В жару там можно было забиться в каменное дупло и подумать. Когда вокруг много врагов, то лишний раз подумать о жизни не помешает.
               - Надо же, какой у нас умный Айк! - воскликнул Соло на очередном собрании стае. - Мы должны гордиться им!
               И желтобрюхи стали гордиться. А гордость их выражалась в том, что, завидев Айка, они начинали махать крылышками.
               Но Айк был не тщеславен, ведь настоящий талант всегда скромен и не выпячивается.
               "Неужели они не понимают, что я научил их храбрости не для своей славы, а потому что мне захотелось сделать их гордыми и счастливыми"? - так думал Айк, заметив и услышав очередное птичье приветствие.
               И вот однажды он обиделся на чрезмерное к себе внимание и решил полететь к невысокой горе, расположенной недалеко от озера. До вершины горы  лететь было легче, чем до каменного острова, так как в любой момент можно присесть на кустик или ветку деревца и отдохнуть.
               Когда Айк долетел до вершины горы, то сначала несколько раз покружил над ней. Он испытывал чувство гордости за то, что сумел выполнить задуманное. Чувство это обладает способностью освобождать душу и сердце от обид. Вот и Айку  вдруг захотелось вернуться к стае и рассказать желтобрюхам, как прекрасен мир с высоты птичьего полета над вершиной горы.
               На следующее утро стая желтобрюхов полетела к вершине невысокой горы. Впереди летел Айк, указывая дорогу. Не долетев сотню метров до вершины горы, стая устроила привал. Айк подлетел к небольшому карнизику, нависшему над тропой и зачем-то присел под ним.
               - Лети к нам! - позвал его главный желтобрюх. Но Айк не послушался, он словно ждал чего-то.
               Внезапно налетевший ветер сдвинул с карнизика небольшой по размеру камешек и он, упав на Айка, размозжил тому голову.
               Разом онемевшие желтобрюхи на несколько секунд оцепенели, потом дружно подлетели к неподвижно лежащему Айку. Первым пришел в себя Соло.
               - Мы должны донести Айка до вершины горы, - сказал он. И все стали думать, как им это сделать.
               - Давайте мы понесем его в клювах, - предложил Турка. - Только нести будем хвостом вперед. Самый сильный желтобрюх возьмет в клюв хвост, а четверо других желтобрюхов будут держать крылья.
               Легко сказать. На деле же все оказалось намного сложнее. Но тем не менее стая донесла погибшего Айка до вершины горы.                
               - Ты научил нас храбрости, а мы за это принесли тебя на вершину горы, которую ты  покорил, чтобы с честью похоронить на ней, - произнес  Соло, склонившись над бездыханным Айком.
               - А давайте установим Айку памятник, - предложил самый маленький желтобрюх, которого все называли Соликом за слабый голосок. Ему стая доверила положить последний камешек на могилу Айка.
               - Давайте установим, давайте установим! - наперебой защебетали желтобрюхи.
               - Я не против, - ответил Соло. - Только, где мы памятник возьмем?
               - А я знаю, где живет скульптор, - произнес Солик, глядя с надеждой на главного желтобрюха. - Мы могли бы попросить его сделать Айку памятник из камня.
               - Давайте попросим, давайте попросим! - снова наперебой защебетали желтобрюхи.
               - Ну, хорошо, давайте попросим, - согласился Соло.
               И все полетели дружной стайкой к дому скульптора, одиноко стоявшему на противоположном от места проживания желтобрюхов берегу лесного озера.
               Скульптор, высокий седовласый старик, по имени Арам, долго не мог понять, что от него нужно стайке желтобрюхов, пока главный желтобрюх Соло не встал рядом с небольшим по размеру камнем и не замер с раскрытыми крыльями. А Солик стал бегать туда и обратно от камня до главного желтобрюха и поочередно тыкать тонким клювиком то в камень, то в грудь Соло.
               - Вы хотите, чтобы я сделал памятник? - спросил Арам и по громкому щебетанию птиц понял, что угадал желание птичьей стаи. А когда каждый желтобрюх, подлетая к скульптору, стал гладить его своими крылышками, тот не мог не согласиться.
               - Ваш заказ принят, - сказал скульптор и, достав из кармана широкой блузы кусочек мела, стал на гладкой каменной плите рисовать с Соло эскиз будущего памятника.
               По хлопанью крыльев скульптор догадался, что его эскиз памятника понравился главному желтобрюху.
               - А  теперь вы можете лететь по своим делам, - предложил Арам стае желтобрюхов. - Работа над памятником займет несколько дней. Ласточка сообщит вам, когда можно будет забрать памятник Айку.
               Птицы дружно защебетали и, поднявшись на крыло, полетели к своим гнездам. День выдался трудным, надо было отдохнуть и успокоиться.
               Прошло три дня ожидания и, наконец, утром на рассвете четвертого дня ласточка принесла долгожданную весть.
               - Арам просил передать, что заказанный вами памятник готов, - прощебетала она, пролетая над гнездом главного желтобрюха Соло.
               Сидевшие в своих гнездах желтобрюхи, услышав сообщение ласточки, вспорхнули в высь и стали стайкой кружить над гнездом Соло.
               - Надо лететь за памятником, -  произнес главный желтобрюх  и присоединился к стае. И все полетели к ветхому домику скульптора.
    
               Когда стая желтобрюхов подлетела к дому скульптора Арама, Соло сразу же обратил внимание на самодельную тележку, на которой был установлен метровой высоты памятник птице, готовой взлететь в небо, и стояла баночка с жидкой смолой.. Облетев несколько раз со всех сторон памятник, главный желтобрюх остался доволен работой скульптора.
               В знак благодарности он,  усевшись на плечо Араму, стал что-то щебетать ему на ухо. Скорее всего это были благодарственные слова скульптору за проделанную работу, только произнесенные по-птичьи.
               Арам протянул руку ладонью век по направлению к горе и Соло  безбоязненно уселся на ладонь скульптора.
               - Это он научил вас храбрости? - спросил скульптор, кивком головы указывая на памятник.
               По громкому дружному щебетанию птиц, он понял, что угадал.
               - Как же звали вашего храбреца? - поинтересовался Арам, внимательно наблюдая за стаей, может быть, знак какой укажут.
               Соло, вспорхнув с ладони скульптора, подлетел к стае и что-то прощебетал громко и отрывисто. Птицы выстроились в одну линию головками на восток и стали дружно то взлетать вверх, то спускаться на землю. А главный желтобрюх то полетит к алеющему небу, то вернется обратно к Араму. И так несколько раз.
               "Чтобы это значило? - подумал скульптор. - Рассвет и дружная компания". И вдруг его осенило.
               - Какой же я глупый! - воскликнул Арам и хлопнул себя ладонью по лбу. - Единение и рассвет это значение имени Айк.
               Дружное хлопанье крыльями и громкое щебетание подтвердили догадку скульптора.
               - Ну, а теперь показывайте дорогу к месту установки памятника, - попросил Арам главного желтобрюха.
                И стая желтобрюхов полетела к вершине горы, несколько раз приземляясь, чтобы скульптор мог передохнуть.
               Стоя на вершине горы, старик вдруг почувствовал, как  на душе у него стало легко и радостно, словно груз накопленных за долгую жизнь обид, внезапно налетевший ветер подхватил и скатил вниз по склону горы.
               - Жаль, что у меня нет желтой краски, чтобы раскрасить птицу, - произнес Арам со вздохом, установив памятник на могилу Айка. - Было бы тогда полное сходство с оригиналом.
               Услышав слова скульптора, каждый желтобрюх выдернул по перышку со своей груди и положил у ног скульптора.. Тот молча кивнул головой и стал приклеивать желтые перышки к груди и брюшку каменного Айка.
               " Вот и смола пригодилась, а я, глупец, выбросить ее хотел",- подумал скульптор.
               - Вот теперь, похож, - сказал  Арам, приклеив последнее перышко.
               Увидев, как птицы, усевшись вокруг памятника, в знак скорби, склонили головки, старик почувствовал, как горячая слеза выкатилась из его левого глаза и, упав на грудь, обожгла сердце огнем доброты.         
               - Айку, научившему нас храбрости, от благодарных желтобрюхов и скульптора, - вдруг выкрикнул он и птицы дружно захлопали крыльями.
               - Спасибо вам, желтобрюхи за то, что заставили мою душу и сердце прозреть! - сказал скульптор и поклонился стае птиц.  - Я теперь понял, как был глуп и слеп. Вернусь в деревню к детям и попрошу прощения за все обидные слова, что им наговорил.
               С этими словами скульптор бросил прощальный взгляд на свое детище и отправился домой.
               Птицы же остались на вершине. О чем они там щебетали на своем птичьем языке, никому неизвестно. Может быть, они выдалбливали надпись на памятнике. А может быть, и нет.
               Такая вот история" - закончил свой рассказ Ашот и бросил взгляд на слушателей.
               - Это на каком невидимом языке там было написано? - удивилась Анна. - Я рядом с памятником стояла, но никакой надписи не видела.
               - Это на птичьем языке. А его нельзя увидеть, можно только услышать, - пояснил Ашот.
               - И вы слышите? - с недоверием глядя на гида, спросила Карина.
               - Все, кто приходят поклониться Айку, слышат его, - произнес тот и взглянул на одинокое облако, плывущее над озером.  - Свободу завоевывают храбрецы, они же учат чести и достоинству.
               - Неужели есть люди, которые помнят Айка или знают о нем? - спросил один из братьев-близнецов.
               - Таких людей, которые видели Айка воочию, конечно же, нет. Даже мой предок скульптор Аврам в глаза не видел храброго желтобрюха. Он просто привел жителей своей деревни на вершину горы, где был установлен памятник Айку, и рассказал им о нем. А те в свою очередь рассказали своим детям потому, что нельзя убивать память, - ответил Ашот. 
               - Но ведь все проходит, - вмешалась в разговор Анна, любительница пофилософствовать на любую тему, дай только повод.
               Но Рыжик на этот раз не поддержал ее.
               - Нельзя научить  человека видеть мир чудес сквозь призму времени, если ему не дано свыше особое зрение, - произнес он столь убедительно, что Ашот подошел к нему и в знак уважения крепко пожал руку.
               На этом все попрощались с доброжелательным и гостеприимным гидом и побежали к приземлившемуся вертолету, так как экипаж железной стрекозы не любил долгих прощаний.  Сидя в вертолете экскурсанты обменивались впечатлениями от услышанной от гида легенды малой горы, как назвала ее Карина.
                - Это не может быть правдой, - произнес Андрей. - Слухи все это.
               - Иногда они обрастают вымыслами, но это на совести тех, кто их распространяет, - Карина решила поддержать приятеля, из-за которого она не пошла с подругой, чтобы увидеть памятник Айку, и теперь сомневалась: правильный ли она сделала выбор.
                - Вполне возможно, что в действительности это было и не так. Почему вы не думаете о том, что одному одинокому скульптору захотелось украсить мир легендой и поэтому он вырубил из камня птицу? - слова Рыжика кольнули Анну прямо в сердце.
               - Наверно потому, что мы очерствели душой и разучились дарить друг другу добрые и нежные слова, которые во сто крат дороже красивых побрякушек, - заметила Анна.
               - Слов душевных серебро всегда ценилось дороже бриллиантового кошелька, - согласился с ней Никита.
               Возражений не последовало. Только глупцы опровергают истину.
         
           Ашот же, пожелав экскурсантам счастливого пути, вернулся к гостевому домику и, усевшись на бревно, стал пристально смотреть на лежащий посередине озера камень. И ему вдруг показалось, что он увидел вспорхнувшего в небо Айка.
               А может быть, и не показалось?
    
    

Булгаков Сергей Николаевич

Последний каприз императора

Приз редакторских симпатий

    
   В большой темной комнате, освещенной лишь тусклым светом ночника, на широкой кровати под отливающим золотом балдахином заворочался спящий человек. Его бледное лицо исказилось в гримасе страха, а с губ сорвался тихий протяжный стон. Он повернулся на бок, открыл глаза и уставился в огромное, в половину стены, окно. Там раскинулось небо, усыпанное миллиардами звезд. Они сияли в недостижимой выси, словно издеваясь, напоминая о своей вечности всему роду людскому.
   Человек с трудом поднялся и присел на краю кровати. Стопы его ног утонули в мягчайшем ворсе ковра, раскинувшегося на полу комнаты почти до самой двери. Это нежное прикосновение немного успокоило его и вернуло ощущение реальности.
   Император Единой Земли, Ород Первый, не мог спокойно спать уже вторую неделю подряд. Сначала он принимал перед сном таблетки, рекомендованные ему каким-то профессором - лучшим специалистом в сфере лечения бессонницы. Но они не помогали, а однажды даже спровоцировали головную боль. За это профессор был отправлен в пожизненную ссылку в далекое поселение геологов, затерянное на бескрайних таежных просторах. Теперь компанию ему мог составить другой его именитый коллега, поскольку назначенные им таблетки действовали не лучше.
   Ород усмехнулся, представив, как эти два недоумка, ненавидящих друг друга из-за каких-то паршивых научных взглядов, проведут всю оставшуюся жизнь вместе в одном бараке вдали от цивилизации. Затем взгляд правителя упал на кисти его руки. Он сокрушенно покачал головой. Даже лучшая пластическая хирургия не могла полностью скрыть возраст. Конечно, на свои сто четыре года он не выглядел, но все равно это были руки старика. И за это тоже кого-нибудь следовало наказать.
   В горле у Орода пересохло. Он взял с прикроватной тумбочки бутыль с водой, опечатанную его личной печатью. Император никогда не пил из уже открытых бутылок и всегда носил на шее портативный ядоискатель, способный улавливать своими датчиками все известные яды на расстоянии метра. В свое время создатель этого чуда техники получил в благодарность уютную тюремную камеру на маленьком острове посреди океана. Глоток прохладной жидкости освежил не только рот, но и мысли правителя.
   Он вспомнил свой долгий и трудный путь к абсолютной власти, начиная с самого низа чиновничьей иерархии. От воспоминаний о совсем давних временах, когда ему приходилось заискивать, угождать и раболепствовать перед сильными того - старого мира, Орода передернуло. Он затолкал эти мысли в самый дальний закуток своей памяти, туда, где уже были похоронены его детство и юность.
   Более приятными были воспоминания о переходном периоде, когда ему пришлось бороться за власть, играть в демократию, интриговать, предавать, заключать союзы и нарушать их. Но все равно, в то время он был лишь одним из хищников, стремившихся урвать часть добычи, навязать свою волю другим и вложить в их головы свою правду.
   И, наконец - миг неимоверного счастья, осознание своей полной победы и всемирного господства! Эти, так называемые, мировые лидеры, униженно склонившиеся перед ним, толпы людишек, падающие ниц при виде него. А горы богатства, сваленные к его ногам? Да, путь к этому был залит кровью и выложен трупами, но дело того стоило. И ведь все человечество смирилось с его властью! А дети, чьих отцов и дедов он уничтожил в борьбе, почитали его, словно Бога, вот уже больше пятидесяти лет и плевали на могилы своих предков. Да, появлялись отдельные несогласные, но для них было в достатке тюрем, пыток, пуль и страха. Именно страх являлся главным оружием Орода. И это оружие следовало лишь поддерживать в боеспособном состоянии, время от времени напоминая о нем народу.
   Как-то раз он лично приехал в лагерь смерти для врагов своего режима. На площадке перед ним стояли более сотни осужденных на казнь людей. Охрана императора состояла лишь из пяти гвардейцев, он специально сделал ее такой малочисленной. Смертники вытянулись в струнку при приближении правителя. Никто не шелохнулся, когда он забавы ради расстрелял в них обойму из своего золотого пистолета. Все пули попали точно в цель. Тела убитых лежали среди живых, которые упорно делали вид, что их не замечают. И ни один человек не попытался его остановить. Даже те, кто ненавидел императора лютой ненавистью, не посмели броситься на него.
   Личная гвардия императора набиралась из представителей самых злобных и диких народностей мира. Им позволялось почти все, на них не имело смысла жаловаться, с ними нельзя было договориться или подкупить. Командир гвардии называл себя не иначе, как "хлыст государя" и неоднократно в публичных выступлениях клялся, что счел бы за счастье сидеть на цепи около императорского трона как сторожевой пес. Впрочем, сам правитель нисколечко ему не верил и уже подумывал о замене преданного бойца.
   Ород поднялся на ноги и обошел вокруг кровати, опираясь на золотую трость, усыпанную рубинами. Потом он приблизился к окну, постучал длинным ногтем по бронированному стеклу и посмотрел на темную громаду столицы, раскинувшейся у подножия холма, увенчанного императорским дворцом. Ни один огонек не светился на улицах города. Свет затмевал сияние звезд, поэтому еще десять лет назад Ород издал указ о его запрете в ночное время. Всем, кто нарушил этот указ, на следующий день выкололи глаза на главной площади под одобрительные крики толпы. Других нарушителей с тех пор не было. Единственным ярким пятном каждую ночь выделялся памятник императору на высоком холме напротив. Его контуры подсвечивались голубыми огнями, которые издалека во тьме сами казались похожими на звезды.
   Любуясь на это "созвездие Орода", император настроился на романтический лад. Он подумал о девушке, которую ему привели вчера перед сном. Ей кажется было семнадцать лет... а может еще и не было. Она очень старалась все правильно делать и сумела доставить ему много приятных минут, но до конца не смогла сохранить выражение удовольствия на лице. За это он жестоко побил девчонку тростью, но внял мольбам несчастной о прощении и не отдал приказа бросить ее солдатам в казармы на забаву. Такую доброту он проявлял далеко не всегда. Тем двум миленьким блондинками, которые были у него три дня назад, повезло значительно меньше... Поначалу Ород содержал гарем, но вскоре ему это надоело. Императору и так требовалось лишь показать пальцем на объект своего интереса, даже увиденный на экране телевизора или в Сети, чтобы через считанные часы получить все, чего ему хотелось.
   Но, в целом, женщины давно значили для него не больше чем чашки кофе. Хотя бывали случаи, когда ему нравилось выпивать несколько чашек кофе подряд. Сейчас он уже не всегда мог себе позволить такое. Всему виной было проклятое здоровье и врачи-шарлатаны! Ород Первый имел пятнадцать официальных наследников мужского пола, и ни один из них, по его мнению, не представлял собой даже его некачественной копии.
   Его окружение? Команда? Ближайшие соратники? Все они просто ждали смерти своего господина, чтобы вцепиться друг другу в глотки в борьбе за власть. Даже его дети устраивали покушения на родных братьев, чтобы расчистить себе дорогу к трону или продвинуться поближе в очереди. Поэтому частенько приходилось устраивать чистки самых приближенных министров, руководителей и родственников. Все равно они умирали, восхваляя его имя, так что их смерти шли лишь на пользу. Император улыбнулся, припомнив как ввел традицию травить иногда собаками опоздавших к нему на совещания. Особенно было приятно сообщать о них неожиданно, задержать министров в фойе и затем наблюдать, как все эти хорошо одетые джентльмены бегут по длинному узкому коридору, отталкивая друг друга с дороги. Толстый министр пропаганды всегда старался сразу вырваться вперед, чтобы не пропустить никого мимо своей туши. Только тощие и юркие министры внутреннего шпионажа и принудительного труда иногда умудрялись проскользнуть между ним и стеной. Остальные обычно пыхтели и потели сзади, все же надеясь успеть вовремя.
   Бессонница не спешила уходить, а до рассвета было еще очень далеко. В голове императора хаотично крутились кадры из его длинной жизни: экзотические страны, парады, подарки, оргии, публичные казни, тайные совещания, торжественные мероприятия, деньги, войны, дворцы, памятники, портреты, спортивные состязания... Каким же все это было банальным!
   И тут, неожиданно для самого себя, Ород понял, что причина его душевных терзаний и бессонницы - скука. Все развлечения мира годились лишь для простых смертных людей. Его они только отвлекали на короткий промежуток времени. У богов - другие забавы. А на всей планете не существовало другого такого разума, который мыслил бы равными с ним категориями.
   Жалкие создания! Им не понять его бесконечной грусти и одиночества! Они не могут осознать его величия... Так пусть осознают! С этой мыслью правитель достал из-под кровати небольшой черный портфель, в котором хранился его личный ноутбук. Скрюченные пальцы императора неторопливо забегали по клавиатуре. Больше Ород ни минуты не задумывался и не колебался. Лишь мгновение он промедлил перед тем, как поднес к глазу сканер радужной оболочки для получения полного контроля над системой и приведения ее в состояние полной боевой готовности. После этого император нежно опустил ладонь на сенсор, и тысячи ядерных ракет во всем мире одновременно взвились в воздух, чтобы через считанные минуты обрушиться на головы недостойных подданных Орода по всей планете. Он знал, что те из них, кто выживут, навсегда сохранят его имя как устроителя конца света. Они будут копошиться на обломках цивилизации и с трепетом рассказывать из поколения в поколение своим потомкам предание о том, как могущественный бог Ород Первый Солнцеликий уничтожил за грехи их мир. Несомненно, он удостоится высочайших почестей. Возможно, ему даже будут приносить жертвы.
   Император с наслаждением откинулся на мягкие подушки и впервые за последнее время уснул безмятежным сном. Он не думал о том, что на столицу и его дворец вскоре тоже обрушится смертоносный огонь атома. Он снова был счастлив...
    
    
    
   2017
    
    
    

Елена   Савилова

Светлое воскресенье

(Первое место - Номинация Новелла)

    
   За ночью обязательно следует утро, после зимы всегда приходит весна, а вслед за субботой наступает воскресный день...
   Ольге приснилась птица. Большая, светлая, она появилась прямо из серого рассветного неба, неслышно опустилась на подоконник, взмахнув крыльями, обратила умный взгляд своих черных глаз в глубину комнаты и вдруг сказала голосом дочери:
   - Мама!..
   - Аня!!! - задохнулась во сне Ольга... и проснулась.
   Птицы не было. Было открытое окно, и серое рассветное небо за ним медленно светлело, как будто накалялось изнутри невидимым еще солнцем. Рядом тихо дышал Иван, прижимаясь теплым крепким плечом, даже во сне словно прикрывая Ольгу собой от весеннего холода. Его брови были страдальчески сдвинуты, и женщина нежно провела по ним пальцем, будто стараясь их расправить и стереть с лица мужа выражение грусти. Ей это удалось, на губах Ивана даже будто мелькнула легкая улыбка... Ольга тихонько перелезла через него, спустилась на пол и подошла к окну.
       На улице несмело пробовали голоса первые утренние птички. Но Ольга знала - той, приснившейся, похожей на чайку птицы среди них нет... Пока еще нет...
   Вчера она не пошла к своим и осталась дома - впервые за долгое время. Она не находила себе места, бесцельно кружила по комнате, все валилось у нее из рук. Муж тоже остался дома вместе с ней, никуда не пошел. Он сидел у стола, что-то мастерил, потом сам приготовил обед, пытался накормить ее, что-то говорил - она не слышала его. В ее ушах все звучал запинающийся голосок Муси:
   - Бабушка... ты больше не приходи к нам...
   Последние разы, приходя к дочери и внучке, Ольга все сильнее ощущала: что-то происходит. Аня больше не подходила к ней, не обнимала ее, как прежде, и сама уклонялась от ласк матери. Муся тоже держалась как-то отстраненно и наблюдала за бабушкой исподлобья. Ольга старалась не обращать на это внимания, хлопотала по дому, как прежде, потому что знала - она нужна им, но эта отстраненность ранила ей сердце. И оно, это сердце, чуть не остановилось, когда в последний свой визит она, как всегда, зайдя в комнату, положила на стол свои дары и повернулась в своим любимым девочкам. Они ждали ее - Аня, сидя на стуле, сложив руки на большом уже животе, будто защищая ребенка внутри него. Стоящая рядом, прижимающаяся к матери маленькая Муся. Она сразу почувствовала укол тревоги, увидев их глаза - одинаковые темные, полные непроходящей тоски и неясного страха.
   - Доченька... - пробормотала она. - Все хорошо? Может, что-то с ребенком, или... Рома написал?
   Дочь покачала головой.
   - Нет, Рома не пишет. Мама... я должна тебе сказать... ты больше не можешь...
   Но Муся перебила ее:
   - Мамочка, я лучше скажу бабушке сама. Так будет правильно, да?
   Она посмотрела на мать, и та кивнула.
   У Ольги ослабели ноги. Она опустилась на табурет, руки ее безжизненно повисли. Муся подбежала к ней, уткнулась головенкой в колени, и вот тогда-то Ольга и услышала донесшееся из-под кудряшек едва слышное:
   - Бабушка... ты больше не приходи... никогда...
   - Нет!.. - Ольга попыталась подняться, но ноги, ватные ноги не слушались, Аня молчала, и это молчание дочери было страшнее любого крика. Мать давно чувствовала, что происходит что-то нехорошее... но такого не могла предполагать...
   - Тебе больше нельзя к нам приходить... - сквозь слезы повторяла Муся. Ольга машинально гладила ее теплые шелковые кудряшки своими натруженными загрубевшими пальцами, пытаясь поймать взгляд дочери, но та отводила глаза... На стене тикали большие часы с маятником, Аня неотрывно смотрела на маятник, будто пытаясь остановить время усилием взгляда.
   "Подарок свахи, матери Ромы, - машинально подумала Ольга, - на годовщину свадьбы... Как Мусеньке кукушка-то нравилась, все пальчиком на нее показывала и смеялась... Интересно, цела еще кукушка? Давно ее не видела... Или внимания не обращала... Что ж сваты не возвращаются из эвакуации? Другие ж вернулись, когда война даже еще не кончилась... Постой, постой... ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ.  Что же это..."
   Почему так страшно потемнело в комнате?! За какую-то секунду. Ольга уже едва различала бледное лицо дочери и не видела ее глаз. Только тихий плач Муси был едва слышен. А потом - отчаянный крик:
   - Бабушка! Не приходи к нам! Не приходи!..
   Ольга судорожно втянула в себя воздух, ставший густым, как холодный кисель.
   - Я... не смогу без вас жить... - в отчаянии бормотала она. - Не смогу... Аня!!!
   Она ощутила, как дочь еле заметно коснулась ее руки - как легкое дуновение воздуха.
   - Мамочка, мы увидимся... обязательно... потом!..
   - Нет!.. - задохнулась мать. - Не говори... так...
   - Мама, ты должна!.. - в голосе Ани тоже звенели слезы. - Пойми! Так больше нельзя...
   - Почему?! Я так люблю вас!
   - Я знаю... Мы тоже очень-очень любим тебя... И всегда будем любить... Ты защищала нас, и мы будем защищать тебя - всю твою жизнь!
   Ольга глубоко вздохнула, собираясь с силами.
   - У тебя скоро будет ребенок. Я должна тебе помочь, - сказала невыразительным от страдания голосом.
   - Ты уже очень помогла нам, ты даже не знаешь, как... Мамуля, дорогая моя... Вернись, пожалуйста, домой. Тебя там ждет дядя Ваня, у него больное сердце, он пока не знает этого, но ты должна поберечь его... А мы сами справимся. Я тебе обещаю! Ну, пожалуйста...
   - У Вани больное сердце?.. - бормотала в смятении Ольга. - Нет... Только не он... Я этого не переживу! После Бори... После...
   ПОСЛЕ ЧЕГО? Она уже ничего не видела в кромешном мраке. Как быстро настала ночь! И просить дочь включить свет нельзя, чтобы не привлекать лишнего внимания... Давно она так не задерживалась у своих...
   - Бабушка, уходи! - вновь отчаянно закричала Муся. - Уходи сейчас же!
   Ольга почувствовала, как маленькие руки внучки изо всех сил подталкивают ее к выходу, к невидимой двери. И тут она приняла решение. Схватив малышку за руку, она обратилась к дочери:
   - Хорошо! Я уйду, если... если ты так этого требуешь. Но тогда отдай мне Мусю! Я заберу ее с собой, со мной и с Ваней она будет в безопасности. Никто никогда не обидит ее... Никто не узнает... ни о чем...
   - Мама, это невозможно, - после паузы коротко ответила дочь. - Прости...
   Но Ольге почудилось колебание в ее голосе. Теплые пальчики внучки крепче сжали ее руку, и девочка прошептала:
   - Мама! Можно... с бабушкой? Тут так темно...
   - Нельзя. Простись с бабушкой и иди ко мне...
   - Я не отдам ее! - страстно воскликнула Ольга, изо всех сил прижимая внучку к себе. - Ты... не имеешь права меня лишать всего! Не имеешь... Да, я забрала бы с собой тебя, ты - моя дочь, мое дорогое дитя, но понимаю, что ты не согласишься!..
   - Я просто не могу, мамуля... Прости...
   - Тогда я заберу Мусю! Ей ничего делать в этом мраке... Я имею на нее право! Я спасу ее!
   - Мамочка, бабушка меня спасет! - со слезами упрашивала Муся. - Я так хочу на улицу! На солнышко! А у тебя скоро будет ребеночек... Мы к тебе с бабушкой после придем!..
   Темнота долго молчала. Потом отозвалась голосом Ани:
   - Хорошо. Я... подумаю. Я решу насчет Муси. Только не сейчас... Когда ты придешь в следующий раз. Только не в субботу... В воскресенье! Ты придешь к нам в следующее воскресенье. И принеси, пожалуйста, музыкальную шкатулку...
   - Все, что ты скажешь!
   - Не перебивай! В воскресенье ты подойдешь к нашему дому. Заходить не будешь. На улице откроешь шкатулку. Мы услышим музыку. И тогда... может быть... Муся выйдет к тебе.
   - Аня!..
   - Все, мама. Прощай... Я люблю тебя, помни! Любила, люблю и буду любить - всегда!..
   Она не помнила, как оказалась дома. Задыхалась от слез... Ваня не пришел за ней туда - последнее время он на выходных старался меньше выходить из дому, даже в свою любимую баню ходил гораздо реже. Неужели действительно больное сердце?..
   Она взбежала по лестнице, заглянула в комнату. Ее муж, понурившись, сидел возле стола, такой большой, такой сильный, но седины в его склоненной голове за последние недели стало гораздо больше, или это ей кажется?.. Ольга подбежала к нему, схватила за руки:
   - Ванечка! Любимый! У тебя все в порядке?..
   - У меня? В порядке? - горько переспросил муж. - Как у меня может что-то быть в порядке, когда ты опять была там...
   Ольга перебила его:
   - Скоро все изменится, Ваня! Я не буду больше туда ходить... И... возможно, Ванечка, возможно... нас ждет большая радость! Большая! Такая... что ты представить себе не можешь!
   Она целовала его седую стриженую, до сих пор пахнущую пылью катакомб, голову, большие натруженные руки, пахнущую рабочим мужским потом рубашку, под которой отчаянно колотилось его сердце, и шептала:
   - Ванечка! Любимый! У нас все изменится! В нашем доме... Мы будем так счастливы! Я так люблю тебя!..
   - Что с тобой? - удивленно спросил муж. - Что случилось, Оленька?..
   - Ничего, милый! Просто... я так боюсь за тебя! У тебя сердце не болит? Ты не ходил в баню? Дай я согрею тебе воду... Ты помоешься... Потом я постираю твои рубашки...
   -  Да, я бы с удовольствием помылся... Ты прости меня, Оля. Я, кажется, сломал твою шкатулку, уронил нечаянно... Полдня просидел - и...
   - Что?! - страшно закричала она, хватая стоящую на столе шкатулку. - Ты... не сделал ее, не смог??!
   Муж пристально поглядел на нее.
   - Сделал, конечно, - сказал раздельно. - Оля... пообещай выполнить одну мою просьбу. Только одну...
   - Если ты насчет того, чтобы не ходить...
   - Нет, наоборот. Пойти. Я хочу, чтобы ты сходила со мной к одному человеку. Это врач, он очень... очень порядочный. Он был с нами там... И теперь... Он помогает людям - тем, для кого война... еще не закончилась.
   - Ты считаешь, что я... сошла с ума?! - сглотнув, выговорила Ольга.
   Муж молчал.
   - Не знаю, - наконец, сказал он. - Ты столько страдала... Но если ты пойдешь... Тогда я тоже... схожу с тобой - куда ты захочешь. Куда угодно, до конца...
   - И... туда?..
   - Да. Да, Оля. Пойду. Ты прости меня... Я должен был... пойти с тобой. Сразу. Давно. Может, тогда не случилось бы... Или наоборот. Я увидел бы... В общем, прости... Ты плачешь?
   Прижавшись к нему, Ольга плакала, не открывая глаз, чувствуя, как медленно сползают по щекам бесконечные слезы, теплые, как кудряшки, как пальчики Муси... Как она могла столько времени не понимать, что внучке не место там, в этой ужасной темной комнате?! Да, она была с матерью, но ведь ничего страшного не случится, если теперь она поживет здесь, с бабушкой и... и дедушкой Ваней! Может, потом она сумеет забрать сюда и Анечку с новорожденным Боренькой... Ведь здесь война закончилась, все хорошо...
   Какое-то несоответствие ощущала Ольга в этой мысли, что-то мучило ее, но потом, потом, не сейчас! Сейчас она была наконец-то тихо счастлива у себя дома, рядом с Ваней, живым и как будто здоровым; наконец-то согласившимся пойти с ней туда и, значит, он не будет возражать, чтобы у них жила Мусенька! Ради этого счастья Ольга была готова пойти к любому врачу, да и вообще - готова на все! Она только выторговала у мужа время - она пойдет с ним к доктору после следующего воскресенья.
   "А может, и вообще не понадобится", - ликующе размышляла Ольга. - "Ваня увидит Мусеньку и поймет - я совершенно здорова! Только бы Аня смогла ее отпустить... только бы..."
   Она даже на неделе сбегала утром перед работой в дальнюю церквушку, чудом сохранившуюся в городе среди всех войн, перипетий и перемен власти. Там поставила свечки во здравие и за упокой всем, кого только могла припомнить, даже покойному первому мужу, хотя он был, во-первых, еврей, а во-вторых, убежденный атеист, как и она сама, до недавних пор... Потом немного помолилась, как умела и сколько успела, ведь за опоздание на работу до сих пор наказывали... Но целый день потом перед ее глазами будто мерцали огоньки свечей, и строгий взгляд с иконы дотрагивался словно до самого ее сердца, и ослепительно-прекрасные ангелы взмывали в сияющую лазурь!
   После этого ей и приснилась в первый раз птица - как она летит в ночи над спящим городом медленно, медленно, будто парит на широко развернутых светлых крыльях. И ветер сносит ее в сторону, прямо на черный дым, валящий из торчащих в небо частоколом заводских труб... Вот уже тело птицы наполовину исчезло в клубах дыма, стало полупрозрачным, а она не шевелит крыльями, ни единым перышком, хотя могла бы в один момент качнуть своими крыльями, и улететь прочь, и спастись!..
   - Нет! Нет!.. - закричала во сне Ольга. И птица услышала ее крик, потому что тут же сон начался с самого начала, и снова большая птица летела над ночным городом, но злой ветер уже был бессилен против мощи ее огромных развернутых крыльев, а летела птица сюда, в этот дом, к Ольге!..
   Проснулась Ольга, улыбаясь - впервые за долгие, очень долгие годы. Она поняла свой сон. Все будет в порядке. Ее любовь имеет силу, как она всегда верила, и она спасет своих девочек - с помощью музыкальной шкатулки! Недаром это был последний Борин подарок... Перед уходом в небытие ее муж, ее любимый мальчик, как она всегда называла его про себя (когда она увидела его в первый раз, он и был мальчиком, а любимым стал с первого же взгляда!) подарил ей не просто шкатулку с ласковой надписью и ее любимой песней - он подарил ей спасение для ее детей!
   Ольга взяла шкатулку и прижала ее к груди. Ее касались руки Бори и Вани, Анечки и Муси... Она упивалась звуками "Рио-Риты", и вновь по ее щекам текли слезы... Все будет хорошо, твердила она, как заклинание, все будет хорошо. Ведь война закончилась, мы победили. Боре уже не больно, а Ванечка жив и здесь, с ней, среди наших, советских людей! Аня... Мысли о дочери резали ее, как ножом, но она заставляла себя верить, что и с Аней все получится. Ведь в ее сне птица расправила свои могучие крылья и полетела домой, к ней! А она знала свою дочку. Та всегда была сильной и решительной, если что-то решала, уже никогда не отступала и боролась до конца. Ольга всегда считала - в отца, в Бориса, но теперь подумала, а может, и в нее? Ведь она тоже никогда не сдавалась, всегда верила, что Аня, и Муся, и ребенок ждут ее, что они...
   ...не мертвы.
   Нет, конечно, нет! Она никогда не могла так даже подумать, не то что произнести эти слова! Так просто не могло быть! Она так любила их, всегда, спасала их той черной зимой, она спасет их и теперь, навсегда! Боря подарил ей волшебную шкатулку, Ваня починил ее, и скоро на светлые звуки музыки выйдет из темной комнаты ее маленькая дорогая девочка, в которой течет кровь и ее родителей, и Бориных, и ее самой, и Бори, и самого любимого существа на всем свете - ее дочери! Для Муси закончится холод и мрак той бесконечной ужасной зимы, ведь за ночью обязательно следует утро, после зимы приходит весна, а после субботы наступает воскресный день...
   И он наступил. Птица наконец прилетела к Ольге, пусть поначалу во сне, но конечно, сон этот был вещим! Ольга почти убедила себя, что, закрывая окно, увидела в щели подоконника крошечное, трепещущее на весеннем ветру светлое перышко!
   И муж не солгал. Сейчас, подходя с ним к тому дому, Ольга ощущала в своей руке его сильную мозолистую руку - она умела и работать, как никто, и ласкать, но и убивать беспощадно врагов могла эта крепкая и надежная мужская рука!
   - Спасибо, Ванечка, - беззвучно прошептала Ольга и слегка коснулась загрубевшей кожи на запястье мужа губами и щекой. - Спасибо за все... Спасибо, что ты сейчас со мной!
   Муж глубоко вздохнул... Они уже были прямо напротив дома, где жили ее дети. Утреннее весеннее солнце светило Ольге прямо в глаза, и она почти ничего не видела, какие-то черные рваные пятна. Это были обрывки того мрака, в котором так давно находились ее родные, и сейчас, разорвав их до конца, из них должна была выйти ее любимая Муся!!! Если только... если только, сломавшись, шкатулка не утратила своего волшебства.
   Но нет! Этого не могло быть!!! Ольга знала своего мужа. Ведь и в его руках жила эта волшебная сила. Это он и его товарищи восстанавливали дома в городе, откуда они изгнали врага, создавали их заново вместо ужасных развалин. Если в шкатулке раньше не было бы волшебства, Иван одним своим прикосновением создал бы его, Ольга верила в это. И она тихонько попросила:
   - Ваня... Открой шкатулку!
   И он открыл, как это делал уже столько раз прежде, возвращая жену из призрачного мира, который засасывал ее в себя, угрожая забрать не только ее разум и душу, но и всю ее... Открыл, сказав себе, что делает это в последний раз. Но он не мог отказать Ольге... Она так радовалась эту неделю, будто готовилась к чему-то необыкновенному. Их комната сияла. Вчера она сначала нервничала, ничего не могла делать, но потом вдруг все прошло. Таких вкусных запахов, какие доносились прошлым вечером с кухни, он не слышал вообще никогда. Зачем-то достала из подвала и отмыла детскую кроватку своей погибшей дочери, поставила ее рядом с их кроватью... Он ни слова не сказал ей, он вообще почти никогда жене не перечил. Был очень спокоен и немногословен по натуре, при этом горячо ее любил, да и как он мог, после всех ужасов, какие она пережила в оккупации, когда погибла вся ее семья, и даже зятя убили на фронте, после ее тяжелой болезни, хотя бы помыслить обидеть ее хоть словом, хоть делом!
   Сейчас, когда они стояли напротив этих страшных руин (скоро на их месте будет разбит сад, Иван знал это, но пока еще не говорил Ольге), в своей самой праздничной одежде, как она настояла, он словно впервые обратил внимание, как красива сегодня его жена, как светятся ее глаза, как нежно румянит щеки легкий весенний ветер, развевающий колечки ее рано поседевших, но все еще пушистых и густых волос... И подумал более смело о том, что промелькнуло у него в голове, когда он увидел эту бедную осиротевшую кроватку... Быть может, его товарищ сможет вылечить не только израненный рассудок его любимой... И тогда в его голове утихнет гул самолетов с черными крестами, сбросивших бомбы на поезд, в котором ехали его родители, его жена с маленьким сынишкой и много других чьих-то родителей, и жен, и детей...
   Звук у шкатулки чуть изменился. Стал приглушеннее, как будто чуть хрипловатее, и Ольга успела с ужасом подумать, что после падения и починки волшебство все же исчезло, но нет, как она могла даже усомниться в своем муже!..  Прямо из скалящейся черноты на нее шагнула высокая худенькая девочка, крепко держащая за ручку малыша в каких-то немыслимых лохмотьях.
   - Муся... - прошептала Ольга, не веря своему счастью. - И... и... Боренька?!. Господи!.. - повалилась она на колени. - Спасибо!.. Анечка... Аня моя... Родная...
   - Оля!.. - отчаявшись поднять ее с колен, Иван подхватил жену на руки, а она рыдая и что-то бормоча, все тянулась к маленьким беспризорникам, вышедшим из развалин дома. Робко приблизившись, девочка протянула книгу в сером переплете:
   - Тетю, вы забулы... Там ще кастрюлька ваша... Мы все зъилы, ничего? Я знаю, вы не нам прыносилы... Просто вин, - она кивнула на малыша, - такый голодный був...  Вы выбачте... И ляльку я йому виддала... Вин ще малый... Выбачте...
   Вырвавшись, Ольга кинулась к Мусе, которая внезапно стала такой большой, да еще разговаривала по-украински, почему-то не узнавала ее, но это была она, ее Муся!!! Ольга узнавала застенчивую Борину улыбку, свои (и Мусины!) кудрявые кольца стриженых волос и ямочки на худых щечках, а главное - Анины глаза, такие большие, светящиеся добротой и лаской... Муся, Муся!.. Живая!!!
   Она обняла ее, так крепко, еще крепче, чем во мраке той комнаты, она никогда ее больше не отпустит, никогда!!! Аня, ее Аня, это она отпустила к ней Мусеньку, и Бореньку. - Он, наконец, родился, а сама не осталась там в темноте, одна, а стала птицей, и летает над городом и над морем, и скоро на самом деле прилетит к ней, и тогда она, мать, тоже обнимает ее, птицу ли, человека ли, но свою доченьку, навсегда любимую, и кто знает, может спасет и ее...
   - Аня моя!..
   Она плакала, обнимая детей, и те заплакали тоже, девочка - о своем, а мальчик - потому что плакали все, он был еще слишком мал, чтобы помнить прошедшее и жил только настоящим, а оно было голодным и холодным, но и в нем было что-то хорошее - например, вкусные штучки в кастрюлях, называющиеся "котлеты" и "пирожки", и вкусные штучки в бумажках - "конфеты", и игрушки, которые эта странная тетка зачем-то приносила в развалины, в которых они жили. Но самым главным хорошим в его жизни была любовь и забота девочки - она была главным и единственным человеком в его жизни, и он не знал еще, что без нее не было бы и самой жизни, но интуитивно чувствовал это своим детским сердцем, поэтому и любил ее безгранично, и плакал, когда плакала она...
   Высокий сильный человек не плакал. Он молча смотрел на них и решал одну-единственную проблему - как переставить мебель в их комнате, чтобы всем было хорошо и удобно. И то, разве это была проблема для его крепких мужских рук!..
   Рядом на свежезамощенном тротуаре едва слышно доигрывала песню забытая музыкальная шкатулка, на которую смотрел мальчик. Он единственный заметил, как по шкатулке, по тротуару, по ним всем скользнула тень широких крыльев, и улыбнулся, закинув голову, пытаясь что-то разглядеть в бескрайнем голубом небе той сияющей мирной весны...
    
   г. Одесса январь-апрель 2017 г.
    
    
    

Елена Лаевская

Шоколадка с орехами

(Второе место - Номинация Новелла)

    
   Первым отреагировал коммуникатор. Завыл протяжно, забился как припадочный. Кофе выплеснулось из чашки на столешницу, прямо на ровненький квадратик шоколада, который я только-только собралась отправить в рот. Так, завтрак отменяется.
   Затем подключился микрочип сигнализатора, вживленный под кожу. В запястье впилась сотня невидимых иголок. Я инстинктивно затрясла рукой.
   Последними взревели динамики в комнате. Заложило уши. Замигали лампы под потолком.
   Все как положено. Все по инструкции. И, как всегда, не вовремя.
   Те, кто не работает в нашем ведомстве, наивно считают, что тревоги у нас каждый день, что спим не раздеваясь, если вообще спим. И что сидим все время в полной боевой готовности, натянув шипастые шлемы, похожие на ощетинившихся ежей. На самом деле такое, слава богу, случается хорошо, если раз в полгода. Иначе мы бы все отсюда сбежали, или перемерли. Самые упертые. Но иногда бывает, конечно.
   Скидываю тапки (ноги в них слишком скользят по гладкому линолеуму) и делаю спринтерский рывок к двери.
   - Кира, поторопись, пожалуйста. А то девочка не справляется, - летит мне вдогонку из динамиков невозмутимый голос Влада.
   Иду быстрым шагом, берегу дыхание, иначе работать не смогу. Все-таки мне не двадцать лет. Направо и налево мелькают жилые помещения. Опостылевшая общага. Мы тут живем по полгода, как на привязи. И не уверена, что последующие два месяца отпуска это неудобство компенсируют.
   Девочка не справляется. Стажерка. Их у нас сейчас три в Центре. Только как зовут не могу вспомнить. Что неправильно, свою смену надо привечать. А то сбежит, ненароком. Даже скорее всего сбежит. Исходя из предыдущего моего опыта.
    Направо столовая. Из приоткрытой двери доносятся вкусные запахи. Блинчики с вареньем. Что-то подсказывает, что до вечера у меня не будет аппетита. Так что могли с тем же успехом готовить овсянку на воде и без сахара.
   Сегодня не моя очередь дежурить. Значит, собирают всех, кто откликнется.  Форс-мажор, как говорит Влад. Впереди серый пластик коридора. Что там у них случилось с утра пораньше?
    
   - Фамилия, имя, отчество?
   - Кира. Звонникова Кира Анатольевна.
   - Сколько вам лет?
   - Семнадцать.
   - Предъявите, пожалуйста, документы.
   - Вот водительские права, паспорт, свидетельство о рождении.
   - С правилами ознакомлены? Распишитесь тут и тут. Вы знаете, зачем здесь находитесь?
   - Да, знаю.
   - Хорошо, разуйтесь. Сниксы можете поставить вот сюда. Металлические импланты, вживленные процессоры мозга в черепных костях имеются? Снимите Майнд Ридер. Положите в пластиковый пакет. Скин-фон есть за ухом? Отклейте и положите туда же.
   - А не стащат?
   - Звонникова, не валяйте дурака. Снимите свитер, бюстгальтер можете оставить. Нету?  Чего нету?  Бюстгальтера?  Тем лучше, оденьте бумажную распашонку разрезом назад. Сережку-чарджер снимите, и цепочку с шеи, да поторопитесь, Звонникова, у меня вас сегодня почти тридцать человек.
   Протяните левую руку, поработайте кулаком. Сейчас я введу вам в вену соответствующий препарат, вы почувствуете позыв на мочеиспускание, это нормально. Теперь я надену вам шлем, не дотрагивайтесь до него. Над ключицами и в основании шеи прикрепляю датчики. Что это у вас такая кожа синюшная? Боитесь? Холодно. Придется потерпеть. Ноги поставьте на ширину плеч, руки положите на поручни, может быть легкое покалывание в области лба. Задержите дыхание, считайте про себя до десяти. Все. Можете одеваться, результаты вам сообщат.
    
   Дверь в базис-зал бесшумно разъезжается. Я первая. Так обычно чаще всего и бывает. За пультом толстушка Катенька Стрельцова. Это хорошо, у Кати крепкие нервы. И что Влад сегодня на вахте, тоже хорошо. Его невозмутимости хватит на нас на всех. Не люблю, когда начинают суетиться и метаться в разные стороны. Вы слышали, чтобы Влад хоть раз повысил голос? То-то же! А я с ним уже больше десяти лет работаю.
   В базис-зале нет окон. И углов тоже нет. Все округлое, резиново-мягкое, успокаивающее. Из-под выпуклого черного потолка  падает неяркий свет. Считается, что это помогает сосредоточиться. По мне, так все равно. Я работаю с закрытыми глазами, и все остальные, по-моему, тоже.
   Он совсем небольшой, базис-зал, святая святых. Нас сейчас десять в Центре. Не считая молодняка. Работаем через два дня на третий. По двое в будни. По одному - в выходные. С восьми до четырех по Московскому времени. В остальные часы дежурство переходит к Гавайскому или Чилийскому Центрам. Если ничего не случилось. 
   Посередине четыре ложемента. На одном из них выгибается дугой девочка-стажерка. Как же ее зовут? Ну да, Саша. Лицо искажено гримасой боли. Руки впились в рукоятки кресла. Розовая пена на подбородке. Это ничего. Это прикушенный язык. В следующий раз будет осторожнее. Если он вообще будет - следующий раз. У девочки есть шанс сбежать прямо сегодня. Автобус в Анадырь отправляется в три часа.
   - Какой осел оставил стажерку одну на дежурстве? Выводите девчонку из транса. Ее же сейчас кондрашка хватит!
   Сейчас, Саша. Сейчас станет легче. Занимаю ложемент посередине. Я его считаю приносящим удачу. Пристегиваю ремни. Влад прикрепляет электроды на виски и запястья, сжимает мою ладонь.
   - Все будет в порядке, вдох-выдох.
   - Ни пуха, координатор.
    Будто издалека доносятся короткие команды.
   - Задан вектор направления.
   - Введен катализатор.
   - Дан первичный посыл.
   Поехали!
    
   - Звонникова! К директору.
   - Да не прогуливала я эти три урока. У меня справка от врача есть.
   - Ничего не знаю. Там и объясняйся.
   - Здравствуйте, Игорь Сергеевич. Я не ...
   - Успокойся Звонникова, не мельтеши, присядь. Познакомься, это Владимир Константинович. Он хочет с тобой поговорить об очень важном деле.
   - Здравствуйте, Кира. Вот вы какая. На снимках в документах вы совсем по-другому выглядите. Старше, наверное.  Я прилетел специально, чтобы с вами познакомиться. Буду краток. Я из ЦОБП. Дело в том, что вы прошли тест Грюннера-Носова.
   - Центр Обеспечения... Тест на Авку? Не может быть! В нашем городе никто никогда... Одна девушка на сотни тысяч...
   - И, тем не менее, это так. Я уполномочен предложить вам контракт с Центром.
   - Вы меня прямо сейчас заберете?
   - Экая вы торопыга, вдох-выдох. Сразу соглашаетесь? Даже подумать не хотите? Но прямо сейчас не получится. Контракт вы подпишете по достижении восемнадцатилетия. А прежде серьезно взвесите все за и против. Вот, ознакомьтесь после нашей беседы, в кругу семьи. Когда я могу зайти к вам домой, Кира? Обсудить все детали c вами и вашими родителями? Объяснить ситуацию. Ответить на вопросы.
   - Я не знаю. Я у мамы спрошу.
   - Хорошо. Вот моя визитная карточка. Позвоните, когда будете готовы. И, Кира, не делитесь пока этой новостью ни с кем из ваших знакомых.
   - Почему.
   - Долго объяснять. Просто поверьте мне на слово. Иначе у нас с вами ничего не получится.
   - Иди, Звонникова, домой. В класс сегодня не возвращайся. И серьезно подумай о предложении Владимира Константиновича.
    
   Разожми сведенные судорогой пальцы, девочка Саша. Для тебя все уже закончилось. Ты молодец. Дождалась помощи, нe сдалась, не отпустила. Уважаю. Уступи место мне.
   Нас, Авок, не так уж и много. Наши способности встречаются чрезвычайно редко. Хотя тест Грюннера проводят на миллионах девочек-старшеклассниц во всех развитых странах. Плюс часть из отобранных отказывается. Кто сразу, кто потом.
   Делаю глубокий вдох. Как перед прыжком в ледяную воду. Искрящийся звездоворот засасывает меня с головой. Ощущение такое, как в детстве при игре в жмурки. Когда тебе надевают темную повязку на глаза, раскручивают и отпускают. Найти, поймать, узнать. А повязка ломает ресницы, давит на глаза. Подташнивает от тяжелого запаха мокрой шерсти. И полностью потеряно ощущение твердой земли под ногами. Ни верха, ни низа. Ни права, ни лева. Ни дна, ни покрышки.
   Сотни тысяч километров от Земли. Темнота. Вселенная без конца и края. Никто толком не знает, как мое сознание может почти мгновенно преодолеть такое расстояние, отыскать невидимый сгусток боли и намертво вцепиться в эту боль зубами. И рвать, терзать, раздирать ее на части в попытке помочь. И почему наши способности проявляются только на расстоянии больше пятисот миллионов километров.
   Беру Hошу на себя.
   Сломанные ребра, рваные легкие, капли алого дождя вокруг головы.
   Я здесь. Я с тобой. Стану твоим дыханием, биением сердца, потоком крови. Разделю твою муку, страх и отчаяние. Не отпущу туда, где ничего нет. В черный колодец без дна.
   Я знаю. Я умею. Только держись за меня.
   Ты моя Ноша. Драгоценная, хрупкая, почти неуловимая. Я стану яростно, остервенело бороться за твое спасение. Любой ценой. Пока не придет помощь.
    
   - Здравствуйте, Кира.
   - Здравствуйте, Владимир Константинович.
   - Что вы так рано. Волнуетесь?
   - Очень. Я почти всю ночь не спала. Это ничего?
   - Это даже хорошо. Тем, кто чересчур самонадеян, тут делать нечего.
   - А вдруг я не справлюсь? Вдруг я не настоящая Авка?
   - Кира, давайте договоримся. Вы - сотрудник Центра Обеспечения Безопасности Полетов. В крайнем случае Несущая Ношу, как о вас журналисты пишут. А Авосек и Авок здесь нет. Тем более что значение слова авоська вы все равно не знаете.
   - Извините, я больше не буду.
   - Ничего. И вы обязательно справитесь. Я абсолютно уверен, вдох-выдох. Тут даже и думать нечего. Помните основные правила с последнего инструктажа?
   - Не поддаваться панике. Не отклоняться от вектора. Не брать на себя больше одной ноши. Соблюдать личную безопасность... Не опаздывать.
   - Последнее не правило. Последнее само собой разумеется. Ну что, начнем? Располагайтесь в ложементе. Лучше в крайнем. Мне будет удобнее все показывать. Плюс это сидение почему-то считается приносящим удачу. Видите, тут чернилами нарисована улыбающаяся рожица. Говорят, ее оставила здесь самая удачливая сотрудница Центра. Наши девочки облизывают указательный палец и прикладывают к рисунку перед началом работы - на счастье. Да, вы тоже можете. А теперь смотрите и запоминайте. Вот так пристегиваются ремни. Теперь я прикреплю датчики. Через несколько минут, ровно в четырнадцать ноль ноль, наш сотрудник на Ио введет себе препарат, сильно снижающий болевой порог. И нанесет себе небольшой порез на руке. Мы дадим вам примерный вектор и расстояние. Ваша задача - найти объект и ... постараться ему помочь. Просто помочь и все. Поняли? И не волнуйтесь так. Вдох-выдох. Поехали.
   (Через три часа. В другом месте).
   - Что думаете о новенькой Звонниковой, Влад?
   - Не знаю пока, что сказать. Объект она нашла, а вот Ношу взять не смогла. Обычно все-таки получается с первого раза.
   - Я помню, у нее показатели были на грани. Вы еще сомневались, брать ли ее.
   - Давайте не будем торопиться. Попробуем еще несколько раз. У нас не так много сотрудниц чтоб так вот сразу ими разбрасываться. Может что-нибудь из девочки и выйдет.
    
   Легкое похлопывание по щекам: Кира. Кира, очнись.
   Прихожу в себя. Гудит голова. Во рту стоит неприятный металлический привкус. Хочется пить. Лаборантка приносит мне салфетку, смоченную перекисью водорода. После таких сеансов у меня всегда идет кровь носом.
   Оглядываюсь по сторонам. Рядом со мной Зойка Егорова жадно глотает чай из фаянсовой кружки. Глаза красные и воспаленные, как при гриппе. Физиономия вымазана засохшей грязью Мертвого моря. На черном лице хорошо видны разводы от струек пота.  Часть грязи налипла на белый махровый халат. Очень неприятно, когда тревога застает тебя в ванной.
   С другой стороны Маша Венгерова. Эта в полной боевой готовности. В комбе и удобных сниксах. Хотя никто еще не сказал, что это помогает работать. Сегодня Машина очередь быть на подхвате, вот она и оделась в форму с утра. На всякий случай. Маша  очень организованная и ответственная. До отрыжки. Моей во всяком случае.
   Всхлипывающую стажерку-Сашу медсестра отпаивает лекарствами на диванчике. Подойти что-ли потом к Саше и сказать, что я начинала много хуже.
   Катя Стрельцова жадно лопает сдобную булку с марципанами. Сегодня на ее долю выпали такие переживания. А от переживаний у Кати всегда разыгрывается аппетит. Только вот чавкать не надо бы.
   Влад протягивает мне стакан с холодным клюквенным соком.
   - Что это было, Влад?
   - Ремонтный катер на подходе к Европе попал под метеоритный поток. Вот голограмма. Только что получили. Смотрите.
   Разглядываю выпуклое графическое изображение. Два отсека. Один всмятку. Если кто там и остался, то только по частям. Второй отсек сильно помят, но герметичность не нарушена. Там было три человека. И мне, как первой прибывшей на место, достался самый тяжелый.
   - Всех вытащили?
   - Придет сообщение через сорок минут с амбулетки, узнаем. На Европейских амбулетках работают дельные реанимационные команды.
   - Как я сегодня такая на свидание пойду! - сокрушается Зойка, рассматривая себя в зеркало.
   - Зоенька, ты прекрасно выглядишь, - тут же откликается Влад. - Вот сейчас смоешь с лица это черненькое - и хоть на бал.
   Катя громко фыркает в ладошку.
   Передаю лаборантке  заляпаные кровью салфетки и поднимаюсь с кресла. Маша на дежурстве, так пусть и принимает вахту. Девочка сегодня, а также завтра и послезавтра, ни на что способна не будет.
   Направляюсь к двери, но не выдерживаю. Останавливаюсь у раковины и меня выворачивает наизнанку. На белом фаянсе расцветают красно-бурые кляксы. День начинается просто прекрасно.
    
   - Можно? Мне было назначено на четыре.
   - Заходите, Кира. Садитесь. Хотите чай, кофе? У меня есть очень вкусные конфеты. Я слышала, что вы любите шоколад.
   - Я бы хотела как можно скорее покончить со всеми формальностями. Меня к дежурствам не допустят, если мы не поговорим. Если вам нужно что-то спросить - спрашивайте. И я пойду.
   - Хорошо. Вы сегодня первый раз потеряли Ношу...
   - Говорите, как есть. Я угробила человека. У Амальтеи. Скорее всего молодого и здорового. Которого кто-то ждал на Земле. И мне даже отказываются показать его фотографию.
   - Это рано или поздно случается с каждой девушкой вашей профессии. Мы тут не боги. Со станции сообщили, у него были несовместимые с жизнью травмы. Вы держались до последнего. Я знаю.
   - Ничего вы не знаете. Если бы вы были хирургом, теряющим своих пациентов на операции, тогда вы бы вы меня поняли. А вы - психотерапевт.
   - И все же, Кира, мне кажется, вы должны обязательно с кем-нибудь поделиться.
   - Там, у Юпитера, мы ни с кем не делимся.
   - Не хотите со мной, пойдите к Владу. К кому-нибудь из более опытных девушек. У вас есть здесь друзья, Кира?
   - Я со всеми в хороших отношениях. Мне не станет легче от того, что я начну кому-нибудь плакаться в жилетку. Вы не волнуйтесь, я ничего с собой не сделаю. И на дежурство выйду как обычно. Со мной все в порядке. Правда.
   - Я пытаюсь вам помочь, Кира.
   - Да знаю я. Знаю. Можно я пойду. Голова очень болит.
   - Если вы все же передумаете, то знаете, как меня найти. В любое время.
   - Але, Влад? Я только что отпустила Киру. Хочешь знать мое мнение? Как психолога и как бывшей Авки? Отпусти ее, Влад. Она долго не выдержит. Сгорит. А мы все тут не птица Феникс.
   - Я знаю, Аля. Все я знаю, вдох-выдох. Только ведь она не уйдет. Не уйдет, и все.
    
   Поднимаю температуру в комнате. Что-то мне очень холодно и никак не получается согреться.
   Надо бы залезть в горячую ванну, но лень шевелиться. Каждое движение болезненно отдается в висках. Но через пару часов должно стать легче. Проверено и запротоколировано.
   Включаю визор. По первой программе показывают новости. Россия снова снизила квоту на прием беженцев из Европейских Эмиратов. Транс континентальная авиакомпания "Сан Райз" закупила партию стратолетов новой конструкции, пересекающих Атлантику за два часа. Интересно, сколько это удовольствие будет стоить?
   Группа "Дзен Гитары" даст три концерта в Лунной колонии. Билеты раскуплены на три месяца вперед. Слетать, что ли. Могу себе позволить. А билеты Вадим уж как-нибудь достанет. Из брони. К сотрудникам нашего Центра люди искусства относятся уважительно.
   Школьница из Петрозаводска забаррикадировалась в кабинете химии, взяв в заложники свой класс. И угрожает облить всех серной кислотой, если ее не выберут королевой бала на выпускном вечере. В мое время девочки вели себя много скромнее.
   Про Авок в новостях ничего не рассказывают. Администрация предпочитает, чтобы мы оставались в тени. И никому не сообщали, где работаем. Это с тех пор, как мать одного из неспасенного нами юноши ворвалась в Чилийский  Центр и устроила стрельбу в базис-зале. Погибли все, кто там в это время находился.
   Все мои школьные подруги уверены, что я подалась на Камчатку за длинным рублем. И не объяснишь им, что именно там обнаружена временно-пространственная аномалия, без которой мы, Авки, ничего не можем. Их таких пока найдено только три. Кое-кто из ученых считает, что аномалии образовались в результате посадки инопланетных кораблей. Но доказать этого еще никому не удалось.
   На ком приходит сообщение от Зойки. Авкам, запрещено пользоваться девайсами, закрепленными на голове. Координаторы тоже носят только комы - из солидарности. Охико уезжает на две недели и просит поухаживать за ее кошкой. А у Зойки на шерсть аллергия. Нет уж, увольте. Эта рыжая дрянь царапается. Причем довольно сильно.
   Охико смешная. Из Японии до Гавайского Центра много ближе. Но Охико боится летать на стратолете, а из Киото в Анадырь пока еще летают реактивные самолеты.
   Мама спрашивает, к какому числу расконсервировать квартиру. А на кой черт ее расконсервировать? У нее и остановлюсь, пока буду в городе.
   Моя мама очень мудрый человек. Несмотря на то, что всю жизнь проработала простым диспетчером во "Флаер-Люкс". Помню, как настойчиво она отговаривала меня от контракта с Центром. Мы тогда крепко поругались. Я готова была из дома бежать, доказывая свою правоту. Эх, жила бы я сейчас спокойно в Воронеже, закончила бы педагогический колледж. Была бы уже, может быть, заслуженной учительницей. И замужем, и с детьми, и толстая. И не просыпалась бы от ночных кошмаров.
   В отпуск сначала поеду домой, а потом отправлюсь туда, где жара, кокосы и обезьяны. И никаких тебе незапланированных пробежек босиком. От которых потом насморк, между прочим. Сделаю педикюр. Покроюсь золотистым загаром. Заведу курортный роман. Буду есть ананасы прямо с пальмы, а не ту солому, которую продают у нас.
   Кстати об ананасах. Тошнота совсем прошла. Теперь ощущается пустота в желудке. Пойти что ли в столовую, похлебать горячего супа. Что у нас сегодня в меню?
    
   Наш Центр расширяется. Заложены два рабочих здания, исследовательская лаборатория. Даже огромный бассейн в проекте. Понаехало до чертовой кучи архитекторов, строителей, монтажников. Специалистов по вечной мерзлоте.
   И все они обедают в нашей столовой. Что мне совсем не нравится. Гул, шум, смех. Столика свободного не найдешь.
   Сегодня мне вроде бы повезло. Нашла место у окна. Но только успела поднести ко рту ложку, как меня обнаружила Зойка Егорова со свитой то ли строителей, то ли монтажников, то ли хрен знает кого. И все они, естественно, тут же расположились за моим столом.
   Зойке двадцать пять, волосы перехвачены розовой ленточкой и очень хочется выйти замуж.
   Она заразительно хохочет, демонстрируя мелкие детские зубки. Разноцветная косичка пляшет на затылке. Зойка еще не сделала свой сегодняшний выбор и, поэтому, приглашает всех троих кавалеров на экскурсию в наш лилипутовый лес собирать шикшу.
   Зойка всегда опаздывает на дежурства, все время отпрашивается и, если не вытащила кого-нибудь, ходит с заплаканными глазами и, по крайней мере, неделю не может работать. Любого другого на ее месте давно бы проводили с почетом на заслуженный отдых. Но Зойку держат. Потому что, не смотря не на что, у нее самый большой процент спасенных. Завидно ли мне? Не знаю.
   - Эй, на палубе, - Зойка барабанит пальчиками со свежим маникюром по моей руке. - Вернись на Землю.
   - Как вы думаете, - вежливо обращается ко мне один из мужиков из Зойкиной свиты, - существует ли инопланетный разум?
   - Ага, - соглашаюсь я, - зеленый, мутный и в крапинку.
   Каждый встречный и поперечный считает своим долгом задать нам этот вопрос. Хотя мы не Центр Космических Исследований. Мы по другой линии.
   - Ну тебя, - машет руками Зойка. - Я вот просто уверена, что его отыщут еще при нашей жизни. Давай поспорим. Ну хоть на шоколадку.
   Стучу пальцем по лбу. Зойка не обижается.
   Отодвигаю тарелку. Что-то нет у меня сегодня аппетита.
   На выходе меня догоняет Зойка: Можно мне дать Лешику номер твоего кома?
   - Какому такому Лешику?
   - Ну тому, что сидел справа от меня. В таком смешном зеленом свитере.
   - Думаешь я помню? Пусть завтра в обед снова приходит. Я за котлетами на него посмотрю. Если не стошнит - пусть звонит.
   Зойка чмокает меня в щеку и торопиться обратно.
    
   - Влад, я же сказала. У меня не приемный день.
   - Я координатор. Мне можно. Знаешь, на кого ты сейчас похожа?
   - На Василису Прекрасную. Уйди. Дай спокойно умереть.
   - Сейчас уйду. Только скажи мне: что, правила не для всех писаны?
   - Ты о чем, Влад?
   - Все ты, понимаешь. Кто сегодня взял на себя две Ноши? Не понимаю, как у тебя это получилось...
   - Я упрямая стерва. И вообще, победителей не судят.
   -Ты чуть не сдохла в ложементе. Ладно, хочешь самоубиться - твое дело. Но могла потерять сразу двоих. Тебе такое в голову не приходило?
   - Я не вчера в Центре работаю. Свои возможности худо-бедно могу просчитать.
   - Ты понимаешь, что я теперь должен писать рапорт. И отстранять тебя от работы до выяснения обстоятельств.
   - Но ты ведь этого не сделаешь, правда?
   - Если ты пообещаешь...
   - Ничего я тебе обещать не буду. Лучше сразу уйду. Или переведусь в другой Центр. Вон на Гавайах на днях акула Авку съела.
   - Так тебя там и ждут с распростертыми объятиями. Твой вздорный характер могу терпеть только я.
   - Лучше скажи, что боишься. У тебя каждая девчонка на счету. В нашу глухомань особо никто не хочет.
   - Ну и на счету. Только не в этом дело.
   - Я ведь все равно через пару лет уйду. Сам знаешь, наши способности с возрастом того, тю-тю. А их у меня и с самого начала было кот наплакал. Устроюсь секретаршей в какой-нибудь фирме по производству чайников. Буду жить тихо-мирно. Без покойников.
   - Ладно. Что это тебя в меланхолию потянуло. Какие твои годы. Вдох-выдох. Смотри лучше, что я тебе принес. Ананас, настоящий, только вчера с пальмы. Зрелый-перезрелый. Ребята из тропиков привезли. Где у тебя ножик, горе мое?
    
   Туфли-лодочки на шпильке безнадежно жмут. Борюсь со страхом наступить на подол вечернего платья и сломать шею.
   Влад, большой поклонник классического балета, пригласил меня на "Дон Кихота" в исполнении знаменитой Шанхайской труппы. И я не нашла достаточно веской причины, чтобы ему отказать.
   И потом, зачем обижать хорошего человека.
   Блестящая ткань оказалась на редкость кусачей. Пока Влад воодушевленно рассуждает о достоинствах солистов, яростно чешу спину о прохладную спинку сидения.
   У Влада ярко-красный спортивный мобиль. Хотя, зачем такая дорогая игрушка человеку, никогда в жизни не превысившему скорость, непонятно. В молодости, наверное, не мог себе позволить. И вот осуществил мечту.
   В кабине вкусно пахнет кожей и еще чем-то неуловимым, чем пахнут все новые машины.
   Скидываю туфли и вытягиваю ноги в тонких колготках. Благодать какая.
   Едем по побережью вдоль Золотого хребта. Здесь когда-то, в богом забытые времена, добывали золото. Я люблю горы. Во всяком случае, больше чем наше вечно серо-стальное море. Наше! Сколько же лет я прожила на Чукотке? Больше десяти. Самой не верится.
   Тех Авок, кто из России, очень сильно уговаривают поработать на Чукотке. Это ведь ближе к дому, не правда ли? И надбавка за вечную мерзлоту.  Анадырь теперь большой культурный город. Вам не придется скучать.
   Вадим отключил автопилот и ведет мобиль сам. Говорит, что не слишком доверяет технике. Машина двухдверная, с низкой посадкой. Мне такие не нравятся. Я люблю сидеть высоко и смотреть далеко.
   В лобовое стекло летит мелкая щебенка. Инстинктивно прикрываю руками лицо. Камнепад. Вот черт! Большой валун валится на дорогу прямо перед мобилем. Вадим не успевает затормозить. Изо всех сил упираюсь ногами в пол. Удар.
   Подушка безопасности  выстреливает мне в лицо. Машина слетает с дороги и, переворачиваясь, катится вниз.
   С трудом прихожу в себя. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Что у меня болит. Нос. Ну это понятно. Воздушный мешок совсем не мягкая штука. Правая рука. Шевелю пальцами. Пробую согнуть руку в локте. Вроде обошлось без перелома. Пытаюсь открыть дверь. Заклинило. Гадство какое. Влад!
   - Влад, ты как?
   В ответ - стон сквозь сжатые зубы. Скорчившись, Влад держится за живот. Не открылась подушка безопасности и при ударе он налетел на руль. Бледное, в синеву, лицо. Капли пота на лбу. Холодная, влажная рука. Похоже на внутреннее кровотечение? Откуда мне знать.
   - Влад, держись! Все будет хорошо. Скоро приедет дорожный патруль. У них всегда при себе реанимационный блок. Я знаю, сама видела.
   - Я н-нормально.
   Надо срочно вызывать службу спасения. Продолжая держать Владa  за руку, ищу сумочку. Коммуникатор вывалился при ударе. По экрану змеятся трещины. Проклятый ком безнадежно мертв. Лезу в карман Владовых брюк. Его ком цел. Только его забыли зарядить. Черт! Черт! Черт!
   За стеклом быстро темнеет. Теперь нас вряд ли заметят с дороги. Завал могут приехать расчищать только утром.
   Влад вздрагивает и съезжает вниз по спинке сидения. Широкая ладонь безвольно повисает у пола. Никогда не видела, чтобы человек мог так побледнеть.
   Что мне делать?
   Сколько раз снились мне треклятые сны о том, что у меня не выходит спасти кого-нибудь там, у Амальтеи, Ио, Гималаи. Но никогда здесь, на Земле.
   Наши способности не проявляются даже у Марса. Только много дальше. Юпитер - это наш нижний предел. Здесь, на расстоянии вытянутой руки я бессильна. Сотни раз проверено. Сотни раз доказано.
   Плевать.
   Накрываю ладонью ледяные пальцы. Закрываю глаза. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Я здесь. Я с тобой. Мне не нужен вектор, не нужен первичный посыл.  Вцепляюсь в руку Влада, до боли зажмуриваю глаза. Представляю себя в сотне парсеков от Земли. Пытаюсь взять на себя Ношу как брала десятки раз из базис-зала в Центре. Если не получается с первого раза, надо пробовать еще и еще...
   И я, подобно Сизифу, озверев от безуспешных усилий, волоку на недоступную гору неподъемный валун. И каждый раз, оказавшись на вершине, камень срывается вниз, проезжая всем своим весом по моему хребту.
   Содраны ногти, смяты позвонки, забиты черной пылью легкие. Я смертельно устала падать мордой на острые уступы. Больше не могу. Не могу. Не...
   Мягкий толчок в плечо. Здесь никого не должно быть. Я одна на всю Вселенную. Не одна? Еле слышное дыхание у щеки. Кожей ощущаю чужое присутствие. Не бойся. Я помогу. Я умею.
   Кто-то невидимый, безмерно далекий, через парсеки и тысячелетия протягивает руку. И вместе со мной принимает Ношу. Готовый вот-вот сорваться валун как влитой встает на вершине. Незнакомая ладонь уверенно лежит на моем запястье.
   И мы стоим, тесно прижавшись локтями, в безвременьи и бесконечности. Преградой к пределу, из-за которого нет возврата.
    
   Над головой ревут лопасти вертолета-амбулетки. У Влада чуть заметно трепещут ресницы. Сколько же прошло минут? Часов? Над океаном встает рассвет.
   - Влад. Ты слышишь Влад. Теперь все должно быть хорошо!
    
   Возвращаюсь из больницы следующим вечером. Сразу из амбулетки Влада увезли в операционную. Склеивать разрыв печени. Теперь он спит в палате. И врач говорит что все, непонятно как, обошлось. И Влад будет жить.
   У центрального входа меня ждет водитель Шурик из Центра в желтом минибасе.
   Уважительно смотрит на мою руку на перевязи и выскакивает открыть дверь.
   - Шурик, - прошу я его, - дай на минутку твой ком.
   Не знаю, что будет дальше, но сейчас я абсолютно и безмерно счастлива. Счастье бурлит во мне как теплая газировка в бутылке. Им просто необходимо поделиться.
   - Шурик, какой ты милый!
   - Чего?
   Четко проговариваю номер.
   - Але, Зойка. Ты какую хочешь шоколадку? С орехами или без?
    
    

Мария Шурухина

Мастер тростниковой флейты

(Третье место - Номинация Новелла)

    
   Первое, что Ван Вей почувствовал, провалившись, был не страх, а холод. Внизу было жутко холодно. Ощупав себя, он понял, что к счастью, кажется, ничего не сломал.
   Какого демона он вообще забрел сюда! Неужто в окрестностях его родной деревушки Гуйлинь не нашлось местечка поближе, чтобы собрать тростник для изготовления флейты?
   Ван Вей был хорошим мастером. Он был юн и красив, а еще богиня Нюйва - создательница человечества - одарила его идеальным слухом, помогающим совершенно точно настраивать флейты. У него они играли и ярче, и чище, чем у других мастеров. И плакали, и пели на все голоса и тональности.
   Действительно, вокруг Гуйлинь росло много бамбукового тростника. Только Ван Вею тот тростник был больше не по нраву. То слишком толстый, то чересчур сухой и ломкий. Вот и зашел он в поисках невесть куда, на несколько ли отдалившись от собственного дома.
   Целый день бродил мастер по предгорьям и долинам и, наконец, когда была съедена последняя рисовая лепешка и допита родниковая вода во фляге, он увидел то, что искал.
   Эта тростниковая роща была девственно чистой. И бамбук здесь рос сочный и зеленый. "Такой мне и нужен для неподражаемого звучания", - подумал Ван Вей, достал острый нож и принялся отсекать понравившиеся побеги.
   Он так увлекся работой, что не заметил, как заросли пошатнулись, и на юношу неуклюжей походкой двинулся пучеглазый панда. Он неожиданности мастер выронил нож и тот лишь чудом не впился острием ему в ногу.
   Ван Вей выругался и уставился на незваного гостя. Панда и не думал уходить. Расселся неподалеку и задумчиво жевал бамбуковый стебель. Видимо, тростник в этих местах был хорош не только для флейты, но и для еды. Обычно, панды боялись людей и убегали, но здесь, похоже, медведи водились какие-то совершенно непуганые.
   Подобрав нож, парень снова принялся за дело. Но тут, откуда ни возьмись, показался еще один панда. Затем еще один, и еще. Под конец и самка с медвежатами заявилась. Похоже, это была их территория и Ван Вей пришелся здесь совершенно не к месту.
   Панды, не желая делится своим бамбуком, стали медленно пододвигаться к мастеру, постепенно тесня его из рощи.
   "Да чтоб вас всех демоны побрали", - снова выругался он, подобрал нож, побеги, и только хотел убраться восвояси, как нога его попала в узкую расщелину, он оступился, а в следующий миг провалился под землю.
   Здесь было темно и холодно. "Пещера, наверное", - подумал Ван Вей. А еще подумал, что плакало теперь его дело, мастерская, заказчики и флейты. Потому что пещеры здесь были опасные и петляющие, и множество народа безвестно кануло в их лабиринтах.
   Он поднял голову кверху. В расщелину, в которую он свалился, весело светило солнце. Там, наверху, привольно гуляли панды, радуясь, наверно, что изгнали из своих владений чужака. А стены пещеры были волглыми и покатыми - не залезть обратно, не уцепиться.
   Однако мастер не привык сразу сдаваться. Ведь как говаривал его учитель Кун: "Неважно, как медленно ты идешь, до тех пор, пока не остановишься".
   И Ван Вей не останавливался. Прижав к себе заветные тростниковые побеги одной рукой, другой он ощупывал попадавшиеся на пути сталагмиты, и осторожно продвигался вперед, надеясь, все-таки, найти выход. "По крайней мере, если буду идти - согреюсь", - успокаивал он себя и делал следующий шаг.
   Когда мастер отдалился от расщелины, густая темнота со всех сторон окружила его. А он все шел и шел упрямо вперед. Упрямства ему было не занимать с детства. С того случая, когда ему было шесть лет и он, сын бедного рыбака, забрался в огромный сундук с рыболовными сетями, надеясь спрятаться в нем и испугать родителей. Вот только тяжелая крышка, обитая железным ободом, захлопнулась, переломав мальчишке пальцы на обеих руках.
   Сломанные кости срастались плохо, мальчик жаловался и плакал. Особенно тяжело было в ненастную погоду - пальцы ныли немилосердно, не помогали ни примочки, ни мази. Из веселого и шумного ребенка Ван Вей стал задумчивым и болезненным, подолгу сидел у окна, глядя как отец уходит, а затем возвращается с рыбалки.
   Но однажды жизнь его изменилась до неузнаваемости. Как-то раз, в начале весны, отец вернулся с хорошим уловом. И пришел не один - привел с собой случайного путника. Мать накрыла на всех скромный ужин, состоящей из пойманных отцом окуней, запеченных в глине, с овощной похлебкой.
   А после ужина, путник - молодой мужчина - достал тростниковую дудочку и заиграл на ней. Звука чище и прекрасней Ван Вей не слышал в жизни. С самых первых нот желание играть на флейте завладело им с такой силой, что он не удержался и спросил, глядя в узкие карие глаза человека: "А я смогу играть так же хорошо, как вы?" Отец с матерью замерли, а бабушка скептически поджала губы. Конечно, с его кривыми пальцами только и играть на флейте! Но мужчина, за ужином вдоволь насмотревшийся на то, как мальчик двумя руками держит глиняную чашку, потеплел глазами, криво усмехнулся и ответил: "Конечно сможешь. Даже лучше. Хочешь, научу?"
   Маленький Ван Вей хотел. Ему казалось, что ничего он не хотел так в жизни, как хоть один раз прикоснуться к отполированной поверхности чудесной дудочки.
   Конечно, сломанные пальцы его не слушались. Но мужчина, представившийся как Кун Фу-Цзы, не обращал на это ни малейшего внимания. Он показывал как правильно зажать то или иное отверстие, чтобы получить нужную ноту. Как правильно дышать, чтобы извлечь звук. И не переставал восхищаться, потому что слух у ребенка оказался идеальным, а упорства и трудолюбия набралось на десятерых.
   - Зачем вы даете моему сыну напрасные надежды? - сокрушалась мать мальчика. - Никогда ему не стать виртуозным музыкантом с его-то руками.
   - Не страшно, - улыбался мужчина и уголках его глаз собирались загорелые морщинки. - Ведь он может стать отличным мастером.
   А его отцу он попытался донести ту же мысль понятным для него языком: "Хочешь накормить человека один раз - дай ему рыбу. Хочешь накормить его на всю жизнь - научи его рыбачить".
   Кун-Фу-Цзы задержался у них в доме до середины осени, отрабатывая еду и крышу надо головой тем, что возился с маленьким сыном рыбака, уча его не только музыке, но и всему, что знал сам. А потом ушел, на прощание подарив мальчишке флейту. Ван Вей на всю жизнь запомнил веселые с хитринкой глаза, мудрые речи, ласковые руки, а так же веру этого человека, ставшего впоследствии знаменитым на весь Чжун-го Великим Учителем. Веру в то, что у него, Ван Вея, получится все, о чем он мечтает и к чему так упорно стремится. "Чем бы ты не занимался в жизни, делай это всем своим сердцем", - такими были последние слова учителя Куна.
   Понемногу, темнота стала рассеиваться и впереди забрезжил маленький огонек, словно кто-то зажег костер или факел. Мастер, по-прежнему на ощупь, двинулся туда, надеясь, что ему повезет.
   С каждым шагом становилось все светлее и светлее и, наконец, Ван Вей очутился в пещерной зале такой невиданной красоты, о которой рассказывали только в сказках. Диковинные сосульки-сталактиты росли с потолка, наподобие огромных зубов дракона; тени играли в прятки, отражаясь от влажных узорчатых стен.
   Рассматривая причудливое творение природы, парень спиной почувствовал, что и его, в свою очередь, кто-то рассматривает. Поспешно обернувшись, он увидел маленькую сморщенную старушку, сидевшую, скрестив ноги, на циновке возле костра.
   Ван Вей вздрогнул от неожиданности, но все же, вспомнив приличия, поклонился и произнес почтительно:
   - Вечер добрый, госпожа. Да не потухнет огонь в очаге вашем, да не оскудеют запасы риса в закромах ваших. - Видя, что старуха не отвечает и смотрит настороженно, добавил: - Я всего лишь простой путник, провалившийся в подземный лабиринт по чистой случайности, и буду премного благодарен, если вы поможете мне найти выход.
   Старушка прошамкала что-то губами, затем встала, сделала шаг навстречу, подметая пол пещеры длинным подолом грязного ханьфу.
   - Как звать? - спросила вдруг она повелительно.
   - Ван Вей, - опешил юноша.
   - Вей... - она задумчиво склонила голову к одному плечу, - "великий", значит. Великий, но не мудрый... - неизвестно к кому обращаясь пробормотала она.
   - А вы... э-э... госпожа, одна здесь живете? Не боязно?
   Старуха рассмеялась так, что эхо отразилось от стен пещеры и несколько сталактитов упали и рассыпались об пол с громким стуком.
   - Это меня надобно боятся, юноша, - отсмеявшись промолвила она и поглядела прямо в глаза Ван Вею.
   Страх сковал мастера ледяным обручем. Потому что глаза ее были сплошь белесыми, подернутыми красноватыми жилками, без зрачка и радужки. И понял он, что стоит перед ним много веков прожившая, а может и вовсе бессмертная, лиса-оборотень.
   Что ж, подумал молодой мастер, вот и пришел мой последний час. Потому что лисица, наверняка, безмерно рада, что одинокий путник забрел в ее укромное логово. Вот съест сейчас мою печень, выпьет мое ци, снова станет молодой и красивой девушкой, и пойдет странствовать по свету, соблазняя мужчин и сея колдовские чары.
   - Что застыл, словно статуя Будды? - "ласково" улыбнулась старуха-лиса. - Я давно уже не питаюсь людьми и не собираюсь нарушать свою диету. Но и тебя, раз уж забрел, так просто не отпущу.
   Она указала глазами на циновку, свернутую в рулон и приставленную к стене. Делать нечего, садись, мол, Ван Вей, будешь разговорами развлекать древнего духа.
   Однако старушка, проворно нырнув за ветхий полог, вытащила и расстелила на полу перед ним разлинованное полотно выделанной кожи, поставила маленькие шкатулочки, приветливо погромыхивающие внутри.
   Вейцы, догадался Ван Вей.
   - Сыграем? - заискивающе спросила лиса.
   - Почему бы и нет, - ответил юноша, вспомнив, как учитель Кун первый раз бросил перед ним пропыленные тяжелые мешочки.
   Старуха играла черными, а мастеру достались белые камни. Уже и поленья прогорели в костере, подернулись красноватыми призрачными головешками, а он все двигал, переставлял, обдумывал стратегию, стараясь при этом не сбиться с тактики, и сам не заметил как увлекся так, что забыл и где находится, и с кем играет.
   Партия подходила к концу, лиса-оборотень явно выигрывала. "Ну что же, печень мою, в любом случае, жрать она не будет, и на том спасибо", - подумал Ван Вей, в очередной раз безуспешно пытаясь выстроить кольцо из белых камней вокруг темной кучки противника.
   Сосредоточенно молчавшая почти всю игру, старуха вдруг молниеносно схватила пальцы юноши и сжала их в своей морщинистой холодной ладони.
   - Что у тебя с руками? - спросила сухо и требовательно.
   - Кости сломаны еще с самого детства, госпожа, - вздрогнув и словно очнувшись ото сна пролепетал Ван Вей. - Видимо, срослись неправильно, госпожа. Но это ничего, я привык.
   - Понятно, - сказала старуха все еще не выпуская пальцы из своей ладони. - А это что такое?
   Она кивнула на охапку тростника, сброшенную тут же, возле циновки.
   - Заготовка. Бамбук, госпожа. Я делаю из него флейты.
   - Вот как? - осведомилась она, и глаза ее при этом хищно блеснули. - И играть умеешь?
   - Умею, госпожа.
   - Покажи! - как ребенок восторженно воскликнула лиса и даже хлопнула в ладоши от нетерпения.
   Ван Вей пожал плечами и вытащил из-за пазухи одну из своих флейт. Он всегда носил с собой одну или две, не желая расставаться с любимицами ни на минуту. Закрыл глаза, сосредотачиваясь, поглаживая искореженными пальцами гладкий тростник, еще сохранивший тепло его тела. Вдохнул в себя затхлый пещерный воздух и заиграл.
   Мелодию он выбрал медленную, тягучую. Вообще-то, он почти всегда и играл такие. Быстрые и ритмичные не получались у него в силу того, что непослушные пальцы не желали ловко закрывать и открывать дырочки на инструменте. И легко порхать в воздухе, непринужденно перемещаясь для игры, у них тоже не получалось. Но зато плавные переливчатые звуки выходили отменно, особенно когда он играл мелодии собственного сочинения - проникновенные и жалостливо-печальные, услаждавшие не только слух, но и трогавшие душу.
   Когда отзвучала последняя трель, лиса-оборотень отвернулась к узорчатой сталактитовой стене, украдкой смахнула набежавшую на совершенно белый глаз слезу.
   - Благодарю, Ван Вей, - тихо сказал она, - ты и вправду великий мастер и талантливый музыкант. Ты разбередил мое сердце, а это не каждому под силу. Скажи, что ты хочешь за то, что не испугался сыграть со мной в вейцы и порадовал меня чудесной музыкой?
   - Домой хочу, госпожа. Я устал, замерз и проголодался. Покажи дорогу, сделай милость.
   Старуха повернулась и оценивающе оглядела юношу.
   - Это самое малое, что я могу для тебя сделать. А больше тебе ничего не нужно? Ты, верно, уже догадался, что я бессмертная лиса-оборотень. Но кроме этого, я еще и сильная чародейка. Подумай, что ты хочешь? Власти, денег, богатства, любви? Я многое могу, почти все. Чего желает твоя мятежная душа, Ван Вей?
   Да много чего желает, если разобраться. Деньги, действительно, не помешают. В хижине, где они живут вдвоем с матерью, протекает крыша, а это может пагубно отразится на тростниковых заготовках, которым для просушки нужен сухой теплый воздух, а вовсе не влажность и вода. Он смог бы купить козу или даже корову, потому что из животных у них обретались лишь несколько полудохлых кур, а от риса и проса с приправами порой немилосердно сводило желудок. Чтобы матушка, наконец, перестала сватать ему соседскую девицу - глупую и недалекую, неплохо управляющуюся с домашним хозяйством, но при этом не отличающую тростниковую флейту от деревянной. Да и поговорить с ней, особо, не о чем. И еще, конечно, хочется, чтобы пальцы перестало сводить судорогой от надвигающейся грозы или когда он, вот так же как сегодня, день-деньской шатается по сырым зарослям, собирая побеги для будущих инструментов.
   Но как озвучить такие разносторонние желания? Мысли разбегались как рисовые зернышки и сошлись воедино только тогда, когда юноша вспомнил, как учитель Кун рассказывал, что жизнь человеческая разделена на полосы. Черные и белые. В дни, когда флейта падала из негнущихся пальцев мальчика и музыка получалась кривая и фальшивая, наступала черная полоса. И когда отец возвращался без улова, а мать сетовала, что завтра нечем платить лекарю, который составляет мазь для пальцев Ван Вея - тоже. Но случались и белые полосы. Редко, гораздо реже чем черные, но все равно случались. Например, когда маленький испуганный мальчик слушал переливчатые трели заветной дудочки. Когда занимался с учителем Куном. Когда дождь переставал лить как из ведра, и в саду можно было собирать зеленые мандарины.
   Ван Вей представил ненадолго, что жизнь его - сплошная белая полоса. Так зачем, для чего нужны черные?
   Откинув со лба прядь выбившихся из пучка длинных вороных волос, мастер отчетливо произнес, глядя прямо в пустые глазницы бессмертного духа:
   - Я хочу, чтобы жизнь моя больше не была полосатой. Пусть останется лишь один цвет - белый. Никаких темных тонов. Чтобы не знал я ни горестей, ни печалей, ни несчастий, ни болезней, ни боли, ни страха.
   - Значит, - решила уточнить старушка, - ты просишь стереть из твоей жизни все черные полосы, верно?
   - Именно так, - кивнул юноша.
   - Неожиданное желание, - задумалась лиса, - хотя и вполне выполнимое.
   - Правда? - обрадовался Ван Вей. - Неужели возможно сделать так, как я хочу?
   - Если это действительно то, что ты хочешь - все возможно, - отрезала она. - Давай руки.
   Поспешно спрятав флейту за пазуху, мастер без страха протянул ей обе руки. Не получится - и ладно. В крайнем случае вернется домой и все будет по-прежнему.
   Она схватила разогретые игрой изувеченные пальцы, сжала своими ледяными костяшками. Зажмурилась, долго шептала, приговаривала и причмокивала. Затем, открыв один глаз осведомилась:
   - Считать последующие реинкарнации?
   Так далеко вперед Ван Вей не заглядывал, поэтому, на всякий случай, кивнул.
   Бессмертная старушка-лиса пошептала еще, подула ему на ладони. Затем - отпустила.
   - И это - все? - оторопел юноша, на самом деле совершенно ничего не почувствовавший.
   - Все, - отрезала она. - Теперь пойдешь сначала прямо по проходу где-то с пол ли, затем - направо, затем снова прямо, снова налево и выйдешь прямехонько к небольшой расщелине возле родника. А дальше до твоей деревни рукой подать.
   "Странно, - подумал мастер, - вроде я не говорил ей, где живу".
   Но расспрашивать больше не решился. Свернул и поставил на прежнее место циновку, подобрал тростник и отвесил старушке поясной поклон. Развернулся и ушел, не оборачиваясь.
   И разумеется, не мог он услышать, как бессмертный дух, качая головой, еле слышно прошептал ему в спину:
   - Кто хочет иметь все, тот все потеряет.
    
   События последующих дней слились для Ван Вея в один жизнерадостный фейерверк.
   Он не заболел после своего тростникового приключения, хотя и подозревал, что сильно простудился. Пальцы - о чудо! - не ломало и не пронизывало болью, что приписал к своим заслугам лекарь, регулярно составлявший для мастера мазь, которая до сих пор ни капельки не помогала.
   Тростник, который Ван Вей нарезал в роще, оказался превосходным материалом для будущих духовых инструментов. Он не отсырел и не испортился, не гнулся и не ломался после просушки.
   Слух об удивительных флейтах чудесного мастера постепенно распространился по округе, достиг других городов, и даже, поговаривают, самого императора! Юноша больше не имел недостатка в заказах, а за работу получал достаточно цяней, чтобы хватило и подлатать крышу, и купить для матушки козу.
   Коза попалась настолько удойной, что женщина наловчилась делать прекрасный козий сыр с горными травами. Сыр пришелся по вкусу соседкам, которых она угостила по доброте душевной. Те, в свою очередь, посоветовали ей попробовать продать сыр на базаре. Надо ли рассказывать, что сыр разобрали с лету, заплатив за него тройную цену, а вскоре матушка, приобретя еще парочку рогатых, стала почетной торговкой, а после того, как они купили большой дом и наняли слуг - уважаемой госпожой. С тех самых пор, как река Лицзян, поглотила отца Ван Вея - а случилось это вскоре, после ухода учителя Куна - мать походила больше на призрак, чем на еще нестарую, в сущности, женщину. И лишь теперь она расцвела, словно цветок лотоса.
   О женитьбе на недалекой соседской дочери матушка, хвала Нюйве, больше и не заговаривала. И Ван Вей решился - сам посватался к прекрасной ликом и острой умом Чжан Лан - дочери губернатора, которую юноша привечал уже давно, но не решался рассказать о намерениях. Потому что, разве пошла бы такая девушка за бедного мастера со слабым здоровьем, живущего лишь мечтами и надеждами?
   Дочь губернатора стала женой Ван Вейя. И были они счастливы, и жили в довольстве и согласии, ожидая когда зелено-голубой чешуйчатый цилинь принесет им долгожданного наследника.
   Однако, немного воды расплескалось на берегу Яшмового озера близ нефритового дворца богини Си-ван-му, прежде чем Ван Вей начал замечать, что жизнь его стала скучна и однообразна. Не радовала его ни вкусная пища, ни красивая и удобная одежда, ни молодая жена. И даже - невиданное дело! - звуки флейты не приносили сердцу ликования, а душе - умиротворения, и пальцы не чувствовали больше приятную гладкость бамбукового ствола.
   А последней каплей стала тихая и безоблачная, как кипарисовая роща, смерть любимой матушки. Ничего не почувствовал Ван Вей - ни облегчения от того, что женщина отошла во сне с улыбкой на устах, ни огорчения от ее безвременной кончины. Как будто само время остановилось и мастер волею судьбы попал в абсолютную пустоту на задворках Поднебесной.
   И глядя на неподдельно горюющую жену в белом траурном ханьфу, обмахивающуюся белым веером, на дрожащие руки служанки, разливающей белый чай в белые фарфоровые чашки, стоящие на белой шелковой скатерти, и, наконец, на собственную белую одежду, Ван Вей понял, какую великую ошибку он совершил.
   Как можно было просить многовекового духа о том, чтобы тот убрал все черные полосы в его жизни? Ведь без них он перестал чувствовать и саму жизнь во всем многообразии ее красок и оттенков.
   Мастер так поспешно вскочил, что служанка от неожиданности пролила чай на лоснящуюся перламутром скатерть.
   - Куда ты? - удивилась его жена, которая и не догадывалась, что ее муж может быть непредсказуемым и непостоянным, действовать соответственно порыву, слушая лишь голос сердца и поддаваясь внезапно нахлынувшему вдохновению.
   - Я вернусь. Обязательно вернусь, моя Чжан Лан. Только жди.
   Он не переоделся - как был во всем белом, так и умчался, прихватив с лишь небольшой факел, да первую попавшуюся флейту - поперечную и длинную, которую он попросту засунул себе за пояс, где она и болталась наподобие меча. Потому что как еще умаслить лису-оборотня, если не игрой флейте, так понравившейся ей в прошлый раз?
   Суматошно добежав до конца сада Ван Вей перевел дыхание, а затем досадливо хлопнул себя по бедру. До пещеры пешком он дойдет, в лучшем случае, к вечеру. Да и зачем труды, если теперь в его конюшне живут быстроногие красавцы?
   Конюх спал мертвецким сном, упившись рисовой водкой. Вот почему мастер не любил верховую езду - самому застегнуть пряжку на подпруге кривыми пальцами удавалось, в лучшем случае, с пятого раза. Конечно, маленькие стамески, необходимые для выпиливания дырочек во флейте были ничуть не лучше, но с ним, как и со всем, что касалось инструмента, Ван Вей готов был возится часами.
   Кое-как поседлав лошадь и преодолев верхом несколько ли мастер добрался, наконец, до тростниковой рощи. А дальше животное уперлось всеми четырьмя копытами и ни в какую не пожелало в эти самые тростники входить. "Панды, видимо, - подумал Ван Вей. - Медведи и лошади - плохое сочетание".
   Делать нечего, спешившись, мастер пошел искать вход в пещеру. Вернее - выход. Тот, который показала ему старушка. Ведь в прошлый раз он вышел из лабиринта в той же самой тростниковой роще, только немного поодаль.
   Вход нашелся довольно быстро - под огромным валуном, покрытым зеленым лишайником. Если не знать, что вот эта черная дыра - вход в пещеру, ни за что не догадаешься! Трещина и трещина, ничего особенного. Полно таких.
   И расположение коридоров, Ван Вей, каким-то чудом, запомнил. Добрался он и до зала, в котором играл в вейцы с бессмертным духом. Вот только духа там уже не было. Сталактиты и сталагмиты причудливой формы и изломы горных пород всевозможных оттенков находились на месте. Но ничто не указывало на то, что когда-то здесь жила древняя лиса-оборотень. Ни очага, ни циновки. И на гладком выщербленном камне не обретались предметы нехитрой кухонной утвари.
   "Этого следовало ожидать, - горестно подумал мастер. - Ведь не полагал же я, в самом деле, что старушка будет сидеть и ждать, когда мне взбредет в голову сюда явится?"
   Однако и повернуть обратно он не мог. Просто не мог снова вернуться к своей пресной жизни, без радости, без вкуса, без эмоций. Уж лучше сгинуть здесь, в темных извилистых лабиринтах.
   "Идти вперед, - вспомнил Ван Вей, - пусть медленно, но не останавливаться". Так говорил учитель Кун когда-то. Кажется, будто бы в прошлой жизни.
   Немного, совсем чуть-чуть, кольнуло болью сломанные пальцы. И тогда прославленный мастер опустился прямо на каменный влажный пол. Улыбнулся. Достал из-за пояса флейту. И заиграл.
   Флейта пела и надрывалась. Музыка плакала, отражаясь от сводов пещеры, эхом разносясь по коридорам, покачиваясь на поверхности подземного озера мелкой дрожащей рябью.
   Давненько не играл Ван Вей настолько проникновенно. Только здесь, в темноте, озаряемой лишь небольшим чадящим факелом, вспомнил он, что значила музыка в его жизни. И он упивался этим забытым чувством, будто припадал к источнику с живой водой. Пил и не мог напиться.
   А потом он вдруг резко остановился. И лишь капли, падающие со сталактитов, нарушали тишину загадочной пещеры. Потому что перед ним вдруг возникла девушка такой невиданной красоты, что у мастера перехватило дыхание на самой высокой и звонкой ноте.
   Кожа ее была подобна персику из садов самой богини Си-ван-му, гладкие вороные волосы струились ниже пояса, точеную фигуру облегало шелковое ханьфу, состоящее лишь из двух слоев - черного и белого. Вот только глаза были совершенно пустые, без зрачка и радужки. И понял Ван Вей, что все-таки нашел ту, которую искал, пусть даже и в ином обличии.
   - Здравствуй, искусный мастер, - начала она, потому что Ван Вей не решался нарушить молчание. - А я ждала тебя. Не думала, правда, что придешь так скоро.
   - Вы... ждали меня, госпожа? - оторопел Ван Вей так, что забыл даже поздороваться.
   - Удивлен? Напуган? Растерян? Обрадован? Ах, да, - она криво усмехнулась, - ты ведь и забыл, что значат все эти чувства.
   Не дав ему опомнится прекрасная лиса-оборотень, подобрав полы своего ханьфу, уселась перед ним на пол. Достала откуда-то - может прямо из воздуха? - знакомую потрепанную кожу и маленькие шкатулочки.
   - Сыграем?
   Ван Вей, конечно, согласился. А что еще оставалось?
   Мастер не сомневался, что ему снова выпадет играть белыми и удивился, когда бессмертный дух подвинул ему черную горку.
   - Посмотри, - воскликнула лисица, указывая на камни хорошенькой ручкой, - что ты видишь?
   - Черное и белое? - начал мастер, догадываясь, что не просто так она вопрошает. - Инь и ян? Жизнь и смерть?
   Не в силах подобрать еще сравнения, он настороженно замер.
   - Нет, глупый юноша, - рассмеялась лиса. - Это всего лишь камни. Но ведь без них мы не смогли бы играть, не так ли? Разве можно играть только белыми? Или только черными? Как же тогда отличать их друг от друга? Понимаешь ли ты это, мастер, зовущийся великим?
   - Понял. Потому и пришел. Скажи, сможешь ли ты помочь мне?
   - Вернуть все как было? - хитро прищурилась лиса.
   - Именно! - вскричал Ван Вей и эхо разнесло по коридорам последние слоги. - Я хочу, чтоб снова рис был сладок, а виноградная настойка горчила. Чтобы пальцы ныли от непогоды, а мазь, нанесенная на них был едкой и жгучей. Чтобы в сотый раз играл я любимую мелодию, и она мне не надоедала. Я хочу снова чувствовать, снова любить, снова быть живым. Я осознал свою ошибку. Возможно ли исправить ее, о госпожа?
   - Что ж, - промолвил хорошенький дух, накручивая вороную прядь волос на палец, - все возможно, если ты действительно этого хочешь. Ведь в конце концов, единственная настоящая ошибка - не исправлять свои прошлые ошибки.
   "Какая замечательная лиса, - подумал Ван Вей, - говорит совсем как мой учитель Кун".
   - Сделаю, - отвечала она, - но и ты, в свою, очередь, должен пообещать мне кое-что.
   - И что же? - полюбопытствовал Ван Вей.
   - Не могу отказать себе в удовольствии слушать твою музыку. Скажи мне, юноша, будешь ли ты приходить сюда время от времени и играть для меня свои дивные мелодии?
   - Почту за честь, госпожа, - улыбнулся мастер.
   - Тогда - по рукам? - С этими словами бессмертная лиса-оборотень снова переплела свои хорошенькие пальчики с горячими переломанными пальцами Ван Вея.
   А уже собираясь уходить, мастер вдруг, словно вспомнив что-то, обернулся и спросил, в усмешке изогнув пышную бровь:
   - Распространяется ли наша сделка на последующие реинкарнации, госпожа?
   Так далеко вперед лисица не заглядывала, поэтому, на всякий случай, кивнула.
    
   Пещера эта в окрестностях Гуйлиня и по сей день является излюбленным местом страждущих до новых впечатлений путников. Чтобы не заблудится, маршруты проложены лишь по некоторым из ее залов, и лишь некоторые из них освещены. Но если вам вдруг случится отстать от шумной разноголосой толпы - замрите. Возможно, вам повезет, и вы услышите, как далекое эхо разносит по сводам мелодичные переливы тростниковой флейты мастера Ван Вея.
    
    
    

Казимиров Евгений Дмитриевич

Внеочередной отпуск

(Приз редакторских симпатий - Номинация Новелла)

    
   Не отрекайся от любви!
   Жизнь - не простая, братец, штука,
   И пусть горька годов наука,
   Смерть раньше смерти не зови!
   Не отрекайся от любви!
   В теченьи скором серых будней
   Пусть часа нежности не будет,
   Но ты - мгновения лови!
   Не отрекайся от любви!
   Пускай убийственным зарядом
   Сражен тот, кто с тобою рядом,
   Его из нети позови!
   Не отрекайся от любви!
    
   Целых две недели! Позади - гиперскачок, в ушах еще грохот атмосферных двигателей, подвывание приводов шлюзовых дверей карантинной зоны, под ложечкой колышется непередаваемая муть после волнового душа и санобработки. А впереди - целых две недели развлечений! Долгожданный отпуск, наконец, настал! После трех лет нуднейшего труда! Если кто не в курсе - я служу плановиком, правда - на майорской должности, у черта на куличках, на дальней базе. Годах, эдак, в трехстах от Земли, естественно световых. А как же! Хочешь на пенсию выйти в звании подполковника - покоптись в провинции. Гулкие стены крохотной каюты, читанина без разбора, осточертевшие стрелялки, как напоминание о юности - велотренажер. Вот между чем я делил свободное от службы и быта время. А теперь!..
   Так, сначала, проведать родителей, потом по театрам, по концертам живой музыки. Ой, гитаристов люблю! А пока - ныряю в инет. Посмотрим, что у вас здесь творится? О! Сайт велоклуба. Что за события? "Green Rabbit-2034"! Ты смотри-ка, все еще проводят! Это - да! Сутки "ловим зеленого кролика" нон-стоп в лесу и в поле (140 км на байке, плюс 20 км на своих двоих, плюс разные вкусненькие приколы, заготовленные организаторами). Ночь на маршруте, парти на природе - такой кайф! Везет же ребятам! А собственно... А почему бы и нет?!
   Вот, например, пост: какая-то Элеонора (стиль катания "Совсем недавно") ищет напарника в команду в классе "Я попробую!". Эх, прокатиться, что ли?.. Ни к чему ж не обязывает! Зря я что ли чуть не ежедневно на тренажере потел? Ну и что, что уже за пятьдесят и в Космодесанте коленки подпорчены! Никто ж не неволит жилы рвать. Пару этапов пройду, зато сколько позитива. Свежий земной воздух, натуральная, не оранжерейная, зелень, задорные молодые лица! Решено! Отписываюсь. Надо ж, регистрация не устарела за два с лишним десятка лет... А сколько еще всего купить надо успеть! Шопинг - вот еще одно развлечение, о котором за годы службы на окраине обитаемого мира успел насмерть позабыть.
    
   Вечереет. Город укрылся низкими тучами. Тусклое голубое свечение бордюров только подчеркивает безнадежное увядание природы. Накрапывает мелкий дождик. Конец сентября на Земле - это вам не благоустроенная рубка пограничного базового комплекса. Мимо, нахохлившись, спешат редкие прохожие. Под ногами шуршит жухлая листва. По ажурной эстакаде просвистел очередной маршрутник, на пару секунд осветив бликами от окон верхушки деревьев. Я, как дурак, гордо восседаю на новеньком "Мерседес Файр-Кросс 2е", в серебристо-голубой командной мембранке[0] спортклуба Космического корпуса и красном велошлеме. Моя визави, конечно, опаздывает. Спохватываюсь и бросаюсь к мини-маркету за цветами. Из колонок на фронтоне магазина негромко льется древняя мелодия: "Georgia, Georgia in my mind..." - выводит с задушевной хрипотцой голос Рэя Чарльза.
   А вот и еще одна идиллическая фигура на веле. Ба, да моей сокоманднице не больше семнадцати! Вот будет команда - Дед Мороз и Снегурочка!..
   - Привет, я - Кирилл... э-э... Владимирович, - смущенно протягиваю букетик.
   - Привет. Спасибо, - она слегка удивлена, но не более. Сегодняшняя молодежь не то что мы - дети Перестройки. Раскована, мила, элегантна, ни тени смущения. Серые внимательные глаза. Светлые короткие волосы. Легкая улыбка трогает уголки губ.
   - Ну что, покрутим?
   - Да я не знаю... Я недавно байк купила. А вообще-то, художественной гимнастикой занималась... На велосипеде в детстве каталась, да только... - а она хорошенькая: фигурка невеликая, но гибкая и сильная, на своем "Сириус-3 МТБ" в розовой обтягивающей форме - внушает...
   - Надо бы изучить местность, полазить в горочки, сработаться, тактику прикинуть.
   - Какую тактику? Я думала просто покататься немного, в тусу встрять. Да и карту еще не выкладывали.
   - Да ну! По фоткам я и так узнал этот березняк. Приволжское - это. Я еще в школе туда гонял, за грибами. Помнишь, там, на первой голограмме, здоровенный такой трехствольный пень, около которого еще - кострище. Раньше с этой березы я любил на Волгу глядеть. Там с горы такая ширь открывается - птицей взлететь хочется.
   - И Вы поэтому в дальний космос подались, - в голосе легкая издевка. Я смутился.
   - Да нет, там другая история была... - я помолчал. - А знаешь, меня в десанте научили не помирать раньше смерти. Ладно, у меня - колени, а ты-то - молодая девчонка, резервы есть по-любому! Давай лучше проедем, сколько вытянем, но - по полной. Хоть будет, что вспомнить. Может, и приз какой сорвем, утешительный? А может, и сверкнем на каком-нибудь этапе? Контингент-то, в подавляющем большинстве, - любители. А я что-нибудь вспомню из читанного. На дежурстве я от скуки, было, даже эриданские письмена расшифровывать пробовал. А про велогонки, вообще, немало интересного прочел. И навык ориентирования у десантника, пусть и бывшего, куда крепче, чем у какого-нибудь студента. Ты, вообще-то по горам-долам сколько-нибудь гоняла?
   - Вы Кирилл Владимирович, не сомневайтесь, я не хилячка. Но, страшновато все же, поначалу.
   - Давай, просто - Кирилл. Не боись! Прикинем педалирование и посадку на тренажере, а потом можно и на природу. Ведь, интересно-то как!
   - Да я, Кирилл... трудностей не боюсь. Но, все равно...
    
   И понеслось! У Сашки Перова, я с ним с "КроликА-2009" не виделся, в клубе пристроил ее на приличный тренажер. Ничего! Не велосипедистка, конечно, но координация - на уровне, дисциплина спортивная заложена. Конечно, круговому педалированию и нормальному каденсу[1] она вряд ли за две недели научится, но все понимает, а значит - толк будет. На общефизическую налегли, побегали чуть-чуть. Кстати, бегом я за ней не успеваю, резвая девка. Питание свое подправили, химии кой-какой покушали. Чай, не 2009-й на дворе, есть препараты заслуживающие доверия. "Сириус" ее я перебрал. Рама и колеса - ничего, а вот обвеска[2] - хлам. Поставил все чуть ниже среднего класса, ей хватит. Упирал в основном на надежность, особенно - цепь. Ну, и резину поменял. Понакатистей поставил - полуслики[3]. Погода к началу октября установилась солнечная, безветренная, дождей не предвидится. Так, нафига нам злой протектор, по крайней мере, на чисто гоночных этапах. Проще расколоться на две пары дополнительных колес с тракторной резиной в сборе. Пусть в заброске, в базовом лагере лежат. Нужно будет - пять минут делов, только тормоза подрегулировать.
   Ну и, конечно, каждый день крутили. Сначала она на десятом километре уже кисла. Но, на удивление быстро адаптировалась - сказалась доходчиво преподанная ей Перовым техника езды. Да и физическая форма у дивчины завидная. Так что, уже к концу недели, мы натужно, но таки вкручивали полтинничек. Меж тем, на сайте появилась карта, и можно было выехать обкатывать трассу. Первая же горочка, не слишком затяжная, но все же, выбила из нас всю уверенность. И из нее, и из меня. Когда, пыхтя, как паровозы, мы выползли на холм, я увидел на глазах Элеоноры слезы.
   - Нет, Кирилл, не смогу я так ездить! На первой же горе - сдохнуть?! На фиг такая гонка нужна! - Ее нытье мне не понравилось, хотя я и сам решил - без бандажей больше ни километра, в коленях уже накапливался, пока легкий, отек. Но вот то, что девочка уже не мыслит себя вне гонки, меня, ох как, обрадовало!
   - Работай Норочка, работай и будет тебе счастье. На массажик сходим - полегчает. Тебе на гимнастике разве проще было?
   - Ну, это совсем другое... - девушка задумалась. Мы стояли на безлесном гребне горы. Сверкающая серебром Волга лежала метров на триста ниже. По реке, оставляя за собой легкий пенный след, спешил туристский экраноплан. Справа серебро реки дугой перечеркивал голубоватый гравитоннель федеральной грузовой почты. За Волгой, в туманной дали, отсверкивали циклопические конструкции Гагаринского атмосферного порта. Позади нас расстилалось покрытое свежей, несмотря на осень, травой плато. То тут, то там плато перерезали лощины. Вдали виднелся грандиозный, выходящий к реке овраг с крутыми склонами и изрядно залесенным дном. Все как в памятном 2009-ом, как будто и не было этой четверти века... В районе оврага должен проходить четвертый этап гонки - трекинг, то есть - пешее ориентирование. Дистанцией около двадцати километров, это - если повезет сразу КП[4] найти. На прошлогодней гонке некоторым "повезло" набегать на трекинге километров до пятидесяти. "Вот там и решится все", - с грустью подумал я. - "Там мы и ляжем, героями". Я еще забыл сказать, что первые четыре этапа: два заезда с ориентированием, какой-то секрет, который участники пока не обнародовали, и трекинг, проходят ночью, что отнюдь не облегчает задачи участникам.
   Что там Элеонора себе надумала, я не знаю, но в следующую горку она перла так, что мои бедные колени трещали от натуги. При этом, что особенно обнадежило, я увидел, как перейдя на крутом участке на пониженную передачу, девчонка неуверенно начала педалировать вкруговую[5]. Ай, да дева! Ай, да, молодца! Да, надо бы не забыть, научить ее на спуске поворот проходить управляемым юзом.
    
   Оставшиеся дни пролетели в неустанных тренировках и хлопотах об экипировке. Я боялся, что Элеоноре трудно будет работать со спутниковым навигатором, ведь, по условиям соревнований, на прибор подавалась не вся информация. Во времена моей юности этого еще не было, да и ездили мы чаще с компасом и картой. Но девушка не подкачала, сказалась блестящая компьютерная подготовка. А по географии, похвасталась Нора, у нее всегда была пятерка.
   Ну, все! В последний перед соревнованиями день я посоветовал ей отдохнуть и хорошенько выспаться. Да и мне надо бы, наконец, к родителям добраться. Они и не знают еще, что их блудный сын, свинья безродная, уже почти две недели пребывает на родной планете. Может и Светке позвонить? Нет, ни к чему, пожалуй, нарываться на обиды двадцатилетней закваски. Лучше, прямо Сереже звякну, посидим где-нибудь.
   Родители повели себя предсказуемо. Отец шумно обвинял меня в бездушии, одновременно разливая "Земля-стандарт", мама собирала на стол и только покачивала головой. Когда я рассказал, чем занимался эти полторы недели, отец развеселился и, позабыв обиду, тут же признал, что дело это - стоящее, и после трех лет протирания штанов не грех размяться на природе. Мама начала расспрашивать меня про Элеонору, и я вдруг с удивлением понял, что ничего о ней не знаю. Ни - где она живет, ни - кто ее родители, ни, даже, фамилии! По видеообоям начали показывать матч по трехмерному футболу. Наши рубились с шотландцами. Папа, после третьенькой, целиком ушел в игру и только азартно вскрикивал, когда защитники особенно жестко встречали наших форвардов, только броня трещала. Ма сидела, подперев рукой щеку, и в глазах ее была бесконечная жалость к моей неудавшейся, одинокой жизни. Зря! Со Светкой мы расстались, пусть и без особых скандалов, но решительно и навсегда. Я человек не злой, но измены простить не могу. Да и ей без меня живется, в общем-то, неплохо, насколько позволяет ее неординарная натура. Нет, надо бы все же позвонить и выспросить у нее, что можно Сережке подарить на прошедший день рожденья.
    
   С самого начала все пошло не так! Старт в 22-30. Завзятые лоси рванули на предельной скорости и моя дурында в компании других вилков увязалась за ними. Куда?! Там мастера и участники европейских туров! Прошли первый КП. На горке перед вторым КП начался естественный отбор. Мы сдюжили, чего не сказать о многих. И тут, гонцы, одурев от адреналина, прозевали поворот, и ушли прямо по трассе. Я врезал Элеоноре по шлему, и она ввалилась в куст. На все обидные сентенции заметил, что если бы я в десанте так лопухался, то сегодня у нее был бы другой напарник. Короче, остальные три КП взяли с пелотоном[6], а гонцы на финиш этапа добрались с получасовым опозданием.
   Промежуточный сюрприз упоминать не буду - это была простая хохма. На третий этап ушли матрасным[7] темпом плотной кучей. У КП фотографировались в три шеренги, ясно было, что раздергивать группу будут на убийственном втором тягунке[8]. Я предупредил партнершу, что если мы резво въедем в гору, то автоматом попадаем в группу лидеров по зачету трех этапов, что уже шедеврально для класса "Я попробую!". Перед началом тягуна был приличный спуск с крутым поворотом внизу. В овраге не было видно ни зги. Мечущийся свет фар и налобных фонарей только мешал разглядывать дорогу. Но тренировки не прошли зря, каждый бугорок помнился и облизывался без скачков. Мы не тормозили. Я крикнул Элеоноре, что если она удачно юзанет на повороте, то начало подъема сможет пройти на тяжелой передаче. А про себя додумал: "А если неудачно - пожалте в песочную яму!"
   И в это время случился завал. Потом выяснилось, что какой-то иногородний, не зная толком местности, влетел в продольную промоину. Блин, ну так бы и ехал по ней до низу! Так нет, решил выскочить и... Я едва успел уйти по склону влево, заднее колесо вжикнуло в пыли, потеряв сцепление, но я удержался. Вот тебе и полуслики. Бросил взгляд назад, ожидая увидеть летящую кубарем Нору. Оп-па! Из клуба пыли, метрах в трех позади меня, вынырнула характерная вилка "Сириуса". Остального я увидеть не успел. Заметил только, как вел рыскнул, но выправился, и мои лодыжки подсветила его фара.
   Несемся по целине. Скорость - не ниже полтиника. Вел страшно бросает на ухабах, но я не торможу, постепенно уходя вправо. Внимание! Прыжок, сзади - лязг приземляющегося "Сириуса". Мы на дороге! Ору, что было силы: "Поворот!". Сползаю с сиденья назад, рывком торможу и сразу отпускаю рычаги. Сильный удар, меня кидает влево, смещаю тело, еще тормоз, бросок вправо и я начинаю подъем, имея на спидометре 27 км/час.
   Сопим, вкручиваем. По лицу, несмотря на холодрыгу, обильно стекает пот. На дороге мы одни. Свет фонарей далеко внизу на дне оврага. Но вот - одно пятно, за ним второе и третье отделяются от общей кучи. Как девочка прошла поворот, я не видел. Когда на подъеме оглянулся, она нервным тычком сбила шлем на затылок и показала мне "Q'key!" колечком пальцев. Оба понимаем - нам неслыханно повезло. Не упустить бы теперь свой шанс. А я устал... Напугался что ли? По склону сползает холодный воздух, рождая неприятный мордник, встречный ветер. Задыхаюсь, как астматик... Да, сокол, отлетался уже, твой удел - теперь ползать. Элеонора обходит меня стоя[9]. Машина, не девочка! И вот, сглотнув досаду, сижу у нее за спиной и наблюдаю шикарные бедра и неплохое круговое педалирование.
   Гребень. Я совсем сдох, а крутить еще двенадцать километров. Оглядываюсь. Преследователи замерли на середине склона. Что-то у них там не ладится. Зато снизу поднимается целая толпа. Элька бледная, на щеках - лихорадочный румянец, но глаза блестят. Что-то негромко говорит мне. Я киваю, не расслышав. Она дышит тяжело, но разгоняется. Доходит, что она должна была сказать: дальше - под уклон. Надо ломать себя! Я тоже переключаюсь. Еще, еще задний, теперь - передний переклюк. Дыхание успокоилось. Живу! Сильный встречняк, почти лежим на рулях. Но дорога твердая и полуслики раскатываются по ней куда резвей, чем зубастые покрыхи наших соперников. А вот и финиш. Переодеваемся. Очень холодно, а нам еще двадцать километров в ночи лазить. Надеваем рюкзачки, берем палки. Все! Готовы к дальнейшим подвигам. Минуты через две появляется ожидаемый лидер. Форма в пыли, щека окровавлена, переднее колесо восьмерит, еле в вилке умещается! Как он, бедняга, только доехал?! Выдох! Бегом марш!
    
   Не хочется вспоминать, как, замерзая в тонких ветровках, мы бродили в ночи в поисках КП. Дело пошло только к рассвету. В серой предутренней мгле мы взяли почти все пункты. Что особенно радовало, при встречах с другими бродягами мы выяснили наше значительное преимущество. Эх, знать бы заранее весь расклад, в класс "Спорт" заявились бы!
   Рассвело. За шесть часов блужданий по пересеченному рельефу мы измотались до крайности. Мои колени пульсировали болью, отекли и плохо сгибались, и шел я только потому, что впереди порхала легкая фигурка Элеоноры. В поисках последнего знака мы уже два раза сгоняли вверх-вниз по 80-метровой осыпи, но успеха так и не достигли. Вот, она вскрикнула и опустилась на землю. Я подковылял поближе.
   - Что? Ногу подвернула?
   - Все, Кирилл... Не могу я больше! Ноги не держат... - девушка тихо заплакала. Мое сердце растроганно екнуло. Но, жалость сейчас - плохая подмога. Я вспомнил свое боевое прошлое. Не нюнить тут надо, а шокировать.
   - Встать! - грубо заорал я. - Остался один знак, а она разнылась! Работать, работать! - у девушки моментально просохли слезы, на лице явственно проступила обида. Нора рывком поднялась и, не оглядываясь, торопливо стала карабкаться вверх по склону оврага. Ужасно жаль девчонку, но ночевать в пятистах метрах от финиша было бы крушением всех надежд.
   - Вон он, гад! - вскрикнула Элеонора, указывая рукой, и побежала, оскальзываясь на камнях. Теперь и я увидел КП. Он почти совершенно скрывался за кустами в яме буквально в трех метрах от нас. Вдруг из-под ноги моей партнерши вывернулся камень, она оступилась, секунду балансировала, а затем неестественно тяжело упала навзничь, головой вниз по склону. Осыпь пришла в движение, и тело в тучах пыли покатилось вниз. Меня охватил ужас.
    
   Элеонора лежала поперек древесного ствола, неестественно прогнувшись в пояснице. Лицо было смертельно бледным. Неужели - позвоночник! Я осторожно погладил ее по щеке. Девушка открыла глаза.
   - Как ты? Очень больно?
   - Грудь болит... И ног не чувствую - она закашлялась, на губах вдруг надулся и лопнул розовый пузырек. Черт, похоже, кровотечение! У меня есть от силы двадцать минут, чтобы дотащить ее до медпункта. Надо бы скорее интубировать[10] и кислород...
   - Потерпи, миленькая... - я взвалил легонькое тело на плечо. Девушка громко закричала и потеряла сознание.
   Проклиная свои немощные колени, я карабкался по крутой тропке. Казавшееся вначале легким, тело Элеоноры уже после полусотни метров превратилось в тяжеленную неудобную ношу. Было так жгуче больно, что я невольно плакал и поскуливал сквозь сжатые зубы. Но еще больнее было на душе, когда щеки касалась болтавшаяся рука Элеоноры. Она была очень горячей. У девочки высокая температура. И черт меня дернул командовать! Норочка, ведь я погубил тебя! Выбравшись наверх, я рванул неуклюжей трусцой. Как нарочно, никто не попадался по пути. Однако палатки базового лагеря уже виднелись впереди, и это согревало сердце.
   - Снимай, снимай скорее! Лидеры! Вот это - финиш!! - небольшая толпа шумно приветствовала нас, многие смеялись, видя наше нелепое положение. Никто и не думал помочь. Я повалился на землю и прохрипел: Врача! Кислород! Меня не расслышали, но врач, который аплодировал тут же, увидел пену на губах Элеоноры и заорал на всех. Народ уложил недвижное тело на носилки и поволок в медпалатку. А я свернулся в позу эмбриона на финишной черте и, подвывая, баюкал колени. Начали финишировать другие участники гонки. Некоторые тут же садились на землю, другие брели к своим палаткам, недоумевая - куда девались организаторы. Но постепенно, врубаясь в происходящее, народ подтягивался к медпункту. Наконец и я смог встать и захромал на негнущихся ногах туда же.
   Вышел врач, оглядел толпу, сказал, что все в порядке. Народ стал шумно расползаться по лагерю. Разговоры от темы травм сошли на обсуждение перипетий этапа. Крутой спортсмен с заклеенной пластырем рожей попросил мой "Файр-Кросс", и я отдал без лишних разговоров. Потом разрешил кому-то взять Элин велосипед. Помедлив, зашел в палатку. Врач сидел у раскладушки, на которой распласталась Элеонора. Она тяжело дышала, под глазами чернели круги, но все же смогла молча успокаивающе махнуть мне рукой. Доктор говорил, что девчонке очень повезло, что не сломала позвоночник, но в целом все неплохо, только переохлаждение и истощение, да вот щеку прикусила... А я не слушал его и только смотрел в серые глаза Норы, и улетал в них, и тонул в них... Очнулся я только, когда врач начал выпроваживать меня из палатки. Нора улыбнулась мне вслед.
   Весь день я просидел в компании других сошедших с гонки, у кухни. После прохождения этапов финишировали участники, вновь уходили - на очередные этапы. Уже в темноте появились мокрые после заплыва участники класса "Спорт" и это означало окончание гонки. Потом было награждение, и мне даже пришлось выйти и получить две медали за лидерство по итогам четырех этапов. Звучала музыка, взрывались аплодисменты, вокруг мелькали утомленные, но довольные лица... Но реальность проходила мимо меня, и где бы я не был, и что бы я не делал, я не сводил взгляда с синего полога палатки медпункта. Можно было подумать, что этим гипнозом я как-то мог помочь Элеоноре. А перед глазами все стоял ободранный березовый ствол и неестественно прогнувшаяся в талии фигурка на нем.
    
   Темноту ночи разорвало буйное полотнище костра, похожее больше на восход Солнца на Меркурии. И вот тогда настало время главной награды: из палатки показалась она! Немного заспанная, неуверенными шагами Элеонора шла по направлению к костру. Я подлетел и взял ее под руку.
   - Ну, ты как?
   - Да неплохо... Спина побаливает, ребра. А так - ничего...
   - Эля, милая, прости меня... Пожалуйста! Тоже, командир нашелся...
   - Да ладно. Я сама не пойму, как ухитрилась на ровном месте чебурахнуться. Прямо, как будто леший пихнул! А как твои коленки? Ты ж мою тушку в гору бегом пер! - ее лицо озарилось улыбкой, носик сморщился. Это была прекраснейшая из всех улыбок, какие я только видел. Сердце мое тихо млело.
   Мы расположились у костра, уже похолодало. Элеонора угнездились на моих коленях, я запахнул ее полами куртки. Кто-то из темноты протянул фляжку с коньяком, и мы с удовольствием приложились к ней. Вокруг галдел подвыпивший народ. Неподалеку какой-то чернокожий парень с надписью на куртке "Chicago Bike Hawks" перебирал струны гитары и, не обращая внимания на шум, тихонько пел "Georgia, Georgia in my mind..."
   - А помнишь, тогда тоже была эта песня?.. - голова Элеоноры легла на мое плечо. Я хотел сказать, что никогда не забуду вечера, который познакомил нас с ней, повернул голову, но наши губы встретились и слова остались невысказанными. Пару секунд, которые показались мне вечностью, мы сидели замерев, потом девушка повернулась, и обняла меня руками за шею. Поцелуй был сладким и таким долгим, что мы чуть не задохнулись. Прямо перед нами полыхнула фотовспышка. Я передвинулся в густую тень куста. Потом были еще поцелуи, жаркие как огонь, и ласки, от которых сладко томилось тело. Голова моя шла кругом. В разгоряченном мозгу всплывали и тут же тонули какие-то морализмы. Так не должно было быть, но так - было! И это было прекрасно! Потом она горячо шепнула мне в ухо: "Пойдем в палатку..."
    
   Сквозь тонкую ткань полога виднелась поразительных размеров и яркости лунища. Лагерь еще не спал. По поляне бесцельно болтались отдельные пьяные. Где-то звенела гитара. В спальнике было жарко. Элеонора откинула полу, навалилась на меня грудью и ласково водила пальцем мне то по бровям, то по губам, то по носу. Я лежал неподвижно, тихонько поглаживая ее спину. Я был потрясающе, необыкновенно счастлив. Даже не помню, когда последний раз посещало меня подобное чувство.
   - У тебя давно не было женщины? В дальнем космосе, наверное, с этим строго? - нарушила молчание она.
   - Да нет, не строго... Но в десанте была постоянная ротация, боялись к кому-то привыкать... А позже... Возраст все же дает себя знать...
   - Возраст? Что-то я не заметила! - Нора тихонько рассмеялась - Что за ротация... Текучка кадров?
   - Нет... Потери были большие... Кибы тупили и поэтому частенько самим приходилось лезть в горяченькое... - мы надолго замолчали.
   - Кошмар! А мы здесь, на Земле, даже и не помним о том, что кто-то где-то умирает за наше благополучие...
   - Работа такая. Сами взялись, никто не заставлял...
   - А зачем ты записался в десант? Что, других профессий мало?
   - Да нет... Понимаешь... Я учился в Космолетной Академии Жуковского, на последнем курсе... Вместе с Перовым и Светой...
   - Это, который...
   - Ага, из велоклуба...
   - Это было еще в 2009-м. Мы также гоняли "Кролика"... Он в "Элите" Мы со Светкой - в "Туризме". Я порвал цепь и добрался до финиша на четыре часа позже них. Ну и когда ввалился в палатку... Вот я и психанул! Бросил академию и завербовался в десант! - Нора даже дышать перестала и глядела на меня круглыми глазами. - Я так и не знаю, чей сын - Сережка...
   - Бедненький ты мой - она быстро заморгала и стала целовать мне грудь. В первый раз было приятно, что тебя пожалели. Я крепко сжал объятия.
    
   Все время, пока лифт нес меня вверх, к атмосферному челноку, я разглядывал ту фотку, что подбросили к нам в палатку. Голограмма вышла - не очень. Мы, с ввалившимися щеками, кутались в грязноватую куртку на фоне полуоблете вшего куста. Только глаза наши сияли каким-то ангельским светом... Или это были блики от вспышки?
   Когда я проснулся утром - Элеоноры рядом не было. Найти в лагере ее тоже не удалось. Кто-то вспомнил, что рано утром ушли несколько каров, но это не был кто-либо из знакомых. Позже, когда я прощался с родителями, мама все поняла. Она тыркнула отца и тот торжественно пообещал через знакомых полицаев перерыть всю округу, но так как я кроме имени ничего не знал, задачка была не рядовая. Светка, конечно же, как всегда, бухтела, но мы с Перовым и отцом раздавили-таки 0,7л "Абсолюта по Кельвину". Сергей очень обрадовался "Мерседесу". Все же - модель не из дешевых, а с наклейкой "Leader of Green Rabbits-2034" на улицах за крутого сойдешь.
   Лифт остановился. Пока люди выходили в пассажирскую галерею, я глянул еще раз на фото и твердо решил: ну его это звание, перевожусь на Землю. В конце концов-то город не такой уж большой - всего двенадцать миллионов жителей, из которых тысяч двадцать молодых спортивных блондинок. А глаза эти - всего одни. Опять же, на форуме может, что-то в личке осталось...
    
   ***
    
   - Какая еще художественная гимнастика, какие воспоминания о счастливом детстве?! Вы что, охренели там все, что ли?! Что у вас там с двадцать четыре пятьдесят шестым?! - генеральный директор раздраженно хлопнул на стол пачку отчетов - Ринат Ибрагимович, что у Вас в лаборатории творится?
   Разговоры в зале техсовета стихли, Ринат Сагайдуллин, начальник отдела перспективного программирования, пожал плечами.
   - А, что? Спонтанный тест прошел успешно. Модель зарекомендовала себя на все сто. Я думаю, можно начинать расширенные испытания.
   - Вы мне это - бросьте! Как Вам пришло в голову снабжать киборга воспоминаниями о детстве?
   - Николай Ильич, но ведь, в настоящее время, на стадии внедрения психо-физиологического комплекса шестого поколения, интеллект модели настолько возрастает, что у субъекта, внедренного в человеческое общество, при отсутствии реликтовой памяти, может возникнуть комплекс неполноценности. Это разрушительно повлияет на мобильность вычислительного процесса и, хуже того, может ввести мозг в шизофреническое состояние при попытке бессознательного генерирования базового прошлого.
   - Ага. Ты мне еще про противоречие Ольдермана-Гросса расскажи...
   - Да знаю я тему вашей докторской, - досадливо отмахнулся Сагайдуллин.
   - Сам и писал - вполголоса послышалось с дальнего конца кабинета. Присутствующие заулыбались. Генеральный не обратил на это никакого внимания, бесцельно перекладывая папки с отчетами.
   - Николай Ильич, Сагайдуллин прав. Невозможно оставлять багаж воспоминаний современной модели на прежнем уровне. Она готовится для дальнего космоса, а в условиях совместимости малых сообществ, сами понимаете... - главный координатор нервно вытряхнул сигарету из пачки, в наступившей тишине громко щелкнул пьезоэлемент прикуривателя. Курение в кабинете директора было исключительной привилегией координатора, курить он бросал уже много лет, но так и не смог окончательно этого сделать.
   - Нет, Василий Алексеевич. Я считаю, вопрос еще недоработан, хотя и не отрицаю, направление - перспективное. Копируйте АИ[11], и сдавайте в архив. Месропян, пороешься в данных, может, что пригодится. А то, твой дурак дальше грузца на товарном дворе не уйдет. Он хоть чему-то научился?
   - Как же, научился! "Яблочное" хлестать и чирики сшибать с выходящих грузопланов! - доложил все тот же молодой радостный голос с конца стола. Присутствующие засмеялись.
   - Яковлев, кончай хохмить, - директор тоже улыбался. Неудачи отдела производственных моделей стали притчей во языцах.
   - 24-55 при программировании сбоит... - Месропян зло уперся взглядом в столешницу.
   - Ладно. АИ 24-56 изучай, Ринат постарался на славу. На этом - закончим!
   - А "физику" куда? - "физикой" на производственном жаргоне называлась конструкция, то есть - тело модели. - В отстойник? - Сагайдуллин собирал бумаги.
   - Зачем, в отстойник? Утилизировать.
   В комнате повисла длинная пауза. Тишина была мертвая. Слышно даже было, как билась поздняя муха между звукоизолирующими рамами окна. Директор с беспокойством поднял голову.
   - Что?
   Главный координатор зло раздавил сигарету в пепельнице.
   - Николай Ильич, на 394 ФЗ напоремся.
   - Но раньше-то проскакивали?
   - Шестое поколение ПФК уже настолько встраивает модель в человеческое общество, что закон о роботехнике может нас задеть. Очень больно задеть.
   - Ничего, отобьемся. Яковлев, прекрати шептаться! У тебя, вроде бы, теща в Министерстве юстиции работает? Проконсультируйся там, как разрулить обстановку. И нечего спорить, утилизировать сегодня же.
   - Но это невозможно! Она беременна! - Сагайдуллин в отчаянии бросил бумаги на стол. Листы разлетелись по кабинету.
   - ???
   - Кто беременна???
   - Ну, она, Элеонора...24-56, то есть... На пятом месяце!
   - Что-о-о?!. Да что здесь творится?!. Вы, что, с ума посходили?! Объясните мне кто-нибудь, ради Бога, как робот может забеременеть!
   - Николай Ильич, бионики - не роботы. Это искусственные создания, но они чрезвычайно близки к человеку.
   - Это я и без тебя понимаю. Но, объясните мне, как может киб... хорошо - бионик, синтетическое существо, зачать ребенка?
   - Как, как... Кверху каком, - шуточка Яковлева, хоть грубоватая, отчасти разрядила атмосферу.
   - Николай Ильич, это - информация для ограниченного пользования, - координатор пытался достать новую сигарету.
   - Что?! Чего это от меня скрывают в моем собственном хозяйстве! Обнаглели вконец!! Уткин почему отсутствует?!
   Да, здесь я! - дверь распахнулась, и в зал широким шагом вошел начальник департамента безопасности, полковник Уткин.
   - Ты что, под дверью подслушивал?
   - Зачем, мне и микрофона в пепельнице вполне хватает, - шутку не оценили, уж больно было похоже на правду. - Доложено верно! Некоторая информация по последним моделям - ограниченного пользования, в соответствии с Постановлением Совета Федерации N 48 от 23 года - допуск "А-1", только для разработчиков. Но сейчас, в условиях возникновения конфликтной ситуации, получено разрешение понизить допуск до "А-2".
   - Ох, и шустро же ты сработал!
   - Это - моя обязанность.
   - Ну, давай, Ринат Ибрагимович, раз уж дозволили, просвети своего директора. А то, похоже, я тут, как обманутый муж, все узнаю последним!
   - При проектировании модели 24-56, сообразно с ее назначением и применением шестого поколения ПФК, остро встал вопрос с адекватностью адаптационно-приспособительных реакций. Скорейшая обучаемость модели и как можно более самостоятельное мышление являются необходимым условием для ее успешного функционирования. Появилась необходимость максимального приближения ПФК к человеческому типу. Это было решено путем программирования базы случайных знаний, эквивалента реликтовой памяти и широкого комплекса эмоций. Как побочное явление расширения КЭ, проявилась влюбчивость субъекта женского пола, находящегося в условиях репродуктивного периода.
   - Ну, это-то понять нетрудно, хотя, честно признаюсь, и выходит за рамки моих знаний. Но - беременность!
   - Да, действительно, часть органов биоников являлись до 2021 года чистой атрибутикой, но ведь они всегда были органическими образованиями. Так вот, уже с типоряда моделей 22-20 были отмечены массовые неконтролируемые мутации синтезированного организма. А быстрое развитие таламуса и проявление секреторных функций органов, ранее являющихся, по большей мере, простой бутафорией, повергло ученых в недоумение. Чтобы избежать неадекватной реакции общества, данные исследований необходимо было засекретить, особенно после того, как, при подробнейшем изучении архива, были выявлены вялотекущие изменения органов уже у моделей, начиная примерно с тысячной серии.
   - А как мутации повлияли на физическую устойчивость искусственного организма и его способность к регенерации?
   - О, тут полный порядок! Расширение базы знаний благотворно повлияло на усиление работоспособности, как мозга, так и системы внутренней секреции. На сегодняшний момент можно смело заявить, что регенерационные способности физического тела модели просто поразительны. В период теста 24-56, Регистратором была искусственно создана аварийная обстановка. После падения с большой высоты, "физика" получила, кроме ссадин и ушибов, смещение позвонков поясничного отдела с раздроблением остистых отростков и частичным разрывом спинного мозга, а также переломы двух ребер, одно из которых, проткнув легкое, спровоцировало внутреннее кровотечение. Регенерация тяжелых повреждений в неблагоприятных климатических условиях прошла менее чем за двенадцать минут. Что особенно удивило, повреждения устранялись в весьма разумной последовательности: сначала были регенерированы оболочки и обновлена межтканевая жидкость, затем, почти в идеальных условиях, восстановлены ткани спинного мозга, и лишь позднее отреставрированы легкое и ребра. Программой такие подробности технологии регенерации не предусматривались. Еще одной удивительной особенностью стало то, что вместо вывода остатков тканей и крови, была произведена их абсолютная утилизация на нужды организма. У нас даже и в планах не было наработок подобного уровня.
   - Но это же совершенно другое дело! Я бы сказал - революция в создании биоорганизмов!
   - А я о чем? И еще. Уже в процессе теста, Регистратор отметил поразительнейший факт: в условиях крайнего снижения энергосодержания организма после проведения регенерации тело перешло на естественный обмен веществ. Элеонора... то есть 24-56 принимала какое-то питание и даже - алкоголь. Причем, эта мутация прошла в полевых условиях в исключительно короткие сроки. Это, во-первых, делает реальной возможность энергоснабжения бионика как от базового топливного элемента, так и в процессе обмена веществ животного типа. Это, во-вторых, предельно интегрирует искусственное существо в человеческую среду. И это, в-третьих, позволяет утверждать, что с такой скоростью мутаций, синтетический организм может приспособиться к самому широкому диапазону агрессивных сред. Очень хотелось бы знать, на что будет способен малыш...
   - Вы уверены, что... - директор неопределенно крутанул пальцами.
   - Пристальное наблюдение не отмечает неблагоприятных изменений в развитии плода... - все в зале навострили уши.
   - Вы что-то недоговариваете?
   - В формирующейся костно-мышечной системе обнаружены следы биополимеров с цепочками тантала. Похоже, малыш вырастет пуленепробиваемым.
   - Ни фига себе! И кто же отец ребенка? - это, конечно, встрял Яковлев.
   - Очень приличный человек, служащий Дальнего Космоса, бывший космодесантник. Между прочим, доступ секретности - "А-2"! - Уткин приоткрыл допотопную обтрепанную папку с надписью "НКГБ СССР. Для служебного пользования", он слыл любителем раритетов. - Недавно ему досрочно присвоено звание подполковника.
   - Голубые Береты своих на войне не бросают - так, что ли? - впервые за все время улыбнулся Месропян. Полковник ухмыльнулся в ответ и поправил орденские планки.
   - Подводим резюме! - Генеральный хлопнул ладонью по столу, встал. Все затихли. - Модель 24-56, из среды людей не изымать. Полковник, Вашей службе следует озаботиться легендой внедрения Элеоноры... - тут директор усмехнулся - ну, скажем... Ринатовны Сагайдуллиной. У Вас, Пигмалион Вы наш, насколько мне известно, детей нет? Подготовьте жену. Скоренько допрограммируйте бионика на необходимые воспоминания. Показания Регистратора сохраняйте, на всякий случай, в пяти экземплярах. У меня все.
   - А может, Элеонору в брюнетку перекрасить? - предложил кто-то.
   Присутствующие оживились и, шумно обмениваясь мнениями, направились к выходу. Яковлев, сверкая глазами, что-то тараторил соседу, сопровождая свою речь неприличными жестами, и жизнерадостно ржал.
   - Ну, уж нет! Наши влюбленные - достаточно разумные люди, чтобы принять действительность таковой, какова она есть, - перекрывая гам, заявил Уткин.
   - Уже, и человек? - нахмурился Месропян, с ненавистью вспомнив своего туповатого 24-55.
   - Да, Уткин, не забудьте официальный пост счастливому папаше отправить. Ему же время понадобится, чтобы выхлопотать внеочередной отпуск!
    
    (12) АИ - жаргон, точнее AI (artistic intellect) - искуственный интеллект;
    
   Саратов. 2009 год.
    
    
    

Наталия Медянская

Сказка о Белой королеве

(Первое место - Номинация Рассказ)

    
    Цокот копыт по булыжнику становился глуше, пока совсем не потерялся в окружающем двуколку гомоне - в сторону площади стекались реки народа. В воздухе носилось радостное оживление, где-то играл уличный оркестр, а я, запрокинув голову к синему небу, с восторгом засмотрелась, как тает в вышине воздушный шарик.
   - Майра, руку! Не зевай!
   Ухватившись за теплую ладонь и подобрав свободной рукой юбки, я спрыгнула на мостовую.
   - Не сердись, здесь так здорово!
   Встревожено вгляделась в любимое лицо ­- ох уж этот Глай, даже в праздничный день умудряется выглядеть серьезным. С трудом удержавшись, чтобы не пощекотать спутника, я поймала недобрый взгляд пожилой горожанки и потянула возлюбленного в толпу.
   Главная площадь, раскинувшаяся над морем, открыта всем ветрам, и я, смеясь, придерживала чепец, а шелковые ленты так и норовили хлестнуть по лицу.
   - Мы успели? - стараясь перекричать шум, обращалась я к широкой спине Глая, но тот, кажется, не слышал, и даже шов на его сюртуке в тот момент выглядел упрямым.
   Часы на башне Согласия пробили полдень, спугнув в небо голубиную стаю, а на высоком крыльце собора появились гвардейцы в парадных мундирах. Толпа взревела, приветствуя новобрачную королевскую чету, а я почти задохнулась от восторга, видя, какая ты нарядная и счастливая. Король - высокий, статный, потрясающе красивый в ярко-красном облачении - бережно вел тебя за руку. А ты была похожа на спустившегося на землю ангела. 
   Поток холодного мартовского ветра завывает в печной трубе, и я, вздрогнув, открываю глаза. Камин горит ярко, но я опять не могу согреться. Запахиваю плотнее теплую шаль на груди и пристально смотрю в огонь, стараясь снова поймать отголоски того дня. Последнего, когда была счастлива, последнего, когда не знала что такое внутренняя стужа.
    Тогда я радовалась за тебя - простую девчонку из мещанского квартала, которой несказанно повезло. Король и вправду полюбил, ведь только ради настоящего чувства можно наплевать на традиции и повести под венец простую девушку.
   А еще, совсем-совсем немного, я радовалась за себя. И за Глая. Потому что, порой, замечала странный взгляд, которым мой жених окидывал тебя при встрече. 
   Воспоминания о Глае вызывают ноющую боль в сердце, и я, чтобы отвлечься, снова погружаюсь в воспоминания. Прочь, прочь отсюда, и пусть опять будет лето!
   Интересно, знала ли ты, что народ прозвал тебя Белой королевой? 
   Тебя любили за красоту - белоснежная кожа, иссиня-черные волосы, милый вздернутый носик, гордая стать. Обожали за сердечность - по твоему участию король снизил налоги, а в городе вошла в моду филантропия. Уважали за благонравие - каждое воскресенье ты ходила в собор и принимала таинства.
   А я все ждала и ждала весточки, уговаривая себя, что будни королевы, верно, слишком суетны, чтобы заботиться о былой дружбе. Нет, я не осуждала, я честно старалась понять, тем более что мы с Глаем поженились и забота о новом доме отнимала много времени. Но, наверное, именно тогда и пустило корни сомнение и недоверие. И тем большим ударом для меня стало прибытие королевской почты. Глая приглашали во дворец.
   Я неловко встаю из кресла - от долгого сидения затекли ноги - и иду к мольберту. Откидываю тяжелую ткань и, склонив голову к плечу, внимательно рассматриваю собственное лицо, обрамленное буйно цветущей сиренью. Все же мой муж был уникальным художником. Картина, написанная еще до нашей свадьбы, наполнена внутренним светом и кажется живой - вот-вот с улыбающихся губ сорвется счастливый смех. Теперь я мало похожа на себя, прежнюю. 
   Твой портрет он писал месяц. Дважды в неделю, ровно в полдень, Глай уходил и возвращался лишь под вечер. Я изо всех сил убеждала себя, что только лучший художник достоин запечатлеть лик королевы. Но все мои внутренние доводы разбивались; шурша, рассыпались призрачным зеркалом, стоило мне взглянуть в любимое лицо. Освещенное радостью и нетерпением в утро назначенного дня и угрюмое, потерянное вечером. А потом, ночами, закусив подушку, чтобы не закричать, я вслушивалась, как Глай меряет беспокойными шагами студию за стеной.
   Конечно, между вами не могло быть ничего предосудительного, в конце концов ты наверняка была окружена фрейлинами и вряд ли стала бы жертвовать королем и собственной репутацией. Но я всегда полагала, что измена - это не просто нежные слова и украденные поцелуи. Настоящая измена всегда в душе и этим страшна.
   И в один прекрасный день, когда я случайно наткнулась на спрятанную копию монаршего портрета в дальнем углу студии, Белая королева стала для меня Черной.
   Забавно, но эта картина в последующую зиму стала мне почти единственным собеседником. Глай ушел в себя и больше напоминал тень. На все мои осторожные вопросы отвечал, что много работает и отчаянно устает. И вправду, большее время он проводил вне дома, выполняя крупный заказ по росписи загородной часовни. А я, отчего-то уверенная, что у всех тамошних ангелов будет твое лицо, перестала приставать к мужу. Кажется, он этого даже не заметил.
   В отсутствие Глая я пробиралась в студию, отбрасывала плед, накрывающий портрет, и разговаривала с тобой. Рассказывала, как, оказывается, горько мерзнуть от холода, который идет из сердца; спрашивала, думаешь ли ты обо мне хоть иногда; просила сделать что-нибудь, ведь ты же почти всесильна! Но милое знакомое лицо по-прежнему излучало покой и нежность, и я несколько раз с трудом сдерживалась, чтобы не изрезать холст. Крест-накрест, почти с Божьего благословения перечеркивая задумчивую улыбку.
    
   В те дни, за неделю до Рождества, впервые дал знать о себе проснувшийся дар - пугающее наследство, доставшееся от прабабки-ведуньи. В детстве я довольно наслушалась страшных рассказов (их перешептывали друг дружке приходящие кухарки) и сразу поняла, когда во мне родилась та самая Песня. Чудная колыбельная, больше похожая на причитания - рвущийся монотонный мотив и слова на неизвестном языке.
   Не понимая смысла, но зная, что все делаю правильно, я Пела, глядя в нарисованные безмятежные синие очи. И неслась горькая мелодия с зимним ветром над заснеженными крышами, отравой ныряла в трубу, заставляя болеть королевского трубочиста, невидимой змеей скользила по мраморным полам замковых комнат.
   Временами казалось, что я просто схожу с ума и на самом деле нет никакого дара, особенно, когда в январе в замке устроили пышный праздник в честь твоих именин. Но уже к концу зимы по городу поползли нехорошие слухи. Болтали о том, что Белая королева перестала появляться на службах, что она больна и чахнет не по дням, а по часам. А еще ходили мутные разговоры о ядах и заговорах.
   Я не знаю, как, ведь ни одна живая душа не ведала моей тайны, но Глай все понял. Однажды утром он ворвался в спальню и, схватив меня за плечи, принялся трясти, словно тряпичную куклу. У меня до сих пор стоит перед глазами его бледное лицо с капельками пота над верхней губой и рыжеватыми от солнечных лучей ресницами.
   - Ты? Это сделала ты?!
   А я просто молчала в ответ, разочарованно думая, какой же отвратительный повод привел его в нашу постель. Ведь уже месяц и четыре дня, как мой муж окончательно перебрался ночевать в студию.
   - Портрет. Ты нашла его, я знаю. Рядом валялась твоя шпилька. И, знаешь, Майра...
   Тряска прекратилась, и Глай, бессильно уронив руки, уставился в пол.
   - Краски. Они побледнели. Картина словно умирает. Вместе с Ней...
   Он развернулся и, сгорбившись, по-стариковски шаркая ногами, пошел прочь. Через некоторое время вдалеке хлопнула дверь, а я, заткнув рот кулаком, все пыталась сдержать дергающий грудь хохот.
   С тех пор я больше не видела Глая.
   Сердобольные соседи, стараясь совладать с рвущимся из глаз и глоток любопытством, рассказывали, что встречали моего мужа - то по-прежнему работающим в часовне, то бездумно бредущим по городским улочкам, то до беспамятства пьяным в компании дешевых шлюх. Тогда мне было все равно, меня сковало оцепенение - наверное, это внутренний холод начал превращаться в лед. И только Песня давала мне силы существовать.
   Твоя смерть в начале марта не принесла ничего моему равнодушию. Я просто отерла рукавом ставшую совсем чистой доску и бросила в камин останки королевского портрета. Что случилось с мужем - я не знаю до сих пор. В какой-то момент он просто пропал. Может, умер от тоски, а, может, чья-то злая рука в темном переулке вонзила нож ему в спину.
   Сундук с пожитками, что были при Глае в часовне, принесли вчера. И когда я кочергой сбила замок и откинула тяжелую крышку, первая трещина рванулась по заиндевевшему миру. Сундук был наполнен письмами. Белые конвертики со сломанной королевской печатью лежали вперемешку с одеждой и свертками с личными вещами. И на каждом конверте стояло мое имя.
   Сидя на ковре, я доставала их из сундука, вынимала заполненные аккуратным почерком листы, точно пасьянс, раскладывала вокруг себя.
    "Дорогая Майра, спешу поделиться радостью..."
    "Любезная моя подруга, знала бы ты, как мне не хватает наших..."
    "Где ты, солнце, я так за тебя переживаю..."
    "Дорогая, я вчера весь день вспоминала..."
    "Майра, я знаю, ты расстроишься, но хочу тебя предупредить..."
    "Наверное, я тебя обидела, иначе почему ты..."
    "Я всегда любила тебя, Майра..."
    И исчезло равнодушие, и разлетелся мир, и я, словно безумная, рвала в клочья страшную правду, отчаянно желая, чтобы долгая зима мне почудилась.
    
   Сегодня, пережив бесконечную ночь и короткий сон под утро, в котором я плакала, обнимая твои колени, я задаюсь лихорадочными вопросами. Зачем все это нужно было Глаю? Ревность? Самомнение? Трусость? Он что, сумел подкупить королевского курьера?
   Но, в конце концов, осознаю, что в лихорадке смысла нет. И я принимаю решение, которым, быть может, искуплю свою вину. Яд, нож - это слишком быстро, для избавления этого недостаточно, ведь мне нужно время на покаяние. Не перед небом, нет, перед тобой.
   Кончиками пальцев я обвожу контур собственного лица на портрете, где краски ярки, а жизни куда больше, чем во мне теперешней, и начинаю Петь.
    
    
    

Елена Лаевская

Теория разумного эгоизма

(2-е место - Номинация Рассказ)

    
    
   Тупая, изматывающая боль. Не отпускает, зараза, ни на секунду. Уверенно и неотвратимо разъедает прогнившее мое нутро. Грызет, влажно чавкая, беззащитную плоть.
   Первая Городская больница. Лучшая среди худших. Эскулапы с пустыми глазами. Медсестры в голубых резиновых перчатках. Нянечки в разношенных тапках. Компьютерная томография:  электронно-беззастенчивое копание в кишках.  Многорукие, но безголовые роботы "Da Vinci".  Морг в соответствии  с мировыми стандартами. Может быть, кому-нибудь это и помогло. Не мой случай. Мне осталось совсем немного. Сутки. Или около того.
   Предлагали морфий. Не хочу. Желаю до конца понимать, чувствовать, вдыхать тухлые больничные запахи. Созерцать потолок в облупившейся побелке. Лаяться с медсестрами. Хочу смотреть на Дашку. Держать в руке ее прохладные тонкие пальцы. Прижимать к щеке. Шептать бессмысленные ласковые глупости. Слышать их в ответ. От этих слов боль на время отступает. Можете мне не верить. Но так оно и есть.
   Когда все испробовано, остается одно: Биоморфный Раствор Времени. Новейшее изобретение человечества. Последний шанс. Вливание возможно один раз в жизни. Больше организм не выдерживает. Теперь вот моя очередь. А сколько дней собрали - это уж как повезло.
Хочется выбраться отсюда. Живым. Не ногами вперед. Вернуться, наконец, домой. Принять душ. Затянуться взасос сигаретой. Сожрать булку с колбасой. Хочется наконец уснуть. Хочется нормально помочиться - без этого гребаного катетера.
   Врачи сказали, сутки - это по самым оптимистичным прогнозам. Я продержусь. Должен продержаться до завтра. А завтра - Раствор Времени. Чем ближе к моменту загибания, когда организм пускает в бой последние резервы, тем больше вероятность, что подействует.  И я не собираюсь эту вероятность уменьшать. Тут главное, не откинуться раньше времени. Но этого вы от меня не дождетесь.
   Блестящая игла. Зыбкий пакет на штативе капельницы. Кап - день. Как-кап - неделя. Кап-кап-кап - месяц. Все время, как скупой рыцарь, пересчитываю отданные мне дни. Бесценный мой запас. Спасательный круг. Последняя соломинка. Два с половиной года почти. Целое состояние. Подаренные дни. Да, подаренные дни...
   Первым позвонил школьный друг, Ванька Березкин. Одноклассник. Бери, говорит, пять лет. Там, может, врачи чего-нибудь и придумают. Не взял. И Дашке запретил. У Ваньки больные легкие, эмфизема. А дочкам-близняшкам Лельке и Вальке три года всего...
Потом примчался Серый. Брат, как-никак. Вот. От меня. Полгода. Не жалко. И аж прослезился, болезный, от собственной доброты. А жена его, Рита, смотрела на меня злобной волчицей. Жалко было бездумно растраченных шести месяцев до колик в животе. И колики эти на лице ее очень явственно просвечивали.
   Лающий кашель рвет грудь. Сплевываю липкую мокроту в комок салфеток. Не отдышаться никак. Каждое движение через силу. Ничего. Завтра станет лучше. Волшебное слово - завтра.
На работе, как водится, скинулись все по одному дню. Как хорошему человеку не помочь. Сорок один сослуживец. Сорок один день. Спасибо вам и низкий поклон. Жаль только, компания у нас маленькая. А то стал бы я бессмертным. Как Кащей.
   От государства, за выслугу лет, двадцать три дня. Как с куста. Блевать хочется от благодарности. Кстати, а откуда у государства столько дармовых дней? Столько не получишь от самоубийц по телефону линии доверия.
   От Армии Спасения - двенадцать часов пятьдесят три минуты. А почему не пятьдесят две? Или пятьдесят четыре? Но, в любом случае, не зря, значит, кидал свои минутки, тогда еще не драгоценные, в их кубышки, что расставляют перед  Рождеством в каждом торговом центре.
Дядюшка Самуил из Америки отвалил целый год. За ненадобностью. Зажился, говорит, на свете. Девяносто три года как-никак. А я вот не зажился. Такая печаль. На таможне с дядюшкиного года налог сняли. Чтобы жизнь медом не казалась. Гуманисты, блин.
   Крыса-боль грызет, не отвлекаясь, что попадется. Печенку мою, селезенку, кровоточащие легкие. Ну, хватит уже. Я же не спартанский мальчик, которому украденный лисенок нутро проел. Я обычный женатый программист. Двое детей. Одна теща. Одна задача. Почти невыполнимая.
   Двоюродная сестра, Валерия, не ответила на телефонный звонок. Никогда не отвечала. А чего ее винить. Я бы ответил? Это я теперь думаю, что да. Задним числом.
Кузина Лелька с мужем дали по три месяца. Сейчас уписаюсь от благодарности. Только вот катетер мешает. Но, заметьте, на пса своего, пуделя Артамона сраного, каждый из них по полгода выложил, когда тот лапы откинуть собирался. Потому что пес им родной. А я кто?
Тех сбережений, что в семье были, хватило на двенадцать недель. Вот и весь расклад. Не густо, господа.
   Дашка плачет все время. Всю жизнь отдам, говорит. Я без тебя не хочу. Ну уж нет. Может другие мужики и готовы за своих женщин прятаться, я не собираюсь. Нет. Дашка должна быть. За нас двоих.
   Дети, опять же. Кто-то должен их на ноги поднимать. У Ксюни бронхиты, У Тошки двойки по математике. Я с ним каждый день занимался, пока сюда не попал. А что потом будет? Дашка в точных науках ни бум-бум. Ей бы с хозяйством хоть совладать. Одной же ох, как нелегко. Бачок в туалете сломается - придется соседа звать. Слесаря не дождешься ведь. В дефиците слесаря. Каждый в Президенты норовит.
   Про деньги вообще молчу. Хорошо, застраховаться успел. Что-то полезное в жизни сделал.
Ксюню в первый класс отвести успею, Тошку - в пятый. Крыльцо починю, столько лет собирался. Дашке цветы дарить буду по поводу и без. Котенка заведем. Дашка все просила. А я не соглашался: лишняя грязь в доме. Дурак был. Все мы дураки. Пока не припрет.
Вот только отсюда выберусь.
   Дашку первые три дня из постели не выпущу. Вот не выпущу и все. Не смогу оторваться. В отпуск рванем. На море. Будем лежать на горячем песке, есть переспелые персики, обливаясь липким соком. И ни о чем не думать. Дети наплаваются до синюшного состояния. А я буду обнимать Дашку у кромки воды. Как будто нам опять двадцать лет.
    Дашка! Коричневые от загара плечи. Веснушки на носу. Грязные розовые пятки...
Два года всего. Надо прожить как праздник.
   Если повернуться на правый бок и руку на живот положить, становится легче. Или это только кажется, что легче. Хрен его разберет. Ну, ничего. Завтра. Капельница. Как-кап. Дни. Недели.
   Что? Шесть утра уже? Температуру мерить. Да идите вы со своей температурой знаете куда. Дайте дожить спокойно.
  
***
    
   Стою у двери в палату, собираюсь с силами. Только не плакать, не ломать рук и не устраивать истерик.
   "Девушка, сдавайтесь!"
   Я вам не девушка. И я не сдаюсь!
   Надо быть сильной. За стеклом Алька, дома дети. У Ксюни бронхиты, у Тошки двойки по математике. С детьми мама моя испуганная. Я посредине, как несущая балка. Убери - и наша маленькая вселенная рассыплется, обвалится, как карточный домик.
Не хочу быть балкой, хочу быть слабой женщиной, которая по утрам озабоченно считает морщинки перед зеркалом и мажет их кремом.
   Алька стал весь желтый, худой. Щеки ввалились, виски. Смотреть по-настоящему страшно, Все время злой. Кричит на врача, кричит на меня. Я понимаю, ему плохо, больно, только все равно тяжело.
   Повторяю как заклинание: Все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет...
   Вот бы зажмурить глаза и перенестись во времени на несколько часов вперед, когда самое тяжелое будет позади. Когда пакет на капельнице станет совсем пустой, а Алька будет спать после процедуры и улыбаться во сне. И дышать будет тихо, без хрипов и кашля.
    А завтра заберу Альку домой. Волшебное слово - завтра. Откормлю. Буду каждый день пироги печь. С мясом, с капустой, с яблоками. Сок апельсиновый. Сок клюквенный. Витамины.
   И не буду ему рассказывать, что спала в холле на крошечном нашем диванчике. Не раздеваясь, укрывшись пледом: не могла себя заставить лечь в пустую постель.
Хочу снова услышать Алькин смех, шутки его дурацкие. Увидеть ямочку на правой щеке.
   Хочу, чтобы все стало как раньше. Когда чай пили на веранде. Елку ставили на Новый Год. Не искусственную, из леса. Алька про цветы на мой День Рождения все время забывал, крокодил.
   Но так тепло было рядом с ним, так спокойно. А почему, собственно, было? И будет. Теория разумного эгоизма. Если не можешь без человека жить - то и не надо.
Алька у меня дней брать не хотел. Только кто же его спросит. Я с заведующим отделения договорилась, все бумаги подписала. Они там как-то научились отмерять половину жизни. Когда я умру, не знают, но взять половину, пожалуйста. Вот пусть и берут.
   А то, что хорошие люди собрали, отдадим обратно. Им нужнее.
И будет у нас как в сказке. Жили они долго и счастливо. И умерли в один день.
    
    
    

Джон Маверик

Рыбалка на мертвой реке

3-е место - Номинация Рассказ

    
   Если за руку тебя держит волшебник, все вокруг в одночасье становится волшебным. Это Яничек понял еще в детстве, а точнее, как только научился ходить и впервые ступил за порог, цепляясь за твердые, заскорузлые пальцы деда Мартина. Он не узнал двор, который прежде видел только из окна, или сидя на закорках у отца, или ерзая на коленях у матери. Но ни отец, ни мать Яничка рыбаками не были, а значит, мало что смыслили в волшебстве. Они растили овес и картофель - скудный урожай, которого не хватало и на два месяца зимы - но не могли расцветить поленницу стайкой разноцветных стрекоз или оживить почки на сухой ветле, или наколдовать на небо веселый оранжевый месяц, вместо блеклого, серовато-белого, похожего на кусок грязного мела.
   Земля, хоть и стала скупа, еще не утратила до конца силу, поэтому извлекать из нее пищу удавалось и без магии. Дождь и скальные ключи поили ее. Селяне удобряли, развеивая над ней костную муку. Теплом своих рук согревали ростки. И земля откликалась. Древняя энергия пробуждалась в ней, давая начало новой, растительной жизни.
   Другое дело - река, в которой не водились даже личинки иловых мух. Ее вода, черная, густая и смрадная, убила все, что росло на берегу, а людей не подпускала к себе ближе, чем на сорок шагов. Если бы не рыбаки, умевшие доставать из этого ада съедобные водоросли, раков, устриц, и рыбу - поселок давно вымер бы с голоду.
   Вот, первая истина, которую открыл внуку дед Мартин. Мир, подобно крыльям бабочки, двусторонен. В обычном, закрытом, состоянии - тускл и смазан, и сух, как прошлогодний лист. Не развернуты дивные узоры, лишь угадываются в блеклой мешанине серо-коричневых пятен. Его краски шершавы, а линии грубы. В нем есть только то, что есть, а чего нет - того и быть не может. Его красота, неброская, ожидаемая, хоть и радует глаз, но не насыщает сердце.
   Мир колдовской - это бабочка в полете. Искрится, манит, удивляет каждую секунду. Горит на солнце - и ярче солнца. В нем невозможное - не просто возможно, а естественно и желанно. Его расцветка бархатна, а в каждой складке - лукавой блесткой - притаилось чудо.
   Чудо нельзя потрогать руками. Уникальное и хрупкое, как снежинка, оно даже от косого взгляда тает и превращается во что-то иное. Когда Яничек, уцепившись за пальцы деда, впервые ступил на дощатое крыльцо, а с него, боязливо перебирая ножками в резиновых галошах, спустился во двор, по небу летели аисты. Они струились в облаках, медленной, темной вереницей, подсвеченные неровной краснотой заката. Яничек и дед Мартин стояли у забора, глядя из-под ладоней на тонкую, похожую на муравьиную цепочку. За их спинами опускалось солнце.
   - Знаешь, кто это? - спросил дед.
   Снизу птицы казались совсем крошечными, узкими, как штрихи на бересте, и черными, но Яничек - каким-то другим зрением - видел длинные клювы, и вытянутые, гибкие шеи, и белые крылья, широкие, как мамины полотенца с бахромой по краям...
   - Кто, Мартин?
   Хоть и маленький, он понимал, что на вопрос всегда нужно отвечать вопросом, потому что только так открываешь путь знанию.
   Дед удовлетворенно кивнул.
   - Это ангелы, Яничек. Сейчас, на закате, они уносят души тех, кто покидает мир, а на рассвете - приносят новые.
   Мальчик вдруг испугался. Ему почудилось, что тягучая, как мед, вереница начала снижаться, и вот сейчас птица-ангел подхватит его своим острым клювом за ворот рубашки, и поднимет высоко в небо, и понесет - далеко-далеко, за круглый горизонт, в царство огня и крови - в солнечный ад.
   - Не правда, - сказал он со страхом, а потому преувеличенно четко выговаривая слова. - Мертвые не улетают с аистами. Их закапывают в огороде. Так говорит бабушка.
   Старик улыбнулся и шершавой ладонью погладил волосы внука. Словно наждаком, соскреб мозолями угольные запятые с багряных облаков, длинные шеи и белые крылья, и небесное серебро в глазах.
   Исчезли птицы, опустели и выцвели облака. Только мелкий сор крутился по ветру и, словно дразня странной оптической иллюзией, свивался в темные тугие косицы.
   - Твоя бабушка права, - согласился Мартин. - Так уж все устроено, что видит лишь тот, кто хочет видеть и умеет смотреть. Ангелы - они не для всех, так же, как и рыба в реке. Вода и небо давно уже пустынны. Если что-то где и осталось, то только в самом человеке. Ты будешь хорошим рыбаком, дружок, потому что способен разглядеть незримое. Но увидеть мало - нужно научиться дарить его другим. Чтобы из мертвого извлекать живое, надо быть живым внутри.
   Так поучал дед Мартин, и, хотя Яничек мало что понял из его слов, желание стать рыбаком крепло в нем. Он восхищался этими людьми: флегматичными стариками, длиннорукими парнями с задумчивыми лицами - и одной девушкой, чей выпуклый лоб сиял, как зрелая луна. Они уходили под утро, молча, неся на плечах удочки, надувные лодки, весла и сетчатые корзины. Возвращаясь через пару часов, раздавали селянам улов - крутобоких сазанов, тяжелых сомов, сопливых ершей. Иногда - красивые речные цветы или перламутровые ракушки, из которых женщины мастерили потом расчески, пуговицы и заколки для волос. Шелковую тину и золотистые гирлянды водорослей. Вкусных больших улиток. Пресноводных креветок и зеленых раков, которых Яничек любил запекать в золе. Сухие камыши на растопку. Яйца болотных курочек, и пчелиные соты, и рыбью икру. Собственно говоря, в реке можно было поймать все, что угодно.
   Как Яничек завидовал им! Как мечтал побыстрее стать взрослым!
   Сперва он учился у деда. Перенимал слова, направление взгляда, жесты, его особую манеру прищуриваться и подмаргивать левым веком, одновременно кривя уголок губ. Отец Яничка считал, что это у старика нечто вроде тика, непроизвольная судорога лицевых мышц, но мальчик ему не верил. Рыбак и бровью не поведет случайно. Малейшие его движения исполнены смысла. И вслед за Мартином он подергивал веком, кривил губы, а отец злился, но кричать на него не смел.
   С двенадцати лет Яничек стал тренироваться в одиночестве. Это была необходимая - и самая важная фаза - в подготовке будущего рыбака. На ранней заре, когда дороги укутаны зеленым туманом, или в сумерки, по красновато мерцающей земле, он уходил в беседку на дальнем краю поселка. Садился на мокрую от росы скамейку и ждал - в холоде и безмолвии, дрожа на ветру, потому что плетеный домик стоял на вершине холма и продувался со всех сторон. Яничек сидел, точно оцепенев, глядя, как неспешно разгорается или гаснет небо. Темнота или зыбкая, утренняя муть обступали его, возводя призрачные стены вокруг беседки.
   Он сидел, пока в теле не унималась дрожь, а в гуле ветра не начинала звучать музыка. Иногда сквозь нее пробивались голоса, пение, далекий смех... Воздух теплел и наполнялся запахом цветов. Хрустела под чьими-то шагами тропинка. Бывало и так, что голые прутья беседки оплетал клематис или вьюн, а высоко-высоко, в кронах несуществующих деревьев, загорались китайские фонарики. Или это звезды блуждали в темных ночных облаках? Яничек не знал, но верил, что в такие часы годы расступаются, как песчаные волны, и холм вместе в беседкой погружается в то далекое время, когда земля была молодой. Когда на ней обильно росли трава и цветы, и наливались яркими подземными соками драгоценные камни, и цвели деревья, и роились медоносные насекомые, и кишела жизнью вода, и пестрело небо птицами.
   Он прислушивался к нездешним звукам и шорохам, раздувал ноздри, вдыхая незнакомые, сладкие ароматы - и постигал суть рыбалки. Во всяком случае, так ему казалось. Он думал о своих односельчанах, которые закидывают удочки в прошлое - извлекая из него дары - и сердце его распускалось, как водяная лилия. Его сомкнутые ладони излучали свет, а мысли становились легкими и белоснежными, как ангельский пух. Ветер подхватывал их - и возносил над поселком, выше и выше, настолько высоко, что вся планета виделась Яничку маленьким голубым шариком, стеклянным или хрустальным, плывущим в злой черноте космоса. До чего же хрупкой она была, Земля, до чего беззащитной и одновременно - прекрасной, окутанная сиреневым шлейфом прошлого и золотым - будущего. И такая любовь просыпалась в душе у Яничка, такое сострадание, что еще чуть-чуть - и переполнилась бы чаша. Еще немного - и он бы сам пролился дождем над полями, и сделал их плодородными. Над рекой - и очистил бы ее. Над поселком - и в каждый очаг заронил бы искру счастья.
   Мальчик возвращался домой просветленный и тихий, как лесок, над которым взошло солнце.
   - Мне кажется, я готов к рыбалке! - говорил он деду.
   Но тот усмехался в усы.
   - Ишь, какой шустрый! Погоди пару лет, не спеши. Дело это - не простое. Не любую гору можно взять с разбега. С молодого куста не соберешь урожая, вот, у отца спроси. Росток надо сперва выпестовать, вырастить, дать ему созреть. Дай себе время, Яничек.
   И вот, наконец, день первой рыбалки настал! Вернее, темный предрассветный час, когда зрячее око луны уже затянуло катарактой, а солнечные лучи еще не пробились сквозь ледяную твердь горизонта. Мартин и Яничек надели высокие резиновые сапоги и брезентовые куртки. Взяли удочки, сачки, весла, сетки, газовые фонари. Бывалые рыбаки остерегались выходить на реку без света, потому что ночью на воде можно потеряться. Хоть и не широка она, а как опустится утренняя серость - и мутно станет кругом. Так мутно, что собственных рук не увидеть и свой берег от чужого не отличить.
   Дед, кряхтя, возился с лодкой.
   - Чем наживлять будем? - спросил Яничек, стараясь говорить как взрослый, басом.
   Мартин поднял на него веселые глаза.
   - А какая разница? Чем захотим - тем и будем. Я на пустой крючок ловлю, а ты можешь - на хлебный мякиш или еще на что-нибудь.
   "Когда-то в реке было так много рыбы, что она ловилась на пустой крючок, - подумал Яничек, и голова его закружилась от счастья и непонятной гордости. - Мы отправляемся туда".
   Поселок спал, и снились ему люди, растянувшиеся в тумане тусклой цепочкой фонарей. Двигались по одному, только Яничек семенил вслед за дедом, ладонью заслоняя от ветра стеклянную колбу, в которой билось крохотное пламя. Он чувствовал себя беспомощным и маленьким, и почти бежал вслед за Мартином, не успевая, оскальзываясь в темноте на сырой дороге. Там, где старик делал один шаг - мальчику приходилось делать три или четыре. Дед словно не шел, а летел вперед, едва касаясь мысками земли, как будто на ногах у него были сапоги-скороходы.
   Издалека доносился плеск волны и знакомая вонь - но приглушенная, точно старую реку кто-то накрыл крышкой, а новая - течет свободно и пахнет свежестью, лугом, чистым илом и речной травой. Чем ближе они подходили - тем свежее становился запах.
   - Мартин, погоди! - взмолился Яничек. - Отстал я! Не могу так быстро!
   Он споткнулся о корягу и подвернул ступню. Нога болела.
   - Терпи, дружок! - не оборачиваясь, крикнул дед, и ветер задул его слова, как газовую горелку в фонаре. - Не ты ли хотел стать рыбаком?
   Берег вынырнул из тумана - незнакомый, пологий, поросший густым камышом. Острые, листья - копьями. Стебли - выше человеческого роста. Блеснула река черным слюдяным боком. Яничек с дедом остановились и осторожно спустили лодку на воду. Протяжно и дерзко чирикнула над их головами какая-то птица. Точно спросила: "Вы кто? Откуда и зачем пожаловали?"
   - Где мы, Мартин?
   - Запомни это место, Яничек. Ты здесь впервые, но придешь сюда еще не раз. И запомни эту ночь. Она - особенная и никогда не повторится. Все когда-то бывает впервые, но самое первое - не повторяется.
   Мальчик торжественно кивнул.
   - Я запомню.
   Путаясь веслами в длинных стеблях кувшинок, дед вывел лодку на середину реки. А впрочем, где она, середина? Кто мог бы сказать? Берега исчезли. Растаяли в пепельной мгле чуть видимые светлячки -  фонари других рыбаков. Медленный чернильный поток, не имел, как будто, ни начала, ни конца, ни ширины, ни протяженности. Он - один - занимал собой всю Вселенную. Над ним не властвовало время, потому что он сам был временем.
   Луна расплескала по воде белесую, восковую плесень. Мартин деловито размотал свою удочку и протянул внуку наживку - кусочек янтаря.
   - Возьми, это лучше хлеба.
   Янтарь - мягкий, как воск, легко сел на крючок. На пальцах остался теплый запах смолы.
   - Ну вот, мы и заблудились! - сказал Яничек.
   Ему было весело и страшно.
   Два глянцевых красно-белых поплавка неторопливо плыли за лодкой. Качались на волнах, то окунаясь в черную воду, то выныривая, словно искали что-то там, в глубине. Мокро вспыхивали в лунном сиянии, гасли на ветру. В их мерцании ощущалась гипнотическая плавность.
   Мальчик смотрел на них, не мигая, смотрел... и не то чтобы заснул, но сам обратился в поплавок и заплясал на поверхности, ловя мимолетный свет. Голос деда звучал глухо, долетал словно издалека. Пытался ухватить за шиворот. Но Яничек глубоко вдохнул - и стал тонуть. Перед его широко открытыми глазами вспыхивала янтарная искорка. Вела. Манила за собой. Туда, где впереди, на речном дне, среди густых, как лес, водорослей - трепыхалось нестерпимо золотое, яркое, раскаленное... Подводное солнце. Такое жаркое, что не прикоснуться. На ладонях останутся волдыри. Разве что, крючком его - под жабры. Зацепить, и тянуть наверх, изо всех сил.
   Кипела, испаряясь, вода.
   - Тяни, Яничек! Внучек, милый! Вот оно, вот! - кричал дед.
   Плеснула золотым хвостом гигантская рыбина - и лодку догнала волна. Мягко швырнула в сторону, так что Яничек не удержал равновесия и плюхнулся с размаху на резиновый борт.
   - Сорвалась! - он чуть не плакал. - Такая огромная! Что это было, дед?
   Всегда спокойный Мартин казался взволнованным.
   - Это, внучек, жар-рыба, ее называют еще - рыба-мечта. Она любое желание исполняет. Последний раз такую выловил мой пра-пра-прадед... А вот теперь - ты!
   - Почти, - сказал Яничек понуро, - это не считается.
   - Считается, еще как! Если один раз подцепил, значит, обязательно поймаешь.
   Слепая луна канула в реку, и вода позеленела. Позеленел и туман. Мартин одного за другим снимал с крючка золотистых сазанов, а у Яничка не клевало. Он не мог сосредоточиться и, как ни глядел на поплавок, а в глазах плавали жгучие блики и сильным хвостом била по воде жар-рыба.
   - Мартин, а Мартин! А почему, если зацепил эту мечту, то в следующий раз обязательно поймаешь?
   - Значит, водится она в твоей реке, - обернулся дед. Улыбка медом стекала по густым усам.
   - В моей реке? А разве она моя? - удивился Яничек.
   - Разве нет? А, ну да, ты просто не понимаешь, дружок. Где мы ловим, как ты думаешь?
   Яничек забыл о поплавке.
   - В прошлом?
   Струилось по веслам зеленое утро. Тихо... так тихо, что и плеска не слышно.
   - ... я понял это, когда сидел по вечерам в беседке, - волнуясь, проговорил мальчик. - Я видел деревья и фонарики на ветвях, и слышал голоса тех, кто жил до нас.
   - Нет, Яничек, - произнес, наконец, дед. - Та река давно утекла. Никто не может ловить в прошлом.
   - А где же тогда?
   - В своей душе. Только там прошлое встречается с настоящим и с будушим.
   Словно звезда воссияла над речной излучиной. Вынырнули из тумана берега. Пологий - камышовый, и дальний, обрывистый, песчаный. К пологому берегу приставали лодки, из которых выходили люди в брезентовых куртках и резиновых сапогах. Они пожимали друг другу руки и высоко поднимали сетки с рыбой, хвалясь уловом. Прошлепала по мелководью девушка с выпуклым белым лбом и желтой кувшинкой в косе.
   Яничек радостно присоединился к остальным. Хотя его сетка и была пуста - в душе трепыхалась, посверкивая жаркой чешуей, рыба-мечта. Она билась рядом с сердцем - горячая, как сердце.
   "Я хочу, чтобы мир снова стал юным, - шепнул он ей. - Ведь ты умеешь исполнять желания, правда? Сделай так, чтобы на берегу этой реки выросли настоящие камыши, и чтобы в них гнездились настоящие птицы, и прозрачной стала вода, и обильным хлеб, и цветы... я хочу много цветов... и... и..."
   Да, ему о многом нужно было поговорить со своей мечтой.
   Только дома Яничек вспомнил, о чем еще хотел спросить деда.
   - Мартин, а что попросил у жар-рыбы твой пра-пра-пра...?
   И снова в мудрой усмешке дрогнули стариковы усы.
   - Он попросил, чтобы не перевелись на свете рыбаки.
    
    

Мария Шурухина

Последнее задание

(Приз редакторских симпатий - Номинация Рассказ)

    
   Я бежала изо всех сил, словно за мной гналась стая оборотней. Торопилась. Боялась не успеть. И я не подведу. Не в этот раз.
   С погодой только не повезло. Сугробы намело огромные. Я легкая, но иногда все же проваливалась в снег. Досадно и неприятно. Но я справлюсь. Должна справиться. И еще, кажется, начиналась метель...
   Цель четко обозначена впереди и видно ее отовсюду. Маяк - высокий, старый как мир. И смотритель уже разжигает костер на верхней площадке. Ишь, чадит.
   Сначала - к лешему. Петрович жил в старом разлапистом дубе, таком огромном, что, казалось, его не обхватит даже великан. А великаны в нашем лесу водились немаленькие.
   Я остановилась возле дуба. Он, не он? Сумерки. И метель, чтоб ее... Поскребла по дереву - не выходит. Поскребла по другому - и там тишина. Конечно, зима, спит Петрович, но это еще не повод от работы отлынивать. Разбудим. Вернее, его можно было бы разбудить, но времени не было. Так что ну его... к лешему.
   Дверь избушки со скрипом отворилась и я ввалилась внутрь. Даже не спросив, можно ли войти.
   - Совсем очумела. - Ведьма сидела возле очага, помешивая в котле мутную булькающую жидкость с травяным запахом. Зелье, стало быть. Ибо что еще может варить ведьма в котле? - Разрешеница испросить сперва надобно бы. Аль не разумеешь?
   - Извините, Зинаида Люциферовна, - с шубы капало на пол и расползалось бесформенной лужей, - опаздываю.
   - Опаздываить, - ведьма, кряхтя, поднялась. - Эх, молодежь... Быстрые зело, гордые. Спешка в энтом деле без надобности. Тута ужо что отмеряно, то отмеряно... Себя, чай, не бережешь... Вона шубка как поистрепалася.
   Она шепелявила себе под нос, наливая, тем временем, мне молока. Холодное, со сливочками. Я облизнулась и торопливо принялась пить.
   - А что Петрович?
   - Спит.
   - Вона как... не добудилася? Нехорошо энто...
   Сама знаю, что нехорошо.
   - Ладненько, сказывай, чаго тебе - знаньица, мудрости, опыта житейского?
   Хотела сказать, что всего бы и побольше, да побоялась, что ведьма жадиной обзовет.
   - Мудрости, Зинаида Люциферовна. Этого у вас не отнять.
   Польстилась. Криво усмехнулась единственным зубом. На высушенной крючковатой ладони протянула мне маленькую голубую искорку. Я искорку приняла и под шубу спрятала.
   - Здравы будьте, Зинаида Люциферовна.
   Холодное молоко придало сил. Я промчалась с полверсты, наверное. А затем с ходу врезалась... в пень. Вернее, сначала я думала, что это пень. Пока он не зашевелился и не выдал поток такой отборной ругани, что захотелось зажать уши.
   - От курица ощипанная! Куда несешься голову сломя?
   Гном. В шапке по самые брови. В полушубке. Длиннющая кучерявая борода инеем покрылась. От столкновения он не удержался и неуклюже шлепнулся в сугроб. Я отлетела в противоположную сторону.
   - Глаза ты, что ли, забываешь дома? - орал он, отплевываясь снегом. Чуть всю бороду мне не попутала, чертовка!
   Ну да, борода - это святое.
   А гнома я узнала. А раз норовом своим все гномью общину до белого каления доводил. Однако сейчас бы он мне пригодился...
   Я поднялась и шубу отряхнула.
   - Прости несносную, Араз Мамедович, - говорю, - спешу я, на задании.
   Гном протер глаза, залепленные снегом. На меня уставился.
   - А, это ты. Давненько не встречались. Мы уж, грешным делом, думали, что ты все еще там... проживаешь. А ты - вот. Собрала?
   - Не-е-т, - разочарованно протянула я, - от ведьмы только.
   - Кто бы сомневался. - Араз, вставая, потянулся так, что захрустел суставами. Во мне зародилась смутная надежда. Неужто предложит? - Могу поделиться. Только ты хорошенько, хорошенько попроси, коза драная.
   Определился бы уже, то ли курица, то ли коза.
   Просить хорошенько я умела. Когда надо-то, отчего ж не попросить?
   - Ми-и-ленький, Араз Мамедович, - начала я, - вы столько лет на свете белом живете, все-все знаете: и сколько капель в морях, и сколько звезд на небе; где клады зарыты, а куда вовсе ходить не стоит; как приручить дикого зверя; какие ягоды и коренья собирать надобно. Да и... всего не перечесть. Поделитесь знанием, а?
   - Плохо просишь, крыса помойная.
   Еще и крыса? Да за такое глаза бы ему выцарапала, если бы не задание. Ишь ты, кобенится. Цену себе набивает. И я не выдержала:
   - Знаешь, Араз, поговаривают, что тебя скоро из клана вышибут. Потому как крепко всех ты там достал характером своим ядовитым. Я попросила - ты должен отдать. Правила такие. Или забыл, где живешь?
   Я думала, он меня ударит. Спружинилась, чтоб увернуться.
   - А ты наглая стала, - гном прищурился и иней из бороды вытрясать начал. - Научилась, да?
   Научилась. С ними научишься.
   - Ну что ж, держи. Бес с тобой. А к нему если пойдешь, привет от меня передавай.
   И искорку мне протянул. Серебряную, переливчатую.
   Я искорку хвать под шубу и бежать. А спасибо говорить не буду, не заслужил.
   Нет, к бесу не пойду. Он нерасторопный больно. С прошлого раза шахматную партию не доиграли. Уговор был - в следующий раз пока не доиграю, не отдаст. А мне некогда...
   К эльфам заскочить надо обязательно. Эти точно зимой не спят. Да они вообще никогда не спят. И не едят, похоже. В чем только душа держится?
   Эти добрые. Особенно Алариэль. Ты ему пару-другую любезностей, он тебе - искорку. Золотую, воздушную. Эльфы красавцы - глаз не отвести. Потому я у них красоту и попросила.
   Маяк потихоньку остывал. Я видела, как на верхней площадке темнеет огонек костра. Второй раз смотритель его разжигать не будет. Не положено. Надобно поспешить...
   Выбежав из леса, я увидела их. Вернее, я их распугала. Единороги кинулись врассыпную, и я заметалась, не зная, за которым из них бежать. Да и стоило ли бежать? Они же такие... такие неприступные. Но если уж одарят - так одарят.
   Следовало сменить тактику. И я просто села в снег. Времени мало, но пару минут подождать можно. А вдруг?
   Сработало. Заинтересовались, подошли. Любопытные. При свете вышедшей луны шкура их заиграла изабелловым. А рога серебром отливали. Чудо чудное.
   Засмотревшись, забыла даже, зачем я здесь. Но спохватилась вовремя.
   - Дивные создания, хранящие время, - воркую с ними, уговариваю, - вы - волшебные существа, порождающие добро и способность верить в чудеса, сказки. Поделитесь немного, окажите любезность?
   Один подошел почти к самому моему носу. Не испугался, не отпрянул. Лишь копытом по снегу чиркнул, и ко мне покатилась фиолетовая искорка. Поверить не могу - вот удача!
   - Спасибо вам, верные...
   Реку льдом затянуло. Но я надеялась, может, осталась хоть где-нибудь полынья. И темно уже по-настоящему. Как бы самой в эту полынью не угодить.
   Полынья осталась. И русалку долго звать не пришлось. Вынырнула. Холодно ей на ветру, ежится.
   - Марфушка, выручай. - Я чихнула - не простыть бы раньше времени.
   - Чего тебе? - русалка руками на край полыньи оперлась. Даже хвост чешуйчатый видно стало.
   - Здоровья.
   Если его и просить, то только у них. У русалок здоровья хоть отбавляй. Никогда ничем не болеют.
   - Держи, пигалица.
   Она нырнула обратно, хлопнув хвостом по краю полыньи. По льду покатилась, зазвенела красная искорка.
   А теперь - на маяк.
   Маяк был высокий. Я взопрела вся, пока неслась вверх по длинной винтовой лестнице.
   На площадке догорал костер. Несколько поленьев уже вовсе потухли, но другие еще отсвечивали красным, а значит, можно еще успеть.
   Я подошла к краю. Площадка открытая. Продуваемая всеми ветрами. А за краем - темнота. Пропасть. И боязно... Да ладно, не в первый раз. В девятый. И в последний.
   Сосредоточилась и прыгнула во тьму. Послышалось, как за спиной кричал смотритель: "Не успеешь, дура!" Да только мне могло и показаться...
   Приземлилась я аккурат в лужу. Конечно, это же я! Отряхнулась, только прохожие шарахнулись.
   А здесь зимы нет. Вернее, она есть по календарю. Но нет снега, сугробов. Откуда ж им взяться, если улицы посыпают реагентами. Машины чадят, взвизгивают тормозами. Люди снуют туда суда, торопятся. Газетные киоски, закусочные и бесконечная вереница магазинов. Неоновая реклама и фонари-прожекторы. Тьфу, мерзость.
   Необходимо определить направление. Это у меня всегда хорошо получалось. Два квартала, поворот и я у госпиталя.
   Осталось пройти. Я незаметная. Но только, если не приглядываться. Приглядевшись, меня всякий увидит.
   Повела носом. Чихнула. Тяжелый запах лекарств. Не люблю. Разве только валерьянку...
   Кинулась в палату, прямо на кровать. Вот она, моя маленькая хозяйка. Под капельницей, с кучей присоединенных проводов и какой-то пикающей штуковиной.
   Но мне это неинтересно. Опоздала или нет? Посмотрим.
   Я принялась тереться о щеку ребенка. Худенькие ручки с крохотными пальчиками. Ей всего три и... как они сказали? Эпи-леп-ти-чес-кий припадок. Сердце слабое. Была остановка...
   У меня тоже почти остановилось. И я отдаю, вываливаю ей все и сразу: голубую искорку мудрости, серебряную - знания, золотую - красоты, фиолетовую - веры в чудеса и красную, очень важную, по моему мнению - искорку здоровья. Конечно, я еще хотела зеленую - искорку любви к природе от Петровича. Но... чего нет, того нет.
   Я мурлыкаю и нежно цапаю коготками одеяло. Живи долго и счастливо, хозяйка. И пусть поможет... на этот раз.
   Утром девочка открыла глаза. Седой дядька с бородой, на гнома нашего похожий, лишь руками разводил - чудо! А еще говорил, что родители ребенка перешли какие-то границы. "Я понимаю - игрушки мягкие, цветы, любимые ее вещи. Однако... зачем вы кошку притащили?"
   Он ругался, почти как Арзас. Но меня оставил.
   А родители девочки перешептывались в углу палаты:
   - Откуда она взялась, кошка наша? - недоумевал папа.
   Мама лишь пожимала плечами:
   - Столько раз приходила и возвращалась. Уходила снова. Вот ведь... загадка.
   Я подождала еще три дня. Убедилась, что все хорошо. И сбежала.
   Я выполнила задание. Наконец-то! Теперь - обратно. В мой мир. Отдохну. Молока попью с Зинаидой Люциферовной. Со сливками. Сливки у нее зело хороши. Разбужу, наконец, Петровича. С бесом партию шахматную доиграю. Алариэль расскажет новую притчу. А Марфа снова будет смеяться над моими похождениями.
   Потом я сяду возле реки и буду ждать единорогов. Удивительно, почему мне раньше в голову не приходило познакомится с ними поближе?
   Замечтавшись, я выбежала на дорогу. А дальше - удар... и темнота.
   Взвизгнули тормоза. Из машины вышли двое. Мужчина и женщина.
   - Что там? - Женщина поплотнее запахнула шубку.
   - Да так... - Мужчина брезгливо пнул ногой маленькое скрученное тело. - Кошка драная. Поехали.
    
    
   2018
     
    

Мераб Копалеишвили

Бумажные стены

(Первое место - номинация Новелла)

    
    
   Приемная доктора Хорта была обставлена со вкусом. Обилие цветов. Удобная мягкая мебель. Из невидимых динамиков лилась умиротворяющая музыка. Казалось, все было сделано для того, чтобы клиенты или клиентки доктора могли расслабиться и свободнее рассказывать о своих проблемах. Но у Инги несмотря ни на что не проходило сильное сердцебиение. Она не уставала прислушиваться, в надежде уловить хоть слова из разговора доктора и ее матери, которая, собственно и привела ее к врачу.
   Ей хотелось одного - поскорее покинуть этот кабинет и чтоб все стало как было.
   Дверь наконец бесшумно отворилась и на пороге возникли двое - ее мать, которую все в городе, от мала до велика называли леди Стайн, и доктор Хорт. Он был единственным, кто называл моложавую, выдержанную и волевую маму Инги просто Хелена, и это тоже не добавляло Инге спокойствия.
   - Проходите, милая Инга, вам нечего бояться, мы мило побеседуем, и вы сами убедитесь, что поводов для страха нет никаких. Ну просто совсем никаких! - доктор Хорт улыбнулся ей настолько дружелюбно, настолько искренне, что Инге на миг показалось, что все именно так и обстоит. Доктор Хорт - старинный друг матери, и действительно хочет ей добра, и ей можно открыться ему, как старшему другу...
   Инга села, облокотившись, в удобное кресло, скорее утонула в нем.
   - Ну, Инга, вы можете рассказать мне все.
   Инга снова почувствовала какую-то зажатость и скованность. Может, не стоит так безоглядно доверять этому человеку? Что если он просто талантливый актер и ее откровенность ей дорого обойдется?  В каком ключе ей преподнести все произошедшее сегодня?
   - Я просто не знаю с чего начать, доктор, - как можно благожелательнее произнесла Инга, стараясь потянуть время, тем временем выбирая, какой линии поведения ей придерживаться.
   - Начните с того, когда это произошло с вами в первый раз, - донесся до нее все такой же настойчиво доброжелательный голос. Инга почувствовала, как спина покрывается холодным потом. "Откуда он знает?!"
   - Ну же, юная леди! К чему эти игры в кошки-мышки? Я же все-таки специалист в своей области.
   Инга прикрыла глаза и стала рассказывать.
    
   ***
    
   Ей было восемь лет. Она шла из школы, сторонясь подружек, глядя под ноги. Сегодня учительница слишком строго, как ей показалось, отчитала ее за забытое домашнее задание, и Инга впервые остро почувствовала свое одиночество. "Никто меня не понимает, - ни мама, ни учительница, никто- Никто! - жалела себя Инга, шаркающей походкой плетясь домой. Перед ней мысленно вставали лица одноклассниц, когда она, сдерживая слезы стояла перед классом. Злорадства почти не было, но осуждение, облегчение от того, что ругают не ее - все это явственно читалось на лицах девочек. Инге казалось, что будь она на их месте, она постаралась бы выразить как можно больше сочувствия. Слезы опять начинали душить ее, и она прислонилась к холодной кирпичной стене какого-то дома, пряча лицо от редких прохожих. Но расплакаться не пришлось. Странный звук, похожий на звук рвущейся бумаги, отвлек ее внимание. Звук повторился, уже громче, и девочка с изумлением увидела, как кирпичная стена разорвалась, словно нарисованная на картоне, и в образовавшуюся щель пролезло странное существо. Инга даже не сразу поняла, что перед ней самый обычный котенок, потому, что таких котят она не видела ни в жизни, ни в книжках. Грязный, взъерошенный, с разорванным, еще не зажившим ухом и с заплывшим мутной слизью глазом, это крошечный заморыш вылез на божий свет и жалобно мяукнул, чем и выдал в себе принадлежность к кошачьему роду. Инга невольно отпрянула, ей захотелось бежать прочь от этого страшилища, но котенок так жалобно мяукнул, и так умоляюще глянул на нее единственным глазом, что она вдруг почувствовала, как жалость внезапно перебарывает в ней  отвращение, и где-то внутри нее рождается новое непонятное чувство, делающее невозможным вот так просто уйти, оставив страдающее живое существо без помощи. Она поделилась с котенком остатками завтрака. Даже смогла погладить его, забыв о том, что может испачкать руки.  Но потом вдруг все резко кончилось. Подъехала служебная машина коммунальных служб, вышли рабочие и котенок тут же дал деру. Пока коммунальная служба ловила котенка, Инга, повинуясь какому-то инстинкту, тоже пустилась наутек. Каким-то шестым чувством она поняла, что совершила что-то ужасное, за что уж точно по головке не погладят и никому не рассказала о случившемся. Котенка она больше не видела, а стена в том месте где когда-то была трещина, как-то посвежела, словно кусок стены заново выкрасили...
   Когда ей было тринадцать, и в душе ее, как и на улице, бушевала весна, она, весело шагая по цветущей узенькой улочке, вдруг услышала все тот же характерный треск разрываемой бумаги. Инга застыла, глядя как на противоположной стороне улицы, между кафе и салоном красоты зияет большая, метра два шириной и столько же высотой, прореха, словно в театральной декорации треснуло полотно. В образовавшейся дыре она видела какие-то клубы черного дыма, ужасный вой сирен и чьи-то крики вперемешку с хлопками, похожими на звук лопнувшей шины. Она видела как какой-то мальчишка- Подросток, чем-то даже похожий на мальчика из параллельного класса, который сегодня ответил ей на ее записку с сердечками, бежал ей навстречу, ковыляя,  оглядываясь, словно спасаясь от кого-то. Их глаза встретились. Инга никогда в жизни не видела таких глаз - полных боли и гнева, и чего-то еще, чему она не знала названия. Кто-то страшный, весь в  черном, в каске с закрытым щитком лицом, и с дубинкой в занесенной над головой руке догонял паренька. Инга смотрела расширенными от ужаса глазами на открывшуюся ей картину, когда ее вдруг неожиданно толкнули. Она обернулась - молодой солидный мужчина приподнял шляпу, вежливо извиняясь, что нечаянно толкнул зазевавшуюся девушку. На его лице была беззаботная улыбка - он тоже был рад весне и солнцу, а возможно его развеселил испуг этой юной глупенькой незнакомки. Инга не могла понять, как он может... почему он улыбается, ведь там... Она оглянулась и опешила - в том месте, где ей показалось страшное видение, стояла пара рабочих в спецовках коммунальной службы и,  проворно работая валиками, закрашивала бежевой краской стену. Один из рабочих даже что-то насвистывал. Инга вспомнила, чему их учили на уроках доброго поведения. Если вы столкнулись с чем-то неприятным, надо повернуться к нему спиной и идти, не оглядываясь, в противоположном направлении - как можно дальше. Инга так и поступила, но перед ее мысленным взором так и стояли глаза того парня...
   И вот - вчера. Было время обеда, а Инга проголодалась. Шутка ли - целое утро зубрила, зашла в аудиторию последней, волновалась, лихорадочно вспоминала выученное, и, наконец, сдала! Все, сессия закрыта, впереди лето и каникулы... И только тут она поняла, как проголодалась! Кафе было полупустое, Инга заняла место у окна, поназаказывала гору еды и стала нетерпеливо ждать того момента, когда все эти вкусно пахнущие блюда окажутся на столе перед ней. "Наверно, я самый голодный человек на свете!" - думала, усмехаясь, Инга. Нет, действительно, она не могла припомнить ни одного дня из своей жизни, когда бы она испытывала такой острый, болезненный голод.  Тогда ей и послышался чуть заметный шорох рвущейся бумаги. Инга не придала в тот момент этому никакого значения, но когда, наконец, стол был заставлен всевозможной вкуснятиной, треск повторился. Прямо из колонны, сделанной под мрамор, сквозь рванную трещину, в кафе проникла, пачкая грязными босыми ногами сияющий кафель пола, чумазая девочка лет шести, в чем-то бесформенном, потерявшем цвет под слоем грязи, смутно напоминающем великоватую куртку. Инга застыла, так и не донеся до рта ломтик поджаренного хлеба. Опять, как и в прошлый раз, она почувствовала, как ее гипнотизирует этот взгляд. Взгляд, который лучше любых слов (не говорил!) кричал: "Хочу есть!".  Инга отчетливо помнила момент, когда где-то внутри нее, словно что-то щелкнуло, треснуло, словно с ее сердца спали невидимые замки, сорвались с петель двери, и что-то обжигающее, яркое неудержимо растеклось по ее аккуратненько прибранной безмятежной душе. Все дальнейшее Инга помнила смутно, словно беспокойный сон. Ее протянутая рука, держащая хлеб... быстрое, вороватое движение маленькой ладошки... Равнодушно глядящие на нее из- За соседнего столика, попивающие кофе две щебечущие девушки... Словно из- Под земли выросшие два коммунальщика, грубо запихивающие девочку обратно в разлом, и хлеб, судорожно запихиваемый маленькой оборванкой в рот...
   Потом был административный протокол. Сидя за широким письменным столом коротко стриженный ответственный работник коммунальной службы десять минут делал строгое внушение съежившейся на стуле девушке, объясняя недопустимость вмешательства в работу коммунальной службы, отягченного царапаньем лиц и укусами рук. В кабинет зашла ее мать. О чем-то переговорила с ответственным и молча увезла Ингу в клинику...
   - Ну что ж, я думаю, мы сумеем вам помочь, милая барышня, - Хорт ободряюще улыбнулся.
   - Правда?
   - Придется пройти небольшой курс терапии, но самое главное, - доктор многозначительно посмотрел на Ингу, - ваше выздоровление во многом будет зависеть от вас самой.
    
   - Внимание! Внимание! - Инструктор трижды хлопнул в ладоши, призывая к тишине, - Сегодня у нас последнее занятие. Мы все очень хорошо потрудились, и прежде чем мы расстанемся, давайте повторим пройденное...
   Инга сидела на мягком ковре посреди большого помещения, больше напоминающего спортзал или танцевальный класс. Инструктора она слушала вполуха, мечтая о том, как она вернется домой. Ей страшно было представить, какую сумму ее мама отвалила за этот курс терапии. Да, за последний месяц она узнала много важного и полезного. Что их благополучный устойчивый мир граничит с миром "изгоев", наполненным нестабильностью, как социальной, так и эмоциональной, что современные технологии позволили создать надежную ограду - защитную стену, практически неуязвимую внешне, но достаточно хрупкую изнутри. Она узнала, что стена тем прочнее, чем спокойней и счастливей живут люди внутри этой ограды. Поэтому традиции их общества - это не блажь, а правило безопасности и способ выживания. Что прорывы в стенах случаются постоянно, но благодаря неусыпному контролю коммунальной службы, возникающие бреши заделываются моментально, и покой жителей не омрачается ни на минуту. Но Инге казалось, что все это совершенно бесплатно могли рассказать и в школе, и дома, но понимая свое шаткое положение, она не спорила, со всем соглашалась и тщательно прятала свои чувства.
   - А вот сейчас Инга расскажет нам, почему мы не должны бросаться на помощь другим, - голос инструктора прервал ее размышление. Инга откашлялась.
   - Во-первых, мы никому ничего не должны. Каждый приходит в этот мир в одиночку и в одиночку уходит. Никто еще не смог объяснить, для чего мы живем и самое разумное - прожить свою жизнь с максимальным душевным и бытовым комфортом. Чем комфортнее живет каждый из нас, тем надежнее мы защищены от нестабильного мира "изгоев", от боли, страдания, как физической, так и душевной. Когда мы оказываем кому-нибудь помощь, мы теряем комфорт и  покой. Человек, попавший в беду скорее всего - а) сам в этом виноват, б) никогда не отплатит вам добром за добро, в) привыкнет, и будет требовать этой помощи постоянно. Кроме того, помощью должны заниматься соответствующие службы, а не мы, простые граждане.
   Инга перевела дух. Инструктор, улыбаясь, зааплодировал ей, призывая всех присоединиться к его аплодисментам.
   - Вы все прекрасно усвоили, Инга. Просто отлично все изложили. Но я смотрю - вы немного разволновались. Можете выйти, если хотите - прямо и налево по коридору.
   Инга вышла, затворив дверь и облегченно вздохнула. Коридор был пуст, только какой-то рабочий, стоя на стремянке, менял перегоревшую лампочку. Инга прошла мимо, не здороваясь, хотя рабочий довольно приветливо кивнул ей. "Чтобы сохранять комфорт, надо избегать общения с людьми с более низким статусом, чем твой. Чем выше статус, тем больше комфорта. Чем ниже статус, тем ближе ты к "изгоям". Повышай свой статус, общайся с теми, кто его повышает, избегай тех, кто его понижает, и все будет хорошо". Она умылась, привела волосы в порядок, как всегда учила ее мама. При мысли о скором возвращении домой она почувствовала себя намного лучше. Улыбаясь, она вышла в коридор и вдруг остановилась, попятилась. Рабочий, менявший лампочку, лежал теперь на полу, скорчившись и постанывая. Упавшая стремянка лежала рядом. Инга подошла ближе. У рабочего было красное, как помидор лицо, он беззвучно шевелил губами и показывал скрюченным в судороге пальцем на свой нагрудный карман. Инга догадалась, залезла в карман рукой, вытащила таблетки, проверила, что они те самые и положила одну под язык рабочему.
   - Лежите здесь, я сейчас позову на помощь! - Инга на какой-то момент подумала, что она сейчас делает все не по правилам, что она должна была просто пройти мимо, но ее словно накрыло волной, и сейчас несло в неизвестном направлении. Она вскочила на ноги и кинулась прочь по коридору, и, конечно не смогла увидеть, как мнимый рабочий привстал, опершись на локоть и, вытащив из кармана иньектор, всадил ей в спину дозу снотворного. 
   - Выпей воды и успокойся! - доктор Хорт хладнокровно смотрел на всхлипывающую Хелену Стайн. Она сидела , сгорбившись и беспрерывно утирала слезы платочком.
   - Зачем же... зачем же так? Неужели нельзя было обойтись без этих крайностей? Моя девочка...- Хелена опять всхлипнула.
   - Эта твоя девочка - отрезанный ломоть и для тебя, и для всего нашего общества! - безапелляционным тоном прервал ее доктор, - ты сама первая потеряла бы и свое положение, и покой, и часть своего состояния. Ты сама бы это скоро поняла.  Поверь мне, я знаю, как это происходит. Ты бы устала от ее рассказов про больных детей или бездомных собак, а ее бы тошнило от твоих - про наряды, доброе поведение и званные вечера. Она тратила бы деньги на эти свои безумные филантропические дела, распугала бы всех твоих и своих знакомых, а главное - возненавидела бы всех нас, как будто мы виноваты в бедах мира!
   - Она пропадет...Она не сможет выжить там...я даже боюсь представить, что там может с ней случиться!
   - Поверь мне - именно там таким как она и место. К тому же им полагается пакет с предметами первой необходимости, с голоду она не умрет, - видя, что всхлипывания не утихают, Хорт придвинул стул поближе и по-хозяйски положил ладонь на плечо Хелены. - Если будешь слушаться меня, я постараюсь приложить все усилия, чтобы она попала в список тех, кому через год дают шанс. Ее разыщут и вручат приглашение. Это будет ее последний шанс вернуться. Кто знает! Бывает, самые запущенные случаи излечиваются после пребывания там...
    
   - За бумажной стеной? - переспросила Инга, все еще борясь с головокружением. Грузная немолодая женщина, не по сезону тепло одетая, и от которой ужасно разило псиной, копалась сейчас в узелке Инги в поисках "чего-то съестного для моих собачек". Женщину звали Лора и это она нашла Ингу, лежащую без сознания на куче щебня рядом со стеной. Инга задавала бесчисленное количество вопросов, а Лора терпеливо на них отвечала. Женщина считала это своеобразной платой за то, что Инга сквозь пальцы посмотрит на то, что она будет рыться в ее вещах. Ведь собак надо кормить. Вот они, ее питомцы, когда-то брошенные и никому не нужные, больные, почти одичавшие, а теперь вылеченные и прирученные, сели в кружок вокруг очередной бедолаги, и ждут, когда хозяйка их покормит, и хоть бы кто тявкнул.
   Девушка уже оклемалась и перестала повторять как заведенная "это- Не- Правда-этого- Не- Может быть" и осознала, куда попала. Настала очередь слез. Скольких таких бедолаг и бедолажек Лора уже здесь понаходила за свою жизнь. В основном это были проштрафившиеся "низы" - официантки, уборщики, грузчики. Попадались и другие - агрессивные, грубые, не терпящие правил и законов. От таких Лору надежно защищали ее питомцы, но все равно у таких она даже не спрашивала еду. А вот этот сорт она встречала впервые. Не то, чтобы Лору вдруг стали интересовать дела людей, но все-таки было любопытно. Лора нашла две пачки с крекерами и честно оставила одну новенькой, а вторую раскрыла и стала кормить собак.
   - За что? За что они меня так? За то, что я помогла человеку?- всхлипывала девушка.- Выбросили, словно грязную тряпку. Что мне теперь делать? Вы мне поможете? - Инга повернула заплаканное лицо к Лоре.
   - Прости милая, но я людям не помогаю, - поглаживая своих питомцев по загривкам, ответила Лора. - А если просишь моего совета, то я тебе скажу так: а не пошла бы ты к припадочным?
   Девушка перестала плакать, вытерла слезы, встала, отряхнула платье, подобрала с земли свой узелок.
   - Вы такая же, как они. Не понимаю, зачем меня было высылать за эти, как вы говорите, бумажные стены, если всюду одно и то же! - с этими словами девушка развернулась и пошла прочь.
   - Жаль, что ты не собака, - печально усмехнулась Лора, глядя ей вслед. Но Инга ее слов уже не слышала.
    
   Поначалу Инга расценила прощальные слова Лоры как ругательство, что-то вроде "пошла отсюда!", и просто побрела вдоль стены без всякого направления и цели. Каково же было ее удивление, когда за поворотом   она увидела надпись "Припадочные" и нарисованную стрелку. Инга постояла минуту, пытаясь понять, стоит ли ей следовать этому странному указателю, но никаких других путеводителей ее взгляд нашарить не смог - стена была чиста от надписей, если не считать размашистого, полуметровыми буквами написанного пожелания "Спасибо вам за нашу спокойную жизнь! Предатели и убийцы".
   "Какой-то бред, - подумала Инга, пытаясь побороть страх и растерянность и выработать какой-то план действий. - В любом случае, ночевать на улице я не могу. Возможно, "припадочные" - это какая-то служба по делам...ну, то есть служба, занимающаяся такими, как я. Ну не может же быть, чтоб меня выкинули, словно мусор!" Следуя указанному направлению, девушка не без трепета свернула в слабоосвещенный переулок. Впереди светились огни, и доносился привычный шум ночного города. Это немного успокоило Ингу. Она вышла на перекресток, мало чем отличающийся от перекрестка в ее городе - только более шумный, более обшарпанный и пестрый, наполненный незнакомыми острыми запахами. Инга пошарила глазами - ничего похожего на служебное здание она не нашла. Прямо на углу стояло кафе без каких-либо опознавательных знаков. Инга вспомнила вдруг, что пропустила ужин. В любом случае следовало зайти, и она толкнула массивную дверь.
   Кафе было полутемным и тесноватым. Лысый полноватый бармен усердно протирал стаканы, не обращая на посетительницу никакого внимания. Инга огляделась. Почти все немногочисленные столики были заняты людьми, чей внешний вид не внушал доверия. Самый большой, стоявший в центре стол, занят был пестрой компанией молодых людей. Они что-то обсуждали, не пытаясь понизить голос, и это показалось Инге неприличным. В самом углу сидел, сосредоточенно читая газету, плотный мужчина в жилетке. Девушка решила, что, если кого и есть смысл спрашивать, так только этого прилично одетого господина. Она двинулась к его столику, бочком обходя засевшую в центре компанию, и тут на ее пути вырос худой бородатый парень в круглых очках и шапкой курчавых волос.
   - Вы что-то ищете, милая девушка? Могу я чем-то помочь? - учтивый голос парня никак не вязался с его типично "изгойской" внешностью - потертая защитного цвета куртка, такие же штаны и видавший виды свитер. Кроме того, каким-то шестым чувством Инга угадала, что парень этот прекрасно знает, кто она, откуда, и что здесь ищет. Инга молчала, а парень приглашающим жестом указал ей на один из свободных стульев за центральным столом. Еще раз беспомощно оглянувшись на невозмутимо читавшего газету толстяка, Инга молча присела за стол, положив узелок с вещами себе под ноги, так чтобы его можно было бы быстро схватить и убежать, если возникнет такая необходимость. Молодой человек протянул ей раскрытую ладонь. "Фганк!" - представился он. "Очень приятно, Фганк! А меня зовут Инга" На лице у парня промелькнула досада. "Меня зовут Фганк! Не Фганк, а Фганк! Пгосто я с детства не выговагиваю букву "г", - наставительно сказал Франк, жестом пресек извинения смущенной Инги, и вдруг примиряюще улыбнулся. -Есть хотите?"  И не дожидаясь ответа, заорал через зал - "Гагсон, яичницу с беконом! И пигожные с чаем!" Затем обернулся к Инге и обнажив в улыбке неровные зубы, подмигнул ей: "Вам, небось, всяких ужасов пго нас понагасказывали, мол "изгои" - стгашные люди, газбойники и людоеды, но вы сами убедитесь, Инга, - здесь вполне можно жить. На пегвое вгемя мы вас устгоим - жилье, еда, на пегвую неделю вам хватит, ну а там дальше сами - габоту найдете, жилье снимете.  Вы у нас кто? Студентка?? И какой факультет? Биология?? Скажите пожалуйста! Да вы ешьте, ешьте. А то я вас совсем заболтал, навегное. Яичницу здезь готовят пгеотлично! А пго пигожные я вам не буду гассказывать - вы должны это попгобовать сами!"
   Франк не умолкал. Инга с наслаждением уписывала яичницу с беконом, хотя раньше никогда не любила это блюдо. Чувство тревоги почти покинуло Ингу, но она все еще держалась настороже. Рядом с ними, за другим концом стола, заваленном ворохом чеков и бланков, уставленном чашками с недопитым кофе, сидели две женщины средних лет, отчаянно грызя карандаши и не менее отчаянно споря по поводу каких-то цифр, и было видно, что весь окружающий мир для них не существует. Вдали, за своим столиком все так же шуршал газетой толстяк в жилетке. Бармен протирал стаканы так тщательно, словно готовил их для королевского банкета. Громко хлопнула дверь, впуская очередного посетителя.
   - А все-таки, очень любопытно, за что вас выслали? К нам обычно попадают люди, лишенные статуса, низший класс, так сказать, а вы...
   - А вы такая красивая, такая воспитанная, такая утонченная, и как вас только занесло на нашу помойку!- неожиданно за спиной Франка выросла смуглая черноглазая девушка в красном вечернем платье, завитые черные волосы роскошной волной лежали на ее оголенных плечах. Взгляд ее, не предвещавший ничего доброго, был устремлен на Ингу. Незнакомка подвинула Франка и уселась напротив Инги, продолжая метать молнии из- Под длинных ресниц. Франк был явно обескуражен неожиданным появлением.
   - Рита, ты... - начал Франк.
   - Я опоздала, милый, на каких-то пять минут! - притворно улыбаясь ответила незнакомка. Она смерила Ингу уничтожающим взглядом и потянула к себе тарелку с пирожными.-Как мило, Франк, ты заказал мне мои любимые! - она подцепила  накрашенными  ноготками одно из двух пирожных и с выражением огромного удовольствия откусила кусочек.
   - На двадцать пять! - вполголоса проговорил Франк, взглянув на часы. - И эти пигожные тебе никогда не нгавились.
   - Зато тебе по-прежнему нравятся бедняжки, высланные к нам. Как ты мне говорил: "Ты не понимаешь, Гита, они мне как сестгы!" - передразнила она Франка. Инга поднялась изо стола, подхватила свой узелок.
   - Инга, я вас умоляю! - Франк болезненно скривился, - не надо никуда уходить! Сейчас этот ничем не опгавданный пгиступ гевности пгойдет, и мы с вами спокойно поговогим обо всем!
   - Да говорите спокойно, разве я вам мешаю? - фыркнула Рита и вонзила зубы в пирожное. - Молчу, как рыба! - проговорила она с набитым ртом, глядя куда-то в сторону с видом обиженного ребенка.  Инге очень хотелось уйти, она не выносила скандалов, но за окном уже начинало темнеть, а Франк обещал устроить ее на ночлег. Пересилив себя, Инга присела. Нависла гнетущая пауза.
   - Ну продолжайте, продолжайте! - наигранно дружелюбно подбодрила их Рита, нацеливаясь на последнее пирожное, - Расскажите, как вы к нам попали, как вам там тяжело жилось, как злая коммунальная служба лишила вас статуса...
   - Меня никто не лишал статуса, - как можно спокойнее ответила Инга, глядя куда-то в сторону, туда где бармен за стойкой усердно вытирал до скрипа вымытые стаканы. - Просто я помогла голодной девочке. Из ваших. А потом прошла терапию, но все равно, когда увидела упавшего человека, просящего о помощи, не смогла пройти мимо. Просто не смогла... Вот и все.
   В кафе вдруг стало очень тихо. Бармен перестал вытирать стаканы. Толстяк отложил газету. Даже корпящие над чеками женщины перестали грызть карандаши и спорить. Глаза всех были устремлены на Ингу. Рита не успев укусить последнее пирожное, вернула его на тарелку. От недавней ее злости, казалось, не осталось и следа.
   - Что? - встревожено спросила Инга, понизив голос. - Что я такого сказала?
   Франк пошевелил губами, словно подбирая нужные слова, но ответить ему не довелось. Опять хлопнула тяжелая дверь и в кафе просто влетела новая гостья.
   - Сидите и не знаете? - сухопарая старушка с короткой стрижкой и в больших роговых очках остановилась перед центральным столом, переводя дух. Все вокруг потянулись к ней словно стальные стружки к магниту. - Тот дом на Янтарной улице все-таки обвалился. Сейчас спасатели разбирают завалы, но как вы все понимаете, без помощи им не обойтись. Франк - грузи в машину снаряжение и заводи мотор. Девочки, бросайте отчет, поедете в больницу. Там, кстати, семья пострадала, у всех четвертая группа. Нужно найти донора.
   - У меня четвертая! - толстяк в жилетке поднял вверх свернутую трубочкой газету. - Какая больница?
   Старушка покачала головой.
   - Вам нельзя, Блюм, вы уже сдавали позавчера...
   - Моя дорогая Сара, - толстяк иронично вздернул левую бровь, - у меня еще на четверых таких как ты хватит! Больница?
   Сара развела руками. Кафе преображалось. Непонятное легкомысленное сборища праздных посетителей кафе на глазах у Инги превращалось в какой-то полувоенный отряд, где каждый знал свое место и, главное, цель. Девушка словно завороженная следила за этим почти магическим превращением. Рита подобрала волосы, туго стянула их в узел на затылке.
   - Ну что, припадочные, понеслась? - Рита хитро подмигнула и непонятно откуда вытащила и поставила на стол объемистую санитарную сумку, из которой запахло лекарствами. Одна из девушек, корпевших над чеками - блондинка с длиной косой - окинула взглядом Риту.
   - Переодеться не хочешь?
   - Да будет тебе известно, подруга, разбирать завалы, оказывать первую помощь и транспортировать раненных в этом сезоне модно именно в вечернем платье и туфлях на шпильках! А ты, сестга? Сестга! Сестга! Тебе говорю! Ты с нами?
   Инга вздрогнула - она не поняла, что обращаются к ней. Она поднялась, кивнула. Вихрь, сорвавший всех этих людей, увлек и ее. Толстоватый бармен, проворно пакуя стаканы в деревянный ящик, кричал им вдогонку: "Припадочные, я с вами, только посуду по дороге в приют заброшу!"
    
   ***
    
   Спустя три часа в тусклом свете единственного фонаря на заднем дворе больницы стояли три женских фигуры. Вернее сказать, стояли двое, а третья (это была Инга), согнувшись в три погибели, держалась за стену. Ингу неудержимо рвало, и на все попытки подруг оказать ей помощь или выразить сочувствие, девушка жестом  приказывала оставить ее в покое и не смотреть на нее.
   Блондинка с длинной косой осуждающе смотрела на нарочито равнодушно курившую Риту.
   - Ну ты нормальная, нет? Зачем ты потащила ее с нами? Представляешь, какой для нее это шок! Они же не знают, что такое боль, они не слышали как плачут раненные дети, а ты ее сразу...
   - Шок будет у моих соседей, когда я вернусь - Рита осмотрела свое изгвазданное платье и порванные чулки, - а ей ничего не будет, она сама хотела жить настоящей жизнью. Вот и добро пожаловать!  - и она щелчком послала догоревший окурок прямиком в урну.
   - А в чем она настоящая?  - Инга уже пришла в себя, хоть и выглядела ужасно и пошатывалась при ходьбе, - в том, чтобы видеть кровь, грязь, страдания?
   - Боль, отчаяние - это настоящее, - очень серьезно сказала блондинка. - А еще любовь, милосердие, самопожертвование, великодушие... Тебе плохо, понимаю. Мы все через это прошли. Инга. Тебе просто надо привыкнуть. Пойдем, я тебя устрою на ночлег?
   - Мне нужно пройтись. - Инга на дрожащих ногах пошла прочь. - Я скоро вернусь. Дождитесь меня. Ладно?
   Рита посмотрела вслед удаляющейся Инге и обняла блондинку за плечи.
   - Вот никогда не одобряла этот твой полурелигиозный пафос, подруга. Но сейчас ты все верно сказала.
    
   ***
    
   Сначала был просто кирпич. Когда он искрошился, Инга нашла кусок арматуры с куском бетона и с размаху била им по стене, словно кувалдой, пока не выбилась из сил. "Все бесполезно" - подумала она.
   - Бесполезно! - словно эхо, услышала она за спиной чей то голос. На тусклый свет фонаря из темноты вышла Лора, сопровождаемая, точно свитой, разнокалиберной сворой собак. - Стены, построенные из равнодушия, не пробьешь никаким тараном. Правда, все пытаются. Думаешь откуда вдоль стены столько обломков? 
   - Вы же все называете их бумажными... - чуть не плача проговорила Инга.
   - Потому что рвутся как бумага, если по одну сторону - отчаяние и боль, а по другую... -Лора замолчала. - А еще они здорово горят! Словно картонные домики. Я видела целых два раза, и надеюсь увидеть в третий. Когда у них там, за бумажными стенами, случается какой-нибудь катаклизм, стена бывает, не выдерживает и начинает пылать. Когда это случится, я со своими собачками сяду где-нибудь повыше, буду щелкать орешки и  глядеть, как они мечутся. Все те, кто знать не хотел ни о чужом горе, ни о чужих слезах...
   На лице Лоры едва заметно играла мстительная злорадная усмешка. Инга с ужасом слушала эту зловещую речь. Потом представила, как стоит среди пожара и дыма ее мама, в отчаянии стискивая пальцы, и неожиданно разозлилась. 
   - Замолчите! Слышите? Замолчите! Как вы можете так ненавидеть людей? - Инга наверно впервые в жизни повысила свой голос до крика и выплеснувшаяся наружу ярость словно опустошила ее. Она стояла, растрепанная, тяжело дыша, не в силах больше ни вымолвить ни слова, ни пошевелиться. Лора же казалась невозмутимой, словно не услышала  Инги, только ее собаки глухо заворчали, обступая, словно охрана, свою хозяйку.
   - Я знала многих людей, - спокойно сказала Лора, - теперь люблю собак.
   Лора с нежностью погладила по загривку огромного рыжего пса.
   Инга повернулась и, спотыкаясь, пошла прочь. Перед ее мысленным взором стояло лицо матери, такое, каким она всегда мечтала его увидеть, но редко видела в реальной жизни - улыбающуюся кротко, нежно и очень искренне. "Я найду тебя, мама! - сквозь слезы обещала себе Инга, - даже если мне придется колотить в эти стены всю жизнь. И мы будем вместе!"
    
   ***
    
   С того момента, как исчезла Инга, прошло почти пять лет. Хелена Стайн неуклонно следовала инструкциям доктора Хорта, и ее статус, ее репутация, казалось, только укрепились. "Несмотря ни на какие неприятности, она выглядит прекрасно, она безукоризненно одета, прекрасно ладит со всеми, мила и успешна" - так, или примерно так думали все, кто ее знал. Но мало кто догадывался, каких огромных усилий ей это стоило. Она почти перестала думать о дочери, которая так ее подвела. Ее перестала мучать бессонница и страх перед окружающими. Она вернулась в зону комфорта и как ей казалось - уже навсегда. И когда удобный и безопасный мир вокруг нее казалось, принял незыблемые черты, отвердел, закристаллизовался, именно в этот момент пришла беда, откуда не ждали.  Подземные пожары, вспыхнувшие где-то на окраинах, где в незапамятные времена находились угольные выработки, медленно, но верно, проникли в городскую черту, вызвав кое-где уже пожары внутренние - скрытые и открытые, быстро, впрочем, локализованные.  Подземные же пожары усмирить не удавалось, что сильно портило репутацию района, а вместе с ним и репутацию его жителей. Последние из кожи вон лезли, чтобы показать, что у них все отлично, и никакой пожар им не помеха. Праздники, фестивали, концерты, другие увеселительные мероприятия не отменялись, наоборот, стали проводиться с большим размахом. "Праздник должен продолжатся!" - этот слоган был быстро подхвачен и стал очень популярен. Хелена сама наблюдала с балкона праздничное карнавальное шествие, где сквозь хохочущую толпу с трудом пробивались пожарная машина и кареты "скорой помощи". Веселые, позитивные люди хлопали по кузову, осыпали машины конфетти, нехотя расступаясь и смыкаясь опять, чтобы слиться в едином безудержном веселье.  Каждый словно хотел сказать другому - "Да, у нас тут неприятности, и кому-то сегодня не повезло, но не будем же мы грустить из- За этого, ведь жизнь так коротка!" Хелен старалась поддаться этому же настроению, но что-то омрачало ее радость. Вчера ночью звук сирен разносился особенно часто. Интуитивно Хелен почувствовала, что что-то произошло. Что-то, что касается именно ее. Она позвонила Хорту. Без обиняков спросила, знает ли он что-то, все -таки он имеет косвенное отношение к коммунальной службе. После череды отговорок и недомолвок Хорт все же рассказал. Район становится опасным - кое-где защитная стена дает трещины. Это может создать угрозу всему городу. Поэтому с завтрашнего дня коммунальщики отсекают район от благополучной части города. Будет действовать пропускной пункт, но впустят меньше десяти процентов, только самых статусных или за кого поручатся родственники из других районов. В груди у Хелен похолодело. Ее статус едва дотягивал до положенного значения. Однако Хорт заверил, что он замолвит за нее словечко, позаботится, чтоб все было хорошо. Главное, чтобы утром в девять она была на пропускном пункте на углу Цветочной и Старой Каменной. Хорт будет ждать ее там и все устроит.
   Хелен положила трубку и почувствовала, что внутри нее поселился страх. Страх, что что-то пойдет не так, что какая-то роковая случайность разрушит тот хрупкий мостик, который связывал ее с возможностью спокойно и с достоинством встретить старость. Она боролась со страхом старым испытанным способом - неукоснительно следуя инструкциям. "Если я все буду делать правильно, ничего не случится, все так называемые случайности -лишь результат отступления от плана". И правило это работало все утро. Она не проспала, не потратила ни секунды зря. Взяла с собой самое ценное, и то, что можно было унести в руках, не производя при этом впечатление беженки - это может сыграть против нее при прохождении пропускного пункта. Она пошла пешком - неизвестно как долго придется ждать такси, да и пройти надо было всего четыре квартала. Она прошла их совершенно безопасно, не было заметно ни паники, ни людей с котомками, спешащих покинуть обреченный район. Встречавшиеся ей люди все так же мило улыбались, все так же старались выглядеть бодрыми и жизнерадостными, хотя в глазах их читалась затаенная тревога. За квартал до Цветочной улицы непредвиденные случайности, казалось, все же вторглись в тщательно продуманный план. Старинный трехэтажный дом на левой стороне улицы был объят клубами дыма, а саму улицу перегораживали тысячи вещей, которые жильцы успели вынести из квартир. Леди Стайн, не сбавляя шага, свернула в переулок, обходя горящий квартал. Только сейчас до нее дошло, что все пожарные и медицинские машины уже покинули район и жильцы загоревшегося дома напрасно ждут их приезда. Времени было достаточно,  и леди Стайн шагала походкой победителя, уже видя ворота пропускного пункта, уже видя Хорта, подававшего ей одобрительные знаки. Все будет хорошо. Как прежде...
   Ее сердце пело и не подало хозяйке никакого знака, когда две странно одетых фигуры перебежали дорогу в десяти метрах перед ней и укрылись под аркой подъезда.  Только когда одна из этих фигур - та, что повыше, - перегородила ей дорогу, сердце Хелены Стайн неожиданно замерло и, казалось, перестало биться.
    
   ***
    
   Когда пожары разрушили часть защитного купола, "припадочные" не сразу это и заметили - им хватало дел и на территории "изгоев".  Но когда просочилась информация, что часть города вместе с жителями брошена на произвол судьбы, на коротком и бурном собрании было решено сделать небольшую разведку. Инга, как знаток местности, рвалась идти чуть ли не в одиночку. Но Сара была непреклонна и потребовала, чтобы в разведку пошли двое, а лучше трое. Вызвался идти Франк, но его оставили, а то, что с Ингой пойдет Ханна, никто не сомневался. Собрание было утром, и Инга наотрез отказалась ждать темноты. Она не хотела ждать даже час, даже минуту. Франк на правах старшего товарища довел Ингу и Ханну до ближайшего прохода  - тлеющий под землей пожал пожар вызвал обвал грунта и частичное обрушение защитной стены и у самой земли образовался маленький лаз, с обугленными краями, поразительно напоминающими опаленную огнем бумагу.
   - Все-таки это свинство - отпгавили вас на задание, даже не покогмив. А я  не успел захватить тебе пигожных на догожку, - Франк был в плохом настроении, и как ни старался, не мог это скрыть, и от этого еще больше картавил.
   - Захватишь, когда мы вернемся, - ободряюще улыбнулась Инга, - нам все равно будет не до еды. К тому же я не пролезу в этот лаз с полным брюхом.
   Они рассмеялись.
   - А  все-таки свинство, - проговорил Франк, глядя куда-то в сторону.
   -Ты уже говорил.
   - Я не о том. Свинство, что мир, который надо спасать, становится все больше, а спасателей - все меньше. Я вообще начинаю думать - а стоит ли...
   Договорить не удалось: Ханна, нарушая все данные ей инструкции, с веселым кличем "Ну что, припадочные, понеслась?" первой ринулась в лаз, и Инге пришлось срочно догонять не в меру ретивую напарницу.  Но недоконченный разговор не выходил у Инги из головы. За пять лет много что изменилось. Не стало толстяка Блюма - в один из солнечных весенних дней его сердце остановилось, прямо на пункте забора крови. Франк наконец сделал предложение неугомонной Рите, и та развила бурную деятельность по подготовке к свадьбе. Она шла с коробкой свадебных туфель и увидела, как с крыши, сорвавшись, упал рабочий. Нужно было срочно вести его в больницу, но ни один автомобиль не желал останавливаться. Тогда Рита просто вышла поперек дороги, расставив руки, но проезжавшее роскошное авто даже не сбросило скорость. Поэтому вместо красивого венчания в церкви была довольно скромная церемония во дворе больницы с женихом в черном фраке  и невестой на инвалидной коляске. На этой коляске Рита частенько навещала "припадочных" и оставалась все такой же острой на язык, только в глазах ее появилось виноватое выражение, словно она просила прощения за то, что подвела друзей.  Теперь санитарная сумка Риты висела через плечо Инги, и не раз сослужила ей добрую службу за эти годы. Именно на ней, используя сумку как письменный стол, Инга написала отказ от возвращения, и еще длинное письмо матери на трех страницах, где объясняла причины своего поступка и говорила как сильно ее любит и скучает. Но зато в ее жизни появилась Ханна - та самая голодная девочка из кафе, послужившая причиной высылки Инги. Ханна ходила за ней хвостом и представить их врозь было совершенно невозможно.
   Вот и сейчас они продвигались вглубь района короткими перебежками (на всякий случай) опасаясь встреч с коммунальными службами. Паники в городе не было, но там и тут встречались поврежденные пожарами дома, и Ханна, слюнявя карандаш, записывала в блокнот адреса. Инга шла по знакомым улицам, вдыхала знакомые запахи, которые не мог перебить даже запах гари. Она представляла, как войдет в дом, в котором родилась и выросла, как представит матери Ханну. Когда-то, еще в другой жизни, леди Стайн привела ее в элитную школу для девочек и представила классу: "Это Инга!", и в ее голосе было столько торжественности и гордости! Это Инга! Это их королевское высочество! Это моя гордость! Это самое главное в моей жизни!
   Надо было проверить, какой район будет отсечен новой защитной стеной, и разведчицы прошли вдоль новой границы. В районе Старой Каменной и Цветочной улиц они заметили дымящий дом и двинулись туда. Ханна первая заметила коммунальщиков и пропускной пункт и потянула напарницу в ближайшую подворотню. Но благоразумная и осмотрительная Инга  вдруг повела себя очень странно. Она выскочила наперерез какой-то чужой незнакомой женщине и замерла перед ней.
    
   ***
    
   - Это я, мама! Это я, Инга!
   Хелен Стайн стояла, как громом пораженная, и не могла поверить своим глазам. Это была Инга. Ее Инга, но при этой совсем другая. Эта нелепая защитная куртка, чудовищная сумка через плечо, вульгарная прическа, неухоженные руки. Неужели это ее дочь? Это ее дочь? Та самая, которая едва не разрушила ее репутацию. Та самая, что написал отказ на бланке, разрешающем ее возвращение. Та самая, что стоила ей стольких бессонных ночей и ранних морщин. Та самая, что стоит сейчас на ее пути к спасению.
   Какая-та страшная, до неприличия смуглая, еще более безвкусно одетая и неухоженная девчонка, явное дитя трущоб, подошла и стала рядом, словно желая наглухо закрыть ей дорогу к тихому спокойному счастью.
   - Мама, это Ханна! - торжественно и взволнованно произнесла Инга. Хелен вздрогнула и попятилась.
   - Мама!
   - Не подходи ко мне! - Хелен прошипела сквозь зубы, обходя дочь и девчонку по длинной дуге. Она видела, как настороженно смотрит на них Хорт, и кажется, все остальные на пропускном пункте. - Вы, обе! Слышите! Не смейте подходить ко мне! Да за что же мне это? За что?!
   И не оборачиваясь, леди Стайн торопливо прошла к воротам.
    
   ***
    
   Дом горел. Уже были видны и языки пламени. Инга невидящими глазами смотрела на огонь и дым. Ханна тянула ее за руку.  Тут нечего стоять. Надо возвращаться. Ты слышишь, Инга? Тут не на что смотреть. Ей уже почти удалось оттащить девушку от дома, когда в чердачном окне мелькнула чья-то всклокоченная седая голова.
   - Стой здесь, Ханна! -  Инга рванулась к входной двери. Вылила из фляги воды на платок, зажала им рот и нос и бросив на ступени сумку, исчезла в подъезде. Ханна растерянно глядела то на чердак, то на дверь, не решаясь ослушаться приказа. Инга вскоре вернулась. Огонь уже был повсюду и по внутренней лестнице было не пройти.  Инга полезла по пожарной. Потом по карнизу крыши добралась до чердака, и залезла через окно.
   Чердак оказался жилым. Остро пахло лекарствами. Старик, седой как лунь, сидел  на продавленной кровати, горестно обхватив руками голову.
   - Бросили, бросили, все меня бросили, - старик поднял скорбное лицо и взглянул на Ингу, размышляя, очевидно, что ей тут надо.
   - Вставайте, надо выбираться! Вы можете идти?
   Старик опять уронил лицо в ладони.
   - Никуда я не пойду. Люди безжалостны и равнодушны. Все до единого.
   - И я? - Инга переспросила просто машинально, желая пробудить  у старика волю к жизни.
   - И ты.
   - Так, давайте мы подойдем к окну и все хором скажем это людям! Давайте, подымайтесь!
   Старик ныл и жаловался, но все же дошел, еле передвигая ноги, до чердачного окна. Инга с ужасом поняла, что нечего и думать довести его до пожарной лестницы. Девушка высунулась наружу из окна. Ханна, задрав голову, ждала ее приказов. Вокруг бродили жильцы, грузили пожитки в кузов грузовика. На Ингу и старика в окне никто не обращал ни малейшего внимания. Инга еще раз прикинула возможности.  Прыгать вниз - самоубийство. Каменная мостовая. Если бы можно было расстелить батут! Или что-то мягкое, тогда...
   - Ханна, мы будем прыгать! Попроси у людей подушки, ковры- все что найдешь.
   Девочка метнулась к людям, что-то объясняя и показывая на чердачное окно. Люди выслушали, пожали плечами и продолжили погрузку.
   - Вот видите, я был прав. - старик смотрел туда же, куда и Инга. - Никому ни до кого нет дела. И это, кстати, правильно. Одинокими мы приходим в этот мир, и одинокими должны уходить. Бессмысленно что-то менять. Я умру не сегодня- Завтра, так стоило ли тебе лезть сюда, дурочка? Я бы ни за что не полез.
   Инга в другой раз обязательно бы поспорила, но сейчас ей было не до этого. Машина внизу завела мотор и поехала. Перед горящим домом осталась одна растерянная, мечущаяся Ханна. Неожиданно  взгляд  Инги уперся в большой ярко красный контейнер , стоявший у самой стены, прямо под чердачным окном. Что-то всплыло в ее памяти, еще со школьных лет.
   - Ханна, дерни рычаг! Рычаг дерни!! - кричала Инга. Ханна услышала и повисла всем телом на старом проржавевшем рычаге, который никак не хотел приводиться в действие.
   - Ничего не выйдет, - бормотал старик, глядя вниз. - Вы вмешиваетесь в закон природы - каждый сам за себя. И природа вам мстит. И чем больше упорствуете, тем больше себе навредите.
   Инга закрыла глаза. Это конец...Неужели старик прав? Эгоисты живут дольше, хорошие люди гибнут чаще - разве всего этого она не знала раньше?  Возможно "припадочные" и она сама - всего лишь городские сумасшедшие, какая-то диковинная аномалия вроде двухголового теленка?
   Внизу раздался лай собак. Инга открыла глаза. Двор заполнен был лающей и тявкающей собачьей сворой, посреди которой, важно ступая, шла большая, грузная Лора. Подойдя к воюющей с рычагом Ханне, она навалилась всем весом и упрямый рычаг не выдержал. Контейнер раскрылся, и из него с шипением стал выползать, пузырясь и распрямляясь,  надувной резиновый батут. Лора стояла рядом с Ханной и по лицу ее было трудно сказать, что заставило ее так неожиданно изменить своим принципам.
   - Думаете, это что-то доказывает? - старик, казалось, был не рад своему спасению. - Все ваши победы будут временны и в результате приведут к еще большим страданиям для людей, потому что принцип мироздания, еще раз повторюсь - Человек одинок и...
   Инга толкнула старика вниз, не дав ему закончить мысль. Он плюхнулся на резиновую поверхность, подпрыгивая и смешно дрыгая ногами в полосатых пижамных штанах.
    Глядя как Лора и Ханна стаскивают седого философа на землю, Инга прошептала: "Никто не одинок!" и прыгнула вниз.
    
    

Зырянова Санди

Русалочьи бусы

(Второе место - номинация Новелла) 

    
   Горька ты, сиротская доля. Пусть и просторна изба, из вековых дубов срубленная да тесом крытая, и чиста вода в колодце у самой избы, и тучны коровы в стойле, и ломятся сундуки от цветастых сарафанов да вышитых тонким шелком рубашек, - что толку с этого добра, родительской ласки оно не заменит. А уж коли добра того - несколько тощих коз да котейка, да заплаты на портках, так и вовсе не жизнь, а слезы одни.
   Правду молвить, пока живы были у Настенки батюшка с матушкой, не на что ей было жаловаться. Водились в хозяйстве и коровы, и гуси, батюшка знатным охотником слыл, матушка - удалой хозяйкой. А Настя в обоих уродилась: в отца - смелой, в мать - работящей, в отца - красивой, в мать - умной. И хоть ей еще и десяти лет не исполнилось, соседи, у кого сыновья были, к Настенке приглядывались. Ан счастье достается трудно, бывает редко да кончается быстро; это только беда приходит без спросу, а уходит вслед за гробом.
   Вот и к Настенке в дом беда пришла.
   Померла Настенкина матушка. Грудь застудила - на жатве в жару не сдержалась да и напилась холодной воды колодезной вволю, а к вечеру уж и слегла. Неделю промаялась, да так и не поднялась.
   Настенка стояла в церкви и все никак не могла понять, нешто правда, что матушка больше к ней не подойдет, не поцелует, косу не заплетет. И страшно молчал осунувшийся, закостенелый лицом отец...
   С тех пор и стало хиреть их хозяйство. Настенка хоть и умела многое, ан разве по силам девчушке делать то, что не всякий взрослый сможет?
   Поглядел на это отец - и привел в дом вторую жену. Соседки тогда судачили, Настенку жалели. Мол, мачеха злая пришла, обижать сироту будет, и дети ее будут - благо было у мачехи, тетки Аксиньи, двое своих, чуть постарше Настенки. Дашкой да Машкой их звали. Но тетка Аксинья, видать, сказок да соседских сплетен не знала и знать не желала. Дочки ее были славны девки, Настенке быстро стали подружками, а сама Аксинья смотрела за падчерицей как за родной. Пусть и плакала Настенка по ночам в подушку за матушкой, а зажили они вместе в дружбе и сытости.
   Долго ли, коротко ли, а к Дашке парень один посватался. У парня того брат меньшой был - Аксинья на радостях и Настенку за него сговорила. Машка - та сразу губы надула: я-де старше Насти, а ее вперед меня сватают! Аксинья ей и бает: Настена еще маленькая, замуж не сразу пойдет, а тем временем и для тебя жених найдется, еще получше, чем у других.
   Утешила она дочку такими словами. А Машка-то возьми да и поверь. Бывало, собираются девушки на посиделки, так она обязательно лучшую рубаху наденет, в косу шелкову ленту вплетет - я, мол, невеста, всем остальным не чета!
   Посматривал на то батюшка, усмехался в бороду. Радовался он и добру да уюту в избе, и дружбе, в которой его дочка да падчерицы жили, и жене - Аксинье-красавице... А Настенка все косилась на батюшку. Боязно ей было. Кто однажды горе изведал, о том не позабудет, а у Настенки еще и бывали сны вещие. Она о том мало кому рассказывала, только Дашке поведала - Дашку она больше всех полюбила.
   - Так что скажешь, сестрица, - спрашивает ее, бывало, Дашка, - жених-то мой хорош али зол?
   - Хорош, сестрица, хорош, - успокаивает ее Настенка. А потом будто что толкнуло ее: - Только недолго ты с ним проживешь, молодой овдовеешь.
   - Ох ты, Господи пронеси, - перекрестилась Дашка. Призадумалась. Ан, видно, по душе ей был жених-то - не стала она никому разговор этот пересказывать, промолчала. Настенке и помстилось, что такую тайну хранить ей тяжело было, тяжелее, чем если бы довелось помолвку разорвать. Но Дашка была из тех, кому боль да печали только сил придают. А попозже она снова спрашивать Настенку стала. Про Машку.
   - Лучше бы ей вовсе замуж не идти, а в монастырь, все равно там окажется, - говорит Настенка. А с чего она такое сказала - ей и самой не ведомо.
   Нахмурилась Дашка и совсем ничего не сказала. Очень она сестру любила.
   И вот как-то на Троицу снится Настенке сон, что идет она в лес, ягоды собирает и доходит до болота, а на болоте - до самой гиблой елани, куда никто соваться из деревенских не смел. Настенка тоже наяву бы не сунулась. А во сне, поди ж ты, пошла по воде будто посуху, лапотками ступает - а водная гладь ее держит. И видит она чудо-ягоду земляничину размером с кулак. Руку к ней протянула - и проснулась.
   Точно, думает Настенка. Лето - как раз земляника поспела, пора собирать. Чай, вещий сон: на болото никто не ходит, а там, верно, самые щедрые ягодные россыпи удались. Да только какая же земляника на болоте? Там клюква да черника... Однако ж, по дому работу переделав, взяла Настенка лукошко да пошла к болоту по ягоды.
   Глядь - и правда полно земляники. Да какой! Ягоды крупные, красные. Везде только начали поспевать, а тут-то уже алеют что твое солнышко на закате, так в рот и просятся. Ну, Настенка одну и положила. Сладкая! Слаще меда! Положила в рот вторую - а та еще слаще, еще сытнее. А уж от запаха их Настенке в пляс пуститься захотелось - такой вкусный да нежный. Пожалела Настенка, что малое лукошко взяла. Хотя, ежели правду сказать, то большего у них в избе и не было, да и не унесла бы Настенка большее.
   Это оттого, что я красный платочек надела, думает Настенка. Счастливый он у нас, заговоренный. На красном шелковом платочке и вправду заговор был, ведьма деревенская наложила, - хоть поп и ругался за такие штуки, - и сестры его по очереди носили.
   Увлеклась Настенка - на четвереньки упала, сарафанчик задрав, и ну в две руки землянику собирать. Лукошко-то наполняется, а Настенка ползком, ползком дальше в глубь болота пробирается. Радостно ей: на всю зиму, думает, варенья наварим! И свадьбу Дашкину сыграем - на стол выставим!
   Орляк резной над Настенкиной головой покачивается, козодой покрикивает, комарье над ухом звенит противно, сыростью да водой болотной тянет; вон уж и мох торфяной из-под рук прыснул, а земляники меньше не становится, и она вроде как еще крупнее да краснее. И - вот диво-то - между кустиками тропа показалась! Ну, смекнула Настенка, видать, я не первая тут. Ишь, деревенские, хитрые, притворяются, будто боятся сюда ходить, а сами тропинку протоптали! Или это звериная тропа? Хоть бы на волка не нарваться или на рысь...
   Тем временем смеркаться начало. Настенке уже и страшновато в сумеречном лесу, а лукошко все никак не наполнится до краев. Зря она его малым называла. Ну, думает Настенка, еще горсточку, да вторую, да пригоршню, да щепоточку, да ягодку - и домой...
   И вдруг слышит она - будто плачет кто.
   Ох ты, сообразила Настенка. Болото ведь. Никак, увяз кто из деревенских? Выпрямилась она, пригляделась - точно, женщина с распущенными волосами сидит, да так неловко. И уж так она горько плачет... Ступила к ней Настенка - медленно, с оглядкой, чтобы самой не увязнуть. Ан не болото в беде виновато! Кто-то, вишь ты, капкан поставил, а баба эта в него и попалась.
   Настенку отец учил с капканами обращаться, а заодно и раны лечить.
   - Ты, тетенька, не плачь, - говорит бабе Настенка, - я тебе сейчас помогу.
   Раскрыла она капкан, ногу босую из него высвободила, потом торфяного мха нарвала - к ране приложила, с ближнего дерева коры оторвала, помяла - получившимся лыком завязала.
   А баба та ей вовсе не знакома была. Отродясь таких в деревне не бывало. Ни сарафана на ней нет, ни другой какой одежды, кроме зеленой рубахи. Да и рубаха не льняная, не шелковая, не посконная - никак, из крапивы соткана болотной. На лицо баба - мало сказать, что не красавица, и странная у ней некрасивость: люди такими некрасивыми не бывают. Одни глаза хороши - большие, зеленые. Вгляделась в них Настенка и дрогнула: зрачки в тех глазах будто у кошки, на молодой месяц похожи.
   Но зато коса у бабы у этой - любая из деревенских красавиц позавидует. Русая, густая, роскошнее летних лугов, шелковистее первой ласки, блестящая - будто звезды в ней запутались.
   Разогнулась баба, очами сверкнула - ровно хищница лесная.
   - Спасла ты меня, красна девица, - молвит. По-старинному этак, с расстановкой, не как деревенские тараторят. - За то тебе моя благодарность. А вот чем отдарю! - и бусы Настенке протягивает.
   - Да я ж не за подарки, - Настенка и засмущалась.
   - А ты не спорь, - прикрикнула диво-баба. - Дают - бери! Вона, смотри: это бусы, а в них три бусины есть непростые. Ты их бери да силу их призывай, но не попусту, а в самую лихую годину. А когда все три используешь, поди в лес да найди меня и отдай что осталось.
   - А как же я найду тебя, тетенька?
   - Придешь да найдешь. Твоя тропка с моей теперича скрестилась.
   Еще раз сверкнули хищные нелюдские очи - и пропала диво-баба, как и не было ее. А поверх земляники на лукошке лежит ягода, каких Настенка отродясь не видывала: с кулак размером. Точнехонько как во сне!
   Смекнула Настенка, что повстречалась ей русалка. Ведь только-только Троица минула, а кто же не знает, что за Троицей идет русальная неделя! Хотела Настенка перекреститься да Богу помолиться, ан чувствует - крестика на шее нет. Потерялся.
   Зато бусы русалочьи так и горят в руке. А вокруг-то уже совсем стемнело, откуда-то из недр болота странные звуки доносятся, козодой да сова перекликиваются, вон уж и светлячки выглянули - хорошо бы светлячки, а не огни болотные...
   Развернулась Настенка - и бегом домой.
   Прибежала, а дома уж сестры в слезах, отец в тревоге да с ружьем в руках; тетка Аксинья к соседям побежала, чтобы с отцом шли в лес искать Настенку непутевую. Показала Настенка, что насобирала...
   Об одном только промолчала. О встрече с русалкой да о подарке ее.
   Ругали Настенку тогда, конечно, здорово, отец и палкой грозился, однако под конец простили. Крестик ей новый купили. А из ягод, что Настенка в лесу насобирала, тетка Аксинья наварила варенья, да такого отменно сладкого и вкусного, какого и барину, и даже самому царю не стыдно бы послать.
    
   Прошел год, прошел второй. Тетка Аксинья понесла - отец на радостях ей колечко серебряное справил, рад был; все твердил, что наконец-то у него сынок родится. Дашка, замуж выйдя, жила в соседней деревеньке, муж ее новую избу срубил, а Машка с Настенкой молодым на новоселье котеночка отвезли, да теленочка, да курочек. Осень грибной удалась да урожайной...
   Казалось бы - живи да радуйся. А вот поди ж ты, снится Настенке опять сон. Будто идет она по лесу, и как ни сворачивает, а ноги ее сами выносят к болоту, на заколдованную тропку, где с русалкой повстречалась. И вдруг выскакивает волк из кустов. Да не простой, каких Настенка уж навидалась, а огромный, спина сгорбленная, из пасти клыки торчат. Не бывает нынче волков таких. И шерсть рябая. И вроде подходит этот волк с лаской, и лижет Настенке руку, а потом - хвать, да как кусанет! Настенка ну бежать, а волчище-то этот ее догоняет и не отстает. И вдруг Настенка сама собой куда-то переносится, а места этого и не знает, куда попала. Однако до дома недалеко оказывается. Вот приходит она домой, а там отец и тетка Аксинья горюют: прибежал на подворье огромный волк и задрал Машку-сестрицу.
   Проснулась Настенка - сердце колотится, руки холодные, дышать больно. Еле с полатей сползла. Ан уже вот-вот рассвести должно было: курочек покормить следовало, коров выдоить да в лес пастись отвести, коз опять же... Выбросила Настенка из головы сон тот страшный.
   Да и с чего бы не выбросить? Добро бы он понятный был, как тот, с ягодой, когда русалку встретила... А то сумбур какой-то, ровно в сундуке, где воры одежонку перерыли. Не вещий сон это, Настенка решила.
   Но тревога на душе так и осталась камнем холодным лежать.
   Насолила тетка Аксинья с девками грибов да варенья на зиму наварила, но отчего-то ей все было мало. В следующий год она уж Машку отдавать замуж собиралась, были и женихи на примете. Правда, Машка от них нос воротила: тот ей низенький, тот скучный - двух слов не свяжет, у того лицо конопатое... Другая бы забыла материнские слова, будто жених ей достанется лучше всех, а Дашке они как втемяшились - и слушать никого не хотела. Молвить честно, Машка и впрямь была не всякому чета. Брови соболиные, глаза ясные, работа в руках так и спорится. Но ведь и Дашка, и Настенка были девки не из последних!
   Настенка знала, что к ней, когда время придет, младший брат Дашкиного мужа посватается. Мальчишку того она едва знала, но вроде и сам он был хорош, и семья у него была из работящих да непьющих, а по деревенским-то меркам лучше жениха и не надобно.
   И пошла Настенка еще грибов набрать; очень ей это удавалось, бывало, все едва с десяток сыроежек наберут, а у ней всегда полное лукошко, да какие грибы-то - боровики, грузди! Машка - та дома осталась, капусту солить и прочие припасы готовить. Надела Настенка новые лапти, "счастливый" красный платочек, да бусы русалочьи не забыла: без них она никуда не выходила. Хоть и велела ей русалка только на краю погибели бусины использовать, а кто знает, когда она, та погибель, подкрадется?
   А в то время в деревню как раз барин приехал. Молодой, гоношистый такой, за девками гоняется. Собак навез с собой, охоту устроил. Ему охота для забавы нужна, а деревенский люд с охоты живет, так барин все зверье по лесу распугал.
   Настенка про то не думала. Мала она была еще про барина думать да шалостей его пугаться, - так отец ее решил. Да и кому бы пришло в голову за дитем несмышленым бегать?
   Вот она и насобирала грибов. Как заведено, положила краюху хлеба с солью для Лешего, да с русалкой поздоровалась - "доброго дня тебе, тетенька", верила, что та ее слышит. И солнце еще на вечер не склонилось, а Настенка с полным кузовком домой идет. А навстречу ей мужчина молодой. Чудной - такого Настена еще не видела, в кафтане красном, идет и платочком обмахивается.
   - О, - говорит он, - мадмазель! Спозвольте вас проводить тет-а-тет!
   - Да пошто меня провожать, я и сама дойду, - Настенка ему.
   - О, мадмазель, какие на вас бусы смешные, - и за руку Настенку хвать, ну чисто волк из сна. - Будьте же благоразумны, и я подарю вам ценные вещи!
   - Это как? - удивилась Настенка. Про "благоразумие" да "благолепие" в церкви поп говаривал, что грешить-де не надо, а надо Богу молиться да жить по совести. Ну, а ценные вещи-то тут при чем?
   - А вот так! - и чмок Настенку прямо в губы! А рот у него дымом табачным воняет, холодный, скользкий, ровно жабий, и злой. Лучше бы и правда укусил по-волчьи, думает Настенка.
   - А вы, барин, не извольте смеяться, а лучше отпустите, а то вот как дам! - и правда тумака барину отвесила. Кулак у Настенки был хоть и детский еще, а крепкий. Она и мальчишек на улице, бывало, поколачивала, и с тяжелой работой управлялась. Подхватила Настенка свое лукошко - и ну бежать!
   - Ах ты, плебейская морда! - слышит Настенка топот за спиной. И поняла она: не убежать ей. "Убьет он меня за то, что по мордасам ему врезала, - решила Настенка. - Барин, не хухры-мухры... А никто не ведает, где я, и никто меня тут и не найдет. Чую, погибель моя пришла..." - и тут ее взгляд на бусы упал.
   С виду они были бусы как бусы. Не "смешные", как барин сказал, но и не Бог весть какие богатые. Бусины в них были гранатовые, граненые, темно-вишневые, а три бусины - побольше, и на них рисунки вырезаны. Летучая мышь, волк и рысь. Красивые бусы, что и говорить, хоть и не яркие.
   Взялась Настенка за одну бусину - ту, на которой мышка летучая - и думает: как же дальше-то? Призвать силу... а как?
   И вдруг чувствует: изменяется она. Все большим становится, каждый звук - слишком громким, лукошко из рук выпало... Взлетела Настенка вверх.
   А тут и барин. Выбежал на тропинку, дышит тяжело, злой, потный, кричит что-то похабное, такое, какого и от пьяных мужиков не всегда услышишь... Нет Настенки! Бранился барин, бранился, обшарил все кусты вокруг, прибить грозился, а под конец пнул ее лукошко и убрался восвояси.
   Отцепилась Настенка с ветки. Вниз слетела. Выдохнула, чувствует - опять она человеком стала.
   Так вот она какова - сила русалочья!
   Грибы, конечно, собирать пришлось...
   Листья с дерев уж и облетать начали. Повезли отец с теткой Аксиньей Настену в гости к Дашке - и сестру проведать, пока Аксинья еще может куда-то ездить, на сносях ведь, и с женишком познакомиться поближе. Матвеем его звали. Смущался он очень, а Настенка - и того пуще, едва парой слов перекинулись, зато взрослым все было по душе. А Машка опять губы надула.
   - Ты, батюшка, - говорит, - знал, что барин с друзьями приезжал, и мне не сказал. Может, то судьба моя была?
   Настенка язычок прикусила. Думает, знала бы ты, сестренка, что это за судьба...
   Кабы люди свою судьбу знали, может, по-другому бы ею распорядились. Ан вот и знал отец Настенкин - дочь его предупредила, что вещий сон ей опять был, - да среди зимы на охоту пошел. Обещал Аксиньюшке своей кабана или лося добыть, порадовать свежатиной. Оделся тепло, ружье смазал как следует. Охотник он был удалой: подранков не оставлял, почем зря зверя не бил, но уж если бил, то без промаха. Но в этот раз не повезло ему.
   Нашли отца только через неделю в снегу, случайно - соседка пошла в лес калины мороженой поискать. Лежал он с разбитой головой. Не зверь его погубил - люди на ружье охотничье позарились. А рядом в кустах валялся и ягдташ с двумя зайцами.
   Готовила Настена зайцев - последний отцовский подарок - и слезы в горшок роняла. И Машка притихла, опечаленная. С отчимом она хорошо ладила, лучше, чем иной человек с родным отцом. Про замужество за женихом невиданным уж и не заговаривала: ей, как старшей дочери в дому, теперь надо было о матери заботиться, тетка Аксинья уж вот-вот разродиться должна была.
   Как чувствовала Аксинья, готовя впрок соленья да варенья: пригодятся!
   Настала весна. Аксинья родила сынишку, дочкам на радость, себе на великий труд. Рожала трудно, от разрывов только попущением Божьим не померла, а кричала так, что на другом конце улицы слышно было. А бабы ворчат: ишь, раскричалась, ровно благородная! Побежала Машка за повитухой. Настена воды согрела. Сутки Аксинья промучилась, наконец, родила. К груди его приложила и плачет: отец-то сына не увидел. Как ты его, безотцовщину, прокормишь, как вырастишь?
   А последние деньги ушли, чтобы малого братца, Данилку, окрестить.
   Потеплело, снег сошел. Пора на пахоту выходить, а кто пахать-то будет? Запрягли Машка с Настенкой лошаденку и ну вдвоем стараться. Перешучиваются: вдвоем, мол, веселее, за одного пахаря сгодимся. Да одно дело, когда взрослый сноровистый мужик пашет, а другое - когда две девчонки, одна из которых еще дитя, да и вторая немногим старше. Еле-еле работа у них двигалась.
   Наконец вышла к ним и Аксинья. Данилку спеленала, рот жеваным хлебом в платочке заткнула и встала за плуг рядом с дочками... Сарафан от молока промок, Данилка хлеб выплюнул и давай реветь - титьку требует. Машка и говорит: "Мамка, покорми его, мы сами справимся". Послушалась Аксинья, побежала, покормила мальца - и обратно на пашню. Боялась она, что дочки надорвутся от тяжелого труда.
   Так поле и вспахали втроем, так втроем и засеяли - под Данилкин рев...
   Последние соленья Аксиньины доели уже в самом конце весны. Понадеялись Аксинья с девочками, что новый урожай не за горами, да забыли, что весной бывают заморозки. А они тут как тут, ударили по слабым листочкам хлебных всходов, прихватили почки на деревьях. Почернела зелень, ровно вдовая. Был и про то сон Настене, да разве от заморозков как-то убережешься? Побежали они с Машкой деревья укутывать да огород укрывать. Что смогли, спасли, да смогли уж очень мало. Попытались девочки новый огород посадить. И посадили, и зазеленел он. Да налетела летом новая беда - суховей.
   Небо забелелось, как ситец выгоревший. Нависло над головами расплавленным оловом. Вода в колодце на самое дно ушла. У людей солнце все силы выпило, ветер горячий всю душу выжег. Соседка, тетка Василиса, так и умерла в поле - солнце ее догнало.
   Ни ягоды в лесах, ни колоса на ниве. Везде только одно: сухие стебли в раскаленном ветре вздрагивают.
   Воспретили Машка с Настенкой матери из дому выходить да малого Данилку выносить, чтобы молоко у ней не пропало. Сами пытались сделать, что могли: то огород вырванными сорняками прикрывали, то воду из пруда ведрами таскали, капусту поливали...
   А тут и барин снова приехал. Видать, надеялся, что в деревне на вольном воздухе попрохладнее будет. Настенка с Машкой посудачили да и порешили на том, что в городе оно привольнее в засуху-то: дома каменные, высокие, тень густую небось дают, а в деревне даже лес увял, настоящей прохлады не найдешь. Разве что на болоте, но и болото высохло и будто скукожилось в сердце леса. А в глубины болотные, где царит вечный полумрак и сырость, ни единый человек в здравом уме не сунется, разве что грешник-самоубийца.
   Побежала Машка корову да коз гнать на пастбище. Пасла она их в лесу. Привязывала к дереву на длинные веревки, так что всегда и корова, и козы лакомились вволю травой и листьями, а в это лето - жевали вялую зелень, но хоть не голодали. В тот день была ее очередь надевать красный "счастливый" платок.
   И припомнила Настенка, что снился ей опять тот страшный сон про волка, который за ней гнался, кусал, а потом ее сестрицу съел. Хотела остановить Машку, да та резвая была - убежала вместе с коровой.
   Вернулась Машка нескоро. Так-то она быстро оборачивалась - одна нога здесь, другая там, - а тут что-то ее задержало в лесу, так что Настенка уж и волноваться стала. Глядит она, а платка на Машке и нет. На щеках и губах будто маки алые горят, глаза блестят.
   - Что с тобой, сестрица? - Настенку будто морозом обсыпало.
   - Барин! Жених! - шепчет Машка, а у самой дыханье перехватывает от счастья. - Уж и цаловал меня, и обойнял крепко, и в город увезти сулил! Вот погоди, пойду замуж за наилучшего жениха, как мне мамка и сказывала. А потом и вас с мамкой и Данилкой заберу. Будете городские барыни, а Данилка приказчиком!
   - А приказчик - это кто таковский?
   - Да почем я знаю, - беззаботно, как давно уж не смеялась, расхохоталась Машка. - Приказчик - стало быть, приказы отдает! Он у нас может; слыхала, как орать начинает? Ну енерал же, только без погонов!
   - Дак у меня же тут жених есть...
   - А, жених! Был один, стал другой. И он себе новую невесту найдет. Подумал бы, ты ему не чета - умница да красавица, а он голь деревенская.
   - Мы ведь тоже деревенские, - напомнила Настенка, да разве Машка кого послушает? Она и мать не слушала. Как ни предостерегала ее тетка Аксинья, как ни убеждала, что барин на крестьянке не женится, а только сердечко девичье измучает, - Машка в ответ только смеялась.
   Кого и когда слушает влюбленная девушка в шестнадцать лет? Счастье снизошло на Машку. Глаза карие, ясные так и затуманились, поволокой подернулись, на щеках румянец расцвел. Размечталась Машка о городе да о барине своем. Уж так она его нахваливала: и красавец он, и образованный, и обхождению обучен всяческому...
   Любопытно стало Настене, что же там за обхождение такое. Сама-то она про барина другое помнила. Ну, стало быть, с девчонкой он не церемонился, а тут девица на выданье, любовь у них, вон уж и про свадьбу разговоры пошли, - совсем другое дело, решила Настена. Того не вспомнила, что про свадьбу-то Машка говаривала, а у барина и в уме этого не было.
   Непривычная к грязи людской Настена была. Ни отец, ни мать, ни тетка Аксинья, - никто настоящего зла при ней не делал, разве что иногда бранились по мелочам. А что у соседей в избах творилось, того ей и ведать не следовало...
   И пошла она за Машкой, когда она снова на свидание с барином со своим-то собралась. Поглядеть, что за поцалуи такие, что Машке они слаще меда.
   Отстала, чтобы Машка чего не заподозрила. А когда пошла за ней, слышит - крики и ругань. Заторопилась Настенка, выскочила на полянку, а там барин за горло Машку держит! Машка хрипит, головой вертит, а вырваться не может.
   - Ах, рвань, - это барин ей говорит, - я ей честь оказал, позволил удовольствие своей особе причинить, а она еще и упираться? Плетей ей, дряни этакой!
   Плачет Машка, умоляет: "Барин, любименький, за что же?"
   А тут и егеря бариновы пришли. Двое, оба здоровенные, косая сажень в плечах. Один так и арапник держит, по широченной ладони им постукивает. Видать, сторожили они барина все время, пока он с Машкой миловался...
   Страшно стало Настенке. Страшнее, чем когда барин за ней самой гнался. Как будто от него побои она бы стерпела, а вот если при ней сейчас Машку изобьют, то и сердце у нее, у Настенки, встанет, и дыхание остановится. Гневом в груди полыхнуло. "Ишь, гады, погибели нашей хотят!"
   И снова, как тогда, шевельнулись на маленькой девичьей грудке русалочьи бусы. Нащупала Настенка бусину с нацарапанной рысью, сжала...
   Целый мир запахов и чувств обрушился на нее. Пахло кровью, вкусной - заячьей, и чьей-то еще, пахло потом и железом. Страхом Машкиным пахло. И чем-то гадким, склизким - от барина...
   Вздыбилась шерсть у Настенки на загривке. Лапы напружинились. Так, думает, первым бить - этого, что Машку схватил, за ним - того, с арапником, а потом, коли удрать не успеет, так барина, чтобы неповадно было детишек да девок по лесу ловить да колотить! Ишь, моду взял, драться почем зря!
   Взметнулось упругое тело, острые когти рванули сперва рожу одному, затем - грудь и шею другому, а потом и до барина добрались. Тот хоть и любил руки распускать, да трусом оказался - и шагу не ступил, только вопил "Убивают, убивают, помогите!"
   Настенка, когда человеком бывала, могла тумака или затрещину отвесить обидчику. Но сейчас у нее не было ни кулака, ни ладони. Была пасть с острейшими зубами. И пасть эта сомкнулась у барина на горле...
   Машка взвизгнула при виде разъяренной рыси, да, не будь дура, бросилась бежать. Уж как вести себя при встрече со свирепым и голодным зверем, вся Настенкина родня хорошо знала.
   Встряхнулась Настенка. Ушла в кусты, огрызаясь и шипя. Да огрызаться не на кого было: барин лежал с разорванным горлом, а егеря его были порваны так, что мало не показалось бы. Неподалеку ручеек журчал; сейчас-то он почти пересох, но тоненькая струйка воды едва сочилась между кочек. Склонилась Настенка к этой струйке, увидела свою оскаленную, окровавленную рысью морду. И отчего-то не испугалась. Только подумала: "Вот они откуда, сказки про Арысь-Поле, которы мне матушка в детстве сказывала!"
   Легла на бережок да и уснула. А проснулась - как раньше, девочкой, только уж очень растрепанной.
   Потом, после этого, еще много чего случилось. Приезжали урядники и пристав, крестьян опрашивали, отчего барин помер. Кто-то сдуру на Машку возьми да и укажи. Так что и Машку таскали в уездное управление, сам исправник ее допрашивал. Молодой был да красивый, и колечка на пальце не видать - жених хоть куда, только Машка уже ученой оказалась и глаза от него прятала...
   Рассказывать исправнику все она, конечно, не стала. Сказала только, что видела: рысь барина загрызла.
   Аксинья тогда все глаза выплакала: боялась, что Машку в тюрьму посадят. Данилка хирел, рос плохо, все плакал да плакал тоненько у матери на руках. Больно было Настенке и за сестру, хоть по крови и не родную, да о том уж никто и не вспоминал; больно было и за братца меньшого. Молилась она за него в церкви, свечки во здравие ставила, но ничего не помогало.
   И пошла тогда Настенка на болото. Молиться там стала.
   Поначалу она "Отче наш" читала, знакомый с младых ногтей. Потом - все молитвы, какие помнила. А потом из самого сердца у ней слова вырвались. Чужие, незнакомые. Страшные, потому что богопротивные.
    
   ...Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица. Ты - рожаница, ты - мать, ты Сварога родная сестрица. Приди мне, Настасье, Богиня, на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй братцу моему защиту, здоровья братцу моему Даниле, счастья всем малым и великим. Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет. Именно...
    
   На последнем слове бусы словно потянули Настенку вниз. Упала она лицом плашмя на землю сырую, мхом и травами пропахшую. Лежит, а земля из нее будто силы тянет.
   Долго ли, коротко ли - очнулась Настенка. Поднялась с трудом, и, шатаясь, побрела в дом. Взялась в доме за работу - все из рук валится, голова кружится, что ни скажет, все невпопад. Забеспокоилась Аксинья, велела ей идти спать.
   А братец Данилка и уснул сладко, и проснулся весело. Лежит в люльке, ручками машет, лепечет что-то по-своему - гу-гу-гу да ма-ма-ма...
   Отмолила его у судьбы Настенка.
   Да надолго ли? Заморозки весенние да засуха - суховеи летние, каков урожай будет? Вовсе его не будет, никакого. Мужики бороды рвали, бабы причитали сперва потихоньку, а потом, когда время жать пришло, уж и не таясь. Голодом повеяло от пустого жнивья.
   Поначалу храбрилась Аксинья и дочкам жаловаться запретила. Проживем, говорит, где наша не пропадала. Вон, и коровка есть, и козочки, и курочки, солений наделаем. Зря, что ли, мы по грибы да по ягоды ходили? Недоговаривала только, что и грибов, и ягод в лесу мало было, так что солений да варений вышло разве что котейке на прокорм. Да и котейка ближе к зиме отощал - мышей ловил исправно, но мышам нечего грызть было, исхудали да передохли в подполе.
   К Рождеству у Аксиньи да детей ее был такой суровый пост, какого они и представить себе не могли. Осталась лишь немного овощей, кадка груздей - чудом, потому что берегли очень, да кадка квашеной капусты. Яйца Машка продавать в город повезла - немного муки купила. Но так продолжаться не могло.
   - Будем резать кур, - сказала Аксинья.
   Жалко было Настенке их резать. Да ведь и кур нечем было кормить. Они-то с Машкой еще могли пояса затянуть, а как быть с малым Данилкой? Он и так еле выжил, сердешный...
   Кое-как, растягивая каждый кусочек куриного мяса, дожили они до Крещения. И вот не осталось в доме ни крошки хлеба. Остались репа, да свекла, - всего по чуть-чуть, да капуста квашеная на самом донышке. Машка тем временем из козьего пуха пряжи напряла - прясть она была мастерица, нитка у нее тонкой да ровной выходила; продать бы эту пряжу да хоть что-то из еды купить, но в город не выберешься. Разбушевались метели, замели и дорогу, и избы по самые венцы, а чтобы снег не развеялся да не растаял, ударили крещенские морозы. Лютый холод, казалось, пробирался под каждый волосок на теле.
   Припомнила Аксинья сказы о целых семьях, которые по весне из-под снега вытаивали. Младенцы в люльке, девки за прялкой, бабы со стариками, и редко - с мужиками: когда мужик в хозяйстве заводится, он и дров нарубит, и печку протопит как следует, и избу утеплит. Голод и холод - судьба вдов и сирот.
   Духом Аксинья была не слабой. Правду молвить, многие мужики ей по решимости да по твердости уступали, а переупрямить она любого могла. Тем и держалась. Вот и сейчас понадеялась, что дочери не заметят, как она последний кусок им отдала, а сама уж второй день одну воду пила.
   Заметили.
   Машка Настенке и говорит:
   - Мамка-то есть перестала. Никак, заболела?
   - Нет, - отвечает Настенка, - это она Данилке оставляет.
   Помялась Машка. Спрашивает:
   - А верно бают, что ты вещие сны видишь?
   Вздохнула Настенка. В ту ночь как раз сон ей был.
   Виделась ей охота. Будто встала она на лыжи, как отец учил, ружьишко за спину закинула - и бегом по лесу. И так ей хорошо, весело, ледяной ветер щеки будто огнем цалует - куда там женихам! - и бодрит... А потом во сне вспомнилось Настенке, что ружье отцовское злые люди украли. И увидела она, что не лыжи у нее, а четыре лапы. Не людские - волчьи. Запах крови почуяла, и задор в груди, а потом и увидела огромного лося. Уши к голове прижала...
   - Верно, - ответила наконец Настенка. - Сон мне был, что пора в третий раз...
   И осеклась. Про бусы-то она никому не сказывала.
   Укуталась Настенка потеплее в шубейку да в валенки, платков три штуки навертела на голову. Рукавицы отцовские напялила. Большие они, а все лучше, чем с тонкими варежками, которы Аксинья вязать из Машкиной пряжи взялась.
   Вышла на опушку леса.
   Вынула заветные бусы.
   Последняя бусина в них была особенная - с нацарапанным волком...
   И упала Настенка на четыре волчьи лапы, как во сне. И так ей стало сразу весело, ровно опьянил ее холодный воздух, и шорохи лесные, и запахи - снега, зайца, глухаря, других волков... Каждый внятен стал. Каждый знаком.
   Но не заяц ей был нужен, и не глухарь. Глухаря на их семью бы не хватило.
   Ринулась Настенка в лес. Спешить ей надобно было - лесные волки чужаку в голодное время рады не будут, еще прогонят, где тогда мясо добывать? Шелестели лапы о снег без устали. Кто же не знает, что волк может бежать долго-долго без отдыха? И радостно было Настенке, что она так долго бежит и не запыхалась даже, и что плотная шерсть надежно хранит ее от мороза, и что ухо каждый легчайший шорох улавливает, а нос - каждое веяние самого слабого запаха... Вот и тот самый запах. Ни с чем не спутаешь!
   И поспешила Настенка на запах. Легко, словно струясь, проскользнула через кусты, через бурелом, мимо сугроба пронеслась - даже не задела. Будто перышко серое летит. Только следы на снегу и оставались.
   А вот и лось. Все как во сне, ликует Настенка про себя. Завыть бы торжествующе - а нельзя, лось услышит и убежит. Трудно ему, бедолаге, в морозы. Ноги в снег проваливаются. Травы свежей не найдешь. Кабы не кора на молодых побегах да не лишайники на старых стволах, не выжили бы лоси зимой.
   Да и волку трудно в морозы. Бескормица да холод их подкашивают. Лес прозрачным становится - к добыче не подберешься, зверье лесное чуткое. Охотники подстрелить норовят.
   Трудно человеку в морозы...
   Прижала Настенка уши к голове. Прыгнула.
   Волк - не рысь, он по-другому охотится. По чести говоря, Настенке бы стаю надо. Лося того загнать, окружить, потом вожак в горло вцепился бы. Но где ж ты ее, стаю-то, возьмешь? Русалочья бусина одной Настенке дадена... Пришлось Настенке самой сигать да в горло целиться.
   А горло у лося толстое, могучее. Шкуру крепкую прокусить попробуй. Шерсть длинная, сквозь нее до горла не доберешься. Мотает огромный лось головой, пытается сбросить Настенку, бьет ее телом о деревья.
   Будь Настенка обычной волчицей - отступилась бы. Но волчица зверь неразумный, а Настенка - человек. Не о себе она думала. О Машке думала, о Данилке, об Аксинье, которая сама не ела, чтобы сынишку накормить... О коровушке, матушке-кормилице, которую придется зарезать, если Настенка сейчас этого лося не добудет, - а потом как жить?
   Захрипел лось, слабеть стал. Сама Настенка тоже из последних сил держалась. Но поняла, что побеждает, и сжала челюсти так, что скулы свело. Все тело у нее побито было, хвост и задние лапы совсем не двигались, из груди одни хрипы выходили вместо дыхания.
   Дрогнул лось и осел на снег.
   Настенка рядом с ним без чувств повалилась. Хорошо, скоро оклемалась, а то замерзла бы насмерть. И, как всегда, очухалась она уже в человечьем образе.
   - Вот дуреха я, - говорит сама себе. - Как же я теперь этого лося домой-то дотащу?
   Связала кушаком из бурелома что-то вроде саней, один из платков под веревку приспособила. Влетит, думает, мне за этот платок и за кушак...
   И потащила.
   Неделю после той охоты Настенка отлеживалась. Аксинья жиденькой похлебки наварила и кормила ее с ложечки, и все удивлялась, как же Настенка в одиночку лося дотащила? И как она его у волка отбила?
   Так и дотянули вчетвером до весны...
    
   А весна в тот год была на загляденье. Шумливая, веселая, солнечная. И вправду из-под снега мертвецы вытаивали, и вправду многих в деревне недосчитались. Голод да холод унесли жизни, скосили, как коса траву на лугу. Поп только и знал, что ушедших отпевать...
   А Настенке казалось, что и солнце выглянуло затем, чтобы новые души принять да понежить в раю.
   Купила Настенка три стеклянные бусины и подвесила к своим бусам вместо заколдованных. Чего, думает, такие исправные бусы бросать только из-за того, что заколдованные уже использованы? Ну обуглились. Настенка их в земле захоронила, возле батюшкиной и матушкиной могилок. А на их месте пусть новые, стеклянные, искристыми гранями играют...
   Тем временем нагрянули к ним в гости Дашка с мужем. Муж с братом был, Настенкиным женихом сговоренным, а еще с ним друг был, помоложе. И уж так он на Машку глядел, глаз не отрывал!
   А Дашка сказывала, что парень тот и работящий, и добрый, каких редко встретишь, и за словом в карман не лезет. Да и лицом он вышел. Настенка Машку подталкивает исподтишка: ну, вот же он, жених-то твой суженый-ряженый, самолучший!
   Данилка смотрел-смотрел на них, потом встал - и как шагнет! Первый шаг то его был.
   Аксинья радуется, улыбается. Исхудала, румянец с лица исчез, а все равно она краше прежнего Настенке показалась. Давно она свою мачеху такой счастливой не видела. И поверилось Настенке, что уж теперь-то в ее дому все будет хорошо.
   Кабы она с Аксиньей посоветовалась, так бы и было. Строга была Аксинья во всем: чужого не брать, наказы выполнять, старших слушать... Да вот незадача - никому, ни единой живой душе, не сказала Настенка про русалочьи бусы. И про наказ русалки - вернуть, как заговоренные бусины используешь - позабыла вовсе. Блестели теперь бусы на ее шее; ни у кого таких не было.
   И душа у Настенки радовалась, пела, в поднебесье рвалась жаворонком. И коровушка к ней головой рогатой прислонилась - будто чувствовала, что Настенка ее спасла...
   Вывела Настенка коровушку в лес, на свежую, первую в этом году траву. Привязала. Стоит, ладонью по боку пегому гладит, похлопывает, бусы на шее блестят.
   И вдруг видит - куст-то рядом не куст, а в человечью фигуру складывается! В женскую. Стоит прямо супротив нее баба незнакомая, некрасивая - страшно некрасивая, не по-людски, одни глаза, как у рыси, поблескивают. И падают кудрями на плечи под крапивной рубахой дивной роскоши кудри.
   - Тетушка русалка, - опомнилась Настенка.
   - Что ж ты, девица, бусы мне не вернула, как истратила? - спрашивает русалка. Без гнева, с грустью даже какой-то.
   - Прости, - Настенка виновато потупилась. - Позабыла я про этом совсем. Очень уж тяжело мы выживали все это время...
   - Прощу, ежели так, - отвечает русалка. Смотрит ей в глаза этак проницательно и спрашивает снова: - А точно ли позабыла?
   Тут уж Настенке совсем стыдно стало. Одно - и правда позабыть или отложить дело, какое недосуг выполнить. А другое - когда и выполнять-то не собирался.
   - Красивые они очень, - выговорила, краснея.
   А русалка улыбается.
   - Так, значит, по душе тебе русалочьи бусы? И сны русалочьи?
   - Очень по душе, - зачастила Настенка, - и красивые они, краше не бывает, и носить их за счастье...
   Частит, а сама надеется: вдруг простит?
   - Ну, раз по душе, так и оставайся одной из нас, - проговорила русалка мягко. - Добро пожаловать, сестрица.
   Ахнула Настенка. Ей бы перекреститься - да крестик, дзинь, и упал с лопнувшей цепочки. Ей бы "Отче наш" прочитать - да язык во рту застыл. Затряслись ее руки, задрожало все тело, и коса, развернувшись, упала на плечи длинными и пышными искристыми кудрями...
   Взяла ее за руку русалка и повела за собой.
   Вечером Аксинья и Машка проводили дорогих гостей, а потом забеспокоились: что-то Настенки долго нет. Пошли они в лес, заодно и коровушку отвязали, домой погнали. А Настенку звали, звали, да так и не нашли. Только подобрала Машка возле коровушки маленький оловянный крестик на разорванной цепочке.
    
    

Анна Конышева

Путь сквозь север

(Третье место - номинация Новелла)

    
    
   Короткое северное лето почти исчерпало себя. Я оглядел пики наших выцветших палаток, протоптанные дорожки во мху и подумал, что скоро вновь пойдет дождь. Два месяца на плоских равнинах подарили мне кашель, но никак не ответ на мучавший вопрос: кто и зачем выложил эти лабиринты из камня много лет назад?..
   Не исключено, конечно, что их назначение менялось. В начале времен лабиринты могли использовать для промысловой магии, затем пришел культ мертвых, а еще через столетия на том же самом месте кто-то начал восхвалять богов, закружились хороводы... Ибо знание, давным-давно заключенное в камне, было уже утрачено, а место все еще оставалось в памяти. И вряд ли где-нибудь под небом еще жил тот последний человек, что носил в себе иную правду и мог предостеречь или возразить, а не молчаливо покоится под каким-нибудь камнем...
   Я вздохнул.
   Меня поражало единство тех причудливых сооружений, невзирая на большие расстояния и далекие берега - каждый лабиринт был сложен из некрупных валунов и напоминал овал, внутри которого переплетались затейливые ходы, ведущие к его центру, настолько узкие, что там могла поместиться лишь одна ступня. Это походило на отпечаток пальца какого-нибудь великана или бога, случайно коснувшегося тундры, ибо основу всех каменных линий составляли две спирали, развернутые во внутреннюю и внешнюю подковы. При этом радиальная и круговая стенки пересекались, лишая конструкцию выхода, рисуя в ее центре крест.
   Сидя в отсветах костра, мы, как и поколения студентов до и после нас, мечтали, предлагая свои решения загадки лабиринта, и те версии были от великих до смешных, они сыпались как искры, и так же быстро гасли. Не помогло даже то, что мы почти случайно получили разрешение разобрать один из лабиринтов, и, вскрыв пласт земли под заветными камнями, с волнением рассматривали, просеивали каждый дюйм, однако ничего не нашли, лишь пережженную кость да несколько осколков каменных орудий. Стыдно признаться, но в итоге мы могли лишь констатировать: лабиринт так и остался неприступным. Наверно все дело в том, что мы никак не могли понять, сродниться с этим суровым краем, для нас это все еще была просто земля, поросшая брусникой, разноцветным мхом, да странными деревьями, едва достигающими колен взрослого человека...
   Солнце низко висело у горизонта, превращая все время в один бесконечный нечленимый день, пока я упрямо вышагивал среди тропинок из камня. Если идти строго по бороздкам, то через какое-то время выйдешь там же, где и вошел. В лабиринтах чаще всего 12 спиралей, как цикл из двенадцати лет.
   А что потом?..
   Завершив круг, я сел, а потом и вовсе лег, раскинув руки, обнимая просторы. Раньше люди были умнее, они не тратили время и силы на бесполезные занятия, значит, у лабиринта была и есть истинная цель. Но с другой стороны в древние времена преобладало не логическое, а образное мышление... Я грезил, глядя в низкое заполярное небо, такое тонкое и хрупкое по сравнению с привычной нам синей южной бездной. Может быть, все дело в затяжных полярных днях? И это блуждающее у горизонта солнце могло привить в людях мысль о спиралях лабиринта?..
   Вообще ощущения от тундры, можно сравнить с ощущениями от моря. Она бескрайняя, манящая, простая и непостижимая одновременно... Ее можно полюбить раз и навсегда, а можно - сгинуть, но равнодушным, тундра не оставляет никого...
   Капли дождя прервали мои размышления.
   Спасаюсь под тентом палатки, бросив прощальный взгляд на равнины, где гладь озера теперь мерцала от частых капель. Силуэты дальних гор и деревьев размыты по бледному как бумага небу, и кажется, что я смотрю на картину, забытую кем-то на стене, а не застыл где-то на краю материка.
   В полном смирении слушаю, как капли стучат день, другой.
   Здесь на Севере все иначе, жизнь делится совсем на другие отрезки. Здесь все кругом как на ладони, стоит лишь подняться на сопку или гребень - и на десятки километров взору открываются просторы с кружевами озер, речек, ручьев. И солнце идет за тобою следом, словно из одной сказки в другую, с брусничного ковра на каменный и обратно, но стоит помнить, что неправильных случайных людей тундра отторгает, закрывается от них и пугает...
   Кто-то резко откинул промокший полог палатки, словно стукнув в мою дверь.
   - Ты! - Радостно вырвалось у меня.
   Он кивнул, как ни в чем не бывало, как будто несколько месяцев или лет не разделяло мгновения наших встреч. Его появление невозможно было предугадать: я встречал его на сложных перевалах, в каменной пустыне, где ручей журчит глубоко под ногами, и уже на вторые сутки ты словно сходишь с ума от того, что не можешь до него дотянуться, встречал в заброшенном поселке, на железнодорожной ветке, направленной в некуда после обвала... Как он угадывал? Не знаю, я никогда не брал у него контакты для поддержания незримой телефонной связи, позволяя бесконечности сводить наши судьбы в какой-нибудь точке на краю мира, оставляя этот маячок для удачи. Впервые я встретил его на вершине возле ледника, худой и загорелый, он складывал горкой россыпь плоских валунов.
   - Зря стараетесь, - сказал я. - Здесь ее никто не увидит.
   Он пожал плечами, пряча улыбку:
   - А у тебя разве нет просьбы к небу?
   Настала моя очередь пожать плечами. Положив последний камень, он назвался:
   - Игар.
   - Игорь? - недоуменно переспросил я и тоже представился. - Стас.
   - Стась, - повторил он, задумчиво глядя куда-то сквозь меня.
   Да нет же, нет, еще тогда подумал я, что за глупость?.. У него проблемы со слухом? Доказывая свою правду, я увязался за Игаром, попутно жалуясь на свою молодость, на тесные рамки тогда еще школьной парты, а он говорил, что жизнь не обязательно мерить годами. Вот так слово за слово он и увел меня с собою на Север, где, если верить ему, сплелось воедино живое и не живое, нерукотворное и созданное человеком - все это было сглажено морем и ветрами, низким небом и льдами, где сложно было провести грань между восходом и закатом, и где даже чудеса порой принимались, как должное...
   Как давно это было?
   Я наскоро выбрался из палатки, было свежо и сыро. На плечи Игара накинут все тот же неопределенного цвета плащ с капюшоном. И этот плащ всегда нервировал меня - темный, тяжелый, почти неподвижный, со множеством карманов на подкладке. Их не было видно, но я точно знал - они есть, ибо не может человек каждый раз из ниоткуда вытаскивать нужную ему вещь и убирать в никуда... Пока я размышлял, Игар уже сложил небольшой костер под котелком и замер, молчаливо предлагая мне присесть рядом. Несколько секунд мы оба слушали, как стучат по гнутым березкам последние капли. Игар помешивал прутиком отвар в котелке.
   - Как натоптали... - произнес он, наконец. - Даже нечего в чай замешать. Сколько же вы здесь?
   - Месяца два, потом я уже не считал.
   - Зря, так можно стать оседлым человеком, - качая головой, он рассматривал сдвинутые нами камни, растревоженный мох и бледные нахохлившиеся палатки. - Нашли, что искали?
   - Нет, - я встрепенулся. - Может, ты знаешь?
   На меня напало вдохновение, жестикулируя, я рассказывал про тропинки, крестообразную структуру лабиринта, упомянул предназначение, историю, пересказал пару легенд и, наконец, выдохнул.
   Он слушал и молчал, я думал, что уже не ответит, но услышал:
   - Ты видишь следствие, Стась.
   Игар запустил пальцы куда-то под плащ и подцепил камень. Белесый и округлый он напомнил мне плоскую луну. Игар же коротко размахнулся и бросил его в озеро. По неподвижной шелковой грани побежали круги. Я завороженно уставился на них.
   - Следствие, значит...
   - Они все откуда-то пришли, ничто не могло просто вырасти на этой земле без причины.
   - И ты знаешь, где был этот, ну... первый камень?
   Я не выдержал и улыбнулся. Он меня одернул:
   - Зря смеешься. Лабиринты издревле почитались, как указатели на близость чего-то неизведанного, непонятного, вокруг которого материя и время как бы тоже начинают вести себя неправильно, а порой даже сворачиваться в такие вот складки... - Игар замолчал, его взгляд стал чуть нездешним.
   А я в тот момент подумал, что образ спирали в том или ином виде пронизывает все мироздание, словно написанный кем-то код, заложенный в фундамент всего живого и неживого, и тем самым как бы подтверждающий единство нашего мира. А может и не только нашего.
   - Мне нужно попасть туда, - выдавил я, едва скрывая дрожь нетерпения.
   - Это далеко.
   Игар шевельнулся, вновь долго и основательно перебирал содержимое многочисленных невидимых карманов, зашитых под плащом, наконец, извлек клочок плотной бумаги. И протянул мне. Его находка оказалась старым, заломленным с краю фото. В черно-белой двумерной картинке я опознал остров.
   - Где он?
   Игар неопределенно махнул рукой:
   - Спросишь - рыбаки отвезут. Только не говори зачем. Он все суеверны. По привычке.
   Я смотрел и смотрел на черный зрачок лабиринта, притаившегося на этой неизведанной суровой земле. Он словно наблюдал за мной, а я - за ним.
   - Там есть еще что-нибудь?
   - Рыбаки говорят - виднеется что-то похожее на церковь.
   - Так ты не был там? - я удивлен и разочарован. - Может вместе?
   - Рано еще.
   У меня дух перехватило: неужели он предлагает мне испытание? Хочет, чтобы я попытался продержаться хотя бы несколько дней на острове, отрезанном от мира, от тепла людей и их слов. И тогда... Он возьмет меня, познавшего в этом отлучении и одиночестве какую-то свою особую тайну, бродить по миру, таким же свободным, а не связанным по рукам и ногам обстоятельствами, обещаниями и желаниями... Я сглотнул:
   - Значит, продержаться?
   Он кивнул, допивая чай, затоптал костерок и словно бы подмигнул:
   - Только не затягивай с этим.
   - А вдруг...
   - Никто не знает всего на свете, Стась, - успокоил он меня. - Если бы это было возможно - сам мир был бы другим.
   В знак согласия я молча дохлебал слегка горьковатый чай и сказал ему напоследок:
   - Бог даст - еще свидимся.
   Игар вздрогнул, тон его голоса был каким-то непривычно серьезным:
   - Так здесь не бывает, Стась...
    
   Солнце уже ненадолго закатывалось за горизонт и снова выныривало, не давая сумеркам сгуститься. Признаю, я тоже не сразу собрался. Сначала думал, потом опять пошел дождь, потом сильным приливом разворотило пристань, потом еще что-то было и еще... Но каждую бледную ночь черный зрачок лабиринта как нездешняя луна пристально смотрел мне в самую душу и словно бы ждал, когда я снова буду готов обратиться к нему.
   Игар ушел, он всегда как-то незаметно исчезал, когда на горизонте пропадала последняя веха-пирамидка из камней. Можно было заметить, как он прежде несколько раз оборачивался, словно бы прикидывал расстояние или так своеобразно прощался. И пропадал.
   По выработанной месяцами привычке я продолжал забредать то в один то в другой лабиринт с разным настроением и мыслями, но все они были пусты, как покинутые кем-то морские раковины. Мое время тоже истекало, палаточный лагерь незаметно начал таять, словно снег под лучами весеннего солнца, тропинки ручьи растекались от него все дальше и дальше и вели на вокзалы и дороги. Солнце устало бродило у горизонта, и казалось сломанным как стрелки обычных часов. Я шел к берегу. Ветер гнал мне навстречу низкие волны, серые от поднятого со дна песка.
   Рыбака я заприметил еще издали, он тоже увидел меня и не спешил отплывать.
   - Приветствую, - начал я негромко.
   - Как далеко на этот раз?
   - На остров.
   Рыбак присвистнул:
   - Погода портится.
   - Я ненадолго. Заберете меня через недельку?
   Он качает головой:
   - Не годится. Весь остров за пару часов обойти можно. У меня брат через два дня пройдет мимо. Станет невмоготу - заберись на камень, он увидит. Я предупрежу.
   - Не беспокойтесь. Я выдержу.
   - Как знаешь, - он замялся. - Только там нет ничего. Кусок суши, с которого море слизало даже камни.
   - Мне фотографии заказали. Попробую подработать напоследок.
   И мы оба пожимаем плечами, словно бы не поверив друг другу.
   Сидя в лодке, я смотрел вдаль, где блестели миражи, создаваемые воздухом и водой, пристроив в ногах рюкзак, пытался понять: что я жду от предстоящего путешествия, страх или восторг играют мелодию на моих натянутых нервах?.. Но все чувства словно бы спали. Неужели бродяжничество просто стало моей новой сутью, растворилось в крови, засело в мыслях... Незаметно разделило потоки людей, чтобы в любой, пусть даже самой удаленной точке мире, кто-то продолжал складывать пирамидки или все те же лабиринты из нужного камня. Для кого эти вехи?..
   - За легендой послали?
   Я вздрогнул и нехотя произнес:
   - Здесь у каждого камня или пня своя легенда. Зачем плыть далеко?
   Рыбак усмехнулся:
   - На том острове есть лабиринт, правда, мхом он почти весь зарос, но ходят слухи - он чем-то отличается от тех, что тянутся вдоль побережья, - и, поняв, что мои глаза загорелись совсем уж нездоровым интересом в совокупности с румянцем, продолжил. - А еще говорят - очень давно к острову прибило лодку, а в ней были едва живые отец и сын, которого он первый раз взял с собой в море. И мальчишка, коснувшись твердой земли, бросился вперед с одним желанием: убежать куда-нибудь подальше от бурлящей и темной воды за спиной. И когда на его пути оказался большой лабиринт, выложенный из странных плоских камней, мальчик не сразу осознал, что он теперь не убегает, а движется по спирали, следуя древним тропкам лабиринта. А еще, что не в силах остановиться или повернуть. Отец поспешил за ним, но остров быстро заволокло туманом, а сама земля словно бы изменила свои очертания. Вокруг него поднялись и заскользили тени. Тогда он еще видел силуэт сына, но когда ветер согнал туман - все рассеялось. И мальчишки, сидящего на камне, уже не было, лишь вертикально поставленный темный валун застыл в центре лабиринта. А может его-то он с горя и принял за сына... Напрасно отец выкрикивал его имя. Он не вернулся. Тогда отец сложил на острове часовню и больше не возвращался в те края... А фотографы или такие как ты, наоборот тянутся сюда, надеясь разглядеть что-то в тумане...
   Я поежился.
   Ну почему нельзя было мне это рассказать прежде, чем отойти от берега?
   - Пожалуй, я подумаю насчет пары дней и вашего брата...
   - То-то же, - усмехнулся рыбак, направляя лодку к большому валуну у подножия острова. - Ты запомни: у лабиринта есть только вход, а где выход непонятно. По крайне мере так их видим мы. Я бы ни за какие деньги там не остался.
   Я мгновенно почувствовал, как ужас его слов подобно сквозняку коснулся моей шеи, до того надежно укатанной шарфом. Игар был прав - не стоило говорить, куда и зачем я направляюсь. Возможно, именно из-за обилия живущих во мне страхов я и не годился ему в напарники, блуждая в трех пусть и карликовых соснах.
   Озираясь, я сделал первый неуверенный шаг.
   Глубоко вдохнул, но ветер здесь пах как обычно: солью, йодом и водорослями, те же округлые сопки и камни - наследие древнего ледника, что оставил после себя лишь узкую сглаженную полоску земли, едва заметную над волнами. Увы, рыбак не солгал - остров на самом деле был мал. Чуть правее обнаружилась и заброшенная церковь, небольшая, скорее часовня, сложенная из валунов и дерева, на соленом ветру ставшего серебристо-серым как рыбья чешуя. Недолго думая, я забрался внутрь часовни, под плохо пригнанной доской пола мне открылся лаз, а в тупике, в своеобразном подвале-келье на мое счастье было сухо, и, пристроив рюкзак под головой, я задремал на пару часов под убаюкивающий шум ветра и шорох сизой темноты.
    
   Между тем на остров спустился туман, влажный и плотный он пролился как глазурь, покрыл тонким слоем каждый камень. Мне ничего не оставалось, как забраться на крышу часовни и наблюдать, как земля становится единой с морем и небом, и как три или даже четыре старых еще деревянных креста поднялись над этой белой равниной, словно кривыми стежками сшивая две неравные половины моего нового пристанища.
   Прислонившись спиной к деревянному чешуйчатому куполу, я пристально разглядывал густое марево тумана. Сквозь его неоднородное тело иногда проглядывали кривые березки или валуны. А вон там на одной из проталин камни сгрудились и торчат, как надгробные камни...
   Я вздрогнул от подобных мыслей, но туман уже сам стер видения.
   Поерзав и перебравшись туда, где несущие купол опоры торчали как ребра, я вполне удобно устроился на одной из них и продолжил созерцать. Меня все еще клонило в сон, наверно общечеловеческое время указывало далеко за полночь, но мои биологические часы давно сместились, и по ощущениям на них словно бы навеки застыло примерно восемь вечера. Однако я не сдавался, ибо казалось, стоит мне хотя бы на секунду закрыть глаза - случится что-то важное. Туман, не обращая внимания на мои потуги, все так же неторопливо плавал над островом, временами чудилось, будто я ослеп и ничего не вижу ни перед собой, ни в небе. Однако тело не посылало тревожных сигналов. Иногда туман чуть рассеивался, и в эти круглые полыньи я заглядывал с жадностью и нетерпением, словно ребенок в замочную скважину.
   Но туман так же быстро сгущался.
   В мире царила абсолютная тишина, шел дождь, но я его не слышал - капли беззвучно касалась старого дерева. И в этом странном состоянии мне показалось, что туман вдруг снова расступился. В его почти идеально круглое пятно я увидел поле с редкими валунами среди трав, серебристо-деревянную крышу сарая, поросшего мхом, от которого тянуло вечностью и спокойствием. Видел кого-то, кто, заложив руки за голову, лежал там, и, глядя в черное небо, с такой же жадностью смотрел на меня, темным и острым силуэтом проступившего в белой круглой пелене высоко в небе.
   В тот миг и я, и он завороженно застыли, словно боясь вспугнуть это хрупкое единение двух далеких судеб. Внезапно он вздохнул так тяжело, что мне тоже стало невообразимо тоскливо. Я не успел ответить или понять до конца причину его горя, как туман сомкнул занавес, возвращая шум дождя, запах соли в студеном воздухе и шаткость моего положения на опоре, что чуть прогнулась под весом моего живого тела.
   Испугавшись, я очнулся, и это пробуждение далось мне тяжело, ибо туман исчез, и остров внизу был вновь лишь узкой и безымянной полоской земли, что едва виднелась над волнами.
    
   Вскоре, набив карманы сухарями, я все же решил обойти остров.
   На мое удивление лабиринт оказался огромен, он раскинулся узором почти на всей площади приподнявшейся над морем тверди, сплетаясь лишь в ведомом ему центре. И словно чего-то ждал.
   Старые кресты смотрели теперь мне в спину, и было непонятно, обозначают ли они границу святой земли или наоборот не дают тропинкам лабиринта разрастись и захватить весь остров или всю землю целиком. За карликовыми кустами я неожиданно для себя обнаружил мостки, такие же серебристо-серые и деревянные как церковь. Кто их построил? Они тоже огибали остров и одновременно не давали мне коснуться камня. Я даже вздрогнул: это походило на застывшее во времени полотно странной схватки: мостки под прямым углом пересекали спирали, перечеркивая каждую петлю лабиринта, в центре которого как стрела торчал узкий вертикальный камень.
   Живой мир вообще не должен иметь прямых линий...
   Пройдя немного по мосткам, я не выдержал и ступил обратно на землю. Лабиринт тревожно щурился в мою сторону, мысли роились, выхватывая детали - то странный куст, то лишний камень. В итоге я аккуратно опустился на колени и вытащил один из них, оставив влажную как рану ямку в теле лабиринта. Но вокруг было по-прежнему тихо, лабиринт либо обиделся на мои действия, либо посчитал, что чудес на сегодня итак достаточно. А может он просто затаился, прикинувшись вполне обычным островом на старом фото. Кто же знал...
    
   Наверху выл ветер, я сидел в своем подвале-келье и перекатывал на ладони округлый белый камень, что взял из лабиринта. Дождь заполнил остров до краев, я же рассматривал свою плоскую луну в редких крапинах слюды, трепетно изучая ее неровные бока кончиками пальцев, а еще раньше сделал зарубку на доске, что успешно провел свой первый день. Один.
   Смотрел, вертел, смотрел.
   Разглядел трещинку, такую знакомую, словно кто-то сидел на опоре возле купола, болтая ногами над туманом. Вздрогнув, я выронил камень. Рванулся из подвала вверх, едва втиснулся в узкий лаз, вырвался из недр часовни, выдохнул и замер. Над островом застыла ночь. Сморгнув, судорожно нащупал пальцами свою зарубку на доске - по-прежнему одна, хотя кто знает, какими отрезками я мерил свое время. Не может быть. С трудом сделал два шага прочь от часовни. Смог что-то разглядеть в этом сумраке и даже опознать. Низкий деревянный сарай, с зеленым мхом на крыше.
   Наверно я сплю.
   Но у сна существуют вполне зримые границы.
   Там на крыше нет никого, не надо проверять, умоляю! Крадусь, лезу, нет, не на сарай, на полюбившуюся мне опору возле чешуйчатого купола. Смотрю сверху. Да, он там, лежит на крыше сарая, заложив руки за голову и глядя в черное небо, в котором все неподвижно, неизменно, оттуда тянет постоянством и сыростью, как из бездонной пещеры.
   Хочу окликнуть его, но губы дрожат.
   Он чего-то ждет, ждет, что его луна должна взойти над острыми зубцами скал и елей. И она проступает медленно, раздвигая своим светом секунды, и бледная дорожка тянется от нее до самой крыши, до босых пяток мальчишки, застывшего среди серебристых бревен старой крыши. И он знает и я, что в эти темные, одинокие ночи луна почему-то светит особенно ярко...
   Он думает - эта белая дорога ведет в оба конца. И он наверно... мог бы дойти по ней до самой луны... Подставить лесенку и выбраться наружу сквозь это ровную дыру... Он же откуда-то взялся... в этом мире...
   Я дышу рывками.
   Что это за легенда? Что я выдумал, где моя логика?
   Шорох.
   Вздрогнув, я едва не свалился вниз.
   Тот на крыше тоже резко подобрался, напрягся, готовый в любом момент прыгнуть вниз и бежать.
   Шепот, неуверенный, негромкий:
   - Хигар!.. Ты там?
   Какая-то тоска шевельнулась в груди, словно бы он когда-то забыл свое имя и принял это как лекарство.
   - Я уже говорил, - второй силуэт поднялся над крышей, изогнулся, скользнул тенью по козырьку, - не выходи смотреть на луну. Когда она круглая.
   - Почему?
   Я ни жив, ни мертв, я словно распят на своей балке как на кресте и боюсь шевельнуться. Вижу тех двоих ясно и четко, хоть сейчас подходи, здоровайся. Это прошлое, будущее? Лабиринт изменил меня, провел по своим тропам и настроил на другое восприятие, словно канал переключил?..
   А мальчишки продолжают перешептываться:
   - Потому что, если долго смотреть на луну - увидишь на ней свою тень.
   - Разве где-то еще нет моей тени? На траве, на камнях... Что в этом плохого?
   - Если увидишь свою тень на полной луне, тогда и сам станешь тенью - плоской острой и темной как чернила.
   Хигар не ответил. Вздохнул.
   - Врешь ты все, Альрик...
   Тот едва заметно нахмурился:
   - Тень - это ты, словно срез, сделанный временем, как круги, что расходятся на воде или пеньках. Но тень должна быть очень близко к тебе или еще лучше - внутри, иначе... тебя будет очень легко подменить. И... никто никогда не поймет, где ты настоящий.
   Слова застыли в воздухе облачком инея.
   Названный Хигаром опустил голову:
   - Мне кажется... Что однажды небо просто стало другим, и земля под ногами тоже стала чужой. И люди... изменились.
   - И ты считаешь, что все это осталось там? - палец тянется в небо. - Скажем, на другой стороне луны?
   - Может быть.
   - Не может, - Альрик подается вперед, задумчиво глядя тому другому мальчишке в глаза: вдруг в нем на самом деле есть что-то неправильное, что-то чуждое затаилось внутри, заставляя смотреть на луну... Вдруг его душа тоже другая?
   - Может... - Хигар запнулся, - я просто не на том круге проснулся?..
   Он поднимается, протягивает руки, всем телом тянется туда, где шепчутся ели, где раздувается парусом туча, тянется так отчаянно, словно уверен, что я здесь тоже наверняка протяну ему руку...
   - Что ты творишь?
   - Хочу найти место, где я настоящий!
   Хигар ловко прыгает с крыши сарая и бежит туда, где сходится в точку узор множества линий, сейчас спящих глубоко во влажном мху, но по-прежнему не мертвых... Альрик не отстает, он явно старше, он хватает его за плечо:
   - Не смей этого делать!
   Он дергает сильнее, мальчишка катится кубарем по траве, Альрик нависает над ним:
   - Твое место и время здесь, ты должен стать историей, отпустив будущее.
   - Нет!
   Хигар корчится на земле, мальчишки сцепились и катаются в серебристой пыли. Один вырывается и снова бежит, и вот уже влажный мох пружинит под его ногами. В него можно провалиться сразу по колено. А еще ему попадаются камни, округлые, выложенные длинными рядами, серыми тропинками среди низкорослой зелени, но именно сейчас они больше похожи на трещины. Зацепится за них взгляд, уйдет кружить - можно не вернуться, можно провалиться сквозь них. Стать тенью.
   Хочешь?
   Хигар замирает.
   Второй мальчишка тоже застыл на мнимой границе и не смеет ступить за нее. Кричит:
   - Ты готов скитаться, как тень? В мире, где движется время, а камни охладели и застыли?
    
   Я все же свалился со своей балки, кто знает - к чему снится падение? К полной потере контроля над своими эмоциями и действиями? К боязни трудных жизненных ситуаций? Я сидел, орал и утирал кровь с ладоней и коленей. Шторм ушел на материк, небо очистились от туч, и стало светлее. Все еще шмыгая носом, я завертел головой и направился по прямой к тому месту, где ступил на этот проклятый островок.
   Взобрался на камень. Размахивал руками.
   По внутренним ощущениям шел второй день, но море уныло плескалось до горизонта, не вырисовывая передо мной перспектив. Промерзший насквозь, я вернулся, слазал в подвал и достал круглый камень. Намек понят - я должен вернуть его, чтобы вернули меня. Сунул негнущиеся пальцы в карман вместе с камнем. Четыре креста как конвой проводили меня взглядом. Я шел по деревянным мосткам, напрягая память - в какой же момент я оступился?
   Назло мне мох приподнялся, пропитанный дождем и вполне довольный жизнью. Я стиснул зубы, а сделав согласно мосткам полный обход своих излишне пустынных владений - вернулся на то же самое место. Камень недвусмысленно оттягивал карман. Я разозлился. Как мне вообще пришла в голову идея - остаться на острове? Почему я не усомнился в ней, почему решил, что она адекватна?.. В течение своего многовекового существования люди научились не очень-то доверять голосам в голове. Зато не научились доверять голосам снаружи все той же головы.
   Игар!
   Ну же, давай, появись, поговорим!
    
   Три зарубке на доске, проверяю их пальцами.
   Море спокойно, вытянулось в линию. Кровь на руках высохла и ссыпалась рыжим песком. Я неподвижен как валун, на котором сижу. Рыдаю, когда идет дождь, отгородившись крестами от лабиринта. Иногда, когда клочья тумана рассеиваются, вижу как где-то далеко-далеко возле выцветшего пика палатки, кто-то, сидя у костра, кидает камень, и по водной шелковой глади бегут бесконечные волны. А рядом тот другой завороженно рассматривает старое фото. И кивает, соглашаясь.
   Прекрати!
   - Не смей этого делать! - кричу уже я, срывая голос, кричу самому себе и всем тем, кто забыл, как это страшно, когда заглядываешь за грань. - Пусть идет и ищет сам! Как обещал...
   Вздрагиваю. Вот он, Игар, словно стоит передо мной в тумане, все тот же босоногий мальчишка, напяливший на себя странный плащ...
   - Нет, это твой путь, свой я уже отметил и прошел до конца...
   И он до боли знакомо неопределенно махает рукой, и я вижу острые неживые грани, сложенные из плоских камней, цепью растянувшиеся поперек острова, уходящие под воду и продолжающиеся уже где-то там, на большой земле, петляющие по оврагам и долинам, по перевалам и каменным пустыням...
   - Хватит! Я не готов, прости! Я ошибся в себе.
   Туман сгущается, стирая видения, расправляя белое полотно нового мира, где дождь вновь нарисует серую полосу одинокого острова, перечеркнутого старыми деревянными крестами.
    
   Еще зарубка.
   Я иду к часовне, чтобы выскрести из углов последние остатки сухарей.
   Мне чудится, что вместо того, чтобы касаться земли, я медленно воспаряю над туманом, а сами острова, как каменные скрижали, как страницы, вырванные из книг, смешались в серых лужах где-то позади, все покрытые странными символами. Кто их теперь способен прочесть?..
   - Может быть, ты и прав, - шепчет кто-то в тумане.
   Знаю:
   - Альрик! Но почему?
   Он вздрагивает, он какой-то тусклый, как луч холодного рассвета:
   - Правду говорят друг другу лишь равные. А сколько теней может породить один лабиринт, один камень?..
    
   Еще зарубка, перечеркнувшая прежние.
   Вот этот серый валун сюда, этот сюда, еще один здесь, еще один там, что будет? Наверно ничего. Эти земли давно поседели от камней, от бесконечных узоров в поисках выхода.
   Кто бы не зашел в лабиринт - это уже навсегда. Сколько бы лет ты не топтал бесконечные тропы северных красот - никуда не деться от манящего зова тундры...
   Есть ли способ запереть лабиринт? Есть ли способ забыть?
   Где-то далеко Игар качает головой и идет по-прежнему вдаль, словно седой иглой пронзая очередную точку на карте, чтобы сложить на вершине новую веху, зацепить чью-то душу, увести сюда же на Север...
   Но... здесь нет алтаря, только небо от края до края.
   И черный камень в центре лабиринта - как стрелки, сведенные в полдень.
   Хочешь?
   В какое время ты хочешь вернуться?..
   В какое?
   Я?
    
   Еще зарубка, дрогнувшей рукой.
   Я кое-что придумал.
   Тот острый камень, весь в трещинах и бороздках, которые можно словно бы пальцами читать, мои замершие черные стрелки - они оживут. Солнце гуляет низко, совсем скоро пропадет - и стрелки дрогнут, расколовшись, дадут слабую тень. Мое время сдвинется с места. Нужно лишь точку отметить камнем. Подвести к ней тропинку-узор...
   Запах северного моря, такой соленый и одновременно желанный.
   Уже совсем скоро.
   А ветер шепчет: это не может быть правдой, это уже стало прошлым.
   Но я знаю, и Игар знает и тот босоногий мальчишка на крыше.
   Мы все его тени.
   Где-то камень сорвался и катится вниз, ударяясь ритмично, как стук далекого сердца. Где-то чайки кричат, провожая и встречая. Колокол...
   Ты можешь выбрать...
   Кто?
   Я?
   Место, куда ты хочешь попасть.
   Вот уж спросили...
    
   Я вижу, как передо мной вырастает гряда, вижу живую точку костра на привале. Совсем недалеко, лишь пару километров.
   А на проверку - обман зрения, характерный для северных широт.
   - Почему ты так упрямо меряешь все своими привычными отрезками? Здесь так не бывает...
   Кто это говорит?
   Я?..
   Тяжелый плащ ложится на плечи, пальцы сразу же находят карманы, о, да никогда в них не сомневался. И в том, что где-то там, у старой ели, трещины раздирают камень, и он истекает бледной кровью из свежей раны.
   А тот случайный человек подле меня повторяет:
   - Мне бы воды...
   Воды? Нет, только не этой...
   Что-то тянет карман. Достаю округлый бледный камень в крапинах слюды.
   Когда больше не сможешь...
   Найди, кому его передать.
   Словно соглашаясь, я опускаюсь на колени, складывая горкой россыпь плоских валунов, что должна смотреть точно на север...
   - Зря стараетесь, ее здесь никто не увидит.
   Но я улыбаюсь, я знаю, что прав. Что можно бросить тень на каждое время, на любое из времен. Мы все - это он, это я. Тени одного лабиринта.
    
    
    

Константин Бахарев

Литейный Дом

(Призраки революции)

(Приз редакторских симпатий - номинация Новелла)

    
    
   Белой, мертвой странной ночью,
   Наклонившись над Невою,
   Вспоминает о минувшем
   Странный город Петербург!
    
   Николай Агнивцев
   "Блистательный Петербург"
    
   Затрепетал под зимним ветром листок мандата в руке. Подпись, печать. Распоряжение набито на печатной машинке со скачущей буквой "р". Она проваливается в строчке и можно ошибиться, прочитав ее как "о".
   "Для содержания арестованных буржуазных саботажников выдать тов. Макееву И.Н. ревнаган, ручную бомбу и три манлихера*. Арестованных держать без выпуска в Литейном доме Юсуповой. Дзержинский".
   - Тут, значит, пока будем квартировать? - Сашка, матрос кучерявый с "Авроры"**, трет красные уши замерзшие, глядит на золотые стены. - Неплохо князья жили.
   - Княгиня Юсупова жила, - поправляет очкастый студент Владимирский. - Сейчас народное достояние. Детский сад здесь откроем или школу.
   Макеев хмурится. Два десятка буржуев сидят на ступеньках лестницы первого этажа. Надо их разместить, накормить, и охранять. Ладно хоть койки от госпиталя остались. Сашка молодец, матрасы с подушками отыскал. Водопровод работает, электрические лампочки светят. И телефон исправен.
   - Всех наверх, - командует Макеев. - В комнату без окон которая. Там будете проживать, граждане саботажники.
   Молча поднялись, идут. Молодые и старые, но все богато одеты, пальто без заплат, шубы с воротниками меховыми, галоши*** у каждого. С узелками, что из дома прихватили. Еды им на вечер нынче своей хватит, а завтра за пайком придется посылать. Разберемся, не впервой.
   Поставили койки, закрыли двери. Потом снова отворили, душно в княжеском будуаре, когда двадцать мужиков вместе сидят. У дверей часовой Севастьяныч, токарь с Путиловского. В кресле с резными ручками. Манлихер к стенке прислонил. Сам за буржуями следит.
   Владимирский Сашке рассказывает в караулке, какие княгиня романы крутила во дворце.
   - Про нее даже говорили, что она и есть та самая Пиковая Дама, - говорит очкастый, покуривая папироску. - Отчаянная старуха была.
   - Что за дама такая? - залюбопытствовал Сашка. Бескозырку на мраморный столик положил, чай черный с сахарином пьет, третий стакан, аж лоб матросский вспотел.
   - На Литейном, прямо, прямо, возле третьего угла, там, где Пиковая Дама, по преданию, жила! - продекламировал студентик и поднялся. Огляделся. Сходил куда-то. Сует Сашке книжку в истрепанной картонной обложке издательства А.Ф. Маркса. "Пушкин. Пиковая дама".
   - Читай, в библиотеке госпитальной нашел, - Владимирский чайник на печку ставит, вскипятить еще водички. Ночь длинная, холодная. Хорошо буржуям, матрасами укрылись и дрыхнут. А караульщикам спать нельзя. Контрреволюцию проспать можно.
   По мраморной лесенке шаги быстрые - чок-чок, чок-чок. Макеев бегом поднимается.
   - Спокойно все? - спрашивает у часового. Тот кивает. Буржуи спят тихо, не храпят, ветров не пускают. Интеллигенты.
   - Женщину не видал? - Макеев головой крутит.
   - Какую женщину? - Севастьяныч брови вверх задрал. - Тут только портрет с бабой висит и все.
   Лоб хмурит Макеев. Смотрит на огромный портрет над парадной лестницей. Красавица смотрит с него на всех, кто по дворцу гуляет.
   - Да понимаешь, прикорнул я, - Макеев самокрутку свинтил, лизнул и спичками чиркает, зажигает. Отсырели, не горят.
   Севастьяныч ему самодельной зажигалкой огонь высек. Закурил командир, фуражку со сломанным козырьком снял, лоб вытер.
   - Дремлю, вдруг черемухой опахнуло меня, запах такой сладкий, - Макеев затягивается, дым густой, едучий пускает. - Глаза открыл, баба идет, в платье белом, до пят. Из благородных. Я ей говорю, а ну-ка гражданочка, погоди. А она шасть - за покрывало, что на стенке висит. Я его рукой дернул, а там стена каменная. Как бы побег не устроила нашим буржуям эта дамочка.
   - Приблазнило тебе, Макеев, - гудит Севастьяныч, усмехаясь. - Ты сколько уж без сна-то?
   - Третий день на ногах.
   - Иди, отдыхай, только пальбу спросонья не устрой.
   Макеев в комнату к буржуям заглянул, спят контрреволюционеры. Докурил самокрутку. Хотел на пол бросить, да постеснялся на красоту резного паркета сорить. Сжал окурок в кулаке.
   - Ну, ты поглядывай, - нахлобучил обратно фуражку командир и ссыпался вниз по лестнице. На площадке остановился, оглянулся на портрет красавицы, хмыкнул и ушел отдыхать.
   Студентик чаю напился, дремлет. Сашка читает книгу, губами шевелит, удивляется тому, как буржуи сказкам верили. Скоро его срок часовым стоять, как раз "собачья вахта"****, самое тухлое время. Поглядывает матрос на часы, снятые позавчера с контрика*****, вот уж пять минут до полуночи. Пора и вставать. Надел бескозырку, манлихер на плечо повесил, книжку в карман бушлата сунул.
   Севастьяныч ушел, Сашка в его нагретое кресло уселся. Мельком глянул в камеру, дрыхнут буржуи. Книжку вытащил, огляделся. Нет никого, на посту читать нельзя, но интересно, как там с картами разберется Германн. Невезучий офицерик.
   Во дворце тишина. Только лампочка над головой иногда потрескивает.
    
   "Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты", - читал Сашка, забыв о буржуях.
   Что-то легонько щелкнуло на лестнице. Матрос голову поднял, прислушался. Никого. Может, Макеев идет пост проверять? Встал, книжку в карман пихнул.
   Вдруг с лестницы женщина в белом платье. И черемухой запахло, как в детстве, в деревеньке под Рязанью.
   - Стой! - Сашка схватил манлихер, но тот из руки выскользнул, на пол грохнулся.
   Женщина мимо проскользила, и к буржуям в камеру!
   - А ну стой! - Сашка манлихер поднял, и за ней.
   Некоторые буржуи головы подняли, видно грохот упавшей винтовки разбудил. А женщина меж ними плавно прошла, огляделась и кому-то пальчиком погрозила.
   Чок-чок-чок на лестнице. Макеев примчался. Волосы ко лбу прилипли со сна, с револьвером в руке.
   - Она это! Она! - кричит. Тут уж все проснулись.
   А женщина засмеялась, как колокольчик валдайский, и в стенку вошла. И пропала. Арестанты спросонья возмущаются, а дамочки никто из них видел. Не успели, так быстро она промелькнула.
   - Вы бы, господа комиссары, дали нам выспаться, что за шум некстати! - захрипел толстяк седой, укрываясь богатой шинелью с красными отворотами******.
   - Спите, ваше превосходительство, спите, граждане буржуи, - Макеев быстро их посчитал. Все на месте. Вышел и двери закрыл.
   Сашка стоит, глаза выпучил, но манлихер крепко держит. Командир Сашку отвел подальше, огляделся и к уху наклонился.
   - Я вполглаза спал, вдруг грохот слышу наверху, вскочил и сюда, - шепчет Макеев. - Бегу, а портрет-то над лестницей пустой! Рама одна!
   Матрос посмотрел на закрытые двери, вышел на площадку, вернулся.
   - На месте княгиня эта, - головой качает. - Да не верю я в блазнил******* всяких. Тут, наверно, ход какой в стене есть.
   - Ну ладно, - Макеев револьвер в кобуру засунул. - Нам эти бабы ни к чему. Наше дело контрреволюционеров караулить. Зорко гляди, матрос. Я сейчас оправлюсь, и к тебе поднимусь. Опасаюсь, как бы побега не было. Осрамимся перед Дзержинским крепко. Изловить бы эту бабу!
   Брякнуло в окно. Еще раз. Студент голову поднял. По стеклу, растаивая, ползут вниз комочки снега. Открыл створку. Сморщился от холода. По Литейному гуляет ветер, снег порхает. Внизу патруль Красной Гвардии, человек двенадцать. У каждого винтовка на черном ремне.
   - Эй, кто такой? - кричит снизу парень разбитной, в смятом картузе. Цигарка прилипла к нижней губе. - Открывай двери!
   Сзади Макеев, оттолкнул Владимирского.
   - Что орешь?! - свесился за окно. - Андрюха, ты?
   - Здорово, Макеев! - сплюнул тот цигарку. - Охраняешь кого?
   - Тюрьма тут временная, - Макеев махнул рукой. - Не мешайте.
   Закрыл с дребезгом стеклянным окно командир. Повернулся к студенту.
   - Ну дела, - мотает головой. - Баба тут скользкая, белая. Из портрета выходит и бродит по дворцу.
   Севастьяныч в кресле глаза открыл, недовольно бурчит, дескать, ерунда это. Владимирский задумался.
   - У меня брат здесь лежал, когда его в Пинских болотах ранило, - говорит студент. - Рассказывал, что по ночам хозяйка дворца, как привидение, здесь появлялась. Кто не спал от боли, того успокаивала.
   Задумался Макеев.
   - А ну, пошли со мной все.
   Пришли к камере. Там буржуи на выводку просятся. Севастьяныч их по одному конвоировать принялся до сортира.
   Сашка послушал студента, почесал затылок.
   - А как же Пиковая Дама? - говорит. - Сам же мне стихи читал.
   - Да Пушкин умер еще до того, как этот дворец построили, - отмахнулся Владимирский. - Я пошутил, да и причину нашел, чтоб тебе книжку хорошую дать почитать. А привидение, оно давно здесь. Хотя княгиня сама в Париже умерла лет тридцать назад.
   - Нас ее хождения не интересуют, - товарищ Макеев засопел носом. - Как бы она буржуям не помогла. Масть-то у них одинаковая, контрреволюционная. Опасаюсь я побега.
   Буржуи оправились, снова спать завалились. Один, старикашка плешивый, с носом большим и сизым, к дверям подошел, командира зовет.
   - Мне бы с вами поговорить надо, - шепчет Макееву.
   Вывели его на площадку, двери в камеру закрыли, слушают все.
   - Я, видите ли, давнишний революционер, - откашливается плешивый. - Еще лет пятьдесят назад бомбы в жандармов кидал.
   - А за что тебя арестовали? - насупил лоб Макеев.
   - В гостях был у старого товарища, - старикашка улыбнулся виновато. - А ваши пришли за ним, да и меня заодно прибрали. Вы бы меня отпустили, или начальству своему сообщили, что Семен Егорович Кармазинов здесь. Меня знают старые революционеры. Я и с Плехановым знаком, и с Бакуниным.
   - Утром разберемся, - Макеев хлопает старикашку по плечу. - Пока поспи, товарищ. Ничего с вами не случится.
   Оставили Сашку на часах, сами в караулку ушли. Во дворце тишина. Печку растопили заново, чайник поставили. Севастьяныч с Макеевым студента слушают.
   - В Питере много загадок, - говорит тот, папироску закурив. - Еще Гоголь про это писал, и Пушкин, да и другие. Слыхали, как Медный Всадник ночью по городу носится?
   Не дождался ответа, набрал воздуха в грудь и начал.
   - На берегу пустынных волн, стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел. Пред ним широко река неслася, - негромко читал Владимирский. Севастьяныч с Макеевым забыли про чай, и слушали его, раскрыв рты.
   Сашка прислушался к буржуям, спят. Походил по паркету, дощечки похрустывают под башмаками. Повесил манлихер на плечо, глянул на двери камеры закрытые. Отошел на лестничную площадку. Смотрит на портрет красавицы. Откуда-то слова льются, гладкие, красивые, как бусы жемчужные. Так и текут слова, как жемчужинки в руках перебираешь.
   - Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, береговой ее гранит, твоих оград узор чугунный...
   - А, да это студент стихи читает, - догадался Сашка. И на портрет княгини посмотрел. Товарищ Макеев опасается, что привидение побег буржуям устроит, все-таки кровь-то у них одна. А если и вправду изловить красотку? Ага. Надо подстеречь, когда вылезет она из портрета своего, а раму сломать сразу же. Куда ей деваться? А некуда! Тут мы ее и словим! Или вовсе сгинет блазнила эта!
   Улыбнулся матрос, вернулся в караульное кресло, книжку достал, читает, а сам прислушивается, да украдкой поглядывает, не плывет ли княгинюшка. Но больно уж интересно Пушкин пишет. Увлекся Сашка, зачитался.
   "Чекалинский стасовал. Германн снял и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом. Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
   - Туз выиграл! - сказал Германн и открыл свою карту.
   - Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский",
   Сашка вздрогнул от неожиданности. Вот это да! Проиграл Германн!!!
   И тут рядом с ним мелькнул белый силуэт. Матрос секунду оторопело глядел, как призрак княгини скользит по паркету, вскочил, и бегом к портрету. Выскочил на площадку, глядит, рама пустая. Сломать ее! К ней бросился Сашка по узкому балкончику.
    
   В караулке прислушались к бряканью флотских башмаков по резному паркету.
   - Опять, наверное, привидение гуляет, - Макеев улыбнулся. - Вот Сашка и шумит. Хоть и не верю я в них, но утром все же доложу на Гороховую. В ВЧК пусть разбираются. Если домзак******** тут будет, не место бродячим княгиням в нем.
   Вьюга ударила в окна, на миг белой простыней завесив стекла. Тут же на Литейном грохнули выстрелы, закричали, завопили.
   Окно наотмашь резко растворил Макеев. Летит по проспекту лихач, гонит лошадь. Одним махом промчались мимо дворца сани, в них женщина раскинулась, вот-вот выпадет, болтается безвольно. Увидел только Макеев - кровью лицо женское залито. А за лихачом бегут патрули, стреляют на ходу.
   Повернулся от окна командир, головой качнул, хотел сказать что-то. Не успел.
   Закричали страшно во дворце, потом удар послышался, будто упало что-то и тишина.
    
   На площадке между первым и вторым этажом лежит Сашка, кровью подплывает, не шевелится. Макеев сразу на портрет глянул - на месте красавица, оперлась на креслице, смотрит в сторону задумчиво. Погрозил ей командир револьвером.
   Севастьяныча к буржуям сразу отправил. Тот манлихер наперевес и к дверям камеры. А там тоже крик. Буржуи бежать пытаются. Макеев от Сашки вверх по лестнице, только кинул Владимирскому несколько слов.
   - Дышит матрос! - а сам револьвер вытащил из кобуры. - Бинты принеси!
   Буржуи вопят, руками машут, в двери ломятся. Севастьяныч штыком их пугает, в лица тычет. Макеев сразу пальбу открыл. В потолок три пули всадил.
   Как порохом запахло, утихли арестанты. Толстяк генерал вперед протиснулся, пыхтит.
   - Вы уж стреляйте нас, как положено, а не режьте втихомолку, - хрипит. Буржуи кивают, пытаются что-то сказать, но старый генерал никому не дает говорить, рявкнул на других - "Молчать!".
   - Ваш брат каторжанин пришел и надворного советника Кармазинова прикончил, - продолжает толстяк.
   Макеев рукой с револьвером машет, дорогу себе требует. Расступились арестанты. И точно, лежит на своей койке тот самый плешивый старикашка. Горло вскрыто, кровь лужей на полу.
   Оставил командир у дверей Севастьяныча, сам метнулся на улицу. Засвистел, патруль зовет. Руку поднял. Ладно, вьюга утомилась на время, снег прилег. Увидали его. Быстро подошли. Те самые, что снежками в окно кидались.
   Объяснил им Макеев дело, засвистал от удивления Андрюха, старший патруля.
   Зашли во дворец. Сашку в караулку занесли. У него вроде все цело, только побился, когда с балкончика от портрета на площадку кувырнулся.
   Плешивого вынесли во двор, койку его с матрасом кровяным туда же вытащили. У дверей камеры троих на часы поставили, остальные в караулке сели. Стали думать, что делать.
   - Владимирский, - приказал Макеев. - Телефонируй на Гороховую, доложи, что случилось. Пусть дают указание, как быть.
   Пока студент ходил вниз, к телефону, решили посты поставить сдвоенные по дворцу. Один у портрета. И ждать, что из ВЧК прикажут.
   Петруха, патрульный, дельную мысль подал. Переговорить надо с буржуями, кто видел, как плешивого резали. И записать все.
   - В полиции так делают, - говорит Петруха. - Я на Лиговке жил, так там все время или меня допрашивали, или про меня расспрашивали.
   Вот и снарядил его Макеев на это занятие. Нашли бумагу, карандаши. А еще и повезло. Среди буржуев судебный следователь нашелся, он в молодости уголовные происшествия расследовал, а недавно еще товарищем обер-прокурора в Сенате служил. Вот и вызвался помочь.
   Снова вьюга в окнах мечется, клокочет злой ветер в трубах, заносит снегом окровавленный труп старого революционера во дворе.
   Андрюха, послушав Макеева, подошел к портрету княжескому, да штыком хотел в лицо дамочке ткнуть, чтоб не шлялась, если умерла. Не дал ему Макеев портить картину.
   Из караулки Севастьяныч кричит. Сашка очнулся, говорит что-то.
   - Я ведь улучил минутку, - шепчет матрос. Голова обвязана бинтом, руки тоже. Утром на извозчике в госпиталь отвезут. Сейчас пусто на Литейном. После стрельбы умчались все лихачи.
   - Барыня только мимо проскользила, я к портрету, - Сашка морщится, тело ноет. - Схватился за раму. Думаю, разломаю, а холстину порву. И никуда блазниле этой не деться. Пропадет сразу.
   Зашел в караулку Владимирский. Шепчет что-то Макееву. Тот лицом повеселел, хлопнул студента по плечу, молодец парень! И дальше Сашку слушать.
   - Только я раму начал за угол раздергивать, как меня кто-то в шею толкнул, - сипит матрос. Видно, силы уж кончаются, тяжко ему. - Оглянулся, там каторжный стоит. Полбашки обрито, в суконном бушлате, на затылке серая шапка-бескозырка. Я ему по роже заехал. Он покачнулся, в ноги мне упал, под коленками ухватил и через перила бросил. Я только закричал, и все. Больше ничего не помню.
   Глаза Сашка закрыл, дышит тяжело. Владимирский руку у него щупает, слушает, как жилка там бьется.
   - Когда дед у тебя приедет? - Макеев заволновался, жалко матроса.
   - Оденется только, саквояж с инструментом у него всегда собран, - Владимирский поднял голову, пояснил другим. - Дед мой профессор медицины. Я на Гороховую позвонил, потом ему. В ВЧК сказали, до утра сидеть ждать, потом приедет кто-то. Подумал, что Сашка наш в плохом состоянии. Пока дожидаться кого-то, лучше дедушку пригласить.
   Через час Сашку осмотрели, перевязали как следует по науке медицинской. Укол воткнули. Уснул спокойным сном матрос. Старый Владимирский суровый дед. Брови длинные, мохнатые, седые. Как сведет их вместе, аж мороз по спине у всех. Сразу видать, матерый профессор, бывалый.
   Сашке помог, пошел покойника зарезанного осматривать. Похмыкал, головой покачал, глядя на убитого надворного советника.
   - Я его знал, - дед пил чай, сидя у окна. На Литейном снова носилась вьюга-поземка, кидалась снегом в дома и переулки. - Мы в молодости вместе в кружке были. Книжки запрещенные читали, обсуждали, как Россию изменить. Даже готовились взрывать губернаторов и министров. Бомбы начали делать. Но кто-то жандармам сообщил, нас всех арестовали. В Петропавловской крепости сидели. Меня раньше всех выпустили. Отец знакомых своих уговорил помочь наказание умягчить. Сослали в Яренск на три года. Потом медициной занялся, так не до революций стало. Кармазинова больше не видал. Он столоначальником в канцелярии министерства торговли подвизался, кажется. Мне кто-то при случае говорил. А товарищей наших по кружку раскидала жизнь. Я и не встречался больше ни с кем. Самый активный у нас Гервег Анатолий был. Он в Алексеевском равелине сидел, так там и умер, говорят. Красавец писаный. По слухам, дама из высшего света за него хлопотала какая-то.
   Старикан напился чаю, встал.
   - Вот судьба. Почти полвека Кармазинова не встречал, а сегодня его труп в княжеском дворце осматриваю. Ну что там извозчик? Ждет?
   Владимирский-младший сбегал вниз, а лихач-то укатил.
   Дед насупился было, потом рукой махнул.
   - Посижу с вами, да и за раненым пригляжу, - решил.
   Макеев со старшим патруля совет держат. Призрак призраком, а каторжный с ножом, это уже не шуточки. Все ходы в дворец были закрыты, окна все целы.
   - Здесь он сидит где-то, - говорит Макеев, чиркая сырыми своими спичками, и наконец-то прикурив. - Надо все проверить, а стены простучать, тайник, может есть. Шапка-то от него ведь осталась на балкончике. Вот она. Все верно Сашка рассказал. А беспорядка допускать нельзя! Нам товарищ Дзержинский саботажников доверил охранять, а их беспаспортный каторжанин режет без приговора. Позор, стыдобища! Надо его отыскать. Может, он и верно делает, но на всякую резню мандат нужен.
   Начали искать. И точно! В одном из залов стенка какая-то легкая на звук оказалась. Притащили из дворницкой ломы, ударили по штукатурке дружно.
   Комнатка маленькая. Стол. А на нем гроб. Душно в комнатке. Гроб потрогали, тяжелый, не пустой. Макеев подумал минуту, махнул рукой, вскрывайте домовину.
   Вытащили гроб под лампочки в залу, да топорами крышку и поддели. А там каторжный лежит. Башка обрита наполовину, в суконной куртке, а в правой руке кинжал. Потрогал его Макеев, рука испачкалась. Смотрят, а это кровь свежая.
   Позвали профессора по медицине. Тот увидел покойника каторжного, ахнул.
   - Это же Анатолий Гервег! - закричал от волнения. - Предводитель нашего кружка. Как хорошо сохранился! В сухом месте, видимо, лежал, оберегали его.
   Тут уж и вовсе все задумались. Как же так? Покойник что ли плешивого революционера зарезал?
   Чтоб постов много не ставить, гроб с Гервегом утащили к портрету княгини. Рядом двух солдат поставили для присмотра.
   Утром приехали из ВЧК*********, из ВРК, из РВСР, отовсюду комиссары. Сашка проспался, лучше ему стало, допросил его суровый трибуналец. С буржуев показания сняли, с караульных.
   - Убийство это убийство есть, - трибуналец вытер вспотевшую залысину. - А наша власть есть власть закона и безсудных расправ допускать нельзя. Понимаешь, Макеев? Давай разбираться, что тут у вас было.
   На бумагу все занес. Оказалось, что призрак княгини видели только Макеев и Сашка.
   - С тобой ясно, - трибуналец пишет крупными буквами "не спал трое суток". - С матросом тоже. Упал, голову повредил, привиделось ему. А Кармазинова кто-то из арестованных зарезал. В то, что замурованный каторжник с ножом по дворцу бегал, никто не поверит. И я тоже.
   Легко ему при свете дня рассуждения выносить, логику к фактам привязывать. Но. Тут Макеев сам расслабился, устал все-таки. А трибуналец дело говорит. Никаких привидений не было. А как кинжал оказался в гробу? Да там и лежал. А Кармазинова другим зарезали. А на кинжале не кровь, а просто грязь. Мало ли там чего в комнатке этой накопилось за десятки лет. А профессор Владимирский, что осматривал и тело зарезанного, и труп каторжника, только плечами пожал. Не бывает, мол, такого, чтобы покойники с кинжалами бегали.
   "Тело народного борца Анатолия Гервега похоронить с почестями на Марсовом поле, где герои упокоены. Литейный дом Юсуповой передать польскому обществу просвещения Махлевского. Гибель Кармазинова расследовать со всей революционной беспощадностью. Тов. Макееву за плохой надзор за арестованными вынести выговор, назначить тов. Макеева комиссаром в наркомате финансов. Дзержинский".
   Приехавший домой старик Владимирский устало поставил саквояж в углу кабинета и сел в свое любимое кресло. Кожаное, глубокое кресло как будто ласково обнимало профессора.
   Закрыв глаза, он посидел без движения несколько минут. Затем встал, раздернул шторы. В кабинет вошел серый питерский день. Открыл саквояж, достал из него мятый конверт из толстой желтой бумаги, вытащил оттуда голубоватый листок, густо исписанный мелкими строчками.
   Владимирский вновь уселся в кресло и стал читать письмо, найденное им в кармане каторжного бушлата Гервега.
   "Дорогая моя Зинаида Ивановна! Не суждено нам больше увидеться. Вчера беседовал с ротмистром Загоруйко из Третьего Отделения. Он любезно пояснил мне, что за подготовку покушения на императора я, возможно, буду приговорен к безсрочной каторге. Я возражал, говоря, что мы не задумывали покушений на Его Величество. Но Загоруйко привел с собой Семена Кармазинова. Ты, любовь моя, должна помнить его. Мы как-то летом заходили к тебе. Он довольно рыхл, слегка плешиноват, нос длинный и мясистый. Кармазинов дал при ротмистре показания, что я готовил убийство царя. Какой подлец! Его за это показание отпустят на свободу. А меня, как Загоруйко сказал, могут и в безномерные арестанты определить. Это ни имени, ничего. Стану сидеть в сыром каземате, пока не умру. Прощай, моя яркая княгинюшка! Люблю тебя всем сердцем своим.
   Целую и прощай!"
    
   Смутные слухи, давно уже бродившие по Петербургу, после прочтения письма Гервега, стали для старика Владимирского ясными, как шпиль Адмиралтейства солнечным днем. Шептались, что Юсупова за огромные деньги выкупила тело умершего в Петропавловке своего фаворита. И это оказалось правдой. Спрятала его в своем дворце.
   И разговоры об английской художнице-чародейке Кристине Робертсон тоже оказались правдивы.
   - Дух княгини Зинаиды жил в картине, которую нарисовала британка, - бормотал про себя старик Владимирский, прикрыв усталые глаза. - И хотя сама Юсупова давно уехала во Францию, душа ее была рядом с возлюбленным. Конечно, когда она увидела Кармазинова, этого трусливого фигляра и предателя, тут же известила Гервега. Любовь и месть. Это самые могучие силы в мире. Немудрено, что тот восстал из гроба. Отомстил за свою погубленную жизнь и не случившуюся земную любовь по полной мере. А британка-то какова! Ведь множество портретов она исполнила в Петербурге. И поди-ка, взять, так все с подвохом или секретом.
   Старый профессор задремал, письмо лежало на столе. Выглянувшее вдруг солнце осветило кабинет; картины, висевшие на стенах, оживились. Вдруг с одной из них, где, исполненные акварелью, играли дети, соскочил мальчик в зеленом бархатном костюмчике. Он осторожно взял голубоватый листок со стола и резво скользнул обратно.
   На портрете княгини Юсуповой видно, как ее левая рука лежит поверх правой, держащей букетик ландышей. Если приглядеться как следует, то можно увидеть торчащий из-под левой ладони кусочек голубоватой бумаги. Это письмо ее возлюбленного.
   После того, как Анатолия Гервега похоронили по приказу Дзержинского, призрак княгини перестал бродить по Литейному дому.
   Хватившийся пропавшего письма профессор приходил туда, но во дворце Юсуповой орудовали ловкие поляки, и ничего не знали ни о каких привидениях. Внук - студент Владимирский разочаровался в большевиках, перешел к белым и после трех лет сражений навсегда уплыл в Парагвай. Матроса Сашку, бывшего продотрядником, зарубили донские казаки во время Вешенского восстания. Токарь Севастьяныч, ставший командиром полка, погиб в польском походе. Товарищ Макеев стал дипкурьером, и его похитили в двадцать третьем году в Германнии боевики Русского Общевоинского Союза. Тело его так и не нашли.
   А успокоившаяся княгиня Юсупова уже сто лет безмятежно смотрит со своего портрета, и никого уж больше не тревожит.
    
   * Манлихер - надежная, удобная и скорострельная австрийская винтовка
    
   ** "Аврора" - крейсер русского флота. Считается, что выстрел из его орудия по Эрмитажу дал начало Великой Октябрьской социалистической революции (октябрьскому перевороту)
    
   *** галоши, или калоши - обувь из резины или кожи. Служила для защиты другой обуви от грязи и сырости
    
   **** "Собачья вахта" - время дежурства на флоте, обычно с полуночи до четырех часов утра
    
   ***** контрик - контрреволюционер. К ним обычно относили офицеров, богатых людей, и всех, кому не нравились большевики или кто не нравился большевикам
    
   ****** шинели с красными отворотами носили генералы и приравненные к ним по Табели о рангах чиновники
    
   ******* "блазнилы" от "блазнить", "казаться". Употребляется в отношении нечистой силы и мистических явлений
    
   ******** домзак - дом заключения, ныне под ним разумеется следственный изолятор
    
   ********* ВЧК, ВРК, РВСР - Всероссийская чрезвычайная комиссия, Военно-Революционный комитет, Революционный военный совет республики
    
    

Елена Лаевская

Рецепт свадебного торта

(Первое место - номинация Рассказ)

   Из расчета на двести человек:
    
   2 кг сливочного масла
   2 кг мелкого сахара
   2 кг муки
   48 яичных желтков
   48 яичных белков
   2 кг молотого миндаля
   цедра от 4 лимонов
   соль по вкусу
   Плюнуть через левое плечо
    
   Кажется, что все просто.
    
   Главное миксер Kitchen Aid и духовка Termador. Потом взбил, смешал, испек и украсил. И всего делов. Довольный заказчик забирает ваше творение. Деньги - в кассу.
    
   Затем щелчок фотоаппарата. Красные, задерганные молодожены пачкают друг друга кремом от торта. Oбъевшиеся до неприличия гости, срыгнув остатки салата оливье и переперченных шашлыков, натужно впихивают в себя все, что осталось. Неаппетитные развалины отправляются в мусорные баки на задворках. Финита. Окончен бал, погасли свечи. Можно с чистой совестью разводиться.
    
   Нет. Нет. И еще раз нет. Все совсем не так, когда за дело берутся настоящие Кондитеры. Такие, как я.
    
   Нас нелегко найти. Кондитеры не дают объявлений и не рассылалют рекламных брошюр. Мы делаем штучный товар и дорого за него берем. Но ни один из нас не сидит без работы. Я чаще соглашаюсь на свадебные заказы, Толик с Таганки - на юбилейные. А Старичoк с Маросейки предпочитает детские дни рождения. И даже, по-моему, ни за что другое не берется.
    
   Город накрыт запахом сирени и молодой листвы. Весна. Весенние свадьбы. Весной ко мне приходят самые интересные заказчики. Весной у меня получаются самые нежные торты, пропитанные, как сиропом, первыми грозами, теплыми вечерами, нетерпеливым ожиданием чуда.
    
   - Я сегодня приду поздно. Заеду к маме. Ты меня не жди. Ложись спать.
   Во взгляде настороженное упорство. Попробуй возрази.
   Хотя вчера - тоже у мамы. А позавчера было срочное совещание. А до этого надо было навестить друга... Я весь день так глупо надеялась на вечернее чаепитие на кухне под аляповатой икеевской лампой. Мы становимся чужими друг другу, мой милый. И я не знаю, что делать. Хотя отдала бы полжизни за правильное решение.
    
   Люблю работать в сумерках, когда в кондитерской никого не осталось и можно спокойно заняться делом. Мои помощники разошлись по домам. Забирать детей из садика, греметь кастрюльками на кухне, смотреть вечерние новости. Поправляю старый фартук в розочках, как пианист разминаю натруженные за день руки, проверяю, на месте ли все необходимое. Все должно быть так, как я люблю. И ничего не должно мешать.
   Тихо. Только скрипят старые ворчливые половицы. Нудно напевая себе под нос, плетет прочную сеть на потолке голодный паук. Нежно сплетничают цветы герани в горшке на подоконнике. Надрывно всхлипывают водопроводные трубы. И иногда слышится звук флейты загрустившего домового.
    
   Сталкиваемся у входной двери. У тебя в руках - раздутая сумка: "Мне нужно личное пространство. Я поживу пока отдельно..."
   Растерянно перебираю пальцами пуговицы на жакете. Я не готова. Ты застал меня врасплох. Застывает черным льдом на душе глубокая грязная лужа.
   Захожу в пустую квартиру. Сажусь в кресло не снимая плаща. Включаю телевизор. Бездумно переключаю программы. Я уже умерла, или мне только кажется?
    
   Зажигаю все светильники, чтобы было не очень одиноко, и приступаю к работе. Просеиваю муку, ставлю на холод яичные белки, мою клубнику. Отталкиваю ногой мышиного короля - не до тебя сейчас, потом повоюем. Тот, обиженный, удаляется точить саблю и канифолить усы. Забываю недовольного моим отсутствием кота Петьку. Забываю о боли в спине, о настырной изжоге, о протекшем потолке, о пустом доме, о другой жизни.
    
   Холодно. Почему все время холодно? Даже если закутаться в плед. Горячий чай с малиной не согревает. И магазинный суп тоже. Слово "тоска" не имеет точного аналога ни в одном из современных языков.
   Петька, тебе тоже не по себе? Не грусти. Давай молочка налью.
   - Подавись ты своим молочком, - в глазах у кота печаль всех обиженных этого мира.
    
   Когда я творю торт, то всегда представляю заказчиков. Людей, решившихся соединить свои судьбы в одну. Иногда это смельчаки, сломя голову кидающиеся на встречу с неизведанным. Иногда - просто уставшие души, ищущие успокоения и поддержки. Идущие на компромисс. Или настырные агрессоры, тянущие за собой нерешительных и несогласных. Иногда это две половинки судьбы, нечаянно нашедшие друг друга. Так все просто. Так все сложно. А иначе невозможно.
    
   Снова не выдерживаю. Вызываю из памяти знакомый номер. Оставьте сообщение. Не хочу. Хочу услышать твой голос...
    
   Каждый день передо мной проходит множество жизней. Непохожих, ярких, разных. И я стараюсь вложить в свой торт то, что даст молодоженам шанс в нашем запутанном мире.
    
   Сегодняшний торт - для улыбчивой девочки Дины в застиранной футболке, которая похожа на давно нестриженного пуделя. Для серьезного, стеснительного мальчика Димы, которому легче иметь дело с механизмами, чем с людьми. Для детей в самом начале пути, когда кажется, что весна будет вечной и запах сирени никогда не сменится горьким запахом дыма.
    
   - Мы хотели венчаться в море или, даже лучше, в океане. С аквалангами, - доверительно сообщает мне раскрасневшаяся Дина. Они с Димой приехали в кондитерскую на роликовых коньках. - Но мамы были сильно против. Особенно моя.
    
   Представляю отца Гервасия, пингвином ковыляющим по пляжу в блестящих, черных ластах. Абсолютно пасторальная картина. Мамы были явно не правы. А папы, по видимому, не имели права голоса.
    
   - Условия вам известны? - на всякий случай уточняю я. - Дизайн мой. И никаких бантиков и розочек.
    
   - Да, конечно, - вступает в разговор Дима. - Только можно с шоколадной прослойкой? Дина любит шоколад.
    
   Ну что ж. В данном случае шоколадом дела не испортишь. Принимается.
   Сегодняшний торт - из пены белков, желтого масла, душистой ванили, хрустальных осколков сахара, тягучей сладости кофейного ликера. Осторожно опускаю в тесто мизинец. Пробую на вкус - все ли мне нравится. Кладу чуточку перца - жизнь должна быть острой. Пресная никому не нужна.
   Сегодняшний торт - с воздушным кремом из взбитых сливок и первой клубники. Я добавляю в него немного участия, немного верности, немного хорошего настроения. И цедру с четырех лимонов.
    
   Запах морского ветра и водорослей смешивается с запахом кофе.
   Под заключительные аккорды флейты ставлю на верхний корж две сахарные фигурки, кажущиеся отлитыми из фарфора. И никаких роз. Ни из мастики, ни из крема. Они совершенно не подходят Дине и Диме.
    
   Вздрагиваю от того, что кто-то дотрагивается до моего плеча. Пришли мои молодые заказчики. Мы договаривались на вечер. Только я, как всегда, забыла. Хорошо, что торт успел постоять в холодильнике. Хвалю себя за догадливость. Ставлю на стол свое творение. Кремовые волны на коржах покрыты белыми бурунами. Дельфины и акулы танцуют менуэт. Осьминоги аккуратно придерживают щупальцами клубничины в шоколаде. Бьют копытами морские коньки.
    
   Мальчик стойким оловянным солдатиком замер у плиты.
   Девочка, молитвенно сложив ладони, обходит вокруг торта. Рука непроизвольно тянется цапнуть марципановую рыбку с самого верха. Отодвигаю торт подальше - еще не время.
    
   - Какая красота! Даже есть жалко. И мы получились, как настоящие. И кислородные баллоны. И гидрокостюмы. А это правда, что о вас говорят? Ну то, что те пары, которым вы пекли свадебный торт, до сих пор вместе? И до сих пор любят друг друга?
    
   Я молча поправляю марлевую шапочку. Разве можно задавать такие вопросы Кондитерам?
    
   - А у меня ноги в туфлях на каблуках подворачиваются, - меняет тему догадливая Дина. - А Димка во фраке похож на удода. А тетя Мила отказалась приезжать, потому что приезжает тетя Тома. Зато приезжает Танька аж из Австралии. А... Ой, мы вас, наверное, задерживаем. Вас дома ждут, - цепкий взгляд девочки находит обручальное кольцо на моем пальце.
    
   - Нет. Ничего. Не ждут.
    
   - А как же так?
    
   - Так получилось...
    
   Девочка задумчиво трет рукой лоб. Потом ее глаза светлеют: "Ну тогда вам этот торт нужнее, чем нам! Давайте, вы его возьмете себе. И все у вас будет хорошо! А нам отдайте что-нибудь с витрины. Мы и так будем вместе. Всю жизнь. Мы только этих сахарных чудиков заберем. И этот марципан я все-таки съем."
    
   Не давая мне возразить, девочка берется за нож, отхватывает большой кусок от верхнего коржа и кладет на бумажную салфетку.
    
   - Держите. И съешьте все. А то вдруг не поможет.
    
   Осторожно отламываю чайной ложечкой маленький кусочек. Никогда не ела своих тортов. Торт - для заказчика. Такое правило. Но до сих пор заказчики не дарили мне моих же изделий. И Толику не дарили. И Старичку с Маросейки. Крем смешан с моими фантазиями. Пробую свои фантазии на вкус.
    
   Девочка и мальчик внимательно провожают взглядом каждую съеденную мной ложку. И улыбаются...
    
   Возвращаюсь домой усталая, в начале двенадцатого. Спину ломит - просто сил нет. Разношенные туфли норовят соскользнуть на невидимых трещинах в асфальте. Нелепая коробка оттягивает руки. Машинально отыскиваю взглядом свое окно. Впервые за долгие месяцы за занавеской горит свет.
    
   Кажется, что все просто.
    
    

Павел Подзоров

Выбор капитана Неверова

(или Испытание на человечность)

(Второе место - Номинация Рассказ)

    
    
   Во всеземном музее космонавтики стоит портрет. С фотографии на посетителей смотрит улыбающийся человек. Несмотря на молодость, его волевое лицо прорезано морщинами, а волосы белы, как снег.  В глазах человека на портрете  притаилась тоска...
    
   ***
    
   Это был его десятый, "юбилейный" полет. Капитан звездолета Алексей Неверов большую часть своей жизни провел в космосе. Даже родился он на корабле. Его родители тогда возвращались из исследовательской экспедиции со спутников Плутона. Целью экспедиции было исследование самого большого из них - Харона, а также посещение мелких: Гидры, Никты,  Кербера  и Стикса.
   Сама судьба определила жизненный путь Неверова. Школа на Луне, космическая академия, практика на Венере и Марсе, стажировка на внутрисистемных рейсах и наконец - дальний космос.
   Сейчас их звездолет находился на орбите  небольшой планеты СХ08-45 в Скоплении Плеяд. Звездолетчики окрестили ее - "Геката" - в честь античной богини ночи, властительницы мрака.
   Программа исследований состояла из целого комплекса мероприятий, включающих в себя высадку, поиск жизненных форм и наличия ископаемых, взятие образцов и многое другое. В общем, обычный дальний исследовательский рейд.
   Атмосфера Гекаты  состояла из двуокиси углерода с небольшими добавлениями азота, а также незначительной доли аргона, кислорода и прочих газов. Мрачному названию планеты способствовал постоянный сумрак, который был вызван наличием в ее атмосфере твердых пылинок, поднятых  поверхности планеты, жидких и твердых частиц, возникших в результате конденсации атмосферных газов и  метеорной пыли.
    Облака Гекаты преимущественно состояли из  кристалликов застывшего аммиака. Экипажу удалось наблюдать бури, даже сильные ураганы, а также  дожди и снегопады из аммиака.
   Присутствия органической жизни обнаружить не удалось. Однако планета имела весьма богатые залежи ценных элементов и представляла интерес для землян.
   Техника землян XXIII века была надежна и многократно проверена в самых агрессивных условиях. Однако, несмотря на это и на многократные системы дублирования всего предусмотреть было нельзя.
   Именно такой случай и произошел на теневой стороне Гекаты. После посадки на поверхность планеты и проведения программы исследований, двое членов экипажа -Сергей Пташук и Игорь Лойко - готовились к отбытию на корабль. И надо же было случиться так, что при совершении маневра разворота выброс из дюз планетохода задел осколок, который оказался не камнем, а куском замерзшего водорода. Внешняя силовая защита была выключена, т.к. в этот момент брались последние анализы грунта и атмосферы. Вспышка взрыва в темной атмосфере Гекаты была видна даже с орбиты.
    
   ***
    
   Неверов наблюдал за своими спутниками сквозь прозрачную стену реанимационного бокса. Скафандры и внутренний силовой кокон, конечно, частично защитили исследователей, но большой обломок манипулятора прошил оба тела насквозь.
   Аппараты искусственного поддержания жизни работали на пределе. Время неумолимо шло...
   "Надо принимать решение,  - капитан невидяще смотрел перед собой.  - В жизни каждого наступает момент, когда он должен сделать самый главный выбор. Правда, не такой, как у него... Жестокий выбор, который при любом исходе не сможет быть единственно правильным" ...
   Он закрыл глаза.  Как всегда, в такие моменты  перед внутренним взором появились лица жены и сына. Оба улыбались...
   В тот раз они решили все вместе навестить родителей Алексея на Европе - спутнике Юпитера. На льду была расположена небольшая станция, похожая на полярную, где они  работали и жили. Неверова в последний момент задержали в Управлении Дальразведки. Он должен был прибыть на рейсовой ракете через сутки.
   Но нелепый случай в виде незамеченного системами орбитальной защиты метеорита разом отнял у него и семью и родителей...
   Неверов очнулся.
   "Не время сейчас. Думай, капитан, думай"
   В момент аварии пострадали оба члена экипажа. Причем характер повреждений был весьма схож - внутренние органы: сердце у Сергея, легкие и правая почка у Игоря.
   Современная техника позволяла спасти человека даже на корабле. Но только одного! Пересадив ему непострадавшие органы другого.
   Бортовой медкомплекс, изучив состояние обоих пострадавших и проанализировав все возможности, дал заключение о благоприятном исходе  операции и в том и в другом случае с положительной вероятностью 0,8. Операционные роботы в любую минуту готовы были приступить к операции.
   Но ВЫБОР должен был сделать он - капитан Неверов.
   Неверов думал.
   Многократно взвешивал все за и против. Но единственный выбор, означавший спасение одного и смерть другого, он был сделать не готов.
   В одном экипаже с Сергеем и Игорем Неверов "бороздил" просторы дальнего космоса не один год. По сути, за это время они стали для него членами семьи - братьями  - за которых он, как старший, нес ответственность, журил за промахи, но, не задумываясь, отдал бы за них жизнь.
   "Как и любой из них", - подумал Алексей.
   Как тихо.
   Аппаратура работает бесшумно. За иллюминаторами безбрежная чернота космоса. А где-то, в невообразимой дали - Солнце. Неверов, наверное уже в сотый раз, проверил и перепроверил расчеты. Путь в Солнечную систему даже при максимальном ускорении, на пределе возможностей и, невзирая на гигантский расход топлива, займет более месяца.
   А жить им оставались часы.
    
   ***
    
   Перед самым отлетом, после пресс-конференции Неверов видел, как к Сергею подошла мать. Невысокая, пожилая, с застенчивой улыбкой и каким-то особенным светом в глазах. Она обняла Сергея на прощанье и сказала: - Береги себя, сынок. Мы с отцом очень гордимся тобой и очень любим. Хоть он и приболел и не смог тебя проводить - велел передать: мы обязательно дождемся тебя и наконец-то отпразднуем твой день рождения вместе, на Земле. Мы уже придумали подарок, но пусть это будет сюрпризом... Ты только возвращайся, сынок...
     - Хорошо, мама, - ответил он тогда...
   Игоря облепили дети. Старший просто стоял, обняв сидящего отца и прижавшись к его колючей щеке. Младшая дочка забралась к отцу на колени, целовала его, смеялась и щебетала без умолку:
   - В этот раз, папочка, ты от нас не отделаешься. Сколько раз мы собирались в космический зоопарк?.. Ты обещал нам много раз и всегда  у тебя что-то не получалось. А сейчас я все подсчитала. Ты как раз прилетишь к моему переходу в третий класс. И в честь этого наконец-то свозишь нас с Петей в зоопарк... Ну пожалуйста, папочка, - она смешно сморщила носик. - Обещаешь?..
   - Обещаю, солнышко. Вы, главное, слушайтесь. И берегите маму.
   В глазах стоявшей рядом жены Игоря блеснули слезы....
    
   ***
    
   Как выбрать?.. Как?!! Он  ведь не господь бог. Какое право имеет он решать чью-то судьбу?.  Выбирать: кому  Жить, а кому...Умереть!
   Но если он не сделает выбор в ближайшие часы - оба они погибнут. Неверов напряженно вглядывался в спокойные лица товарищей, находящихся в состоянии глубокого сна. Словно пытался что-то прочесть в них, хоть какую-то подсказку.
   - До начала операции  осталось три часа, - сообщил равнодушный механический голос бортового медкомплекса. - После истечения указанного времени, с каждой секундой вероятность успешного исхода начнет уменьшаться в убывающей прогрессии. Через восемь часов наступит летальный исход.
   Как просто компьютеру. Для него, страшное -  "летальный исход" -  просто слова.
   Что же делать? Бросить монету? Позволить кружку металла решить человеческую судьбу. Как он посмотрит в глаза детям Игоря? Его жене... Что скажет родителям Сергея - их единственного сына?..
   Их обоих ждут на Земле.
   Неверов, стоя у иллюминатора, смотрел в звездную тьму. Где-то, очень далеко затерялась Земля. Земля!
   Он вспомнил глаза своей матери, чуть грустную улыбку жены, задорный смех сына...
   Что ж, времени на раздумье больше нет.
   Неверов ввел все необходимые данные в медкомплекс и набрал на клавиатуре команду.
    
   ***
    
   Сергей очнулся. Все тело болело, словно пропущенное через жернова. Голова слегка кружилась. "Это от анестезии" - решил он.
   Рядом на койке лежал Игорь. Он открыл глаза почти одновременно с Сергеем.
   Не смотря на протесты медкомплекса в виде мигающих ламп, звуковых сигналов и увещеваний, оба оделись и, пошатываясь от слабости, отправились в рубку.
   Капитана на месте не было. Сергей взял вахтенный журнал из которого выпала записка. Последняя запись, сделанная рукой Неверова гласила:
   "157 день полета. Состояние экипажа - критическое. Даю команду на начало операции. Капитан А. Неверов".
   А в поднятой записке, написанной красивым размашистым почерком капитана, Игорь прочел: "С возвращением, ребята! Удачи! И - любите тех, кто вас ждет... "
    
   ***
    
   Во всеземном музее космонавтики стоит портрет. С фотографии на посетителей смотрит улыбающийся молодой человек с седыми волосами. Так получилось, что его день рождения совпал со Всемирным днем космонавтики - 12 апреля.
   Много лет подряд, в этот день, к портрету приходят двое мужчин с суровыми лицами. Они приносят большой букет цветов, а потом долго молча стоят, глядя на портрет. Портрет, с которого улыбается их капитан - Алексей Неверов...
    
    
    

Сергей Штуренков

Изумительный Энджи

(Третье место - Номинация Рассказ)

        Был обычный июльский вечер, на небе не было ни облачка, и только удушающий зной портил картину идеального лета. Я сидела на крыльце своего дома и задумчиво смотрела на линию горизонта.
   Трудно быть пятнадцатилетним подростком с моей ангельской внешностью. Подруги вечно завидовали, всеми силами пытаясь не взять меня с собой на прогулку, а ребята наоборот, хотели меня всегда и везде. Только вот нужно ли мне такое внимание они как-то меня и не спрашивали.
   Это было первое лето, в которое я почувствовала себя одинокой. Словно гадкий утенок, брошенный в мир суровых реалий.
   А у ворот все крутился соседский мальчишка, который переехал со своей семьей в дом Андерсенов около недели назад. Он был младше меня года на два и интерес к нему не мог появиться просто физически.
   Маленький, щуплый, с волосами, больше напоминавшими пересушенную солому и целой вселенной веснушек. Они буквально были везде, даже руки по локоть были усыпаны рыжими пятнышками. Смешной соседский мальчишка думала я с первого дня, как только его увидела. И кто бы мог подумать, что когда-нибудь я сама с ним заговорю.
   Он стоял у моего забора и напевал какую-то странную песню. Я долго прислушивалась, но так и не смогла разобрать исполнителя.
   Невольно переведя свой взгляд на нашу кошку, которая вальяжно вышла из дома, я потеряла его из вида.
   Подойдя к тому месту, где только что стоял мой сосед, я никого не увидела. И даже больше, улица вообще была полностью пуста. Огляделась вокруг, и по моей спине пробежали мурашки.
   И тут я увидела, что внедорожник его отца показался из-за поворота. Подъехав к дому, он вышел из машины, а с ним вышел и его сын, который только что был здесь. Но одет он уже был по-другому и, казалось, вообще приехал издалека. Об этом говорили пакеты, которые понес его отец в сторону дома. На них были принты с Калифорнийской ярмарки, а проходила она в сотне километров отсюда.
   - Прости. - Не выдержав подобной интриги с интересом подошла я к нему. - А ты только что...
   - Да, я был здесь, но давай не будем об этом никому говорить?
   - Нет, нет, я никому не скажу, просто не понимаю...
   - Я расскажу через час Эми, а сейчас мне нужно помочь отцу. Скоро увидимся.
   И он спокойно пошел к себе в дом, а я стояла и не могла понять откуда он узнал мое имя.
   Но буквально через час случился второй сюрприз. Я все также сидела на крыльце, читая очередной роман Кинга и вдруг из-за спины раздался знакомый голос.
   - Привет, Эми.
   Я даже вздрогнула от неожиданности.
   - Как и обещал, через час.
   - Ты меня напугал, - возмутилась я. - И как ты здесь...
   - Очень просто, я непростой ребенок.
   - Довольно информативно для моей подростковой фантазии. Но все же...
   -Я болен. - Перебил он меня. - И никто не знает, чем. Таких отклонений в природе еще не встречалось.
   Я даже не знала, что на это ответить. Но все же из любопытства задала свой вопрос.
   - А в чем это выражается?
   - Мутация мозга. Но я считаю себя человеком будущего.
   - Слишком рано родился, - подшутила я, но он воспринял это очень серьезно.
   - Скорее всего так и есть, - расстроенно ответил он. - Кстати я Энджел, для тебя можно Энджи.
   Я улыбнулась и протянула ему свою руку.
   - Эми. Для тебя можно Эм.
   - Хочешь я покажу тебе кое-что интересное? - Интригующе спросил он.
   - А давай, - без раздумий согласилась я, потому что умирать тут от скуки было просто невыносимо.
   И, взяв мою руку, он попросил ненадолго прикрыть глаза. Я сделала так как он хочет и тут же почувствовала, что климат мгновенно переменился. Стало холодно, ветрено и, я не вру, но мне на лицо падал снег.
   Я открыла глаза и увидела горы. Это было что-то невероятное. Такой красоты я не встречала даже на альпийских открытках. От переживаний в кровь поступил эндорфин и не удержавшись я повернулась к нему и поцеловала.
   - Ой, - раскраснелся он и со смущением опустил свой взгляд.
   - Да чего ты? Это моя благодарность за счастье. Надеюсь со щекой все в порядке? - Мы рассмеялись, и я тоже почувствовала себя как-то неловко.
   Когда мы вернулись обратно, я просто прижала его к себе и прошептала на ушко:
   - Ты изумительный, Энджи.
   Он хихикнул и с горящими от счастья глазами пошел к себе в дом.
   Следующий месяц был наполнен такой эмоциональной окраской, о которой люди не смеют и мечтать. Я побывала во всех концах света и, что самое главное, не боялась быть самой собой.
   Он рассказал о мыслях моих сверстников, и я ощутила себя взрослее на несколько лет.
   Он буквально мог все, и в какой-то момент я почувствовала, что безумно люблю его.
   Но однажды, когда я с отцом была в магазине, кто-то неизвестный задумал там ограбление. Все легли на пол, а я, почему-то не испугавшись, подошла к преступнику в маске.
   - Не стоит этого делать, ведь вам за это светят большие неприятности. - Я была чрезмерно любезна и как-то слишком спокойна.
   Но только не этот преступник. Он сделал бешеные глаза и крикнул.
   - Заткнись!
   - Я прошу вас...
   - Заткнись и ляг на пол! - Он наставил на меня пистолет и отец подбежал ко мне.
   - Эми, умоляю, делай как он говорит...
   Но я не собиралась давать волю этому грабителю. Будто что-то вело меня к справедливости.
   - Одумайтесь, сэр.
   И тут, отец, услышав затвор пистолета, кинулся на меня, прикрывая от пули.
   Я закрыла глаза и услышала выстрел.
   Страх полностью парализовал мое тело, и сквозь крики я едва разобрала слова.
   - Откуда он взялся?
   - Кто-нибудь видел?
   Я открыла глаза. На мне все так же лежал невредимый отец, а рядом, еле дыша, умирал Энджи.
   Кровь расползалась у него по футболке, и я осознала, что он умирает...
   - Почувствовал, что тебе нужна помощь... - с трудом проговорил он.
   Я заплакала и прижала его к себе.
   - Ты изумительный, Энджи... только прошу тебя, не оставляй меня здесь... без тебя я не справлюсь...
   Но он уже не слышал моих слов. Просто спас мою жизнь и ушел. А я в этот миг повзрослела. Правда, платить за это я буду всю мою жизнь...
    
  

Виктория Румянцева

(ранее публиковалось под псевдонимом Элла Жежелла)

По имени Одеяло

(Приз редакторских симпатий - Номинация Рассказ)

    
   Когда она вошла к прокуренную квартиру - мокрая, испачканная в грязи, в обнимку с игрушечным дельфинчиком, которого называла Одеяло, - то понадеялась, что взрослых охватит шок. Они увидят, в каком состоянии дрожащая девчонка, ужаснутся, а потом прижмут к себе. Хоть раз в жизни! Мама будет говорить слова любви и целовать ее мокрое личико.
   Мать, ее сожитель и гости, не обращая внимания на Инну, продолжали пить и обсуждать сложности жизни.
   - Я пришла, - крикнула девочка.  - Хочу есть.
   Но никто не откликнулся.
   Тринадцатилетнюю Инну охватила нечеловеческая злость. "Пьяницы проклятые!", она с силой ударила по двери. Мамин сожитель повел ухом, но не обернулся. Да он и раньше ее "не слышал".
   - Я там голодаю, а Вам все равно! Даже еды не оставили! Шла пешком через весь город, а Вы забыли! - приступы ярости часто охватывали Инну. Поэтому ее побаивались дети, а их родители запрещали водиться с девочкой, учителя же, бывало, отчитывали, что, мол, надо быть добрее, не то она будет обречена на одиночество.
   И хоть бы кто вник, что трудно оставаться доброй, когда домой идти не хочется.  Не знаешь, какой сюрприз тебя ждет - просто стенания пьяной матери на жизнь неудавшуюся и глупые сальные шутки ее собутыльников, или разгром, посреди которого, в батарее бутылок, спит кто-то, похожий на бомжа, а изо рта его стекает слюна.
   Единственное существо, которого она любила - игрушечный дельфинчик Одеяло.  Его подарили в раннем детстве, когда о ней еще, кажется, заботились.  Она смутно помнила то время. Ее всякий раз охватывала щемящая нежность. Инна тогда обнимала подаренного большого дельфинчика, засыпала, положив его себе на грудь. "Он на тебе как одеяло!" - сказала мама.  Маленькая Инна думала, что дельфины так и называются - "одеялы".  Потом, конечно, разобралась, но кличка так и осталась. Это был кусочек мира, которого она не знала, но придумала. Уютного, где тебя любят, обнимают, в доме сладко пахнет пирогами или кофе с корицей.
   - Никому я не нужна, - пожаловалась Инна Одеялу, ударившись мизинцем. Ей нравилось прижимать к груди что-то теплое, хотелось тепла и в ответ. Любить тоже. - Промок, бедный! - Инна качала дельфинчика, как ребенка, и теплые чувства поднимались в ней. Те заложенные в раннем детстве. Или придуманные позже. - Они оставили меня, Одеяло, оставили, - это было унизительно. Инна сидела среди других детей. Был день поминания усопших, Радоница. Великий праздник. Всех ребят вызывали и кормили. Кроме нее. Про Инну мать забыла.  На кладбище не съездила. Все трапезничали, рассказывая о своей семье, а она смотрела на остальных так мрачно, что никто и не спрашивал.
   Всего год прошел, а ее уже забыли. Да и не знали никогда, что уж выдумывать.
   Инна выскользнула из квартиры.
   - Никогда не приду сюда больше, - всхлипнула она.
   На свой страх и риск, Инна решила сегодня повидать родню, надеясь, что ее увидят и услышат. Но нет...
   Она боялась посмертного распределения.  С подростками всегда сложно - чтобы понять, куда их направить, ведутся долгие беседы,  дабы составить портрет незрелой личности и осознать, что же пресловутый маленький человек представлял из себя в мире.  
    Инна всю жизнь испытывала ненависть к свои пьющей матери и ее бесчисленным ухажерам-собутыльникам, к окружающим, насмехавшийся над ней из-за этого. Она знала, что главное - унести из жизни любовь. Да, оставшись в вакууме, Инна читала взрослые книжки. Искала ответы на недетские вопросы. Любви не было в ее жизни. Не создала.
   Инна хотела увидеть родню, узнать, что они скорбят по ней, пусть и не оставляют ей гостинцев, цветов, испытать спасительную нежность, а разозлилась больше.
   - Я буду гореть в аду, - заключила она покорно.
   Мостик, по которому нельзя проходить (из Земной жизни Туда, где ее пока держали до принятия решения), растаял. Разверзалась огромная пропасть, где плескалась кристальная вода. Она знала, куда ведет ручей. В Райские кущи. Но ей туда не попасть.
   Инна была так расстроена, что даже не удивилась, когда дельфинчик заговорил с ней человеческим голосом:
   - Почему ты так думаешь?
   - Я сеяла ненависть всю жизнь.
   - Ты же не виновата.
   - Да как сказать... Я в книге читала, что надо, даже если все доводят, оставаться доброй. Я же ненавидела всех.
   - Дорога перед тобой. Эта же речка, по которой можно доплыть туда.  Если бы тебе не надлежало попасть в Рай, ты бы ее не увидела.
   - Я не умею плавать. Это так, насмешка, - она покрепче прижала Одеяло, но он выскользнул из ее рук:
   - А я на что? Садись - доплывем!
   И, обратившись настоящим дельфином, Одеяло прыгнул в кристальную воду.
   - Садись на меня. Домчимся.
   - Меня не примут туда.
   - Ты хотела посеять любовь. Даже испытывала ее. Пусть ко мне, к игрушечному дельфину. Кто виноват, что тебе было некого любить? Главное - ты знаешь это чувство. Поехали! Я хочу играться. Ты ведь в детстве не играла?
   Не веря своему счастью, Инночка села на дельфина, он устремился туда, в свой новый дом, где есть счастье и любовь.
   То, что девочка так искала при жизни. То, что хотела отдать, но пока не смогла.
    
   2019
   https://drive.google.com/file/d/1CTgrlPBbYdoJmiazCMUy6go-pjpky0yR/view?usp=sharing
   https://drive.google.com/file/d/1iBl8A29REbe5objdLex0h6Jwlk1MFgkC/view?usp=sharing
    
   0x01 graphic
   [0] Мембранка - спортивная куртка, не пропускающая дождь, но испаряющая пот.
   [1] Каденс - скорость вращения педалей, подбирается сообразно с пульсом спортсмена.
   [2] Обвеска - тормоза, переключатели скоростей, звездочки и т.п.
   [3] Полуслики - покрышки с неярко выраженным протектором, слики - вообще гладкие.
   [4] КП - котрольные пункты, там надо фотографироваться на фоне таблички.
   [5] Круговое педалирование - особая техника, когда педали не только нажимаются, но и тянутся, осуществима только с пристегнутыми ногами, предъявляет дополнительные требования к коленным суставам, т.к. природой сухожильная сумка не предназначена для растягивания, дает значительный выигрыш в мощности, за счет включения дополнительных мышц, но требует больше кислорода.
   [6] Пелотон - основная группа, исключая сбежавших вперед лидеров и отставших.
   [7] Матрасный - прогулочный темп, местный жаргон.
   [8] Тягун - затяжной подъем.
   [9] Стоя - имеется в виду педалирование полностью поднявшись с седла.
   [10] Интубировать - в каком-то фильме даже корпус от шариковой ручки воткнули в трахею.
   [11] АИ - жаргон, точнее AI (artistic intellect) - искусственный интеллект.
  
  
   2020
  
  

Владимир Гораль

Бессмертие царей

Поствиртуальная новелла

(Первое место - Номинация Новелла)

  
  
    Ордынская конница нескончаемой вереницей брела по узкой горной дороге. Справа неприступные высоченные скалы. Слева обрыв и бурная горная река с ледяной, хрустально чистой водой. Горная дорога заканчивалась. Малорослые кони, почуяв холмистое зелёное предгорье, пошли резвее. С тихим счастливым ржанием, не обращая внимания на безразличных сонных всадников, рассыпались они по заросшим изумрудной травой холмам. Заросли колючего шиповника и кустов барбариса оказались перемешанными здесь с невысокими рощами жёлтой алычи. Повсюду пестрели ягодами невысокие деревья тутовника. Его сладкие плоды напоминали продолговатую малину необычной окраски. Они были цветными, белыми, тёмно-лиловыми и даже красными. Молодой ордынец, не слезая с коня, сорвал горсть ягод. С опаской отправил их в рот и тут же, выказывая удовольствие, оскалил в волчьей улыбке белые крепкие зубы.
   - Сладко!
   Темник Ногай жестом подозвал командира сотни нукеров и свою правую руку, тысяцкого Якуба. Военачальник приказал войску спешиться, выставить охранение и расположиться лагерем для отдыха. По многолетней привычке Ногай поменял коня, и на свежей адуу начал объезд лагеря. Тяжкая золотая пайцза на сыромятном ремне порядком натрудила шею, и Ногай раздражённо перекинул её с груди на спину. Хищно прищурив и без того узкие глаза, рассматривал он незнакомую местность.
   "Карым! Имя этой земли, словно крик ворона, - хмуро размышлял тумэнбаши. - Великий обещал отдать мне этот новый улус в управление. Обещал сделать ханом Карыма. А всего-то и попросил взамен о небольшой услуге. Не приказал - попросил, как друга. Шамана-колдуна найти попросил. А всем известно, что просьба Великого - это больше чем приказ... Где-то в этих древних карымских горах обретается величайший из колдунов. Имя у него странное, похоже, арабское, Эль Карат. И вот этот самый Эль Карат, дескать, владеет секретом бессмертия! Вот чепуха! Во всём виноват желтоглазый Сю, мудрец из Поднебесной. Хитрец, каких поискать! Коварный тощий змей и советник Великого хана. Это он назвал Великому имя карымского шамана. Поэтому Ногай сейчас со своими ордынцами здесь! Почему Великий так верит нелепым сказкам этого Сю? Какое может быть в этом грозном мире бессмертие для ничтожного существа по имени человек? Тысячу раз был прав мой дед, Бувал-богатур, когда говорил:
   "Безграничная власть, словно пригретая на груди волшебная змея. Укусы её желаннее поцелуев любимой, а сладчайший яд превращает самых мудрых в безумцев".
   Всё это хорошо, но где здесь, в этом шайтанском Карыме, искать проклятого колдуна? Может, его и не было никогда, а всё это - выдумки, интриги старого царедворца Сю. Перед самым походом Ногай пришёл в шатёр китайца. Пришёл не с пустыми руками - с подарком. Тумэнбаши ввёл в зелёный шатёр Сю большую, очень большую и сладкую урусскую женщину. Белоликую и пышную, словно набитую мягким пухом. Этой самке последние двенадцать лун почти не давали двигаться. Кормили как на убой, частенько поили сонным отваром, чтобы спала больше. Лишь бы пухла, росла вширь, становилась всё мягче и слаще. Ногай, может быть, и бесхитростный воин, но не глупец. Он давно заприметил с каким вожделением косится на женщин Великого хана желтоглазый Сю. Великий не ревнив, он понимает мужчин, а то давно приказал бы удавить своего наглого советника его же кишкой. Сю радостно принял подарок и чуть ли не залоснился от предвкушения... Странные они, эти дети Поднебесной! Китаец уложил женщину на пуховую подстилку животом вниз и бесстыдно обнажил её неохватные пухлые ягодицы. После чего приподнял собственный расшитый золотыми драконами чёрный шёлковый халат и расположился на тёплых розовых полушариях женщины своим голым тощим естеством. Наложница, скорее всего, даже не заметила присевшего на неё старого похотливого воробья и вскоре уснула.
   "Я доволен! Ты сумел угодить мне, солдат! - вкрадчиво замурлыкал Сю. - Открою тебе тайну. На твоём лице есть царственный знак - синеватая родинка чуть выше левой брови. Это печать власти. Такой же был у императора Чингиза... Если будешь слушать меня, далеко пойдёшь, хе-хе! Теперь иди. Мне не терпится оценить твое подношение по достоинству".
   ***
   Ночь, опустившись на карымское предгорье, принесла приятную прохладу. Тумэнбаши Ногай стоял на возвышении и в задумчивости смотрел вниз, на сотни костров, разведённых его воинами.
   "Знак моего древнего рода Борджигин - волк, не страшащийся пламени! Огонь! Вот мой покровитель! Он мне поможет!" - пришла вдруг в голову темника счастливая мысль.
    Ранним утром, ещё до восхода, вызвал он к себе тысяцкого Якуба и отдал ему очень странный приказ:
   - Возьми сотню воинов, спустись в долину к кипчакским селеньям и к вечеру приведи в лагерь как можно больше молодых матерей с их детьми. Они все будут кричать, так выбирай меж ними самых громких. Бери младенцев. Тех, кто едва научился ходить, тоже бери. И прикажи ордынцам приготовить к вечеру как можно больше самого сухого хвороста. Я собираюсь разжечь большой костёр и произвести дикий шум. Пусть это будет такой огонь, чтобы стало светло, как днём, и жарко, словно в степной летний полдень. Местные божки, сидящие на карымских ночных облаках, должны скорчиться от жара и заткнуть свои уши. Если конечно, ха-ха, они у них есть!
   Якуб выслушал приказ, молча кивнул и удалился. Он не был удивлён. Это лишнее. Дело солдата - исполнять волю начальника.
   Весёлая ночь! Высоко взметается пламя костра. Громко, чуя близкую страшную смерть, перекрывая писк своих младенцев, воют волчицами молодые матери. Их много. Якуб нагнал в лагерь целую толпу юных самок. Ордынцы обрадовались, хотели порезвиться с женщинами, но тысяцкий не позволил. Темник Ногай не велел. Пока...
   - Пусть эти бабы не воют без толку, - вызвав Якуба в свой шатёр, распорядился Ногай. - Если хотят выжить и сохранить своих щенков, пускай взывают к своему благодетелю Эль Карату. В этих краях, я слышал, кипчаки живут богато и всё благодаря этому колдуну. Он отнял у степняков привычку к вольной кочевой жизни и приучил возделывать землю, разбивать сады и виноградники. Так что, кто такой Эль Каратэти женщины знают. Для начала забери у матерей младенцев и бросай их по одному в костёр. Да не торопись. Пусть бабы прочувствуют, пусть разорутся громче.
   Якуб молча выслушал своего предводителя, но не тронулся с места.
   - Я всё сказал! Иди, Якуб! Что стоишь? - удивился Ногай медлительности, своего обычно расторопного заместителя.
   Тысяцкий продолжал стоять столбом... И вдруг наступила тишина! Глухая и давящая... Словно огромная войлочная попона свалилась с небес и накрыла всё вокруг. Смолкли женские и детские крики, ржание коней, разговоры и смех воинов. И тогда хану Ногаю стало действительно не по себе. Он вскочил, подошёл к Якубу и попытался встряхнуть его. С таким же успехом он мог попытаться встряхнуть огромный кусок скалы. В смятении тумэнбаши покинул свой шатёр. Всё вокруг застыло. Окаменело. Даже воздух стал тяжёлым. Замерли в самых нелепых позах люди и кони. Было тихо до звона в ушах. Не слышно даже пиликанья ночных сверчков. Однако по-настоящему Ногай испугался, когда взглянул на пламя огромного, разожжённого по его приказу костра. Огонь изменил цвет. Из алого он стал сине-багровым. Словно лицо старика, сражённого ударом собственной крови в голову. И ещё... Высокие языки пламени не плясали как прежде, хищно и весело. Они едва двигались, лениво шевелились, словно подвешенные к небесам сонные сине-багровые змеи. Ногаю стало зябко, да что там, ему стало ужасно холодно. Он двинулся к огню, обошёл окаменевшую с искажённым лицом молодую женщину. Её серое домотканое платье было разорвано. Наружу торчала упругая, налитая молоком смуглая грудь. Мать судорожно прижимала к себе младенца, мальчика месяцев шести от роду. Темник подошёл к костру и поднёс заледеневшие пальцы прямо к лениво шевелящимся багрово-лиловым языкам.
   - О, небо! До чего хилое пламя!
   Чтобы поймать хоть крохи тепла, Ногаю пришлось сунуть руки вглубь, в сердцевину огня! Туда, в самое нутро, где медленно шевелилось сонное тепло.
   - Иди ко мне, мой жеребёнок! - раздался вдруг за спиной темника женский голос.
   Ногай обернулся в смятении и увидел улыбающуюся круглолицую девушку, одетую в шитый серебряными узорами кафтан-дели. Темник узнал её. Это была она, его мать, юная Кюрюльте.
   - Как же так, ээж? Ведь ты давно умерла? - произнёс Ногай осипшим от ужаса и изумления голосом.
   - Никто не умирает до конца, сынок! - ответила Кюрюльте.
   К ужасу Ногая его мать на глазах начала превращаться в коренастого крепкого мужчину в походном облачении. На груди у неизвестного тускло блеснул прямоугольный знак.
   - Моя золотая пайцза! - похолодел военачальник.
   Темник узнал этого человека. Это был он сам.
   - Но как это может быть? - прохрипел Ногай.
   Вместо привычной благородной тяжести пайцзы он вдруг почувствовал на своей груди что-то тёплое, шевелящееся, с часто бьющимся сердцем. Воин осторожно покосился на Это и увидел собственные руки, голые и тонкие. Женские руки. Они судорожно прижимали к груди младенца, мальчика месяцев шести... И ещё... Ногай вдруг отчётливо понял, что дорожит этим мальчиком больше собственной жизни. И причина тому- материнская любовь. Бескрайняя, как степь, и бездонная, словно небо над ней. Дух жестокого Ногай-хана волею глумливых карымских богов, оказавшийся в теле юной женщины, судорожно заметался, забился, задыхаясь, в этой слабой, наполненной отчаянием и любовью оболочке.
   Сонными змеями едва шевелились сине-багровые языки дьявольского костра. Возле костра неподвижный, словно каменный истукан, стоял монгол в дорогом воинском облачении. У его ног примостилась на коленях молодая смуглая женщина. Она судорожно прижимала к груди младенца.
   Вдруг, подняв к сумеречным небесам с бледной луной в зените черноволосую голову, женщина завыла, словно одинокая, терзаемая неисповедимой, смутной и злой тоской одинокая волчица. Целую вечность рыдала она горько и безысходно ...
   ***
   Темник очнулся во мгле. Он лежал на своём походном ложе, старой верблюжьей кошме. Караул явно проспал, и светильники в шатре погасли. Одни лишь угли, источая ускользающее тепло, багровели в глубоком медном тазу-грелке.
   "Начальнику караула перед строем прикажу отпилить голову тетивой лука! И не посмотрю, что он один из моих лучших нукеров" - раздражённо подумал военачальник.
   Ногай присел на кошме и потряс тяжёлой головой. Затем он с силой принялся протирать глаза обеими руками и вдруг с ужасом покосился на свои влажные шаровары. Хрипло и тихо Ногай-хан пробормотал:
   - Обмочился! Какой стыд! Что за страшная сказка мне приснилась? Словно я снова в младенчество вернулся!
   - Ты искал встречи со мной, воин? - раздался совсем рядом мужской голос.
   -Кто здесь? - взметнувшись с кошмы, стремительно вскочил на ноги князь.
   Он успел схватить, как всегда лежащий подле него любимый дамасский клинок, и теперь выставил перед собой обнажённую смертоносную сталь. В то же мгновение все светильники в шатре, словно по команде, разом вспыхнули. Ногай почти ослеп на короткое время и принялся размахивать саблей. Князь со свистом описывал вокруг себя разящие оборонительные круги. Едва привыкнув к свету, темник увидел совсем рядом белого, как лунь, тощего старика в светло-сером домотканом кафтане, перепоясанном грубой древесной верёвкой. Старец, сидя на кипе одеял, оглаживал длинную седую бороду и широко улыбался. Дед будто хвастался на диво великолепными, словно царские жемчуга зубами.
   - Ну-ну! Остынь, новоиспечённый правитель Карыма! Наместник Великого хана Золотой орды не погибнет от руки древнего старца, его ждёт славное будущее! - насмешливо проворчал старик и жестом хозяина предложил Ногаю, словно псу, вернуться на оставленную кошму.
   Ногай вскипел от такой наглости, но вспомнив только что пережитое, промолчал и уселся обратно, на верблюжью шкуру.
   - Я знаю, кто ты! Ты колдун Эль Карат! - прохрипел темник и посмотрел исподлобья на своего незваного... Хотя нет! Как раз очень даже званого гостя.
   Старик в ответ лишь ещё раз усмехнулся и вдруг, словно устав сидеть, поднялся. Дед оказался невиданно рослым. Это даже хорошо, что Ногай сидел и помалкивал, а то получилось бы неловко. Не последнему в Золотой орде аристократу, мужу богатырского сложения и высокого для монгола роста пришлось бы беседовать с этим чёртовым колдуном снизу вверх, задрав голову.
   - Не будем терять время на разговоры, Ногай-хан! - сурово, с железной решительностью заявил Эль Карат. - Ты до сих пор жив лишь потому, что у тебя над левой бровью царственный знак. Ты зверь! Но ты важен для этого мира! Отпусти пленённых тобой женщин и их детей. И позаботься, чтобы твои люди не прикасались к ним больше. Я выполню твоё желание. Ты получишь то, что искал! Завтра к тебе в лагерь придёт моя дочь. Её зовут Амина. Она отведёт тебя в нужное место. Запасись терпением, потому что путь будет неблизким.
   Произнеся это, старик исчез, будто и не было его в шатре тумэнбаши...
   ***
   Вороной с серебристым отливом красавец-ахалтекинец шёл спорой рысью впереди сотни конных ордынцев. Монгольские лошадки под коренастыми невысокими всадниками смотрелись на фоне этого царственного скакуна прямо сказать убого. Правила этим царским конём щуплая чернявая девочка, дочь колдуна Эль Карата по имени Амина. Тумэнбаши Ногай, признаться, ожидал увидеть на её месте какую-нибудь небесной красоты деву и был очень разочарован, когда вместо ожидаемой луноликой богини Якуб привёл в его шатер этого худосочного чернявого ребёнка. Темник оставил своё войско на попечение Якуба, а сам возглавил сотню нукеров, своих личных воинов. Это были отборные, бывалые вояки. С ними он и отправился в неизвестность. Причём с этой мелкой Аминой в качестве проводника.
   Перед походом дочь колдуна поставила условие беспрекословно следовать её советам. Тут же с достоинством и красноречием седобородого мудреца эта малявка не преминула дать князю первый:
   - Послушай меня, Ногай-хан! Передай своему верному помощнику Якубу знак своего ханского достоинства и символ власти беклярбека, золотую пайцзу. Сделай это во избежание кривотолков при свидетелях. Выбери девять из десяти тысяцких твоего войска. Объяви им, что исполняешь волю Великого хана. И это будет истинная правда... Жертвуя сейчас малым, позже ты приобретёшь неизмеримо большее. Сам же облачись в одежды обыкновенного сотника и следуй с небольшим отрядом за мной.
   Ногай хмуро кивнул.
   Если бы еще семь лун назад какой-нибудь ордынский шаман предсказал ему, что совсем скоро он станет настолько глуп и безрассуден, темник лично избил бы враля до полусмерти.
   - Иди по этой лесной тропе, Ногай-хан, - указала дорогу Амина и, глядя прямо в наполненные тревогой глаза монгола, продолжила. - Вскоре ты выйдешь к песчаному логу. Там, в низине, ты увидишь множество огней. Призови всё своё мужество и ступай вперёд. Там ты получишь наставление... Ты избран Великой тенью по согласию Света. Этот мир и всё сущее состоят лишь из чередований Тьмы и Света. Дело в пропорциях... Но именно они важны...
   С тяжёлым сердцем спускался Ногай по песчаному склону. Не нравились, ох, не нравились ему эти мигающие в низине бледно-багровые огоньки. Князь уже различал сидящие возле костров небольшие группы людей в парках и малахаях. Утопая по щиколотку в рыхлом песке, приблизился темник к ближайшей компании.
   - А ведь это мои соотечественники! - прибодрился и даже обрадовался Ногай. - Такие же как я, родные воины-монголы.
   Никогда прежде тумэнбаши и в голову не могло прийти поставить себя, аристократа, рождённого в знатной семье князя-найона, вровень с простыми ордынцами. Да ещё и поименовать их родными! В глаза князю бросился малахай одного из воинов. Приметный головной убор, увенчанный чёрным куньим хвостом с белой полосой посередине.
   - Тургэн! Друг! Это ты? - со смесью радости и ужаса окликнул обладателя чёрного малахая Ногай.
   Тумэнбаши было чему ужасаться. Ведь Тургэн, воин по кличке Чёрный малахай, товарищ Ногая по его детским забавам, верный из вернейших его нукеров, погиб больше ста лун назад. Тогда он ценой жизни защитил от прорвавшейся урусской конницы ханский холм темника, его шатёр и стяг. Да что там, храбрый и верный богатур спас самого Ногая.
   Чёрный малахай обернулся на зов. Это действительно был Тургэн. Ногай узнал его по широкой приветливой белозубой улыбке да по изрядной щербинке в передних зубах. Улыбку другу подпортил сам Ногай, когда в далёком детстве неосторожно запустил ему в лицо тупую стрелу из игрушечного лука. Правда, сейчас Тургэн улыбался даже слишком широко. Причина тому была проста - у него не было губ. К тому же вместо весёлых тёмно-карих глаз на лице Тургэна зияли чёрные круглые провалы. Увидев своими чёрными дырами испуг друга, Чёрный малахай не на шутку развеселился.
   - Ух-ух-ух! - засмеялся Тургэн.
   Захохотал гулко и глухо, словно голодный хищный филин в ночи.
   - Ух-ух-ух! - обернувшись к Ногаю голыми, жёлто-лоснящимися костяными ликами, поддержали Тургэна остальные, сидящие у костра воины.
   Ногай каким-то чудом узнал их. Славный Шона, верный Цэрэн, весёлый Хулан, молчаливый Инур - все они, его близкие друзья, защищая ставку своего полководца, погибли тогда под клинками урусов. Темник в смятении сделал шаг назад и, оступившись, упал навзничь. Перед глазами мелькнул чей-то разодранный полуистлевший сапог с клочьями собачьего меха наружу. Из сапога торчали белесые кости пальцев стопы...
   Над Ногаем, бессильно лежащим на песке, выросла чёрная тень.
   - Эль Карат?! - почти обрадовался явлению ненавистного колдуна темник.
   - Нет! - грозно прозвучал неожиданный ответ. - Чему я тебя учил, сын? Если упал, не медли! Извернись змеёй и вскочи на ноги. Пока не добили!
   - Это вы, о, Татур! Мой почтенный отец! - с всё той же смесью радости и ужаса опознал родителя Ногай.
   Дородный военачальник прытко вскочил на ноги и попытался заглянуть в лицо стоящего перед ним. Однако ничего, кроме густой тени под остроугольной шапкой-малгаем он не увидел. Отец подвинул ногой к костру невесть откуда взявшуюся, свёрнутую в тюк походную верблюжью кошму Ногая и присел на неё. Он жестом приказал сыну последовать его примеру. Темник подчинился, потеснив своих, ставших вдруг безучастными к происходящему мертвых друзей.
   - Я разочарую тебя, сын, но и здесь, в Посмертье нет покоя нашим душам, - глухим голосом начал свою речь Сабудай. - Властитель Тьмы благоволит мне. Поэтому ты сейчас здесь. Тебя ждёт славное будущее. Силы Тени и Света заключили временный Союз. Нам, смертным, не по силам понять пути демиургов. Главное, всегда помни, ты, Ногай, сын Татура, - Тень. Амина, дочь великого Эль Карата, - Свет. Вместе вы - супруги. Ваш общий долг - сохранять равновесие этого мира...
   - Но почему я?! - встрепенулся Ногай, подавшись всем телом к отцу. Но взгляд его уткнулся, как в стену, в беспросветную мглу...
   Темник очнулся посреди сырой ночной чащи. Ордынский князь лежал на песке, свернувшись плотным калачиком. Жгучий стыд, обдав яростным жаром, мгновенно пробудил и согрел его.
   - Какой позор! Я валяюсь здесь, словно мёртвый младенец, вырванный чёрной повитухой из материнской утробы.
   Ногай вскочил на ноги. Озираясь, он принялся отряхивать от песка одежду.
   - Ты больше не должен ничего опасаться! - прозвучал вдруг из темноты знакомый звонкий девичий голос.
   - Амина? - не слишком удивился темник.
   Девушка шагнула навстречу к нему из сумрака леса. Она остановилась у торчащего из земли корневища и спокойным, обыденным тоном продолжила:
   - Все души бессмертны, но только твой бессмертный дух сохранит память обо всех прожитых тобой жизнях. Это великая миссия и тяжкая ноша. Ты получишь желаемое и не раз сполна утолишь своё тщеславие. Ты не можешь существовать без меня, но всегда будешь хотеть остаться один. Не единожды ты взбунтуешься, чтоб всё забыть и отречься от своей миссии. Такова твоя природа. Но я необходима тебе, а ты - мне. Мы всегда будем вместе, князь! Подобно Свету и Тени. Я всегда всё исправлю! Я всегда всё напомню! Я всегда приду на помощь и спасу тебя от самого себя!..
   Неожиданно для самого Ногая чёрная нутряная ярость принялась, словно клубы ядовитого дыма, окутывать его мозг.
   - Ты говоришь, словно владыка Земли и Неба, наглая малявка! Не пора ли унять твою непомерную спесь?! - стиснув зубы, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на девушку, прошипел темник.
   - Тёмная половина вновь одолевает тебя, князь, - грустно покачала головой Амина. - Но так и должно быть. Мой отец, великий Эль Карат, предупреждал меня... Ты побывал в Посмертье. Это пробудило память твоего бессмертного духа. Таковой имеется у каждого, но только мудрые всегда помнят об этом. Груз воспоминаний из тысяч прожитых жизней не по силам бренной человеческой оболочке. Только временно гостящий в очередном теле бессмертный дух способен на это. Мрачные тени прожитых тёмных жизней смущают тебя... Однако запомни накрепко, князь, как ни назидательно это звучит, но лишь светлые благодеяния приносят Спокойствие Духа. В этом и есть подлинное Бессмертие царей...
   Произнеся это, Амина, словно растворилась в воздухе.
   А будущего Великого хана Золотой орды вдруг оставили силы, и он рухнул навзничь, лицом к небу. Облака и синева над ним смешались в неистовом безумном вихре. Стихии огня, воздуха и воды, силы тьмы и света подхватили и понесли Ногая в непостижимую, немыслимую дальнюю даль жизни...
  
   *** ***
   - Привет, девочка! Как ты себя чувствуешь? Всё нормально?
   Возвращение в опостылевшую реальность из яркого, сверкающего всеми красками, полного бурных страстей мира Анну совершенно не радовало. В эти минуты ей остро хотелось лишь покоя и одиночества...
   "К чёрту! Он всё равно не отстанет!"- раздражённо решила Анна и, широко распахнув глаза, вызывающе грубо и громко ответила:
   - Да вернулась я! Вернулась!
   Она устало обвела взглядом всё ту же давно надоевшую, круглую пустую комнату, в которой находилась.
   Чуть вогнутые внутрь матовые пластиковые стены источали скучно-безмятежный бледно-сиреневый свет.
   Анна полулежала в длинном, похожем на инвентарь дантиста, кресле. Её голову венчала серебристая ажурная диадема. Современный терапевтический нейро-сенсорный шлем выглядел царственно, словно работа искусного ювелира...
   Очень высокий, худой, облачённый в белый халат пожилой мужчина наклонился над Анной. Его узкое, бледное лицо украшала экстравагантная, длинная и белоснежно седая борода. Пронзительно чёрные, чуть раскосые глаза смотрели на Анну с нетерпеливым, жадно-испытующим вниманием.
   Мужчина осторожно снял шлем-диадему с коротко стриженной, почти мальчишеской черноволосой головы Анны и вопросительно посмотрел на неё.
   - Да знаю, знаю я процедуру! Не в первый же раз! - перешла Анна на более мирную интонацию и, подавив непрошеный зевок, продолжила:
   - Сегодня 10 января 2036 года. Меня зовут Анна Михайловна Ногаева. Возраст шестнадцать лет. Месяц назад мне был поставлен диагноз: биполярное расстройство четвёртого зет типа. В данный момент я нахожусь в "Международном виртуальном центре коррекции личности". Рядом со мной мой лечащий врач Эльдар Каримович Ратмиров. Я только что прошла контрольный сеанс экспериментальной корректирующей геймотерапии. Нотариально заверенное мной и моими опекунами согласие на данную процедуру прилагается... Требование о полном информировании меня и моих опекунов о ходе лечения прилагается...
   Послышался мелодичный, словно от серебряного колокольчика, звон. На стене напротив Анны и стоящего рядом с ней доктора Ратмирова один за другим начали вспыхивать круглые, словно корабельные иллюминаторы, невидимые прежде мониторы.
   - Профессор личностной корректологии Пак Чен... Нейропрограммист, геймотерапевт Стивен Драйв... Заслуженный психонейролог России Виктория Глазунова... Корректор личностных проблем, нейропсихолог Наоми Оно...
   Кругляши вспыхивающих экранов продолжали теснить друг друга и напоминали уже гигантские пчелиные соты. А мягкий, идущий словно с молочно-матового потолка мужской синтетический голос всё никак не мог закончить представление всё новых и новых гостей Анны и её седобородого доктора.
   На правах первого включения вступил широко улыбающийся со своего экрана доктор Пак из Сеула:
   - Дорогой Ратмиров! Я наблюдал нейрохимические обмены головного мозга вашей пациентки! Это блестяще! Полная ремиссия! И ещё! Я в бесконечно возбуждённом восторге от того, как вы, Ратмиров, в образе Эль Карата тщательно курировали процесс терапии своей пациентки. Прямое участие геймотерапевта в игре - это революция в области интерфейса! Но скажите, как вам вообще пришла в голову эта блестящая идея соединить в обучающем историческом гейме личности Ногая и Анны?!
   Мужской синтетический голос в комнате не передавал эмоций корейца. К тому же синхронный гугловский перевод с интеринглиша на русский оставлял желать...
   Тем не менее доктор Ратмиров, не мешкая, ответил:
   - Всё просто, коллега Пак! На идею с Ногай-ханом меня натолкнула фамилия моей пациентки!
   Огромный краснолицый американец восторженно грозил с экрана пудовыми волосатыми кулачищами и, казалось, вот-вот вывалится из своего "иллюминатора" в комнату:
   - Ратмиров! Ваша версия глубокой геймотерапии - просто шедевр! Идея же слияния максимально несовпадающих личностей пациента и цифровой генной матрицы реального исторического персонажа - это... просто куча... бриллиантов... Вы полностью выправили гормональный мозговой фон вашей подопечной! Я не имею слов... Ратмиров! Вы жёстко гребущий гений! Как блестяще в ходе лечебной игры вы со своими дико страшными, но в то же время морально правильными сказками помогли вашей пациентке подавить волю Ногая! Анна полностью подчинила себе эту чёртову, зверски упрямую матрицу его личности...
   Приятно раскрасневшийся от похвал Ратмиров уже пребывал на пути к седьмому небу, но тут слово взяла психоневролог Глазунова. Поджав и без того тонкие губы она заявила:
   - Я бы поумерила ваши восторги, коллеги! Давайте наблюдать глазами полными трезвости! Стабилизация и скорость нейрообмена, ферменты, гормональный фон, стойкая ремиссия, а также общий гомеостаз действительно впечатляют. Успех уважаемого Эльдара Каримовича несомненен, болезнь отступила! Однако альтернативой постоянного приёма препаратов явилась мощная игровая зависимость пациентки... Кроме того напомню, в процессе терапии мы наблюдали практически полное слияние личности пациентки с цифровой матрицей реально существовавшего человека, исторического лица... Генетический материал хана Ногая был взят из его подтверждённого захоронения в Крыму. Я имею в виду раскопки на Чар тёпе. Фактически это была эксгумация... Согласна, доктор Ратмиров - блестящий геймотерапевт. Он практически воссоздал личность Ногая. Это прорыв, который рождает, возможно, блестящие перспективы, предопределяет настоящую революцию в исторической науке, педагогике, медицине и ещё бог знает в чём... Но поверьте моей интуиции учёного! Это крайне рискованно! Я призываю вас, коллеги, к полному запрету использования генетическо-цифровых матриц реально существовавших личностей... Здесь и сейчас мы вторгаемся в тёмную, неизведанную, чреватую смертельными опасностями вселенную...
   На этих словах доктора Глазуновой десятки её коллег негодующе зашумели из своих "иллюминаторов" ...
   Тут же вступила Наоми Оно, женщина с лицом разгневанного сфинкса:
   - Доктор Ратмиров! Я как убеждённая феминистка выражаю решительный протест против допущенного вами постыдного унижения женского достоинства. Это вопиющее преступление произошло в процессе личностного слияния вашей юной пациентки и этого оголтелого монгольского сексиста Ногая! Созданная вами цифровая матрица ужасной личности Ногай-хана вполне могла виртуально изнасиловать сознание невинной Анны, превратив её в реальную мужскую шовинистку. А безобразная сцена с этим китайским извращенцем Сю и его несчастной наложницей! Один самец подарил другому женщину, словно вещь!.. А что, если после такого нейро-психологического надругательства ваша несчастная юная пациентка уже никогда не сможет испытать истинной любви?! А именно чистого и светлого влечения к себе подобной...
   *** *** ***
   - Боже, какая дура! - дослушав возмущённые речи госпожи Оно, мысленно усмехнулась Анна.
   - Ты права, Амина! - согласился Ногай. - Случается, что и могущественная ведьма имеет на плечах куриную голову! Но ещё скажу я тебе! Также и прочие, являющиеся из воздуха великие шаманы, друзья твоего почтенного отца Эль Карата, они не мудры! Подобно неразумным детям эти колдуны говорят только о своих играх! Когда Я, волею рока, стану бессмертным царём этого мира, ни один глупец не будет иметь слово в Великом Совете...
   - Когда МЫ станем бессмертными царями этого мира, Ногай-хан! - мягко, но решительно поправила мужа Анна и, устало опустив веки, добавила:
   - И рок тут ни при чём, можешь не сомневаться! В мире моего почтенного отца Эль Карата достаточно серверных ресурсов ...
  
  

Джон Маверик

Птичка-невеличка

(Второе место - Номинация Новелла)

  
  
   Переводные картинки, вот как они называются. Мочишь такую в воде и накладываешь на чистый лист, а после осторожно, чтобы не порвать подложку, счищаешь верхний слой: мягкими движениями указательного пальца скатываешь в тонкую трубочку. А по ним - под тонкой бумажной пленкой - открывается рисунок. Яркий и влажный - сияющее новорожденное чудо. Дерево или дом, или гриб с глянцевой шляпкой, длинноногая кукла или кошка, сидящая на задних лапах. Не важно что. Главное - это превращение. Не создание нового - ведь рисунок находился там с самого начала, и легкие касания руки не сотворили его, а лишь освободили от ненужной шелухи.
   Лаурин медленно проводит ладонью по раскрытому на развороте альбому. Вот если бы такой фокус можно было проделывать с людьми. Например, с мамой. Соскоблить с нее морщины, и седину с волос, и глубокую пепельную грусть, разлитую в глазах, и скорбные складки в уголках губ... И станет она опять веселой и молодой. Или Лаурин сделать такой, как два года назад, когда у нее в боку еще не сидел волчонок. Как бы она хотела! Всего на один день забыть о ноющей боли под ложечкой. Не пить лекарств, от которых тошнит и выпадают волосы. Не колоть болючих уколов. Не замирать, прислушиваясь к себе и гадая, что он там делает? Какую косточку сейчас грызет? Про волчонка она сама придумала. Мама зовет просто - "оно", понижая голос до пугливого шепота. Как будто то, что сидит у Лаурин в боку, может услышать и разозлиться еще больше. Как будто оно, и правда, живое и ему не все равно, что о нем говорят.
   Иногда девочке становится жалко волчонка, стоит лишь представить, как он ворочается в темноте, пытаясь выбраться на волю. Зубастый серый зверек, никогда не видевший света. Лаурин бы его освободила, если бы могла, но волчонкова свобода - смерть для обоих. А что тут странного, это ведь сплошь и рядом, когда вместе больно, а друг без друга - никак. На самом деле она ничего такого не думает, а только вспоминает бабушку и деда, похожих, как правая и левая рука, вспоминает маму и папу, как они ссорились, со слезами и криками, и как мирились над черепками разбитой посуды - и чувствует грусть. Поглаживает бок, терзаемый волчонком - и снова чувствует грусть, глубокую и мутную, как вода в колодце. Девочка не сознает, но смутно ощущает, что все вещи в мире нанизаны, как бусины на одну нитку.
   А потом ее мысли плывут вдаль, туда, где на колючей проволоке болтается серая табличка с черепом и костями, а рядом - неприметный указатель на столбе. Лаурин не умеет читать, а если бы и умела, все равно не могла бы узнать, что там написано, потому что буквы стерлись. Впрочем, она и так знает. Дед видел надпись, когда та еще была читаемой. "Река Стока" - гласил указатель. Густой, зловонный поток, опасный для всего живого на много километров вокруг. Зона отчуждения. Дед помнил, как очень давно, еще в его детство, в Стоке водились мальки - крошечные мутанты, вялые и скрюченные, как запятые, но все-таки живые рыбки. В ней уже тогда запрещалось купаться, а они, ребята, все-таки лезли в воду, выскакивали из нее, как ошпаренные, а после по всему телу выступала красная сыпь. Они набивали карманы золотыми камешками, обкатанными рекой, и делали свистульки из стеблей тростника. На крутых берегах Стоки росла настоящая трава, изжелто-зеленая, с белыми искорками маргариток. В сухие летние дни, она становилась жесткой, как щетка, и приятно колола ступни. Да, в те времена по земле можно было ходить босиком, не боясь наступить на стекло или железяку, или растянуться на лужайке и дремать под стрекот кузнечиков или щуриться сквозь ресницы на ослепительно синее небо, гладкое, точно скатерть, в молочных лужицах облаков.
   После того, как в Стоку спустили какую-то химическую гадость, ничего этого не стало. Ни кузнечиков, ни травы, ни золотой гальки на дне, пятнистом от солнечных бликов, ни мальков, даже небосвод - и тот как будто скукожился, потемнел, как палый лист. Ядовитые облака текли над ядовитой водой, орошая все новые и новые участки едкими кислотными дождями.
   - Сперва мы убили реку, а теперь она убивает нас, - вздыхал дед и рассказывал притихшей внучке об исследовательской группе, пропавшей в окрестностях Стоки без малого тридцать лет назад. Трое ученых-химиков и пятеро аспирантов, а среди них - черноволосая девушка по имени Анна.
   - Она могла стать твоей бабушкой, - говорил дед, и его старые глаза слезились, как от сильного ветра.
   Девочка недоверчиво качала головой и была права. Ведь это те же бусины - невозможно вытащить одну, не рассыпав остальные. Другая бабушка - другая мама - другая Лаурин. Не бледная, как мучной червь, а смуглая и черноокая, с вороной косой. А может, и вовсе не Лаурин, а какой-нибудь мальчишка.
   "Бабушка, которая не бабушка", - думала она, воображая Анну сказочной феей в длинном золотом платье, строгой, но доброй. Такая не раздает подарки направо и налево, но уж если одарит...
   А сейчас ни деда нет в живых, ни бабули. Ушли одна за другим, услышав о болезни любимой внучки. Если бы мама не запретила ей говорить о смерти, Лаурин бы спросила: где они сейчас? Далеко или близко? Видят ли они ее, ждут ли?
   Иногда, войдя в комнату, она замирала от странного ощущения. Как будто там кто-то есть. Сидит у окна, уткнув нос в электронную "читалку". На плечах у туманной фигуры - бабушкин шерстяной плед. А в другой раз в воздухе витал запах табака из дедушкиной трубки.
   И сердце пускалось вприпрыжку, казалось, что вот они, близкие и любимые - стоит протянуть руку... но таяли смутные образы, оказываясь игрой светотени. Лаурин плакала, накрывшись с головой одеялом, не понимая, почему дедушка и бабушка покинули ее - именно теперь, когда ей так больно и плохо. Девочку душила обида. Они ее предали! Если кто и мог прогнать волчонка, то это был дед. Он не боялся никого и ничего, даже бешеной собаки. Он способен был - одним взглядом - одолеть любую тварь. Только перед смертью дедуля стал совсем слабым, кричал и плакал, как ребенок. Он кричал:
   - Я хочу к Анне! Отнесите меня туда, где Анна!
   Бабушка держала его за руки.
   - Тише, тише... Анна умерла.
   - Она жива, - плакал дед. - Она там, живая, а не мертвая. Как я мог не знать? Река не отбирает жизнь, а дает. Отнесите меня на реку!
   "Бедняга Ханс бредит", - шептались стоявшие у кровати люди.
   В последние минуты он уже не мог говорить, а только хрипел, но его глаза отчаянно молили.
   - Бабуленька, - спрашивала потом Лаурин, - а почему дед хотел на Стоку? Он думал, что река его вылечит? Или что Анна его вылечит?
   Бабушка поджимала губы.
   - Бабуля, - настаивала девочка, - ты не любишь Анну?
   - Да нет, - она рассеянно гладила внучку по голове, - что ты? Я давно ей все простила.
   Девочка недоумевала.
   - А что она такого сделала?
   - Сделала?
   - Ну, да. За что ты ее простила?
   - А, вот ты о чем. Да нет, ничего она не сделала. Понимаешь, иногда человек бывает виноват без вины. Просто тем, что живет, дышит, любит... Тем, что слишком уродлив или слишком красив...
   - А она была слишком какая?
   Бабушка усмехалась, нервно разглаживая на коленях юбку каким-то новым и молодым движением, и Лаурин чудилось, что перед ней - не родная бабуленька, а эта незнакомая Анна с берегов Стоки.
   - Она была... Не важно. Ее больше нет.
   Не прошло и месяца, как похоронили дедушку, и бабуля скончалась тихо, во сне. Даже в смерти не отдала мужа сопернице, отправилась вслед за ним.
   А вот теперь приходит очередь Лаурин... Вчера на обследовании мама и доктор как-то странно посмотрели в глаза друг другу. И хотя врач произносил обычные, вроде бы, слова: "прекрасно", "молодцом", но девочка почувствовала, что-то не так. У мамы лицо как будто посерело, а может, это свет падал из окна - пепельный, осенний, грязный, как вода в луже. Лаурин охватила смутная тревога. Даже солнце, казалось, отвернулось от нее.
   Вечером ей стало хуже. Волчонок яростно кусался, вгрызаясь все глубже под ребра. Девочка сжимала зубы, представляя, как он добирается до сердца и рвет его на клочки. Тогда она умрет. Может быть, уже завтра. Или послезавтра. Совсем скоро. Как это будет, спрашивала себя Лаурин. Смерть представлялась ей чем-то вроде глубокой ямы, вроде той, что прячется под крышкой канализационного люка у них во дворе. Мама всегда предупреждала ее: будь осторожна, смотри под ноги и не наступай на крышку. Если упадешь в люк - так и останешься там и никто тебе не поможет. Точно так же и смерть. Умрешь и останешься лежать в темноте, никогда не увидишь маму, и никто - никто - не в силах будет тебе помочь.
   Вот тогда она и вспомнила деда. Как тот просил отнести его к Стоке. Вода не отбирает жизнь, а дает... И Лаурин вдруг всем своим существом почувствовала - он прав. Она верила дедушке и не боялась реки, что бы там ни говорили все вокруг. Пусть она черная снаружи, но внутри - другая. Не злая, не опасная, а прозрачная и ласковая, лазурно-золотая лента на зеленом бархате берегов. Такая, какой знал ее дед. Эта внутренняя Стока должна где-то быть, размышляла девочка, ведь не могла она никуда деться. Как сердце никуда не девается, когда человек болеет или становится старше.
   Да и чего Лаурин бояться? Смерть уже стояла за ее плечом.
   Сегодня мама ругалась с кем-то и плакала в трубку, а потом сказала, отводя взгляд:
   - Доченька, я на работу, а завтра возьму свободный день и мы с тобой куда-нибудь сходим. Хочешь в кино? Или поедим в кафе мороженое?
   Лаурин кивнула. Раньше она любила мороженое, а теперь не могла его есть - липкая сладость вызывала тошноту. И в кино девочка не хотела. Она хотела жить, а для этого надо было попасть на Стоку.
   В трамвае на нее косились люди. Такая малышка и едет одна, без взрослых. Лаурин купила билет и держала его в потной ладошке, сосредоточенно глядя в окно. Когда-то давно дедушка показывал ей дорогу. Выходишь на конечной, а дальше - вниз, по асфальтовой дорожке, пока не упрешься в забор из колючей проволоки. Идти туда нельзя, но если пойдешь, никто не остановит. Там вообще никого нет - только серая табличка, забор, указатель... и тонкая грунтовая тропинка вдоль насыпи.
   Лаурин шла, и красные комья сыпались у нее из-под ног. Ни травинки, ни кустика, повсюду, насколько хватает глаз - песок, щебень и глина. Земля разрыта и разворочена - как будто вчера. Дедушка говорил, что здесь неопасно и можно гулять, если не приближаться к реке.
   Лаурин устала. Ее белые кросовки покраснели от пыли, а волчонок в боку грыз, не переставая, перемалывая острыми зубами кости, желудок, печень. Тишина давила на уши, так что девочка чувствовала себя оглохшей. Красное постепенно темнело, и вместо глины тропинку устилал теперь угольный порошок. Поодаль валялись ржавые бочки и катушки с проводами, обрывки полиэтилена и куски проволоки, и вовсе не понятные предметы. Из-за туч вышло солнце, и впереди что-то нестерпимо засверкало. Но это не было черное зеркало Стоки, а всего лишь огромная лужа, подернутая нефтяной пленкой.
   Зажмурившись, Лаурин обошла ее по краю. Наверное, она задремала на ходу, несмотря на боль, потому что мысли исчезли, вытесненные гулкой пустотой. Она точно стала полой изнутри, как ореховая скорлупа. Чувства и краски потухли, а затем вспыхнули с новой силой. Вселенная наполнилась шорохом и плеском, влажным запахом тины и цветочным ветерком, заиграла на сомкнутых ресницах веселыми бликами. Открыв глаза, девочка увидела, что все вокруг изменилось. Очистилось и засияло небо, только у кромки горизонта - туманного и нежно-голубого - парили жемчужные лепестки облаков. Земля покрылась травой и белыми звездочками маргариток. Сквозь редкие стебли тростника блестела Стока - золотыми брызгами, огнистым крошевом, словно не вода наполняла русло, а россыпь драгоценных камней.
   Лаурин восхищенно ахнула и, прижав руки к груди, сделала первый робкий шажок по зеленому бархату. Почва как будто шевелилась под ее ногами, перекатывалась - не так, как глина, камень или песок. Лаурин точно ступала по чему-то живому. Земля отзывалась на прикосновение, мягко пружинила, обволакивая щиколотки приятным теплом.
   Так вот, оказывается, какая ты, настоящая Стока! Живописная, как на картинке из альбома. Нет, гораздо лучше! Каким-то неведомым волшебством Лаурин соскоблила с мира верхний - ядовитый и грязный - слой и очутилась в самом сердце реки.
   Но где же Анна? Она должна быть здесь. Ведь так говорил дедушка, а умирая человек не станет лгать. Девочка дошла уже почти до самой воды, и остановилась перед тростниковыми зарослями. Высокие стебли доходили ей до плеч - молодые, сильные, полные изумрудного сока побеги. Трава под ее подошвами сменилась топкой грязью. Лаурин знала, о чем попросить добрую фею. Жизнь - вот что она хотела получить в дар. Просто жизнь. И чтобы ничего не болело. А еще - чтобы дед и бабушка вернулись, хотя так, наверное, нельзя. У мертвых свой путь, и это она тоже откуда-то знала.
   Над головой что-то промелькнуло - стремительная тень, легкое крылатое тельце отливало золотом в солнечных лучах. Сладко запела Птичка-невеличка. Лаурин застыла, очарованная - нет, парализованная ее голосом. Пыталась сдвинуться с места - и не смогла. Боль исчезла. Волчонок дернулся, куснул в последний раз и затих навсегда. Что-то происходило с ее руками и ногами, со всем телом. Оно вытягивалось, истончаясь, устремлялось вверх, но еще быстрее рос тростник, заслоняя полуденное солнце.
  
   Ее называли Стокой-убийцей, а она была жертвой. Беспомощной, неразумной, бессловесной. Жертвой ее назначили люди много лет, а может, и веков назад, изо дня в день впрыскивая в ее кровь яд. В Стоку постоянно что-то сливали - сперва канализационные потоки, затем промышленные отходы, от которых гибли речные обитатели, мутнела вода, появлялась едкая рыжая плесень на камнях. Небольшие дозы отравы она могла худо-бедно обезвредить, но последняя инъекция оказалась настолько чудовищной, что Стока умерла. В ней не осталось ничего живого, ни водорослей, ни рыбок, ни лягушек, ни рачков, ни даже плоских придонных червей, ничего, способного бороться за свое жалкое существование. Текла по руслу едкая жижа, оплавляя камни и сжигая любую органику, и что-то в ней кипело, распадалось и соединялось вновь, как в первозданном котле творения.
   И вот, из ужаса и мрака, из кошмарного химического коктейля, который не описать, наверное, ни одной формулой, неожиданно возник разум. Не человеческий - и даже чуждый всему человеческому, уродливый и безгласный, и все-таки разум. Живая, мыслящая субстанция, которая ненавидела собственное уродство, свои черные берега и сальное, прокопченное небо. Она не знала, что мир - это переводная картинка, но в ее сердце хранился образ прежней Стоки, как прекрасная мечта о совершенстве - и к этому идеалу она стремилась. Понемногу, буквально по капле, река начала очищаться. Ей не хватало сил и пищи - а питалась она солнечным светом, потому что ни до чего съедобного не смогла бы дотянуться при всем желании, ни дикие звери, ни бродячие собаки не забегали в отравленную зону, и перелетные птицы облетали ее стороной. Работа шла медленно, незаметно для постороннего глаза. Каждый день чуть-чуть светлела вода, распадался и куда-то исчезал раскиданный вдоль реки мусор, и сквозь черную слизь уже пробивались первые робкие травинки. Но она не торопилась. Впереди у нее была целая вечность. Так продолжалось до тех пор, пока в долине Стоки не появились люди.
   Они шли в защитных костюмах и с дозиметрами в руках. Семь массивных угловатых фигур, и лишь та, что двигалась позади всех - с какой-то мальчишеской грацией - выглядела мельче других. Она и ростом была ниже и в плечах уже. Бракованный солдатик из набора.
   Группа остановилась на берегу. Они ожидали найти помойную реку, радиоактивную и ядовитую, а вместо этого увидели почти чистую воду, только слегка пенистую, как будто мыльную, и красновато-глинистые, опушенные зеленью склоны. Дозиметры молчали.
   - Да тут безопасно, - неожиданно высоким голосом произнес тот, что пониже.
   Он откинул капюшон и оказался девушкой, очень красивой, с длинными черными волосами и маленькой родинкой над верхней губой. Запрокинув голову, красавица подставила ветру лицо, и в больших мечтательных глазах поплыли закатные облака.
   - Анна, - укоризненно сказал старший в группе - профессор Йон, но остальные уже последовали ее примеру.
   Люди толпились у самой кромки воды, вдыхая прохладный, как будто разреженный воздух. Крошечные речные волны лизали их сапоги, оставляя на них белые завитушки пены.
   Не это ли называется странным словом дежа вю? Прошлое и будущее смыкаются в кольцо, точно змея, укусившая себя за хвост. Воспоминания, сны и воздушные замки, все перемешалось, запуталось и погрузилось в хаос, перетасовалось, точно колода карт.
   "Не нужно гостей, только мы с тобой, моя мама и твои родители, - шепчет Анна, - и фотографа не нужно". - "Как же без фотографа, - удивляется Ханс, - ведь это наша история. Будем показывать детям снимки нашей свадьбы". - "Каким детям?" - переспрашивает она растерянно, уже понимая, что детей не будет, а откуда-то издали, словно через матовое стекло, на Анну глядит белокурая девочка, не похожая ни на нее, ни на Ханса.
   А рядом - протяни руку и коснешься, да только руки висят, как плети - застыли ее коллеги, и каждый мечтает о своем. Молодые - о любви, о свиданиях и вечеринках, о прогулках по тихим улицам и танцах до утра. А пожилые - тоже, в общем-то, о любви, хоть и не так романтично, ну, а о чем еще может думать человек перед лицом смерти?
   Они стояли и грезили, пока река опутывала их серебряной паутиной сновидений, поливала блеском, как желудочным соком, переваривала, вытягивая силы, расчленяла на фрагменты, высасывала кровь, превращая ее в чистую воду. Из человеческих тел она вылепила траву и маргаритки, и высокие прибрежные тростники, тугие и звонкие, как струны, и плакучую иву. А из черноволосой девушки сделала Птичку-невеличку - охотничий манок. Стока нуждалась в людях, в новом строительном материале. Она еще столько всего хотела сотворить! Птиц и стрекоз, цикад, бабочек и кузнечиков, и рыбок, чтобы плескались в ее волнах, и голосистых лягушек, чтобы распевали ей ночные серенады. И цветы - много-много цветов.
  
   Ее голосок звучал слабо.
   - Мама, расскажи мне сказку.
   Изможденная худышка, она казалась очень маленькой и беззащитной на огромной родительской постели. Лаурин не боялась спать одна и кроватку свою любила - одеяло с зайчатами на бледно-желтом фоне и плоская подушка-думка. Зайки, марширующие от стола к шкафу, несли в лапах - попеременно - то морковку, то воздушный шар. Она до сих пор играла на этом одеяле - днем, а по ночам Софи укладывала дочь вместе с собой и до рассвета сжимала в ладони ее тоненькие пальчики. Оставить малышку одну - на целую ночь - было выше ее сил. Она бы сама ни на минуту не сомкнула глаз. А вдруг ночью случится непоправимое?
   Как будто смерти не все равно, что рядом с ее жертвой сидит мать и держит ее за руку.
   Софи принялась рассказывать. Старая история, много раз пережеванная - о смелом рыцаре и драконьем сыне, который на самом деле оказался милым и несчастным юношей, ведь драконы в каждом поколении женились на пленных принцессах - вот и очеловечился их род... В конце концов герои подружились и стали ходить друг к другу в гости.
   - Мамочка, - Лаурин тронула ее за рукав, - а почему в твоих сказках никто не умирает?
   - Что?
   - Ну, Зигфрид ведь хотел убить Манана, но почему-то не убил...
   - Зачем же его убивать, если он добрый?
   - Но в сказках кто-то должен быть злым, - возразила девочка.
   "Как ей объяснить, - думала Софи, - что жизнь бесконечно хрупка и отбирать ее - кощунство. Не важно - у доброго или у злого... Тем более, что добро и зло - всего лишь слова. В них не больше смысла, чем в школьных оценках... Но ты, моя бедняжка, так и не доросла до школы. Все-таки хорошо, что жизнь - не сказка и никого не надо назначать злым, чтобы потом уничтожить. С другой стороны, плохо, что жизнь - не сказка, потому что в сказках случаются чудеса, а спасти Лаурин может сейчас только чудо".
   Только чудо... Но чудес не бывает в жизни.
   "До моей девочки дотянулись черные пальцы Стоки, - думала она. - А все дед. Гулял с малышкой вдоль опасной зоны, может, и за проволоку заходил. Хотя о чем это я? Опасная зона - всюду. Ты просто ешь, пьешь или дышишь, и в каждом вдохе, в каждом глотке воды или куске хлеба - ядовитые семена, несущие боль и смерть. Они пускают корни в твоем теле и ломают его изнутри... Из крошечного семечка вырастает огромное горе".
   - Зачем кому-то быть злым? - вздохнула она устало.
   - Чтобы добрый мог победить! - ответила девочка, и Софи вдруг поняла.
   Ее сказки никуда не годятся. Для Лаурин они - ни что иное, как история бессмысленной борьбы. Ее собственная история. А она мечтает о победе - над злом, которое олицетворяет болезнь. Малышка - боец, а не мямля. Она не знает, что война уже проиграна...
   Как хорошо, что она ни о чем не догадывается.
   - Завтра я расскажу тебе другую сказку, - сказала Софи, бережно подоткнув одеяло, - в ней будут настоящие злодеи и храбрые герои, и победы обязательно будут, а сейчас положи голову на подушечку и спи.
   Она не могла больше говорить, потому что в горле комом стояли слезы, но девочка не стала спорить. Она послушно свернулась калачиком под теплой байкой и закрыла глаза.
   А на следующее утро Лаурин исчезла.
   Она позавтракала овсяными хлопьями с молоком, вернее, проглотила через силу три ложки - последнее время девочка ела без аппетита. Только понюхает, попробует - и отставляет прочь тарелку. Таяла, как свеча. Софи недоумевала, как в этом исхудавшем, почти прозрачном тельце еще теплится огонек жизни.
   Встала, покачиваясь, легкая, как воздушный шарик. Того и гляди - взлетит.
   - Мама, я пойду, подышу?
   Софи разрешала ей выходить одной во дворик, где под чахлым каштаном стояла одинокая скамейка. Неподалеку виднелась песочница, в которой давно уже никто не играл. С каждым годом бортики все глубже уходили в землю, а песок чернел.
   - Иди, милая.
   Привычно накатил страх, а вдруг в ее отсутствие что-то случится? Хлопнула входная дверь, и тихие шажки девочки прошелестели по лестнице. Софи тряхнула головой. Да какая теперь-то разница?
   Очень скоро она поняла, что разница есть, когда с плачем бегала по двору, выкликая имя дочери, и по ближайшим улицам, и по скверику за школьным зданием, и по заводскому пустырю. Не так она себе представляла прощание, не так. Сколько раз, внутренне корчась от горя и страха, Софи рисовала в воображении эту сцену: мирный уход в кругу семьи и любимых игрушек, с поцелуями и улыбками сквозь слезы, торжественный, горький и по-своему прекрасный момент. Последние объятия, которые разомкнет смерть... А до этого - три месяца жизни! Столько ей обещали врачи. Всего три месяца... нет, целых три месяца, а может, и больше, ведь материнская любовь творит чудеса. Софи готова была претерпеть любую боль, лишь бы подольше удержать в этом мире свою девочку. Когда-то убежденная атеистка, она молилась за нее дни и ночи напролет. Она надеялась вопреки всему - засыпала и просыпалась с надеждой, что случится невероятное. Вдруг что-то сдвинется в привычном ходе мироздания, и в обыкновенную жизнь прокрадется чудо. В последний момент ученые найдут лекарство от страшного недуга или откроют эликсир бессмертия, или наступит обещанный церковниками апокалипсис, а за ним - вечный рай на Земле, когда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь, и ни один из жителей не скажет: "Я болен".
   Все, что угодно, она представляла себе, только не бесследное исчезновение, когда не знаешь, жива ли малютка, где она и что с ней происходит. Может, ей больно, так больно, что нет сил терпеть. Ведь она живет на лекарствах. Может, ее кто-то мучит, извращенец, маньяк, безумный садист... да мало ли жестоких людей на свете. Неужели несчастная больная девочка должна пройти еще и через это?
   Что... что, ради всего святого, могло с ней случиться?!
   Прозрение наступило внезапно, когда Софи уже взбегала по ступеням полицейского участка. Она вспомнила слова умирающего отца о живой воде и об Анне - его любимой девушке, погибшей тридцать лет назад в долине Стоки. Вот где надо искать Лаурин! Уже понимая, что в полиции ей не помогут, Софи одним прыжком соскочила с лестницы и бросилась к трамвайной остановке.
   Она и не заметила, как пролезла под колючей проволокой, и как нога сама отыскала тропинку, пока сердце нетерпеливо стремилось вперед, полыхая, как факел в руках Прометея. Софи не заснула на ходу, как до нее Лаурин, и видела четкую, словно по линейке проведенную границу, за которой красная глина сменялась зеленой травой - ровной и бархатной, как постриженный газон.
   "Какой-то рукотворный оазис", - всплыла равнодушная мысль. Взволнованной матери было не до красот природы. Она машинально отмечала детали, которые только усиливали ощущение искусственности.
   Этот новый мир казался ухоженным и удивительно тихим. Ни птичьего пересвиста, ни жужжания насекомых, но издали доносился чуть слышный плеск и словно тихая мелодия. Как будто кто-то невидимый перебирал струны гигантской арфы.
   Сквозь высокие стебли прибрежной травы блеснула вода, и Софи замерла, остановленная чьим-то пристальным взглядом. Из глубины тростниковых зарослей на нее смотрели, не мигая, два огромных ярких глаза.
   "Доченька", - прошептала Софи. Ослепленная жалостью и любовью, она не видела ни перьев, ни длинного клюва, а лишь тонюсенькую, беззащитную шейку и круглые глаза на исхудалом детском личике... "Милая моя, бедная девочка. Такая слабенькая, хрупкая... но живая! Живая!"
   Сладко запела Птичка-невеличка. Ее голос лился с небес, как музыка сфер, и связывал то, что должно быть связано, соединял разорванное, прокладывал путь от сердца к сердцу. Софи хотела кинуться к дочери, но отчего-то не могла сдвинуться с места. Пусть! Голос протянулся солнечной нитью, крепко привязав их друг к другу, соединил навек, и Софи успокоилась, и взмахнула руками, и большие белые крылья оторвали ее от земли.
  

Домнина Ирина

Глазами матери

(Третье место - Номинация Новелла)

  
   "Только бы в глаза этой сволочи посмотреть".
   До Ельни Вера добралась за два дня поездом. Можно бы и самолётом, военком сказал: "дорогу и туда, и обратно мы точно потом оплатим", но Вера побоялась тратиться. Денег-то после похорон почти не осталось.
   Одноимённая станция оказалась маленькой: деревянный вокзал да пара улиц вдоль железной дороги. Редко какой из домов нарядно обшит, в основном приземистые, чернеют старым деревом. Но выглядит местечко аккуратно. Наверное, потому что всё тёмное и некрасивое укрыл свежевыпавший первый снег. Перед мысленным взором Веры всплыл кусочек родного края с прелой чёрной землёй на прибранных полях и влажным, но тёплым воздухом над ними. Надо же, подумалось, всего два дня пути, а тут снег, холодно было бы Ванечке.
   Огляделась. На станции тихо и пустынно, как в ближнем лесу. Из местных, вон, только лохматый бурый пёс вдалеке, большущий увалень, как молодой медведь. Вера потянулась к нему простой ласковой думкой, потрепала мысленно по загривку. "Да ты у нас, батенька, сердит, знатный сторож, а чужого и покусать можешь", - уловила она собачью суть. Зверь на добрый посыл отозвался, вильнул хвостом, готовый двинуться навстречу. "Нет, пёсик, я пойду одна", - строго упредила его движение Вера.
   Вышла с вокзальной площади на широкую дорогу. Воздух сухой, зябкий, немного колкий, зато после вагонной духоты им дышится легко. Куда идти - понятно. Всплыли строчки из сыновьего письма: "там большая дорога одна, не заблудишься. От станции через лесок, километра три всего до военного городка". Три, так три. Вдоль по широкой хорошо накатанной дороге тихонько и пошла.
   "Мне бы только в глаза ему посмотреть", - мысль бьётся упрямо, как мотылёк о стекло. В голове от неё делается жарко, и включается что-то новое, но крайне неохотно, со скрипом, словно раскручиваются застоявшиеся жернова. Вере кажется, что это нечто - глубинное, даже и не ею спрятанное, только и ждало повода чтобы проснуться. И легче всего думать, что это вовсе не она затеяла внутреннюю работу. Проще взирать даже на собственные мысли, как бы со стороны. Да, привычный мир без Ванечки навсегда изменился. Оказывается, он был хрупким. Разбился и звенит до сих пор осколками и подобен дешевой детской мозаике. Ну и что? Разлетелся, но ведь непременно сложится. Когда и как - разве важно? "Мне бы только в глаза ему посмотреть".
   Вера много вспоминает не о сыне, а о прожитой жизни. Может именно в глубинах памяти и скрыты самые важные фрагменты новой жизненной мозаики?
   Вера выросла в детдоме и не знала мать, но несколько дней назад образ смуглой седовласой женщины с острыми хищно-птичьими чертами лица явился во сне. Он укрепился в сознании прочно, как икона, будто мать такой и была всегда, печальной с беспокойным ищущим взглядом. Вера знала, что звали её необычно - Клема. Принадлежала мать к маленькому, кажется, совсем исчезнувшему народу - чоргены. И Клема не отказывалась от дочери. Она просто умерла, а других родственников, готовых приютить девочку, не нашлось.
   Вера искала где только могла, но до сих пор и о народе чоргенов, и о матери знала скудно мало. Когда выросла, первым делом съездила в деревню, где родилась. Местные встретили странной настороженностью, но как свою. Чувство, что Клему деревенские старухи хорошо помнят, возникло сразу же по приезде. Но рассказывать никто ничего не хотел, словно боялись, ровно Клема ведьма какая была. Вера однажды спиной почуяла недоброе шипение: "бесовские глаза, Клемкины".
   Выручил охочий до дармовой выпивки мужичок, пьянь да рвань местная - Михей Шалыч. "Помянуть бы Клему, коль приехала", - подошёл он знакомиться. На удачу пьяница оказался не просто разговорчивым, а ещё и настоящим знатоком местных мхом поросших легенд и обычаев. Как он сам о себе и предупредил: "не серчай, я за стаканом дюже говорливый, не в ту степь, бываю. Если что, гони, я не обидчивый".
   Вот от него-то Вера и узнала - жили чоргены в пределах Удгордии. Не безродная Вера, существовал загадочный народ. Селились в густых лесах, но непременно вблизи реки. Рыбной ловлей и жили. Оттого и именовались чоргенами, в переводе с удгорского - рыбари, значит. Охоты не признавали. Но местные их хозяевами лесов почитали и разрешение, чтобы самим охотиться, у чоргенов выспрашивали. Лесные люди в обычные деревни захаживали редко. Да и деревенские дружбы с ними не искали. Уважали чоргенов, а больше того, боялись. За дикость, за необыкновенное умение с лесным зверьём ладить. Иногда только звали, когда хворь на домашний скот нападала. Чоргены любую тварь понимали, что дикую, что домашнюю, и бабы у них, все как одна, травницы.
   Побасёнок про чоргенов Шалыч знал много. Но побасёнками и называл. "Лешак их знает, правда или сказки, - говорил, - люди брешут, я запомнил, а ты сама решай: побасёнки или нет". Рассказывал, что чоргенки к любому зверю в душу влезть могли, а то и человека заворожить. Бывало, понравится чоргенке деревенский парень, - заморочит она его и в лес уведёт. Если вернётся потом хлопец домой, считай повезло. Но непременно злой придёт и молчун, словно больной. А то и вовсе не вернётся. А мужики-чоргены сами лютые, как звери. Колдуны. Некоторые медведем оборачивались. Это они охоту на зверьё не признавали, вроде как роднились с лесом. А сами, например, в облике матёрого медведя напасть на пришлого запросто могли. Обычный человек для них значил меньше дикого зверя, задрать и сожрать чужака - в порядке вещей, это случалось. Люди до сих пор глубоко в лес захаживать боятся, вся живность там, говорят, чоргенский дух помнит, простого человека не пожалует.
   "Куда чоргены подевались? А шут их знает. Говорят, ещё до войны раскулачники до чоргенов добрались. А чего у них раскулачивать окромя рыбьей чешуи? Заартачились чоргены. Потом околхозить их хотели, но в итоге большинство, вроде, Сибирь заселять отправили".
   Вера в деревне ночевать осталась, надеясь ещё и о матери хоть что-нибудь услышать. Сердобольная бабка нашлась. Сжалилась: и заросшее бурьяном пепелище от родительского дома показала, и у себя на ночь приютила. Но про Клему напрочь говорить отказалась. Сказала только: "Ехай ты, девонька, отсюдова. Вижу, ты человек добрый, кровью вашей семейной не испорчена. Вот и ехай, и в места наши больше не возвращайся. Нехорошие для тебя тут места - приманют, не заметишь. Ехай, пока кровь не взыграла. - А при каждом упоминании имени Клемы старушка набожно крестилась, - пусть покоится с миром... пусть с миром..."
  
   Примерно с полдороги Веру подсадила "попутка" - кто-то из местных. К водителю не приглядывалась, думала о своём. Подвез и подвез, спасибо сказала.
   В проходной воинской части оказалось нестерпимо жарко. Вера быстро разомлела, подпустила усталую отстранённость. Приготовилась долго ждать: пока доложат, пока оформят пропуск. Но неожиданно всё разрешилось быстро. Уже через полчаса она устраивалась в маленьком, но опрятном гостиничном номере.
   Услужливо объясняли, что штаб совсем рядом, но сегодня уже поздно, вечер - никого нет. Но командир в курсе её приезда и завтра с утра примет лично. Вера молча кивала безликим и суетливо передающим её друг другу военным. В глаза не заглядывала, вопросов не задавала, понимала - люди подневольные, говорят и делают то, что командиры велели. А на все вопросы, что пытались поднять тревогу в её собственной душе, отвечала одним: "ничего, всё одно до него доберусь. Мне бы только в глаза ему посмотреть".
   "...спали на кафельном полу, - писал сын. - То, что на полу - это ничего, одна ночь - не год. Но утром открылась обидная правда - оказалось, соседняя с нами бытовка под завязку забита матрацами и одеялами. Просто привезли нас ночью. У сопровождающего прапорщика времени не нашлось, приятелей встретил, а кто другой, тем более, возиться с новичками не захотел. Подумаешь, человек пятнадцать на полу спали, у них тут видимо норма - такое отношение к людям. Утром явился наш прапор, злой, не выспавшийся, с запахом перегара. Чё, говорит, как, девочки, спалось? Ты извини, мам, я вроде как жалуюсь. Не подумай, что всё плохо. В тесноте да в холоде, зато, как говориться, не в обиде - познакомились с ребятами, с кем вместе будем служить. Классные парни..."
   Легла в шуршащую белоснежную постель. Притихла, а сон не идёт. И разомлелость давешняя испарилась. Запах в комнате нежилой, как от накипи в чайнике. И светло от ярких уличных фонарей сквозь прозрачные занавески. Вера закрыла глаза и сразу увидела сына. Как он выводит слова того письма в такой же вот полутьме, как склоняется над прикроватной тумбочкой, немного сутулясь, как закусывает иногда кончик ручки и щурится. Из глаз потекли на виски тонкие струйки. Вера впервые, за всё время что в пути, заплакала. Молча. В пустую равнодушную до чужого горя тишину.
   А ведь Вера сразу почуяла, как только получила то первое и единственное письмо - неладное что-то с Ваней. Кинулась на другой день к военкому, требовала, умоляла позвонить в часть сына, чтобы узнать хоть что-нибудь. Какое там... Сообщили только через две недели. Пневмония. Двух солдатиков спасти не смогли, в том числе и Ваню.
   Ночью металась. Просыпалась и думала. Просыпалась и снова думала.
   Про жизнь Вера окончательно решила, что нескладная она у неё получилась. Что по-простому, по-человечески: и хозяйка, и мать из неё вышли непутёвые, оттого, наверно, и замуж никто не взял. Ваню родила поздно, в тридцать почти. Продала комнатёнку в городе и перебралась в деревню. Не долго выбирала, поехала туда, где работа нашлась. Про родную деревню даже и не подумала, запали в душу сердобольные слова той бабки.
   Жила что в городе, то и в деревне - обособленно. С приблудными котами, да дворовыми собаками всегда ладила лучше, чем с людьми. Деревенские недобро косились на её привычку всё свободное время проводить в ближнем лесу, но Веру это не волновало. Только в лесу дышалось ей легко и свободно, не с людьми. Немного переживала, что сын растёт таким же скрытным и нелюдимым, как она. Так же охотно по лесам и оврагам шастает. Ладно, хоть иногда не один, друзей таки нашёл. Хорошо, для того в деревню и перебралась, чтобы вольнее ребёнку дышалось.
   Успокоилась и вздремнула Вера лишь на рассвете под совсем давние воспоминания. Всплыло чудное. Как в раннем детстве обычные люди запросто оборачивались перед ней зверьми, зримо и сказочно меняли личину. Вот, например, любимая воспитательница в детском саду, Даша, превращалась в нерасторопную растрёпанную и упитанную курочку. Шебаршит, шебаршит, а потом вдруг закудахчет и понесётся куда-то со всех ног - опять опаздывает. Зато незлобива и пахнет от неё почти всегда хлебушком. Другая, - Карина, - большая злая крыса. Даже не серая, а почти чёрная. Держись у крысы всегда за спиной. Если выцепит лакированным глазом - беда. Убежать не успеешь, даже мёртвой прикинуться бесполезно. Крыса умная, злопамятная и на расправу скорая.
   Вырастая, Вера научилась подавлять в себе неуёмную фантазию, и вообще сторонилась людей. Ей становилось неловко от образов, что так метко накладывались на них, будто подглядывала за чем-то сокровенным. Постепенно начала общаться иногда только с теми редкими простаками, что всегда оставались при своём облике. Но и они, как правило, как и она, становились изгоями в обществе и по наивности пасовали перед несправедливостью и недобрым отношением окружающих.
  
   Командир в красивой форме седовласый, но моложавый. Представился полковником. В кабинете приятный запах дорогого табака. Взгляд у командира умный, вежливый. Старается седовласый держаться подтянуто-строго, а всё равно неловкость и шершавая отстранённость так и сквозят в движениях, и в словах. Сер он и невзрачен в разбитом мозаичном мире. Неловко Вере, но ничего не может с собой поделать, чётко чует жалкие потуги седовласого, как можно быстрее выкрутиться из неприятной ситуации. Дурно ему, увяз в словах как в болоте, когда заговорил с ней о сыне.
   Вошёл ещё один военный, судя по тому, как важно себя принёс, тоже в большом чине. С Верой поздоровался, но в глаза не посмотрел. Внутренне подобралась, затвердела, надеясь хоть его эмоции глубоко не считывать.
   - Такое дело, товарищ полковник... нет его... Не отпускают.
   - Не тяни, - выхлестнул сквозь зубы седовласый.
   - Не ЧП, говорят... Дело закрыто. Несчастный случай, по сути, а у них учебный план. Не могут прапорщика отпустить.
   Говорят военные скоренько и деловито, как молоточками отстукивают. Вошедший, холёный да гладкий, стоит напротив командира через стол, нетерпеливо перетаптывается. И не хотела бы Вера замечать, но он всем видом показывает, что спешит, уходить ему пора, много у него других важных дел. И разговор, как будто пустячный, надобно по-быстрому его завершить и разойтись.
   Заскрипела жизненная мозаика, не желая складываться, а Вера засомневалась: о том ли мужчины говорят, помнят ли, что она тут? Даже когда командир обратился прямо к ней:
   - Вера Фатеевна, мне очень жаль, но прапорщика Зубова нет в части, он в командировке и в ближайшее время вернуться не сможет. Если хотите, вы можете поговорить с рядовым составом, с ребятами, которые начинали служить рядом с вашим сыном. - Он наткнулся на Верин взгляд и поперхнулся словами, но всё равно продолжил самозабвенно врать: - Бюрократы, будь они неладны! Ну, не зависит от меня возвращение прапорщика раньше срока.
   Седовласый попытался вплести участие в голос, но слова вывалились правдиво гулко равнодушными камнями. Вере даже показалось, что он почти успокоился на её счёт. Вот, сейчас, спокойно по-командирски глянет на часы и скажет безапелляционно: извините, на этом всё, у меня совещание...
   Ещё и холёный по-прежнему смотрит куда угодно, только не на Веру.
   - Я поговорю с ребятами, - с силой вытолкнула она.
   - Вера Фатеевна, вы только не волнуйтесь!
   Всё-таки командир оказался не таким уж деревянным. Вскочил. Его левая рука протянулась по полированной столешнице к Вере, словно могла забеспокоиться самостоятельно. Коснулась женского локтя в непонятной, глупой поддержке. Напрасно, Вера не собиралась волноваться и, тем более, кого-то волновать. Она вообще перестала чувствовать тело. Сидит оно статуей ровненько - ну и сиди. Перед мысленным взором спасительной твердью всплыл образ матери. Пустое всё, решила Вера. И слёз они не увидят. И волноваться, и плакать - пустое. И тело человеческое - слабое оно и пустое.
   Перед Верой вдруг колыхнулся воздух и пригрезилось чудное, как случалось в детстве. Перед ней стоят не солидные военные, а два больших упитанных гусака. Позы степенные, а взгляды птичьи, пусто-блестящие, суетливые. Её внутреннее напряжение от шутовского наваждения сразу спало, и сделалось вообще неважным вслушиваться в слова мужчин.
   - Да, да, мне хотя бы увидеть ребят, которые Ванечку знали, - тихо выдохнула она.
   - Хорошо, - ближний гусь-великан сдулся и обернулся снова седовласым командиром, - Вы имеете на это право. Майор Ганочкин лично об всём позаботится, - кивнул он на второго гусака.
  
   Они быстро пересекали широкий пустой плац. Майор Ганочкин из образа гусака так и не вышел, широко вышагивал и не оглядывался, как будто надеялся, что Вера отстанет. Но она словно приклеилась к его широкой спине взглядом, семенила следом молча, думала о своём. "Зачем? Ни Вани тут уже нет, ни частички его души нет. И даже там, дома, не он, а холодное и пустое тело отдано земле. А душа Ванечки свободна и легка теперь. Где летает? Не найти".
   Вера посмотрела в морозную небесную рябь над головой. Увидела одинокого ворона. "Вот бы и мне дотянуться туда и парить, как он над всеми". Лёгкая снежная порошка взметнулась перед глазами. Земля мгновенно убежала из-под ног и сделалась далёкой. Уже в следующую секунду Вера парила вороном. И совсем не удивлялась этому новому своему умению. Так приятно оказалось ощущать себя невесомой в ветреной вышине. И разве не естественно то, что душа - свободная птица? Зачем только всю жизнь отталкивала, опасалась материнского дара? Ведь всегда же чувствовала, что он есть.
   Вера будто растворила себя не в замкнутом мире людей, а в огромном настоящем мире. И загадочная мозаика сложилась, мир открылся в полном цвете, принял Веру. Миллионом живых нитей он протянулся к ней от птиц и зверей, от каждой веточки в ближнем лесу. А образ матери, напротив, светло растаял, успокоилась, видно, её чоргенская душа.
   А как жалко стало смотреть обострившимися, даже не зрением, а глубинными новыми чувствами на людей внизу. Эка им неуютно и зябко там. Взять бы, да и улететь от них. Но, нет, есть ещё дело тут. Вера зажмурилась на мгновенье и вернулась на землю. Только тело дрогнуло, вновь принимая летучую душу, только кровь горячей волной хлынула к вискам. Вера широко открыла глаза, вроде бы всё как обычно, она идёт за гусаком, но и яркое плетение мира не исчезло. В нём различимо сейчас всё и вся не одним умом, но и сердцем, и обновлённой чоргенской душой, чётко и явственно, как никогда. Поняла, что действительно нет того прапорщика. Вообще поблизости нет. Уверена, что теперь почуяла бы. "А ведь мне нужны его глаза".
  
   Комната безликая: столы, стулья. На стенах ровными рядами висели плакаты со схемами какой-то военной техники. Перед Верой сидели испуганные мальчики. Как три замёрзших голодных воробышка. Вот, средний, чернявый, глаза смышлёные - младший сержант. Зовут Алёшей. Кажется, он один из них и успел запомнить Ваню. Не знали мальчишки, что ей про сына сказать, а Вера и спрашивать не хотела.
   - А где прапорщик ваш?
   - Зубов-то? - Алёша растерянно заморгал, не понимая в чём подвох.
   - Да, Зубов.
   - Так его уже три дня нету, в Свиденёвск его послали на учёбу.
   Парень лишь внимательно подумал о прапорщике, а перед глазами Веры живо всплыл портрет Зубова и тоненькой ниточкой обозначился нужный след. Большего ей от мальчиков и не надо. Потянись Вера прямо сейчас - вот она дорожка, как того прапорщика найти.
   Веру вновь открывшиеся способности не удивили и не испугали, время для них пришло. Чоргенка Вера. И всегда чоргенкой была. Жаль, что до сих пор кровь материнскую в себе сдерживала, иначе жила и сына иначе воспитала. Ничего хорошего не принесла им попытка быть обычными людьми. К тому же, именно теперь уверена, что всё правильно делает.
  
  
   Прапорщик Зубов уже не знает, в десятый или в пятнадцатый раз он проходит мимо пустых скамеек перед входом в зоопарк. Лерка безбожно опаздывает, как всегда. Надо было договориться о встрече в каком-нибудь тёплом кафе, дался ей этот зоопарк зимой. "Последнюю неделю работают открытые вольеры, и народу почти не будет, никаких лишних свидетелей, вот увидишь", - проворковала прелестница в телефон. Всё бы ничего, и логика считалась бы железной, только Лерке чего бояться, подумал Зубов, она же свободна, это я женат.
   Неожиданно на маленькую площадь хлынул народ. Бегут из зоопарка и взрослые, и дети. На узком выходе толчея. Толпа нервная, дёрганная. Лица взрослых одинаковым страхом перекошены. Маленьких детей родители несут, тех, что постарше волокут без жалости. Рычат, кричат. Чего кто кричит, не разобрать. Зубов, на всякий случай, тоже ринулся за всеми в сторону остановки.
   Пришёл автобус. Никогда прапорщик не видел, чтобы так, единым организмом, дорожала в одуряющем страхе толпа, чтобы взрослые мужики отпихивали локтями детей, протискиваясь в автобус. Зубов растерянно огляделся, не зная, что делать. Увидел метрах в двадцати, со спины, бегущую на другой край площади, девушку. Ему показалось, что это Лера. Взмахнул рукой, готовый закричать, но тут боковым зрением уловил тёмное движущееся пятно слева.
   Мгновение схлопнулось. Больше прапорщик ничего не успел ни сделать, ни подумать. Рыже-полосатая громадина мышц швырнула его на землю. Смазано мелькнула гигантская пасть. Зубова накрыла горячая тьма. Он куда-то полетел. Его давило и мяло вне времени и пространства. Вдруг голову выплюнули, как из железных тисков выкинули. Пустотелым котелком громыхнула она об асфальт. Боли не почувствовал, только тело одеревенелое, непослушное, да ломота, тянущая на месте носа, и ощущение, что вроде как провалился нос, нет его. Лицо залито чем-то густым, кисельным. Странно, что правый глаз ещё что-то видит.
   Зубов барахтается, поворачиваясь набок. Удаётся приподняться, опереться на колени. Доползти бы, добраться до автобуса. Дико косит глазом, нелепо пятится на четвереньках. Автобус - вот он, но двери закрыты. Хуже того, могущая спасти махина урчит и трогает с места.
   - А-а-а, - изрыгает сиплое Зубовское горло. Прапорщик в отчаянном усилии вскидывает руку, - сволочи-и...
   И в этот момент перед ним возникают глаза. Огромные, глубинные, жёлтые. Зубов кричит, кричит... Но крик бьётся где-то внутри, распирает грудь и не даёт дышать, а горлом не идёт, словно и нет его, горла-то. И он уже не прапорщик Зубов, а жалкая бессловесная песчинка, которую несёт, засасывает в пучину жутких глаз.
   Реальность для него теперь - вездесущая жёлтая горячая пустыня тигриных глаз. И они что-то тянут, тянут из него, ровно душу высасывают. Перед мысленным взором всплывает вдруг из лета шикарная Леркина грудь, бесстыдно манящая из-под тонкого кружева. Не задерживается. Прапорщик не успевает увидеть девушку целиком, как её образ засыпает шуршащим жёлтым песком и утягивает мутный пустынный песковорот.
   Словно укрытая тёмной вуалью, тенью, а не человеком возникает перед глазами Рита. И отчего-то жена совсем маленькая, как ребёнок. Глаза зарёванные, сердитые, губы поджаты обидой. Он знает каждое едкое слово, что они сейчас произнесут, но хочется Риту удержать. Пусть говорит, только не проваливается в песок. Но нет, и она не успевает ничего сказать, её тоже засасывает огромная сыпучая воронка, а Зубов не знает, как помешать песку и ветру. Он сам бесправный и немощный в этом колдовском наваждении.
   Злобный песчаный шорох притихает на мгновенье, лишь когда появляется спящий Игорёшка. "Не-ет! - кричит Зубов. - Сына не отнимай! Не отнимай!" Вот так же сладко малыш заснул недавно в машине: реснички блестящие, как первая весенняя трава, кожа нежная, как тёплое парное молоко. "Вот бы ещё хоть раз, ещё бы раз прижалась эта щека к моей..."
   Горячая пустыня дрогнула, потускнела и осыпалась. Прапорщика вышвырнули в реальность. Колдовская желтизна снова сконцентрировалась в двух жгучих точках. Но глаза напротив теперь не припекают ненавистью, а скорее холодят разумной человеческой печалью.
   Неожиданно они резко дёргаются в сторону, исчезают. К Зубову мгновенно возвращается ощущение избитого тела, приходит боль. Вот только почему-то голова как не своя. Она, что бесформенный, и нужный ли кому-то теперь, тяжёлый кулёк с мусором. К тому же, упорно пытается отделиться от шеи. Становится невыносимо холодно. Зубова мелко трясёт. Мысли заплетаются, неконтролируемым кульком голова падает и снова бьётся об асфальт. В глазах спасительно темнеет.
   Как подъехал боевой полицейский отряд, как подстрелили тигра, прапорщик уже не видел.
  
   "Прапорщик Зубов находится в центральном госпитале Свиденёвска, - бойко чеканит столичный репортёр с телеэкрана одного из центральных каналов. - Состояние его пока остаётся тяжёлым, но врачи дают благоприятный прогноз. Мы же с вами можем сейчас послушать очевидца вчерашнего происшествия. Рядом со мной один из пассажиров того самого автобуса - Андрей. Вам слово, Андрей". - "Ну-у... - неопределённо тянет молодой человек, - прапорщик тот геройски конечно поступил. Я-то уже был в автобусе, когда мы подъехали. Гляжу, людей толпа, в автобус проталкиваются. Все почти с детьми. А через площадь к нам несётся огромный тигр. Прапорщик этот, здоровый такой мужик, мог бы ведь одним из первых в автобус залезть. Но он стоял позади всех. Он даже шаг навстречу тигру сделал, руку поднял". - "Зверь прыгнул и вцепился ему в лицо, - подсказал нетерпеливый репортёр". - "Да... потом все вошли, и водитель двери автобусные закрыл. Прапорщику бы лежать себе тихо, тигр отпустил и даже в сторону отпрянул. Но там женщина какая-то невдалеке бежала, и прапорщик опять руку поднял и что-то закричал. Ну, зверь снова к нему и прыгнул. А дальше я не видел, что было, автобус поехал..."
  
  
   ***
   В день, когда умер тигр.
  
   Маленькая безлюдная станция Ельня. "Ты, Ванечка, и не видел её такой, а она тихая, снежная, чистая". Вера перевела взгляд на неожиданный звук. Короткий скулёжный вой прорезал тишину. Коричневое тяжёлое пятно сквозь вечерний сумрак несётся к вокзалу. "Тот давешний пёс? - удивилась Вера. - Признал? - добродушная собачья сила ласково коснулась её. - Не успеешь, лохматый, помочь. Поздно".
   Улыбнулась душой, мышцы лица уже не слушались. На месте сердца жгучая яма, пошевелиться, ответить на добро добром нет сил. Но на маленькой станционной площади она уже не одна, лежать в снегу стало мягче, смотреть на бегущего пса тепло.
   А душа неумолимо вытаивает тут и тянется туда, где чоргенка чувствует каждую рану большого тигра. Нутро зверя люди изорвали сталью в клочья, а в сердце не попали. Умирать тяжело. Но даже не боль, а одна на двоих тоска режет, сбивая с мыслей. Не может Вера рыжего оставить, котик не просто помог, он ей жизнь отдал. Да и поздно уже, крепко в полосатого вросла. Умение вживаться в зверя обрела, да никто ведь не научил, как правильно растрачивать силы, как сберечь при этом человеческое тело. Слабое оно. Сердце зверя на много сильнее людского. Знает Вера, что стоит выйти из него, и она умрёт на маленькой безлюдной станции мгновенно.
   "Пусть. Теперь пусть". Тянется Верина душа к душе рыжего, сливается с ней ещё крепче. Касается последней материнской лаской: "Спи котик, я с тобой. Всё будет хорошо... И пусть... пусть мягкая щека сына прижмётся к нему снова - это правильно".
  
  

Александра Зырянова

Голосов овраг

(Приз редакторских симпатий - Номинация Новелла)

  
  
   Эх, хорошо летним вечером в Коломенском парке! Травой пахнет, свежестью, будто и не в самом центре огромного города ты, а в лесу - сказочном, древнерусском, где на полянке стоит избушка на курьих ножках, а в пруду плещется Водяной...
   На самом деле ничего такого, конечно, Марина не ощущала. Просто ей очень захотелось побыть одной.
   Сегодня она гуляла по парку, и так хорошо и спокойно было на душе. Спускался туман, становилось прохладнее. И вместо того, чтобы поспешить прочь, к дому, к дочери, в теплый уют квартиры, Марина спустилась вниз, где зияли причудливые камни на дне Голосова оврага.
   Возле камней начиналась тропинка. Раньше ее тут не было, или Марина не помнила - а теперь будто манила ступить на нее.
   И Марина ступила.
  
   Парк вокруг становился все более неухоженным. Под ногами хрустел валежник, листья, скопившиеся за невесть сколько лет, пружинили под каждым шагом. Пахло болотом, зеленью и сыростью. Кто бы мог подумать, чтобы в Коломенском - и такие места, мелькнуло у Марины в голове.
   Тропка вилась и бежала под ногами, уводя в туманную зелень, и в какой-то момент Марина поняла, что зашла слишком далеко.
   Надо было выбираться.
   "Если я здесь плутану, так и на метро опоздаю, придется такси брать", - с неудовольствием отметила она. Поля будет волноваться. И бабушка - бабушка жила с ними. Муж, скорее всего, особо беспокоиться не станет, но выскажет ей все, что можно и чего нельзя. Однако лес вокруг стоял уже сплошной стеной, заросли орляка по колено шуршали и колыхались. Смеркалось. Марина достала смартфон, чтобы включить фонарик, и тут ее ждал неприятный сюрприз.
   Смартфон не работал.
   "Да что ж такое! Спрашивается - что такое не везет и как с ним бороться?" - досадливо подумала Марина, смиряясь с такси и семейной ссорой. По правде, частенько они ссориться стали в последнее время... И, как назло, из-за тумана и отсутствия фонарей Марина даже тропку не могла разглядеть.
   Наконец, она нашарила зажигалку в кармане. Закурила. Вынула из сумочки рекламный проспект, который ей всунули возле станции метро, подожгла - хоть кому-то эта макулатура пригодилась! Тропка виднелась под ногами, тонкая, но утоптанная. Однако вела почему-то только вперед - за спиной ее полностью скрывали резные листья орляка.
   - Ну, пошли, - обреченно вздохнула Марина.
   Внезапно ствол толстенного дуба прямо перед ней пошел пузырем, и на коре вспучилось лицо - похожее на человеческое, но странное.
   - Пошли, пошли, что нас ждет вдали, ты вопрос задаешь, а ответят - умрешь, - проскрипел деревянный голос, после чего лицо опять втянулось в ствол, и стало тихо.
   - Что? - ошарашенно спросила Марина.
   Это попахивало надвигающимся сумасшествием. "Завтра же, завтра же к врачу!"
   Но она все еще сохраняла присутствие духа. Коломенский парк - большой, однако не бесконечный. Значит, рано или поздно она выйдет к его границам. "Я не боюсь", - решительно сказала самой себе Марина и двинулась вперед по тропинке.
   Вскоре деревья начали редеть. В тумане проступила поляна, на которой стояла бревенчатая изба! Марина порядком удивилась, потому что музей, по ее прикидкам, был в другой стороне. Но уже хоть какой-то ориентир...
   На крылечке избы сидела женщина. При виде Марины она встала, с любопытством глядя на нее. Марина вытаращилась на незнакомку с не меньшим любопытством, потому что выглядела она, мягко говоря, необычно.
   Это была женщина ее лет - то есть слегка за тридцать. Невысокая, среднего сложения, с темно-рыжими волосами, уложенными в небрежную косу вокруг лба. Темно-красное мешковатое платье придавало ей осанистость. Женщина была босиком, и, когда она встала и сделала шаг, травинки обвились вокруг ее щиколоток.
   "Как змеи", - подумала Марина.
   - А, бросьте вы, окаянные! - ругнулась женщина, и травинки тут же отпустили ее ноги. - Фу, фу, человечьим духом пахнет, - продолжала она, всматриваясь в лицо Марины. - Кто такова? Чьих будешь?
   - Что? - переспросила Марина.
   - Кто такова, спрашиваю! Откуда взялась и чего тебе тут надобно?
   - Извините, - смущенно сказала Марина, - я гуляла в парке и заблудилась. Скажите, пожалуйста, как отсюда выйти в направлении станции Каширской?
   - Никак, - коротко ответила незнакомка.
   - Как это - никак?
   - Очень просто. Никак ты отсюда не выйдешь. Не выходят отсюда.
   - Послушайте, - рассердилась Марина, - меня дома дочка ждет! Мне домой надо, а вам тут лишь бы шутки шутить! - она готова была уже хорошенько отчитать неприятную особу, но та вдруг усмехнулась.
   - Так ты, стало быть, просишь отпустить тебя? Дочку, стало быть, вырастить хочешь? А отчего ж я тебя послушать должна, коли на белом свете и так-то полно сирот, одной больше, одной меньше?
   - Что?
   - Да что ты все - "что, что"! - вспылила незнакомка. - Нету мне резона, говорю, выпускать тебя! Да хоть бы ты в ножки поклонилась чин чинарем, а то еще и грубишь!
   Марина перевела дух.
   - Отпустите меня, пожалуйста, - сказала она. - Муж у меня такой, что ребенка на него не оставишь. Он ее, наверное, и не покормил толком. Не могу я не вернуться. И, это, у меня еще бабушка старенькая, немощная. Мне о родных заботиться надо!
   - А сама-то ты чего хочешь? - вдруг спросила женщина.
   - Поленька, - шепнула Марина, внутренне содрогнувшись от мысли, что застрянет в этом странном месте.
   - Ну, будь по-твоему, - женщина хмыкнула, затем повернулась и вошла в избу, махнув Марине рукой. - Иди, чего стала! Умойся да перекуси с дороги, тогда и поглядим!
   Марина охотно воспользовалась причудливым старинным рукомойником и куском мыла ручной работы, пахнущим травами, вытерлась вышитым полотенцем. В избе все было, что называется, аутентичным - и кованый светец, и печь, и прялка, и старинная керамика, и плетеные половики, только почему-то Марина не увидела икон.
   Но зато на печи возлежал огромный черный котище с металлическими когтями.
   Незнакомка сноровисто подняла большой деревянный жбан, налила в глиняную кружку шипучего кваса, затем так же сноровисто, орудуя ухватом, вытащила из печки чугунок с кашей...
   - Нет, спасибо, - вдруг выпалила Марина.
   Она порядком проголодалась, а из чугунка шел прямо-таки одуряющий аромат каши с мясом, и почему ей вздумалось отказываться - Бог весть. Но незнакомка покосилась на нее и хмыкнула.
   - Точно ли?
   - Точно, точно. Я только попить хочу...
   - Ну, пей, кваску-то холодненького, - не без досады сказала незнакомка, и Марина про себя порадовалась, что отказалась. Квас оказался вкусным и бодрящим, усталость как рукой сняло, и Марина улыбнулась.
   - Спасибо, вкуснятина! Так как насчет выхода, а?
   - Экая ты скорая. Думаешь, квасу выпила, уважила - и все? Нетушки. Выполни три моих задания, а я уж погляжу, выпускать тебя или нет.
   Марина немного приуныла, понимая, что попала как кур в ощип, но выбора у нее не было. Выйти самостоятельно из этой глухомани ночью в тумане... серьезно?
   - Первая моя загадка вот какая, - сказала незнакомка. - Есть у меня три сестрицы меньших. Сходи к самой меньшой, скажи - я колечко в болоте обронила, пусть передаст.
   - Далеко? - обреченно спросила Марина.
   - Да ты выйди, выйди, ее и увидишь!
   Марине оставалось только порадоваться, что она оделась практично - в джинсы, кеды и кардиган, потому что после захода солнца стало очень прохладно. Она послушно вышла, вдохнула ночной ветер...
   Занимался рассвет. Выше розовой полосы еще таяла растущая луна...
   И напротив, когда Марина обернулась, чтобы взглянуть в другую сторону - где небо еще темнело синевой с прозеленью, - тоже таяла луна.
   Убывающая.
   Черт, подумала Марина.
   Ноги сами пронесли ее несколько шагов по инерции, как навстречу ей выбежала девочка лет четырнадцати-пятнадцати, а за ней - целая толпа ребятишек. Марина невольно улыбнулась. Ее Поленьке как раз было двенадцать, и эта веселая гурьба могла бы принять ее...
   Нет.
   Старшая девочка была огненно, невыносимо рыжей, веснушчатой, румяной. Глаза у нее ярко блестели, губы были раздвинуты в улыбке. Красное платьице билось у коленок. Дети за ее спиной носили длинные белые рубахи.
   Марина всмотрелась в их лица, и ей стало не по себе. Глаза у всех детей были пустыми и холодными, с одинаково расширенными неподвижными зрачками, и при этом странно тусклыми. Синеватые губы безвольно приоткрыты, лица покрывала нездоровая, безжизненная бледность,. Белые до синевы пальчики резко оттенялись багрово-синими ногтями. Руки висели поверх рубах, как плети. Дети улыбались, но сами эти улыбки были мертвыми, а под их босыми ножками трава как будто и не приминалась.
   - Ты кто такова? - требовательно спросила рыженькая.
   - Меня зовут Марина. Твоя старшая сестра сказала, что обронила кольцо, и попросила его передать, - сказала Марина, чувствуя все более сильную неловкость.
   - А! Растяпа она, - засмеялась рыженькая, и дети за ее спиной тоже засмеялись - жутковато, без всякого веселья. - Навки мои, айда к подруженьке Болотнице! И ты, Марина-краса, обрезана коса, не отставай!
   Марина поспешила за ней.
   Пахнуло гнилой травой, и перед Мариной раскинулось стоячее болото. Дети, заливаясь все тем же неживым смехом, побежали прямо по черной гнилой воде; от их шажков разбегались блеклые зеленоватые огоньки, но ни одна детская нога даже не провалилась под поверхность. Марина медлила. Что-то подсказывало ей, что ступи она на липкую водную гладь - и тела ее не найдут до скончания веков.
   - Тут у подруженьки много кого гостит, - вдруг сказала рыженькая. - Но ты смотри, гостевать у нее весело, а назад дороги не будет.
   - Я уже поняла, - отозвалась Марина.
   Из глубины болота внезапно поднялось что-то большое и желтое. Вышло на поверхность, распахнулось огромной кубышкой, в центре которой сидела красивая молодая женщина. Красивая-то красивая, но...
   Тина вместо одежды.
   Тина вместо волос.
   И только ноги не в тине - утиные перепончатые лапы.
   - Чего тебе, сестрица названная? - прожурчал серебристый голос.
   - Старшая бабу прислала, - сказала рыженькая. - Бает, кольцо обронила, так ты с ней передай. А колечко-то она тут обронила, больше негде. Ты не находила, милая?
   - Я-то нет. Дак, может, гости мои находили, - задумавшись, предположила девушка в тине. - Эй, баба! Да ты, никак, живая? У меня кто-то из гостей тоже живой. Ежели заметишь, скажи - колечку только у живого и быть, нам оно в руки не дастся.
   Марина почувствовала, как ее бьет дрожь, но отступать было некуда, и она шагнула к девице на кувшинке.
   - Гостюшки мои! Развлечение вам! - зычно крикнула та.
   И из-под темной воды начали выходить "гостюшки".
   Их лица были одинаково темны, пропитанные торфянистой водой, а волосы - пламенеюще рыжими, еще ярче, чем у рыженькой. Кожа походила на пергамент. Конечности, казалось, были лишены костей. Одежда, черная и заскорузлая, висела на них тряпьем, но поверх этого тряпья у многих тускло отсвечивали драгоценности - грязные, нечищеные, помутневшие. Внезапно до Марины дошло, что она видит трупы.
   К горлу подступила тошнота. "В глаза, главное - не смотреть им в глаза", - решила она.
   - Экая ты дура, милая, - пожурила ее рыженькая. - Как же ты живого-то найдешь, коли в глаза не глядеть?
   Глаза у "гостюшек" были... отвратительные. Белесые, мутные, безжизненные. Наконец, одна пара глаз показалась Марине вполне человеческой.
   - Вот он, - неуверенно сказала она.
   - Ой ли? - фыркнула Болотница. - А и правда! Ну, баба, ты и глазастая, спасу нет! А я уж надеялась... Поди прочь! - завизжала она вдруг, набрасываясь на живого с кулаками. - Вон, уйди с глаз моих, окаянный!
   - Колечко, - напомнила Марина, кусая губы, чтобы ее не стошнило прямо в болото.
   - А, колечко тебе... А ежели я не отдам?
   - А я тебя матом покрою! И перекрещу! - взбесилась Марина. Рыженькая залилась хохотом. Болотница на миг оскалилась, но вдруг тоже усмехнулась.
   - Говорю же - храбрая. Давай так: ты мне - солнышко, я тебе - колечко, и по рукам. Ну?
   - Солнышко? - озадаченно переспросила Марина, и вдруг все глаза обернулись к ее лицу.
   Нет. Не к лицу. К ушам.
   Отец на день рожденья подарил ей серебряные серьги в виде солнышек.
   - По рукам, - сказала Марина, вытаскивая серьги из ушей.
   Кольцо, которое легло ей в ладонь, было невероятно тяжелым.
   - А это от меня подарочек, - вдруг сказала рыженькая, и Марина увидела.
  
   ***
   Генеральская дача.
   Музыка. Модная музыка, редкая, заграничная - в универмаге таких пластинок не купишь, даже в ЦУМе, только у фарцовщиков.
   Магнитофон импортный.
   Красная икра на бутербродах.
   Фирменные джинсы.
   Красивый юноша - сын кубинского атташе, девушки вокруг него так и вьются, но всерьез заглядываются на бледного, похожего на рыбину, Макса, потому что Макс - тоже сын, но консула ФРГ. Выйдешь за такого - и адью, Совдепия...
   Студентка МГИМО.
   Студент МГУ.
   Аспирант МГУ.
   Профессорская дочка - надо бы к ней подкатить как следует, папа - научный руководитель, и кандидатская в кармане. А то, что дочка эта даром никому не нужна - бывает. Свет выключить, да и ладно. А потом, когда станешь кандидатом, а там и доктором, будут молоденькие студенточки - ух!
   Еще один студент МГИМО...
   Один из студентов вытаскивает пачку "Беломора", с лукавой улыбкой крутит ею возле лица, затем достает папиросы и начинает вытряхивать из них табак. Остальные весело подключаются к забаве.
   В воздухе разносится запах жженых ногтей и истерический хохот.
   Макс загадочно качает головой: ерунда, мин херц, это ваша русская ерунда, а вот это - шампанское среди всего остального!
   Белый порошок высыпается на лист бумаги тонкой дорожкой; Макс зажимает одну ноздрю пальцем, а второй аккуратно всасывает порошок, низко нагнувшись над бумагой.
   - О-о-о! - повисает восхищенный стон.
   Их уже называют "мажорами" и "золотой молодежью", но вслух о них не говорят. Наша советская молодежь не может быть "мажорами". Просто их родители могут - и хотят - обеспечить им веселую и раздольную жизнь, куда веселее, чем у ребят из семей крестьян, рабочих или учителей. Что в этом плохого? Да ничего, кроме того, что они закинулись уже всем, чем можно и чем нельзя, а в таком состоянии человек способен натворить невесть что...
   Аспирант МГУ идет за профессорской дочкой. Дочке нехорошо, и она отправляется на второй этаж - занять генеральскую кровать. Студент МГИМО беспокойно косится на них.
   А потом, очень скоро, сквозь рев Мика Джеггера доносится женский визг. Почти никто не обращает на это внимания. Только студент МГИМО бежит наверх - наверх, чтобы оторвать руку, сжимающую девичье горло, чтобы стряхнуть с девичьего тела мужскую тушу, и чтобы обрушить на голову подонка пустую бутылку из-под недавно выпитого шампанского.
   На суде никто не произнесет слова "кокаин" или "изнасилование". "На почве личных неприязненных после совместного распития спиртных напитков". Честные граждане осуждающе качают головами: как же так, интеллигентные юноши, один студент, другой аспирант...
   Зато теперь Марина знает, почему в детстве у всех были дедушки, кроме нее.
  
   ***
   - Экая ты ловкая, - заметила незнакомка, взвешивая кольцо на ладони. Косу она расплела, и темно-рыжие волосы струятся по темно-красному браному шелку платья.
   - А кто эта девушка, твоя сестра? - полюбопытствовала Марина.
   - Нешто не догадалась? Красное Солнышко это. Слушай теперь мою вторую загадку, она потруднее будет. Обронила я бусики, когда сестру среднюю навещала, а они возьми да и рассыпься. Поди к моей средней сестре да собери, да мне назад принеси.
   Глоток чудо-кваса вернул Марине силы, и странное приключение с навками, Болотницей и видением юной бабушки уже не пугало ее.
   - Я пошла, - сказала она.
   - Да гляди в оба, - напутствовала ее хозяйка.
   Из куста бузины высунулся маленький человечек и с любопытством уставился на Марину.
   - Привет, - машинально сказала та.
   - О, - удивленно воскликнул человечек, - живая!
   - Как пить дать, живая, - степенно подтвердили... Марина опустила глаза и содрогнулась. На животе у человечка было еще одно лицо с ухмыляющимся ртом.
   - А ты кто таковский? - спросила она, подхватывая общую игру.
   - Колток я, нешто запамятовала? - и колток дробно рассмеялся. - Ну-ка, сказывай, куда идешь, чего видишь?
   - А ты садись ко мне в карман и смотри сам, если интересно, - сказала Марина, которую уже немного утомили местные странности. - Мне дело делать надо. Хозяйка местная поручение дала.
   - Уж она такая, уж она даст, так даст, - обоими ртами согласился колток, забираясь в карман кофты. - Ай, добрая баба, удалая!
   Марина засеменила вперед. Что-то ей подсказывало, что вторую сестру хозяйки долго искать не придется.
   И верно - туманная тьма рассеялась. Вокруг стоял день. Прямо на Марину выскочил олень, шарахнулся и отскочил в кусты, а за ним выбежал юноша, одетый в килт и расшитую рубаху. Светлые волосы парня струились по плечам, и из прядей высовывались острые уши. Марина попятилась.
   Через несколько секунд людей вокруг уже стояло не меньше десятка. Невысокие, по-птичьи тонкие в кости, парни в килтах, девушки - в сарафанах. Марине стало жутко, потому что светловолосые люди пялились на нее глазами с вертикальными зрачками и молчали, ухмыляясь.
   - Что стали! Вот же чудь белоглазая! Вы же оленя упустили, - заворчал женский голос.
   Девушка, вышедшая из чащи вслед за чудью белоглазой, была высокой, с очень светлыми льняными волосами, белой до странности кожей и светло-голубыми глазами. Длинная туника, расшитая светло-голубой - в цвет глаз - ниткой, прикрывала колени босых ног. В руках светловолосая держала лук.
   - Здравствуйте, - осторожно начала Марина.
   - Живая! - крикнул один из чуди белоглазой, остальные окружили Марину, заинтересованно разглядывая.
   - Я от вашей старшей сестры, - продолжала Марина. - Она где-то у вас уронила бусы, и они рассыпались, она просит собрать и передать со мной.
   - Вона че! Да где же мне знать, куда она свои бусы рассыпала? - возмутилась светловолосая, но юноша, первым вышедший за оленем, перебил:
   - Знаю я, где ее бусы, - он указал куда-то вправо. - Когда мы к бабуле на блины ходили, она в них была. Да нешто эта баба туда доберется?
   Марину эти слова порядком обидели.
   - Что за наезд, - сердито сказала она. - Я такие проблемы на работе решаю, что вам и не снилось! Договорюсь и с бабушкой вашей!
   Чудь белоглазая залилась хохотом.
   Смеялись они заразительно - весело и живо, не то, что навки.
   - Поди за нами, - сказала светловолосая. - Покажем, куда идти. Кабы не могла ты, старшая тебя бы не послала.
   Марина топала по лесной тропе за невесомыми аборигенами. Любопытный колток высовывался из кармана, обозревая местность; Марина невольно погладила его по голове.
   - Вон та река Смородина, - сказала светловолосая, - и тот мост. Перейдешь - бусы твои.
   - Спасибо, - рассеянно ответила Марина, гадая, зачем понадобилось показывать ей дорогу. Тропа выводила к ней без всяких провожатых.
   - Ан не в этом лесу, - заметил колток. - Ой! - он испуганно пискнул и спрятался в карман с головой, а на Марину устремилась огромная черная бестия.
   Жеводанский зверь?
   Она не успела перевести дух, как тварь выпрямилась и оказалась человеком. Огромным, мускулистым, длинноволосым мужчиной.
   Тело его дробилось и менялось, плыло в ярких солнечных лучах. Наконец, к Марина шагнула массивная фигура в серо-голубом доспехе с волчьей шкурой на плечах и оскаленным волком на наплечнике.
   Два волка с саму Марину ростом в холке шествовали за ним.
   Марина сморгнула, сообразив, что здешняя реальность подстраивается под ее представления. Ей виделись книжные или игровые герои, а на самом деле, скорее всего, тварь была гигантским волком.
   - Исполать тебе, - начала она. - И как же тебя звать-величать, добрый чело... молодец? Конунг Леман из племени Руссов? Или, может быть, ясный князь Всеслав Брячиславич?
   Это была уже настоящая истерика, и Марина чувствовала, что вот-вот завизжит или зарыдает. Но богатырь добродушно усмехнулся.
   - Доброе имя Всеслав, - заметил он, - и конунгом меня давно никто не звал. Какое имя тебе по сердцу, тем и зови, я не в обиде буду. А только готова ли ты по мосту этому идти?
   - Не знаю, - растерянно отозвалась Марина. Ужас, круживший голову, отступал, бешено колотящееся сердце мало-помалу успокаивалось. Лесной дух был настроен явно благожелательно.
   - Мне хозяйка... ну, рыжая такая... велела бусы какие-то собрать, а ее сестра сказала, что бусы она у бабули потеряла, - беспомощно пояснила Марина. - Если я не соберу, она меня обратно к дочке не отпустит.
   - Экие вы дуры, что одна, что другая, - фыркнул богатырь. Одежда его постепенно изменилась, превратившись в длинную белую рубаху, тяжелые сапоги и плащ. - Видать, хозяйке ты по сердцу, что она оставить тебя хочет. А может, обидно обратно тебя отпускать-то, когда бы ты осталась - ей бы подданная была. Ты хоть мяса человечьего в ее избе не ела?
   - Чело... ЧТО?! - Марину передернуло. - Нет!!!
   - Значит, поживешь еще, - богатырь почесал в затылке. - Вон дорожка, а по ней идти - к бабуле придешь. У нее твои бусы. Только она тебе их не даст, не любит она кому-то что-то отдавать без отдарка.
   - Я отдарю, - пообещала Марина, и проницательный богатырь прищурился.
   - Чем же? Ей душа твоя надобна. Эх, была не была! Стой тут, сам схожу.
   - И я, - колток вскочил и прыгнул богатырю на плечо. - Она меня ласкает и гуляет со мной, я ей за добро отплатить желаю!
   Марина осталась с двумя волками на берегу. Вскоре богатырь вернулся.
   - Вона где они, бусы-то твои, - сказал он, протягивая ей берестяной туесок. - Благодари колтка, что помог, я бы не углядел всех бусин!
   - Спасибо вам огромное, - искренне сказала Марина.
   - Спасибом не отделаешься, - фыркнул богатырь. - Лунница мне нужна для дочки.
   Марина сморгнула. Она не знала, что такое "лунница", и сейчас очень пожалела, что читала в основном зарубежную фантастику. Наконец, ее осенило.
   От мамы ей достался изящный серебряный кулон, подковка или что-то в этом роде. В другое время она ни за что не рассталась бы с памятью о матери. Но что-то ей подсказывало, что не стоит жалеть о вещах - память не в них.
   - Она, родимая, - богатырь расплылся в улыбке.
   Теперь рядом с Мариной стоял древний, но крепкий старец. От него веяло звериным мускусным запахом, силой, теплом, нерастраченной даже в его годы удалью... Жизнью веяло. Старец надел лунницу на шею, воткнул в ближайший пень нож, перепрыгнул через него, ударился оземь - глядь, огромный черный волк побежал по лесу, и два приятеля затрусили следом за ним.
   - Волчий пастырь это, - с почтением сказал колток.
   - И как ты еще здесь? - спросила светловолосая сестра хозяйки, подобравшись к Марине. Появилась она, как все в этом лесу, внезапно: только что никого не было на берегу - и вот уже стоит девушка, окруженная толпой чуди белоглазой.
   - Друзья помогли, - ответила Марина.
   - Вот же! Ну ладно, тогда и от меня тебе подарочек, - фыркнула светловолосая.
  
   ***
   Таблетки.
   Много таблеток.
   Красивая квартира. Книги в шкафах, хрусталь в серванте, дорогие ковры. Старинное золото в шкатулке, подаренной на свадьбу.
   А в душе - тьма, и боль, и горечь...
   Свекровь, врач-психиатр, профессор, как и ее отец, видит в тебе "интересный случай". Болезнь не наследственная, это не шизофрения. Но опасная. Каким-то образом свекровь удерживает тебя от стремительной деградации - видела ты, видела других больных с таким же диагнозом. А ты еще в состоянии вести почти нормальный образ жизни. Любить мужа. Растить дочку и сына. Работать, еще и получше многих...
   Вот только без таблеток - никак.
   Надо бы сказать свекрови, что случилось вчера, но... как? Вчера ты наклонилась над кроваткой сына. Дочь была спокойной малышкой, а этот - то ревет, то скулит, спит плохо, ноет, все ему не так. Тяжело с таким младенцем. Даже при поддержке семьи - тяжело.
   Щупальца у сына.
   И жвала.
   Не человек.
   Как он родился у тебя? Он не родился! Это не твой ребенок! Ты - ты не знала никого, кроме мужа. Где твой сын? Почему, кто, каким образом подменил твоего сына на это чудовище?
   Молоток в руке...
   Нет. Щупальца исчезают, в кроватке лежит плаксивый, но все-таки родной и любимый сынишка.
   Действительно ли это так? Не было никаких щупальцев, и у тебя был очередной приступ болезни? Или твоего сына подменили... подменили... сына...
   Ты приходишь в себя.
   Ты понимаешь, что никаких щупальцев не было. Надо срочно сказать свекрови. Она врач от бога, профессор, светило, она хочет, чтобы ее сын был счастлив - а ее сын сказал, что будет счастлив только с тобой. Она даст тебе новые, самые лучшие таблетки.
   Но, пока они подействуют, ты снова окажешься у кроватки ребенка с молотком...
   Таблетки.
   Одна.
   Вторая.
   Упаковка...
  
   ***
  
   Марина, подавленная, сунула туесок в руку хозяйке.
   В семье всегда говорили, что ее мама случайно, по ошибке выпила не те лекарства. Отец очень долго не женился заново. Но тему смерти мамы не поднимали.
   Впрочем, болезнь ее не передавалась по наследству...
   - Справилась! Гляди, какая! И Белый День тебя не задержала! - воскликнула хозяйка, принимая туесок, и множество птиц на ветвях отозвалось: "Ля кокая! Ля кокая!" - Ну, испей кваску, да вот тебе моя третья задача.
   - Что на этот раз? Брошка? - устало отозвалась Марина.
   - Брошка, - подтвердила хозяйка. - Видать, отцепилась, когда я гуляла со старшей сестрицей. Поди к ней, пусть поможет найти брошку - тогда и отпущу.
   Марина прошла мимо окна избы, прихлебывая квас, и бросила взгляд в слюдяную пластину, заменявшую оконное стекло.
   Волосы ее густо побила седина.
   В этот раз ей не на что было рассчитывать.
   Волчий Пастырь уже помог ей, второй раз на помощь не придет. И колток тоже. Остальные духи леса, насколько знала Марина, дружелюбием не отличались в принципе.
   У нее еще оставалось обручальное кольцо, но выдать его за Единое скорее всего не удалось бы. К тому же не факт, что третьей сестре хозяйки понадобится именно кольцо.
   - Кар! Кар! - крикнула, пролетая, запоздалая ворона.
   Вокруг Марины заплясали светлячки. Рядом села птица с огромными глазами навыкате. "Козодой", - догадалась Марина.
   Ночные бабочки вились над головой.
   Марина подняла глаза и замерла. Над ней парили летучие мыши, образовывая правильный круг.
   - Вижу, ты моим друзьям по сердцу, - произнес женский голос.
   Марина обернулась, но с другой стороны кто-то дробно рассмеялся. Она обернулась туда - смех раздался уже с третьей стороны.
   - Аука, прекрати, - весело потребовал тот же голос.
   Прямо перед Мариной высилась женщина чуть моложе нее самой. Длинные темные волосы струились, ниспадая почти до колен, голубые глаза щурились.
   Марина вжалась спиной в ствол ближайшего дерева. Старшая сестра хозяйки окружила себя чем-то жутким. Создания с почти человечьими лицами, но с козлиными ногами и тушами, на которых красовались небрежно наброшенные тулупы; неуклюже переваливающаяся на кривых отростках бесформенная масса, из которой торчали веточки; веселая и очень красивая девушка с коровьим хвостом из-под юбки, которая почему-то напугала Марину больше всего; мелкие черные существа с рожками...
   Черти, поняла Марина. А девушка эта - Темная Ночь.
   - Придите ко мне, слуги мои, облаченные в полночь! - крикнула Темная Ночь, и голос ее, полный, как колокол, разнесся по лесу. - Придите! Наше время настало!
   - Царица, - обморочным голосом протянула бесформенная тварь, - смотри!
   - Смотри!
   - Смотри!
   Марина сжалась, зажмурившись, и отчаянно повторяла про себя "Отче наш"...
   - Чего смотреть? Ночь настала! Этот мир - наш! - выкрикнула хозяйка ночи.
   - Живая, - прошептала девушка с коровьим хвостом.
   Над Мариной затрепетали крылышками какие-то не то букашки, не то крохотные люди.
   - Живая, - и Темная Ночь расхохоталась.
   Веселые они тут, зло подумала Марина. Еще бы! Их дома голодный ребенок не ждет!
   - Чего тебе надобно? А, живая?
   Как же ей надоело отвечать на этот вопрос...
   - Старшая сестра ваша просит вернуть ей брошку!
   - Так верни!
   - Э, нет. Брошка-то у вас.
   Темная Ночь задумалась.
   - Никак, ты о камне жизни баешь, - сказала она. - Сестрица-то у меня разиня, каких свет не видывал. Сперва она кольцо, что мир скрепляет, потеряла. Затем - камни душ людских, что на шее носила, обронила да рассыпала. А вот вижу, что вернула она и то, и другое, и теперь ей только камень жизни и нужен. Что ж, коли другие мои сестры помогли, то и я помогу. Идем!
   Огромная летучая мышь подхватила Марину задними лапками, взмахнула крыльями, и бешеная кавалькада летунов рванула в небо.
   В обычной жизни Марина до ужаса боялась высоты. Но сейчас она лишь безвольно болталась в воздухе, про себя молясь, чтобы придворный Темной Ночи не выпустил ее из лап.
   Темная Ночь тем временем разразилась звонким криком:
   - Вижу! Вижу! Хватай их, моя Дикая Охота!
   Далеко внизу виднелись облака, а в них - какие-то существа, и безумная свита Темной Ночи с хохотом, гиканьем и завываниями ринулась на них.
   - Пусть идет сражение! Пусть победят сильнейшие во славу небес! - кричала Темная Ночь.
   Внезапно она резко обернулась к Марине.
   - Ты еще дышишь! Надо же! Ну, это поправимо... Видишь, вон там?
   Между острыми черными пиками, совершенно безжизненными и пугающими, разверзлась долина. Долина была обширной и почти плоской, но на дне ее торчали острые высокие скалы, а между ними виделись темные дюны. Мрачное красноватое сияние озаряло их. "Страна Багровых туч", - про себя подумала Марина.
   Внезапно до нее дошло, что это сияние испускают огромные круглые скалы, и что это, собственно, не скалы, а гигантские рукотворные печи. Зря она вспоминала Мордор!
   - Что это за место? - проговорила она.
   - Дядюшки нашего вотчина, - с диким весельем проговорила Темная Ночь. - Там ты брошку-то и найдешь!
   Летучая мышь опустила Марину на каменную площадку, хлопнула крыльями и улетела.
   Надо было что-то делать, но что?
   Марина рассеянно сняла обручальное кольцо, покатала его на ладони, потом посмотрела через него на окружающую среду. И странное дело! - черные скалы, домны, терриконы и горы пепла исчезли. Марина увидела себя стоящей на склоне вулкана. Видимо, извержение было давно и не собиралось повторяться, но вулкан оказался действующим; вершина его курилась, в озерке неподалеку булькала ядовито-зеленая вода, а из расщелин вился фумарольный дымок. Ничего живого не было здесь, кроме самой Марины. Она сделала несколько шагов к ядовитому озеру - и заметила.
   У кромки воды лежало что-то синее.
   Брошь с синим камнем.
   Марина подбежала к ней и протянула руку... схватила...
   Склон разверзся.
   Она снова увидела мрачную лощину с промышленными зданиями, каменную отполированную черную площадку, а на площадке - железный кованый трон, щедро украшенный черепами. На троне восседал тощий старик с желчным лицом, одетый в черное с серебром.
   Темная корона венчала его седые волосы. Холодные глаза не мигая смотрели на Марину. В руке темнело тяжелое копье. Рот старика приоткрылся, и металлические зубы блеснули.
   - Вона кто к нам пришел, - проскрипел он. - Живая!
   - Да, живая, - Марина неловко сделала реверанс. - Здравствуйте, ваше величество. Я не к вам, правда, просто тут хозяйка потеряла брошку и попросила меня ее найти...
   Старый король залился дребезжащим хохотом.
   - Ну что же, - сказал он, отсмеявшись, - ты живая, я бессмертный... Как брошку делить будем?
   - Ой, не знаю. Мне ее целой надо вернуть.
   - А коли я тебе ее не отдам?
   - Хозяйка рассердится...
   - Она ж на тебя осерчает, не на меня.
   - А я скажу, что вы не дали! - Марина уже поняла, что с обитателями этой страны нельзя скромничать. Она схватила кольцо и взглянула через него на старика.
   Перед ней на обшарпанном металлическом стуле сидел мумифицированный труп с одной оторванной рукой, с ободранным пергаментом вместо лица, с щербатым оскалом зубов.
   - Да вы мертвый, а не бессмертный! - закричала она.
   - Не-мертвый я, - сурово осадил ее старик.
   - И не живой! А я живая, и дочь моя живая, и мне к ней надо! Понятно? Не дам я вам брошку!
   - А и не давай, - подумав, произнес старый король. - Отдай то кольцо, что тебя с миром живых соединяет еще. Отдай мне - с ним я сильнее стану.
   Что-то подсказывало Марине, что с помощью ее кольца этот страшный король может много наворотить, хуже того - навредить ее мужу. Но... Перед ее глазами встало личико Поленьки.
   Муж или дочь?
   "Конечно, дочь", - решила Марина, протягивая кольцо королю.
   Она выбралась из лощины. Ноги у нее гудели, голова кружилась от грохота, запаха дыма, кокса и шлака. Темная Ночь со своей лихой свитой приземлилась на краю лощины.
   - Он ее отпустил, - сказала она. - Видели? Ха!
   Нечисть залилась визгливым хохотом и рычанием. Марина заподозрила, что эти ее так просто не отпустят, но Темная Ночь покачала головой.
   - Мы не то, что вы, баба. Получай и ты от меня...
  
   ***
   Аллочка.
   Красавица, пышногрудая моя, золотце мое, Аллочка.
   Если бы ты, Аллочка, еще не ныла, не кривила свои нежные губки - женись да женись, брось да брось эту мымру... Не одна ты на этом погорела, Аллочка, не одной любовнице пришлось пожалеть о своих претензиях.
   Да и лапшу на уши всем вешают одинаково: жена - стерва, давно вместе не живем, нет между нами никакой любви, отравила она мне жизнь, вот только ради дочери не развожусь, да еще из жалости, а то ведь помрет.
   Аллочка и рада слышать, что помрет. В доме полно медицинской литературы; убедительно нарассказывать про четвертую стадию рака - раз плюнуть. Беда в том, что нет ее, этой стадии рака, ни четвертой, никакой.
   А бросить суку - так ведь квартира, что сдается, ее, не дала переписать на себя. И эта квартира, в которой они сейчас живут, - она сукиной бабки, давно ей завещана. Отравила сука всю жизнь. Квартира ее, зарплата большая - но нет же, заставила уйти с непыльной работы и устроиться на высокооплачиваемую, по дому ни черта не делает, что это за жена, которая не готовит?
  
   К счастью, ее бабка собрала много медицинской литературы.
   И про яды там тоже есть...
  
   ***
   Сегодня Марина узнала уже немало того, чего знать не хотела. Она сжала кулаки и крепко выругалась.
   Закурила.
   - Ну что ж, - произнесла вслух. - А как дышал, как дышал...
   Она припомнила, как Дима уговаривал ее записать квартиру на него. И как он злился в ответ на ее отказ.
   Как холодно и пытливо он посматривал на нее в последнее время.
   Как задерживался после работы - она никогда не спрашивала. Доверяла.
   Как бросал уничтожающие комментарии по части ее внешности, сексуальности, воспитания Поленьки, умения хозяйствовать...
   Оставалось прикинуть, как вышвырнуть муженька на мороз, пока он действительно ее не отравил.
   - Поздно, - сказала хозяйка, подойдя к ней.
   - Как поздно? Я ведь еще жива, значит, не поздно...
   - Пожалуй, - согласилась хозяйка. - Я тебя отпускаю. Поди да не оглядывайся!
   Усталая Марина побрела по тропинке, разворачивающейся под ногами. Тропка вывела ее на вершину холма и свернула, и тогда Марина заметила, что ей отлично видно и лощину, где стояла изба хозяйки, и стаю птиц, похожих на лебедей, но с окровавленным оперением, мчащихся ей наперерез.
   Почему-то она не испугалась. Может быть, потому что верила, что ее уже отпустили...
   Хозяйка вышла из избы. Марина видела, как она вскинула руки.
   Стая других птиц ринулась наперерез первой. Десятки сов ринулись на кровавых лебедей, сбивая их на землю. Марина замерла, и вдруг поняла: ее никто не отпускал, кроме хозяйки. Ее сестры, ее так и не увиденная бабуля, Болотница, мертвый король, чудь белоглазая и навки, и даже маленький колток - все они считали, что место Марины здесь, в этом лесу.
   И она бросилась бежать, не чуя ног под собой и только видя, как разворачивается поверх одного слоя реальности на другой маленькая тропка.
  
   ***
   Ее овеял запах медикаментов. Она лежала на чем-то твердом, укрытая белым, рука болела - Марина приоткрыла глаза и увидела, что находится под капельницей. Женщина в белом халате подошла к ней.
   - Ну, как мы себя чувствуем? - начала она. - Вам стало плохо в парке, когда там уже и посетителей-то не осталось, если бы какая-то собака над вами не завыла - дворник бы вас и не нашел.
   - Моя дочь, - прошептала Марина. Медсестра наклонилась, Марина продиктовала номер Поли.
   - Сейчас мы ей позвоним, - заверила медсестра. - Теперь все будет хорошо, ваша жизнь вне опасности. Зачем вы принимали этот препарат?
   Марина закрыла глаза и уронила голову на подушку. Лежать было упоительно приятно.
   Она выставит мужа. Подаст в суд.
   Нет, сначала она займется здоровьем бабушки.
   Она заберет собаку, которая спасла ее своим воем.
   Отблагодарит дворника за то, что вызвал "скорую".
   Жизнь продолжалась...
   А то, что серьги, лунница и кольцо остались в том мире, - это, право, пустяки. Конечно, теперь хозяйки того мира могут выдернуть ее в любой момент. Но, если вдуматься...
   Все там будем.
  
  

Кашин Анвар

Сказка о султане, водоносе, красавице Сирин и мудрой вдове

(Первое место - Номинация Детектив)

  
     Рассказывают также, что в царстве, лежащем в землях Египта, в древние времена и минувшие века и годы у правителя в один день родились сразу два сына. Было, что султан не мог рассудить, которому из сыновей надлежит занять родительский трон, когда Аллах призовет к себе отца братьев. И мысли об этом причиняли правителю той страны многое беспокойство.
        Между тем дети его счастливо росли здоровыми и сильными, радуя отца и кормилицу. Кормилица их, Хидайя, сына своего Саида, данного ей Аллахом, с позволения и по милости повелителя вскармливала и пестовала вместе с царевичами. Будучи им сверстником и товарищем в играх и в прочих занятиях, Саид так же получал в равной доле нежную заботу и материнскую любовь от доброй и благодарной женщины. Сыновья султана, кроме того, с малых лет обучались у лучших наставников всевозможным премудростям из числа благопристойных и угодных Создателю. Будучи по воле небес прилежными и острыми умом учениками, ни один из братьев в каждой из наук не уступал другому. Ни в схватке, ни в красноречии не мог один победить, а второй быть поверженным.
        Истину, кто из мальчиков добрей и правдивей, а кто расчетливей и хитрее, знала, наверно, одна лишь Хидайя, и одна она могла различить их между собой. Когда же кормилица умерла, то братья во всем сравнялись друг с другом.
        Минуло сколько-то лет, юноши стали брить бороды, и тогда же стали они обращать внимание на стройность и изящность изгибов женских фигур. Часто случалось, что тот из царевичей, который более многих других был ненасытен в любви и смел, и отчаян с юными красавицами, спорил о них с Саидом, и неизменно Саид уступал, признавая первенство своего господина, и один только раз решился настоять на своем. Другой же из сыновей султана хоть и заглядывался так же на прекрасных пленительниц его сердца и возмутительниц плоти, всякий раз смущался их видом и, очарованный их красотой, лишь слагал цветистые и сладостные стихи.
        Вскоре и неожиданно пришла пора отцу повзрослевших братьев предстать пред Всевышним. Смерть старого султана явилась к нему легкой, как дыхание ночи, и перед смертью своей он не успел решить неразрешимое. Сыновьям же его не было нужды взывать к мудрости знающих, чтобы постичь несомненное, к коему привыкли они с детства. Каждый из братьев знал, если вздумают они в поединке испытать ум и отвагу, и испытанием этим устроить, которому из них править, а кому склониться перед величием другого, то никак не прийти им к согласию в таком споре, коль скоро спор будет честен и справедлив. В шахматной игре не избежать им ничейной развязки, а в схватке с оружием в руках оба неминуемо погибнут, ибо никто побежден не будет и сам не сумеет победить равного. Спустя недолгий срок, в одну и ту же минуту, на ум братьям пришла иная мысль, и первый сказал, а второй тут же подхватил, поскольку сам думал о похожем.
       - Что если бросить нам жребий, тогда случай рассудит, кому надлежит стать султаном, и пусть другой всецело будет покорен воле своего брата.
       - Верно! Каждый случай во власти Аллаха, и, бросив жребий, между нами не станет победившего и утратившего, и всякому будет назначено по справедливости.
        Поступили они так, как было сказано. Выпало одному быть правителем, и тот, который им стал, не пожелал удалять от себя родного брата, и сделал его визирем. А Саида в то же время юный султан поставил командовать дворцовой стражей. И то многие посчитали таким же справедливым, как и разумным, ибо преданнее господину и честнее Саида не было никого. Так и установилось, что один из братьев повелевал, а другой устраивал его дела и заботился о мудрости и благонравии советов, преподносимых с почтением и на благо своему государю. И так было до некоторых пор.
        Кто жил в тех землях, знает, как неспешно текут воды широкого Нила, также текут и дни на его берегах. Однако думающие, что знают, ибо сами слышали, говорят о том, что не прошло многих лет, как брат, бывший визирем, был убит и ограблен, возвращаясь домой из дворца султана. Той ночью домашние и слуги, не дождавшись своего господина, бросились искать, но они никого не встретили на темных улицах Каира, кроме юноши-водоноса, откуда-то возвращавшегося в город со своими кувшинами. Тогда пустили по следам пропавшего собак, но те лишь привели ищущих к берегу реки. А утром рыбаки выловили из воды парчовый халат визиря, изорванный и в кровавых пятнах. Семь дней без сна и отдыха стражники султана тщились отыскать разбойников, учинивших неслыханное злодеяние, но тех уберегли либо быстрые кони, либо заступничество нечистого. Оставшийся одиноким брат в горе великом никого не желал видеть и, рыдая, лишь возносил молитвы. Когда же спустя срок придворные вошли в покои своего господина, то нашли там молодого султана изможденным и опечаленным. И повелитель объявил им, что в знак скорби он до конца сего горестного года не станет брить бороду, не притронется к яствам и не будет знать плотских утех, и с тем запретил устройство пиров и праздников, и удалил от себя всех наложниц.
       
        Только по воле Всевышнего брат даруется человеку, будь тот великим султаном или же бедным простолюдином, а волей царя возможно лишь назначить нового визиря.
       Новый визирь, Юсуф ибн Захьях, вместе с должностью приобрел многие заботы и бесчисленные дела в государстве своего господина. Из числа разного, в тюрьме ждали дознания и справедливого суда узники, схваченные и уличенные в воровстве, разбое и другом недобром. Среди них ожидал уготованного ему юноша в простой одежде, о котором говорили, будто бы он убил начальника дворцовой стражи досточтимого Саида. Внимательные прохожие своими глазами видели, как в кофейню, что содержит вблизи городских ворот старый Али, сначала вошел этот юноша, которого многие знали как водоноса, а следом за ним - Саид. Вошедшие сели по разным местам, но вскоре водонос будто бы подошел к начальнику стражи и о чем-то говорил с ним. А после, когда юноша вышел на улицу, хозяину кофейни открылось, что Саид лежит на кошме мертвый в крови и с кинжалом в груди. Тогда же бросились искать, и схватили водоноса в его комнате, где он жил без семьи и родственников.
        Преступившего следовало предать казни, назначенной законом, однако имелись те, кто свидетельствовал, что юноша во время убийства приносил им кувшины с водой, и то было его занятием в любой день на рынке Вардана, как и в тот день, и в тот час, когда случилось убийство славного Саида. Те же, кто видел водоноса в кофейне, и другие, которые встретили его на рынке, считались людьми уважаемыми и честными, а раз так, то и самому рассудительному из мудрецов было не разгадать загадку случившегося.
        Но сказано, что лишь истинное остается, а лживое уносится ветром, а посему Юсуф пожелал сам услышать ответ узника перед тем, как приговорить водоноса к смерти или же, напротив, оправдать и отпустить с миром.
       - Отвечай мне, кто ты и какова твоя история? А также, что известно тебе о смерти достойнейшего Саида, начальника над стражниками во дворце нашего повелителя? Был ли ты знаком с убитым, и верно ли говорят, что это ты убил его в кофейне у Али? - Спросил Юсуф ибн Захьях, когда привели к нему юношу.
       - Слушаю и повинуюсь, мой господин! - воскликнул юноша. - Видит Аллах, я не убивал этого человека, как не убил никого этими руками за все мои годы! Я - водонос, и совсем недавно поселился в городе возле рынка. Минуло не так много времени с тех пор, как родители мои умерли. Все их имущество я передал родственникам, раздав должное одалживавшим, и пришел сюда, в город, чтобы здесь зарабатывать честным трудом себе на хлеб. Теперь же я опасаюсь, что нет таких, кто мог бы вступиться за меня, и мне нечем отплатить тем, кто скажет в мою защиту, и другим, кто говорит, будто бы это я убил человека, которого даже не видел в тот день.
        Да, мне был знаком достойнейший господин Саид, и я опечален его судьбой. Конечно, я мог бы узнать его из многих, как многие узнавали его, когда во главе караула он выходил из ворот дворца нашего султана. Но разве может простой водонос быть знаком начальнику над дворцовой стражей?
       - Хорошо, я поверю тебе, и буду верить, пока не услышу ложного, или пока ложь не выдаст твоих свидетелей. Скажи, а знаешь ли ты Али и бывал ли в его кофейне? И не мог ли сам Али или кто-либо из гостей его затаить на тебя обиду и клеветой отплатить за прошлое? Говори, но будь осторожен, ибо я выслушаю и противных тебе.
       - Мне нет нужды быть осторожным в словах, так как сказанное о моем неведении и моей невиновности правдиво. Да, я знаком с Али, и оттого удивляюсь, как мог он узнать меня в незнакомце, убившем его гостя и посетителя под его кровом.
       - А в чем причина твоего знакомства с Али? - продолжал испытывать юношу визирь. - И возможно ли такое, чтобы ты был знаком со всяким хозяином кофейни, сколько их ни есть в Каире?
       - Нет, мудрейший! Со всяким я не знаком, - покраснел и смутился юноша, - только ведь и нет больше ни у кого из содержателей кофеен в этом славном городе такой дочери, как Сирин.
       - Ага, значит, ты видел дочь Али, и мысли о ней каждый раз приводили тебя в кофейню ее отца? Так? Почему же тогда неверно, что встретить тебя там можно было и в тот злополучный день?
       - Да, я часто прихожу к Али, но в тот день для купивших я принес на базар и унес с базара кувшинов с водой больше, чем число верблюдов в самом богатом караване, когда-либо входившем в ворота аль-Фатух. Чтобы заработать на жизнь, мне приходится немало трудиться, и днем я редко бываю там, где меня не было и не могло быть в тот день. Хотя не скрою от тебя, о премудрый, мне всякий раз хотелось бы оказаться вблизи моей любимой, чтобы пусть и мельком увидать ее прекрасный лик, ее гибкий стан или даже только ее тень.
       - Если бы только ложь неминуемо отражалась в глазах произносящего речи, я бы теперь, после твоих слов, отпустил тебя с миром, водонос. Но как мне поверить тебе, когда другие столь же правдиво утверждают пагубное для тебя?
       - Сейчас, о великий визирь, ты слышал чистую правду, и не потому что сказанное иначе может привести меня на плаху. Я не могу солгать, когда говорю о глазах прекрасной Сирин, глубоких, как море, о ее голосе звонком, как пение птиц в саду, о ее улыбке, что свежа и нежна, как роза. Я не страшусь смерти, о многомудрый, я лишь боюсь со смертью лишится надежды еще хотя бы раз увидеть мою Сирин, - так сказал влюбленный юноша и склонил голову перед визирем.
       - Поэту платят лучше чем водоносу, но лишь тогда, когда он пишет требуемое. А я думаю, что за твои стихи старый Али мог заплатить совсем не тем, на что ты рассчитывал. Или я не прав?
       - Ты прав, господин, это так, я полагаю, что если бы Али узнал о моих намерениях и чувствах к его дочери, он, быть может, даже убил меня, только он сделал бы это сам. Али не тот человек, что может обменять свой гнев или свою месть на подлость.
       - Иными словами, ты не стремишься обвинить или заподозрить отца своей возлюбленной в низком и преступном, даже будучи сам в таковом заподозренным и обвиненным? И все-таки, скажи, а не видел ли ты когда-нибудь в руках или где-то еще в доме у Али кинжала, которым был заколот уважаемый Саид? Не спеши отвечать, подумай.
       - Нет, господин, я не знаю, о каком кинжале ты говоришь, - горестно молвил юноша.
       - Верно, если ты не виновен в совершённом, то и не должен знать, каким кинжалом и как был нанесен смертельный удар, - в задумчивости кивнул юноше визирь. - Я говорю о кинжале, который, со слов родственников и друзей, принадлежал покойному Саиду, и который, возможно, был у него похищен, или иным образом попал в недобрые руки.
       - Мудрейший, я опечален тем, что вынужден столь часто говорить тебе "нет"! Но ты же хочешь узнать истину, а часть этой истины в том, что Али - мирный человек, и я никогда не видел в его руках никакого оружия.
       - Речи твои благородны, и это весьма похвально, - произнес Юсуф, и тогда же вошел слуга из евнухов и склонился перед визирем, а вместе с ним за его спиной склонилась женщина, вошедшая следом.
       - Мудрейший, я привел Фатиму, вдову покойного Саида, - сказал слуга.
       - Что можешь поведать мне ты, достойная сострадания? - спросил тогда визирь женщину, что была молода и стройна, но плечи которой поникли под тяжестью ее горя.
       - Я бы хотела дать тебе все ответы, мудрейший, но как мне узнать среди них те, что могут быть полезны, - ответствовала вдова Саида. - Поможет ли тебе, если скажу, что все время, отпущенное нам Аллахом, я любила своего мужа, а супруг мой любил меня. Будет ли тебе польза в том, что вслед за всеми повторю: Саид был вернейшим слугой султана и опытным воином, и было бы для него почетнейшей из наград погибнуть в бою за своего господина, и великим несчастьем - отдать свою жизнь, не послужив во благо его. Если же спросишь ты меня о кинжале, как спрашивали другие, отвечу: никогда и ни в чьи чужие и бесчестные руки не мог передать мой муж оружие, которое назначено было единственно для охраны повелителя и для побед во славу его. Важно ли будет тебе узнать, что ты второй, кому говорю я об этом. В том, однако, нет для тебя никакого притеснения, ибо первым со мной пожелал говорить султан. Он был ласков со мной, сочувствуя моему горю, обещал навестить меня в моем доме и говорил, что лучшего начальника над своими воинами ему теперь не сыскать.
       - А что ты скажешь о нём? - молвил визирь и указал на юношу. - Есть такие, что говорят, будто бы этот водонос убил твоего супруга, и те, что так говорят, никогда не были замечены во лжи. Скажи, женщина, какой мести хотела бы ты в отношении убийцы твоего мужа?
       - Лицо его мне кажется знакомым, но я не знаю этого человека, - ответствовала Фатима, учтиво поклонившись тому, кто мог быть виновником ее горя, и, снова обратив взор на визиря, она продолжила свои слова. - Ведь ты, достойнейший, сомневаешься, пока не достигнув истины? А если так, то и мне не должно отпускать на волю свой гнев до срока.
       - Как же, по-твоему, я могу сомневаться, когда уверен в правдивости тех, что говорили мне о виновном в смерти твоего мужа?
       - Не знаю, досточтимый, но иначе бы зачем ты спрашивал об этом меня? Ты, верно, не увидел причин для задуманного и свершённого этим водоносом.
       - Я вижу, несчастье не смогло ослепить твоего разума, так как других способна ослепить твоя красота, женщина. Мне, воистину, жаль, что судьба послала тебе такое горе, - сказал Юсуф той, что ответствовала ему. - Но, может быть, ты скажешь мне, в чем же тогда кроется корень моих сомнений, если даже я сам не могу до него доискаться?
       - О том мне неведомо, мудрейший, но, возможно, спрашиваешь ты, думая про себя о том, что не всякая правда - есть истина, ибо ложное способен сказать не солгавший, а обманутый другими или увидевший кажущееся. В таком случае, когда разные говорят противное друг другу, получить знание единственно из рассуждений об уже известном трудно и немыслимо.
       - Прошу тебя, не называй меня "мудрейшим" хотя бы тогда, когда приписываешь мне свою рассудительность, - молвил удивленный визирь.
       - Позволь возразить, мудростью обладает лишь тот, кто принимает решения, остальные, которые говорят и не делают сказанного - пустые болтуны, сколько бы истинны не были их речи, - сказала с почтением женщина.
       - Что ж, я готов наполнить мудростью истинность твоих слов! - Воскликнул Юсуф. - Как следует поступить с этим водоносом? Дай же мне совет, видит Аллах, ты имеешь на то полное право. Ведь это твой муж убит злодеем, и будет справедливо, если ты решишь, что мне делать с человеком, которого можно обвинить в убийстве и можно думать о его невиновности, - сказав это, визирь умолк и в молчании ждал. Ожиданием и надеждой наполнился и взгляд водоноса, а Фатима, вновь всмотревшись в его лицо, вдруг опустила и потупила взгляд.
       - Великий визирь, я не могу не склониться пред тобой, ибо справедливость и есть наивысшая из всякой мудрости. Позволь мне, однако, задать тебе прежде всего один вопрос.
       - Я слушаю тебя, женщина, - благосклонно кивнул Юсуф несчастной вдове.
       - Скажи, мудрейший, а не было ли в ножнах или в руке у моего погибшего мужа другого кинжала, который он тоже мог бы назвать своим?
       - Нет, Фатима-хатун, никакого другого кинжала или же даже простого ножа стражники и другие свидетельствующие не нашли рядом с телом твоего мужа.
       - Тогда вот мой совет и моя просьба, - обратилась Фатима к внимающему ей визирю. - Мне не под силу сейчас же ответить тебе, кто виновен в том, что случилось с моим мужем. Однако если ты позволишь провести этому юноше в моем доме, в надежно запертой комнате, всего одну эту ночь, то наутро, когда будет на то воля Всевышнего, я укажу тебе на убийцу, сделавшего меня несчастной.
       - Говоря по чести, я не ждал от тебя такой просьбы, но я готов оставить это на твое усмотрение, - промолвил Юсуф, позвал слуг и распорядился, чтобы юноша без промедления был доставлен в дом Фатимы, потому что солнце уже спускалось на западе, и вскоре вечер, а за ним и ночь могли настать, как им это и положено после дневных часов.
        Когда же Фатима, а с ней юный водонос удалились, Юсуф ибн Захьях поднялся с подушек и, подойдя к окну и глядя на алые лучи заката, вспомнил такие стихи:
       
       Ночь даруется всем, кто свой день завершил.
       Как потратить награду - всяк скажет свое.
       "Веселись и гуляй!" - слышу я от друзей,
       "Спи себе сладким сном", - сыну вымолвит мать,
       "Поцелуй и объятия крепче сжимай",
       - жарко шепчут красавицы юной уста,
       "Доживи до утра", - скажет дряхлый старик.
       
        О несчастном водоносе на следующий день в Каире говорил каждый. Пришедшие посмотреть на казнь, качали головами и отводили глаза при виде безумства, горящего во взгляде нераскаявшегося злодея. А бессмысленные выкрики убийцы только подтверждали его сумасшествие. Все слышали, как водонос был приговорен к казни, и многие видели, как его голову отрубил топор палача. Разве мог тому кто-либо удивляться? И разве можно было ожидать прощения от женщины, потерявшей любимого мужа? Как сказано, очевидное и не опровергнутое не должно казаться странным. Однако, тот, кто поведал мне эту историю о несчастном водоносе, не смог объяснить всего, что произошло позднее. А случившееся было удивительным, и многим оно впоследствии принесло немалую радость, что справедливо, поскольку прошлые дни уже довольно наполнились горестями.
        Иные же говорили разное. Известно было, будто бы молодой султан, как и некоторые из царей тех времен, имел обыкновение, переодевшись в бедное платье, гулять по улицам своей столицы, чтобы знать правдиво о подданных. Гуляя так, сопровождаемый слугой своим, верным Саидом, однажды увидел он девушку, поразившую его взор дивной красотой и тонкостью черт, а сердце - нежностью и любовью. И не мог он больше желать никакой другой из женщин на свете, когда вспоминал о той дочери владетеля кофейни. И думал он о ней теперь каждую минуту. Когда же минут собралось достаточно, чтобы наполнить ими большую клепсидру, тогда султан, рассказал об этом и обратился к своему брату.
       - Брат мой, я сделал тебя своим визирем, и ты - мой самый близкий родственник под небом, как я могу не довериться тебе так же, как себе самому? Скажи теперь, как мне достичь желаемого?
       - Ты хочешь, чтобы я привел к тебе эту девушку, и чтобы она стала твоей наложницей? Будь она невольницей, ты сегодня же смог бы познать ее. И в другом случае все будет возможно устроить, поскольку она - лишь дочь простого горожанина. Я сделаю такое для тебя завтра, с тем чтобы соблюсти закон, и не приводить в смущение семью этого Али и его соседей.
       - Нет, брат, я хотел бы взять ее в жены и хотел бы, чтобы прежде она полюбила меня истинной любовью, но разве есть законы и способы устроить как мне желательно?
       - Мне знакомо подобное, брат мой и повелитель, - молвил тогда визирь султана. - Да, есть верный способ достичь истинной любви, и я знаю этот способ, и расскажу тебе о нем. Сам я такой любви, увы, добиться не сумел, но знаю, как должно поступать, ибо мне известно, как поступил мой счастливый соперник.
       - Тогда я жду многое услышать от тебя. Кто тот счастливый, от которого, будучи братом султана и сыном султана, потерпел ты поражение? Почему же ты не преуспел, и как поступить мне, чтобы избежать ошибки и добиться любви той, что мне так желанна?
       - Мой соперник - твой слуга и начальник над дворцовыми стражниками Саид, - ответствовал султану его брат и визирь. - Я дарил Фатиме драгоценные подарки, а он говорил ей нежные слова, и был с нею рядом, и ежечасно окружал ее заботой, когда моими заботами были дела твоего царства. Все, что мог бы я посоветовать тебе, исходит из моей неудачи и успеха Саида. Ты только всегда будь вместе со своей избранной, и твоя искренняя любовь сумеет зародить в ее груди такое же жаркое чувство.
       
        И это то, о чем говорили, но о чем доподлинно известно не было, и Фатима тоже того не ведала, хотя и могла догадываться о многом. Наверняка же мудрая женщина знала лишь то, что собственный кинжал ее муж из рук в руки мог отдать только господину и повелителю своему. Это ее скромное знание смогло дать ответ на вопрос о злодее, убившем ее супруга, и разрешило другие сокрытые от всеобщих взоров загадки. Какие загадки? Например, загадку о том, что стало с якобы погибшем от рук разбойников визире, а лучше сказать, кем стал называть себя тот из братьев, что прежде был визирем, и почему настоящий султан принялся носить кувшины с водой на рынке для каждого, кто готов был заплатить ему за то половину дирхема. И загадку о том, почему в горестный день смерти Саид пошел за своим господином в кофейню к Али. А еще о том, почему водоноса в тот день видели сразу в двух местах и в одно время. И кто, домогаясь любовных ласк и утех, в ночь перед казнью тайком пришел в дом убитого им Саида. И кем Фатима, во исполнение своей мести, подменила пленного водоноса, прежде опоив за ужином тайного гостя сонным настоем. Наверное, позже Юсуф тоже мог догадаться обо всем, но умолчал об этой своей догадке, потому что красота и хитроумие одной уже названной женщины покорили его сердце.
      Чтобы закончить, мне надлежит сказать, что султан вскорости взял в жены Сирин, ведь любовь к ней некоего водоноса, и вправду, смогла зажечь ответное чувство в ее душе. А Юсуф, выждав положенный срок, женился на Фатиме. И султан от этого выиграл повторно, ибо иной раз даже знающим людям трудно было наверняка указать источник мудрости рассуждений великого визиря.
  

Филиппов Алексей

Ошибка

(Второе место - Номинация Детектив)

   Ненавижу, когда ранним утром кто-то ломится в мою дверь. Еще Гелиос, блеснув лучами золотой короны, лишь только выкатывает свою огненную колесницу из-за горы, самый сладкий сон видится, а они... О, боги, дайте же людям, наконец, разум! Поднимаюсь, шарю ногами в поисках сандалий, их нет, иду босым. Дверь, будто чуя мое мерзкое настроение, уныло скрипит. Перед порогом стоит крепкий седовласый старик в богатом плаще пурпурного цвета. Великолепный плащ. Только знатные люди носят такую одежду. Что ему надо от меня? В глазах незнакомца тревога. Дышит он тяжело и хрипло.
   - Пойдем! - старик хватает меня за руку.
   Отстраняю руку незваного гостя, гляжу в его испещренное морщинами лицо и качаю головой. Я преклоняюсь перед старостью, но не привык ходить неизвестно куда по первому зову.
   - Ты должен мне помочь, - старец снова протягивает ко мне руку, но на этот раз она не пустая.
   - Не меньше сотни драхм, - прикидываю приятную тяжесть туго набитого мешочка на ладони и, молча, кивком головы соглашаюсь следовать за гостем.
   Старик ведет меня к пристани и немного сбивчиво рассказывает о своей беде. Он здесь вместе с сыном, который непременно хочет стать победителем Олимпийских игр.
   - Еще один глупец, гоняющийся за славой, - думаю и усмехаюсь, шагая вниз по мощеной позеленевшим камнем узкой улочке. - Тысячами они приезжают сюда раз в четыре года. И все надеются...
   - А сегодня на рассвете, - старик подступает к самой сути своей заботы, - его обвинили в убийстве.
   - В убийстве? - переспрашиваю, прикидывая в голове, а не мало ли ста драхм за дело связанное со смертью.
   - Да, - старец утирает тыльной стороной ладони высокий лоб. - И если мой Ификл не сможет полностью оправдаться завтра до первого луча Гелиоса, то ему не разрешат участвовать в играх. Ты же знаешь, что завтра рано утром в священной роще Альтис у храма Зевса Громовержца будет клятва атлетов. И никто, пусть на самую малость подозреваемый в преступлении, к играм не будет допущен. А мой сын Ификл должен участвовать в играх и принести, наконец-то, славу нашему городу. Он должен победить!
   - Странный старик, - думаю, глядя на его взволнованное лицо, - сына обвиняют в убийстве, а он всё думает о какой-то славе. Неужели он не понимает, слава - это Химера с головой льва, туловищем козы и змеиным хвостом. К такой гадине даже близко не следует подходить, она ж любого пожрёт... Не зря говорят мудрые люди, безвестность, как и труд - благо...
   Но старик мыслей моих не слышит, а всё продолжает твердить о славе какого-то далёкого города.
   - Я принародно поклялся, что он победит, и если этого не случится, то позора мне не пережить, - старец внезапно останавливается и смотрит мне прямо в глаза. - Люди говорят, будто ты быстро сможешь разгадать любую загадку. Спаси моего сына от подозрений, найди истинного убийцу. - В глазах старика светится надежда. Та самая надежда, не успевшая выпорхнуть из сосуда пороков Пандоры, та самая, которая и оставшись в том сосуде, не перестает приносить людям множество бед. Многие спорят со мной, уверяя, что надежда - это благо, но я с ними не согласен.
   Гелиос уже в полной красе своей выбирается из-за горы. Небеса под златом его лучей переливаются чудесным сапфировым блеском, а река Алфей, искрясь, отражает тот блеск в своих быстрых водах. Мы спускаемся всё ниже и ниже. Аромат распускающихся цветов сменяется запахом дыма, рыбы и горячей смолы. Возле пристани толпится народ. Два стражника целят копьями в грудь молодого человека, как две капли воды похожего на могучего Геракла. Новоявленный герой стоит, прислонившись спиной к стене из необожженного кирпича. Лицо его, точно высеченное из мрамора, казалось бы, напрочь лишено эмоций. Только зубы крепко сжаты. И смотрит он куда-то вдаль, поверх людского беспокойства. А люди вокруг волнуются, желая поскорей познать сладость разгадки новой тайны. Несколько стражников с короткими копьями умело сдерживают в повиновении всё прибывающую толпу любопытствующих. Нас же, они пропускают сразу. Меня в городе знают многие, я иногда помогаю городским властям разобраться в делах не совсем обычных, а старика, видимо, стражники хорошо запомнили этим утром. И у стражников тоже есть сердце.
   Только выхожу из толпы и сразу вижу: чуть в стороне от потрескавшихся мраморных ступеней, на истертых многими ногами камнях лежит труп молоденькой девушки. Возле белого лица мертвой красавицы кружат жирные черные мухи - вездесущие посланцы царства мертвых, порожденные гнилью. Локтях в десяти от трупа сидит мужчина в сером хитоне и плачет, размазывая кулаком грязные слёзы. Подхожу ближе. Всматриваюсь. На лице погибшей ни царапины. На белой тунике нет ни кровяных пятен, ни грязи, ни разрывов, на талии аккуратный черный поясок, на запястьях браслеты. От чего же она умерла? Видимо, заметив моё недоумение, городской лекарь Кортид велит двум рабам перевернуть тело погибшей. Лучше бы им этого не делать: на спине несчастной почерневшая развороченная рана в ореоле огромного кровавого пятна. Я смотрю на зловещее пятно, потом перевожу взгляд на предполагаемого убийцу, возле которого волнуется беспокойный отец. Лицо Ификла пребывает всё в том же гордом спокойствии каменного истукана. Странно... В это время к толпе подъезжает колесница архонта города. Стражники, раздавая направо и налево ощутимые тычки тупыми концами древков, быстро освобождают проезд для начальника. Архонт долго в полголоса говорит о чем-то с командиром стражников. Люди вокруг притихли и вслушиваются, чтобы каким-нибудь словом, долетевшим до их ушей, потешить своё любопытство.
   Мы же с лекарем Кортидом продолжаем осматривать рану на спине покойной. Прислужник лекаря, старый раб макает тряпку в кувшин с уксусом и старательно смывает с раны кровь. Лекарь разглядывает ужасную рану и хмурится.
   - Подлый удар в спину, - шепчет он, ощупывая длинными пальцами густо красную разорванную плоть, - били копьем снизу вверх. Копьё трехгранное ... Старинное, таких теперь уже не делают...
   Архонт подошёл к Ификлу и о чем-то его спросил, молодой атлет, молча, качает головой и тут же из толпы раздается громкий крик. Кричит длинноносый горбатый старик с широченными плечами.
   - Это он убил девчонку! Я точно знаю!
   - Еще один ловец олимпийской славы, - оторвавши взор от раны, смотрит в сторону толпы лекарь. - Это учитель борца Поликрата из Пилоса, кстати сказать, главного соперника нашего подозреваемого Ификла. Недавно они боролись на Немейских играх, там Поликрат проиграл три раза кряду, но сейчас хвастает всем, что одолеет Ификла. Кстати, раб Поликрата первым и обнаружил преступление. Он же и указал на Ификла...
   Кортид показывает окровавленным пальцем на раба - маленького скорчившегося человечка с лицом испуганной обезьяны. Раб стоит за спиной начальника стражи.
   - Он убил девчонку! - уже несколько голосов орут из толпы. - Он! Он! Смерть ему!
   - Нет! - кричит, сжимая кулаки, отец подозреваемого в преступлении, сам же подозреваемый неподвижен, словно Горгона обратила его в камень.
   Хочу подойти да порасспросить главного свидетеля - раба атлета Поликрата, но тут начинается суматоха. Мужчина, плакавший возле уже остывшего трупа, вскакивает и с воем бросается к Ификлу. В руке воющего страдальца нож! Но стражники не зря едят свой хлеб: дерзкий мужчина обезврежен и связан, хотя и не без некоторого труда.
   - Несчастный торговец рыбой Долон, - вздыхает лекарь, кивая на связанного человека. - Это ведь его дочь убили. О, боги, боги... За что же вы его так... Беда за бедой...
   Во время суматохи по обезвреживанию несчастного отца, раб, которого я хотел допросить, куда-то исчезает, поэтому иду со своими вопросами к десятнику стражников Терситу. С Терситом мы не раз ходили плечом к плечу в боевые походы и крепко там сдружились. Он всегда готов мне помочь, ему не нужны слова просьбы, достаточно одного моего взгляда. Еле заметным кивком головы Терсит показывает мне на угол лодочной мастерской. И скоро я внимательно слушаю рассказ друга обо всех перипетиях страшного утреннего происшествия.
   - Раб Поликрата, по приказанию учителя своего хозяина, следил за Ификлом, - негромко, то и дело, поправляя доспех на левом плече, рассказывает мне десятник. - Прошел слух, будто Ификл собрался купить снадобье силы у какой-то колдуньи, которая живет в горах. Учитель Поликрата очень хотел уличить соперника своего ученика в бесчестии. Скоро раб твердо знал, что Ификл, действительно, ищет снадобье, но не для силы, а для сна. Раб стал следить за молодым атлетом еще пристальней, он ходил за ним теперь неотступно днем и ночью, а вскоре узнал, что Ификл каждый вечер подмешивал в вино отца это самое снадобье для сна. А как только отец засыпал и тьма опускалась на город, Ификл тайной тропой пробирался в женскую половину дома торговца рыбой Долона. Пошел он туда и вчера вечером. Раб проследил за атлетом и устроился в кустах у тропинки ждать, когда тот пойдет обратно домой. Там в кустах раб и уснул. Разбудил его страшный крик, до того страшный, что раб испугался и убежал в лес. Он долго плутал там, а когда выбрался по берегу реки к пристани, тотчас же решил сходить к дому Ификла (он как раз рядом с пристанью стоит) и посмотреть, не пришел ли атлет домой? Ификл любил спать в дворике на свежем воздухе, там его раб и увидел. Раб нашел укромное место недалеко от дома, где жили Ификл с отцом, и прилег скоротать остаток ночи. Как только забрезжил рассвет, он проснулся, пошел через пристань к реке умыться и увидел труп девушки. Раб побежал к хозяину Поликрату и рассказал всё. Учитель Поликрата сразу же стал сзывать народ на пристань. Он так громко и убедительно кричал о виновности Ификла в убийстве, что скоро вся близлежащая округа только об это и говорила. А когда Ификл отказался принародно отвечать на вопросы судьи, уверенных в его виновности стало впятеро больше. Люди не любят гордецов.
   Терсит глядит на лодочников, которые смолят новую лодку, хмурится, словно вспоминает что-то еще очень важное, но вспомнить ему сейчас этого важного не суждено. Громкие крики раздаются с пристани. Выбегаем с Терситом из-за лодочной мастерской и видим, как стража уводит Ификла вместе с несчастным Долоном по дороге к городу. Начальник стражи грозит Терситу кулаком. Мой приятель громко вздыхает и мчит со всех ног за удаляющейся процессией, а я иду к лекарю Кортиду, который всё еще стоит над трупом девушки. Подхожу и становлюсь рядом. Я уже почти уверен в невиновности Ификла, ясно, что учитель Поликрата просто решил воспользоваться ситуацией и обесчестить противника своего ученика, но кто же мне поверит на слово? Вряд ли одно моё слово перевесит мысли сотни людей, убежденных в виновности молодого атлета.
   - Словно царь Эномай её поразил, - говорит тихо лекарь, поглаживая уже поседевшую бородку.
   - Что? - погруженный в свои мысли, не сразу понимаю смысла слов Кортида.
   - Ну, это давняя история, - охотно начинает свои разъяснения лекарь, он любит рассказывать разные истории. - Царю Эномаю не хотелось выдавать свою дочь замуж, а женихов, желающих взять её, было, как ласточек на обрывистом речном берегу. - Я, конечно же, знаю эту историю, но Кортида не перебиваю, пусть рассказывает, мне надо подумать. - Вот и сказал Эномай женихам, мол, кто победит в гонке колесниц, тот и возьмет мою дочь в жены. Отдам, дескать, самому достойному. А эти глупцы, не чуя никакого подвоха, охотно согласились. Эномай же, запряг в свою колесницу лучших коней, сказывают, что те кони подарены царю самим богом войны Аресом, и пустился в ту гонку с последнего места. Кони у него были много быстрее всех прочих, царь скоро стал догонять легковерных женихов и убивать их копьём в спину. Именно в спину. Так всех и...
   - Это не Эмомай, - прерываю я речь лекаря, - если бы это был он, то копьё бы ударило несчастную сверху вниз или, в крайнем случае, прямо... Здесь же, ты сам говорил, удар был снизу вверх.
   - Да, - кивает головой лекарь, - снизу вверх. Что ж это, какой-то пигмей на убийство решился?
   - Нет, здесь обошлось и без злобного карлика, - я иду к ступеням, по которым можно спуститься с пристани в старую оливковую рощу. - Её убийца вполне нормального роста, но он бил свою жертву вот с этой ступени.
   Смотрю на голову мертвой девушки: от края верхней ступени до головы - пять-шесть локтей. Несчастная, видимо, бежала и успела после удара копья сделать несколько шагов. А потом упала...
   - Еще могу точно сказать, что убийца никогда не учился искусству боя копьем, - говорю, спустившемуся с верхней ступени лекарю, а тот удивленно хмурится.
   - С чего это ты так решил?
   - Первое правило бойца-копьеносца: поразил противника и сразу копьё наизготовку. Копьё всегда должно быть готово к атаке или защите. Нельзя его надолго оставлять даже во вражеском теле. А здесь, после удара, жертва сделала не меньше пяти шагов, с копьём в спине. Обученный даже самым азам военного дела боец, такого бы никогда не допустил. Он бы выдернул копьё мгновенно, и девушка упала бы вниз на ступени или вперед лицом...
   - Здесь с тобой не поспоришь, - соглашается с моими размышлениями лекарь. - Но, если убийца оставил копье у неё в спине, то почему же она, все-таки, не упала вперед: она должна была упасть не на спину, а на грудь. Так ведь?
   - По всей видимости, - я внимательно рассматриваю верхнюю ступень в поисках капель крови, - убийца слаб физически, после удара, когда девушка от неожиданности и боли рванулась вперед, он выпустил копьё из рук, но потом догнал беглянку и решил выдернуть копьё. Выдергивая копьё, он опрокинул умирающую девушку на спину. Сил у смертельно раненной уже не было, вот она от резкого рывка и упала таким образом.
   Первые пятнышки крови вижу в двух локтях от края верхней ступени. Потом пятен становится всё больше. Рабы укладывают труп на носилки и уносят его, а мы с Кортидом спускаемся по ступеням в старую оливковую рощу. Я рассказываю лекарю о своем разговоре с десятником стражников, и Кортид с превеликой готовностью обещает помочь мне разгадать эту загадку.
   - Я не могу просто так уйти, Разгадыватель, - говорит он, глядя мне в глаза. - Я хочу тебе помочь.
   Благодарю Кортида, от помощи только глупцы отказываются.
   Лишь одна тропинка ведет от ступеней в заросли. Именно по этой тропинке, полагаем мы, и прибежала несчастная девушка к пристани. И мы шагаем с лекарем во чрево насторожившейся рощи. Роща старая, запущенная: всюду валяются сухие ветки, пучки прошлогодней травы торчат кое-где, среди разудалой молодой зелени, узенькая тропинка покрыта плотно примятой серой листвой. Сильно пахнет болотом и гниющей травой. Лучи Гелиоса с превеликим трудом пробивается сквозь густую листву старых деревьев, лишь, кое-где яркие пятна света сияют, отражаясь в каплях утренней росы. Мы идем по тропе, но шагов через сто останавливаемся. Тропу переползает большая серая змея с черным замысловатым узором на спине.
   - Тут надо держать ухо востро, - шепчет мне Кортид, остановившись всего в паре шагов от шипящего гада. - В этом заброшенном саду, на каждом шагу следует ожидать опасности. Сказывают, что сама Ехидна зализывала здесь раны после схватки с Аргусом. Все считали её погибшей, а она пряталась в здешнем болоте. И с тех пор гадов здесь превеликое множество. Страшно дикое место. Редко кто пойдет сюда по доброй воле.
   Проводив змею взглядом, мы идем по тропе дальше. Смотрим под ноги и невольно вздрагиваем от каждого шороха.
   Скоро мы оказываемся перед воротами старой усадьбы. Может быть, когда-то её называли роскошной и великолепной, но теперь от той роскоши остались лишь две полуразвалившиеся статуи у входа, в которых еще можно узнать свирепого пса Кербера и красавца Аполлона. Уродливые головы статуй, будто бы" неодобрительно разглядывают нас, а Гелиос поднимается всё выше и выше.
   - Так это усадьба Долона, - легонько бьёт себя ладонью по лбу лекарь. - Как же я сразу не догадался, куда ведет эта тропинка? Вот она, забытая богами усадьба. Дед Долона был одним из первых богатеев нашего города, здесь когда-то был огромный ухоженный сад, а потом богини судьбы - мойры отвернулись от некогда славного семейства. Отец нынешнего владельца усадьбы погиб при кораблекрушении, вместе с ним утонуло и множество товаров, которые он хотел продать с большой выгодой для себя. Именно в погоне за той выгодой, он набрал денег в долг, но, видимо, чем-то прогневил владыку морей Посейдона, тот и отправил несчастного на высокой морской волне прямо к Аиду в царство мертвых. Боги не любят, когда люди наперёд загадывают свою судьбу. Они насмехаются над такими. Говорят, что торгующий рыбой Долон, и сейчас отдает почти все свои доходы, расплачиваясь за старые долги отца. Вон что с усадьбой теперь стало...
   Покосившиеся ворота усадьбы отворяются с протяжным скрипом. Мы входим. Никого. Проходим внутренний дворик, сплошь заросший сорной травой. Опять никого. Останавливаемся на пороге мужской половины. И тут, непонятно откуда, появляются две странные фигуры в серых и драных накидках варварского покроя. Рабы: старик и старуха.
   - Хозяина нет, - скрипит раб с уродливым лицом бога лесов Пана, выказывая всем своим видом пренебрежение к незваным гостям. Обезьяньи глаза старика сверкают ядовитой злостью. - И он не велел никого пускать. Уходите.
   У меня появляется огромное желание щелкнуть этого уродца по носу, но тут я вижу каменную подставку для хранения копий. Вспыхнувшее любопытство спасает нос старика от знакомства с моими крепкими пальцами. Подставка стоит в углу дворика за телегой со старыми бычьими шкурами и из неё торчат десятка полтора копий наконечниками вверх. Наконечники старые грязные бледно-зеленого цвета. Сразу видно, что чистили их давным-давно. На одном из наконечников с искривленными гранями, том, что несколько темнее прочих, сидят мухи. А я хорошо знаю, что эти, рожденные из гнилого мяса таври, за десяток стадиев чувствуют остывающую кровь. Вынимаю копьё из подстава и рассматриваю трехгранный наконечник.
   - Его вымыли, - усмехается Кортид, забирая из моих рук оружие, - но между граней, всё же осталась свежая кровь. Мух не обманешь. Похоже, что это - то самое копьё, которым сразили девчонку на пристани. Трёхгранное... Старинной работы... И кровь свежая... Во всяком случае, очень похоже.
   Я согласно киваю в ответ. Предположение лекаря вполне приемлемо в такой ситуации. Кто-то взял копьё из подстава, нанёс смертельный удар в спину девушки и поставил его обратно. Да... еще вымыл, перед тем как поставить. Если всё так, то у убийцы очень крепкие нервы. Забираю копьё из рук лекаря и внимательно рассматриваю древко. Оно старое, грязно- желтого цвета и кое-где трещинки - напоминание того, что и к дереву рано или поздно приходит старость. Медленно вращаю древко в руках и вижу полоску, тонкую в пару пальцев длиной, показавшуюся мне ослепительно белой на фоне грязноватой желтизны. Внимательно разглядываю её и слышу голос лекаря из-за спины.
   - Ты теперь не разуверился, что убийца из-за своей слабости выпустил копьё из рук сразу после подлого удара, - говорит он мне и показывает еле заметное красное пятнышко на краешке белой полоски. - Может, тут и не в слабости дело?
   - Да, - отвечаю я, - здесь есть над чем...
   Я не успеваю полностью озвучить свою мысль, потому как старый раб выхватывает у меня из рук копье.
   - Я убил этим копьём ягненка, чтоб принести жертву, - орёт он, широко раскрывая рот и показывая мне темные обломки своих зубов.
   - Не слушайте его, - теперь старуха набрасывается на дерзкого раба, сильным рывком вырывает копье из его рук, морщится и возвращает оружие мне обратно. - Богиня безумия Атэ давно уж набросила на него своё колдовское покрывало. Не слушайте этого безумца! Не слушайте! Это копьё уж лет десять никто в руки не брал. Никто!
   Я всё же хочу допросить этого старика, но чувствую крепкую руку Кортида на своём локте. Оборачиваюсь... На пороге женской половины дома стоит красавица. Её золотые волосы блистают в солнечном свете. Если бы она оказалось в том месте, где пастух Парис дарил яблоко прекраснейшей из женщин, то богиня Афродита могла бы вполне остаться и без желанного подарка. Это жена несчастного хозяина усадьбы.
   - Что вам здесь надо? - спрашивает нас прекрасной создание, сходя с каменного возвышения на грязную землю. В руках женщины накидка из тонкого шелка.
   - Сегодня ночью убили твою дочь, - говорю, глядя на изумительно красивое лицо хозяйки усадьбы. - Не могла бы ты...
   Но женщина не хочет меня слушать, она краснеет, быстро разворачивается и уходит на свою половину.
   - Это не моя дочь, - бросает она нам уже с порога. Глаза её блестят, как у рассерженной дикой кошки.
   В дворике мы остаемся одни. Рабов тоже простыл след: прячутся где-то в доме, а, может, и в лесу. Если бы я был нанят властями города, то перевернул бы весь дом вверх дном в поисках лукавого раба и в женскую половину вошел бы без раздумий, но сейчас у меня таких полномочий нет.
   - А я, кажется, начинаю понимать, - говорю я лекарю, глядя на вход в женскую половину дома, - отчего был так спокоен подозреваемый Ификл. Его совсем не волновала убитая... Может быть, он её и не знал ранее. Не к ней он ходил на женскую половину дома Долона. Не к ней... И не хотел никого выдать, потому и молчит так упорно.
   - Вполне возможно, - улыбается лекарь. - Есть на той половине, что-то более ценное, чем невинная юность. Ради такой красоты на всё пойти можно... Глядя на таких женщин, начинаешь понимать царевича Париса, который презрел всё, похитив жену царя Менелая - прекрасную Елену. Богиня! Перед такой вряд ли кто устоит... Видно, что атлет понимает толк в красоте... Рабов бы с этой усадьбы надо, как следует порасспросить, они всё должны знать, но где их теперь найдешь. И искать бесполезно, только время потеряешь.
   Соглашаюсь с Кортидом. Мы уходим из негостеприимной усадьбы и опять вступаем в сень таинственной рощи. Гелиос уже почти добрался до самой высокой точки небосклона.
   - Что думаешь дальше делать, Разгадыватель загадок? - спрашивает меня лекарь, шагающий впереди с палкой в руке, которая то и дело бьёт по густой траве. Трава иногда зловеще шелестит.
   - Мне надо узнать, почему девушка убежала ночью из дома? - отвечаю своему проводнику. - По этой роще и днем в одиночку ходить небезопасно, а уж ночью... Пойдем спросим Долона, может, он нам что-то важное расскажет.
   - Так я тебе и без Долона могу всё рассказать, - смеётся Кортид, а из-под палки его с визгом выскакивает огромная крыса. - Девчонка увидела, чем занимались её мачеха с атлетом и...
   - И должна была поднять крик на весь дом, разбудить отца, чтоб тот выгнал хищника из жилища, - подхватываю мысль лекаря, - а она убежала из дома. Почему?
   - Не знаю, - вздыхает Кортид, вспугнув небольшую змею светлой окраски.
   В здании городской тюрьмы нас поджидает разочарование. Долона там нет.
   - Сбежал, - сжимая кулаки, рассказывает нам сердитый стражник. - Как только узнал, что архонт велел его судить за нападение на стражу, сразу прикинулся бедной овечкой, попросил умыться, а потом, как сиганул через стену, только его и видели. А сейчас прячется где-нибудь - в подвале одного их храмов. Попадись он мне теперь!
   Гелиос плывет уже по самой середине неба и палит оттуда нещадно. От жары трудно дышать. Капли пота катятся по лицу, как колесницы на вражескую фалангу. Кое-где чувствуется запах горячей гнили. Мы с Кортидом садимся в тени возле ласково журчащего ручейка. В тени еще сохраняются остатки утреней прохлады, а вот бледные камни по берегу ручья, кажется, вот-вот засветятся от ниспадающего с небес жара.
   - Вот так иногда кажется, что богиня удачи Тюхе сладко улыбается тебе, - вздыхая, сетует на судьбу Кортид, - а потом, мигом отвернется и покажет спину. Как же нам теперь узнать, почему дочь Долона побежала ночью через ту страшную рощу к пристани? Вот он - лабиринта тупик.
   - Надо опросить всех знакомых Долона, может, из их рассказа мы почерпнем что-то важное, - решительно встаю я и тут же замираю на месте, потом смотрю на лекаря. - А ты знаешь кого-нибудь из родственников или знакомых Долона?
   - Нет, - лекарь жмет плечами. - Я с ним не был близко знаком, потом, он же жил отшельником в своей старой усадьбе. Никогда никого у себя не принимал, и сам никуда почти не выезжал. Только, если по делам... Из дома на склады, что за пристанью, со складов домой. Вот и все его путешествия. Насколько я знаю, общался он только с рыбаками и с торговцами рыбой.
   С расспроса торговцев рыбой мы и решаем продолжить поиск истины. Опять идем к пристани. Гелиос уже скатился с середины неба и присматривает путь к краю земли. Духота такая, что скоро кровь закипит. Горячий воздух обжигает лицо. Противная вонь, казалось бы, уже пожрала всю свежесть речной воды. У пристани богиня Тюхе, решив немного скрасить нашу жизнь, сразу посылает нам удачу. Первый же, опрошенный торговец, поведал о том, что интересующий нас Долон, провёл всю ночь в его доме.
   - Мы вчера с ним вместе заключили очень неплохую сделку с рыбаками вот того причала, - охотно рассказывает нам торговец рыбой, назвавшись Финеем. - Они три дня будут продавать рыбу только нам и никому более. А завтра праздник открытия игр... Вы понимаете, какая нам свалилась удача? Мы сходили в храм, принесли жертву славному Гермесу и решили отпраздновать великолепную сделку. Пошли ко мне да засиделись почти до утра, потом легли спать.... Нас разбудил шум на пристани.
   Торговец убегает по своим делам, а мы, вооруженные новым знанием, отходим к портику дома сборщика пошлин и, встав в его тени, начинаем размышлять. Вернее, я размышляю, а мой друг лекарь высказывает вслух свои догадки, которые вырываются из его уст, словно брызги сердитого прибоя.
   - Всё, как я и говорил, - горячится Кортид. - Только с той разницей, что когда девчонка застала свою мать с атлетом, отца дома не было... Теперь ты понимаешь, куда она бежала? Она хотела известить отца об измене. А убила её жена Долона!
   - Почему ты так решил?
   - Во-первых, атлет слишком горд, чтобы бегать по лесу за какой-то девчонкой. Во- вторых, он приходил всегда ночью и, вряд ли знал, где Долон хранит свои старые копья, хозяйка же усадьбы знало это хорошо...
   - А я, все-таки, не верю, - качаю я головой, разглядывая улицу перед пристанью, - чтоб женщина вот так...
   - Э, - машет рукой Кортид, - ты бы видел, что они вытворяют на играх посвященных богине Гере. Я как-то раз посмотрел такие в Афинах. Бегали они там быстрее зайца и копьё метали лучше скифа. Пойдем-ка, мы с тобой еще Финея попытаем насчет жены Долона. Может, она как раз из тех, кто бегает быстро?
   Когда мы вступаем с раскаленных каменных ступеней пристани на пыльную дорогу, ведущую к складам рыботорговцев, вдруг, вижу того самого старика, заплатившего мне деньги за поиски убийцы несчастной девушки. Отец Ификла бредет к пристани. Окликаю Кортида и кивком головы показываю на старика. Мы идем навстречу несчастному отцу. Страдалец, ссутулившись, низко опустив голову, смотрит только себе под ноги и нас поначалу не замечает. Но увидев меня, он выпрямляется, в глазах его блеск всё той же - обманщицы-надежды.
   - Ты нашёл убийцу? - шепчет он, прикладывая к груди правую руку.
   - Нет, - медленно качаю головой, и надежда из его взора уплывает, как испуганная рыба под корягу. Теперь в глазах старика одна лишь тоска.
   Старика жалко, но... не знаю, что ему сказать в утешение. Понятно горе отца, а вот сына его не понимаю...
   - А почему твой сын с судьей и с архонтом не стал говорить? - сердясь на сына, терзаю душу старца. - Очень гордый? Гордость еще никого до добра не доводила...
   - Он не гордый, - сипит старик, утирая глаза ладонью.
   - А что же тогда с ним?
   - Заикается очень сильно...
   - Ну и что с того?
   - С детства все насмехались над его заиканием. Много смеялись. И он теперь, опасаясь показаться смешным, никогда не говорит перед людьми. Он, словно каменеет, когда хочет что-то сказать.
   - Глупец! - кричу я, почему-то испытывая огромное желание схватить старикашку на плечи и потрясти его, как следует. - Он боится людского мнения больше, чем смерти! А что же ты мне сразу это не рассказал?
   - Люди сказали, что тебе слов не нужно, они только мешают тебе, - старик утирает ладонью покрасневшие глаза, опускает голову и хочет идти дальше, но я останавливаю его.
   - А учитель Поликрата знал о недуге твоего сына?
   - Знал, очень даже знал, - хрипит старик и уходит.
   - Вот так да, - качает головой Кортид, - прямо, как в басне о безголосом петухе. - Лекарь смотрит на меня и начинает торопливо говорить, словно опасаясь, что я надумаю прервать его повествование. - Один хозяин купил себе безголосого петуха и посадил его в курятник. Узнала об этом лиса и в ту же полакомилась в курятнике цыпленком, прилепила пух цыплячий к клюву петуха, потом разбудила кур да рассказала им, что петух убил цыпленка до предпоследней пушинки. Утром пришел хозяин, куры тут же начали наперебой жаловаться на нового соседа...
   - Мы с тобой пошли не по тому пути, - я, все-таки, перебиваю рассказ лекаря, - приняв страх за гордость. - Именно в этом наша ошибка. Если б мы не сосредоточились на ложном пути, связанным с любовными приключениями атлета Ификла, то нам сразу бы показалось кое-что странным в показаниях раба. Например, его сон в дикой роще, где на каждом шагу ползает какая-нибудь шипящая гадина. И какой крепкий сон: он не услышал, как открывались ворота, как мимо пробегала девушка, как мчался за ней убийца. Этого он ничего не слышал, а вот крик отдаленный его мигом разбудил.
   - По-твоему, раб говорил неправду? - хмурится Кортид и жестом предлагает отойти к ближайшим кустам в тень. Он прав: дальше стоять на солнцепеке нет никакой возможности. Уже от жары круги разноцветные в глазах пляшут.
   - Или не всю правду, - говорю я, усаживаясь на теплую каменную скамью в густой тени цветущего куста. - Здесь тоже не всё мне понятно. Если он взял копье в усадьбе с той целью, чтобы подозрение пало живущих на там, то для чего он его вымыл, прежде чем вернуть в подстав? И самое непонятное: для чего старик раб кричал, что это он испачкал копье свежей кровью. Когда я подозревал в злодействе хозяйку усадьбы, а я её подозревал, то порыв старика мне был ясен - он хотел выгородить свою госпожу... А, если это не она, то кого же он выгораживал?
   Лекарь думает, глядя на бледно-зеленую воду ручья. У него нет ответа на мои вопросы, потому он и молчит.
   - И раба теперь искать бесполезно, - продолжаю я размышлять вслух. - Если он участник в этом хитроумном плане, то его уже нет в городе, а, может, и нет на этом свете.
   - Тогда пойдем к атлету Поликрату, - решительно встает со скамьи Кортид. - Скажем ему, что мы всё знаем...
   - А он рассмеётся нам в лицо, - вздыхаю я и тоже встаю со скамьи. - Пойдем лучше порасспросим торговца Финея о супруге Долона.
   - Зачем? Ясно же теперь, что она здесь ни при чем!
   - Лишних знаний никогда не бывает, - улыбаюсь я и выхожу из тени на пекло.
   Финея мы находим около рыбацкого причала, где торговец с хлыстом в руке следит за погрузкой рыбы в телеги. Один из рабов роняет корзину с рыбой и хлыст торговца со свистом начинает учить провинившегося уму-разуму. И только после завершения этого злого учения, мы окликаем торговца.
   - Долон никогда не рассказывал о своей жене, - тяжело дышит торговец, и часто утирает мокрый лоб, - а вчера вот что-то разговорился. Сперва всё сетовал, что жена и дочь живут под одной крышей, как кошка с собакой. Всё намекал, что, не прочь бы, выдать свою дочь за моего сына. А потом, вдруг, стал рассказывать о своей женитьбе. Оказывается, свою молодую жену он получил из-за клятвы её отца богам.
   - Как так!
   - Лет двадцать пять тому назад, участвовал её отец в морском сражении. Был он ранен, упал за борт галеры и стал тонуть. И уже на последнем издыхании обратился он к богам, пообещав тому, кто спасёт его из морской пучины отдать в жёны свою, только что народившуюся дочь. И боги сподобили Долона спасти его. Прошли годы, о той клятве спасенный стал забывать. Но стоило ему найти достойного жениха для своей дочери, так сразу посыпались на него беды, как из рога изобилия. До самой крайности разорился человек. И вспомнилась тогда клятва. Отец с дочерью приплывают к нам в город, а Долон, незадолго до этого, овдовел. Еще один знак богов. Вот так и получил Долон, благодаря богам, красавицу жену. Правда, приданое её - всего два раба: старик со старухой, но у Долона и того не было. И теперь, когда-то первая красавица Пилоса живёт полуразрушенной усадьбе среди проклятой богами рощи...
   - Откуда она родом? - переспрашиваю рассказчика.
   - Из Пилоса.
   Мы переглядываемся с Кортидом. Златокрылая богиня радуги вестница Ирида одновременно одаривает нас одной и той же догадкой. Рабы из Пилоса с усадьбы Долона знакомы с рабом атлета Поликрата, который также родом из Пилоса! Они вполне могли сговориться. Всё становится на свои места. Кортид предлагает сразу же идти к правителю города архонту и рассказать всё, но у меня есть другой план. Мы должны взять этих заговорщиков с поличным. А Гелиос, между тем, уже окрасил дальние горы в темно-красный цвет.
   Темно. Лишь бледный свет богини Луны Селены освещает покосившиеся ворота усадьбы Долона. К воротам подходит молодой раб. Осматривается, поднимает с земли камень и начинает им стучать по гладким брёвнам ворот. Никто не открывает. Раб стучит еще раз. Опять за воротами тихо. Опять громкий стук, и только тогда ворота немного приоткрылись, протяжно заскрипев.
   - Ты кто? - из темного проёма высовывается лохматая голова старика.
   - Меня прислал раб атлета Поликрата Эот, - отвечает молодой раб.
   Старик молчит в ответ.
   - Он велел вам сейчас же утопить копьё в реке, - продолжает раб. - А то утром здесь будут стражники с обыском.
   - Какое копьё?
   - Ты знаешь...
   - Кто тебя прислал?
   - Я же тебе уже сказал...
   - Подожди здесь, - бормочет старик и закрывает ворота.
   Молодой раб стоит возле входа в усадьбу, переминается с ноги на ногу и озирается. Вдруг! Ворота распахиваются и два черных силуэта метнулись к рабу, никак не ожидавшему нападения. Сейчас же со всех сторон трещат кусты, и стражники в одно мгновение пленяют нападавших. Это: старик из усадьбы Долона и тот самый "свидетель" - раб атлета Поликрата. Я быстро осматриваю ладони "свидетеля" и нахожу там чуть воспалившийся след от глубокой занозы. Теперь мне становится всё ясно.
   Поздней ночью злодеев допрашивает сам архонт. Злоумышленники сознаются сразу, без препирательств. Да, дочь Долона убил именно раб Поликрата. Он, действительно, несколько дней следил за Ификлом, желая узнать какую-нибудь тайну могучего богатыря, но у того никаких тайн не было. Он только и делал, что каждый день с утра до ночи упорно тренировался.
   - Только мой хозяин здесь не причем, - почти через каждое слово, повторяет кающийся раб. - Это я всё сам. Мне очень хотелось, чтобы мой хозяин победил играх. Очень хотелось. Вот я всё это придумал. Сам. Только сам.
   Отчаявшись найти порочащую атлета тайну, раб решается на преступление. Здесь в Олимпии он встретил своих родственников из Пилоса, которые взялись помочь в этом злодействе. Уж очень им дочь хозяина не по нраву была. И как раз, на их счастье, торговец Долон остался ночевать в городе. Когда стемнело, убийца пришел в усадьбу и сказал, что его, якобы, послал Долон за своей дочерью. Долон давно хотел сговориться насчет свадьбы дочери с сыном торговца Финея. Дочь подумала, что в эту ночь и состоится сватовство. Она оделась в лучшую тунику, украсила запястья браслетами и охотно пошла с рабом, который попросил дать ему копьё, для защиты от диких хищников. Но не хищники той ночью были целью его копья...
   Ранним утром с первым лучом света началась олимпийская клятва атлетов. Ификл и Поликрат стояли плечом к плечу и, приложив ладонь к сердцу, клялись честно вести себя на состязаниях. Все смотрели на статую Зевса Громовержца, и только учитель атлета Поликрата никак не мог поднять вверх глаза...
  
  

Соляная Ирина

Кади, писец и русский купец

(Третье место - Номинация Детектив)

   Тридцать два года работал Джабраил в должности кади Риштана. Он знал, казалось бы, всех жителей этого человеческого термитника. Кади каждое утро возносил молитвы Аллаху, благодаря за увиденный новый рассвет. Ночью, когда всходила луна, старик говорил спасибо за радость увидеть первые звезды. Он не помнил имен своих старших сыновей, погибших на чужбине, иногда забывал, сколько ему лет и пил ли он утром горькую травяную настойку от ломоты в суставах. Чиновники в диване поговаривали, что кади пора сменить, но народ знал его неподкупность, благочестие и справедливость. Эх, Джабраил, может, стоило уйти на покой самому, не дожидаясь позорной отставки?
   Сегодня кади, кряхтя и постанывая, поднялся с высокой кровати, откинул полу балдахина. Ранняя утренняя зорька разбудила его, Джабраил подошел к окну и посмотрел на восток. Наступило время молитвы, но Джабраил не мог сосредоточиться на просьбах ко Всевышнему. Он слишком многого хотел: чтобы глаз, подернутый пленкой, стал видеть, чтобы нога, которую он приволакивал после случившегося с ним пять лет назад удара прямо на пороге дома, стала послушной, чтобы суставы не болели... Кади решил не жаловаться на жизнь, а просто попросить Аллаха, чтобы сегодняшний день не был жарким и прошел спокойно.
   Но то ли Аллах сегодня посмотрел не в сторону кади, а на балкон, где плакала юная наложница султана, избитая ревнивой усатой Гюльназ, то ли в этот момент Аллах уши прочищал, но не дошли молитвы старого Джабраила до Аллаха.
   В дверь постучали через час, кади только закончил свою молитву. Вошел шустрый писец Жаудат, служивший у кади уже десять лет. Согнувшись в три погибели, как и полагалось низшему чиновному люду, писец смиренно доложил, что один из заключенных, чье дело должно слушаться сегодня после обеда - преставился.
   Кади погладил руками бороду и осведомился, не заразна ли та болезнь, что скосила этого несчастного Зитуллу, так кажется его звали? Конечно, кади весьма догадлив и памятлив, а иначе и быть не может, но в этот раз досточтимый судья ошибся. Зитулла не преставился от внезапной неведомой хвори, он умер от ужасных побоев, что были нанесены ему неизвестными.
   Как же это могло быть? - изумился досточтимый Джабраил, - какими такими неизвестными, если в зиндане он сидел один.
   И снова вы ошибаетесь, многоуважаемый кади, - смиренно и вместе с тем хитровато ответил писец Жаудат, - вечером к нему посадили трех заключенных. Все они вновь прибывшие, и каждый отрицает свою причастность к убийству.
   Кто успел допросить нечестивцев? - поморщился кади.
   Это сделал начальник зиндана, досточтимый Закария.
   Следы побоев надо осмотреть, - вздохнул кади и отстранив рукой Жаудата двинулся к выходу из комнаты.
   Утреннее солнце еще не начало палить, и Джабраил решил не пользоваться паланкином. Он пересек площадь быстрым шагом, направляясь прямо к зиндану. После неприятного разговора с надменным Закарией, который только и думал о том, как бы сбагрить побыстрее труп, который еще не начал разлагаться и источать нестерпимое зловоние, Кади вошел в камеру, которая предназначалась для политических преступников, а потому почти всегда пустовала. Там у стены лежало тело мужчины, которое было сильно скрючено в предсмертной муке. Неведомая сила выжала человека, как мокрую рубаху. Кади потыкал в него тростью и, наклонившись, посмотрел в лицо умершему. Он не увидел никаких следов крови или ссадин, но на коже были синие и желтые пятна. Такие же пятна были на руках и открытых участках тела - животе, ногах. Грязная кожа не позволяла рассмотреть синяки детально, но увиденного было достаточно для выводов кади. Зитулла умер не своей смертью.
   Странно то, что нет ссадин и крови, - размышлял вслух кади.
   Если Зитуллу сначала ударили по голове, и он потерял сознание, то сопротивляться уже не мог. Потому и ссадинам неоткуда взяться, - хмыкнул Закария, считая, что его доводы имеют для кади значение.
  
   Кое-какие царапины все же есть, - кади сморщив нос, наклонился и ткнул палкой в шею Зитуллы, - видите, какие следы? Словно кошка его драла.
   Окончив осмотр, вся тройка вышла на воздух.
   Дело, по- моему, ясное, - сказал Закария, - досточтимый кади, распорядись захоронить тело грешника.
   Кади отрицательно покачал головой, что-то подсказывало ему, что тело хоронить рановато.
   Осмотрел ли его лекарь Мансур? - спросил кади.
   Нет, - угрюмо ответил недовольный отказом Закария, - за Мансуром я посылал, но тот ответил, что не станет осматривать отщепенца, потому что спешит к дочери высокородного Ильдара, она разродиться никак не может.
   С каких это пор лекари пользуют жен? - покачал головой кади, - куда мир катится? Эдак мы дойдем до того, что женщины будут письму учиться или верхом ездить!
   Покачав головами, уважаемые собеседники расстались, а кади поспешил к завтраку.
   Вкушая пищу и вознося похвалу повару, поваренку и, разумеется, Всевышнему, который обеспечивал ему сочный кусок в любое время по желанию, кади задумался.
   Как такое возможно - все три преступника отрицают свою причастность к смерти Зитуллы. Но хоть кто-то должен признаться из троих, или указать на другого? Видно, их плохо допрашивали. Палачи нынче совсем разучились работать, все надо делать самому. После обильного завтрака досточтимый Джабраил на паланкине отправился в зиндан, где потребовал освободить ему комнату и обеспечить охрану из трех дюжих стражников.
   Когда опускали заключенных в яму, то Зитулла был жив?
   Всех заключенных опустили в яму одновременно, это было ранним утром, до восхода солнца. Зитулла был в яме и жаловался на духоту. Все разбойники - из одной шайки, разбойничали на дороге, грабили караваны. Их дело простое, не требует много времени, - пояснил Закария.
   И убить может каждый, - поддакнул вездесущий писец Жаудат, - это им не впервой.
   Может, от того и не признаются в убийстве, что из одной шайки? - предположил кади.
   Они не кровные братья, - почесал лысину Закария и, устыдившись неприличного жеста, спрятал нечестивую руку за спину, - а побратимы. Это ничего не значит.
   Молчание - наряд умного и маска глупца. Если они глупы - мы их обхитрим, если умны - мы их сломаем, - сказал кади важно и распорядился, чтобы узников доставили по одному.
   Первый, Ильсаф, был одноруким. Его культя беспомощно болталась в полупустом рукаве халата. Кади окинул его быстрым и цепким взглядом. Ильсаф был нагл и смотрел прямо, не опуская глаз. Он не чувствовал за собой вины, и кади понял, что не Ильсаф убийца. Зитулла был крупным и сильным мужчиной, такой хлюпик не мог его одолеть.
   Говори, кто ты и откуда, - властно потребовал Джабраил.
   Я из Самарканда, добрые люди сказали, что я родился от бродяжки под верблюжьей колючкой. Матери своей я не знал, отца ищу по свету, от того и брожу из города в город, - несколько глумливо ответил Ильсаф.
   А мне добрые люди сказали, что ты грабитель и убийца, - сказал громко кади.
   Нет, досточтимый кади, - покачал головой Ильсаф, - добрые люди ошибаются. В Риштане я впервые, и знать меня никак тут не могут. Умный вор в своем квартале не крадет, от того меня в Риштане не знают, а добрых людей из Самарканда я в этом городе не встречал покуда.
   Твой язык подвешен неплохо, а вот культя твоя говорит красноречивее тебя, - сказал кади, намекая на то, что Ильсаф вор, который попался на горячем.
   За свои преступления я понес справедливую кару, - притворно воздев очи к небесам, сказал Ильсаф.
   Скажи лучше, негодяй, знаешь ли ты Зитуллу, и что можешь сказать о нем, - вмешался писец.
   Знаю, многоуважаемый помощник судьи, - сообщил вор, - Зитулла - это мертвец, что испугал нас поутру.
   Чем же испугал? - уточнил писец.
   Тем, что умер, - просто ответил Ильсаф, и кади невольно усмехнулся, - каждому понятно, что будут искать убийцу из нас троих, кто сидел с ним в зиндане. А я из всех - самый несимпатичный.
   Не повезло, - хмыкнул доселе молчавший начальник зиндана.
   Только знайте, многоуважаемые и почтенные слуги Аллаха, - я непричастен к его смерти. Я спал сном младенца и не слышал, как Зитулла преставился.
   А слышал ли ты шум или возню? - уточнил кади.
   Слышал, - ответил Ильсаф, - кто-то шумел, бормотал проклятия и толкался. Кто-то говорил, что этого Зитуллу убить мало, раз он берет в долг и не возвращает.
   Кто же говорил это? - спросил кади, но Ильсаф покачал головой.
   Кади рассердился и велел позвать палача. Дюжий Касем пришел незамедлительно. Поклонившись кади и начальнику зиндана, он проигнорировал писца. Касем сложил волосатые руки на груди и, грозно сдвинув брови, посмотрел на Ильсафа.
   Кажется, память начинает возвращаться ко мне, - пробормотал Ильсаф, - это сказал Фаиз. Фаиз и раньше знавал Зитуллу и одолжил ему два динара. А тот не вернул.
   Что еще можешь сказать? - спросил кади, но Ильсаф только покачал головой.
   Когда Ильсафа увели, писец обрадованно подскочил к кади Джабраилу.
   Не устаю удивляться вашей мудрости, которая схожа с сиянием солнечного света. Как только вам удается задать лишь пару вопросов, и все становится ясным и понятным!
   Опыт, опыт, - самодовольно покивал головой кади и велел привести Фаиза.
   Хмурый Фаиз был тщедушен, в груди его была впадина, словно он поймал ненароком пушечное ядро. Фаиз кашлял, прислоняя рукав грязного халата ко рту. Кади чуть не плюнул на пол от досады. Ну как такому чахоточному совладать с верзилой Зитуллой?
   Скажи, нечестивец, - потребовал Джабраил по привычке, - как твое имя и из каких мест ты прибыл в славный город Риштан.
   Досточтимый кади, я всю жизнь прожил в Риштане, только два года назад покинул его, о чем жалею денно и нощно. Нанялся я помощником на строительство мечети в Самарканде, да от строительной пыли подхватил чахотку. Все заработанные деньги истратил на лекарей. Остались у меня жалкие крохи, да и те выманили хитрецы.
   Не тот ли хитрец был Зитулла? - спросил ушлый писец.
   Увы, я доверился негодяю, - кивнул Фаиз, косясь на дюжего палача Касема.
   Но теперь твое чувство мести удовлетворено? - осведомился писец.
   Сполна! - кивнул Фаиз.
   Дело ясное! - вскричал писец, - он во всем признался, досточтимый кади, разбор дела можно завершить и просить, чтобы накрывали к обеду.
   Писец стал складывать свитки в заплечную суму. Он радостно поправил серую дешевую чалму, предвкушая сочную куриную ножку.
   Погоди же, - оборвал его кади, и в его единственном глазе сверкнула такая молния, что писец покорно склонился и стал рассматривать носки своих стертых туфель.
   Повернувшись к Фаизу, кади продолжил допрос.
   Расскажи, нечестивец, как ты убил Зитуллу? - спросил он грозно.
   О, - вскричал встревоженный Фаиз, закашлявшись от волнения, - я не убивал своего должника! Если же я убью должника, то кто вернет мне мои два динара? И к тому же все подумают на меня, а я не так глуп, досточтимый кади.
   Кто же тогда убил Зитуллу? - возмущенно спросил начальник зиндана.
   Я думаю, что Хабиб.
   Почему ты так думаешь? - спросил писец, который явно хотел побыстрее покончить с допросом и приступить к обеду.
   Потому что у него был мотив посильнее моего, - ответил Фаиз, - Хабиб - рогоносец. Он жил с Зитуллой по соседству и уличил его в ухаживаниях за своей Фериде.
   Кади со злостью хлопнул себя по коленям и распорядился увести прочь разбойника.
   Дело казалось все запутаннее и запутаннее. Троица принялась обсуждать увиденное и услышанное. Только палач скучал и хранил молчание. Ему было не положено вмешиваться в обсуждения.
   Ничего мы не решим, пока не допросим Хабиба, - сказал наконец кади, вытирая лоб платком. Становилось жарко, солнце поднялось в зените и стены тюрьмы стали нагреваться. Через несколько минут ввели Хабиба. Кади чуть не застонал от бессилия. Хабиб был карликом. Это был тот самый знаменитый Хабиб-малыш, которого опасались все в округе. Он шустро мог взобраться на самую высокую стену и влезть в самое узкое окно, чтобы обчистить до последней пылинки любой богатый дом в округе. Ну как такой малыш мог иметь жену, да к тому же красивую? Ох, врал Фаиз! И это несколько упрощало задачу.
   Скажи мне, нечестивец, - начал было кади, но Хабиб-малыш его опередил.
   Досточтимый кади, разве вы забыли недостойного Хабиба? - спросил разбойник часто моргая, - вы дважды судили меня и оправдывали. Я смиренный раб Аллаха и живу в Риштане в квартале медников.
   Нет, - рассердился кади, - не о том я хотел спросить тебя, Хабиб! И с чего ты взял, что имеешь право перебивать судью?
   После этих слов палач Касем отвесил такую смачную оплеуху Хабибу, что тот кубарем покатился в угол комнаты. Через пять минут, когда Хабиб утер слезы и мог снова достойно предстать перед судьей, палач поставил Хабиба на его короткие ножки и для убедительности легонько ткнул в спину кулаком. Хабиб покачнулся и опустил голову.
   Мне стало известно, что ты женился, так ли это? И кто та несчастная, что согласилась скоротать свой век с калекой?
   Вы правы, как всегда, - уже без прежней веселости сказал Хабиб-малыш, - я женился всего год назад. Я же мужчина, хоть ростом и не выше. И мне нужна какая-никакая жена.
   Писец наклонился к уху кади и прошептал: "А не та ли Фериде, что торговала собой в Самарканде, и была побита жительницами и изгнана из города?"
   А не та ли Фериде, что пришла к нам из Самарканда, согласилась выйти за тебя? - спросил более мягко кади.
   Да, многоуважаемый кади, все знают Фериде, - покачал головой Хабиб-малыш.
   Мужчины засмеялись в голос, да и как не смеяться над такой парочкой - карлик и блудница. Бродячий цирк.
   С ней-то я и познал и счастье мужа и горе ревнивца. Она-то и толкнула меня на преступление... - сокрушался карлик.
   Слушайте, слушайте! - вскричал радостный писец, перед лицом которого вновь замаячила сочная куриная ножка, - Хабиб признался! Дело верное.
   В чем же признался Хабиб? - спросил, прищурившись, кади у нетерпеливого писца.
   В убийстве признался! - крикнул писец и поспешно прибавил, - да будет ваше внимание неослабным, а память твердой.
   Джабраил повернулся к Хабибу-малышу, который шмыгал носом, словно пытаясь заплакать.
   Скажи, нечестивец, ты убил Зитуллу? Фаиз сказал нам, что Зитулла делил ложе с твоей женой.
   Если бы я убивал каждого, кто делил ложе с моей женой... - пробормотал Хабиб, - то и досточтимый начальник зиндана бездыханно лежал бы рядом с Зитуллой.
   Палач неожиданно заржал, как старая кляча, завидевшая сладкий початок кукурузы на риштанском базаре. Кади решил не делать замечания, он устал от допроса и тоже, как Жаудат хотел обедать.
   Кто же убил Зитуллу? - спросил он грозно сведя брови.
   Я думаю, что Ильсаф его убил, - убежденно сказал Хабиб.
   Почему же Ильсаф? - вскричал писец, ударяя себя по лбу свитком.
   Когда я засыпал, то слышал, как Зитулла говорил Ильсафу, что тот его должник, и несмотря на то, что все мы в одной яме, долги честный мусульманин должен отдавать.
   Зачем же ты, несчастный, сказал, что Фериде толкнула тебя на преступление? - вскричал кади.
   Я же имел в виду свое участие в разбое, досточтимый кади, - сказал испуганно Хабиб, - эта длинноволосая и луноликая ведьма пилила меня за то, что нет денег и толкнула меня на разбойную тропу. Ее тоже надо арестовать и кинуть в зиндан. Сколько я ее не бил, а она неисправима. А ведь вина подстрекательницы никак не меньше! Да и мне всё ж будет веселее. Тем более, что она и так шатается по зиндану, как по своему двору, ищет приключений.
   ***
   "Я эмир, и ты эмир. Кто же погонит ослов?" - размышлял кади, едучи в паланкине. Солнце палило нещадно, а голова от бесед со лжецами трещала, как переспевшая тыква. Распорядившись хорошенько высечь преступников для острастки, кади двинулся в чайхану в сопровождении писца. Чайханщик Муса склонился в почтительном поклоне и отвел кади под навес, где было не жарко, а на устланном коврами помосте лежали подушки, набитые конским волосом. В углу висела клетка с двумя яркими неразлучниками. Кади, сомлев от духоты, потребовал к себе мальчишку с опахалом, плова, зеленого чая, фиников и холодной воды с ледника. Чайханщик Муса подобострастно удалился, оставив кади в одиночестве. В скорости пришел грязноватый мальчишка с рахитичными коленками и стал уныло трусить фазаньими перьями над головой достопочтимого судьи. Кади наблюдал, сузив глаза за писцом, который примостился в углу чайханы среди простого люда и нетерпеливо ждал своей миски с холодной курятиной и чечевичной похлебки. Писец явно был недоволен тем, что его усадили между гончаром и погонщиком стада мулов. Он подпрыгивал на подушке, стараясь касаться выше, и поправлял свою нелепую серую чалму.
   - Могу ли я скрасить одиночество досточтимого кади, или помешаю богоугодным размышлениям о бренности земной юдоли? - услышал кади знакомый басок.
   Под навес заглянул русский купец с длинным непроизносимым именем. В Риштане он появился полгода назад, сначала присматривался к местным жителям и обычаям, а потом завел бойкую торговлю на местном рынке. Торговал мехом, льняными тонкими отрезами, кусачей овечьей шерстяной тканью. Купца стали называть Ильясом, потому что "Илларион Семенович" было уж совсем невозможно запомнить и выговорить. А самого купца, как веселого и добродушного, к тому же хорошо говорящего на фарси, принимали во всех домах. Кади был доволен новой компании, но купцу кивнул высокомерно, чтобы тот знал свое место, как чужеземец и лицо, низшее по званию. Кади кликнул чайханщика, и тот принес плова и гостю.
   - Я вижу на вашем лице печать огорчения, - сказал Ильяс, весело сверкая прозрачными голубыми глазами.
   - Государственные дела требуют сосредоточения и полной отдачи, - важно сказал кади, отправляя в рот жирными пальцами добрый кусок баранины, - у меня с утра было столько дел, сколько у иного простолюдина и за месяц не наберется.
   - Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, - сокрушенно покачал Ильяс головой, и хотя кади не понял чужеземной пословицы, но тон, которым она была произнесена, Джабраилу понравился. Джабраил прожевал кусок баранины, зачерпнул гость риса и отправил в рот, испачкав реденькую бородку.
   - И посоветоваться не с кем, как на грех одни идиоты кругом. Шустрые, расторопные идиоты, которые так и норовят на туфли тебе наступить. Да, должность моя почетная, но и сложная. Не всякая канцелярская крыса справится, а они себе думают.... Шайтан его знает, что думают!
   - Иной раз и советоваться с подчиненными опасно бывает, - поддакнул Ильяс, - ибо они не учиться хотят мудрости и опыту, а недостатки у начальства выискивают да стараются наверх преподнести все в невыгодном свете.
   Кади покивал головой, видя, как Ильяс ведет разговор в нужную сторону.
   - Слышал я, что Зитулла убит в зиндане, весть о том по всему Риштану разнеслась, - сказал напрямик Ильяс, что кади не очень понравилось.
   - И что болтают на рынках и в подворотнях? - хмыкнул с неудовольствием кади.
   - Прости мой нечестивый рот, пусть Аллах закроет мои уста печатью молчания, если я обижу многоуважаемого кади Джабраила, но говорят все одно: старый кади не справится с убийцей, останется зло безнаказанным.
   - Вот еще глупость! - рассвирепел кади и ударил кулаком по подносу, что финики разлетелись во все стороны, - у меня целых три подозреваемых! Один другого лучше, кого хочешь - того и казни.
   - Один обвиняемый лучше трех подозреваемых, - многозначительно сказал Ильяс и попросил чайханщика принести других фиников и медовой пахлавы.
   - Что же я, старейший кади Риштана, должен прислушиваться к ткачам и пастухам? Слухи собирать по городу? - надменно спросил кади, а у самого под ложечкой неприятно засосало.
   - Не помешало бы, - уклончиво посоветовал Ильяс, - зоркие глаза и острый слух - прекрасные помощники в любом деле, в том числе и при отправлении правосудия.
   - Я всегда считал, что главное - установить мотив. Есть мотив - есть преступник, - начал свою тираду кади, а Ильяс разумно кивал в ответ, - в этом деле у всех есть мотив. И что же теперь делать? Считать, что все они втроем сговорились да и убили Зитуллу?
   - Тогда мотив должен быть достаточно сильным, чтобы все трое увязли в этом грязном деле. А способен ли Хабиб, который только и думает о своем грязном уде и грудастой женушке на убийство да еще в сговоре с двумя другими? А чахоточный Фаиз или однорукий Ильсаф?
   - Смелости же у них хватило караваны грабить! - возмутился кади.
   - Тут смелости и ума не слишком много надо. Кучей напали на трех слабых погонщиков, бегали без толку вокруг них с деревянными палками и одним кинжалом на троих, пока свирепый главарь Ахмет отбирал добро... Убийство для правоверного мусульманина - тяжкий грех. Не каждый способен брата по вере убить.
   Кади слушал внимательно, поглаживая вымытыми в розовой воде руками бороду.
   - А главное, как удачно, что все трое оказались в одной яме, когда полно всяких пустых комнат в зиндане, - хитро посмотрел Ильяс на кади Джабраила.
   - Что хочешь сказать этим? - встрепенулся одноглазый судья.
   - Есть у русских такая поговорка "на ловца и зверь бежит", что означает способность использовать удачное стечение обстоятельств, - неопределенно намекнул Ильяс и откланялся, оставив кади в задумчивости.
   ***
   Набив брюхо сытным обедом, кади любил вздремнуть в прохладном кабинете, для чего были припасены и складное бархатное ложе и мягкие подушки. Но теперь сон не шел к нему, и качаясь в паланкине, Джабраил угрюмо двигался к себе домой, размышляя на темы обеденной беседы со светлобородым Ильясом.
   По дороге ему попался лекарь Мансур, которого сопровождал слуга с тележкой лекарственных средств, мазей, трав и кореньев, а также везущего кувшины с чистой водой, которая, как известно, и есть главное целебное снадобье.
   Поздоровавшись с образованнейшим Мансуром, кади выразил свое неудовольствие тем, что лекарь не осмотрел умершего Зитуллу. Мансур удивленно вскинул брови и ответил поспешно, что о смерти Зитуллы ему ничего не известно, так как с ночи и до обеда он пробыл в доме сиятельного Ильдара, дочь которого благополучно разрешилась от бремени. Теперь молодая вдова, о которой некому было позаботиться после гибели ее мужа, снова вернулась в дом отца, чтобы богатое приданое не отошло ушлым родственникам безвременно почившего Али.
   Кади прервал многословное и ненужное объяснение лекаря вопросом, разве начальник зиндана уважаемый Закария не посылал за лекарем, на что Мансур замешкался и ответил, что мог и посылать, всенепременно мог, да только Мансур с ночи и до обеда дома не был, а находился у сиятельного Ильдара.
   Нетерпеливо выслушивая Мансура, кади смекнул, что кто-то из них врет - Закария или Мансур.
   - Разворачивай тележку да едем в зиндан, коли сам не хочешь там оказаться, - грозно крикнул кади Джабраил и двинулся в обратную сторону Риштана, а причитающий слова извинений Мансур семенил следом за паланкином, недоумевая, чем он мог прогневать досточтимого кади Джабраила.
   По прибытии кади выяснил, что бренное тело Зитуллы уже повезли на городское кладбище, чтобы предать земле в безымянной могиле, куда ежедневно сваливали трупы беднейших горожан. Выругавшись на чересчур расторопных стражников, кади Джабраил двинулся с паланкином и сопровождавшим его лекарем Мансуром на окраину города. И кто только давал распоряжение на захоронение? Видишь ли, мухи успели обсидеть тело негодяя? Так ведь на до и мухи, чтобы на трупы садиться, работа у них такая, у мух. Видишь ли, по законам шариата тело надо предать земле до захода солнца! Видишь ли мулла распорядился! А кто главнее: мулла захудалой мечети по соседству, где термиты все стены поточили, да из правоверных ее только путники и посещают, или кади - второе лицо в городе после хакима?
   Когда кади и лекарь прибыли на городское кладбище, они увидели, что уродливый могильный камень отодвинут в сторону, могила раскопана узким клином, чтобы едва можно было впихнуть мертвое тело, зашитое в ветхий саван.
   - Разрезайте, - скомандовал кади, показывая перстом на саван Зитуллы, и могильщик, потоптавшийся в нерешительности, разрезал саван сбоку, обнажив худое скрюченное тело.
   Мансур, прижав к носу тряпочку с благовонием, склонился над телом. Он не прикасался к мертвецу, дабы не осквернить себя, как лекаря, но осматривал труп пристально. Пожевав губами, Мансур отпрял от тела и обернулся к кади Джабраилу.
   - Переговорить надо с глазу на глаз, досточтимый кади Джабраил.
   Кади распорядился захоронить тело Зитуллы, вылез из паланкина и, опираясь на руку лекаря, пошел между желтоватых надгробий из ракушечника, в сторону мавзолея великого полководца Ибрагима Бесстрашного. Там, в тени акаций, густо разросшихся вокруг старых стен, он присел на нагретую солнцем скамью. Лекарь Мансур прислонился к стене и наклонился к уху Джабраила.
   - Досточтимый кади, я сомневаюсь, что негодяй Зитулла умер от побоев.
   - Разве ты не видел на теле Зитуллы синяков и кровоподтеков? - усомнился Джабраил в компетентности лекаря.
   - Видел, кади, - вздохнул Мансур, - но синяки у него не свежие, им два или три дня. Они обрели контуры, у них есть признаки заживления. Желтизна в центре и по краям. Если бы Зитулла умер от побоев, он был бы опухший как мешок с бычьим навозом, коим торгует кривой Джамал. Нельзя причинить поверхностное повреждение, не затронув внутренних жизненных вместилищ крови, лимфы и жизненной силы, а также костяка человека, который есть ствол жизни людской. Синяки могли появиться от ретивых стараний при допросах, господин. К делу они не относятся.
   Джабраил кивал, понимая, куда клонит мудрый лекарь.
   - Дальше говори, - приказал кади, и Мансур со вздохом продолжил.
   - О, досточтимый кади, твой опыт и знания гораздо больше моих. Я лишь скромный лекарь, который может смешивать целебные коренья для успокоения зубной, головной боли, родильной горячки, телесного жара молодых и холода в костях старцев.
   - На что ты намекаешь, лекарь? - спросил кади, пытливо всматриваясь в глаза Мансура, - уж не хочешь ли ты сказать, что кто-то подмешал яду в пищу Зитуллы?
   Мансур вздохнул и кивнул.
   - Со всей очевидностью скажу: все признаки отравления. На шее Зитуллы были кровавые борозды, оставленные его ногтями. Нечестивец драл себе горло перед смертью в тщетной надежде вдохнуть хоть немного воздуха. Все его тело свело судорогой, потому что в его легких, как в рваных бурдюках, не задерживался воздух.
   - Знаешь ли ты такой яд, лекарь? - спросил кади Мансура.
   - Знаю, досточтимый кади, но боюсь говорить о том. Кто защитит меня? - сказал тихо лекарь.
   - А можешь ли изготовить его? - продолжал допрашивать кади с пристрастием.
   Лекарь замолчал, словно набрал в рот воды.
   - Да что я тяну из тебя ответы, словно ты нерадивый ученик, не знающий первой суры Корана? - вскипел кади, но тут же замолчал от удивления. Мансур тихонько сжал его руку своей, указывая глазами на дорожку между могильными камнями. Прямо к ним шагал начальник зиндана.
   Подобострастно поклонившись, Закария пожелал кади и лекарю доброго здоровья и осведомился, что привело их в столь знойный день на городское кладбище. Словно не знал Закария ответа на свой вопрос.
   Кади, кряхтя поднялся со скамьи, и сказал:
   - Поторопились вы с погребением Зитуллы. Еле успел я с почтенным доктором посмотреть на тело перед тем, как его предали земле.
   - Досточтимый кади, мулла настаивал на погребении, - осмелился возразить Закария, но в глаза кади не посмотрел.
   - Не станем подвергать сомнению полномочия служителя Аллаха, для того и дана ему власть на земле, чтобы заведенный порядок не нарушался, - как бы соглашаясь с Закарией ответил кади.
   - Кади Джабраилу было угодно, чтобы я простой лекарь, осмотрел тело, и я его осмотрел, - вмешался в разговор лекарь Мансур и тут же поклонился, чтобы не видеть, как сверкнул единственный глаз престарелого кади.
   - Позвольте узнать, подтвердил ли почтенный Мансур вашу версию о причине смерти негодяя Зитуллы? - спросил Закария.
   - О да, Закария, можете не сомневаться, почтенный Мансур указал на явные признаки побоев у Зитуллы и на повреждение этих, как его... внутренних вместилищ...
   - Внутренних вместилищ жизненной силы, - подсказал Мансур.
   - О, - не нашел ничего другого сказать Закария, - значит, дело за малым? Наказать виновного.
   - Осел остается ослом, даже если везет казну султана, - многозначительно и не понятно для собеседников сказал старый кади и удалился в паланкине, оставив Мансура и Закарию вдвоем среди ракушечных плит.
   ***
   Проследовав мимо зиндана славного города Риштана, кади завидел нищего, сидящего на самом солнцепеке. Вытянув руку из паланкина, в которой блеснули медные рупии, кади подозвал нищего.
   - Давно ли просишь тут подаяния? - спросил кади, - не бойся и отвечай честно, и я вознагражу тебя.
   - Я сижу тут с четверга, великий хаким, - ответил нищий.
   - Я не хаким, я кади города. Или ты не знаешь, кто такой кади?
   - Знаю, досточтимый, - ответил нищий, стоя на коленях, - это мудрый и справедливый человек, по приказу которого отрезают уши и отрубают руки.
   - Я вижу, что ты опытен в судебных делах, - кивнул кади, - а вот насколько ты наблюдателен - я проверю. Скажи мне, не появлялась ли тут молодая и красивая госпожа?
   - Я видел тут блудницу Фериде из Самарканда, - отвечал нищий с поклоном, - Она молода и красива и не заплетает своих кос. Она входила внутрь тюрьмы и потом вышла наружу. Когда входила, то несла узелок с лепешками, я слышал, как они пахли. Я попросил кусок лепешки, а она рассмеялась бесстыдным смехом. Назад она шла без узелка, и пнула меня босой ногой.
   - Когда это было? - спросил кади, довольный ответом нищего.
   - Вчера в обеденное время.
   Кади бросил на землю три медных рупии, нищий с благодарностью сгреб их вместе с пылью, проводив взглядом кади.
   "Да, - думал про себя кади, - советы русского купца Ильяса об использовании чужих глаз и ушей не так уж дурны, хотя сам он волосат, груб и громаден как обезьяна в зверинце светлоликого султана Гирея.
   Оставалось только понять, какую роль играет во всем писец Жаудат. Не долго думая, кади направился прямиком к дому Жаудата.
   ***
   Носильщики несли легкий паланкин кади быстро, ноги их были неутомимы, а руки мускулисты. Дряхлое тело старого кади, хоть и вкушавшего за обедом сытного плова, не было наполнено жизненной силой и мало весило. "Да, - невесело размышлял кади, - тут целый заговор, и как мне распутать клубок, одному Аллаху ведомо. Ох, не о том я просил Аллаха за утренней молитвой, не о том говорил с Аллахом, творя обеденный и послеобеденный намаз. Надо было просить вразумить меня, старого, указать свет истины".
   Возле хибары Жаудата паланкин остановился. Опершись на руку одного из носильщиков, кади Джабраил подошел к двери, постучав кулаком, ибо дверного молотка предусмотрено не было. Со скрипом дверь отворилась и наружу выглянула старуха.
   - Почтеннейшая, дома ли твой господин, - спросил кади старую служанку, та раболепно согнулась и пригласила войти внутрь. В единственной комнате было полутемно, служанка зажгла кадящий масляный светильник. Кади вошел и оглянулся. Жаудата не было, но кто посмел бы перечить кади, возжелай он осмотреть комнату? Кади Джабраил возжелал и не остался разочарованным. Писец знал свое дело, аккуратным почерком на свитке он вывел донос на кади Джабраила, указывая на его немощь духа и плоти, перечисляя многочисленные промахи и ошибки, указывая на то, что казнены три невиновных добропорядочных жителя Риштана, три калеки, на которых сломалась телега правосудия, проехавшая прямо по их жизням своим скрипучим колесом. Донос не был дописан, в конце свитка стояла неопрятная клякса. Кади Джабраил свернул свиток в трубу и сунул в рукав шелкового халата. Ему было о чем доложить хакиму Юсупу-хадже. Старой служанке он заплатил полдинара за свиток, указав, что Жаудату не следует говорить о приходе кади. Не слишком доверяясь старухе, он оставил одного носильщика у дома писца, чтобы тот проследил за ней и не пустил из дому на розыски своего дрянного господина.
   Между вечерним и ночным намазом у кади Джабраила было время подготовиться к докладу. Он послал записку высокородному хакиму Юсупу-хадже, прося разрешения явиться под светлые очи. Юсуп-хаджа хорошо относился к старику, на просьбу откликнулся без промедлений, его удивила только приписка, в которой старый кади просил о вызове на доклад начальника зиндана Закарии и писца Жаудата. Джабраил медленно дошел до своего дома, его халат запылился, а туфли пожелтели, но старому кади было важно доказать всем, что он еще может самостоятельно преодолевать расстояния, если на то будет воля Аллаха. Об одном жалел старый кади, что не встретился ему больше сегодня голубоглазый советчик, он бы поблагодарил русского купца Ильяса за помощь, и спросил бы у него: а как бы посоветовал Ильяс построить свой доклад перед хакимом?
   Омыв ноги и ополоснув лицо, Джабраил облачился при помощи шустрой служанки Фирузы в чистый халат, начал наматывать чалму. Завидев, как Фируза мнется, не решаясь что-то сказать, грозно посмотрел на нее единственным глазом.
   - Что топчешься на месте? Кувшин разбила или халат изорвала? - спросил он.
   - Там в приемной сидит этот страшный такой...
   - Да не тяни ты! Какой такой страшный? - переспросил кади.
   - Русский купец, - прошептала Фируза.
   - Ай да удача! На ловца и зверь бежит! - прихлопнув в ладони пропел понравившуюся чужеземную поговорку старый кади, водрузив как попало намотанную чалму на яйцеобразную голову.
   Впервые кади встречал Ильяса в своем доме, и если бы не назначенный прием у хакима Юсупа-хаджи, угостил бы Ильяса как дорогого гостя. А пока приказал подать только лимонаду и свежих смокв.
   - Подумалось мне часом, - отхлебнув холодного кислого напитка, сказал купец Ильяс, - что захочется вам, досточтимый кади, поговорить со мной перед докладом у хакима. Насколько я знаю, вы должны незамедлительно сообщать результаты расследования. Значит, именно сегодня все и разрешится?
   - Да, - гордо сказал кади, - я готов представить все в наилучшем виде.
   - А уверены ли вы в том, что убийца вами обнаружен и может предстать перед законом?
   - Совершенно уверен, - сказал кади горделиво.
   - Вы считаете, что он так глуп, что дал себя легко обнаружить? - Ильяс посмотрел пристально в лицо кади, и червь сомнения начал подтачивать кади Джабраила. Кади сел на подушки и подложил под голову руки.
   - Предлагаю потренироваться на мне, - сказал купец Ильяс, - изложите все доводы, а я найду брешь в вашей логике.
   - Почему вы мне помогаете? - недоверчиво спросил кади Джабраил.
   - Потому что пока в городе есть неподкупный судья, мне нечего бояться. Меня не бросят в зиндан по ложному обвинению и мне не отрубят голову только за то, что у меня русая, а не черная борода.
   Кади покивал и сказал:
   - Пожалуй, в ваших словах есть правда. Я скажу вам, что все организовал подлый Жаудат, мой писец. Я его на груди пригрел как ядовитого гада, да будет остаток дней его скорбным, а ночи бессонными. Зитуллу отравила по его наущению блудница Фериде. Она принесла в зиндан ядовитые лепешки, которые дали Зитулле. Он съел их, а под утро в зиндан опустили сразу троих разбойников. Хоть один из них, хоть все трое - удачно подходили на роль убийц. Таким образом, у писца Жаудата, который претендовал на мое место и готовил на меня донос, появилась сообщница, исполнившая свою роль. Жаудат выставил бы меня как неспособного расследовать дело, и - готово! Пост кади Риштана свободен.
   Кади гордо смотрел своим единственным глазом на собеседника, а морщинистые ручки победно сложил на животе.
   - Э, нет, эдак вам хакима Юсупа-хожду не убедить, - засмеялся Ильяс, шуточно грозя пальцем.
   - Ах, да, я не сказал главного: именно лекарь Мансур сообщил мне, что Зитулла был отравлен. И что сам Мансур мог изготовить смертоносный яд. А Хабиб-малыш сказал, что Фериде - ведьма, и ее с отравленными лепешками видел у зиндана нищий.
   - Да... - протянул Ильяс, - а теперь послушайте меня. Пусть Жаудат признает, что хотел на ваше место, так как считал себя более достойным этой должности, но он будет отрицать свою причастность к убийству Зитуллы. Фериде заявит, что знать не знала никакого писца, а лекарь Мансур подтвердит, что никакого яда ей не продавал. И вы не сможете доказать, что все они чем-то друг с другом связаны. Ваша логическая конструкция рассыплется как детский пирожок из песка.
   Кади покачал головой и снял чалму. От волнения он вспотел, вытер бритую морщинистую голову куском надушенной ткани и выпил лимонада. Ильяс со снисходительной улыбкой наблюдал за ним.
   - Чего же я не так понял? В чем моя ошибка? - спросил он.
   - Всякое преступление имеет мотив, и он должен быть достаточно серьезным, как сегодня мы уже обсудили и пришли с вами к единому мнению, досточтимый кади Джабраил, - начал купец Ильяс, - как известно, человеком движет жажда власти, жажда богатства и жажда обладания женщиной. Вы выбрали мотивом жажду власти. Жаудат стремится занять ваш пост, и потому Фериде помогает ему. Но какая связь между блудницей и Жаудатом? Допускаю, что они вообще не знакомы. Зато в городе известно, что Фериде замужем, и этот Хабиб-малыш очень мешает вести ей разгульный образ жизни. Может, Фериде несла свои отравленные лепешки совсем не Зитулле, а своему мужу? Кто посоветовал ей купить яд у Мансура? С чьего разрешения она вошла в зиндан? Ответив на эти вопросы, вы поймете, кто все это затеял и организовал. И виновен во всем совсем не глупый писец Жаудат.
   - Как же могло так получиться, что лепешки попали к Зитулле? Он был убит по ошибке?
   - Я думаю, что виной всему обычная путаница, - пожал плечами Ильяс, - спросите стражников, кому они отнесли передачу Фериде и по чьему приказу троицу грабителей спешно выкинули из просторной камеры в яму зиндана.
   - Вы так говорите, словно сами были там! - восхитился кади, - словно стояли за спиной негодяя Закарии.
   - Просто надо искать, кому выгодна вся эта ситуация, а Закария получает не только свободную женщину Фериде, которая будет благодарна ему, но и вашу должность. Только не своими руками, а благодаря чрезмерной ретивости вашего помощника - Жаудата, который не только строчит доносы, но и запутывает ваше расследование неумелыми подсказками. Неужели вы думаете, что на пост кади назначат малограмотного писца, а не беспорочного служаку Закарию? Всегда и повсюду доносчику только кнут, а не пост.
  
   ***
   Несомненно, чай у чайханщика Мусы был самым лучшим в Риштане. И как приятно бывшему кади Джабраилу пить его в компании приятных господ - вновь избранного досточтимого кади Юнуса-хаджу и купца Ильяса! Старый Джабраил недавно раскрыл небывалое преступление, слава о его мудрости облетела всю провинцию. Однако, скромный старец почему-то попросился в отставку и совсем недавно был с почестями отправлен с приличным содержанием на покой. Теперь в тени старых виноградных лоз под навесом кади в отставке наставлял молодого и неопытного Юнус-хаджу, племянника Юсупа-хаджи.
   - Прежде чем выносить приговор - всесторонне исследуй вопрос, кто перед тобой, какие мотивы им двигали, какую выгоду он преследовал, как он хотел скрыть следы преступления. Затем подумай, заслуживает ли негодяй снисхождения, или его душа черна. Если шайтану выгодно, и он заговорит о Коране, не дай смутить себя лишней жалостью.
   Юнус-хажда благодарно кивал головой.
   - Затем заведи себе помощника, но не обходи его вниманием, а поощряй и наставляй. Но и проверять его работу не забывай, чтобы в один прекрасный момент не поменяться с ним ролями. Берегись каждого, кому ты сделал добро.
   Юнус -хаджа снова покивал, прикрывая толстыми веками узенькие черные глазенки.
   - Затем заведи себе дополнительные глаза и уши, и пусть они помогают во всем. Стража и шпионы высокородного Юсупа -хаджи служат ему, а не тебе. Аллах знает, но и раб видит.
   - Не пренебрегай советами со стороны, но и сам не скупись на советы. Дающую руку никто не отрежет.
   Тут уж покивал Ильяс, усмехаясь в бороду.
   Отпив добрый глоток зеленого чая и закинув пару сладких фиников в неполнозубый рот, старик закончил свою тираду:
   - И уходи, когда тебе все еще хочется остаться. Помни, что даже собаки кусают больного льва.
  
  

Марьяна Олейник

Все билеты проданы

(Приз редакторских симпатий - Номинация Детектив)

  
   Сквозь оконную решетку в тесное помещение проникли лучи заходящего солнца. Скользнули по настенному календарю с надписью "1975 - международный год женщины", распахнутой дверце железного ящика, служившего сейфом, и лицу лежащей на полу, возле опрокинутого стула, девушки. Светлые кудряшки разметались, модная юбка-"колокол" сбилась, обнажПрив круглые, обтянутые колготками, колени. Под головой растеклась лужица крови, в широко открытых глазах, густо подведенных тушью, застыло недоумение...
   ***
   Сны, которые запоминаются, снятся, как правило, под утро. У Марго такие сны были преимущественно производственными, с одним и тем же сюжетом: она изо всех сил старалась сделать все, как положено, но не успевала и холодела от мысли, что по ее вине сорвется представление или травмируется кто-то из артистов. Но в этот раз ей почему-то приснилась кассирша Светлана. Девушка, по обыкновению расфуфыренная и ярко накрашенная, протягивала руки и смотрела умоляюще. Марго спросила, чего она хочет, кассирша что-то ответила, губы шевелились, но слова увязали в сером клубящемся тумане...
   Собираясь на работу, Марго пыталась стряхнуть с себя остатки муторного сна. Со Светланой она, конечно, общалась, но не настолько тесно, чтобы еще и во сне озабочиваться ее проблемами. Вчера был понедельник, единственный в цирке выходной день, а сегодня - премьера новой программы, на которую уже две недели продавались билеты. Чтобы увидеть знаменитый "Цирк зверей" Филатова, народ, без преувеличения, штурмовал кассу.
   На деле промахов инспектор манежа одного из крупнейших в Союзе цирков Маргарита Алексеевна Горская практически не допускала. Она была тем самым стержнем, на котором в цирке все вертелось, - именно Горская составляла распорядок, по которому бесперебойно функционировал этот многоликий, многоногий и многорукий организм. Ее давно не пугал длиннющий список должностных обязанностей шпрехшталмейстера - так раньше называлась ее профессия. Маргарита Горская произносила свое "Начали!", которое давало старт представлению, почти каждый день вот уже семнадцать лет и другой жизни себе не представляла. Ее отец, воздушный гимнаст, тренировал дочку с четырех лет, в четырнадцать она работала воздух в групповом номере. Серьезная травма поставила точку в артистической карьере Маргариты, - тут-то и пригодились ее талант организатора и знание специфики цирковых жанров. Горскую взял в помощники известный шпрехшталмейстер Федотов, после скоропостижной кончины которого директор цирка никому, кроме Марго, не смог доверить эту ответственную работу. Она была в цирке настоящей хозяйкой, знала, кто на что способен, и от кого чего ждать. Эти ее качества нередко спасали безалаберных артистов от травматизма, а директора - от ответственности за недоработки сотрудников.
   - Ты, Маргарыта, наша каралэва манэжа! - при каждом удобном и неудобном случае повторял, топорща черные усы, иллюзионист Георгий Шалманидзе, - каралэва Марго!
   - Надеюсь, не та, которую можно выменять за двадцать килограмм макулатуры! - отшучивалась Горская, имея в виду дефицитную книгу Дюма. Она и сама заразилась макулатурно-литературной лихорадкой, "Королеву Марго" приобрела, теперь копила вторсырье на "Женщину в белом". Под письменным столом уже собралась внушительная кипа старых газет, которые скоро можно будет отнести и обменять на новенькую, вкусно пахнущую книгу.
   По дороге на работу Марго размышляла, как лучше перестроить репетиционный график на главном манеже. Советский цирковой конвейер работал бесперебойно. В прошлую пятницу заехала новая программа с подкидными досками и медведями Филатова, а предыдущая, "гвоздем" которой был аттракцион под руководством Георгия Шалманидзе, укатила на гастроли в Воронеж. Остался только ассистент Толик Логунов, выпросивший разрешение "в связи с семейными обстоятельствами" выехать на три дня позже. Скандалы с женой из-за нехватки денег и тяги Толика к "прыжкам в гречку" - вот его "семейные обстоятельства". Буфетчица Валентина на днях рассказала Маргарите, что новая любовница Толика старше него, еще и замужем! Сам виноват, не женился бы в восемнадцать лет, может, и не бегал бы сейчас по цирку, стреляя по рублю до получки. Так ведь и не жениться нельзя было, - невеста заканчивала десять классов, уже будучи "сильно беременной". Небось, если бы гастроли проходили не в Воронеже, а за границей, Толику и в голову бы не пришло капризничать, хмыкнула про себя Марго. Иначе его не только на гастроли в капстрану, но даже по турпутевке в Болгарию, которую называют шестнадцатой республикой Советского Союза, больше никогда не выпустили бы.
   Вообще-то, в цирке счастливых семей, а то и целых семейных династий, всегда было больше, чем тех, кому с личной жизнью не везло. Сама Горская, увы, относилась к последним... Но вот взять хотя бы кассиршу Светлану. Ее муж, Владлен Семенович Сосницкий, - главный режиссер цирка, солидный, уважаемый человек. Невзирая на разницу в возрасте, - Светлана почти ровесница сына Сосницкого от первого брака, Кости, - между супругами, похоже, полная идиллия. Вот Костя как раз Светлану не жалует. Кстати, он тоже работает в цирке, турнист, причем в номере под руководством Лебедева один из лучших... А дрессировщики хищников Ремизовы какая замечательная пара! И в жизни, и на манеже. Она шпагат между двумя хищниками делает, он танго с львицей танцует и на подкидной доске, которую лев отбивает, прыгает, двенадцать львиц у них по манежу бегают и через барьеры перескакивают. Молодые еще ребята, обоим нет и тридцати, а о них уже пишет союзная пресса!
   Настроение Марго поднялось, но смутная тревога ее не покидала. Сердце дрогнуло, когда она увидела возле цирка несколько милицейских машин. "Моя милиция меня бережет, - некстати вспомнилось ей, - сначала посадит, потом стережет". По лицу директора, Владимира Антоновича, который встретил ее у служебного входа, и его неровно сидящей на голове шляпе Маргарита поняла, что предчувствия ее не обманули.
   - У нас "чепэ", Маргарита Алексеевна, - сдавленным голосом сообщил Владимир Антонович. - Я вам звонил, но вы, вероятно, уже вышли из дому. Убита Светлана Сосницкая. Прямо на рабочем месте. У меня в кабинете сидит следователь, хочет с вами поговорить.
   Из сбивчивого рассказа директора Марго узнала, что бездыханное тело Светланы утром обнаружила зашедшая в кассу главбух. Она в ужасе прибежала к директору, тот сразу вызвал милицию. По словам эксперта, смерть Светланы наступила накануне вечером вследствие удара по затылку тяжелым заостренным предметом. Из кассы забрали всю наличность. Возможно, кассирши хватились бы и раньше, но снаружи на окошке кассы висела табличка "Все билеты проданы", а изнутри, через служебный вход, в помещение никто не входил, - очевидно, с того самого момента, как из него вышел убийца.
   Следователь представился Николаем Петровичем. Вид молодого вихрастого парня в тужурке из кожзаменителя и с такой же папкой на молнии не внушил Маргарите особого доверия. Он спрашивал, близко ли она знакома с убитой, когда видела ее в последний раз, - Марго чуть было не сказала, что во сне, но вовремя прикусила язык, - не заметила ли чего-нибудь особенного в ее поведении, ладила ли Светлана Сосницкая с мужем... Судя по всему, следствие взяло в разработку не только версию убийства с целью ограбления.
   - Маргарита Алексеевна, мне вас рекомендовали как человека весьма осведомленного, - сказал следователь. Она посмотрела на директора, тот отвел глаза. - Как вы полагаете, у Сосницкой были враги?
   - Враги?! Будь она артисткой, у нее еще могли бы быть... конкуренты. А у кассирши какие враги? У нее все предпочитали ходить в друзьях.
   - А у ее мужа есть, хм, недоброжелатели?
   - Если и есть, то не среди цирковых. В нашем коллективе вообще прекрасные взаимоотношения! - заволновалась Марго. - Мы здесь все, как одна семья, вместе отмечаем праздники, ездим на природу, по грибы, на шашлыки...
   Во взгляде Николая Петровича явственно читалось недоверие. Она представила, какой видит ее следователь - не очень молодой женщиной со следами, как говорится, былой красоты, живыми карими глазами и рыжеватыми, крашеными, конечно же, волосами - и мысленно похвалила себя за то, что надела сегодня новые, сшитые на заказ, брюки и любимую водолазку. Вот только курить, наверное, надо бросать, чтобы пахнуть не табаком, а "Клима" или хотя бы "Рижской сиренью".
   - Еще один вопрос, - следователь черкнул что-то в своих бумагах. - Кто вчера репетировал на манеже между семнадцатью и девятнадцатью часами?
   - Вообще-то, по понедельникам, в выходные дни, репетировать запрещено. Но вчера разрешили турнистам Лебедева и дрессировщикам Ремизовым, - им клетку надо собирать-разбирать, это тоже время занимает. Вы можете сами удостовериться, за кулисами висит "авизо" - график репетиций.
   - Спасибо за информацию, Маргарита Алексеевна, - наконец сказал Николай Петрович. - Думаю, нам еще понадобится ваша помощь. А пока идите, работайте...
   Уже взявшись за дверную ручку, она повернула голову.
   - Скажите, а чем ее... убили? Орудие преступления нашли?
   - Точно пока неизвестно. Возможно, топором. На месте преступления ничего не обнаружили.
   За дверью директорского кабинета Маргариту дожидалась взволнованная главбух Марья Петровна. Прическа-"башня" Марьи Петровны, обычно аккуратно уложенная, скособочилась, на лице - черные разводы, из рукава жакета торчал скомканный мокрый платочек со следами размазанных румян и туши.
   - Да что ж это такое! - запричитала главбух. - Среди бела дня грабят, убивают!
   - А что, в кассе было много денег? - спросила Марго.
   - Всего-то тридцать пять рублей и двадцать лотерейных билетов. Подумать только, из-за чего бедную девочку жизни лишили!
   - А дверь? Вы случайно не заметили, дверь в кассу была в порядке?
   - И дверь, и окно, и внутри все было цело, только стул перевернут, - не колеблясь, ответила главбух. - И эксперт милицейский это подтвердил... Ой, Маргарита Алексевна, пойду-ка я выпью валерьянки, а то как бы сердце не схватило! Вам накапать?
   Марго отказалась от валерьянки и двинулась по направлению к своей, как она ее называла, каптерке рядом с манежем, размышляя над услышанным. "Мы здесь все, как одна семья", - вспомнила она собственные слова. А в семье-то не без урода... Если дверь кассы, которая изнутри закрывалась на задвижку, не была взломана, значит, Светлана сама впустила убийцу. Выходит, она его знала и доверяла ему? Вчера был понедельник, выходной, по понедельникам представлений нет. Посторонних в выходной в здание цирка не пускают. Следовательно, преступник - кто-то из своих. Почему же он выбрал для осуществления задуманного именно этот день, не мог же не понимать, что попадет в суженный круг подозреваемых? С другой стороны, вероятность наткнуться на случайных свидетелей в такой день в разы меньше. С третьей стороны, человек, который знает в цирке все ходы-выходы и весь внутренний уклад жизни, наверняка запланировал бы ограбление кассы на момент, когда в ней будет не три с половиной червонца и пачка лотерейных билетов. А он ведь его планировал, раз принес и унес с собой орудие преступления. То есть вполне возможно, что это было замаскированное под ограбление - весьма неуклюже, надо сказать, замаскированное - убийство с другой целью. Как там говорят - "на почве личной неприязни"?
   Задумавшись, Маргарита не заметила, как ноги понесли ее в другую сторону и принесли к опечатанной двери кассы. Еще минуту она боролась с искушением попытаться отлепить бумажку с печатью и проникнуть в помещение. И таки его поборола. Если милиция не обнаружила в крошечной комнатке, где помещались только стол, стул и сейф, ничего, что помогло бы найти преступника по горячим следам, значит, там ничего такого нет. Поэтому нужно идти другим путем. Владлена Семеновича, мужа Светланы, наверняка уже опросили, но вдруг с ней он будет более откровенен, чем со следственными органами?
   - Можно? - Марго постучала в дверь с табличкой "Главный режиссер Сосницкий В.С.", вошла и присела на краешек стула. Сосницкий сидел за столом, уставившись в одну точку. Для человека, только что потерявшего любимую жену, он выглядел, можно сказать, неплохо.
   - Владлен, прими мои соболезнования. Такое горе... Как же это?
   Сосницкий, вздрогнув, поднял на нее глаза.
   - Что? Ах да... Спасибо, Марго. Самому не верится. Еще вчера утром она была такая веселая, жизнерадостная... Перед зеркалом вертелась, примеряла кофточку какую-то и эти, как их... ну, уродливые такие... Сапоги-чулки? Я еще рявкнул - ты где, мол, столько набрала, полунивермага скупила? Знал бы, что живой вижу ее в последний раз...
   - Прости, что я об этом спрашиваю... Светлана дома не ночевала, ты же, наверное, беспокоился? Почему же ты ее не искал?
   - Да не беспокоился я! - Сосницкий покраснел и затеребил пуговицы на вороте ослепительно белой нейлоновой рубашки, как будто ему внезапно стало душно. - Света вчера утром сказала, что после работы поедет к маме, там и заночует. С чего мне было беспокоиться?..
   Владлен говорил вроде бы искренне. Однако не очень-то он похож на безутешного супруга. Или ей так только кажется, а на самом деле он просто стойко держится из последних сил? Мог Сосницкий убить молодую и красивую жену в приступе ревности? Вряд ли, на Отелло он явно не тянет. Вот Георгий Шалманидзе, человек горячих кровей, наверняка мог бы по этой причине кого-нибудь задушить. Тьфу ты, причем тут Георгий? Другое дело, если б, допустим, у Светы был ревнивый любовник. А если жена знала о Владлене что-то, что могло его скомпрометировать?
   Возникшие версии требовали подтверждения - или опровержения. И где и то, и другое искать? Марго выудила из сумки сигареты и направилась в курилку. Цирковые курильщики весной и летом дымили на улице, а осенью и зимой - как правило, в специально отведенном для этого месте под лестницей, оборудованном лавочкой и урной. Там она увидела Костю Сосницкого, пасынка Светланы, который с наслаждением затягивался сигаретой.
   - Что ты такое куришь? - принюхалась Марго.
   - "Союз-Аполлон".
   - Красиво жить не запретишь? - насмешливо спросила она. - Где взял? Постой-ка, ты же, по-моему, бросил?
   - Бросишь тут, - хмуро ответил Костя. - Когда такое творится. А сигаретой Толька Логунов угостил. Задобрить, видно, хотел. Сто рублей просил одолжить, представляете? Кровь из носу, говорит, нужно. Этим фарцовщикам вечно на жизнь не хватает. Конечно, то джинсы новые, то клеши из индпошива, сигареты, опять же, с фильтром... А мне, чтобы сотню заработать, две недели вкалывать надо.
   Маргарита устроилась рядом с ним на лавочке и закурила.
   - Костя, я сочувствую вашей семье...
   - Если вы ждете, что я буду ее оплакивать, то напрасно, - отрезал Костя.
   - Как думаешь, это могло быть не ограбление?
   - Думаю, это было ограбление. Хотя... Мало ли кому эта фря могла поперек горла встать! Пойду я, Маргарита Алексевна, репетиция у меня скоро.
   Костя выбросил в урну окурок, поднялся и пошел, пружинисто ступая и мурлыча себе под нос: "Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех..."
   "И ты - как раз один из тех, кому твоя мачеха стояла поперек горла", - подумала Марго. Думать об этом было неприятно, потому что Косте она, в общем-то, симпатизировала.
   Тем временем известие об убийстве Светланы, видимо, уже разнеслось по всему цирку, который гудел, как встревоженный улей. Занимаясь своими делами, которых никто не отменял, Марго прислушивалась к разговорам в надежде уловить что-нибудь интересное и полезное, однако народ в основном ужасался и недоумевал по поводу того, как такое вообще могло случиться. Сверившись с "авизо", она аккуратно переговорила с Лебедевым и Ремизовыми, которые репетировали на манеже, очевидно, как раз тогда, когда произошло преступление. Все ли участники их номеров присутствовали на репетиции? Не видели ли они в это время чего-нибудь необычного? И те, и другие горячо заверили ее, что ничего такого не заметили. Все, мол, были на месте и никуда с манежа не отлучались. Мало того, после репетиции всей гурьбой пошли в парк пить пиво, в понедельник в гастроном завезли свежее "жигулевское".
   Умаявшись, Маргарита вспомнила, что не завтракала и не обедала, и решила сходить перекусить. Заодно и поболтать с буфетчицей Валентиной - кладезем ценной информации о личной жизни практически всех членов их сплоченного коллектива.
   Смахнув со столика невидимые крошки, Валентина поставила перед Марго тарелочку со слегка подсохшим бутербродом и стакан чая, с шумом отодвинула стул и уселась рядом.
   - Кошмар, правда? Бедный Владлен, - начала Маргарита.
   - Не переживай, не пропадет, - хмыкнула Валентина. - Скоро женится в третий раз. Я даже знаю, на ком. Сказать?
   Марго, жуя, кивнула.
   - На Ляле, наезднице. У них роман. Не знала? Помнишь, мы летом к Сосницким на дачу на шашлыки ездили? Там у них все и началось! Ляля перед Владленом хвостом крутила, Светка ей чуть глаза не выцарапала, а потом ему скандал устроила, не прилюдно, конечно, но мне рассказали. А Костя со злости так дрова рубил, что только щепки летели!
   - Подумать только! А мне казалось, что у Светланы с Владленом все хорошо, а проблемы только с Костей.
   - Ага, Костик не раз Светку убить грозился.
   - Убить?!
   Марго, поперхнувшись, закашлялась, Валентина хлопнула ее по спине.
   - Ну да, за то, что из-за нее Владлен его мать бросил. Не одна я слышала. Когда ж это было? Да вот на днях! Сначала Костик раздухарился, потом Толик сотню у меня клянчил, вразнос пошла молодежь. Да и раньше тоже... Костика можно понять, у отца - квартира трехкомнатная в центре города, дача, сберкнижка, если его вдруг кондратий хватит, кому все это достанется? Какой-нибудь молодой кобыле? С какой стати?
   По выражению лица Марго Валентина, видимо, поняла, что сболтнула лишнее.
   - Ой! - она прижала пальцы к губам. - Алексевна, ты ж не думаешь, что Светку Костик... того?
   - Ох, Валя! Я уже не знаю, что и думать. Скажи, а Светлана, по твоим данным, Владлену не изменяла? Был у нее кто-нибудь?
   - У Светки? - Валентина округлила глаза и подняла выщипанные в ниточку брови. - Не было. Я бы знала. А вот о том, что она брильянты скупала, слухи ходили.
   - Какие брильянты?
   - Леший знает, какие, - буфетчица понизила голос. - "Брильянтовое дело" помнишь? Года четыре назад? Тогда кагэбэ целую шайку накрыло тех, кто камешки-то эти воровал. Может, не всех накрыло?.. Алексевна, не убивайся ты так! - добавила Валентина уже обычным голосом. - Жизнь - штука заковыристая. Наше с тобой поколение столько всего пережило... Конфетку хочешь?
   - "Мишка на севере"? Уже почти забытый вкус! Неужели их еще можно достать?
   - Можно, если места знать, - ухмыльнулась Валентина. - У меня с полкило "Красной шапочки" осталось, будешь брать?
   Вскоре началась подготовка к представлению, затем само представление, и Горской думать об убийстве Светланы было некогда. А ночью ей приснился сон. Какая-то до боли знакомая комната, - она не сразу поняла, что это цирковая касса. Стол, стул, на стене - большой календарь с надписью "1975 - международный год женщины". На полу лежит, вытянув в сторону руку, девушка, ее силуэт аккуратно обведен мелом. В детективах, которые Марго любила смотреть по телевизору, мелом обводили тела жертв, - неужели эта девушка мертва?! Да нет же, вот она приподнялась, опершись на локоть, села, медленно повернула голову и...
   Вскрикнув, Маргарита проснулась. Мысли снова завертелись вокруг убийства кассирши. Нужно поговорить с наездницей Лялей - по версии Валентины, новой пассией Владлена.
   Ляля, стройная пергидрольная блондинка с кукольной внешностью, вначале запиралась и все отрицала. Пришлось Марго ее припугнуть.
   - Я вынуждена буду сообщить следователю, что ты что-то знаешь об убийстве Светланы Сосницкой, а может, даже причастна к преступлению! Хочешь, чтобы тебя повесткой вызвали на допрос?
   Голубые глаза Ляли наполнились слезами, нижняя губка задрожала.
   - Маргарита Алексевна, я ни в чем не виновата! Да, у нас с Владиком любовь! Он пообещал со Светкой развестись и на мне жениться. А эта сс-с... Светка отказывалась давать ему развод, еще и шантажировала! Говорила, что напишет в партком о его аморальном поведении, и его исключат из партии и сделают невыездным! Ужас! А Владик же хочет за границу ездить, и я хочу... И замуж за него хочу! Но я Светку не убивала! Вы мне верите?
   Марго пыталась понять, правду говорит девушка - или убедительно лжет? Куколка - куколкой, но в прекрасной физической форме, и руки у нее сильные. Вполне способна сопернице голову проломить. Пожалуй, Лялю из списка подозреваемых исключать не стоит. А стоит еще раз поговорить с главбухом.
   По дороге в бухгалтерию Марго заметила приоткрытую дверь пожарного поста и решила заодно напомнить дежурному, чтоб обновил таблички с планами эвакуации зрителей на случай пожара. Она уже собиралась войти, когда до нее донесся обрывок фразы, - внутри кто-то говорил по телефону.
   - Отдам, сказал же! Подожди еще немного... Да понял я! Хватит меня пугать...
   Голос был мужской, знакомый, но чей именно, Маргарита определить не могла из-за шума во дворе, где гремел отбойник.
   - Марго! - заорал вдруг кто-то рядом. Она подпрыгнула от неожиданности. Черт, неудобно получилось, еще подумают, что она здесь подслушивает!
   - Разберись, будь добра, с униформистами, они не хотят маты раскладывать, - потребовал не вовремя откуда-то взявшийся турнист Лебедев. Я говорю, что это их обязанность, а они - что наша!
   - Хорошо, иди, я сейчас приду, - кивнула Марго, которой очень хотелось узнать, кто там, за дверью, разговаривает по телефону.
   - Нет уж, пойдем вместе, - Лебедев взял ее под руку и настойчиво повлек за собой, - ты же знаешь, у нас каждая минута на счету.
   - Как обкладывать матом, так они первые, - ворчала Горская, с трудом поспевая за Лебедевым, - а как раскладывать маты, так их нет. Сейчас я им покажу, где раки зимуют...
   Однако реализовать свою угрозу ей не удалось. В крыле, где располагались гримерки артистов, они с Лебедевым буквально врезались в толпу цирковых, сгрудившихся возле одной из дверей. Дверь с треском распахнулась, и из нее вывалились два раскрасневшихся сержанта милиции. Они волокли под скованные наручниками руки мускулистого парня с распухшей губой. Это был Костя Сосницкий. Народ изумленно ахнул. Вслед за милиционерами из гримерки вышел невозмутимый Николай Петрович в своей неизменной тужурке и с папкой под мышкой.
   - Пустите, вы что, я не убивал! - вырываясь, кричал Костя. - Люди, не верьте им, я не виноват!
   Марго поймала на себе его полный отчаяния взгляд. Она протиснулась поближе к следователю.
   - Николай Петрович, можно вас на два слова? Давайте зайдем в мою каптерку, это тут рядом.
   Следователь сказал что-то милиционерам и пошел за ней.
   - Здорово у вас тут, - улыбнулся он, с интересом рассматривая снизу доверху увешанные афишами и сувенирами стены "кабинета" инспектора манежа. - Я вас слушаю, Маргарита Алексеевна!
   - Николай... Петрович, вы уверены, что убийца Светланы - Костя Сосницкий?
   - Вы сомневаетесь в моей компетенции?
   Марго покраснела, представила, как это выглядит со стороны, и покраснела еще больше.
   - В гримерке Константина Сосницкого найден туристический топорик со следами крови, - глядя на нее в упор, сообщил следователь. - Следствие установило, что именно этим топориком убита кассир Светлана Сосницкая. А позвольте и мне задать вам вопрос. Ваш повышенный интерес к этому делу - это личная заинтересованность, любопытство или...
   - Или. Могу процитировать вам свою должностную инструкцию. Инспектор манежа "проводит расследование несчастных случаев и информирует о них дирекцию цирка".
   - Понятно. Да уж, несчастный случай еще тот, - Николай Петрович достал из папки шариковую ручку и листочек бумаги, написал на нем несколько цифр и положил бумажку на стол. - Если что-то увидите, вспомните, или у вас возникнут какие-либо соображения по этому делу, звоните. Всего доброго.
   У Марго голова шла кругом. У Кости действительно был туристический топорик, которым он мастерски рубил дрова во время их коллективных вылазок на природу. Но... Если б убил Костя, неужели он стал бы прятать орудие убийства со следами крови у себя в гримуборной? Он же не идиот! Получается, настоящий убийца сначала взял у Кости топорик, а потом подбросил его обратно. А что, вполне возможно, артисты гримерки сплошь и рядом не закрывают, разве что на ключ, который оставляют торчать в замке. Зачем закрывать, если чужие там не ходят. Чужие и не ходят, тяжело вздохнула Маргарита. А Валентина еще и о каких-то бриллиантах упоминала, - может, Светлану из-за них убили?
   Марго вспомнила, что уже второй день не давало ей покоя, и о чем она хотела поговорить с главбухом. Марья Петровна, к счастью, оказалась на месте. Выглядела она уже должным образом, - "башня" выровнена, косметика наложена, как и полагается ответственному финработнику. Поохав вместе с главбухшей по поводу задержания младшего Сосницкого, Маргарита задала интересующий ее вопрос.
   - А почему в кассе было так мало денег? От продажи билетов на Филатова должна была собраться куда большая сумма...
   - Так мы внеочередную инкассацию заказывали, - ответила Марья Петровна, - как раз, чтобы много денег у себя не держать...
   Марго сидела на лавочке под лестницей и думала о том, что, если так пойдет и дальше, не только не бросит курить, но и окончательно станет рабыней этой пагубной привычки. Намереваясь бросить окурок в урну, она заметила в ней смятую белую пачку с изображением двух состыкованных космических кораблей на фоне земного шара и надписью "Союз-Аполлон". Рядом с урной валялась смятая в комок газета. Какое расточительство, это же ценная макулатура! Марго осторожно, двумя пальцами, подняла газету, положила ее на лавочку и разгладила ладонью. Газета оказалась свежей.
   - И что пишут? - пробормотала она, склонившись над газетой. - "Хлеб - в закрома Родины", визит Громыко в ГДР, пленум ЦК КПСС, заявление комитета советских женщин... Очень интересно, что заявили советские женщины, но вот это, пожалуй, интереснее - результаты розыгрыша государственной лотереи. Остается только догадываться, что в этой газете так кому-то не понравилось, что он ее скомкал и выбросил...
   "Отказывалась давать ему развод, еще и шантажировала! Говорила, что напишет в партком о его аморальном поведении, и его исключат из партии и сделают невыездным! Ужас!" - всплыли в ее памяти слова Ляли. "Ну, я и тупица! Почему же я сразу у Марьпетровны об этом не спросила?!" - обругала сама себя Марго. Она, охнув, разогнулась, глянула на наручные часики, вытащила из кармана брюк листочек с номером и быстрым шагом направилась к себе в каптерку, где тоже был телефонный аппарат.
   - Николай Петрович? Это Маргарита Алексеевна. Вам ведь известны номера украденных из кассы лотерейных билетов? Знаю, что розыгрыш уже состоялся. Ни один из этих двадцати билетов не выиграл, верно? Я, кажется, могу сказать, кто на самом деле убил Светлану Сосницкую. Вашей опергруппе нужно немедленно ехать на вокзал, возможно, вы еще успеете его задержать. Поезд на Воронеж отходит через сорок минут.
   ***
   Спустя несколько дней Марго и оба Сосницкие - Владлен Семенович и Костя, которого выпустили из-под стражи после того, как задержали настоящего убийцу Светланы, чаевничали в каптерке инспектора манежа.
   - Маргарита Алексевна, вы работу случайно менять не собираетесь? - спросил Костя. - В милицию не зовут вас? Вон как вы здорово дело об убийстве Светланы распутали, я навеки ваш должник.
   - И я, - добавил старший Сосницкий. - Спасибо тебе, Марго, за то, что спасла сына и репутацию нашей семьи... А правда, как тебе удалось его вычислить?
   - Не преувеличивайте, милиция со своей стороны сделала многое. Да и я могла додуматься до всего не за два дня, а раньше... Так вы хотите знать, как я размышляла? Ну, что ж, все билеты проданы, начинаем наше представление, - она улыбнулась, но улыбка получилась невеселой. - С самого начала было понятно, что Свету убил кто-то из своих. Но вот мотив... В кассе оставалось сравнительно мало денег, это и сбило меня с толку, я решила, что мотив - не банальное ограбление, а что-то другое. Признаюсь, я подозревала Костю, который не скрывал, что, мягко говоря, недолюбливает Светлану. Я подозревала и тебя, Владлен. Тебя не обеспокоило то, что жены ночью не было дома, - я уже позже догадалась, что ты и сам, скорее всего, провел ночь в другом месте. С Лялей, да? А потом еще и оказалось, что Света отказывалась давать тебе развод и угрожала пожаловаться в партком.
   - Разве из-за этого убивают? - тихо спросил Владлен Семенович.
   - Из-за чего только ни убивают... Я подозревала даже Лялю и уже почти зашла в тупик, когда Марьпетровна сообщила мне о внеочередной инкассации. Я предположила, что преступник, не зная о приезде инкассаторов, рассчитывал на гораздо большую сумму, нежели ту, которую обнаружил, когда убил Свету... А потом я увидела выброшенную пачку из-под дорогих сигарет "Союз-Аполлон" и скомканную газету с результатами розыгрыша лотереи. Я видела, как "Союз-Аполлон" курил Костя, но у него не было пачки, сигаретой его угостил Толик Логунов, ассистент в аттракционе иллюзионистов. Толик, который постоянно стрелял трешку до зарплаты, но в последние дни пытался одолжить гораздо более крупную сумму. Толик, у которого, по словам всезнающей Валентины, была замужняя любовница. Я вспомнила, как Ляля боялась, что после жалобы Светланы в партком ты, Владлен, можешь стать невыездным, - а что, если Толика его любовница шантажировала этим же? И требовала денег за молчание? Тем более что я стала случайным свидетелем телефонного разговора, в котором кто-то из наших что-то кому-то обещал отдать. Теперь я уверена, что это был Толик. Вот он и... А газету скомкал от злости, когда увидел, что еще и ни один украденный ним билет ничего не выиграл. Моя версия подтвердилась, - следователь рассказал мне, что отпечатки Толика совпали с отпечатками убийцы и на орудии преступления, и на полу в кассе. Ошиблась я и еще в одном, - его шантажировала не любовница, а ее муж, который их застукал и решил на этом нажиться. На кону стояла работа Логунова в аттракционе, заграничные поездки, красивая жизнь...
   А работу, Костя, я менять не собираюсь, я свою работу очень люблю.
   ***
   Убийцу кассира цирка приговорили к высшей мере наказания - смертной казни, которую впоследствии заменили пятнадцатью годами лишения свободы в колонии строгого режима. В начале девяностых он, отсидев свой срок, вышел, вскоре вернулся к работе в цирке - другом, не в том, где совершил преступление - и много раз ездил на гастроли за границу.
  
  

Махавкин Анатолий

Умирающий свет

(Первое место - Номинация Рассказ)


               Сегодня звуки дождя, почему-то, не успокаивают, как обычно, а навевают смутную тревогу. Стук капель, бьющих о подоконник, приносит мысли о покойнике, который бьёт костяшками мёртвых пальцев в стекло и требует пустить его внутрь. В шорохе небесной воды слышатся потусторонние голоса, на все лады, взывающие о помощи. Всё это вынуждает трепетать, ожидая неминуемой беды.
               Пытаясь отогнать неприятные мысли, я включаю музыку. Но и тут не всё в порядке. Бах кажется излишне тяжеловесным, Моцарт - напротив, чересчур легкомысленным, а Бетховен не вызывает обычного восхищения. В конце концов, останавливаюсь на Вивальди. "Глория" немного успокаивает расшалившиеся нервы и уже полностью умиротворённый, перехожу к "Временам", начиная почему-то с "Зимы".
   Однако глубоко внутри продолжает тлеть огонёк беспокойства. То ли в этом виновен проклятый дождь, то ли непонятное молчание Ольги, которая не даёт знать о себе, вот уже вторые сутки. Пару раз я сам пытался связаться с ней, но холодный отстранённый голос сообщал об отсутствии абонента в зоне доступа.
   И эта бабочка тревоги продолжает слабо взмахивать своими траурными крыльями, мешая в полной мере насладиться любимой мелодией. Поэтому я почти не удивлён, когда пронзительная трель дверного звонка вынуждает сердце бешено рваться наружу, выстукивая сумасшедший бит по тонким рёбрам.
   Ещё по дороге ко входу, я прислушиваюсь к внутренним ощущениям, анализирую их и понимаю: за дверью - не Ольга. Мало того, человек, который неистово трезвонит в мою квартиру, излучает смутную угрозу. Обычно такая аура присутствует у людей, каким-то образом имеющих отношение к насилию. Военные, полицейские, даже врачи - все они носят с собой ореол далёкой грозы.
   - Кто? - спрашиваю я, отворив внутреннюю дверь.
   - Полиция, - откликается скрипучий баритон, - Уголовный розыск. Майор Котов. Я бы показал удостоверение, но...
   Он бы показал! В своё время подобные замечания немало задевали за живое, а потом я просто приучился воспринимать их с долей иронии. Оля так и вовсе открыла для меня иной мир, в котором эти слова просто трансформировались в нечто, совсем невинное.
   Приходится верить на слово, иначе - никак. Но коснувшись замка, понимаю, что ощущение тревоги стремительно усиливается, словно приближается машина скорой помощи и вой сирены начинает перекрывать остальные звуки.
   Дверь открыта и тяжёлый приторный запах бьёт в лицо, будто кулак негодяя, который воспользовался моей беспомощностью. Бывало и такое. Кроме аромата дорогого парфюма, ощущаю влагу, промочившую одежду гостя и дрожь адреналинового прихода. Так этот странный момент окрестила Оля, когда мы с ней изучали психотипы людей. Трудно объяснить удивительную смесь из запахов, дрожания пальцев и какого-то внутреннего секрета. Всё это означает одно: человек, передо мной, крайне возбуждён.
   - Пётр Егорович, - представляется он, - Руки, как понимаете, подавать не стану. Надеюсь, без обид?
   - Нисколько.
   - Разрешите войти? Разговор предстоит серьёзный и очень не хотелось бы делать это здесь. Посторонние уши и...глаза.
   Пока он не начал развивать тему, чтобы после рассыпаться в унизительных извинениях я отступаю в сторону и смесь ароматов шествует мимо, подобно огромному клубку сцепившихся змей. Я знаю, как выглядит подобный клубок. Ольга показывала.
   - Проходите налево, - я закрываю дверь, ощущая противную дрожь в пальцах, - Там - кухня. Я вам сварю кофе.
   - Лучше чаю, - голос слабеет, удаляясь за угол, - Говорят, кофе вреден для сердца, а я стараюсь беречь здоровье.
   Щелчок замка совпадает с эмоциональным подъёмом музыкальной композиции и когда он спадает, я некоторое время стою, прижавшись к двери, погружаясь в стаккато ливня. Почему-то мне очень не хочется идти на кухню и слушать непонятного гостя. Я точно знаю: новости, которые он принёс, не доставят мне радости.
   Как обычно, когда мрак пытается наполнить сердце, я достаю из кармана рубашки шёлковую ленту Ольги и подношу к лицу, вдыхая приятный терпкий аромат. Пальцы скользят по гладкой ткани и я, в который раз, поражаюсь совершенству предмета и мастерству всех, сотворивших его. Да, да и про вас, крохотные гусеницы, я тоже помню.
   Лента. Гладкость. Аромат. И всё это, под затухающие аккорды "Лета" и дробь дождевых капель.
   Ольга. Мой свет.
   - Может вам помочь? - доносится голос полицейского, в котором ощущается непонятная насмешка.
   - Нет. Не стоит, - я зажимаю ленту в кулаке и легко касаясь пальцами стены, следую в сторону кухни, - Как говорят англичане: мой дом - моя крепость и я свою крепость знаю в совершенстве.
   Насколько я понимаю, Пётр Егорович Котов занял моё любимое кресло у окна и занял вполне сознательно, ибо не понять, что к чему, мог бы только очень глупый человек. Возможно, он пытается рассердить или обидеть меня? Но зачем? Наша группа очень долго и плодотворно работала с органами, пока...
   Чайник начинает тонко свистеть, аккомпанируя хору небесной воды и едва различимым звукам "Весны", доносящимся из спальни. Я медленно перебираю коробки с чаем и всё время ощущаю на затылке тяжёлый взгляд полицейского. Это нервирует и обескураживает. Кажется, скорая с ревущими сиренами никуда не уехала, а кружит вокруг, отчего в голове начинает мутиться.  К слабому аромату насилия примешивается отвратительный запах гниющего апельсина. Знакомая вонь, но я никак не могу понять: почему? Отключите чёртову сирену!
   - Вам чёрный или зелёный?
   Котов чем-то шелестит, похоже - бумагой.
   - Зелёный, он полезнее и одну ложку сахара, - он хихикает и тут же принимается за расспросы: - Скажите, как давно вы состоите в группе "Призрачный свет"?
   - От момента начала стажировки? - насколько я понимаю, он кивает, - Четыре года. Точнее, состоял.
   - Да, да, - волны воздуха доносят удушливый аромат одеколона, - Неприятно получилось. А кто вас познакомил с членами группы?
   - Ольга Дмитриева, - мой голос срывается, а пальцы дрожат, и я просыпаю сахар на стол. Крупинки стучат, точно песчинки в часах, отсчитывающих мгновения жизни. Вопли сирен. Дождь...
   Оля, Оля, где ты? Где ты, мой свет?
   - Вы, кстати, в курсе, что она прежде была близка с руководителем группы, Антоном Сикорски?
   Теперь я точно слышу насмешку и ощущаю откровенную враждебность. Но почему?
   - Да. А потом она познакомилась со мной и разорвала прежние отношения.
   - Вы уверены? - он принимает чашку, и я случайно касаюсь пальцев гостя, поражаясь их космическому холоду. Гниль в апельсине разрастается.
   - Абсолютно, - мой голос не дрожит и отступив на пару шагов, осторожно сажусь на высокий барный табурет. Здесь так любит сидеть Оля, рассуждая о непостижимых безднах человеческой души и недостатках музыки Берлиоза. - В силу специфики, мы ничего не способны скрыть друг от друга.
   - Ну да, - он булькает чаем и едва слышно бормочет: - Чёртовы экстрасенсы.
   Я слышу всё и это мне не нравится. Никто из полицейских прежде не выказывал подобной враждебности. Вонь апельсиновой гнили и вой сирен.
   Оля!
   Каждый шумный глоток гостя отдаётся в ушах отвратительным взрывом и становится трудно удерживать дрожь омерзения. Мне очень неприятен этот человек и та аура насилия, которая пропитала воздух вокруг. Покрепче сжимаю шёлковую ленту и ощущаю пульсацию света во мраке - путь, указанный любимой.
   - Вы помните, какими конкретно делами занималась группа "Призрачный Свет"? Имена, подробности?
   Играет Пятая Симфония. Вообще-то, это - долгое произведение, но Оля, по моей просьбе, оставила лишь центральную часть - любимую. Кроме того, Оля несколько раз повторила аллегро "Зимы", от которого у меня натурально мурашки по коже. Кажется, дождь за окном отступает, подобно хищнику, изготовившемуся к прыжку и лишь скрежет когтей о подоконник, напоминает о его существовании.
   - К чему эти вопросы? Объясните, в чём цель вашего визита?
   Чашка оглушительно грохочет, коснувшись стола и эхо её посадки долго кружит в наступившей тишине. Вой сирен. Гниение. Грохот. И ощущение неприятного давления на лицо.
   - Обычная проверка, в свете того, что произошло.
   Кажется, он намеренно подбирает самые ранящие слова, но я вновь собран и сосредоточен. Да. В СВЕТЕ того, что произошло. Жаль, но этот самый свет не может открыть причину, по которой кто-то убил пять человек.  Убил безжалостно, исполосовав чем-то, бритвенно острым. Убил, невзирая на то, что каждый был сильным экстрасенсом, способным предсказывать будущее и видеть прошлое. Как-то сумел приблизиться к каждому, не вызвав и тени подозрения. А ведь погибшие товарищи значительно превосходили меня по способностям.
   И главное - зачем?
   - Дело Каменщика, - перечисляю я, - Фёдор Пирогов, который замуровывал жертвы в фундаменте новых построек; Дело Свинопаса - Тарас Оприенко, который кормил жертвами свиней; Дело Таксиста - Семён Почепкин, убивавший попутчиков...Это точно нужно перечислять? Там почти двадцать ублюдков и от каждого меня мутит.
   - И всех удалось поймать, используя вещи погибших, - задумчиво тянет Котов, постукивая пальцами по столу и вдруг спрашивает, - А это, ваше... Ваша травма - результат несчастного случая?
   Уродство, чёрт побери, он хотел сказать, уродство! Сердце замирает, и я крепко сжимаю зубы. Оля, милая, где ты? Ты мне так нужна. Мне просто необходим мой свет! Тьма всё гуще...
   - Врождённое, - сухо отвечаю я, - Родовая патология. Но это тоже записано в моём деле. Может быть перейдём к сути?
   Под торжественные аккорды "Осени" гость покашливает, и я вновь слышу знакомый шелест. Опять усиливаются звуки дождя, точно хищный зверь начинает подкрадываться из мрака, обдавая меня своим смрадным дыханием. Сирены тревоги орут из последних сил, и я сжимаю ленту Ольги так, словно это - якорь способный удержать меня в центре безумного урагана.
   Ольга - мой свет.
   Тонкие пальцы любимой, коснувшись моих висков, подарили воистину невероятное ощущение: впервые, за три десятка лет, я увидел настоящий свет. Я познавал мир глазами Оли, и она была моим истинным светом - дорогой сквозь мрак.
   Моя любовь. Моя жизнь. Мой свет.
   - В нашем распоряжении имеется предмет, который оказался в руках одного человека в момент его гибели, - голос Котова кажется завыванием стаи волков в бездне холодной ночи, а вонь гнилого цитруса выворачивает желудок, - Возможно, вам удастся рассказать, как произошло преступление, и кто повинен в убийстве.
   - Мы больше не занимаемся следственной практикой, - тихо отвечаю я, понимаю, что предопределённое смотрит прямо на меня и давление его взгляда я ощущаю на лице, - Слишком рискованно. Из всей группы в живых остались только мы, двое.
   - Это не займёт много времени, - вновь смешок и в нём торжество всемогущего рока. - Попробуйте. След должен быть совсем свежим. Протяните руку.
   Не в силах сопротивляться угрюмой мощи, наполняющей голос Котова, протягиваю свободную ладонь и в неё ложится бумажный свёрток. Газета, это - точно газета, причём довольно старая, успевшая напитаться соками времени, его чаянием и болью.
   - Ну и? - голос уносится прочь, а я проваливаюсь в бездну.
   Боль! Невыносимая боль от множества порезов лишает сил, вынуждая с трудом ползти по ковру, пропитанному её собственной кровью. Нужно ползти, нужно найти что-то, способное указать путь, спасти...
   Дьявол, смердящий гнилым мандарином, наносит ещё один удар по лохмотьям спины и сознание почти покидает израненное тело. Необходимо собраться. Нужно доползти, спасти!
   Как она могла забыть этот старый метод защиты, когда враждебные мысли скрываются за щитом дурного запаха? Почему не вспомнила, до того, как стало слишком поздно?
   В руке оказывается старая газета, до этого лежавшая на столе и пальцы сжимаются, сминая шелестящую бумагу. Передать! Спасти...
   - Ну что, получилось?
   Вновь "Зима". Холодные чистые звуки словно изгоняют назойливый стук дождя, и он отступает всё дальше. Сирены смолкают и наступает покой. Нет смрада, ничего нет. Только злобный клубок тьмы пульсирует рядом, изготовившись выпустить смертоносные лезвия. Вступают скрипки.
   - Вот здесь, - голос дрожит, когда я кладу газету на стол и похлопываю рукой по бумаге, - Что-то мешает. Не посмотрите? Может, пятно?..
   Я отпускаю ленту, зажатую в кулаке и перехватив свободный конец, набрасываю на горло глухо сопящего Котова. Несколько мгновений он не может понять, в чём дело и лишь после начинает метаться, пытаясь освободиться. Это - сильный мужчина и опытный убийца, но я удерживаю хватку.
   Удары. Много ударов. Рёв взбешённой твари, пытающейся вырваться на свободу. Хруст сломанной мебели и звон битой посуды. А потом всё утихает.
   Некоторое время я продолжаю тянуть за концы ленты, а потом понимаю, что в мире тишины звучит лишь моё дыхание и разжимаю ладони.
   Если бы у меня были глаза, я бы плакал.
   Но у меня нет глаз.
   У меня больше не осталось ничего.
   Мой свет...
   Мой свет умер.
  
  

Екатерина Огнева

Третье желание

(Второе место - Номинация Рассказ)

   Городок Редбрук увяз в лете, как лягушка в патоке. Ветер изредка шевелит самые верхушки сосен, внизу лежит и никуда не двигается душный воздух. Лесопилки работают еле-еле: хозяева чувствуют, что от такой жары работникам наплевать и на похвалы, и на угрозы. Вчера миссис Ван Хутен упала в обморок посреди главной улицы, и сотрясла этим все устои. Тем, кто не носит две пары нижних юбок и корсет, приходится чуть легче.
   Мистер Донахью закрыл лавку и сидит на крыльце. На улице ад, в комнатах - Ад и Израиль, как описывает его отец Финли, так что лучше сидеть на ступеньках, не шевелиться и смотреть, как солнце катится вниз. Делает оно это медленно, словно издеваясь над мистером Донахью, но тот тоже умеет ждать.
   Пива бы, - вздыхает он почти про себя, и перед ним встает бутылка мутного стекла с божественным напитком внутри. Он почти слышит, как с щелчком отлетает крышка, как тянется из горлышка горький запах хмеля.
   Запах? Но вот же он наяву. И мистер Донахью встает и идет, едва сознавая, что делает, как мстительная мумия из немого кино, которое у них тут недавно показывали.
   На заднем дворе распахнута дверь в погреб. Вот куда надо было идти с самого начала, мелькает в голове у мистера Донахью. Темно, холодно, лежишь себе в покое и в ус не дуешь. Он спускается по приставной лестнице: ленивая мысль - неужели воры? - уплывает прочь; никакие воры сейчас ни на что не способны, а вот пиво, пиво...
   Бутылка мутного стекла стоит на бочке. Бутылка открыта, мистер Донахью прямо чувствует, как тянется из нее и забирается ему под язык горький запах хмеля.
   Он хватает бутылку, и тут золотой сон грубо прерывается. Кто-то захлопывает дверь погреба и задвигает засов.
   Эй! - кричит мистер Донахью, к которому в прохладе начинает возвращаться здравый смысл. - Чего вы хотите?
   Здравствуйте, мистер лепрекон, - слышится детский голос.
  
   ***
   Девочка, - кричит мистер Донахью полчаса спустя, - выпусти меня! Сколько можно объяснять, я не лепрекон!
   Он проклинает жару, из-за которой все сидят по домам и не видят, что творится у него на заднем дворе. Где все любопытные старушки? Где мальчишки, которых он гонял со своего забора?!
   Эвис-Мевис сидит снаружи у подвального окна и ждёт.
   - Возмутительно! - кричит мистер Донахью. - Все в городе меня знают, у меня табачная лавка, это безобразие!
   - Ты - лепрекон, - говорит Эвис-Мевис. Ей нельзя ошибиться. - Я поймала тебя, теперь ты должен исполнить три желания.
   Эвис-Мевис десять. Выпученные глаза, волосы криво заплетены, двух передних зубов нет. Платье подарили дамы из Комитета. Оно хорошее, только большое, на вырост, и пятно на юбке не удалось отстирать. Зато на карманах оборки, она вечно их теребит, и они отрываются. Мама ругалась и пришивала по-новой, но недавно папа увёз маму за новым младенцем, а вернулся один, и снова запил. Поэтому Эвис-Мевис очень нужен лепрекон.
   Лиззи О'Нил в школе всё ей рассказала. Эвис-Мевис еще удивилась: почему никто не думает про мистера Донахью? Он рыжий, невысокий, денег у него куры не клюют. Лиззи сказала, что лепрекона можно поймать на пиво или мед, и Эвис-Мевис стащила одну бутылку у папы. Может, он и не заметит.
   Мистер Донахью ещё возмущается, потом просто громко дышит: тяжело, со всхлипами. Ей его не жаль.
   - Мне нужно три желания, - повторяет Эвис-Мевис.
   - Зачем? - голос из подвала теперь совсем другой. Холодный и старый.
   - Мне нужно десять долларов.
   Тогда она отдаст долг в лавке и купит леденцы Тиму и Мэтту. Близнецам три года, они все время шумят и замолкают только когда получат сладкое.
   - Ещё?
   - Работа для папы. Чтобы у него всё стало хорошо.
   - Твоего папу выгнали со всех окрестных лесопилок, а последние два раза ещё и побили за воровство.
   - Неправда! - теперь Эвис-Мевис сама кричит. Она раскачивается и не может остановиться. Когда она, наконец, успокаивается, то видит, что в дверь погреба просунуты две помятые бумажки по пять долларов. Она падает на колени, хватает их и прячет в карман.
   - Я сейчас открою!
   Она хватается за засов и тянет изо всех сил.
   - Можно выходить, - говорит она темноте. - Вы - мой самый лучший друг, мистер лепрекон. Мне даже не надо пока третьего желания.
   Мистер Донахью стоит на крыльце и смотрит, как Эвис-Мевис бежит домой. Она крепко сжимает десять долларов в кулаке. Завтра она пойдёт в лавку!
   - Я никому не друг, - говорит мистер Донахью.
   Вечером отец увидит деньги, даст Эвис-Мевис затрещину и заберет их. Он пойдёт в хижину у пруда, где Чарли Нокс продаёт свой самогон и заводит пластинки. Поздно ночью он выйдет оттуда и ему почудится, что вместо луны на воде рассыпаны монеты. В пруду его утром и найдут.
   Троих детей сразу взять никто не захочет. Эвис-Мевис дамы из Комитета определят в помощницы портнихе за еду и жилье. Мэтта усыновит какой-то проезжий фермер и увезет далеко-далеко, а Тима отправят по железной дороге в приют.
   Мистер Донахью смотрит, как Эвис-Мевис бежит домой, а вокруг неё вьется радость, такая же нескладная, как она сама. Он ругается сквозь зубы.
   На собрание дам из Комитета, посвящённое помощи детям утонувшего Гарри Саймонсена, придёт вдова Гиббонс и скажет, что разлучать семью грешно. Она сурова, но заберёт к себе и Эвис-Мевис и Тима с Мэттом. Что там будет дальше - никто не знает. На большее у него и сил не хватит.
   Стемнело, на дороге уже не видно следов Эвис-Мевис. Мистер Донахью ждёт. Над лесом вспыхивает радуга, видимая только ему. Он пока не знает, где она заканчивается, но нужно ему именно туда.
   Завтра мистер Донахью насовсем уедет из города. Он надеется, что они с Эвис-Мевис больше никогда не встретятся. Он знает, что ошибается. Третье желание ждёт его.
  
   ***
  
   Это случилось, Беттани, когда у твоего дедушки Мэтью пошли беды с работой, одна за другой. Сначала подрядчик подвел, Мэтью сам неделю жил на той стройке, чтобы всё успели сдать вовремя. Потом в их строительной конторе пропали деньги, и выходило так, что кроме Мэтью взять их было некому. Директор его вызвал и сказал, что через неделю будет расчет, и пусть Мэтью вертится как хочет, но в пятницу деньги должны быть в конторе, или он больше никогда не найдет работы во всем Нью-Йорке, даже мусорщиком. Еще и наш Шончик заболел, два года ему было.
   Мэтью сидел потерянный, я не знала, чем ему помочь. Даже если написать всей семье - мы бы в жизни не собрали столько денег. Шончик кричал ночи напролет, мы почти не спали: первый ребенок, да и сами мы были почти дети, ничегошеньки не знали. Соседи начали грозиться, что пожалуются домовладельцу. Честное слово, ты знаешь, что я души в твоем папе не чаю, но тогда мне очень хотелось взять Шончика за ногу и немного потрясти. Это всё от недосыпа. И я решила: позвоню бабуле Эвис. Она у нас была самой старшей в семье, и одна не стала меня отговаривать, когда я решила выйти замуж за Мэтью и уехать. Так и так, бабуля, сказала я ей, а сама вцепилась в эту трубку в аптеке и едва не реву. Так и так, спасет нас только чудо. Я не верила, что она чем-то поможет из своего Редбрука, но хотелось услышать хоть кого-то, кто не станет говорить, что может Мэтью и правда... Она никогда так не говорила о людях.
   Бабуля Эвис, как оказалось, выехала первым же поездом. Мест не было, так она упросила проводника посадить ее к себе, вот такая она была. Она приехала утром, умылась, заставила нас всех позавтракать. Показала Шончику козу, и тот наконец замолчал. Я подумала: слава богу, хоть с ним проблем не будет. Но бабуля сказала, что хочет прогуляться, и ушла. Вернулась поздно вечером, пошла спать. На следующий день снова ушла. Мэтью вопросов не задавал, но поглядывал на меня. Я тоже ничего не понимала.
   На следующий день, это была среда, бабуля вернулась домой пораньше, совсем усталая, но довольная. Поела, потом позвала Мэтью, и они стали о чем-то шептаться. Я услышала только "Но это же глупости!" от Мэтью и "А тебе есть, чем еще заняться?" от бабули. Видно, он совсем отчаялся, потому что встал, и они стали собираться. Не беспокойся, сказала бабуля, ложись спать.
   Потом я пытала Мэтью, что да как. Он сказал, они отправились на Центральный вокзал, уселись там в зале ожидания. Ждем и ждем, говорит Мэтью, поздно уже, народа почти никого. Тут мимо идет какой-то пузырь в старом костюме с портфелем. Бабуля встает такая радостная и кричит "Здравствуйте, мистер лепрекон!". Он аж портфель выронил. Мэтью думал, сейчас надо извиняться, мол, старая женщина, чего не скажет. А этот пузырь расплывается в улыбке и говорит "Надо же, крошка Эвис". Тут Мэтью подумал, что мужик сам не в себе, ведь бабуля его старше раза в два. Хотя на лепрекона и похож: рыжий, коренастый, как есть ирландец. И выражение на лице, говорит он, выражение такое было странное. Словно старого знакомого встретил, и словно бы рад, но при этом должен этому знакомому денег.
   "Вот, - говорит бабуля, - это муж внучки моей, Мэтью. Я подумала, может вы сможете помочь?". "Конечно, - говорит этот мужик, - зачем я здесь ношусь, как оглашенный, если не для помощи мужу твоей внучки Мэтью! Ведь не хотел на вокзал сегодня ехать, нет, сам пересел!". И он дальше ворчит и причитает, а бабуля сидит спокойная-спокойная и только кивает.
   Мэтью все ему рассказал. Не знаю, Беттани, кто он там был на самом деле, но он сказал, что Мэтью надо прийти на следующий день в контору к трем часам. Еще вытащил свои часы - золотые, на цепочке, - сверился с ними. Правда, сказал еще "Кабы твоя бабуля изловила Святого Николая - а спасло его, по моему разумению только то, что ей приспичило искать чуда посреди лета, - то были бы тебе потом и медовые реки с золотыми рыбками. А я работаю, как умею. Работа у тебя еще будет, не бойся, на весь век хватит". Поклонился бабуле, сказал "В расчете, Эвис-Мевис?". А то как же, кивнула бабуля. И разошлись.
   На следующий день Мэтью пришел в контору, а там все на ушах стоят. Оказывается, деньги увел партнер этого директора, да вдруг вместо того, чтобы тихо переждать - начал кутить вовсю. Разбил машину, вот полиция его и поймала. Директор говорит Мэтью: деньги-то нашлись, парень, но теперь буду смотреть на тебя и думать обо всей этой истории. Бери, сколько задолжал, и проваливай. Тогда такие дела быстро делались. Мэтью ушел. Работу он скоро нашел, с тех пор она у него всегда была.
   Нет, дорогая, больше никто из нас того человека не видел. Бабуля Эвис умерла через три года, во сне. Я думала, он приедет на похороны, но были только свои. Она-то отказалась говорить, что там была за история, сказала, у нее счет закрыт, и точка. Вот такая она была.
  
  

Путятин Александр Юрьевич

Ученик драконов

(Третье место - Номинация Рассказ)

  
  
  
   " Обязательно играй честно,
   если все козыри у тебя на руках!"
  
   Оскар Уайльд
  
  
   Несколько минут назад Кроулин подбросил лопаткой уголь в гнездо большого горна, разровнял просыпавшийся сквозь колосники шлак кочерыжкой, а теперь задумчиво смотрел на огонь. Разноцветные весёлые лепестки деловито обтекали очередную порцию чёрных камней. Завывание ветра сливалось с потрескиванием горящих угольков. Из темноты снова выплыли лари с песком и углем, две массивные однорогие наковальни и стеллаж с инструментами, занимающий всю западную стену кузницы.
   Клещи и зубила, пробойники и шпильки, гладилки и обжимки, подсечки и подбойники; ручники, молоты и кувалды - всё это Кроулин видит в последний раз. Желание ругаться и плакать от бессилия, терзавшее его первую половину ночи, давно уступило место деловитой покорности судьбе. По крайней мере, он сделал всё, что мог... Огонь ещё успеет прожевать несколько порций драгоценного антрацита, а вытяжная труба так и будет до утра выносить наружу бесполезный огненный жар. Ученик-дракон смог бы сконцентрировать его и сохранить до экзамена в глубине необъятных лёгких... А сейчас тепло очага растрачивалось без толку, и вместе с ним невидимой струёй в трубу утекали минуты последней, в этом Кроулин не сомневался, ночи его бесполезной гномьей жизни. Самой - он мысленно усмехнулся - длинной ночи года. Ну, хоть в этом повезло! Чуть-чуть... А впрочем, любая ночь когда-нибудь заканчивается. Ещё три часа, и они придут...
   Вот здесь у прогретого за ночь главного горна сядет на широкий чурбак мудрый Ироус. Его покалеченное в бою за Кривое ущелье ухо будет, как обычно, скрыто под косо повязанным платком. Потрескавшиеся от дряхлости чешуйки древного старца начнут поскрипывать в такт каждому движению.
   Справа от Ироуса положит голову на широкие когтистые лапы могучий Гремк. Он всегда садится на стул верхом - ишиас с возрастом не щадит даже драконов. Ближе всех к топке малого учебного горна, в котором ещё с вечера Кроулин уложил берёзовые дрова, пристроится сухой, как щепка, Бронтил. Учитель занял это место в первый день экзамена. Он же настоял, чтобы уголь заменили родной для ученика берёзой. Кроулин снял верхний чурбак, отщипнул пальцами тонкий слой бересты и поднёс его к носу. Запах заснеженного леса - драгоценная редкость в этих южных краях! Воздушно-лёгкая и быстро воспламеняющаяся! Дракону достаточно одной-двух секунд даже не огневого, а просто горячего дыхания, чтобы она вспыхнула факелом.
   Гном грустно усмехнулся: Бронтил думает - коллеги не догадались о его хитрости... Надеется улучить момент, когда они отвернутся, и помочь своему ученику. Но судьи не будут отвлекаться, и вечером зашитый в мешок с песком неудачник полетит с обрыва в реку Выорту.
   Таков их закон, и никто в этом не виноват... Эти трое - последние оставшиеся в живых драконы... Искусные мастера, умеющие варить непробиваемые мифриловые латы и ковать рассекающие камень мечи. Все трое - стары и немощны, все скоро умрут, и вместе с ними погибнет надежда на спасение. Как глупо!
   Не пройдёт и полусотни лет, когда леса и реки, горы и долины - всё-всё вокруг, и даже эта пещера будет принадлежать мерзким оркам, гнусным и уродливым ночным чудовищам. Потому что равновесие и благополучие Междуморья держалось на драконах. Шестилапые ящеры были непобедимы в бою. Огнём и сталью они сметали любого противника... Благодаря несокрушимой силе и бесконечной мудрости драконы опередили другие расы во всём: в искусстве, науках, кузнечном и литейном деле...
   Однако орки нашли их слабое место и сокрушили гигантов одним ударом. Король ночных убийц Дрект приказал прорыть подземный водовод до вулкана Аматра, к которому все драконихи собирались в положенный срок, чтобы перед очередным извержением отложить яйца на камнях у подножья. Ведь маленькие ящеры могли вылупиться из скорлупы лишь в горячем слое лавы и пепла. Так было всегда... Но не в этот раз. Сто семьдесят лет назад, как только самки драконов заполнили склоны дышащей дымом горы, орки открыли шлюз и пустили к вулканическому очагу прохладу горного озера. Вода встретилась с огнём, и гигантский взрыв похоронил будущее племени драконов... А с ним - и надежды на мир в Маждуморье, только не все тогда это поняли.
   Один за другим приходили от соседей ученики, чтобы перенять секреты умирающего народа, но драконы их не принимали...
   И вот Кроулину удалось уговорить одного из оставшейся троицы, а что толку?! Единственное, что за два года удалось сделать упрямцу - это понять: вступительный экзамен в драконьей школе кузнецов может выдержать только дракон. Теорию гном сдал на "отлично", а вот практику... Ну кто, будь оно трижды проклято, способен выполнить ТАКОЕ задание?! На утренней заре в присутствии трёх мастеров разжечь огонь в малом горне, не прикасаясь к нему руками или инструментами... Не пользуясь ничем горячим, кроме собственного огневого дыхания...
   А ведь родители готовили сына к другой судьбе! Как все гномы их племени, он должен был стать портным, шить разноцветные широкие штаны и расшитые узорами рубахи. А вокруг сидела бы вся его гномья семья, двигая иголками в такт многоголосой песне... А тени от их проворных рук мелькали бы на белёных мелом стенах родной пещеры...
   Стоп! Белёных!!! У него же в котомке - карман для портновского мела пришит, и там обычно - не меньше фунта...
  
   Первым в открывшуюся дверь кузни вошёл широкоплечий Гремк. Наморщив бугристый лоб, он переставил стул и уселся поближе к малому горну, в котором ученик-гном сложил аккуратную поленницу.
   - Лёгких условий не жди, - проскрипел, усаживаясь на свою излюбленную колоду Ироус. - Твой учитель будет дальше всех от огня, и глаз с него я не сведу.
   Бронтил при этих словах глубоко вздохнул и посмотрел на Кроулина глазами раненной собаки.
   - Понимаю, что облегчить задачу, по вашим законам, нельзя. Но ведь усложнять её правила не запрещают? - глядя на Ироуса, спросил гном и улыбнулся.
   - Что ты имеешь в виду? - уточнил оживлённый вопросом Бронтил.
   - Вы позволите мне обрызгать поленницу водой, чтобы она подольше не разгоралась?
   Драконы переглянулись.
   - По мне, так пусть хоть весь кувшин выльет, - пожал плечами Гремк, - только чтобы поленницы не касался...
   - Я тоже согласен! - острые глазки Бронтила впились в профиль чешущего подбородок Ироуса.
   - Ладно, лей,- принял решение тот, - но прежде я её на вкус попробую, и если не понравится, заменю...
  
   - Только не ври, мой мальчик, что ты действительно зажёг дрова огненным дыханием, воспринятым за ночь от большого горна! - шепнул Бронтил, надевая на Кроулина кожаный фартук подмастерья. - Тебе помогла вода! Но как?
   - Мел, портновский мел... - тихо ответил счастливый ученик-гном. - Если прокалить его на огне, получится...
   - ...негашёная известь! - закончил фразу улыбающийся дракон-учитель.
  
  
  

Елена Костырик

Грим

(Приз редакторских симпатий - Номинация Рассказ)

  
   "Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить".
  
   "Жизнь Робина Славного Малого". Мотив: D1812.5.1.12.2 (157)
  
   Звезды светили так ярко, словно хотели сжечь до костей, пронзить сердце и вынуть душу. Но сердце давно уже не билось. А душа... да была ли она когда-то?
   Огромный пес-призрак поднял морду к ночному небу и громко завыл, будто проклиная весь мир. Казалось, он обвинял и звезды, и каменные валуны, которые притаились в темноте испуганными животными и людей, поселивших в его сердце боль от невыносимой разлуки. Звезды жалобно заморгали. А внутри собаки родился зов, который нельзя ни проглотить, ни выплюнуть, за которым можно лишь смиренно следовать. Под дрожащий свет звезд, под тихий шепот полей, пес исчез, чтобы через мгновение появиться перед запоздавшим путником. Выпрыгнуть из вязкой темноты и поведать бедолаге, что судьба - зла, а жизнь - конечна.
  
   От радости Джек почти бежал, если конечно может бежать человек, который с рождения хром. Он попробовал запеть, но каркнувшая сверху ворона, словно попросила его замолчать и не портить такой прекрасный день неумелым мычанием. Джек рассмеялся. И без песен ему было хорошо. Он, наконец, смог устроиться подмастерьем к сапожнику, а значит, они с матерью не будут голодать в эту зиму. Осеннее солнце грело его худую спину, впереди расстилались бескрайние луга. Сердце танцевало от восторга. Недалеко паслось стадо овец и, помахав рукой мальчишке пастуху, Джек задрал голову к яркому небу, выискивая вредную ворону. Вдруг от ближнего камня отделился черный шар и метнулся ему под ноги. От неожиданности Джек потерял равновесие и плюхнулся, приложившись носом о колкие камни. А когда, наконец, сел и оглянулся по сторонам, то увидел щенка. Щенок был худ, грязен и трясся, словно в лихорадке. Джек протянул к нему руку, второй зажимая разбитый нос. Щенок отпрянул и неумело тявкнул, а сердце Джека перевернулось от жалости. В этом дрожащем щенке он увидел себя: маленького, хромого, никому не нужного, кроме матери. А есть ли мать у этой твари? Кто его любит?
   Джек порылся в карманах.
   - На! - кинул он щенку сухую корку. Тот отшатнулся, потом подошел ближе, понюхал и с урчанием вцепился в еду.
   Джек покачал головой. Мать, конечно, будет ругаться, скажет, самим, мол, есть нечего, а ты еще один голодный рот приволок. А Джек тогда ответит: пес вырастет и станет защищать нас. В лугах полно кроликов, он будет охотиться. И все эти просьбы будут подразумевать одно: "мне так нужен друг!"
   Джек неловко поднялся, нос распух, но крови больше не было. Он подумал, что сейчас вдвоем со щенком они представляют довольно печальное зрелище. Хоть иди милостыню проси. Джек расхохотался, представив эту картину: хромой мальчишка и его уродливый пес. Славная парочка!
   Мать поохала, но щенка оставить разрешила. Глядя на горящие от счастья глаза сына, она лишь молилась, чтобы Бог не оставил обоих. Пса назвали Скала. Он обещал вырасти в огромного черного пса, с длинной косматой шерстью и угрюмым характером.
   Щенок рос молчаливым и мрачным, только на Джека смотрел обожающими глазами и, казалось, мог прочитать все его мысли. Он клал морду на плечо мальчишки, когда тот сидел опечаленный очередной неудачей или шутливо толкал носом в бок или нежно вылизывал нос и щеки, когда вдвоем они нежились на полянке в теплом осеннем лесу.
   Подросший Скала был посажен на крепкую веревку, ведь только одним своим видом пес наводил ужас на жителей деревни. Только ранним утром, еще до рассвета, Джек отпускал его побегать в поле за домом. Скала срывался с места и моментально исчезал из виду.
   Словно призрак.
   Огромный пес несся по полю, колко-осеннему или хрустко-зимнему, ловил дождь или снег и останавливался только для того, чтобы схватить зазевавшегося кролика или опоздавшую на вечернюю перекличку в свою нору мышь-полевку. Рот его наполнялся теплой кровью, сам он дрожал от возбуждения, напоенный свободой и счастьем, что можно бежать без остановки и что так гулко стучит сердце. Он почти летел над полем, под небом, под тускнеющими звездами и казался сам себе ветром и одновременно таким живым, каким ощущал себя только, когда смотрел на Джека и видел в его глазах любовь.
   Через несколько часов он возвращался. Джек погружал руки в его густую шерсть и обнимал за шею, вдыхая запахи травы и крови. И застрявшие в шерсти сухие травинки щекотали его губы и нос.
  
   Все закончилось через три года. Во время утренней прогулки, где-то далеко от теплого дома Скала попал в глубокую яму. Тщетно он пытался выбраться, тщетно выл и скулил. Через две недели, когда он почти умер без воды и еды, его, ослабевшего, вытащили из ямы чужие грубые руки и бросили на телегу. Измученного и напуганного его привезли на кладбище и еще живого замуровали в стену недавно построенной церкви.
   Люди, что сотворили такое с ним, не были злыми, они только хотели, чтобы у церкви был свой защитник, и никто из них даже не предполагал, что обычная собака может что-то чувствовать.
   Последняя мысль умирающего пса была о Джеке.
   Джек и сам почти умер. Когда Скала не возвратился ни через день, ни через два, Джек все понял. Он лег в кровать, закрыл глаза и приказал своему сердцу остановиться. Но сердце стучало, а душа плакала. Джек пролежал несколько дней в лихорадке, зовя пса, хватая руками его тень, вскакивая с криком, когда ему казалось, что пес зовет его, но снова падал, понимая, что это обманщик ветер доносит звуки из прошлой жизни.
   Когда Джек выздоровел, то решил найти пса любой ценой, пусть даже ценой собственной жизни. Но мать зарыдала, упав перед ним на колени, и он остался.
   Прошла тяжелая зима, наступила скудная весна и по деревне поползли слухи, что на дальнем пастбище видели призрак черного пса с огненными глазами. Он появлялся из ниоткуда и пугал прохожих страшным воем, заглядывая в глаза и цепляя за душу. Кто-то понимал, что это смерть за ним пришла, остальные теряли покой и начинали тосковать, высушивая себя до беспамятства.
   У Джека бешено заколотилось сердце и ослабели колени, когда эти слухи дошли до его ушей. И в одну из темных ночей, стараясь не скрипеть высохшими половицами, он выбрался из дома и отправился на главный тракт.
   Дрожа от холода и страха, обхватив себя руками за плечи, он тихо звал. И его услышали. Черная громада вышла из темноты, словно прямиком из ада и закружила вокруг Джека, наклонив голову и сужая круги.
   - Скала, - жалобно выдавил Джек и тихо заплакал, - я скучаю.
   Он всхлипывал и вытирал катившиеся слезы рукавом.
   Пес остановился и поднял голову. Никогда еще Джек не видел такого взгляда. Он горел равнодушием смерти и холодом ада. Джек задрожал. "Ну и ладно, - обреченно подумал он. Пусть". И приготовился умереть.
   Ему в руку ткнулся холодный нос. Пес шумно втягивал в себя запахи. Потом положил голову Джеку на плечо и застыл.
   Холодный рассвет разбудил Джека. Продрогший он стоял на широкой дороге совершенно один.
   Года текли за годами. Джек женился на хорошей девушке и у них родился сын. Прошло еще несколько лет, и умерла его мать. Джек в совершенстве овладел мастерством сапожника и стал мастером. Только вот в темные беззвездные ночи его словно магнитом тянуло на дорогу за деревней. Там он мог долго стоять, не чувствуя холода и не боясь лихих людей. Но пес больше не приходил. Джек еще больше стал хромать и однажды почувствовал, что больше так не вынесет, что его жизнь стала похожа на замершую реку, на холодный сон. И никогда он не обнимет своего единственного друга, и никто никогда не посмотрит на него так, как мог смотреть только Скала - видя и читая все, что есть в сердце Джека.
   Однажды Джек вышел на темный двор, взглянул в беззвездное небо, вслушался в гул полей и шум далеких лесов и тихо сказал: "Скала, я готов". Через минуту появился пес. Он долго смотрел на неподвижно стоящего Джека, потом распахнул пасть и словно в поцелуе сжал челюсти на горле своего любимого друга.
  
   Душа Джека всегда находилась рядом со Скалой, пока тот выполнял свои адские обязанности. Он плакал и волновался, ежеминутно скорбел и каялся, но встречал пса улыбкой и светом. Пролетели века, непогода и время разрушили церковь, а ветер развеял прах древних костей. И тогда в небо поднялись две светлые души. Мальчик и его собака.
  
  
   2021
  

Адашов Юрий

Не будите спящего ежа

(Первое место - Номинация Новелла)

  
   "Как я ненавижу ежей!.."
   Капитан невольно вздрогнул, выключил запись. Привычно заныла шея сзади. Почесал давнишний, почти незаметный шрам, задумался. Наверху не знали? Или упустили? Идиотов хватает во все времена. Если Рикс погиб не случайно... Тряхнул головой, отгоняя мысли прочь, вновь включил запись:
   "13 сентября 74 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл... Док посоветовал вести дневник, упорядочить мысли. Запись первая... Как я ненавижу ежей!.."
  
   21 марта 75 года. 7:03. Капсула. Шторм.
   Назойливый писк коммуникатора. Капитан открыл глаза, недовольно поморщился, принял вызов - Тхелл:
   - Слушаю, - Кэп постарался скрыть недовольство.
   - Капитан, - голос нивлака почти бесстрастен, - твой человек, Рикс, мёртв.
   - Что за?.. - услышанное не сразу уложилось в голове, - это шутка?
   - Я похож на шутника, капитан? - всё так же бесстрастно спросил нивлак.
   - Хорошо. Сейчас буду. - Отключился и принялся набирать Дока.
   Инженер мёртв - это Кэп понял сразу. Рикс лежал в коридоре жилого этажа: на спине, раскинув руки, верхней половиной туловища на полу, нижней - на лестнице. Шея вывернута, левая нога "запуталась" в перилах. Рядом стоял нивлак Тхелл, спокойно взирая круглыми глазами на распростёртое тело.
   Тхелл высок - добрых два метра - мускулист. Капитан поймал себя на мысли, что никогда не видел толстого нивлака. Тело нелюдя, что на виду, покрыто короткой серой шерстью, кроме лица и ладоней. Всё круглое: голова, глаза, с жёлтой радужкой зрачков, аккуратные уши. Лицо ниже глаз вытянуто вперёд, "собачий" нос. Форменный мундир клана: без рукавов, со штанами до колен. Невысокие, до середины голени, сапоги. На поясе - коробка интерлингва и лазерный излучатель. Тхелл единственный на борту, кроме капитана, имел боевое оружие. Незыблемые нивлакские традиции. Только капитан свой пистолет хранил в сейфе. Впрочем, в атмосферной среде излучатель годился лишь в качестве резака и паяльника. Нивлак опасен другим. Серебряная копна зачёсанных назад волос начиналась выше бровей, покрывала всю голову и спускалась почти до лопаток. В этой шевелюре прячеталось природное оружие - иглы. Длинные, гибкие и прочные. В случае опасности или в приступе ярости, нивлаки превращали голову в колючий шар и стреляли иглами. С силой, способной убить человека с пяти метров . Потому и получили прозвище - ежи.
   Капитан тяжело вздохнул, посмотрел на доктора, спросил:
   - Что там, Док?
   - Рикс мёртв, - просто ответил доктор, разглядывая экран медицинского анализатора. - Сломана шея. Что тут ещё скажешь?
   Кэп перевёл взгляд на Тхелла:
   - И что у вас случилось?
   - У нас, капитан, ничего не случилось, - голос нивлака из интерлингва звучал приглушенно и спокойно. - Я вышел из каюты в шесть пятьдесят восемь принять свою смену в рубке. Увидел тело Рикса, вызвал тебя.
   - Смену? Рикса должен был сменить Серж.
   - Я поменял, - вклинился в беседу Док. - Звонарёв вызвал меня около двух часов ночи. Приступ мифрильной лихорадки. Первый срок в Котле - бывает. Вкатил ему дозу блокиратора и снотворного, потом вызвал Тхелла, его смена следующая...
   - А предупредить? - Кэп недобро сощурился на Дока.
   - Ты отдыхал, Кэп.
   - Ладно. Потом поговорим. Что думаешь по поводу Рикса?
   - Предварительное заключение: упал с лестницы и сломал шею. Нужно тело в медотсек перенести.
   - Рикс? С лестницы? Серьёзно?
   - Я это... - Док выглядел смущённым, как нашкодивший щенок, - Дал Риксу сильный нейролептик, а анализатор показывает, что покойный ещё и малость перебрал...
   - Выходит, Рикс был обдолбан и пьян?
   - Ну, не совсем. Немного, вероятно...
   - Ясно. Нейролептик зачем?
   - Ну, Рикс нервничал...
   - Из-за меня, капитан, - перебил Дока нивлак. - Вероятнее всего, из-за меня.
   Кэп перевёл взгляд на Тхелла, покачал головой, опять повернулся к Доку:
   - Меня сильно бесит, что капитан не в курсе интересных событий, происходящих вокруг. Но это отдельный разговор. Ты хотел Рикса в медотсек перенести? Неси. А вы, Тхелл, - повернулся к нивлаку, - Идите в рубку и принимайте смену. Я навещу Звонарёва. Посмотрим, насколько крепко он спит.
  
   ...это чудо инженерной земной мысли называли капсулой. Наверху ярится и буйствует спиральный шторм, а ты заперт в "консервной банке", в компании ещё троих и нивлака. На океанском дне, при давлении в сто атмосфер, вокруг - миллионы тонн воды, пропитанной растворами тяжёлых металлов и "мифрила". Но выжить во время спиральных штормов можно только здесь. Временами жутко на душе, и снятся подводные чудища, но разум знает - пустое. Адский Котёл, планета-океан, стерилен, а капсула с лёгкостью выдержит давление вдвое больше...
  
   "21 сентября 74 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Запись вторая... Трудно. Труднее, чем я думал. Этот ёж... Я ведь был на Астре... Почти тридцать лет, а перед глазами по-прежнему горы детских трупов... Ежи аккуратно перерезали лазером спинной мозг между вторым и третьим позвонком, парализуя, потом ломали шеи... Ежовые рукавицы. Так мы это называли... Первые три дня не мог заснуть. Слышал, как он скребётся своими лапами за стенкой каюты... Знаю, что невозможно. Каюты звукоизолированы. И не рядом. Пошёл к доку. Док, умница, помог. Дал таблетки. Теперь могу спать... С ежом почти не видимся. Мы - шахтеры, кто-то всегда на смене или за бортом. Это спасает... Работа налажена. Сбоев почти нет. Надо устроить игру. С Доком и молокососом... Завтра поговорю с ними..."
  
   10 сентября 74 года. Космический клипер "Сатурнион", орбита планеты Адский Котёл.
   Кэп молча оглядел троих, стоящих перед ним:
   - Итак, меня зовут Алекс Сикорский, но вы, по доброй традиции, будете звать меня Капитан. Или Кэп.
   Повернулся к самому молодому:
   - Сначала вы. Судя по досье - Серж Звонарёв, вам двадцать семь, и это первая ваша ходка на Котёл. Системный аналитик, администратор, программист, робототехник и завхоз в одном лице. Мой боцман. Мне совершенно плевать кому и что вы подмазали. Один вопрос - справитесь?
   - Я работал на Нептуне, капитан, - начал отвечать Звонарёв, - И там такие же плавучие...
   - Я сказал - плевать, - резко перебил Кэп., - Нептун - рай. На Котле самое страшное время - спиральный шторм. Но мы ждём его. С нетерпением. Знаете, почему, Звонарёв? Можно немного расслабиться и отдохнуть. Полмиллиона кредитов за смену - здесь готова рвать жилы туева хуча опытного народу, но почему-то прислали вас, молокососа. Так что спрашиваю ещё раз: справитесь?
   - Справлюсь, капитан! - бодро отчеканил "молокосос".
   Кэп слегка кивнул, повернулся к следующему - стройному, худощавому брюнету лет пятидесяти - открыл рот, но брюнет его опередил:
   - Судя по досье, я - Хамон Инкиани, мне пятьдесят четыре, разбираюсь в робототехнике и системотехнике, и, по совместительству, отвечаю за физическое и душевное здоровье экипажа. Ваш штурман и доктор. По доброй традиции вы будете звать меня Док, потому что именно этот аспект своей деятельности считаю главным. Это моя третья ходка на Котёл. И да, капитан, предвосхищая вопрос: справлюсь.
   Капитан холодно кивнул:
   - Вопрос не в том. По меркам Котла, вы - старик. В конце смены будете пару месяцев как на "пенсии". Это почти незаконно. Мне плевать, что там решили наверху насчёт вас, но последнее слово всегда за капитаном. Без веской причины я вас вниз не возьму.
   - Хорошо, Кэп, - доктор немного помялся, но ответил. - Долги. Так сложилось, что я должен Компании. Больше трёхсот штук. Потому мне и разрешили последнюю ходку. Кэп, поверь, я - лучшая кандидатура из всех, что рассматривались. Я бывший военврач, привык к полевым условиям, и здоровье у меня отменное.
   - Добро, - согласился капитан. Док невольно вызывал у него симпатию.
   Повернулся к третьему, улыбнулся:
   - Здравствуй, Рикс.
   - Здравствуй, Капитан, - Рикс протянул руку, и Кэп крепко пожал её.
   С Риксом он работал несколько раз, вопросы без надобности. Сказал другое:
   - Теперь о главном. Вы уже в курсе, что эта ходка - особая. Как видите, второго "шахтёра" среди нас нет. В этой ходке мы будем работать с ежом, - капитан замолчал, посмотрел на подчинённых, потом продолжил: - Отношение к нивлакам неоднозначное. Астра случилась почти тридцать лет назад, но... - капитан погладил внезапно занывшую шею, - ...многие не простили. И не простят. Так что спрашиваю сейчас, внизу будет поздно. Справитесь? Звонарев?
   - Мне безразлично, капитан.
   - Док?
   - Кэп, это неплохо. Будет возможность изучить ежа поближе.
   - Ты был на Астре, Док.
   - Не волнуйся, Кэп, со мной будет в порядке.
   - Рикс?
   - Знаешь, капитан, - Рикс задумчиво посмотрел на Кэпа, - С возрастом оно того. Я ведь сам вызвался. Ежей я очень не люблю, спору нет, но тут такое дело. Это ведь моя последняя ходка, пора остепениться уже, семью завести. Видеться с ежом буду нечасто. Ну, ты и сам знаешь. Только, если, во время шторма... Я сдюжу, капитан. Да и Док подсобит. Вот только другой вопрос мучает. Справится ли ёж?
   - Уверили, что опытный. Уже работал в Котле. Часть компании выкупили нивлаки. Придётся работать вместе. Мы - это эксперимент со смешанными экипажами.
   - Хорошо. Время покажет, капитан.
  
   ...плавучая база "Альфа" - цветок из сегментов. Шторм закончится, местное солнце выглянет из-за туч, ласково пощекочет пальчиками жёсткой радиации водную гладь. Настанет время всплывать и орбитальный спутник пошлёт сигнал. Зашелестят антигравы, оживут навигаторы. Сегменты базы, законсервированные на время шторма, разбросанные на тысячи километров бушующей стихией, начнут свой путь наверх. "Альфа" восстанет из водных глубин, собираясь вокруг жилой капсулы-сердца, словно детский конструктор, в единое целое. Проснутся шахтёрские разведчики, дроны-добытчики вгрызутся в твердь океанического дна. Работа закипит.
   Но это после, а ныне: сорок метров в диаметре и пятнадцать метров в высоту. Три этажа. Центральная ось опоясана винтовой лестницей, от нижнего этажа до верхнего. Нижний этаж - жилой. Средний - общественный. Верхний - рубка управления и связи. Во время шторма связи нет и управлять особо нечем, но Инструкция есть альфа и омега, жизнь и смерть. Восьмичасовые дежурства строго по расписанию. Всегда есть "вдруг"...
  
   "14 октября 74 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Запись третья... Работа кипит. Хорошо. Начинаю привыкать к ежу. Вчера случайно столкнулись на лестнице. Я почти ничего не почувствовал. Ёж уступил мне дорогу. Постоянно говорю с Доком... Сказал, что нужно изучать врага. Прав. Хотя теперь уже поздно... Играем. Звонарёв совсем не умеет. Открытая книга. Злится, кричит. Приходиться сдерживать. С ним нелегко..."
  
   21 марта 75 года. 7:23. Капсула. Шторм.
   Разбудить Звонарёва оказалось непросто. Кэп минут пять вызывал "боцмана" по коммуникатору, пока наконец Серж не появился в коридоре, с чуть опухшим ото сна лицом, сладко позёвывая: "Что случилось, капитан?"
   - Рикс мёртв, - коротко ответил Кэп.
   - Да ладно! - было похоже, что Звонарёв удивлен. Даже рот забыл закрыть.
   - Не слышу грусти в голосе, - пожурил Кэп.
   - Я грущу, капитан, грущу, - поспешно ответил "боцман". - Вот только...
   - Что?
   - Между нами: так себе он был человечек. Гнилой.
   Вместо ответа Кэп лишь зыркнул зло, и Звонарёв тотчас заткнулся.
   - Ладно. Осмотрим каюту. Инструкция требует присутствия нас обоих, - приказал Кэп.
   Каюта Рикса блистала чистотой и пустотой. Никаких личных безделушек, лишь несколько трёхмерных снимков на стене да аккуратная стопка наборов "по-ко-го". "По-ко-го" - смесь покера, костей и фишек го - была игрой весьма сложной, с кучей правил и редакций. Играли в неё на Котле практически все. На деньги, вернее, электронные расписки, и суммы порой выходили очень солидные. Руководство не поощряло, но смотрело сквозь пальцы и расписки аккуратно учитывало при расчётах в конце годовой смены. Разве что капитанам играть запрещалось категорически. А вот Рикс был мастером и обычно имел неплохой приварок к основной зарплате.
   - Капитан, - Звонарёв рассматривал снимки на стене каюты, - Рикс служил в армии?
   - В космодесанте, - ответил Кэп. - Девять лет. Его дивизия спасала Астру.
   - Ага. А семьи у него нет?
   - Нет. Шахтёры заводят семью на пенсии. Обеспеченными людьми.
   - Получается, капитан, что его заработок за эту смену поделят между нами? Так ведь по правилам...
   - Заткнись, нахрен, боцман! - Кэп едва сдержал нахлынувшую ярость.
   Звонарёв испуганно втянул голову в плечи, но Кэп уже успокоился. Включил терминал Рикса. Нужно изучить всё. Смерть инженера будут расследовать, и лучше ничего сомнительного не оставлять. Служебная переписка - всё как обычно. Личной переписки тоже немного. Письма от Норы. Невеста? Какие-то записи. Кэп включил одну, послушал пару минут. Похоже на аудио-дневник. Хмыкнул и сбросил записи себе на коммуникатор. Послушает позже, а службисту из безопасности знать необязательно. Оставался последний раздел, какие-то снимки и финансовые отчёты, но тут пискнул коммуникатор. Док вызывает.
   - Звонарёв, - позвал боцмана, - Заканчиваем. Тебе в пятнадцать Тхелла в рубке менять.
   Посидел ещё минуту, задумчиво глядя в монитор.
   - Что же ты не уберёг себя, Рикс? - пробормотал про себя.
  
   "21 декабря 74 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Запись четвёртая... На Земле канун Рождества. А у нас кипит работа. Все на удивление стабильно. Обычно так не бывает... На днях наблюдал, как этот ёж, его зовут Тхелл, делал проводку по шельфу. Дроны шли, как по-ниточке. Знает своё дело. Украдкой подсмотрел алгоритмы. Местами даже лучше, чем у меня. Эффективней. Местами хуже. Нам бы объединить... Регулярно беседую с Доком. Док тоже служил. Недавно говорили о ежах. Док ими восхищается. Рассказал много интересного. Док уверен, что ежи умнее и сильнее нас. До возраста зрелости доживает один из десяти. Те, кто выиграет борьбу за жизнь. Потом говорили о нивлакской живописи. Док рассказал, что ежи используют собственные иглы. Накаляют их добела, чтобы вплавлять краски в прозрачный пластик. Советовал сходить посмотреть, как рисует Тхелл. Я подумаю. Может попозже... Позавчера за игрой крепко поссорился со Звонарёвым. Обвинил меня в жульничестве, молокосос. Даже пришлось вмешаться Кэпу и Доку. Доку удалось немного отыграться. Было бы интересно сыграть с Тхеллом..."
  
   13 октября 74 года. Плавучая база Альфа, Адский Котёл.
   Тхелл творил. Подхватил небольшими щипцами раскалённую иглу из электронного тигелька, в котором грелось ещё несколько, вставил в рукоятку и начал аккуратными и точными движениями "рисовать". Нивлак облюбовал часть комнаты отдыха на втором этаже, возле арсенала, и оборудовал под художественную мастерскую. Нивлакская живопись, пожалуй, единственное, что восхищало людей в ежах безоговорочно. Абстрактные псевдотрёхмерные картины ценились высоко. И дорого: на создание одного полотна уходило от нескольких месяцев до нескольких лет. Запашок от процесса творчества в игровую шёл ещё тот, вызывая у Звонарёва приступы аллергии и праведного боцманского негодования, пока Серж не догадался установить в мастерской дополнительный аэрофильтр. Чего не сделаешь для укрепления отношений.
   Кэп несколько минут понаблюдал за отточенными движениями ежа, негромко прокашлялся. Тхелл обернулся, отложил инструмент и уставился на капитана круглыми глазищами.
   - Нам нужно поговорить, Тхелл, - негромко сказал Кэп.
   Нивлак кивнул, и они уселись за столик в комнате отдыха.
   - Итак, - начал капитан, - Вы с нами почти уже месяц. Пришло время, как выражаются люди, поговорить по душам. Как вам у нас?
   - Поясните мысль, капитан, - негромко ответил ёж.
   - Вы прекрасный профессионал. Но в моём экипаже есть люди, которые не испытывают к вам тёплых чувств. Вам это не мешает?
   - Я понимаю, капитан. Инженер Рикс. Мне не мешает. Моё клановое "я" говорит, что вы - чужаки и ваше мнение не имеет ровно никакого значения.
   - Клановое "я"?
   - Да, капитан. Но я - зрелый нивлак, и у меня есть собственное "я".
   - Похвально. И что же вам говорит собственное я?
   - Что разум, в любых проявлениях, слишком ценен, чтобы им попусту разбрасываться. Я не собираюсь убивать людей за то, что они ненавидят нивлаков.
   - По Астре этого было не видно! - вырвалось у Кэпа. Заныла шея.
   Наступила неловкая пауза, потом Тхелл произнёс:
   - Некоторые вещи не изменить, капитан. Как нельзя омывать кровью рисовальную иглу, так нельзя понять некоторые человеческие концепции и чувства. Например, материнскую любовь. Нивлаки примерно до тридцати ваших, человеческих, лет - всего лишь нивлако. Поросль. Поросль неразумна, для неё существует только клановое "я". И это клановое "я" говорит им, что право на жизнь нужно заслужить. Люди считают нивлаков кровожадными. Это не кровожадность, капитан, это наша биология. То, что вы называете клановыми войнами - лишь экзамен, который сдадут только самые достойные. Те, кто сумеет дожить, получат право на разум.
   - И что из этого следует?
   - Астра - смертельная ошибка, капитан. Мы почти ничего не знали о людях. Концепции разума с рождения не было в нашем мировоззрении. Для нас вы были нивлаками. Странными, но нивлаками. Когда Астра была захвачена, вступил в силу стандартный протокол. Неразумная поросль, не сумевшая защитить собственный дом - сорняки. Должна быть уничтожена, чтобы дать жизнь новым росткам. Мы лишь принялись очищать поле.
   Нивлак помолчал минуту, потом закончил:
   - Мы слишком поздно поняли свою ошибку, капитан.
   - Тхелл, вы хоть сожалеете об этом? - спросил Кэп.
   Нивлак посмотрел на него своими круглыми глазами и ответил:
   - Нет, капитан, мы не сожалеем.
  
   "18 января 75 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Запись пятая... Вчера случилось странное: во время игры явился Тхелл, но не пошёл рисовать, а стоял и смотрел, как мы играем. А мне было всё равно. Я даже подумывал предложить ему сыграть... Со Звонарёвым нужно кончать, а то останется без штанов. Не знает меры... Спросил меня, что за шрам у Кэпа на шее. Велел ему заткнуться. Молокосос надулся и пошёл пытать Дока. Идиот... Я всё-таки предложил Тхеллу оптимизированный алгоритм... Заговорить не смог, передал через Кэпа. Тхелл мне кивнул... Я начинаю замечать, что... Я ненавижу ежей. Но Тхелл... Мне трудно описать..."
  
   21 марта 75 года. 13:13. Капсула. Шторм.
   - Никакой ошибки нет, Кэп. Он умер около часу ночи. Все травмы и ссадины посмертные, кроме сломанной шеи и этой.
   Они с Доком находились в медицинском отсеке. Тело Рикса было тут же, укутанное в капсулу сканера. Кэп внимательно изучал отчёт медицинского ВИ, который ему всунул Док. Сам Док меж тем продолжал:
   - Я заметил, когда переносил Рикса сюда. Но не хотел поднимать панику раньше времени. Решил дождаться результатов. Рана едва заметная. Крови нет. Края раны прижжены.
   - Здесь не указано, чем, - вяло ответил Кэп.
   - ВИ не делает выводы, Кэп. Он сообщает только факты. Ты сам всё понял. Ему перерезали спинной мозг. Лазерным лучом. Между вторым и третьим шейными позвонками. С хирургической точностью. Парализовали, а после сломали шею. И ты прекрасно знаешь...
   Кэп знал. Адски ныла шея, но он сдерживался. Драк тер нивлак. Ежовые рукавицы... Кэп устало опустился на стул, поднял взгляд на Дока:
   - И Рикс не сопротивлялся?
   - Ты знаешь, Кэп. Я уже говорил.
   - Нейролептик. Да, помню. Не значит, что убил он.
   - А кто еще, Кэп? Лазерный излучатель есть только у Тхелла.
   Док покачал головой, отошёл и принялся возиться со сканером.
   - Я не могу арестовать его, Док, - безнадёжно пробормотал капитан.
   - Почему?
   - Он подчиняется мне номинально. Но дело не в том. Без Рикса, он - единственный профессиональный шахтёр. Я сообщу в компанию после всплытия, но жопы там поднимут нескоро. Работа не может останавливаться. Без Тхелла мы загнёмся.
   - Как знаешь, Кэп.
   Кэп поднялся, распорядился:
   - Значит так, Док. Ты пока не отсвечивай. Случайность. Рикс погиб случайно. Мне подумать нужно.
  
   "7 марта 75 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Запись шестая... Я всё-таки пригласил Тхелла сыграть. Док был занят, а со Звонарёвым всё. Сыграли пять партий. Ёж - молодчина. Я даже проиграл пару сотен... Но тут накатило, вспомнил Астру, начали дрожать руки... Тхелл заметил, но ничего не сказал. Просто ушёл. Успокоился быстро... Через пару недель начнётся шторм. Будем заперты в капсуле с ежом. Не люблю шторм - практически нечем заняться. Док сказал, что пропишет мне таблетки. Опять поругался со Звонарёвым. Этот идиот орал, что я не даю ему отыграться. Полез драться. Начистил мальчишке рыло и отправил к Доку, пусть даст успокоительное..."
  
   21 марта 75 года. 13:30. Капсула. Шторм.
   Личное. Вот, что хранил Рикс в последнем разделе. Кэп долго разглядывал снимки. Вероятно, это и есть Нора. Нора и Рикс. Нора и пацан лет семи. Рикс и пацан. Все втроём. Рикс, Рикс... Выходит, ты говорил правду, что готов остепениться. И пацан похож на тебя. Шахтёрам запрещено жениться, но на пенсии - кто запретит? Очередной снимок оказался слишком личным, и Кэп поспешно закрыл его. Всё придётся передать наверх, и, если пацан - Рикса, имеет право на его деньги, включая нынешний заработок. Звонарёв охренеет от такой новости.
   Дальше шли финансовые файлы. Рикс аккуратно вёл учёт деньгам. Глянув на общую сумму накоплений, Кэп присвистнул. Неплохую пенсию обеспечил себе инженер. А это что? Расписки "по-но-го" от Дока и Звонарёва. Посмотрим. Док - сто шестьдесят три тысячи кредитов, Звонарёв - триста девяносто семь тысяч...
   Кэп откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Триста девяносто семь тысяч... Звонарёв проиграл Риксу восемьдесят процентов зарплаты за этот сезон. Теперь расписки аннулируют. Компания не будет выплачивать игорные долги мёртвому инженеру.
   Кэп сел в кресло, включил коммуникатор. Вставил наушник в ухо, откинулся на спинку, выбрал первую запись аудио-дневника Рикса:
   "13 сентября 74 года. Старший инженер-системотехник Генри Рикс, плавучая база Альфа, Адский Котёл. Док посоветовал вести дневник, упорядочить мысли. Запись первая... Как я ненавижу ежей!.."
  
   21 марта 75 года. 19:40. Капсула. Шторм.
   Кэп открыл сейф, достал пистолет. Ребристая рукоятка удобно легла в руку. Взвесил оружие в руке, подумал и сунул в кобуру на поясе. Звонарёв сейчас должен быть на вахте в рубке. Хорошо, лишние свидетели не нужны.
   Тхелл нашёлся на втором этаже. Сидел за столом в игровой комнате, задумчиво перебирая фишки го. Капитан подошёл, сел напротив, достал оружие, положил перед собой. Нивлак поднял взгляд и вопросительно уставился на Кэпа.
   - Добрый день, Тхелл, - поздоровался капитан. - О чём размышляете?
   - Мы играем в похожую игру, капитан, - ответил нивлак. - Только немного сложнее. Риксу бы понравилась.
   - О том, что случилось с Риксом...
   - Я сожалею, капитан.
   - Сожалеете? Это хорошо. Рикс был убит. Очень знаковым способом. Драк тер нивлак, Тхелл.
   - Драк тер нивлак? Но, ведь Рикс не был... - Тхелл замолчал, посмотрел на Кэпа и спросил: - Думаете, это я, капитан?
   - А что мне думать, Тхелл? - спросил капитан. Заныла шея, Кэп поднял руку и потер шрам. Тхелл молча наблюдал, потом спросил:
   - Вы часто массируете шею, капитан.
   - Это нервное. И не ваше дело.
   - Возможно, моё. Помните наш разговор про Астру, капитан? Я тогда не сказал одну важную деталь. Клан, что захватил Астру - мой клан. Тогда я был нивлако, капитан. Я был на Астре, один из тех, кто убивал вашу поросль.
   Кэп задохнулся, опустил руку на оружие. Тхелл не шелохнулся.
   - Детей, Тхелл, детей, - проскрипел капитан. - Зачем вы мне это рассказываете?
   - Вы часто массируете шею, капитан. И я заметил ваш шрам. Между вторым и третьим позвонком. Вы могли его давно убрать, но не сделали этого. Думаю, что это память. Вам тридцать семь лет, на Астре вам должно было быть десять. Вы выжили, капитан? Один из тех детей, кто выжил?
   Наступило молчание. Кэп убрал руку с оружия, ответил:
   - Мне повезло. Когда я, парализованный, открыл глаза, знаете, кого я увидел первым? Рикса. Именно Рикса. Он спас меня. Вытащил, отнёс в госпиталь. С тех пор Рикс был моим другом.
   - Понимаю, капитан.
   - Вряд ли. Вы ведь даже не сожалеете об Астре.
   - Не сожалеем. Сожаление - совершенно не то слово. Мы в ужасе, капитан. Для нивлако существует только клановое "я", но помним мы всё... - Тхелл замолчал на минуту. - У вас есть право мести, капитан. Делайте, что считаете нужным.
   - Это я и собираюсь сделать, - ответил Кэп и набрал вызов на коммуникаторе.
   Док явился через пару минут. Подошёл к столу, опасливо покосился на оружие, сел на свободное место. Кэп вздохнул и начал:
   - Пора кое-что прояснить. Когда я прочитал медицинский отчёт, то первая мысль, что у меня промелькнула - зачем? Зачем именно так? Если ты хочешь подделать несчастный случай, то зачем жечь лазером спинной мозг? Рассчитывать, что эту рану не обнаружат - наивно.
   Кэп повернулся к Доку:
   - Объясни мне, Док. Ты утверждаешь, что Рикса убил Тхелл. Но если Тхелл хотел представить всё, как случайность, то зачем ежовые рукавицы? А если это "драк тер нивлак", то зачем представлять всё случайностью? В чём смысл?
   - Может он рассчитывал, что ты так подумаешь, капитан.
   - Много неизвестных, - произнёс Тхелл. - Я слишком мало знаю о мышлении капитана, чтобы предполагать такую вероятность. Гораздо эффективнее убить Рикса другим способом.
   - А может Рикс случайно упал с лестницы? Они боролись и...
   - Они не боролись. Согласно отчёту, все травмы - посмертные. Кроме, сломанной шеи и ещё одной, хирургически точной. Что подводит к другому вопросу. Рикс - бывший космодесантник, крепкий мужчина. Я тоже крепок и силён, но не уверен, что смог бы одолеть Рикса. И Рикс спокойно дал нанести себе такую рану?
   - Но, капитан...
   - Не перебивай, Док. Я помню про нейролептик. Рикс относился к обязанностям очень серьёзно. Один нейролептик его бы не вырубил, и он бы не стал пить перед сменой. Его вырубили. Скорее всего, усыпили. Потом перерезали спинной мозг и сломали шею. И тот, кто это сделал, имел вполне определённую цель - дискредитировать Тхелла.
   - Ты забываешь одну очень важную вещь, капитан. Рана нанесена лазерным лучом. А излучатель есть только у Тхелла.
   - Я знаю, Док. Вот только думаю, что лазер не при чём. Это другое оружие. Им рисует Тхелл. Рану нанесли раскалённой нивлакской иглой.
   Со стороны нивлака раздался невнятный звук. Кэп обернулся. Тхел сидел, закрыв глаза, раскачиваясь на месте, и что-то едва слышно бормоча.
   Кэп снова повернулся к Доку:
   - Ты всё продумал, Док. Молодец. Я сначала думал на Звонарёва. Ещё бы - у него такой шикарный мотив. Четыреста штук. Звонарёв вполне смог бы убить. Лупанул бы Рикса по башке чем-нибудь увесистым, и скатил бы с лестницы. Но парализовать иглой, с его аллергией на нивлакскую живопись, а потом сломать шею... Я вот не знаю, как сломать человеку шею. А ты, Док? Конечно, знаешь. Ты же солдат, в отличии от Сержа.
   - Я военврач!
   - Да. Можешь убить, и научно это опишешь. Так почему ты не обнаружил рану от лазера раньше, Док? Прямо там, под лестницей.
   - Не заметил. На Риксе было много ссадин.
   Кэп откинулся на спинку, продолжил:
   - Убей ты Рикса по-другому, то всё могло сойти с рук. Но тебе зачем-то нужно было дискредитировать Тхелла. Рикс думал, что ты им восхищаешься, но ведь это не так? Ты не простил, Док? Думаю, что не простил. А вот Рикс начинал думать по-другому. И тебе это не нравилось. Ты всё продумал. Рикс нервничал перед сменой, пришёл к тебе, и ты дал ему снотворное. Дождался, пока все разойдутся по каютам, поднялся в мастерскую Тхелла, нагрел иглу, пошёл к спящему Риксу и убил его.
   Кэп почесал шею, продолжил:
   - Но по-прежнему остаётся вопрос - зачем? Почему ты не оставил тело в рубке. И тут я понял: Рикса должен быть обнаружить Звонарёв, а я не ношу с собой оружие. Но Звонарёв подвёл тебя - слёг с приступом лихорадки. А следующий по расписанию - Тхелл. И тут ты обделался. Наверху лежит мёртвый Рикс, и обнаружит его Тхелл, который сразу опознает "драк тер нивлак". Моё оружие в сейфе, а разъярённый нивлак - прекрасный шанс умереть. Ты бы всё отменил, но Рикс уже мёртв. И тогда тебе пришла счастливая мысль замаскировать всё под случайность, а уже позже вывалить на меня информацию. На что рассчитывал, Док? Что я застрелю Тхелла, когда узнаю?
   - Выходит, я убил Рикса, чтобы дискредитировать Тхелла? Кем ты меня считаешь, Кэп? Фанатиком?
   - Игроком, Док. Всё это лишь способ. Мотив у тебя был другой - деньги. Ты проиграл Риксу больше ста пятидесяти штук. Долг компании плюс долг Риксу - твоя зарплата не покроет. Да, разница невелика, но отдавать то тебе. Третья ходка на Котёл, а ты всё ещё должен Компании. Не умеешь деньги беречь? Последняя ходка... Ты пошел ва-банк. Думал выиграть в эту смену, но Рикс тебя обломал, вдобавок связался с ежом. Но теперь и проигрыш Риксу отдавать не надо, и часть его зарплаты должна тебе отойти. Чувствуешь себя в шоколаде, Док?
   - Браво, Кэп, - голос Дока сделался злым и колючим. - Вижу, ты мастер сказки рассказывать. Только есть одна проблема: где доказательства? Факты таковы: Рикс был убит "драк тер нивлак", когда на борту Альфы находился ёж! И посмотрим, что скажут наверху...
   Договорить он не успел. Со стороны нивлака раздался звук падающего стула. Тхелл выпрямился во весь свой двухметровый рост, навис. Каждая шерстинка на теле вздыбилась, серебряная шевелюра словно взорвалась, превращаясь в смертельный колючий шар.
   - Драк тер нигада меза грак! - Выключенная интерлингва нивлака лежала на столе. - Скипара ребек ханата меза драк тер! Мерза коза!
   Док сжался, лицо побелело. Кэп опустил руку на пистолет, толкнул, крикнул: "Держи, Док!"
   Доктор машинально схватил оружие. Тхелл резко наклонил голову. Раздался звук лопающейся струны, и Хамон Инкиани начал оседать на пол, хватаясь за горло ладонями, из-под которых толчками выплёскивалась кровь.
   - Мерзотта! - громко закончил Тхелл.
   - Тут я полностью согласен, - устало ответил Кэп.
  
   14 июня 75 года. Плавучая база Альфа, Адский Котёл.
   - Пора, Тхелл, - негромко сказал капитан, - судебный пристав скоро приводнится.
   Они стояли в мастерской возле законченной картины. Капитан продолжил:
   - Думаю, беспокоиться вам не о чем. Самозащита. Гарантии не дам, но думаю, что это дело просто замнут и похоронят в архивах.
   - Я боюсь не суда, капитан, - ответил нивлак, - я боюсь вас. - Помолчал минутку. - Мы не даём названия своим картинам. Но эту я назвал. "Возмездие". Возьмите её, капитан. Это мой дар. И ваше право на месть.
   Россыпи звёзд на ночном небе. Капитан стоял на смотровой площадке уже с полчаса, вглядываясь в звёздный хоровод. Астра была где-то там. Впервые, при мысли о ней, его шея не ныла. Под ногами дышал океан. Звёзды отражались в тёмной воде, создавая иллюзию, что паришь над кипящим котлом. Капитан протёр лицевое стекло шлема, поднял картину и долго вглядывался в вычурную вязь линий. Потом чуть заметно усмехнулся и швырнул "Возмездие" в воду.
  
  

Юн Алеся

Загляни стрекозе в глаза

(Второе место - Номинация Новелла)

  
  
   Глухой стук в окно заставил Альбину резко обернуться. В саду, огороженном крепкими кирпичными стенами, никого не могло быть. Если только кто-то из домашних пришел косить траву? О, это интересно! Девочка отложила планшет, резво соскочила с дивана и подбежала к неплотно задернутым шторам. Солнечный свет лился тонкими струями в комнату. Альбина дёрнула за шнурок, занавески разъехались в стороны. Лучи солнца на мгновение ослепили её. Девочка зажмурилась и тут же открыла глаза. За окном никого было. Жаль... Але нравилось наблюдать за косьбой, смотреть на лёгкие уверенные движения работника и его машины, на то, как чётко, по линиям, ложится скошенная трава, и думать, воображать, какой там, в саду, стоит восхитительный запах... В фильмах про сенокос всегда говорилось об особом аромате трав... Потом косильщик уходил. И наступал новый этап - на следующий день можно было заметить, как уже подсохла трава. А с утра увидеть на скошенных травинках росу, и если день солнечный, то в отсветах озарённого неба можно полюбоваться мерцанием этих крохотных капелек... Вот бы взять их на пальчик...
   А когда трава высохнет, её соберут и унесут из сада. Зато прорастёт новая, её тоненькие стебельки и листочки поднимутся над землёй в считанные дни. Альбина всегда с умилением смотрела на свежую зелёную поросль. Наблюдала и представляла себе, какие эти травинки на ощупь. Упругие или мягкие? Шершавые или гладкие?
   Ветер шевелил листья на деревьях. Да, вот ещё одно увлекательное занятие - смотреть за листьями в саду. Сначала за маленькими листочками, потом - как они уверенно и быстро превращаются в зрелые листья, приобретают, почти незаметно, новый, более тёмный, зелёный оттенок, а потом - желтеют и падают, падают, падают... Это только непосвящённым людям кажется, что все листья падают одинаково. Нет. Альбина видела и знала, что каждый лист имеет свой, особенный, трепет...
   А однажды в сад залетела стрекоза. Большая, сверкающая на солнце, она кружила над травой. И невозможно было оторвать от неё взгляд. Её крылья блестели то светло-зелёным, то прозрачно-фиолетовым, то золотисто-синим... Ах, как красиво! Как воздушно! Как легко летала она, и летала, и летала, юркая, смелая, грациозная... И не было ей преград. Не было запретов. Вот, сделав очередной вираж, стрекоза оказалась у окна, позволив Альбине полюбоваться собой вблизи. Потом поднялась ввысь и исчезла за забором, оставив девочке только пронзительное щемящее чувство чего-то недостижимого...
   Сад был пуст. Альбине стало грустно. Она присела на корточки. Окна, большие, в пол, позволяли видеть прислонившиеся к стеклу растения. На ярко-жёлтом одуванчике копошилась пчела. Она забавно перебирала лапками пушистые тычинки и лепестки цветка. И брюшко её, тоже пушистое и чуть-чуть желтоватое, утопало в мохнатом золотистом соцветии. Пушистая на пушистом... Ох... Альбина прислонила палец к стеклу. Пушистый - это очень мягкий... Так пишут в справочниках. Потрогать бы... Но девочка этого сделать не могла. Ей нельзя было выходить в сад. Ей вообще никуда выходить было нельзя.
   Альбина вздохнула и собралась встать. И тут заметила мяч. В траве, пронизанной солнечными лучами, ей был очень хорошо виден его красный бочок.
   Неожиданная находка взволновала её. Ах, нужно всё рассказать няне! Нет, надо учителю! Хм... какому? По физическому развитию, конечно! Альбина обрадованно подскочила на месте. Стоп! Физразвитие завтра. Так долго ждать? Нет, такого длительного ожидания Альбина просто не выдержит. Папе? Он будет только вечером. Все, решено! Девочка помчалась к выходу из комнаты. Няня, няня, няня, где же ты? Альбина еще сама толком не понимала, что может сделать няня с этим мячом, но надо же с кем-то поделиться этим из ряда вон выходящим событием! В сад откуда-то прилетел мячик!
  
   В дверях Альбина врезалась в преподавательницу по географии. Её плотный комбинезон немного смягчил удар.
   - Милая, куда ты спешишь? - проворковала молодая женщина, наклоняясь к своей ученице. Сквозь прозрачный материал её шлема Альбина видела большие обеспокоенные глаза учительницы. И только девочка открыла рот, чтоб рассказать об удивительной находке, как преподавательница поднесла палец к её губам, но не коснулась их. Альбина замерла, сфокусировав взгляд на женской белой перчатке.
   - Тсс! Аля, пойдём-ка лучше заниматься, уже подошло время занятий. И никаких возражений.
   Альбина покорно вернулась в комнату и села за письменный стол, искоса взгляну в окно. Мячик - теперь она могла различить его с любого расстояния - всё также лежал в траве.
   На вопросы преподавательницы Альбина отвечала рассеянно.
   - С тобой все в порядке? - с тревогой спросила учительница. - Или тебе неинтересно?
   - Я это уже прочитала вчера... - пробубнила Альбина, снова взглянув в сторону окна. Она словно боялась, что мяч куда-то исчезнет. Но нет, он оставался на месте.
   Молодая учительница задумчиво полистала планшет. А Аля раздумывала, говорить кому-нибудь про мяч. Вдруг ей его отдадут? Это было бы так здорово! А если... нет? Альбина с досадой посмотрела в окно. Мячик, мячик ... словно привет из другого мира, того, который за забором...
  
   После занятий Альбина осталась в комнате одна. И сразу подбежала к окну. Вечерело. Забор отбрасывал огромные тени. В саду было сумрачно. Теперь, когда солнечный свет померк, Альбина с трудом разглядела мяч. Папа говорит, что там, за забором, только огромная пустошь. И ни души на сотни километров. Откуда же взялся тут этот мячик? Аля пристально смотрела на тёмный шар, спрятавшийся в траве. И чем больше смотрела, тем больше ей хотелось верить, что мяч попал в её сад самым волшебным образом. И тем жальче ей было кому-то рассказывать о своей нечаянной находке. Ах, как бы забрать его оттуда! Вот если бы выйти в сад! Но папа непреклонен, и ни разу, не разрешил выйти на улицу! Он говорит, что это будет для неё очень опасно. Ну, а если на пять минут? Вот так, она выскочит в сад и быстренько заберёт этот волшебный мячик? Не умрёт же она за пять минут, в самом деле! За пять минут ничего не может случиться! Но как ей выбраться в сад?.. Толстая герметичная дверь на выходе из её части дома перекрывала путь. Альбина видела, что учителя и няня, и папа используют для прохода специальные карточки. Поднесешь карточку к устройству, дверь откроется. Но у Али-то такой карты нет...
   Альбина задумалась. И не сразу заметила тень, мелькнувшую на противоположной от окна стене. А когда заметила, застыла, не дыша. По стенке на верёвке спускался... мальчик!
  
   Он заметил её, как только спрыгнул в траву. И на мгновение застыл на месте. Потом нерешительно двинулся к окну. Видя, что девочка не двигается, он подошёл ближе. И зацепил ногой мяч.
   Мальчик что-то воскликнул, нагнулся за мячиком и напряженно замер, оглянувшись на Алю.
   Она, не мигая, разглядывала своего гостя. Он был почти Алиного роста, смуглый, темноволосый. Мальчишка махнул ей рукой, то ли прощаясь, то ли приветствуя, и поднял из травы мячик.
   Страх, удивление, любопытство, разочарование от того, что кто-то забирает мяч - все чувства разом обрушились на Алю.
   Мальчик сказал что-то ещё. Но Альбина совсем не слышала его. Он тронул рукой свои уши и потом указал на неё. Девочка замотала головой. Во взгляде мальчика скользнуло непонимание. Он стукнул ладонью по стеклу, снова указал на свои уши и потом на Алю. Она развела руками. Тут мальчишка хлопнул себя по лбу. Порылся в задних карманах джинсов, вытащил телефон и что-то быстро набрал на клавиатуре. И повернул к Альбине светящийся экран.
   "Привет. Ты совсем ничего не слышишь?"
   Аля открыла рот, чтобы ответить, но опомнилась. Стекло же, как теперь выяснилось, не пропускает ни звука! Она подбежала к столу, схватила планшет и написала на экране ответ.
   "Привет, через стекло совсем не слышно" - вернувшись, Аля показала сообщение.
   "А что ты тут делаешь?" - последовал ещё один вопрос.
   Аля чуть не поперхнулась. Это она-то что делает? Но написала ответ:
   "Я здесь живу"
   "А я не знал, я думал, здесь один дядька живет"
   "Дядька" - это мой папа" - Альбина хихикнула в кулачок.
   Мальчик, сконфузившись, шутливо прикрыл ладонью рот.
   "Это твой?" - Аля разочарованно смотрела на мячик в руках своего гостя. Мальчишка объяснил, что мяч случайно залетел за забор во время игры.
   "А где ты живёшь?" - про себя удивляясь, спросила Альбина. Наверное, папа не просто не знает, что тут рядом кто-то поселился.
   Мальчик ответил, что совсем недалеко, в деревне.
   "Пойдем с нами играть?" - предложил он, и в его глазах блеснуло озорство.
   "Я не могу, - горько прошептала Альбина и задержала взгляд на мячике. - Я не гуляю".
   "И ты сидишь дома целый день?" - на лице мальчика читалось искренне удивление.
   Девочка согласно качнула головой.
   "Жалко. А завтра?"
   Аля снова грустно взглянула на мяч. Как никогда ей захотелось выбраться наружу и поиграть...
   "Я вообще никогда не гуляю. Мне папа не разрешает"
   Мальчик непонимающе уставился на сообщение, потом написал своё:
   "Как это не гуляешь? Никогда? А как ты живёшь?"
   "Так и живу. Дома. Учусь, смотрю кино, читаю книги" - Аля поникла. Не рассказывать же ему, что у неё, как говорит папа, редкое заболевание, и ей совсем-совсем нельзя на улицу. Иначе... Папа всегда с тяжёлым вздохом предупреждал, что иначе будет только хуже. Насколько и что будет хуже, Аля не знала. Поэтому ей иногда казалось, что папа преувеличивает, просто он чересчур беспокоится за неё. И неудержимо мечтала выйти хотя бы в сад.
   Мальчик постучал в окно, и его движение вывело Альбину из задумчивости.
   "И мечтаю" - добавила она.
   "О чем?"
   "Найти такое лекарство, чтоб ни одна болезнь не мешала жить"
   Во взгляде мальчика читалось удивление.
   "А ты о чём-нибудь мечтаешь?" - Альбина не дождалась от него ответа и продолжила их письменный диалог.
   Мальчишка уклончиво пожал плечами.
   "Да как-то нет особенных мечтаний" - написал он. - "Значит, ты не можешь выходить... Стой, так ты и в мячик тут никогда не играла?"
   "Нет" - Альбина опустила голову. Как будто ей было стыдно.
   "И в этом саду не была?"
   "Нет. Расскажи, как там сейчас"
   Альбина взглянула на мальчика глазами, полными слёз.
   Мальчишка смутился. Потом стал набирать текст. Альбина жадно прочитала его, воображая, додумывая шелест трав, запах сада, свист птиц и... чужую игру в мяч. Ведь мальчишку ждали друзья.
   "Тебе, наверно, надо идти?" - грустно взглянула она на своего гостя.
   "Не надо. Подождут" - уверенно написал мальчик.
   Альбина благодарно взглянула на него.
   "Я еще тебе расскажу, вчера мы поймали большую стрекозу. Я её в руки взял. Она такая немного жёсткая и царапучая"
   - Царапучая? - рассмеялась Альбина.
   "Её лапки царапаются немного. Крыльями она так быстро-быстро машет. А глаза! Ты бы видела её глаза! Зелёные, и такие огромные, такие бездонные, такая в них даль, что, наверно, там не один наш мир поместится, а много-много миров!"
   Аля восхищенно смотрела на него. Вот бы тоже когда-нибудь поймать стрекозу! И посмотреть ей в глаза!
   "А хочешь, я тебе завтра её принесу?"
   Конечно, конечно, Альбина очень хотела этого!
   Где-то в коридоре послышался звук открываемой двери. Это папа, наверно, идёт. Он заходит к Але каждый вечер. Девочка быстро написала, что говорить больше не может.
   "Меня Андрей зовут, - на прощанье написал мальчик. - А мячик я заберу завтра". Он наклонился и положил в траву мяч.
  
   Альбина дёрнула шнурок. Занавески закрыли окна. Девочка едва успела спрятать за спину планшет, как открылась дверь в её комнату. Папа... Вот он идёт, седой, серьёзный, усталый. Але почему-то всегда было его очень жаль. Он много работает, большой учёный, и его все слушаются. Когда-то папа рассказал ей, что он изучает жизнь, и что она всегда загадочна.
   - Здравствуй, Альбиночка!
   Аля послушно двинулась ему навстречу. Он стал спрашивать её о прошедшем дне, об успехах на уроках, о том, что нового узнала она сегодня.
   "Я узнала, что там, за забором, кто-то поселился!" - Але хотелось крикнуть это в самую первую очередь. Но она терпеливо отвечала на папины вопросы.
   - А, правда, что за забором кто-то живёт? - девочка, наконец, не выдержала.
   Отец чуть не подскочил на месте, услышав, чем интересуется Аля. На мгновение в световых бликах на его прозрачном шлеме Альбина увидела саму себя: бледное лицо в обрамлении белых волос, большие глаза, в которых смешались радость и ожидание.
   - Конечно, нет!
   Ну, так и есть, он просто не знает, что у них теперь появились соседи.
   - А мне кажется, есть... - загадочно улыбаясь, начала свою речь Альбина. Ей не терпелось поделиться новостью!
   - Аля, мы живём в совершенно диком месте. Пустынное поле до горизонта, - устало перебил её отец.
   - А можно мне как-нибудь выйти посмотреть? Хоть на пять минут? - Аля с мольбой смотрела на папу.
   - Нет, - вздохнул отец. И это было ожидаемо. Всегда, как только она заводила разговор о выходе за пределы своих комнат, папа тяжело вздыхал, прятал глаза и говорил ей "нет".
   - Ну, па-апа...- заныла Альбина. Сегодня ей больше, чем в прежние дни хотелось, чтобы отцовский ответ был другим.
   - Альбина, прекрати, - отец попытался сделать строгий вид, - ты большая девочка, не плачь.
   Больша-а-ая девочка... Альбина всхлипнула. Ей всего-то двенадцать лет.
   - Ну хоть разо-ок-то, ну хоть разо-о-очек! - заплакав, она потянулась к папе.
   - Алечка, девочка, ну, не могу я тебя отпустить. Сколько раз я тебе объяснял, что это может кончиться очень плохо для тебя, - он неловко обнял её за плечи.
   - Я же могу надеть комбинезо-о-он... - ревела Аля. - Я же могу выйти, как ты... - она с ожиданием смотрела на отца.
   - Когда-нибудь, когда ты подрастёшь, возможно, у нас получится выпустить тебя на улицу так, чтобы это было для тебя безопасно.
   Когда-нибудь... может быть... Волна отчаяния накатила на девочку. Ну почему не сейчас? Ну как же так? Ведь там стрекозы! И птицы! И мячик!
   - Нет, нет, нет! Не хочу так жить! Не хочу! - она затопала ногами и бросилась мимо отца в свою спальню.
   За девочкой устремилась няня. Она попыталась успокоить Алю, но та сильно оттолкнула её. Няня сильно ударилась о стол.
   - Аля, что ты делаешь?! - вмешался отец.
   - Все хорошо, комбинезон цел, - ответила женщина, проведя руками по своему одеянию, и участливо взглянула на девочку. Аля сквозь слёзы посмотрела на обоих.
   - Ненавижу вас! Ненавижу! - Альбина быстро вскочила с кровати и побежала в столовую. И опрокинула там первое, что попало под руку - свой обеденный стол, стулья и кое-какую столовую утварь.
   Ничего не разбилось. И Аля обессиленно затихла в углу.
   - Альбиночка, - она услышала мягкий папин голос. - Ну, не будь плаксой, успокойся, мы что-нибудь когда-нибудь придумаем. Придумаем, придумаем, придумаем, - он присел рядом на корточки и обнял Алю, и, словно баюкая, повторял и повторял это обнадёживающее слово.
  
   Утром Альбину мучила совесть. Девочка даже боялась посмотреть няне в глаза. Как стыдно за свой поступок! Аля молча сидела за столом. Её завтрак, как обычно, состоял из пюре со сладковатым вкусом. Няня всегда говорила, что это фрукты. И они очень полезны детям. "Особенно таким слабеньким, как ты", - с жалостью добавляла она.
   Альбина рассматривала женщину. Сквозь прозрачный шлем были видны её тёмные волосы с несколькими седыми прядями. Няня поправляла на стульях чехлы, и время от времени бросала на Алю добрый взгляд.
   Закончив завтракать, Аля встала из-за стола и подошла к няне. Та, отвернувшись, заканчивала надевать чехол.
   - Прости меня, пожалуйста, - девочка понуро опустила голову. - Что толкнула тебя. Прости.
   Она порывисто обняла свою няню. И тут Алина рука случайно попала в не застёгнутый карман женского комбинезона. А там - Альбина легонько коснулась одним пальцем - лежала электронная карточка для выхода. Аля резко отдёрнула руку.
   - Ничего, ничего, Алечка, - расчувствовалась женщина. - Всё бывает, ничего. Я не сержусь.
   Она обернулась и ласково погладила девочку по голове. - Иди, занимайся, сейчас придёт учитель.
   Аля кивнула и побежала в комнату, сжимая в складках платья пропуск в мир шелестов трав, шорохов листьев, посвистов птиц и полетов больших стрекоз.
  
   - Я поймал стрекозу! - Андрей кричал ей через стекло и показывал набранное на экране телефона сообщение. Он пробрался в сад тем же путём, что и вчера. И ему даже пришлось прятаться за деревом, ожидая, пока у Альбины закончатся занятия.
   Аля радостно захлопала в ладоши.
   "Покажи"
   Андрей достал из кармана небольшую коробочку и немного приоткрыл её. Альбина приникла к стеклу. Да, там, в сумраке коробки она видела головку стрекозы. Ой, надо поскорее выбежать на улицу!
   "А я попробую выйти"
   "Да? Как? Тебе разрешили?"
   Альбина показала карточку, потом уверенно махнула рукой. Мол, разберёмся потом. А сейчас она только сбегает посмотреть, чем занята няня.
   Девочка, тихонько ступая, пробралась к столовой. Няня принимала по вакуумному лифту контейнеры с обедом. Ага, занята...
   Аля вернулась к окну.
   "Всё, выбегаю, пока няня не видит. Но я совсем на чуть-чуть"
   "Подожди. Я подбегу к вашим воротам" - ответил ей Андрей. И он резво побежал к забору, проворно полез по веревке и... раз - и спрыгнул с широкой кирпичной стены на другую сторону.
   Альбина проследила за ним, нетерпеливо постукивая карточкой. А потом торопливо направилась к выходу.
  
   И двери открылись ей навстречу. И Аля бежала, не чуя своих ног, словно летела на крыльях, словно боялась, что сейчас, когда она так близко от своей мечты, кто-то преградит ей путь. Уже сзади слышался нарастающий гул. Догонят? Догонят? Сердце стучало бешено и громко. У Али заложило уши. И ей казалось, что она ничего больше не слышит, кроме собственного сердцебиения. Альбина прибавила скорости. Тяжело дыша, она выпрыгнула из последнего дверного проёма на солнечный свет. Он ослепил её. Не разбирая дороги, Аля летела прямо. Впереди она смутно различала ворота. Туда, туда... Уличный воздух обжёг ей губы. Альбина хотела побольше вздохнуть, но теперь зажгло и в горле, и в груди, ещё, ещё сильнее... Мир кружился перед глазами, звенело в ушах... Но зато Аля ощущала небывалую лёгкость во всём теле. Она отталкивалась от земли и, казалось, взлетала над ней. А потом ещё раз отталкивалась и - взлетала... Аля терялась в этом круговороте толчков и взлетов, её глаза закрывались сами собой, она прыгала как мячик, в который играют. А может быть, в неё тоже играют? Нет, нет... Она просто летит... Как вольная стрекоза. Раз - прыжок. Два - прыжок, и - Аля перепрыгнула ворота.
   - Ого! - вскрикнул кто-то рядом. - Ты так запросто смогла перепрыгнуть?!
   Альбина разлепила ресницы. Да? Странно? Перепрыгнуть ворота?
   Голова кружилась, перед глазами всё плыло, всё качалось, и деревья, и забор, и Андрей... Он схватил её за руку. Это как будто зафиксировало Алю.
   - Что с тобой? - он смотрел на её руки, покрывающиеся красными пузырящимися пятнами.
   - Мне не больно. Немножко щиплет... - заплетающимся языком произнесла она, прислоняясь к древесному стволу. "А, так вот он какой, твёрдый, шероховатый..." - мелькнула в голове мысль и тут же пропала. Её поглотил нарастающий шум. И все кругом пропадало в этом шуме, звоне, гоготе. Нет-нет, она еще в мячик не поиграла! И стрекозу не увидела!
   - Стрекоза... - прошептала Альбина, еле дыша (как всё жжёт внутри!) и ощущая во всем теле невероятную слабость.
   Андрей открыл коробочку, и там ярко вспыхнула зелёным волшебным сиянием тельце стрекозы, заблестели её крылышки и на Альбину взглянули два огромных зеленоватых бездонных глаза -
   бесконечный мир, которого Аля не знала. Девочка бессильно откинула голову. Совсем слабо под своей ладонью она ощутила упругую поверхность мяча, мягкую шелковистость травы, жёсткую спинку стрекозы... Все звуки и ощущения вдруг закрутились, завертелись, слились воедино и... погасли.
  
   - Аль-Би-На, - кто-то по слогам произнёс её имя.
   Але захотелось повернуть голову на зов. Но тело не отозвалось на её желания. Туман, странного зеленоватого цвета, застилал глаза. Чудилось, будто бы уже опустились сумерки и спрятали солнце. Пахло холодной свежестью. Вдалеке Але слышался негромкий однотонный шум. "Ветер, что ли? Меня так и оставили под деревом?" - подумала Альбина.
   - Знаешь, почему я так назвал Алю? Альтернативная биохимия. Слышал ли ты что-нибудь о ней? - Аля узнала голос отца.
   - Ммм... нет... - задумчиво ответил более звонкий голос.
   - Ну, а биологию вы в школе уже проходили?
   - Да.
   - Ага... значит, ты знаешь, что все живое на нашей планете имеет одну основу?
   - Э-э... воду?
   - Это верно. Но если посмотреть глубже, то всё живое на нашей планете состоит из одних и тех же элементов. И происходят во всём живом сходные биохимические процессы. Ты знаешь, что такое химический элемент?
   - А Аля тут при чём?
   - Аля...- отцовский голос дрогнул. - А у Али другие процессы. Она немножко отличается от нас. Ей нужно другое атмосферное давление, не земное, при нашем она кажется себе очень лёгкой. Ей вредна земная радиация, она жила в особом стерильном мире. Я старался приблизить её условия к земным. Постепенно она бы адаптировалась к давлению, но всё остальное... ужасно губило её...
   Тут прозвучал тяжёлый вздох.
   - Я разрабатывал различные средства, чтобы Аля смогла себя чувствовать здесь так же, как мы... Можешь называть их лекарствами, если хочешь...
   - А я могу вам в этом помочь?
   -Хм... - отцовский голос запнулся. - Думаю, тебе ещё надо много учиться для этого.
   - Я научусь, - уверенно произнес его собеседник. - Я теперь понял, нет, я и раньше понимал, но по-другому, почему Аля мечтала сделать лёгкой жизнь для всех больных...
   - Аля умная девочка, я думаю, она бы что-нибудь придумала, - чувствовалось, что папа улыбается.
   Альбина тоже про себя улыбнулась. Конечно, она придумает. И провалилась в мутное зеленоватое забытьё.
  
   - А я тебе говорила, что это ни чем хорошим не кончится, - где-то в перламутрово-зелёном тумане, в котором словно сплелось всё сияние утренней травы и крыльев стрекоз, прозвучал знакомый женский голос.
   - Ещё ничего не кончилось, - уверенно произнёс в ответ мужской. Аля догадалась, что это был отец.
   - Нельзя, нельзя так было поступать с ней! Нельзя было её держать взаперти! - с явным укором прозвучали слова женщины. - Ах, бедная моя девочка! - вздохнула она.
   Тут же послышался ещё один тяжёлый шумный вздох.
   - Ну, а как мне прикажешь действовать? Показать её всем? Чтоб они, как коршуны, сюда слетелись? Замучили бы её экспериментами? - мужской голос был полон и строгости, и горечи. - Я не мог оставить её умирать тогда. И всем этим гиенам науки я её тоже отдавать не хотел. Да если бы они узнали, что там, на месте крушения, в теле той женщины остался нерождённый, но живой ребёнок, они бы не позволили ей выжить! Ну что, разве я не прав?
   - Прав, поэтому вся наша лаборатория поддержала тебя.
   - Ты помнишь тот вечер, когда нас вызвали?
   - Конечно, -твёрдо ответила женщина. - Мы были первыми, кто зашёл на корабль. Я помню, как бешено мы мчались назад и везли тела пришельцев. Особенно тебя волновала женщина. А ты ведь никому не сказал, что она была беременна. Но я догадалась. И боялась поверить догадке. И боялась, что ты решишь их спасти. Хотя бы одного из них.
   - Я не мог этого не сделать.
   - Как учёный или как человек?
   - И то, и другое. Но ты и остальные сотрудники согласились с моим выбором.
   - Я всегда поддержу тебя, - ласково ответила женщина.
   - Вот и не укоряй меня в том, что я держу её взаперти. Ты же видишь, все мои силы уходят на то, чтобы найти приемлемый препарат для адаптации её организма, не разрушая его, не создавая зависимости, - послышался вздох. - Знаешь, я ведь не жалею о своем выборе...
   - Главное, чтобы она потом не пожалела.
   В ответ промолчали. И эта тишина показалась Але нерадостной.
   - Ей пора рассказать всю правду. И сделать свободной.
   -Да тот препарат, который у меня есть сейчас не сделает её свободнее, она станет его заложником. И, увы, ненадолго! - загорячился отец.
   - Но ты должен ей обо всём рассказать. И сейчас, как и тогда, у тебя нет иного выбора. И я думаю, что сейчас, как и тогда, ты не пожалеешь.
   Але захотелось открыть глаза, выбраться из этого странного тумана, и сказать, что она и так всё знает теперь, но тут все звуки стали отдаляться, глохнуть, распадаясь где-то вдали на отдельные звенящие мелкие частицы, похожие на крупицы стекла, и скоро растаяли совсем.
  
   - Ты? - удивилась девочка, распахнув ресницы и увидев прямо перед собой Андрея в привычном для неё прозрачном шлеме.
   - Я, - загадочно кивнул он и улыбнулся. - Как я рад, что тебе лучше!
   Альбина приподняла голову. Ой, ей и вправду лучше! Она теперь может шевелиться! И никого тумана перед глазами. Девочка скорей попыталась сесть.
   - Ты поаккуратней, - предостерег мальчик. - Ты долго болела. Почти месяц. А я каждый день хожу тебя навещать.
   Альбина слушала и не верила своим ушам. Ходит навещать? Как же так?
   - Я сказал твоему отцу, что я не могу оставаться в стороне, и он просто обязан пустить меня к тебе. И тогда его помощница тут же вступилась...
   - Это няня, - слабо улыбнулась Альбина.
   - Ну да, так вот, она сказала, что тебе это пойдёт на пользу. Она много чего говорила, и твой папа согласился, - пожал плечами Андрей.
   - А ты не знаешь, он не сердится, что я взяла нянин пропуск? - прошептала Аля. - И няня не сердится?
   - Нет, - махнул рукой мальчик. - Мы все очень переживали за тебя. Я сейчас их позову.
   - Подожди, - Альбина схватила его за руку.
   Андрей задержался и вопросительно посмотрел на девочку.
   - А... это правда, что я тут слышала? - Альбина нетерпеливо заерзала на кровати. - Про какую-то биохимию и тому подобное...
   - Тебе лучше с папой об этом поговорить. Но тебе больше не будут запрещать гулять. И у меня есть стрекоза. Я каждый день ловлю её, надеясь, что ты проснёшься. И твой мяч лежит в саду.
   - Мой мяч? - Аля непонимающе сдвинула брови.
   - Я его тебе дарю.
  
   - Значит, я не такая, как все? - спросила Альбина, выслушав папин рассказ и закончив обед.
   Уже прошло полторы недели с того момента, как она пришла в себя. Первые дни ей еще не разрешали вставать, и Аля провела их в постели, много размышляя над услышанным в те краткие минуты, когда ей удавалось вынырнуть из сонного серебристо-зеленого тумана. От новостей голова шла кругом. Правда превзошла все Алины фантазии. Теперь нужно было научиться принимать её, привыкнуть к ней, сжиться с нею.
   Потом Але разрешили вставать, да она и сама чувствовала, что силы прибавлялись не по дням, а по часам. Ей продолжали вводить лекарства. Няня просто смачивала какой-то жидкостью её запястье, и эта жидкость легко впитывалась. А ещё Альбине надо было много кушать. Няня постоянно подсовывала ей витаминные смеси и коктейли. И вот теперь папа сказал, что Аля поправилась.
   - И да, и нет, - выдохнул отец, нервно потирая густые брови. И девочка заметила, что у него слегка дрожат руки.
   - И ты мне как бы папа и как бы нет?..- растерянно прошептала она. В столовой было так тихо, что шепот казался громким.
   Он неуверенно кивнул головой и пристально взглянул на девочку.
   - А их я никогда увидеть не смогу? Даже на картинке?
   Яркое солнце, выглянув из-за облаков, начертило на столе и на полу, прямые тени от оконных рам.
   - Увы, твоих биологических родителей невозможно увидеть даже на картинке.
   - А какие они были? - Аля пытливо посмотрела на отца.
   - Они были сильными. Как ты. И думаю, они были бы очень рады знать, что ты выжила, - он встал и, подойдя к Альбине, положил руки ей на плечи и легонько сжал их.
   - А там, откуда они родом, нет солнца?
   - Оно там очень тусклое.
   - А зачем они прилетели сюда?
   - Мы не знаем их цели. Но версия, по-моему, одна, они прилетели, чтобы изучить новую планету. Теперь эта информация засекречена. Если бы я знал что-то большее, я бы рассказал.
   Аля отодвинула чайную чашку и вышла из-за стола. На стуле, позади неё, лежал новенький тёмно-зелёный костюмчик - её новая одежда. Для прогулки.
   - Какой красивый, - Альбина погладила рукой его упругую поверхность. - Теперь я могу гулять в нём?
   - Да, - согласился папа, - но недолго, это экспериментальный образец. Его надо дорабатывать.
   Альбина медленно убрала руку от комбинезона.
   - Алечка, я виноват, ты уж прости меня. И ты должна знать, ты обязательно будешь ходить без него. Но пока - в нём, минут двадцать, и, умоляю, не выходи за пределы сада.
   - И ты меня прости. Я больше никогда так не буду, никогда, никогда, - Альбина повернулась и крепко обняла отца. - А, знаешь, я не жалею, - она подняла голову и многозначительно посмотрела ему в глаза.
   - Я буду счастлив, если ты это повторишь, став взрослой,- он нежно погладил её по голове.
   - Пошли гулять! - в тишине комнаты звонко прозвучал озорной голос.
   Альбина и отец обернулись. Андрей, облаченный в защитный костюм, входил в столовую.
   -Я пойду? - Аля обратилась к отцу и слегка запнулась на вопросе. Это было так непривычно - отправиться гулять!
   В саду её снова оглушили уличные звуки. И свист птиц, и шелест листвы, и шорох ног, ступавших по песочной дорожке... Как ново, как радостно было слышать их! Солнечные блики заплясали перед глазами, многократно отразились в небольших лужицах и трепещущих, мокрых от недавнего дождя листьях.
   - А я теперь хожу на биохимкружок при университете, - доложил ей Андрей, как только они зашли вглубь сада. Он наклонился и поднял небольшую картонную коробочку, припрятанную под деревом. Аля с улыбкой рассматривала его. Для прогулки он переоделся в свою привычную одежду - шорты и футболку. А ведь как-то её друг посмуглел, вырос, пока она болела.
   - Открываю? - он чуть-чуть сдвинул крышку коробочки.
   - Подожди, дай еще раз посмотреть, - Альбина с любопытством заглядывала туда.
   Большая стрекоза не двигалась.
   - Спит? - прошептала Аля.
   Андрей пожал плечами и раскрыл коробку шире. Стрекоза встрепенулась, сверкнули её узорчатые крылышки, она задвигала лапками, словно разворачиваясь для более удобного маневра. Аля наклонилась почти впритык к коробке и ...словно окунулась в нездешнее зелёное переливчатое сияние огромных стрекозиных глаз.
   - Ух ты! Вот так глазищи! - отпрянув, воскликнула Альбина.
   Стрекоза, блеснув на солнце, мгновенно вылетела из коробочки. Ребята увлечённо проследили за её затейливым полётом.
   - Да эти глаза больше, чем Вселенная! - рассмеялась Аля.
   - А я что говорил!
   Девочка задумчиво посмотрела в небо. Возможно, где-то там есть еще неизвестная планета с тусклым солнцем, и, может быть, Аля когда-нибудь доберется в те далёкие космические края, но сначала ей нужно научиться жить здесь, на Земле. Альбина огляделась. Она была уверена, что пройдёт совсем немного времени, и ей можно будет снять комбинезон и коснуться незащищённой рукой всего этого прекрасного земного мира.
  
  
  

Радионова Виктория

Пионерская правда

(Третье место - Номинация Новелла)

  
   Информационное табло на стене столовой спокойным зеленым светом напоминало: "Когда я ем, я глух и нем!". Молчаливую тишину нарушали лишь звуки трех десятков ложек, скребущих в мисках.
   За центральным столом сидела Алиса, спину держала прямо, плечами тянулась к полу, теменем к потолку, локти ни в коем случае не на столе. Ела не спеша, без пауз размеренно подносила ложку ко рту, глотала. Да, именно, брала себя в руки и глотала, и зачерпывала новую порцию питательной мерзости. Контролировала мимику, не показывала отвращения к пище.
   - Представьте, что это пудинг, - уговаривала она тридцать детей, когда несколько недель назад они ревели от голода и отказывались даже пробовать это месиво.
   - Знакомьтесь! Пудинг, это Алиса. Алиса, это Пудинг. Унесите пудинг!
   Старина Кэрролл всегда приходил на выручку: фразы сами собой всплывали в памяти, появлялись, словно ключ на стеклянном столике, отпирающий потайную дверцу даже в самой безвыходной ситуации.
   "Мало кто находит выход, некоторые не видят его, даже если найдут, а многие даже не ищут".
   Книгу подарил отец в день Алисиного десятилетия, настоящую, бумажную.
   - Да ты рехнулся! - ахнула мать. - Такие деньжища на ребенка!
   - У ребенка должна быть своя книга.
   Каждую строчку Алиса знала наизусть, но детям не рассказывала по памяти, а именно читала: за столом, перед сном, когда плакали, боялись, задавали слишком много вопросов, и снова за столом... Постепенно необходимость в этом отпала. Привыкли. Человек ко всему привыкает, а у детей это происходит гораздо быстрее. Теперь доедают до конца, без разговоров.
   "...Это смешно: Пудинг говорит, а ты молчишь!"
   Держать осанку страшно неудобно, хотелось расслабить мышцы спины, облокотиться на стол, подпереть голову, согнуть ложку, отшвырнуть миску... Но внимательные глазенки то с одной, то с другой стороны зала все подмечали: не дай бог ложка брякнет громче обычного или что-то упадет, прольется, просыплется.
   "Так наполним бокалы и выпьем скорей.
   Разбросаем по скатерти мух и ежей.
   В кофе кошку кладите, а в чай - комара.
   Трижды тридцать Алисе ура!"
   Ну уж нет, такого она не допустит, тем более сегодня, когда в коем-то веке дисциплина была на высоте: никто не болтался без дела, не занимался ерундой, не оказался предоставлен сам себе. За весь день Алиса ни разу не услышала эти осточертевшие: "а где они?", "а когда вернутся?". Она сверялась с распорядком и не без удовлетворения отмечала: подъем, приемы пищи, обучение, общественно-полезный труд, подвижные и развивающие игры - все в соответствии с режимом, и ужин укладывался в отведенное время.
   Это радовало. Затеплилась надежда: если так пойдёт, она, пожалуй, сможет контролировать ситуацию, и, быть может, они все же дотянут до прихода помощи.
   Тут же одернула себя: делать такие выводы рано! Можно переоценить силы и потерять все, что достигнуто. А на это у неё не было никакого права, ни на ошибки, ни на беспечные надежды. Права не имеет! На ней ответственность за все: и за детей, и за миссию.
   Эта мысль с ней постоянно - гвоздь, вбитый в мозг. Если в потоке нескончаемых дел удавалось отвлечься на что-то сиюминутное, тут же возникало беспокойство, ощущение потери. А потом вспыхивало ослепительно-белым: самое важное упущено и ничего уже не поправить.
   Вот и сейчас бросило в жар, а пальцы заледенели, чуть не выронили ложку. Клейкое месиво из белков, жиров и витаминов, кое-как отправленное в желудок, подступило обратно к горлу.
  
   Первый приступ был еще на "Пионере", когда узнала, что из криосна вышел только детский отсек, и теперь она, восемнадцатилетняя сопроводительница, - единственный взрослый человек среди трех десятков несовершеннолетних. Тогда Алису рвало нещадно. Она задыхалась, но не могла остановить судорожные сокращения пустого желудка. Чувствуя, что теряет сознание, зубами впилась в ладонь. Великая вещь - боль! Спасает, толкает обратно к жизни. Рвота прекратилась, но мысль, что все теперь зависит только от нее, с тех пор - вбитый гвоздь...
   Первой была Лора, мать Софьи и Тима, миловидных рыженьких близнецов. Медноволосая красавица, высокая, пышногрудая, всегда глядела на Алису с долей брезгливого сочувствия.
   - Бедная девочка! - роняла невзначай, болтая с подругами в зоне отдыха. - Такие мелкие черты лица... Все время перед глазами, а запомнить ее не могу.
   "Вот если бы лепестки у нее побольше завивались, тогда она была бы очень мила".
   Негромко посмеивалась, прикрывая лицо ладонью. Сквозь разведенные длинные пальцы следила за реакцией Алисы.
   Алиса бесилась, но ничем себя не выдавала. Плевать она хотела на эту силиконовую стерву, у нее других забот по горло. Черты мелкие, зато свои, и похожа она на отца, которого любила, а не на донора спермы.
   Лора убеждалась: задело, а виду не подает, мелкая сучка, характер, однако. Продолжала:
   - Я даже решила для себя, если не могу кого-то узнать в лицо - это точно Алиса.
   И смех, грудной, уверенный. Мужчины оборачивались, чтобы улыбнуться в ответ. Она игриво махала рукой, мол, не глядите на меня, смущаюсь, и ни черта не смущалась. С такими ровными жемчужно-белыми зубами нечего стесняться, с ними только и делать, что насмехаться и хохотать. Им и теперь ничего не сделалось - безупречная улыбка мертвеца, оскал черепа... как и грудным имплантам.
   В тот момент Алиса глядела в кабину и не могла понять, что это там внутри, совершенно невозможное, невероятное, недопустимое, но и оторваться от этого кошмара она тоже не могла.
   "Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно..."
   Кружева... кружева останков полуразложившейся плоти... Отпрянула, будто в нее кипятком плеснули, а рядом еще и еще...
   Эд и Аки, родители непоседы Пита, всегда вместе, словно те милые птички, которые не живут друг без друга. "Только смерть разлучит..."
   Филипп и Жанна. Он был красив, как древний африканский бог, она маленькая, полненькая, подвижная, вертела им, как хотела, и своими отпрысками. Все трое - копия мамаши. Кто теперь их утихомирит, они же никого не слушаются, кроме своей чертовой матери...
   Всезнайка Фибби, мать плаксы Дороти. Да как она вообще посмела умереть, она же куратор?! Это она знала, что и когда делать, давала распоряжения и вечно была недовольна. Алиса ее ненавидела, мысленно посылала начальницу во все возможные места, но никогда... Никогда не пожелала бы такого.
   В родительском отсеке живых не было. Рядом бездетные. Всего несколько: одиночки или однополые пары. Никто про них теперь и не вспомнит.
   Алиса металась в поисках хоть одного живого. Длинный узкий проход, туннель без поворотов, по обе стороны - ряды капсул. Холод металла, холод приглушенного освещения. Полумрак снаружи, и мрак внутри. Везде, повсюду гробы, каждая капсула - саркофаг.
   Она так и не понимала, что произошло с ними, с ней...
   "То ли колодец слишком глубок, то ли падала она слишком медленно..."
   Алиса и сейчас помнила это ощущение падения в бездну: как ноги, ставшие чужими, непослушными, подгибались, заплетались, спотыкались, отказывались нести трясущееся в нервной лихорадке тело, роняя его на пол или швыряя от стены к стене; руки дрожали, а голова... Казалось, не было головы. Да где же она? Куда подевалась?
   "Кому нужна голова без плеч?"
   Никому не нужна. Она лопнула от боли, раскололась, когда "гвоздь вбивали".
   Пальцы сами вцепились в волосы и тянули, тянули... Наверное, хотели выдернуть...
   Волосы?
   Какие волосы? При чем тут вообще волосы? Разве у нее тогда были волосы? У нее головы-то не было!
   А что тогда?
   Гвоздь! Нужно выдернуть гвоздь. Он так и остался там...
   Светлые волосинки намотались на пальцы, свисали...
   Опомнилась в детском отсеке. Закрыла двери, привалилась спиной - единственная опора, ног-то она не чувствовала. Алиса не знала, сколько времени стояла так, прильнув к металлу. Ей необходим был контакт с окружающим, хоть какой-то внешний раздражитель, чтобы ощутить что-то кроме дрожи, спазмов и судорог. Нужно выползти из скорлупы-раковины, куда пробрался свирепый хищник и жрет ее прямо там, внутри ее собственной плоти, рвет в клочья, терзает, вонзает клыки, когти, клешни, жало... Имя ему паника. Надо выбраться, вывернуться, вырваться...
  
   Она не сказала им.
   Но как? Как не сказать детям о смерти самых близких людей?
   Да так...
   Это кем надо быть?
   Сначала просто не могла говорить. Из раскрытого рта вырывались только всхлипы. Она захлебывалась рыданиями, выла, скулила по-животному бессмысленно и с ужасом наблюдала, как они, дети мертвецов, оживают, бьются в конвульсиях, корчатся и дергаются, словно отвратительные личинки. Родители выглядели куда приятнее - покой покойников.
   Что ей делать с ними - беспомощными, не способными позаботиться о себе?
   Ничего. Пока ничего. Все сделает автоматика.
   Спаситель?
   Определенно.
   Создатель?
   Нет, конечно. Воссоздатель.
   У автоматики паники не бывает, она не дышит часто, больше тратя кислород, чем снабжая им воспаленный мозг, не заламывает несуществующие руки, не зовет на помощь. Автоматика делает свое дело, выполняет то, для чего была создана, отлично справляется с миссией. Роботы помогут "личинкам" зацепиться за жизнь. Лекарственный коктейль в вены запустит кровообращение, стимулирует и напитает.
   Остановка сердца?
   Электрический разряд и гормоны.
   Не дышит самостоятельно?
   Искусственная вентиляция легких, снова гормоны. И витамины, всем витамины, а ей успокоительное. Она даже не почувствовала укол, тем более не поняла, когда машина успела замерить уровень адреналина в крови. Просто погудело где-то внизу, под ногами, которых она все еще не чувствовала.
   "Бедные мои ножки! И кто же теперь будет натягивать на вас чулки и обувать, дорогие вы мои?! Я буду слишком далеко, чтобы заботиться о вас".
   Лекарство растекалось теплом по телу, тепло переросло в жар, ей показалось, что она обмочилась.
   "Бедные ножки. Бедная Алиса!"
   Вздор. Этого не может быть. Она ничего не пила. Много лет...
   Не имеет значения?
   Даже если и так, какая разница. Она все равно скоро умрет. Она же взрослая, а живы только дети. Наверное, это вирус, который поражает только взрослые организмы, а может, ошибка в программе системы, или проклятье Божье? Господи! За что караешь?
   Чертова железяка, ты не понимаешь, что дозы не достаточно?!
  
   Она не сказала им и потом. Потом было не до этого.
   "Потеря головы - это очень серьезная потеря!"
   Как можно не сказать ребенку о смерти родителя?
   Есть вещи важнее смерти - спасение жизней. Нужно было срочно покидать корабль: низкая орбита, миссия перешла в стадию высадки, посадочные модули активировались, а дети трудно выходили из анабиоза. Физические показатели были ниже нормы, сознание пробуждалось медленно.
   Алиса плела им что-то малопонятное: что им разрешили высадиться первыми, что это здорово и интересно, настоящее приключение, веселая игра! Э-ге-гей! Она уговаривала, убеждала, упрашивала всех и каждого. Никто не слушал. Одни были подавлены, другие перевозбуждены, все рвались к родителям. А время летело, унося с собой последние шансы на спасение.
   "Если б ты не ссорилась с Временем, могла бы просить у него все, что хочешь".
   Она умоляла их успокоиться, послушать ее, мямлила что-то, бубнила под нос. А они носились, как угорелые, толкались и орали, ныли и плакали. Они были неуправляемы и невыносимы. Ей хотелось наорать на них, надавать им шлепков и затрещин, лишь бы они замолкли и остановились.
   Почему она не умирает, она же взрослая. Как ей жить с гвоздем в голове? Почему они все, беззаботные, умерли, а она должна жить? С гвоздем. Почему должна справляться с этим, наблюдая, как они медленно гибнут здесь, потому что просто не успели на высадку?
   Перепробовав все приемы воздействия, все способы и подходы, справиться с этим хаосом она так и не могла. В бессилии опустилась на пол, сжалась в комок, притянув колени к груди, обхватив голову руками.
   Кэрролл молчал, его абсурд не заходил так далеко.
   Вдруг шум голосов пронзил призывный клич:
   - Воспитанники!
   Все замерли, застигнутые врасплох звоном голоса. Алиса вскинулась: кто-то пришел на помощь. Но это, и все дальнейшие слова вылетали из ее рта.
   - Дети героев-первопроходцев! Ваши родители оставили уютную колыбель Земли и отправились открывать новые горизонты для всего человечества. Вы должны быть достойны своих предков!
   Из каких глубин памяти или темных уголков подсознания пришло к ней это? Неужели это тоже Кэрролл?
   "Думай о смысле, а слова придут сами".
   Разобраться она не успела, легкие сами набирали побольше воздуха, и вслух звучало именно так, как у нее в голове, в душе:
   - Нам оказано высокое доверие первыми ступить на планету. Взрослые останутся на орбите и будут наблюдать за нашими действиями. Докажем, что мы полезны в мире, который начнем строить сами! Первая задача - провести высадку самостоятельно!
   То, что было дальше, больше походило на эвакуацию при катастрофе, чем на штатную процедуру. Но все позади. Зачем вспоминать весь этот ужас, лишний раз провоцируя мышечный тремор? Тогда ей повезло. Ей вообще везло, и это удивляло. По идее, если принять во внимание степень ее невезучести, все должно было пойти иначе: могли заклиниться модули, сбиться навигационные настройки, или небо просто рухнуло бы вместе с ними на поверхность планеты. Но все прошло на удивление благополучно, и даже система жизнеобеспечения станции работала без сбоев.
   Алиса понятия не имела, как запустить дополнительные линии, обеспечивающие комфорт, но все самое необходимое для периода обживания и восстановления было предоставлено.
   Главная ее задача - дети.
   Когда программа распознания предрасположенностей определила ее педагогический потенциал, мать удивлялась:
   - И откуда в ней это? Никто из наших выше экспедиторов не определялся.
   - Бабка рассказывала, - припомнил отец, - что ее прабабушка педагогом была. Мы не верили: выдумывает старуха, цену себе набивает. А оно вон как проявилось. Генетика!
   Мать плакала и улыбалась, отец хмурился, но больше для вида:
   - Ты, Алиса, смотри там... Такая честь... Одна такая из всей семьи... В общем это... Как сказать-то... Не позорься, учись как следует. Оправдывай, так сказать, возложенное... Покажи там им всем, что и мы тут...
   И Алиса училась. Не потому что отец велел, ей самой нравилось. Лучшая на курсе, она успешно осваивала все учебные программы, отличалась энтузиазмом на практике. При отборе в миссию не возникло ни одного вопроса по ее кандидатуре - единодушное одобрение комиссии.
   Алиса ликовала: новая жизнь в новом мире, на другой планете, под новым солнцем, где все будет зависеть только от нее, от ее умений, стараний, работоспособности. Уж она добьется, она все выучила, прошла все тесты и практикумы, а главное, любит детей, любит свое дело, а значит, у нее все получится. Но никто не предупреждал, что однажды сопроводительница, останется с детьми один на один, без куратора, преподавателей, без родительского контроля. Никто не готовил к тому, что рабочий день будет длиться круглые сутки, все дни недели, до самой смерти, ее смерти, вряд ли все дети умрут раньше. В ее обязанности входило: "присмотр за подопечными и осуществление помощи старшему педагогическому персоналу". Теперь весь этот персонал - она, в одном лице, и старший, и младший, и мать, и отец, и кнут, и пряник...
   Должностные инструкции упоминали о "значительной роли всех и каждого в воспитании и формировании молодого поколения первых поселенцев колонии", но когда ей об этом думать, если она совершенно одна и не может не то что контролировать их поведение, а даже просто удержать всех в поле зрения. Прибыв на планету, они с трудом проходили акклиматизацию, отказывались принимать пищу, страдали бессонницей, устраивали истерики, были подавлены или агрессивны, представляя угрозу для себя и друг друга. А главное, напрочь игнорировали все ее слова и распоряжения.
   Перебрав все известные методики, она убедилась: выжить они смогут лишь при одной схеме, где она - единоличный авторитет, а они - коллектив с жесткой дисциплиной. Все внутри восставало против авторитарного метода: все эти приказы, выговоры, угрозы, система наказаний создадут кучу проблем на стадии становления личности, сформируют комплексы... Да что там, комплексы?! Комплексы комплексов, фобии, мании... Но беспрекословное подчинение сейчас было жизненно необходимо, а принуждение - единственно возможное средство для достижения  поставленной цели - дожить до прихода помощи.
   Это трудный выбор, но она единственная, признанная обществом дееспособной и осознающей свои действия. Погибшим обществом... Интересно, а они, тридцатилетние, сорокалетние, осознавали свои действия, когда сделали выбор в пользу смерти?
   Но сейчас некогда думать об этом, искать виноватых в том, кто завалил миссию, кто обрек на вымирание целое поколение колонии поселенцев, кто виноват в этом дерьме, которое ей приходится разгребать в одиночку.
   Нужно просто закончить ужин, только и всего. Порции рассчитаны индивидуально, с учетом физических особенностей и возрастных потребностей. Правильное питание - залог здоровья. Поколение должно вырасти сильным и жизнеспособным.
   Сколько сил и времени ушло на убеждения, что съедать надо все, до конца! Но лучшее воздействие - не нотации и приказы, а личный пример. Сейчас, как бы смешно это ни было, от нее требовалось хорошо кушать, и она собирает волю в кулак и направляет полную ложку в рот. Глотает. Проглотила.
   - Второе звено ужин закончило! - бойко доложила Мариана, девчушка лет двенадцати.
   Жан, командир отряда, старший из трех сыновей толстушки Жанны, взглядом указал на Дана, худенького мальчонку, самого младшего в звене, бледного, белобрысого, все еще размазывающего кашу по стенкам. Звеньевая выдернула миску из-под носа "опаздуна", отставила на середину стола.
   Командир покачал головой и вернул недоеденный ужин обратно.
   - Я больше не могу!
   - Через "не могу"! - напирала девчушка.
   Мальчишка обреченно опустил голову.
   - Уже все доели. Подводишь звено!
   Пауза затягивалась.
   - Ты должен! Посмотри на вожатую! Бери пример!
   Ложка заскребла по дну миски, собирая остатки.
   - Отряд ужин закончил! - бодро доложил Жан.
   - Вовремя! - улыбнулась Алиса. - Молодец, командир!
   Парнишка просиял.
   - Отлично, ребята! Дисциплина улучшилась, а значит, мы сможем больше!
  
   После отбоя Алиса составила план на следующий день, проверила параметры жизнеобеспечения комплекса. Все было в полном порядке, но что-то не давало расслабиться. Она попросила Систему проверить воспитанников.
   - Активность наблюдается в спальном блоке второго звена.
   - Включить звук.
   - Напоминаю, это будет нарушением прав ребенка на личное...
   - Отставить! Выполнять!
   - Выполняю.
   Щелчок, и стали слышны голоса:
   - Давайте окно на потолке зашторим.
   - Нет, не надо! Я на маму смотрю!
   - Да они там спят уже!
   - Нет, не спят! Я не сплю, и она не спит.
   - Ерунду не городи! У них знаешь сколько дел! Вожатая сказала, они защиту от метеоритов ставят!
   - Так ведь нет метеоритов.
   - Потому и нет.
   - А когда у них высадка, не сказала?
   - Когда мы миссию выполним.
   - Какую? Кашу есть да спать ложиться по режиму? Вообще, не понимаю я...
   Алиса отключилась, услышанного достаточно. Она и так знала, рано или поздно столкнется с этим: отсутствие цели, стремлений губительно.
   "Если в мире все бессмысленно, что мешает выдумать какой-нибудь смысл?"
   Но какой? Сколько она сможет вот так морочить им головы? Они дети, но не идиоты.
   Пока преодолевали последствия высадки, обживали комплекс, цель была: сплотить детский коллектив, наладить дисциплину, не тратить силы и время на пустое и ненужное.
   Сегодня был отличный день, цели достигнуты, только теперь она не знала, радоваться этому или огорчаться. Родительское доверие оправдано. "И что дальше?" - спросят они. Сколько продлится их безропотное ожидание. Во что выльется встреча с правдой? В массовый суицид?
   Алиса не знала ответов ни на один вопрос. Нужен план, любой, ведущий к выходу из лабиринта, в который она загнала сама себя, любое направление к любому выходу.
   "- Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?
   - Это во многом зависит от того, куда ты хочешь прийти, - ответил Кот.
   - Да мне почти все равно.
   - Тогда все равно, куда идти".
   Ей необходимо было с кем-то поговорить:
   - Система, я все правильно делаю?
   - Некорректная формулировка.
   - Анализ действий?
   - На тот момент принято оптимальное решение. Достоверная информация привела бы к сбою в графике высадки.
   - А теперь?
   - Теперь причины скрывать правду отсутствуют.
   - Отсутствуют...
   Алиса снова и снова просматривала отчет. Ей все казалось, что если она прочтет еще раз, причины гибели команды перестанут быть такими нелепыми, возмутительно идиотскими: присутствие беталинида b-лезергиновой кислоты в организме привело к нарушению механизмов погружения в состояние анабиоза и последующему летальному исходу.
   Бред! Откуда взяться БеЛи? У всех? У экипажа и пассажиров? Она знала этих людей: инженеры, биологи, робототехники, врачи, психологи, экосистемщики... Разные личностные характеристики, но степень социальной ответственности у всех на высоте. К тому же, почти все они - родители.
   Сбивчиво и путано она озвучила свои сомнения Системе и теперь, поменяв настройки на неофициальный режим, ждала ответа.
   - В семье не без урода.
   - Что? - растерялась Алиса. - Как это? Я не понимаю.
   - Достаточно одной паршивой овцы, чтобы испортить стадо.
   Алиса задержала дыхание, закрыла глаза, надавила на них кончиками пальцев. Под сомкнутыми веками поплыли желтые и фиолетовые круги. Часто заморгала. Какое-то время круги мешали, потом пропали. Отправила запрос.
   - БеЛи - полусинтетическое психоактивное вещество, галлюциноген, употребляется через дыхательные пути.
   - Я знаю. У нас один придурок распылил однажды в корпусе, такое было! Там эффект усиливается массовыми...
   Алиса вздрогнула. Металл к взмокшей спине... Холод догадки...
   Кто? Кто мог такое натворить?
   Знакомые лица замелькали в памяти: Лора, Жанна, Филипп...
   Нет. Не может быть!
   Эд и Аки, Густав, Анна, Софи...
   Точно нет...
   Высокие скулы и округлый овал... Темная кожа и россыпи веснушек на бледном... Пухлые, чувственные, тонкие, упрямо сомкнутые...
   Иван, Сабина, Станислав, Джеральд...
   Джеральд?!
   Не я...
   Не он... Кто? Кто еще?
   Ник, Исаак...
   Миндалевидные, темные "спелые вишни", зеленые с лукавым прищуром, бездонные голубые, карие усталые, светлые воспаленные с расширенным...
   Ник? Николас Страут, папаша худышки Дана... Вертлявый и дерганый. Как она сразу не... Все эти навязчивые движения, нервозность, сеточка сосудов на щеках... Вечно ко всем цеплялся, все его что-то не устраивало. А эти перепалки с Лорой. Они терпеть друг друга не могли. Та болтала, что он из "верхних", и родственнички перекрестились, когда отправили его с "Пионером".
   Ярость вспыхнула белым. Она, как рыба, хватала ртом воздух, а выдохнуть никак не получалось, казалось, грудную клетку разорвали, и на сердце водрузили тяжеленный булыжник. Ей хотелось вырвать этот камень и со всей силы вдарить им по переносице Ника, точно между осоловелых глаз с неестественно огромными зрачками...
   "Если б ты с не ссорилась с Временем..."
   - Почитай мне, - из оцепенения Алису вывел собственный сдавленный голос.
   - Что ты хочешь? - уточнила Система.
   - Что поможет понять...
   После недолгой паузы приятный голос прочел:
   "- Тебе-то что об этом думать? - сказал Труляля. - Все равно ты ему только снишься. Ты ведь не настоящая!
   - Нет, настоящая! - крикнула Алиса и залилась слезами.
   - Слезами делу не поможешь, - заметил Траляля. - О чем тут плакать?
   - Если бы я была не настоящая, я бы не плакала, все это так глупо!
   - Надеюсь, ты не думаешь, что это настоящие слезы? - спросил Труляля с презрением.
   - Я знаю, что все это вздор, - подумала Алиса. - Глупо от этого плакать!"
   А умереть вот так не глупо? Хотя, у каждой трагедии причины, глупее не придумаешь: трусость, алчность, лень, чревоугодие, зависть, похоть... Что глупее греха?
   Алиса вытерла слезы.
   - Что мне делать?
   - Сказать правду.
   - Какую?! Что кое-кто из "героических" родителей - мерзавец, захотел отжечь напоследок, усилить массовкой кайф, погубил людей, оставил их сиротами?! Что родители - не герои, а просто... во сне... от передозировки...
   Она растерла лицо, словно сдирая выражение брезгливости.
   - Кому нужна такая правда? Им не нужна! Она подорвет их веру в себя, разрушит, все, чего они достигли.
   - Они все равно все узнают.
   - С чего бы?
   - Высокий процент вероятности.
   - Разберемся!
   - Опыт показывает, поколение, воспитанное во лжи, подвержено кризисам, разрушительному цинизму...
   - Мои воспитанники - дети героев! - процедила она сквозь зубы.
   - ...потере нравственных устоев, презрению к навязанным идеалам и...
   - Дети героев! Все. До единого. И Дан. Я не позволю... Слышишь?! Не допущу, чтобы затравили, чтобы во всем этом обвиняли... из-за отца... Никто ничего не узнает!
   Система приводила исторические факты, биографии выдающихся людей.
   "Алиса молчала; она села, закрыла лицо руками и в отчаянии думала: неужели никогда не вернется нормальная жизнь?"
   - Они - дети героев! Вот это - правда! Правда, необходимая для выживания здесь. Правда жизни!
   И тут Алиса поняла, что ей больше не нужны ничьи советы, одобрения, оценки. Она приняла решение, и этого достаточно. За все отвечать только ей, ей одной, и она готова нести ответственность. Теперь готова. Алиса вернула прежние настройки официального режима, Система замолчала в ожидании запроса, но запроса не последовало, последовали приказы.
   Сначала Алиса удалила все материалы, связанные с гибелью команды. Затем опустила жалюзи на всех окнах жилого комплекса.
   В 4.37 метеоритная защита была приведена в активность, в 4.42 координаты космического корабля "Пионер" были введены в Систему, в 4.43 "Пионер" был ликвидирован.
  
   Алиса думала, у нее разорвется сердце, когда утром они в один миг осиротели, а для нее - уже во второй раз. "Гвоздь" сам собой покинул мозг и пробил сердце. Она так хотела обнять каждого, прижать к себе, чтобы унять рыдания, утереть слезы, с лиц, покрытых пятнами истерики.
   - Дети... - еле слышно начала она, спазм сковал горло.
   "Но ключ фантазии иссяк -
   Не бьет его струя.
   - Конец я после расскажу,
   Даю вам слово я!
   - Настало после! - мне кричит
   Компания моя".
   Слова тепла и ласки, любви и жалости переполняли ее, но вместо этого голос зазвенел:
   - Воспитанники! Ваши родители геройски погибли, отдав свои жизни великому делу освоения космоса, ради нас, ради жизни на планете, ради чистого неба над ней! Так пусть их жертва не будет напрасной! Вы - дети героев! Теперь ваша цель: построить новый прекрасный мир для следующих поселенцев. Нет времени на раскачку! До прибытия "Нового Пионера" осталось одна тысяча восемьсот двадцать пять дней!
  
  

Татьяна Полуянова

Затопленная преисподняя

(Приз редакторских симпатий - Номинация Новелла)

  
   Когда-то здесь была шахта, а потом она обвалилась из-за ошибки земных, а может, по задумке небесных маркшейдеров. Провал до краёв наполнила стылая вода и скрыла от посторонних глаз обнажённую бездну ствола с ответвлениями штреков. Тайга постепенно спрятала в разнотравье рельсы железки, затянула старые раны грунтовых дорог и даже накинула зелёное покрывало на завалившийся набок террикон. Найти лесное озеро было непросто.
   Глеб остановил машину в нескольких метрах от воды. Достал из багажника акваланги.
   С гибкостью змеи Зоя ловко влезла в шкуру гидрокостюма, продолжая давать последние наставления.
   Под старым завалом остался её дед. А бабушка, пережившая его на сорок лет, перед смертью с горечью призналась, как мучила её все эти годы печаль оттого, что не предала мужа земле, не похоронила по христианскому обычаю. Покой девушки был украден. Два лета подряд Зоя пыталась отыскать в затопленной шахте следы давней катастрофы. Исследовала штрек за штреком, но ничего, кроме брошенной техники, пока не нашла. Азарт поисков, замешанный на адреналине опасности, прочно въелся в кровь.
   Антона, постоянного её напарника и такого же повёрнутого дайвера, в этот раз не пустила жена, собираясь в роддом за первенцем. И Зоя сумела уговорить Глеба, у которого подводного опыта кот наплакал, и акваланга пока не было. Она так боялась пропустить сезон, что даже дала ему свою новенькую скубу*, а для себя где-то раздобыла видавший виды двухбаллонник.
   Глеб медленно натянул гидрашку. Взглянул на небо. Ветер лениво трепал кудель облаков об острые гребни тайги, отрывая неопрятные клочья. Они застревали в макушках пихт, потом обречённо слетали с неба и начинали тонуть, растворяясь в синем блюдце озера.
   - Ну что, поплыли? - в голосе Зои слышалось нетерпение. - Мне кажется, я знаю, где находится тот штрек. Сплаваем, проверим и быстро вернёмся, - она ободряюще улыбнулась, чмокнула в щёку и опрокинулась в озеро с круто обрывающегося берега. Глеб ещё раз проверил фонарь и вошёл в холодную воду.
   Метр за метром они опускались вдоль стенки гигантской воронки, которая сузилась вскоре до диаметра старого шахтового ствола, укреплённого чугунными кольцами. Ствол уходил вертикально вниз, в самую глубь земли. По мере удаления от поверхности темнота зловеще сгущалась.
   Впереди в лучике света плавно шевелились русальим хвостом Зоины ласты, и Глеб сосредоточил на них всё внимание, лишь изредка косясь по сторонам. Зияющие пасти штреков притягивали взгляд и грозили заглотить, засосать в чудовищную темень затопленных коридоров. Но Зоя спокойно проплывала мимо, устремляясь всё ниже. И у Глеба временно отлегало от сердца - не сейчас, не в этот поворот... Ещё не поздно вернуться... Отсюда он пока ещё сможет всплыть наверх... А Зоя...
   Словно что-то почувствовав, Зоя обернулась. Глеб знаком показал, что в порядке. "Эх, Зоя-Зоечка! Если бы ты знала, как мне страшно!"
   Зоя направила луч фонаря на стену. Укрепляющие тюбинги здесь разъехались, сместились, обнажив серую породу, которая стремилась вылезти из-под чугунных обручей и заполонить собой пространство, занятое чёрной водой. В одном месте это ей удалось: из стены выпер и завис огромный кусок скалы. Откуда он здесь взялся? Зоя подозревала, что этот обломок выполз из штрека и запечатал вход. Именно это она и собиралась сегодня проверить: есть ли проход в предполагаемый штрек и как далеко можно по нему пробраться.
   Зоя поднырнула под скалу и скрылась из виду. Сердце ухнуло и провалилось... Глеб заметался в поисках девушки, не заметив точно, куда она пропала. Темнота в гигантском колодце стала непроницаемой. Глеб почувствовал, как вспотела под гидрашкой шея.
   Они чуть не столкнулись лбами. Из-под маски азартно сверкнули глаза. Зоя жестами показала, что нужно сперва поднырнуть под обломок, затем подняться вверх и, слегка развернувшись, попасть в штрек. Она сомкнула ладони, показывая, как там узко.
   Не веря, что всё это происходит с ним, и он пока ещё жив и даже может себя контролировать, Глеб полез в шкуродёр вслед за сумасшедшей подружкой. Несколько метров было действительно очень тесно. Глухо заскрежетал об скалу акваланг. Глеб с трудом протиснулся в щель и проталкивал тело вверх, упираясь о стену руками. Поворот. Темнота ещё больше уплотнилась, стала осязаемой, смешавшись с чёрной водой. Вязко льнула и шершаво облизывала тело, заставляя бегать под гидрокостюмом противные, как песок, мурашки. Когда вылезли из шкуродёра, луч фонаря высветил просторный зал, в котором сгрудились вагонетки. Глеб судорожно вдохнул. Больше сорока лет назад здесь работали люди. Что же случилось? Отчего предприятие рухнуло, и под воду ушли тонны железа, бетона и десятки человеческих жизней? Это было трудно понять, переосмыслить...
   А Зоя, миновав кладбище горной техники, уже направилась в один из отходящих от выработки тоннелей. Потолок и стенки штрека подпирали бетонные арочные крепи, местами обвалившиеся. "Ну, куда тебя черти несут? - мысленно чертыхался Глеб. - Давай, разворачивайся уже!"
   Слева показался боковой тоннель с обрушенным сводом, и Зоя обернулась, показывая рукой куда-то вверх над обвалом. "Неужели туда поплывём?" - отстранённо подумал Глеб. Ему вдруг стало всё безразлично. Зоя продолжала двигаться вдоль основного штрека, и Глеб плыл за ней по инерции, машинально приклеив к девушке усталый взгляд.
   Бетонные крепи сменились покосившимися брёвнами. И осклизлые брёвна, и полусгнившие щиты, которые они подпирали, выглядели весьма ненадёжно. Было непонятно, как эти шаткие конструкции ещё держались. Зоя упёрлась в наклонную стену обвалившейся породы. "Может, теперь повернём назад?" - Глеб прислонился к стальной раме, ожидая решения подруги. А та начала подниматься на горку и неожиданно вынырнула в пустоту. Глеб обречённо двинулся следом. Над ними открылся незатопленный свод, полость от обвалившейся породы. Камни высовывались из воды, и между ними застряла... шахтёрская каска! Откуда она здесь? Как оказалась сверху кучи обрушенной породы? Зоя просочилась между камнями, скользнула в воду с обратной стороны завала, поплыла дальше.
   Глеб взглянул на часы: они находились в шахте более получаса. Интересно, сколько времени неуёмная змейка Зоя, чувствующая себя в родной стихии, будет ещё рваться вперёд, жадно стремясь обследовать тоннели старой шахты. Что это может изменить? Сорок с лишним лет прошло...
   И вновь полуразрушенный штрек, шевелящиеся впереди ласты и сосущая сердце субстанция: смесь чёрной воды и кромешной тьмы.
   Вдруг лучик Зоиного фонарика заметался, хаотично задёргался. Глеб рванул вперёд. Судорожные движения тела и огромные, на всю маску, глаза. Зоя сорвала загубник. Глеб быстро вдохнул и приложил к губам девушки свою трубку. Так и дышали, передавая её друг другу по очереди, пока не вернулись на гору камней. Здесь, под каменным куполом, сохранился воздушный пузырь.
   - Что-то с редуктором, - сказала Зоя, осмотрев акваланг. - Воздух совсем не идёт.
   - Что будем делать?
   Зоя молчала. Она согнула-разогнула трубки, потрясла на всякий случай баллоны. Тщетно. Старый акваланг не работал.
   - Чёрт! Чёрт! Чёрт! - Зоя хрястнула бесполезный предмет о камень.
   Потом присела, обхватив руками колени, уронила на них голову. Глеб, ни разу до этого не видевший подругу в таком отчаянии, лихорадочно искал выход.
   - Давай плыть рядом и дышать по очереди, вдох - ты, вдох - я.
   - Ты расстояние прикинул?
   - А что расстояние? Главное, чтобы хватило воздуха на двоих.
   - Воздуха хватит. Но мы не справимся! - крикнула Зоя.
   - Почему? Сюда ведь доплыли.
   - Допустим, мы доберёмся до первого бокового штрека. Там тоже может быть воздух, помнишь, я тебе показывала? Где свод обвалился...
   - Ну, вот. Там и отдохнём.
   - Да. Но ты помнишь, дальше - шкуродёр! Вдвоём в него не протиснуться!
   - Ну, можно набрать в грудь побольше воздуха и нырнуть... - проговорил Глеб, сам не веря в такую возможность.
   - Нельзя! - опять закричала Зоя. - Ты вспомни! Там же загиб, и сам шкуродёр длинный! И... и такой, что ползти надо, продираться, а не нырять! Не хватит там никакого вздоха!
   - Какие будут предложения? Не подыхать же здесь! Ты вон, какая юная, да и я не старый, - Глеб попытался пошутить, чувствуя затылком, кожей, как насторожилась и замерла в предвкушении шершавая темень преисподней.
   - Вот, что. - Похоже, Зоя взяла себя в руки. - Выход есть. Один из нас останется здесь. - Она обвела фонариком свод, - Воздуха должно хватить на несколько часов. А другой - возьмёт рабочий акваланг и поплывёт за помощью.
   - И... кто останется? - спросил Глеб, хотя уже знал ответ на этот вопрос.
   Плыть должна Зоя. Она лучше ориентируется в лабиринтах затопленной шахты. Она не заблудится. У неё полно друзей-дайверов. Она знает, где зарядить воздухом акваланг или найти другой. Она сможет сделать это быстрее, чем он. И не имеет значения, что она плохо водит машину. Она доедет. И уж совсем не важно, что он, Глеб, боится темноты. Потому что уплыть и оставить алчной преисподней эту глупую змейку - ещё страшнее.
   Они посмотрели друг на друга.
   - Ты... привяжи меня, Зоечка. Иначе... я не знаю... крепко привяжи...
   - Глебчик! Ты только дождись меня, миленький!
   Теперь, когда решение было принято, Зоя не хотела терять ни минуты. Она быстро захлестнула верёвкой накрест плечи, обвязала грудь Глеба, оставив свободными руки. Потом подвела спиной к стальной раме и привязала к ней специальным узлом на уровне лопаток.
   - Я быстро! Туда и обратно! Фонарь у тебя есть. Батареи хватит ещё часа на четыре. Воздуху, надеюсь, тоже. Всё. Не прощаюсь.
   И юркнула в воду.
   Глеб поставил фонарь на максимальное положение. Темнота затаилась, отступила под натиском мощного луча. Он разглядел каждую трещинку в каменном куполе, каждый камень в торчащей над водой груде, голые рёбра стальных арок - остатки потолочной крепи, чёрную воду, в которой стоял по пояс. Потом приглушил фонарь: надо экономить зарядку. Прикрыл глаза.
   Однажды отец повёл в пещеру группу школьников и взял с собой его, шестилетнего. Они долго ехали электричкой, потом забирались на гору, в которой и находилась та дырка. Там они пили чай и ели мамины пирожки. И было совсем не страшно. Потому, что это была ещё не пещера. Потом на верёвках они спустились в глубокий-преглубокий колодец и пролезли через узкую щель в большой зал с подземным озером. Там тоже не было страшно. У каждого горел налобный фонарик. Отец был весёлый и рассказывал ребятам про сталактиты и сталагмиты. Глеб разглядывал волшебные, кое-где сросшиеся между собой столбы и не заметил, как оказался совсем один. Он подумал, что ребята пошутили, спрятались. Заглянул за столб, там никого. Глеб шёл дальше, но видел только чёрное озеро и белые с рыжими разводами сказочные деревья на берегу. Потом он устал бродить по диковинному лесу, присел и прислонился к стволу спиной. Чёрные лохматые тени медленно вылезли из воды и спрятались за деревьями. Они выглядывали и что-то шептали, перекликались. А потом начали обступать мальчика. Они подкрадывались со всех сторон, а он не мог даже пошевелиться. Они трогали ватными лапами лицо, лезли мохнатыми пальцами в уши и рот, зажимали нос. Другие летали под сводом, и он ощущал ветерок от взмахов их крыльев. А ещё кто-то блуждал между деревьев и жутко кричал: "Хлеба! Дай нам хлеб!" Глеб проснулся от ужаса и не мог понять, где он. Страшные тени нехотя отодвинулись, затаились, зато за деревьями появились огни, которые отражались от блестящих стволов и прыгали, приближаясь. Кажется, его заколдовали, превратили в такой же соляный столб, сталагмит. Потому что он никак не мог сдвинуться с места.
   Глеб открыл глаза. Пошевелил пальцами. Поводил фонарём по стенам. Взглянул на часы. Прошло всего десять минут, как ушла Зоя.
   Родившийся тогда страх не отпустил и потом, когда его нашёл отец, и даже когда приехали в город. Он боялся сумерек ночи, темноты подкроватья, боялся отца и убегал от него к маме. Отец сердился и обидно дразнил бякой-боякой и сопливой девчонкой. А мама кричала на отца, а тот... И дома стало страшно, будто в каждом закоулке поселились злые лохматые тени. А потом они с мамой уехали. И больше он никогда не видел отца.
   Со временем Глеб научился жить с этим страхом, даже немного управлять им. Скрывать от окружающих. Загонять глубоко внутрь. Надо только соблюдать границы. Избегать её. Ходить по светлой стороне улицы. Не смотреть под кровать. Ложась, быстро укутываться одеялом, не оставляя ни малейшей щёлочки. Иногда страх на время исчезал. Совсем - когда обнимала мама. И когда появилась она, бесстрашная Зоя.
  
   Глеб водил по стенам усталым фонариком. И чувствовал, как росло напряжение. Он всегда его чувствовал. Чёрные тени насторожились и медленно поплыли, соединяясь с вязкой темнотой воды. Темнота была всюду. Она выползала из щелей, клубилась над водой, подбиралась всё ближе. Заложила ватой уши, залепила глаза. Шершаво прикоснулась к руке, державшей фонарь. Нет! Фонарь не отдам! Глеб отдёрнул руку, отшатнулся всем телом, замотал головой. Бежать! Надо отсюда бежать. Паника затопила разум, забилась, заклокотала, заполнила всё существо. Сумасшедшее сердце колотилось о рёбра и норовило выпрыгнуть из грудной клетки. Глеб дрожал, дёргался, обливался потом, судорожно хватал ртом воздух, изо всех сил пытаясь бежать. Но верёвка держала крепко, соединив его и ржавую арматурину в одно целое. Больно ударился затылком. "Наверное, они заколдовали меня, превратили в столб". - Страшная догадка пронзила насквозь. И всё пропало, погрузилось в кромешную тьму.
  
   Постепенно из темноты проступили неясные силуэты. Скорбные неразличимые лица молча и бесстрастно глядели на Глеба. Один вырос в размерах, приблизился.
   - Эх, люди! Мечтаете о рае, а сами добровольно в ад лезете...
   - Кто ты? - прохрипел Глеб пересохшим горлом.
   - Дед я Зойкин. А это товарищи мои. Шахтёры.
   - Так вы же мёртвые! - Сердце сжалось в свинцовый комок.
   - А ты живой пока. Токмо надолго ли? - как будто усмехнулся призрак.
   Возразить было нечего. Глеб растерянно поморгал и решился спросить:
   - Я что? Умру сейчас?
   - Да нет, зачем тебе? Живи пока. Долго живи. И за меня тоже. А то ведь и Зойка помрёт с горя. Любит тебя, дефективного.
   - Скоро она? Руки уже затекли, - пожаловался Глеб.
   - А чё ты ждёшь-то её? Ослобоняй руки-то, да тикай отсюдова. А то ведь и правда, пропадёшь не за грош. А Зойке передай, чтобы перестала меня искать. Нечего тут шастать!
   - Так не похоронены, бабушка печалилась, - возразил Глеб.
   - Ну, это они зря. Смотри, сколь земли сверху - кто ещё может такой глубокой могилой похвастать? Да и вода ишшо. Я ведь на флоте служил. А моряков в море хоронят. Так что считай, подфартило мне. И под землёй - и под водой в то же время. Обидно, конечно, что молодым помер. Ну, этого поменять никто не в силах. Исправлять свои ошибки могут токмо живые. А ты-то сам...зачем прошлым живёшь?
   - Не знаю. Так получается.
   - Нельзя так, паря, неправильно это - чтоб прошлое на тебя грузом ошибок и несделанных дел давило. Тем более что и ошибки-то не твои...
   - А как же тогда?
   - Живи настоящим. Ведь если нет настоящего - не будет и будущего...
   - Я попробую! Слышите? Я попробую! - закричал Глеб.
   Но никто ему не ответил. Глеб включил фонарь на максимум, попытался догнать тусклым уже лучом, задержать, спросить что-то ещё. Нет. Кругом зияла всё та же темнота.
   Но она была... не такая плотная, что ли. Глеб слушал темноту, которая не являлась больше синонимом ватной тишины. Он слышал шлепки редких капель слетающего с потолка конденсата, скрип старых брёвен, вздохи воды, с бульканьем выдыхающей газ. Темнота с шорохом утекала под камни, просачивалась в щели стен, и вместе с ней уходил привычный, застарелый страх.
   Глеб почувствовал, что озяб. Посмотрел на часы. Зоя уже давно должна была вернуться. "Эх, Зоя-Зоечка! Что-то у тебя пошло не так! Доехала ли?" Глеб представил себе Зою, сосредоточенно закусившую нижнюю губу. Она всегда так делала, когда переключала скорости, или выруливала на поворотах. Надсадно защемило сердце. Он сделал вдох, стараясь побольше втянуть в себя воздуха. Почему-то стало больно в груди. "Верёвка натёрла!" - догадался он. Как-то надо отвязать её. Просунул руки назад и нащупал арку. Она представляла собой стальной профиль с тронутыми коррозией краями. Глеб начал потихоньку отклоняться, ворочаться, расслабляя завязанный фал. Теперь приседания. Интенсивная работа всего тела по перетиранию верёвки о край профиля согрела. Но и потребовала больше воздуха для дыхания. В воздухе становилось всё меньше кислорода и больше - углекислоты. Она царапала горло, вызывая удушливый кашель, свинцом давила на мозг. Хотелось спать. "Ещё полчаса - и всё! Задохнусь на хрен! Глупо - вот так сидеть и пассивно ждать. А вдруг с Зоей что случилось? Вдруг она застряла в шкуродёре!" Глеб ужаснулся тому, сколько опасностей подстерегало Зою на пути к спасению. И почему эти мысли раньше не пришли ему в голову? Навязчивый, панический страх темноты ушёл, а на его место уже начал заступать новый - страх за любимую женщину. Но теперь это была не деструктивная, парализующая волю фобия, а бешеное желание мчаться на помощь.
   Что там она говорила? Метрах в сорока, возможно, ещё один воздушный пузырь. Что такое "возможно" - в нашем случае? Он либо есть, либо его нет. Пятьдесят на пятьдесят. Если сейчас глубоко вдохнуть, выпить весь воздух их этого купола, возможно, хватит доплыть до того штрека. А если не хватит? Что тогда? Тогда - смерть от удушья в затхлой воде коридора. А если хватит, чтобы доплыть, но там воздуха не окажется, что тогда? Тоже смерть. Под сводом бокового штрека. А если никуда не плыть? Опять она же, только дальше от Зои на сорок метров. Вопрос почти как у Гамлета: плыть или не плыть? Конечно, плыть!
   Глеб окинул напоследок место своего вынужденного заточения без какого-либо сожаления. Но шаг, на который он отважился, пугал неизвестностью. Он постарался сделать такой выдох, что диафрагма подпёрла горло, а потом медленно начал наполнять лёгкие воздухом, вытягивая заблудившиеся молекулы кислорода из самых дальних щелочек и закоулков.
   Он плыл по затопленному штреку, освещая путь слабым лучиком света. "Всё. Не могу больше. Что ж, значит, не вышло? Значит, проиграл..."
   Он перевернулся на спину и увидел на корявом потолке глубокие трещины. Решение пришло мгновенно. Глеб уцепился руками за арку, подтянулся и вдавил в щель губы, нос. Он высосал из неё глоток воздуха! Ещё один! Теперь точно доплыву!
   Вот он, ближний штрек. Над обвалившимся сводом действительно был воздушный пузырь. Риск был оправдан! Отдышавшись и откашлявшись, Глеб прислонился к стенке, пытаясь проанализировать новые ощущения. Раньше он был очень... осторожным во всём. И, если можно было выбрать: делать или не делать, он выбирал последнее. А теперь впервые рискнул и выбрал - делать! Ему понравилось новое чувство - удовлетворение от сделанного.
   Вот Зоя удивится, найдя его здесь, так близко от входа!
   Снова начало саднить горло. Заломило голову. Чаще забилось сердце. Что, и в этом пузыре заканчивается кислород? Странно, он здесь совсем недолго. Усилием воли приоткрыв слипающиеся глаза, Глеб посмотрел на часы. С Зоей что-то случилось! Теперь он был уверен в этом. Иначе она давно бы вернулась...
  
   Зое всегда и во всём везло. Повезёт и сейчас. Иначе просто не может быть. Она быстро плыла к выходу, прикидывая, за сколько времени ей удастся обернуться и спасти Глеба из темницы, в которой он оказался по её милости. Двадцать минут - подъём на поверхность, полтора часа езды до города, десять минут - забрать у Антона акваланг, ещё полтора часа на обратный путь и двадцать-тридцать минут, чтобы доплыть до Глеба. Итого: четыре часа. Примерно на столько же хватит батареи фонарика. А воздуху там полно - вон какой купол высокий! Только бы он не запаниковал, не задёргался. Зоя знала, что иногда в сложных ситуациях люди теряли контроль над собой и погибали глупой, нелепой смертью. Хм! Как будто смерть бывает умной! Но нет. С ними этого не произойдёт. У неё всё получится.
   Первые проблемы возникли в шкуродёре. Она расклинилась аквалангом в узком месте и не могла сдвинуться с места. "Как так? Сюда же я пролезла, и Глеб тоже, а он поздоровее будет! Не стал же проход уже!" Зоя дёрнулась, но тут же подавила в себе желание лезть напролом. Остановилась, расслабилась. Медленно, с раскачками, начала движение обратно. Выпятилась снова в зал с вагонетками. Осмотрелась. Оказалось, что в шкуродёр вели две дыры, и она сунулась в большую, которая ниже начинала сужаться, поэтому Зоя едва в ней не застряла. Теперь девушка нырнула в узкий проход меньшей дыры и осторожно заскользила вниз. Подъём на поверхность по шахтовому стволу прошёл нормально, и вскоре она уже мчалась на машине к городу.
   Моросил мелкий дождь. Зоя выехала с лесной грунтовки на шоссе. Глянула на часы: ого! Отстает от графика на пятнадцать минут! А всё проклятый шкуродёр! Как там Глебушка? Дождь усилился. Зоя мчалась, не обращая внимания на обрушившиеся с неба потоки. После того количества в затопленной шахте, эта вода - не вода! Она поглядывала на часы и всё прибавляла газу. На повороте машину резко занесло. Она слетела с дороги и закувыркалась по полю.
   Раненая девушка выползла из машины и стала карабкаться на насыпь.
  
   Почему-то совсем не было машин.
   - Проклятье! - Зоя металась по дороге и бессильно рычала от ужаса ситуации.
   Темнело. Она повалилась в жидкую глину кювета и тоненько завыла:
   - Глеб... Глебушка...
   Отчего-то привиделась бабушка. Она протягивала белую, словно облачко, кудель и ласково приговаривала: "Возьми, внучка, кудельку! Да пряди, Зойка, свою пряжу, свою ниточку тяни".
  
   Услышав шум мотоциклов, тут же вскочила, выбежала на дорогу, яростно замахала руками.
   Два мотоцикла затормозили, слепя фарами, остановились.
   - Подбросьте до города! Очень! Сильно! Надо!
   - Ты смотри, какая царевна-лягушка! Да тебя два часа отмывать нужно, прежде чем на байк садить! - Байкер громко заржал.
   Голос показался знакомым.
   - Дима! Это же я, Зоя! Помнишь, на озёрах? Я давала тебе скубу, ты хотел научиться плавать под водой.
   - Зоя! Как ты тут? - Узнал. - Твоя машина..?
   - Бог с ней, с машиной! У меня мужик в шахте остался, акваланг отказал, задохнуться может, а я тут... Помоги!
   Антон был дома. Он дико посмотрел на свою напарницу, с которой стекали на лестничную площадку потоки смешанной с кровью грязной воды, и покрутил пальцем у виска. Его акваланг был не заряжен. Он ведь не собирался плавать этим летом: жена только что родила.
   - Кстати, можешь поздравить: сын. Ещё в роддоме. Завтра забирать, сейчас видишь - навожу чистоту.
   - Глеб в шахте! - закричала Зоя. - Давай! Шевелись! Придумай что-нибудь!
   - Прекрати орать. Иди, переоденься. Сейчас что-нибудь у жены поищу. Йод и бинты в ванной!
   - Где можно заправить баллоны?
   - Ну, и дура ты, Зойка. Где можно заправить акваланг в одиннадцать часов субботнего вечера в сухопутном сибирском городе, где нет ни одной официальной дайв-станции? - потом помолчал и ласково успокоил:
   - Ладно, не ссы. Сейчас Степану позвоню.
   Если раньше Зое везло всегда и во всём, то теперь, стоило удаче отвернуться всего разок, как её тут же подхватил кто-то другой. По крайней мере, поворачиваться обратно к Зое она не спешила. Как будто снежный ком, пущенный с горки, наматывалась и росла-разрасталась непруха.
   Степан не брал трубку. Антон взглянул на посеревшую Зою и коротко бросил:
   - Поехали!
   Мать Степана сказала, что тот уехал с девушкой на дачу.
   - Скоро свадьба у него, а невеста такая хорошая! - радостно сообщила она.
   - Тёть Валь, адрес скажите!
   Степан долго не хотел открывать. Наконец вышел на крыльцо в трусах. Зябко повёл плечами, раздумывая. Тряхнул рыжей головой:
   - Только вы это, туда и обратно меня... я же это... ну, выпил уже...
  
   Степан взял ключи, и они поехали обратно в город. В гараже у него был старенький компрессор. Он зарядил Зоину скубу и отключил агрегат.
   - Пусть отдохнёт децл.
   - Да, что ему сделается, давай быстрей, второй заряжай, и так столько времени потеряли! - взвизгнула Зоя.
   Степан пожал плечами и снова включил, подсоединив акваланг Антона. Внезапно брызнуло и потекло масло.
   - А, чтоб тебя! - выругался Степан. - Прокладку выдавило. Сейчас поищу новую.
   Зоя не находила себе места: опять задержка! Она металась по гаражу, сжимая руки и хрустя пальцами. Гнев, раздражение, чувство вины и собственного бессилия искали выхода, выплеска раздирающих душу эмоций. Она отчаянно завизжала, агрессивно наступая на парней, перебирающих компрессор:
   - Ну, что вы там возитесь?! Глеб, привязанный к ржавой железяке, ждёт! Уже все сроки прошли, а вы тут сопли жуёте!
   Они переглянулись.
   - Слушай, Антошка, уйми ты эту стерву! Сама кашу заварила, из-за своей прихоти парня неопытного, да ещё с фобией... в преисподнюю заманила... да ещё и привязала... умница херова! Подыхать одного бросила, нас с места сорвала... Бывают же такие змеюки, прости, господи!
   - Ты, правда, Зой, возьми тряпку, масло подотри тут, займись делом! Не мешай! - Антон сунул в руки тряпку, не глядя Зое в глаза.
   Она обиженно всхлипнула, присела на корточки и стала молча вытирать лужу с бетонного пола. Тряпка моментально пропиталась и почернела. В растерянности смотрела Зоя на чёрные, отливающие масляным блеском, руки.
   - Кровь! - прошептала она и пулей выскочила из гаража.
   Прямо на углу её долго рвало и выворачивало наизнанку. Тело содрогалось в рвотных конвульсиях и казалось, что отторгаются и вот-вот вылезут наружу все внутренности.
   - Ну, полно тебе. На, попей водички. Сейчас поедем, - Антон сочувственно протянул стакан.
   - Я убила его! Убила! - стакан стучал об зубы, а Зоя продолжала глотать и одновременно всхлипывать:
   - Никогда я больше!.. Никогда!..
  
   Антон остановил машину в нескольких метрах от воды. Достал из багажника акваланги.
   Зоя натянула гидрокостюм. Гибкая фигурка сутуло поникла. Она опоздала. У неё не получилось.
  
   Удушающий кашель раздирал лёгкие. Фонарь уже на полном издыхании. Пока он не погас совсем, слабеньким тусклым лучиком Глеб шарил по стенам, потолку, сам не понимая, что надеялся найти. Теперь, когда первый предпринятый шаг оказался удачным, он уже просто физически не мог оставаться в постыдном бездействии. Рвался к свободе, намереваясь использовать малейший шанс, который вдруг случайно обронит судьба. Ищущий да обрящет. Главное, знать, что ищешь, а если не знаешь, что искать, ищи и это.
   На полке от сколотого куска стены лежал... акваланг! Расписанный странным орнаментом баллон. Где-то он уже видел такой... Ну, конечно, вот она, вплетённая в узор буква "К"! Крюгер! Сумасшедший дайвер-одиночка, о котором ходили легенды. Чёрный дайвер всегда брал с собой два акваланга. С одним работал, а запасной оставлял где-нибудь у входа. Несколько лет о Крюгере ничего не было слышно. Вот, значит, как оно... И запаска не помогла. Не доплыл...
   Акваланг оказался исправным. Не раздумывая ни минуты, Глеб устремился к спасению. В шахтовой выработке, где покоились вагонетки, фонарь окончательно сдох. Спасибо ему и на этом! Он честно отслужил даже больше времени, чем они предполагали. Глеб шарил в темноте на ощупь, по памяти, и нашёл-таки вход в шкуродёр. Преодолел самые узкие метры пути и выплыл в шахтовый ствол.
   Он вынырнул на поверхность озера и зажмурился от ярких красок сочного рассвета. После часов, проведённых в подземелье, отчаянно резало глаза, и золотой пурпур утренней зари взорвал голову изнутри. Осторожно Глеб выполз на каменную плиту берега, и тут же устремился к зелёной полянке. Он больше совсем не хотел прикасаться к холодному камню. С остервенением содрал с себя опостылевшую шкуру гидрашки и упал в траву. Каждой клеточкой кожи он ощущал цветы и травинки, дуновение ветра, слушал утреннюю музыку леса и пил, с наслаждением пил чистый, пахнущий мёдом воздух.
   Глеб выбрался на шоссе в надежде поймать попутку. Асфальт был холодный и мокрый - видимо, ночью шёл дождь. Босые ноги саднило, машин почему-то не было.
   И вдруг, за поворотом он увидел Зою. Девушка лежала в коричневой луже на обочине, неподалёку от покорёженной машины. Глеб замер столбом. Но только на мгновение. В три прыжка подскочил, потрогал пульс. Зоя была без сознания, но живая! Взял её на руки.
   - Прости меня, Глебушка... Не успела я, - бормотала она в бреду.
   - Ничего, милая! Зато я успел!
  
   Лесное озеро вздохнуло, и над поверхностью появилась испарина. Лёгкий ветерок закрутил её, превращая в облачко. Оно поднялось над озером и двинулось вслед удаляющемуся человеку, но потом, когда людей стало двое, передумало, вспорхнуло пушинкой и присело отдохнуть на покосившемся терриконе.
   _______________________________
   *Скуба - (англ. SKUBA, Self-contained uderwater breathing apparatus, автономный аппарат для дыхания под водой) - лёгкое водолазное снаряжение, позволяющее погружаться на глубины до 300 м и легко перемещаться под водой.
  
  

Нейм Ник

Я нарисую тебе счастье

(Приз Читательских Симпатий - Номинация Новелла)

  
   Стройная подвижная женщина, шатенка с живыми карими глазами быстрым шагом приблизилась к стеклянной двери-гармошке, отделяющей веранду от комнаты, и взглянула на человека, лежащего на застеленном диване.
   - Похоже, что спит. А как по-вашему, Алексей Елисеевич?
   Кручёных на цыпочках подошёл к перегородке и убедился, что Малевич мирно посапывает, утонув в мягкой подушке, заправленной в белую кружевную наволочку. Белого на постели было так много, что от этого лицо спящего казалось малокровным.
   - Пойдёмте в гостиную, я чаю свежего заварю. А может, есть хотите?
   - Не беспокойтесь, Наталья Андреевна. Чая достаточно. Подожду, пока Казимир Северинович проснётся.
   Они вернулись в большую комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, где четырнадцатилетняя Уна, дочь художника, уже расставляла посуду к завтраку.
   - Я как узнал, что вы на лето приехали, собрался в Немчиновку. Повидаться и поговорить о делах.
   Наташа удивилась, хотя виду не показала. Каких ещё делах? Казимиру всё хуже, на лечение в Париж не выпускают, с работы уволили, вокруг постепенно образуется пустота... Но визит старого друга был приятен.
   - Что говорят в столице? - спросила она гостя, разливая чай в чашки.
   - Больше помалкивают. Читают "Правду" о наших успехах. Радуются.
   Наташа с согласием покивала. "Политическая борьба обостряется!" Хотя с чего бы? Этого она постичь не могла. Но хуже всего, что лозунгом пользуются, чтобы свести счёты с противниками и конкурентами. Одно гадкое слово, и человека уже тащат на допрос. Хорошо, что кого-то выпускают, как Казю. И друг друга едят! Петерса сменил Менжинский, а того Ягода. Чья смена за ним?
   - А у нас тут тишина. Грибы. Вот только Казимир Северинович занемог как-то сразу.
   Кручёных понимающе вздохнул. До него уже дошли печальные новости. Последнее время он зарабатывал лишь продажей редких книг состоятельным людям. А они были хорошо информированы.
   "Говорят, Малевич плох? Это так?" - спросил его один из клиентов, помощник наркома иностранных дел Литвинова.
   "Не думаю. Навещу - узнаю".
   "В таком случае, спросите его, не хочет ли он продать в американский музей пару картин. Есть надёжный канал пересылки, и семье - подспорье".
   Кручёных даже "да" не решился сказать. Как-то уклончиво хмыкнул и раскланялся. Ему только не хватало попасть в переплёт. Но слухи подтвердились - подозревали рак, писать картины из-за слабости художнику было трудно, а преподавание у него отняли. Не помочь Казимиру он не мог.
   - Как живётся, Уна? - спросил Алексей, стремясь даже в мыслях уйти от тревожных тем.
   - Весело и хорошо! - ответила Уна с пионерским азартом. - Вот только папа расхворался, - добавила она, погрустнев. - Нарисую тебе "Счастье", говорит. Я ему верю.
   - Верь, верь, - подтвердил Алексей. - Он - такой. Как сказал, так и сделает. Правда, Наташа?
   - Да, точно. Мне с ним так спокойно. Я, как за каменной стеной.
   - Это хорошо, - сказал Кручёных.
   "Вот только в наше время не каменные стены, а колючая проволока", - подумал он и отхлебнул чай.
   В это время с веранды раздалось тихое ворчание и голос Казимира:
   - Наташенька, ты здесь? У нас кто-то в гостях?
   Через десять минут Наташа пересадила поэта в кресло, стоящее возле постели мужа. Казимир дни проводил на просторной веранде, где было больше места, воздуха и света. Там стояли стулья и кресло для гостей, картины Малевича в рамах, а супрематистский сервиз, созданный на Ломоносовском фарфоровом заводе по эскизам художника, украшал чайный столик.
   Гость и хозяин поговорили о том, о сём, о "непопулярности" авангардизма в СССР.
   - А что поделать, если даже мои "беспредметные полуобразы" крестьян воспринимаются некоторыми органами в виде намёка на кулаков и вредительство. А ведь, как хорошо мы утверждали новое революционное искусство в Витебске, в УНОВИСе!
   - Да, помню. Ты и Уну назвал в честь него. Прав был Шагал, что с выставки не вернулся. А ты не думал о таком шаге?
   - Нет. Марку повезло, его с семьёй выпустили. А у меня тут остались все: семья, дети, ученики. Домой тянуло сильнее, чем на Запад. Там, конечно, почёт, уважение, но где там такую Немчиновку найти? А Наташу? А Уну? Расскажи лучше, как у тебя?
   - А, рассказывать нечего. Моя заумь... слова "дыр бул щыл" для сексотов - намёк на шифр. "Какое это солнце хотят победить в вашей опере?" В итоге - не работаю... живу продажей книг... и... - вдруг, словно решившись, Кручёных рванул с места в карьер, перейдя на шёпот, - есть покупатель на пару твоих картин для Музея Современного Искусства в Америке. Он заплатит хорошо. Семье - подспорье.
   Малевич помолчал, приглаживая бороду.
   - Может, имеет смысл, - сказал он. - Но пока я жив, я сам позабочусь о семье, а вот после... ну, я поговорю с Наташей, дам ей указания. Зайди к ней с деньгами, потом... ну, ты понимаешь. А то я обещал близким счастье, а готовлю - горе.
   - О чём ты, Казимир? Медицина сейчас чудеса творит. Просто ты - слаб, кисть в руке дрожит, так не лучше ли продать кое-что из старого. Подлечишься, окрепнешь - заново воссоздашь. Квадратов, небось, не один написал?
   - Подлечусь, как же! Наши ни черта не знают, а в Париж не отпускают. Что толку картины писать? Одни - в России в запасниках, другие - в Германии в тайниках.
   - Вот почему Америка - это хороший вариант. Там хоть прятать не станут. Всё выставят на обозрение.
   - Нет. Как я сказал, не сейчас. Только после смерти.
   - И какую картину ты согласен продать?
   - А что требуется: из нового или из старого?
   - Старое - лучше. Классический Малевич. Квадратов не осталось?
   - Есть "Мальчик с ранцем, 1915 год".
   - Отлично! То есть - "Чёрный квадрат и красный квадрат". Чистый супрематизм! Я его всегда любил.
   - Тогда, считай, что договорились. Цену Наташа назовёт. Не пора ещё.
  
  
  
   Когда Кручёных ушёл, Уна пробралась на веранду к отцу и устроилась в кресле возле его дивана, свернувшись там калачиком.
   - Пап, тебя дядя Алексей расстроил? Не печалься, ты поправишься! Всё будет хорошо.
   - Что ты, доченька, дядя Алексей, наоборот, меня обрадовал. Я, может ещё и поработаю - нарисую тебе счастье! Я должен. А давай мы полюбуемся. Можешь найти картину "Чёрный квадрат и красный квадрат"? Да, да эту самую! Поставь её на стул - поглядим на неё. Это я почти двадцать лет назад рисовал. Смотрел на гимназиста в красной конфедератке, с чёрным кожаным ранцем за спиной и видел, как бы сверху, что два квадрата по поверхности вместе движутся. Ну словно взгляд свыше, из другого измерения на плоскость.
   - А почему конфедератке? - спросила любознательная Уна, не обращая внимания на другое измерение.
   - Гимназисты из польской гимназии носили такие квадратные фуражки. Ну, что, правда похоже на гимназиста с ранцем за спиной?
   - Не очень...
   - А ты представь, что это птица глядит на него сверху и так видит.
   - Если птица, то похоже...
   - Ладно, Уна, пойди почитай. А я ещё немного полюбуюсь и отдохну.
   Уна чмокнула отца в небритую щёку и поскакала по своим летним дачным делам, а Казимир продолжал смотреть на полотно.
   На самом деле он не собирался отдыхать. Он хотел кое-что обдумать. В 1930 году, в Вене на выставке его работ молодой доктор математики Гёдель пошутил: "Непротиворечивость супрематизма не может быть доказана средствами самого супрематизма". Малевич это всегда знал. Он смотрел на свои полотна взглядом из другого мира. Картина была видом птицы только для Уны, а художник представлял то, что видит макрокосм, Вселенная, глядя из четвёртого измерения на микрокосм, то есть на человека. А человек, будь он самым великим математическим гением, как Гёдель, всего лишь малыш-ученик с книжками в ранце, блуждающий по миру, доступному оку Вселенского Разума. И что же остаётся ему, Казимиру Малевичу - беспомощному, больному ученику, как не попросить Учителя о счастье для семьи и любимой дочери? Ведь, если дни его сочтены, и нет в руке силы нарисовать Уне счастье, то остаётся лишь заказать его у Вселенной. Может, она протянет художнику руку помощи и выполнит его обещание Уне.
   Глаза Казимира, блуждающие по квадратам на холсте, застлала поволока, затуманенное сознание подхватило художника и понесло в неизвестные дали пространства и беспредметного искусства:
   "Летят они стрекозные, некрозные, тифозные -
   Не поздно им, не грозно им, их ждёт голубизна...
   Пути их бездорожные, неведомо-тревожные,
   Аэропланно-божные, без неба и без дна!"
   Ему показалось, что чёрный и красный квадраты завертелись перед его глазами как пропеллеры аэроплана, он взлетел и вот уже падает вниз. Бум! Что это трезвонит?
   Он и в самом деле упал. С дивана? Хорошо, что не высоко - не сильно ударился, но что это так звенит?
   Казимир с опаской приоткрыл глаза и тут же зажмурил их. Вокруг была не веранда их дома в Немчиновке, а огромный, залитый светом зал с картинами на стенах. Молодой человек в красном кепи и с чёрным кожаным рюкзаком на спине тащил его за рукав пижамы по натёртому воском паркету, от стены, на которой в замечательной компании полотен кубистов и абстракционистов висела его картина "Чёрный квадрат и красный квадрат" 1915 года.
   Молодой человек наклонился к Малевичу и спросил по-английски:
   - Is everything OK? Do you need any help?
   - Где я? Matka Boska! Я не говорю по-английски.
   - Но вы говорите по-русски. И я тоже.
   - Кто вы? Где я? Что это звенело?
   - Не волнуйтесь, поднимайтесь, я вам помогу. Я - студент-геолог, фамилия моя Риман, а зовут Бэйзил или Василий. Это - МоМА - Музей Современного Искусства, а звенела сигнализация. Вы упали прямо под картиной, в зоне лазерного контроля. А вот и охрана.
   К ним спешила пожилая негритянка в синем форменном костюме с серебряными нашивками музейных смотрителей. Она внимательно оглядела зал и его редких посетителей, задержала взгляд на странном человеке в пижаме, но ничего подозрительного не обнаружила и удалилась, недовольно ворча себе под нос:
   "Всё цело и на месте, у картины - никого, только мужчина выглядит, как этот чокнутый Сальвадор Дали. Как он одет? В моё время в таком наряде спать ложились, а сейчас - по городу ходят, музеи посещают. Тьфу! Но что удивляться, один взгляд на стены - и понятно, что ты - в психушке! Недаром Молли считает, что я становлюсь тоже... немножечко с приветом".
   Ошарашенный Казимир подчинился своему неожиданному защитнику, который осторожно пытался вывести его из зала. Но чем больше прояснялось сознание художника, тем сильнее он сопротивлялся этому... как его... Васе.
   - Это - я, это - Брак, это - Пикассо, это - Мондриан, это - Кандинский, - комментировал Малевич, указывая на картины. - Вася, я прошу вас, объясните, как следует, где именно мы? Почему вокруг говорят по-английски и почему на меня так таращатся?
   - Хорошо. Как вас зовут?
   - Казимир Северинович.
   - Тёзка Малевича?
   - Почему тёзка? Я и есть Малевич, но я не понимаю, как я сюда попал.
   Вася во все глаза смотрел на растрёпанного бородатого, усатого человека, разгуливающего по музею в пижаме и босиком. Несомненно, что это - больной, бездомный попрошайка, который спит на тротуаре и питается подаянием. "Странно, но от него вовсе не пахнет. Как же он попал внутрь, в музей? Надо бы для начала успокоить его".
   - Вы находитесь в Нью-Йорке, в США.
   - А?! - воскликнул человек в пижаме.
   - Это - Музей современного искусства, зал кубизма и абстрактного искусства.
   - Не может быть!
   - А таращатся на вас, потому что вы - в пижаме.
   - Йезус-Мария! В пижаме, в музее? Какой позор! Помогите мне, я вас прошу. Я вам всё расскажу, мне надо обязательно попасть назад, к семье.
   Они двинулись к эскалатору на первый этаж. По пути Малевич то и дело останавливался и восхищался картинами и скульптурами:
   - Импрессионисты! Матисс! Марк Шагал! О-о! А кто этот Дали?!
   Лицо его порозовело, а на душе было так хорошо, как бывает только в детстве, когда ты получаешь неожиданный подарок в день своего рождения.
  
   Вначале Вася собирался отойти от странного человека, называвшего себя Малевичем, и потихоньку сбежать. В конце концов, почему именно он должен заниматься этим бездомным и психически больным человеком? И, возможно, он так бы и сделал, если бы... имел семью. Но в отличие от большинства ровесников, Вася потерял обоих родителей, а недавно и тётку, растившую его. И он хорошо понимал, что чувствует одинокий человек, особенно в незнакомой обстановке, и представлял, что даже весьма дружелюбные жители Нью-Йорка вряд ли захотят общаться с возбуждённым иностранцем, не говорящим ни по-английски, ни по-испански, при этом - босым и в пижаме.
   И Вася решил разобраться в ситуации за столиком в кафе, где они слегка перекусят, что, быть может, успокоит гостя.
   - Вы обедали? - спросил Вася незнакомца.
   - Нет, ещё даже не завтракал. Наташа звала, сказала: "Стол накрыт!" - а я решил вначале посмотреть на картину.
   - Сходить в музей?
   - Нет, что вы! Какой музей? Свою картину "Чёрный квадрат и красный квадрат".
   - Именно возле неё вы и упали в зале музея.
   - Но я смотрел на неё у себя на даче в Немчиновке.
   - Вы там живёте? С Наташей? Простите, а кто это?
   - С женой - Натальей Алексеевной Манченко и дочерью - Уной Казимировной Малевич мы отдыхаем летом на даче в Немчиновке под Москвой, а прописаны - в Ленинграде.
   - Так у вас есть семья и живёте вы в Санкт-Петербурге?
   - Молодой человек, вы меня удивляете. Наш город уже десять лет как носит имя вождя революции, а вы его даже не Петроградом зовёте, а Санкт-Петербургом.
   - Простите, Казимир Северинович, это вы меня удивляете. Ленинграду уже почти тридцать лет как вернули его первоначальное имя - Санкт-Петербург. Раньше, чем я родился.
   Губы Малевича задрожали, глаза увлажнились. Он судорожно вздохнул и спросил с замиранием в голосе:
   - А какой сейчас год?
   - Две тысячи девятнадцатый, - ответил Вася и тут же подхватил пошатнувшегося незнакомца под локоть. - Давайте-ка мы присядем, перекусим, чаю попьём, кофе.
   Они опустились за столик в кафе музея Современного искусства подальше от выхода во внутренний сад, заполненный скульптурами. Вася уже знал, что произведения искусства сильно действуют на его нового знакомого, но похоже, что даже самые простые сведения о жизни влияют на него точно так же.
   Однако к удивлению парня, у гостя оказался сильный характер. Попив чаю и подумав, он высказал логичную, хоть и бредовую мысль:
   - Я начинаю что-то понимать... Я каким-то образом перенёсся из прошлого в будущее. Я "вошёл", только, пожалуйста не спрашивайте, как - сам не знаю - в свою картину "Чёрный квадрат и красный квадрат" у себя на даче в Немчиновке летом 1934 года, а выпал из неё же, но уже в Нью-Йорке в музее в 2019 году. И я знаю почему! Потому что после моей смерти картина была продана музею. Как же узнать когда я умер?
   - А зачем вам это нужно? - спросил Вася, незаметно открывая поиск в айфоне. Живите подольше!
   - Боюсь, что дни мои сочтены, - нахмурился Малевич. - Мне день ото дня - всё хуже, а врачи говорят: "Обычные возрастные изменения. Всё наладится. Дома ни черта не знают, а в Париж на лечение - не выпускают".
   Вася всё больше и больше проникался доверием к рассказу незнакомца. Он не мог представить, зачем жулику, который потрясающе натурально играет роль Малевича, надо втираться в доверие к одинокому студенту? Он уже высмотрел в интернете дату смерти художника и её причину - рак простаты, но, самое главное, убедился, что живой человек перед ним как две капли воды похож на фотографию больного Малевича.
   - Знаете, Казимир Северинович, я - не врач, но мои родители - из России, и я знаю, что там врачи скрывали диагнозы от пациентов, а здесь - нет. Я думаю, что врачи всё знали, но щадили ваши нервы.
   - Вы полагаете? - задумался Малевич. - Вы выглядите не по годам рассудительным. А что бы вы мне посоветовали в моей ситуации?
   - Честно? Я вижу два варианта: попытаться вернуться домой тем же способом, каким вы попали сюда, либо ... остаться. Здесь, в наше время, вам смогут помочь в лечении болезни.
   - Но это значит... бросить свою семью? Нет, на это я пойти не могу. Мне и в двадцать седьмом предлагали остаться в Германии, но я отказался по той же причине. Люди мало меняются с годами, если честны сами с собой.
   - Тогда остаётся одно - идти к картине и пытаться вернуться. Но надо спешить, музей скоро закрывается. Только - стоп! У меня в рюкзаке - спортивная обувь и ветровка. Примерьте-ка.
  
   Бэйзил лихорадочно размышлял. С одной стороны, молодой романтичный человек всей душой поверил в фантастическую историю Малевича. С другой стороны, как быть, если с переходом ничего не получится? Ведь, если это обман или розыгрыш, то с "возвращением", разумеется, ничего не выйдет. И незнакомец попросится переночевать у него, и... что? Ограбит, убьёт? Вдруг, он всё же сумасшедший или аферист? А отказать, выгнать на улицу как-то неудобно и не по-человечески.
   И тогда Бэйзил решил обратиться за помощью к своему соседу по этажу - стажёру-урологу. Они часто играли в теннис на местном корте. Может, сосед просто по-приятельски взглянет на "бедного родственника из России" и оценит, болен ли тот? Жулик точно откажется от встречи с врачом-специалистом, тем более, что быть переводчиком и оказаться в курсе всех тайн придется именно Васе.
   Воодушевлённый идеей, Бэйзил набрал мобильник своего соседа.
   - А, Бэйзил? Привет! Как дела? Проблемы?
   - Не у меня, Боб. Приехал один мой родственник из России, и у него, кажется, запущенные проблемы с простатой. Ты не согласился бы его осмотреть? Только... у него нет никакой страховки и денег. Скажи, это было бы дорого - заплатить наличными?
   - Забудь. Нет проблем. Приводи его в университетскую клинику вечером, в любой вторник, как сегодня. У нас бесплатный приём для бедных.
   - А можно прямо сегодня?
   - Тебе - конечно можно. Тащи его и побыстрее. С темнотой мы закроемся. Как его фамилия? Я внесу её в сегодняшний список.
   Как и предполагал Бэйзил, "возвращение назад" не удалось. Расстроенный Малевич вместе со своим "ангелом-хранителем" вышли из музея Современного искусства на ещё освещённую солнцем улицу.
   - Вот это да! - тут же забыл свои печали гость из прошлого, увидев небоскрёбы Нью-Йорка. - Куда мы сейчас?
   - Повидаем врача, раз уж вам удалось вырваться за границу. Здесь, конечно, не Париж, но тоже кое в чём разбираются. Осторожно переходите улицы, нам - через дорогу, в сабвэй, то есть в метро.
   - А что такое метро? - спросил Малевич. - Метрополитен? Я в Берлине видел в двадцать седьмом. А у нас пока только строится. Ого, какие жёлтые машины!
   - Это такси, а метрополитен и в Москве, и в Ленинграде будет! Гораздо краше нашего.
   Они перешли пятьдесят третью улицу и спустились в метро. Вход на станцию через турникет и оплата карточкой снова поразили Малевича, жара на станции не понравилась, зато прохлада, разноцветные сидения и красочные рекламы в вагоне привели в восторг.
   Вскоре они добрались до клиники, где Малевича уже ждали. Доктор Роберт Мэрфи, высокий и спортивный, в зелёном хирургическом костюме и белом халате встретил их на пороге офиса.
   Бэйзил переводил... Через некоторое время, доктор завёл пациента за ширму для обследования. Малевич тихо постанывал, видно ему было больно. Потом доктор велел пациенту лечь на спину и не вставать, пока ему не закончат ультразвуковое обследование и не возьмут анализ крови. Ещё через некоторое время Малевич вернулся из-за ширмы в кабинет.
   - Спроси пациента, он хочет знать точный диагноз, методы лечения и прогноз или нет?
   Бэйзил перевёл. Малевич яростно закивал в ответ:
   - Разумеется! Я же не ребёнок!
   - Ладно, - сказал доктор Мэрфи. - У вас четвёртая стадия рака простаты, с метастазами в паховые и тазовые лимфоузлы, в печень и, судя по симптомам, - в кости таза. С операцией опоздали. Сейчас она бессмысленна. Как я понимаю, вы скоро возвращаетесь домой, так что начинать здесь лечение нет смысла. Единственно, я бы предложил два варианта, продлевающих жизнь: первый - орхиэктомию ...
   - А что это? - спросил Казимир.
   - Ампутация яичек.
   Малевич покраснел и нахмурился:
   - Что вы, доктор, я умру мужчиной. А что второе?
   - Иначе можно сделать укол - ввести большую дозу антиандрогенов.
   - Хорошо. Уколов я не боюсь.
   Стемнело. Бэйзил, довольный тем, что незнакомец не врал, но расстроенный словами врача, и Малевич, измождённый своими невероятными приключениями, направлялись на такси к Васе домой. Вася хотел было проехать через Таймс-сквер и показать гостю роскошную иллюминацию, но тот уже спал, откинувшись на удобное сидение. Ему снилась Немчиновка.
  
   На следующее утро, Бэйзил с гостем в числе первых посетителей вошли в гостеприимно распахнутые двери музея Современного искусства. Малевичу не терпелось поскорее начать новые попытки, они даже завтракать не стали. Художник уже не выглядел дико, одетый в тренировочный костюм, сникерсы и красную бейсболку взятую напрокат у Васи. Однако спортивный наряд не улучшал здоровья, и Васе приходилось поддерживать Казимира под руку.
   Всю дорогу до музея он настаивал, чтобы художник думал точно о том же, что и вчера, когда начал свой эксперимент на даче в Немчиновке. Казимиру всё время казалось, что он ничего не упускал, пытаясь вчера в музее перед картиной повторить ход своих мыслей. Он даже стихи читал, но, видимо, всё же что-то прозевал.
   И вот сейчас, когда они не спеша направлялись к залу с квадратами, Малевича поразил подвешенный на тросах в пролёте этажей модерновый вертолёт.
   - А это что за стрекоза? - спросил он Васю.
   - Летательный аппарат. Его пропеллеры вращаются, и он летит.
   При слове пропеллеры, что-то вспыхнуло в памяти художника: он вспомнил, как мысленно заставил цветные квадраты вращаться, а после того сам взлетел ввысь.
   - Сейчас, Вася, сейчас, - заторопил он спутника. - Я, кажется, вспомнил, что именно именно упускал вчера.
   Теперь, от волнения, его пошатывало ещё сильнее, и если бы не Васина поддержка, лететь бы художнику на пол. Они так и вошли в зал, словно в храм: отец и сын, бережно ведущий старика к чудодейственной иконе супрематизма.
   - Начинайте, Казимир Северинович! - шепнул Вася Малевичу, и тот вперился глазами в картину и тихо зашептал стихи.
   Глаза его затуманились, квадраты от пристального взгляда снова начали вращаться, а ноги подкашиваться. Последнее, что он почувствовал - ободряющее тепло Васиной руки у себя на локте. И - полёт. Бум!
   Казимир снова упал, но мягче, чем первый раз. Глаза его медленно разлепились. Он в заграничном спортивном костюме, красном кепи и обуви лежал на своём диване в Немчиновке, а рядом растянулся молодой человек с чёрным кожаным рюкзаком. "Слава тебе, Господи!" - подумал художник и тихо позвал:
   - Вася, Вася!
   Вася открыл глаза, увидал на стуле перед собой знакомую картину с квадратами и, ахнув, рывком перескочил с дивана на кресло, стоящее рядом.
   - Добро пожаловать в Немчиновку! Теперь вы - мой гость! - приветствовал его Малевич. - Сейчас завтракать будем, хотя погодите, - он быстро затолкал сникерсы и красную бейсболку под диван и забрался в тренировочном костюме под простыню.
   Вася пытался возразить, пожаловаться, протестовать, но только раскрывал и закрывал рот. Нужные слова не приходили ему на ум. Что он мог сказать этому бедному больному старику: "Вези меня домой?" Предъявить претензии? Холодный пот выступил у него на лбу. "Это всё не случайно, я же мечтал побывать на родине родителей. Вот судьба и распорядилась..."
   Неожиданно поток его мыслей прервала милая девчушка лет четырнадцати, которая вбежала в комнату и с разбегу плюхнулась в кресло, едва ли не на колени Васе. Она тут же вскочила и вскрикнула:
   - Папа! У тебя гость? Откуда? Мы не видели, чтобы кто-то вошёл в дом.
   - Не кричи, Уна, познакомься. Это мой друг - Вася Риман. - Малевич хотел было добавить "американский студент", но вовремя прикусил язык. Американским мог быть только шпион. - Принеси-ка мне свежую пижаму и скажи Наташе, чтобы покормила нас хорошим завтраком.
   Через час, когда завтрак был съеден, а больной вернулся подремать на диван, Наташа отправила за молоком Уну, которая ни на шаг не отходила от молодого, неизвестно откуда взявшегося гостя, и спросила:
   - Мне кажется, или вы говорите с акцентом, Вася?
   - Нет, не кажется. Я с детства говорю по-английски.
   - Не верится... Как же вы живёте? Ваш акцент привлекает внимание, и это может для вас плохо кончится. Я понимаю, что больной Казимир Северинович выдаёт свои сны за действительность, но откуда вы взялись?
   - Если вы не верите мужу, что он побывал в Америке, то разве поверите мне, что я тоже оттуда.
   - Но он болен, а вы - нет. Он бредит, а вы? Сочиняете? У вас есть какие-нибудь документы?
   Вася хотел ответить, что да: есть водительские права и студенческий билет, но понял, что все эти американские пластиковые свидетельства надо будет держать от чужих глаз подальше, а лучше всего - побыстрее уничтожить вместе с кредитными карточками, долларами и айфоном.
   - Нет, - сказал он. - Я забыл их дома.
   - Видите ли, если вас задержат, вам нечего будет предъявить. Где вы живёте? У вас прописка есть? Не вздумайте называть наш адрес - Малевича тут же арестуют. Его и раньше пытались обвинить в шпионаже.
   - Не волнуйтесь, не назову. Я не буду вас долго стеснять. Несколько дней поработаю с картиной и исчезну.
   Так и порешили.
   Ежедневно Вася часами пялился на квадраты. Он пробовал помещать картину в разные комнаты - Уна с разрешения отца переносила для Васи картину куда только можно и мечтательно смотрела на него, погружающегося в транс. Ничего не происходило, и Вася решил быть мужчиной: он надел свой чёрный кожаный рюкзак, вышел из дому и отправился навстречу судьбе. Напрасно Уна бежала за ним, и просила вернуться:
   - Не уходи, Вася! У нас все тебя любят!
   Он знал, что это - правда. И понимал, кто эти "Уна-с все". Уже несколько дней, как он ощущал, что у него появилась семья. Но, почитав газеты, Вася не просто поверил, а нутром почувствовал, какую опасность он представляет для этих славных людей.
   - Я знаю, я вас тоже всех люблю. И Казю, и Наташу, и... тебя, Уна. Я уйду на время, а потом вернусь. Позаботься о семье. Это - главное.
   Оставалось одно. То, что он выбрал. Свой путь.
  
  
  
   В кабинете следователя НКВД было прохладно. После влажной и жаркой камеры находиться здесь было отдыхом. Старший лейтенант Семёнов вызвал на допрос парня лет двадцати, арестованного при случайной проверке документов на вокзале.
   - Ты понимаешь, Риман, что без документов ты - не человек? Почему я должен верить твоим словам, а не фактам?
   - Я говорю правду.
   - Это единственный твой довод. Неубедительный. У честного советского человека есть документы, паспорт, прописка, родители и друзья, одноклассники, недоброжелатели на худой конец. А у тебя - никого и ничего. Я считаю тебя засланным из-за границы шпионом. Это сразу объясняет все странности. А как ты их объяснишь? Я знаю, ты уже говорил, что гостил у друзей и, возвращаясь домой, получил травму головы, вызвавшей потерю памяти. Придумай что-нибудь новое. Врач не обнаружил никаких следов этой травмы. Зато вещмешок из чёрной кожи и твои вещи в нём импортного производства. Не спрятать их - ошибка. Отвечай, где ты пересёк границу?
   - Я говорю правду. Меня ударили по голове.
   - Ага! Да так, что у тебя появился английский акцент. Может, мне следует дать тебе по башке снова, чтобы он пропал? Пойми Риман, мне даже бить тебя не нужно. Скажешь ты правду или нет - для меня это ничего не изменит. Все данные неопровержимо доказывают, что ты - шпион, и десять лет лагерей тебе и так светит. Но ты бы мог скостить себе срок чистосердечным признанием и сотрудничеством с карающим мечом революции.
   - Я и так сотрудничаю. Я сказал правду.
   - Ну, и чёрт с тобой, дурак! Поработаешь на лесоповале лет десять, может, поумнеешь. Больше мы не увидимся. Я передаю дело в суд.
   Семёнов знал, что говорил: Риман получил по статье пятьдесят восьмой, пункт шестой, десять лет исправительно-трудовых работ за шпионаж в пользу Англии. "Дмитлаг", строящий канал "Москва-Волга", оказался первым на этом маршруте.
   Лагерная жизнь выработала в нём умение ждать: конца смены, обеда, бани. Словом, чего-то приятного, что жизнь дарила даже своим изгоям. Он верил, что в конце концов станет свободным человеком с настоящими документами. А потом заведёт семью и друзей. Если, конечно, доживёт до этого. А пока, оставалось радоваться малому и терпеливо ждать.
   Вася Риман так бы и остался человеческим ресурсом великих строек коммунизма, не начнись Великая Отечественная война. Вместе со многими заключёнными он попросился на фронт. И получил разрешение.
   Задача фронта была освободить Крым, армии - ударить по врагу с востока, а их батальона - обеспечить радиосвязь полка с морской авиацией, поддерживающей наступление пехоты. Они тянули провода, таскали рации и телефонные аппараты.
   Командиром отделения у Васи оказался его тёзка и почти однофамилец: Василий Уриман - молодой парень, лет на десять моложе штрафника. И тоже сирота. Они, если и не сдружились, то с симпатией относились друг к другу.
   Когда группа Уримана спряталась от глаз противника в углублении меж ветвей дуба и наладила связь с авиаторами, Вася Риман чувствовал себя счастливым и вольным стрелком, Робин Гудом, который, несмотря на все тяготы, живёт полноценной, наполненной глубоким смыслом жизнью, плечом к плечу с соратниками. Они не пропустят ни одной радиограммы лётчиков!
   - Риман! Подними антенну, как можно выше! - раздался приказ, и он полез на самую вершину.
   Навели снаряд оптическим прицелом, или он оказался случайным, какая разница? Когда Вася очнулся, всё бойцы были мертвы. Обгоревшие тела лежали у подножья дуба, буравя синее крымское небо невидящими глазами...
   Вася с трудом распознал тело своего командира. "Не повезло бедняге. Хороший был парень. Всегда готовый помочь. И одинокий, как я", - подумал Вася. - "А нет ли у него письма или адреса близких, с кем надо связаться, сообщить?" Вася быстро обыскал карманы и подсумок. Ничего, кроме обугленной по краям книжки красноармейца без фотографии он не нашёл. У Васи тоже не было фотографии в книжке... И смертельных медальонов они не имели. Для кого? Да и примета плохая...
   Мысль созрела быстро. Обжечь края своей книжки и обменяться. Он теперь - Василий Иванович Уриман, вмиг помолодевший на десять лет, но как будто наоборот, постаревший в душе. Сердце Васи колотилось как никогда. Но сомнений не было... Скорее назад на дуб, скорректировать огонь!
  
   - Василий Иванович, тут женщина русский красивый спрашивает: "Кто главный по бурению?" - Можна к вам зайдёт?
   - Конечно, Ширджан. Проводи гостью.
   Кабинет заведующего постоянной геологической партии в северной Туркмении Василия Ивановича Уримана находился на втором этаже небольшого двухэтажного здания городка Небит-Даг, что значило "Нефтяная гора". Отсюда по всей территории северной Туркмении отправлялись геологи-разведчики в поисках новых месторождений нефти и газа, здесь энтузиасты разрабатывали новые методы бурения и здесь же можно было легко укрыться от суеты городской жизни.
   В комнату вошла молодая женщина с весёлым взглядом и пышными русыми волосами.
   - Здравствуйте, я Анна Марицкая, приехала в командировку, - она приветливо протянула ладонь для рукопожатия.
   Ладонь была крепкой и тёплой. Приятной. Её хотелось держать, не отпуская.
   - Здравствуйте, - он тоже представился, быстро пожав протянутую руку, но вдруг передумал садиться. - "Хорошо бы пройтись... вдвоём..."
   - Василий Уриман? - с удивлением спросила она. - У, Риман! Когда-то в молодости я была знакома с Васей Риманом, самым необычным человеком в моей жизни.
   Сердце Василия заколотилось. Неужели судьба всё же улыбнулась ему?
   - И что же с ним случилось?
   - Он исчез из моей жизни. Но я не сдавалась. Он хотел стать геологом, изучать активные районы Крыма, Северного Кавказа, Туркмении. Вот и я закончила Горный институт в Ленинграде, а после войны ездила по этим местам в надежде на встречу.
   Уф! Сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Да, он рассказывал Уне о своих планах, но откуда эта обаятельная женщина всё знает?
   - Как вы сказали ваше имя?
   - Уна-Анна Казимировна Малевич-Марицкая.
   - Уна?
   - Да! А ты - Вася, который жил у нас в Немчиновке?
   Вся сумасшедшая жизнь пронеслась в голове Васи единым вихрем, и он, не в силах сопротивляться его напору, тихо прошептал:
   - Да, Уна, это я.
   - Папа всегда знал, что я буду счастлива с тобой благодаря его картине! Недаром он повторял: "Я нарисую тебе счастье!"
   Вася не успел ответить, что это ему Малевич нарисовал счастье. Он почувствовал солёные от слёз губы Уны на своих губах.
  
  

Григорий Родственников

Федеральный маршал

(Первое место - Номинация Детектив)

  
   Их бросили умирать на продуваемом холодными ветрами безымянном горном перевале. Сломанное колесо фургона решило судьбу трёх человек. Донни помнил, как мать, рыдая, ползала на коленях и пыталась обнять ноги старикашки Брайена - проводника каравана. Тот лишь брезгливо отстранялся от неё и втолковывал отцу Донни, что задержка подобна смерти, и если они до ночи не доберутся до форта Рэндалл, то все могут погибнуть. Отец молчал и лишь раз возразил проводнику:
   "Мы вооружены. Если поставить все фургоны в круг, индейцы не нападут...".
   Конечно, его не услышали. Страх перед краснокожими убийцами был слишком велик. Рыжая пыль от ушедшего каравана ещё долго висела в воздухе.
  
   Они работали, как проклятые, но всё равно не успели. Мать внезапно вскрикнула и показала куда-то вдаль. Донни видел, как побледнел отец, дрожащими руками схватил штуцер и затравленно огляделся. Потом он приказал жене залезть под телегу, а ему укрыться в ближайшей расщелине. Горная трещина была слишком узка, но не для худенького семилетнего паренька.
   Их было трое. Они не вопили, не размахивали томагавками, ехали неспешно, как на прогулке. На грубых, словно вытесанных топором лицах не отражалось эмоций. Остановились в нескольких шагах от фургона, безразлично взирая на перепуганного белого, наставившего на них ствол штуцера.
   "Может, обойдётся, - думал Донни, - ведь отец говорил, что сиу добровольно уступили большую часть Южной Дакоты Соединённым Штатам. Они поклялись не трогать переселенцев. Да и что у нас брать? Лошадей? Зачем им старые клячи? Им нужно ружьё! Все знают, что индейцы могут убить за оружие! Если отец подарит им штуцер - они не тронут нас!".
   Шелест скатившихся сверху каменных крошек заставил Донни вздрогнуть и сильнее вжаться в стены ненадёжного укрытия. Первое, что он увидел - нога в синем мокасине с белым волнообразным узором. Кожаный крашеный тапок осторожно опустился на ближайший валун, а в следующее мгновение чёрная тень закрыла мальчику обзор. Донни забыл, как дышать, и боялся, что громкий стук сердца выдаст его с головой. Спустившийся сверху человек тем временем двинулся вперёд. Мелькнули замшевая обшитая бахромой куртка и рябое орлиное перо в спутанных чёрных волосах. Индеец!
   Краснокожий крадучись сделал ещё несколько шагов. В руках у него был карабин Спенсера. Крик застыл в горле Донни, когда индеец осторожно опустил рычаг затвора и прицелился в спину ничего не подозревающего переселенца. Нужно было что-то делать, предупредить отца, броситься на мерзавца, заорать что есть мочи, но Донни словно окаменел.
   Грохот выстрела оглушил. В глазах мгновенно потемнело. Наверное, он потерял сознание от ужаса. А когда вновь пришёл в себя, мир стал адом. Невозмутимые краснокожие превратились в вопящих, улюлюкающих бестий. Сквозь стелющийся пороховой дым мальчик смотрел, как они выволакивают мать из-под фургона и рвут на ней одежду. Отец безжизненно валялся на земле, а его убийца кромсал его голову ножом. Донни хотел зажмуриться, но неведомая сила заставляла его смотреть. Мальчик до крови искусал собственную кисть, но не смог унять поросячий визг, рвавшийся наружу. Ему повезло, что индейцы сами громко орали. А ещё он хорошо запомнил убийцу отца. Скуластый, желтоглазый, с длиннющим носом, почти закрывающим верхнюю губу. И на этом уродливом мясистом носу - свежий малиновый шрам, доходящий до правой ноздри. Негодяй смеялся и потрясал окровавленным скальпом. Донни не выдержал. Словно тяжёлая чёрная штора упала сверху, повергая сознание в спасительный мрак.
   Он просидел в расщелине до ночи. Потом забросал исковерканные трупы родителей камнями и понуро побрёл прочь. Странно, но он не плакал. Ни тогда, ни потом. Лишь где-то глубоко в груди при воспоминании о пережитом кошмаре возникала тянущая саднящая боль.
  
   Дилижанс тряхнуло.
   - Прибыли! - радостно закричал возничий.
   Дональд Уибер не спеша выбрался наружу, огляделся. Первое, что бросилось в глаза - высокая новая виселица в пятидесяти ярдах от приземистого деревянного здания с яркой вывеской "Hotel". "В этой дыре эшафоты представительнее гостиниц".
   Его уже ждали.
   - Мистер Уибер? - пухлый человек с седыми пушистыми усами приподнял котелок.
   - Да, это я. Здравствуйте. - кивнул Дональд.
   - Меня зовут Джеймс Ледброк. Я мэр города. А это мистер Хоуп - шериф, - толстяк указал на краснорожего здоровяка со звездой на безрукавке. Тот меланхолично жевал табак и на приветствие лишь слегка прикрыл мясистые испещрённые красными прожилками веки.
   - А это мистер Самуэль Дартон, представитель известной компании "Wells Fargo", и по совместительству владелец лучшего в городе магазина. Вам обязательно нужно посетить его, уверен, что от его товаров придёте в совершеннейший восторг.
   Владельцем транспортной компании оказался тощий улыбчивый тип, который смотрел на Дональда такими глазами, словно встретил горячо любимого родственника.
   - Ой, простите! - воскликнул разговорчивый мэр. - Давайте ваш саквояж! Сэнди, Сэнди! - закричал он, подзывая чернокожего мальчишку.- Отнеси вещи мистера Уибера в гостиницу!
   - Ничего, - остановил Дональд негритёнка, уже протянувшего руки к чемодану, - он не тяжёлый. Скажите, в вашем городке всегда так тихо?
   - Сейчас тихо, - вздохнул Ледброк. - С тех пор как нашли золото в Блэк-Хилс - все разъехались. Людям свойственно гоняться за призрачной мечтой. Хотят всё и сразу, а между тем, умные люди не полагаются на удачу. Верно говорю, мистер Дартон?
   - Абсолютно! - широко улыбнулся богатей. Зубы у него были большие и жёлтые, как у лошади.
   - Прекрасно, - кивнул Дональд. - Господа, у меня не так много времени. Завтра мне желательно отправиться в Су-Фолс.
   - Но как же так? - разочарованно развёл руками мэр. - Не каждый день нас посещает федеральный маршал. И потом, почтовый дилижанс будет лишь через два дня. Это не наша прихоть. Из-за проклятой золотой лихорадки транспорт стянут на границы с резервациями. Шахтёры так раззадорили племена сиу, что те отрыли свои томагавки. Сейчас в наших местах очень опасно. Я специально связался с рейнджерами, и они согласились выделить солдат для вашей охраны...
   - Вот как, - нахмурился Дональд, - задержка не входила в мои планы. Но делать нечего - подожду. Что ж, пойдёмте в гостиницу.
  
   Внутри гостиница оказалась лучше, чем снаружи. Уютная и опрятная. Владельцем был сухонький старичок, назвавшийся Карлом Бронксом-младшим. Он вызвал у Дональда симпатию. Комната также понравилась. А огромная бочка, наполненная чистой водой, привела в восторг.
   Дональд с наслаждением помылся, сменил запылённую одежду и спустился в холл. На столе уже дымился свежезаваренный кофе в большой фарфоровой чашке. К удивлению, все трое представителей местной администрации ждали его.
   - Такой молокосос, а уже Федеральный маршал, - донеслись до Уибера слова Самуэля Дартона. - Я в его возрасте пахал, как...
   Как пахал будущий представитель торговой компании "Wells Fargo", Дональд так и не узнал, ибо тот поспешил продемонстрировать ему свои лошадиные зубы.
   Напиток был восхитительным. Первое неприглядное впечатление от вида мрачного захолустного городишки унеслись прочь вместе с ароматным дымком six-shooter coffee. Настроение у маршала было приподнятым, поэтому он дружески улыбнулся присутствующим и сказал:
   - Джентльмены, я думаю, что всё решим уже сегодня. Ведь убийца арестован?
   - Да! - синхронно закивали головами Ледброк и Дартон, а шериф прикрыл набухшие веки в знак согласия.
   - И вина его не вызывает сомнений?
   - Никаких! - воскликнул Самуэль Дартон. - Проклятый краснокожий зарезал беднягу Станлесса, как свинью!
   Улыбка сползла с губ Дональда:
   - Убийца индеец?
   - Да, - вздохнул мэр. - Его зовут Дакота, старый пьяница. Надо было отправить его в резервацию Пайн-Ридж, но старикашка был дружен с сыном убитого, обучал его всяким индейским штучкам: стрельбе из лука, чтению следов. Потом паренёк уехал, а Дакота остался помогать в салуне. Но толку от него не было, только дрых и клянчил огненную воду. Кто знал, что он так отплатит Ричарду за доброту...
   Во время монолога мэра шериф не сводил водянистых глаз с маршала. И когда тот сокрушённо покачал головой, внезапно выплюнул жевательный табак:
   - А вы что, из этих, которые защищают краснорожих?
   Дональд взглянул на огромный коричневый плевок на полу и с неодобрением уставился на Хоупа.
   А тот, похоже, воспринял его взгляд, как вызов. Голос у него оказался зычным, словно горный водопад:
   - Сейчас модно заигрывать с дикарями! Права им, территории, пастбища, суды! А они как резали нашего брата - так и режут! Вы видели их столбы пыток? А я видел! Видели оскальпированных женщин и детей?! Разгребали золу сожжённых ферм, чтобы отыскать кости близких?! Молчите? Легко быть чистеньким вдали от кровавой мясорубки!
   - Не горячитесь, Билли! - попытался остановить разбушевавшегося шерифа Ледброк, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
   - Я говорил, что надо вздёрнуть ублюдка! А вы мне твердили: давайте дождёмся федерального маршала! И что? Вот, он приехал. Сейчас начнёт крутить, чтобы оправдать дикаря! Я же вижу по его лицу, что он симпатизирует этим тварям!
   - Мистер Хоуп, - стальным голосом проговорил Дональд, - закон один для всех. Мне безразличен цвет кожи преступника. Если виновен - понесёт наказание.
   - Ну вот, я же говорил, - оскалился шериф. Его налитой багровой физиономии позавидовал бы любой краснокожий.
   - Я вовсе не симпатизирую индейцам, - продолжал Уибер, - в семнадцать лет я в составе кавалерийского полка воевал с ними. Воевал больше трёх лет. Так что не надо мне говорить про сожжённые фермы и столбы пыток. Но я представитель власти, а потому не позволю творить беззакония. Поскольку я по совместительству окружной судья, то вынужден буду провести расследование и вынести приговор.
   Шериф, набычившись, глядел на него, потом криво усмехнулся, вытащил из кармана упаковку жевательного табака и подчёркнуто громко зашуршал обёрткой.
   - И ещё, - тихо добавил Дональд, - я сирота. Моих родителей убили индейцы.
   Хоуп замер. Потом медленно спрятал табак обратно. Вид у него был ошарашенный.
   - Какой ужас! - взвизгнул Самуэль Дартон. - Бедный юноша!
   - Это были, конечно, сиу? - скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Ледброк.
   - Сиу. Охотники за скальпами из племени лакота.
   - Все они одинаковые! - бросил Хоуп. - Я рад, что ошибся в вас, мистер Уибер. Давайте покончим с формальностями и вздёрнем негодяя.
   - Правосудие, - напомнил Дональд. - Я хочу знать подробности преступления.
   - Да какие подробности, - махнул рукой Дартон. - Пришёл ночью к бедняге Станлессу и вонзил нож в сердце. Один бандитский удар - и нет человека. Все индейцы прирождённые убийцы.
   - И что, были свидетели?
   - Нет, - покачал головой мэр, - не было. Да они и не нужны. Нож-то Дакоты.
   - Вы нашли орудие преступления?
   - Да чего искать? - Дартон одарил маршала лошадиной ухмылкой. - Он так и торчал в груди Ричарда.
   - Вы хотите сказать, что преступник оставил орудие убийства в теле жертвы?
   - Ну да, - закивал владелец магазина, - вонзил ножик, а потом, видать, перепугался и дал дёру.
   - Странный индеец, - нахмурился Дональд. - Для воина нож - это не просто оружие, а смысл существования, фетиш.
   - Какой фетиш? - шериф вновь зашуршал обёрткой. - Не знаю таких хитрых слов. Может, Дакота когда и был воином, только сто лет назад. Вам же сказали - горький пьяница, ничтожный червь.
   - Почему же он не скрылся после убийства? - спросил Дональд.
   - А потому что мозгов не осталось, - заржал Дартон. - Убил и на радостях напился, а может с горя. Кто их, пьянчуг, разберёт?
   - Я хочу взглянуть на этого индейца. Вы сказали, что убийство произошло ночью. Труп обнаружили утром?
   - Ранним утром, - вставил шериф. - Его нашли в пятом часу.
   - Вот как? - удивился Уибер. - До которого часа обычно работает салун?
   - Допоздна, - ощерил здоровенные зубы Дартон.
   - А точнее?
   - Старина Станлесс был полуночником, - усмехнулся шериф. - Его заведение было открыто до двух, а иногда до трёх часов ночи. Потом он запирал двери и дрых, обычно до полудня.
   - А в ту ночь во сколько закрыл?
   - Часа в два и закрыл, - пожал плечами Хоуп.
   - Интересно, - задумчиво проговорил маршал, - если убитый закрыл салун в два, как его могли обнаружить в пятом часу? И кто обнаружил?
   - Я! Я обнаружил! - Самуэль Дартон стукнул себя кулачком во впалую грудь. - Гляжу, двери салуна нараспашку, и тишина...
   - А что вы делали на улице в такую рань? - нахмурился маршал.
   - Дела, мистер. Неотложные дела. Ко мне в тот день прибыла важная корреспонденция. Засиделся до четырёх. Конкуренты, знаете ли, не дремлют, - представитель транспортной компании глумливо потёр ладошки. - Упреждающий удар - вот что главное в моём бизнесе. Потому я дилижанс ночью и отправил. А сам вышел проводить, заодно и кости размять - затекла спина сидючи-то. А тут гляжу - двери у Ричарда нараспашку...
   - И вы вошли в салун?
   - Вошёл. А как же?
   - Один?
   - Нет. Со мной был лейтенант Лагри - командир отряда рейнджеров, а с ним два солдата, их имён я не знаю.
   - А где сейчас этот лейтенант?
   - Так это - уехал. Они же дилижанс сопровождали. Лагри и с ним двенадцать рейнджеров. Сейчас меньшую охрану и брать нельзя - опасно.
   - Понятно. Что вы увидели в салуне?
   - Так это... тишина. Я покричал: Ричард! Ричард! А он не отзывается. Ну, мы и поднялись на второй этаж в его комнату. Глядь, а он там лежит. Глаза уже остекленели, а в груди рукоятка костяная торчит. Нож, значит, злодея Дакоты.
   - Что-нибудь необычное заметили? Беспорядок, вещи новые появились, или наоборот, исчезли?
   - Не знаю про вещи. Я до этого у Станлесса не бывал. Вроде, порядок. Да и не до осмотра мне было. Я как увидел - прочь бросился, чуть Лагри с лестницы не сшиб! К шерифу сразу побежал.
   Хоуп кивнул: - Так всё и было. Самуэль мне чуть дверь не вышиб - так ломился. Ну, я и пошёл посмотреть. Потом Джеймса разбудил. А затем я взял помощника и пошел ублюдка Дакоту арестовывать. Нашёл его в сарае пьяным, как свинью, сам он идти не мог, вот мы его с Томом на пару и потащили.
   - Том - это ваш помощник?
   - Ну да, мальчишка - сын моего покойного друга. Хотел из него шерифа сделать, да он неспособный, тихий, и книжки всё время читает.
   - А в день убийства где он был?
   Шериф прищурился: - Э, мистер, да вы никак мальчишку подозреваете? Он и курицу не убьёт - кишка тонка. Он из офиса почти не выходит. А сейчас при деле - душегуба охраняет.
   - Понятно, - Уибер задумчиво пожевал губами. - Запасной ключ от салуна у вас?
   - Откуда? Станлесс ключи никому не доверял.
   - А родственники у покойного есть?
   - Брат, - кивнул Хоуп, - младший. Аллен зовут. Пустой человек, всё золото ищет.
   - Вы говорили, что у Станлесса есть сын...
   - Был. Трагически погиб два года назад.
   - Значит, салун перейдёт по наследству к Аллену?
   - К сожалению, - скривился шериф, - Но думаю, ненадолго - продаст. Такие люди не любят работать. А Ричард работяга был, каких мало. Скуповат, конечно, но без разумной бережливости тоже нельзя. Но в долг людям давал, не отказывал. Вон и пьянчугу Дакоту бесплатно поил. А тот даже толком и не убирался. Так, пару раз тряпкой махнет - и за бутылку.
   - Значит, Дакота работал в салуне уборщиком. А кто ещё состоял в штате?
   - Повар Мигель, а еду и выпивку Ричард сам разносил. Ну, и мисс Джоанна Брикс - певица. Без музыки в таком заведении нельзя - со скуки сдохнешь.
   - Без музыки нельзя, - согласился Дональд. - А кто ей аккомпанирует?
   - Никто. Мисс Джоанна сама мастерица на все руки. Может и на рояле, а как банджо возьмёт - так такие трели выводит - заслушаешься.
   - Кстати о руках, - вставил мэр. - У нее на левой кисти двух пальцев нет.
   - Ну и что? - насупился Хоуп. - Другие и со всеми пальцами так не сыграют. Зато поёт - умрёшь от восторга.
   - А мне не нравится, - фыркнул Дартон, - грубый у неё голос. Вот я в Су-Фолсе певицу слышал - это да. Когда про семерых убитых ковбоев поёт - весь зал рыдает.
   - Вы бы ещё Нью-Йоркскую оперу вспомнили! - рассмеялся Ледброк.
   - Подождите, господа, - остановил Уибер расшумевшихся мужчин. - Ещё пара вопросов. Были ли чужие в городе в день убийства, это первое. И второе: сколько в тот день было посетителей в салуне?
   - Приезжих двое, - шериф нахмурил лоб, припоминая. - Старатели. Один -Джек Фолтон, другой - Хенк Брайен. Тот, который Джек - пьянь похлеще Дакоты. Как в салун вошёл - сразу на выпивку накинулся. Накачался до поросячьего визга, заблевал всё, обмочился. Его из заведения вынесли и на землю бросили. Так он, гадёныш, проспался и снова в салун. Короче, вечером, когда я уходил, его ковбои в гостиницу потащили.
   - Ковбои?
   - Ну, да, ребята с ранчо Даллеса. Восемь человек приехало. Я из-за них в салун и пришёл. Ну, и заодно, мисс Джоанну послушать.
   - А во сколько они уехали?
   - Не позже девяти вечера. Им Ричард пригрозил, что больше наливать не будет. Они же две недели назад чуть бар не разнесли, хорошо, что я оружие у них отобрал, а так бы перестреляли всех. Но мебель поломали изрядно.
   - Это точно! - поддакнул Дартон. - Хорошо, что в моём магазине можно купить всё, начиная от пуговиц и заканчивая стульями.
   - Вы говорили про второго старателя, - напомнил маршал.
   - Ну да. Хенк Брайен. Приличный парень. Одет хорошо, и не бедный. Видел, как он из кармашка золотые часы доставал. Посмотрел и в карман убрал. Пил в меру, в основном на жратву налегал.
   - Не такой уж и приличный, - не согласился мэр. - Вы, уважаемый мистер Хоуп, рано ушли. А я до второго часа сидел. Так вот этот Брайен накушался весьма крепко. Стал песни орать, потом взялся ходить туда-сюда с бутылкой в руке, то уйдёт из салуна, то снова вернётся. И глаза такие дурные, как у безумца. Я уж боялся, что он со мной драку учинит. Но тут, на счастье, Дакота хозяина из себя вывел. Стал по стойке стучать и выпивку требовать. Ричард разъярился, схватил индейца за волосы и ну оплеухами потчевать. Потом, когда хозяин Дакоту пинком на улицу вышвырнул, гляжу - Хенка нет. Видать, подумал, что его так же выкинут, и ушёл. Неприятный тип. Постоянно жуёт табак и плюёт всюду, как верблюд.
   - Ну и что? - пожал плечами шериф. - Я тоже жую.
   - Вы плюёте меньше, - улыбнулся Ледброк. - А тот весь салун заплевал.
   Шериф демонстративно развернул бумажную обёртку и сунул коричневый брикет в рот. Челюсти его ритмично задвигались.
   - Ну что же, джентльмены, - Дональд поднялся, - с вашего разрешения, я хотел бы посетить тюрьму и осмотреть место преступления.
  
   * * *
  
   - Проходите, - буркнул Хоуп, отворяя дверь офиса. - Вот Том, а там, в клетке, преступник.
   Навстречу вошедшим из кресла поднялся молоденький розовощёкий паренёк с винчестером в руках.
   Дональд кивнул ему. Он не сводил глаз с трясущегося и тихо скулящего человека. Тот свернулся калачиком на серой соломе, не реагируя на вошедших.
   - Эй, Дакота! - позвал мэр. - К тебе сам федеральный маршал!
   Человек поднял голову, подслеповато прищурился и на коленях подполз к решётке.
   Уибер вздрогнул, а в груди начала разливаться тягучая пульсирующая боль.
   Индеец дрожал, как в лихорадке, с надеждой взирал на белых и повторял:
   - Виски. Глоток виски. Один глоток, больше нет Дакоте.
   - Зачем ты убил Ричарда? - громко спросил Дартон.
   Но индеец лишь затряс головой:
   - Виски! Один глоток! Больше нет Дакоте!
   - Дайте ему виски, - глухо сказал Уибер и не узнал собственного голоса.
   - Ещё чего! - ухмыльнулся представитель транспортной компании. - На висельника добро переводить!
   - Дайте ему виски! - с нажимом повторил Дональд. - Есть у вас виски?
   Мэр молча достал железную фляжку, отвернул крышку и сквозь решётку протянул пьянице. Тот вскочил, проворно схватил и с жадностью припал к горлышку. Кадык его судорожно задёргался.
   Маршал вглядывался в испещрённое морщинами лицо старика и не мог унять бешеного стука сердца. Совсем как тогда, на горном перевале.
   "Ты изменился, убийца моей семьи, жёлтые глаза потухли, а шрам на носу побелел от времени. Твои витые мускулы стали дряблыми, а кожа высохла. Раньше ты внушал страх, а теперь жалость и презрение. Где твоя замшевая куртка с бахромой? На тебе серая клетчатая рубаха бледнолицых. Что от тебя осталось прежнего?".
   Маршал горько усмехнулся. "А мокасины всё такие же, синие с белой змейкой".
   Старик допил виски и с благодарностью протянул флягу мэру. Тот брезгливо протер горлышко рукавом сюртука.
   - Зачем ты убил Станлесса? - повторил Дартон.
   Старик всхлипнул:
   - Мой не убивать мистер Ричарда. Дакота любить мистер Ричарда. Мистер Ричард добрый человек.
   - А где твой нож? - спросил Джеймс Ледброк.
   Дакота схватился рукой за пустые кожаные ножны на поясе и заплакал:
   - Нет нож. Маниту забрать. Он сказать: Чочокпи, ты позорить народ лакота, ты хуже трусливого койота, иди в страна духов...
   - Маниту правильно сказал, - заржал Дартон. - Ты скоро туда отправишься!
   Но кроме владельца магазина никто не засмеялся.
   Дональд отвернулся. Отошёл от клетки и поманил к себе помощника шерифа.
   - Томас, у меня к вам вопрос. Во сколько в день убийства в офис пришёл шериф Билл Хоуп? Меня интересует вечер.
   Паренёк испуганно оглянулся на побагровевшего от злости начальника и пролепетал: - Около десяти, сэр.
   - Он сразу лёг спать?
   - Нет, сэр. Он около часа разбирал документы, читал газету.
   - Вы уверены, что ночью он никуда не отлучался?
   - Уверен, сэр.
   - Почему?
   - Прошу прощения, сэр. Но мистер Хоуп громко храпит. Я сплю в соседней комнате и всё слышу.
   Шериф с хрустом сжал кулаки и тихо выругался.
   - Спасибо, Томас, - улыбнулся Уибер и направился к выходу.
   - Послушайте, мистер, - догнал его Хоуп. - Вы хотя бы меня постеснялись. В моем присутствии опрашивать мальчишку.
   - Вы же представитель закона, - вздохнул маршал, - и понимаете, что я в данной ситуации подозреваю всех. Но теперь мне многое ясно.
   - Ах, вам ясно! - набычился Хоуп. - Так и мне ясно! Я дважды в вас ошибся! Теперь мне понятно, что вы из кожи вон лезете, чтобы вытащить краснокожего из петли!
   - Мистер Хоуп, - сухо сказал Дональд, - мы уже говорили о моём отношении к индейцам. Не стоит повторяться. Сейчас я желаю осмотреть салун. Прошу вас следовать за мной.
   - Им многое простили! - заорал шериф. - Простили грабежи, простили убийства переселенцев, простили участие в войне против белых. Лишь бы успокоить этих чертей. Простил президент, наверное, и Бог простил! А я не простил! Слышите?! Я не простил!
   Мэр семенил рядом, на ходу подкручивал пушистые усы и говорил:
   - Вы правильно действуете, мистер Уибер. В этом деле главное беспристрастность. Я, например, пришёл домой во втором часу, и меня видели негритянские дети...
   - Какие дети?
   - Дружки Сэнди. Это мой слуга. Он не ложится спать - меня ждёт. А у него друзья, они вместе играют.
   - И сколько этих друзей?
   - Не помню точно. Пятеро или шестеро. Все меня видели.
  
   * * *
  
   - Салун не закрывается? - спросил Уибер, глядя на сидящих за столами посетителей.
   - А кто теперь закрывать будет? - хмыкнул Дартон. - Людишек обслуживает Мигель. Да вон он, усатый, как кот. - Самуэль указал на мексиканца в белом переднике.
   - Отлично. Господа, подождите немного. Я задам повару несколько вопросов.
   Лицо мексиканца было хмурым. Он взглянул на маршала тусклыми глазами и сказал: - Теперь меня выгонят. Без мистера Станлесса кому я нужен? Он взял меня нищего и голодного, дал работу.- Подбородок повара задрожал: - Мэр и шериф не любят меня. Они сразу вышвырнут старого Мигеля на улицу.
   - Сколько Станлесс платил вам?
   - Три доллара в неделю. Поверьте, мистер, это большие деньги. Я хотел работать бесплатно, но мистер Станлесс всё равно платил.
   - Когда вы видели его в последний раз в день убийства?
   - Около двух часов ночи. Он отправил меня домой, а сам запер салун.
   - А где вы живёте?
   - Там, в сарае, за зданием.
   - А Дакота?
   - Рядом, в соседнем сарае.
   - А ночью никто не ходил рядом?
   - Ходили. Разные люди.
   - Кого-нибудь узнали?
   Мигель придвинулся ближе и зашептал на ухо маршалу: - Мисс Джоанна. Певица.
   - А раньше вы в такое время её видели?
   - Видел, мистер.
   Дональд вернулся к ожидающим его отцам города:
   - Ну-с, джентльмены, осмотрим место преступления?
  
   * * *
  
   - Вот, здесь он лежал, - Дартон указал на бурое пятно на полу.
   - Комнатка опрятная, - сказал Уибер, осматривая помещение, - следов борьбы не видно. Никто ничего не трогал?
   - Нет, - мотнул головой шериф, - когда вынесли тело, я запер дверь.
   Маршал вопросительно взглянул на Хоупа.
   Тот дёрнулся:
   - Что вы на меня так смотрите? Я запирал при свидетелях.
   - Но ключ ведь остался у вас?
   - На что вы намекаете?
   Уибер проигнорировал вопрос шерифа. Подошёл к столу и взял в руки толстую бухгалтерскую книгу, небрежно полистал. - С вашего разрешения, господа, я заберу её с собой. Почитаю в гостинице.
   - Гнетущее впечатление, - произнес Джеймс Ледброк. - Даже не верится, что старины Ричарда больше нет...
   Дональд уставился на большой стальной сейф в углу комнаты.
   - А где покойный хранил деньги?
   - В банке, - ответил Дартон, - каждый месяц возил выручку.
   - В этом месяце возил?
   - Нет. Месяц заканчивается через восемь дней. Ещё не успел.
   - В таком случае, деньги за месяц находятся в сейфе. Давайте посмотрим.
   - Ключа нет, - угрюмо ответил шериф.
   Уибер принялся выдвигать ящики стола. В нижнем нашёлся маленький ключик.
   - Этот?
   - А я почём знаю?!
   Ключ подошёл. Дональд распахнул дверцу, хмыкнул и отошёл в сторону.
   Все присутствующие издали возглас изумления - сейф был пуст.
   - Господа, - официальным тоном проговорил маршал, - попрошу из города никому не отлучаться.
   Мэр лишь развёл руками и сглотнул.
   - И ещё, джентльмены, прошу через три часа быть в салуне.
  
   * * *
  
   - Мистер Бронкс, - обратился к хозяину гостиницы Дональд, - дайте мне книгу учёта постояльцев.
   - Спаси нас Бог от таких постояльцев, - пробормотал старик.
   - А что так? - поинтересовался маршал, листая толстую тетрадь.
   - Пьяницы. Особенно этот, Фолтон. Как вселился, так с тех пор не выходит. Только пьёт. Всю комнату заблевал. Кровать теперь хоть выбрасывай.
   - Он сейчас здесь?
   - А где ему быть? Можете заглянуть. Только платок на лицо набросьте, а то задохнётесь.
   Дверь в номер Джека Фолтона была не заперта. Старик оказался прав: от удушливого запаха перегара маршала замутило. На полу валялось с дюжину бутылок. Сам старатель лежал на изгаженной кровати и громко храпел.
   - Да уж, дорвался человек до виски, - покачал головой Дональд, - видать, долго воздерживался. А что второй?
   - Тоже не подарок. Мало того, что пьёт, так еще харкает табаком. Свинья.
   - А в день убийства Станлесса во сколько пришёл?
   - Сейчас скажу, - старик полистал тетрадь, - вот, в половине двенадцатого. Еле на ногах стоял, даже упал. Я его до комнаты довёл. Дрых до вечера.
   - Понятно. А на комнату его взглянуть можно?
   - Вообще-то, не положено. Но раз у вас полномочия...
  
   * * *
  
   Федеральный маршал окинул взглядом салун. Кроме известной троицы и Мигеля за стойкой, в заведении присутствовало ещё одиннадцать человек.
   Дональд поздоровался и пододвинул к себе стул.
   - А мебель-то новая!
   - Конечно, - усмехнулся Дартон, - моя! Прежнюю вон те красавцы поломали, - владелец магазина указал на восьмерых загорелых парней в дальнем углу.
   - А куда старые стулья дели? Сожгли?
   - Ричард приказал порубить и убрать за портьеру, вон туда.
   - Ага, - Дональд прошёл через весь салун и отодвинул в сторону тяжёлую бордовую занавеску. За ней оказалась крошечная комнатка.
   Вернувшись, Уибер присел за столик.
   - Ну и что? - полюбопытствовал шериф. - Не украли рухлядь?
   - Нет, - невозмутимо ответил маршал. - Действительно, порубили. А что там раньше было?
   - Конура Дакоты, - заулыбался Дартон. - Это пока он более-менее нормальным был. А потом спился, и Ричард его выгнал.
   - Ясно. А кто все эти люди?
   - Те восемь - ковбои Даллеса, - начал перечислять мэр. - Двое местных, но их в день убийства не было. А тот, что ноги на стол положил - Хэнк Брайен. Будете всех опрашивать?
   - Не сегодня, - задумчиво проговорил маршал, с интересом разглядывая сапоги старателя, подбитые серебристыми треугольными гвоздями. Тот поймал его взгляд, хмыкнул и убрал ноги со стола.
   - А вот и мисс Брикс! - воскликнул Хоуп, его красная рожа расплылась в счастливой улыбке.
   Джеймс Ледброк зааплодировал, а Дартон тяжело вздохнул.
   Девушка выглядела эффектной. Светлые кудри казались белоснежными на фоне бархатного чёрного платья с глубоким вырезом. Она гордо прошествовала к стойке под радостные крики ковбоев. Грациозно наклонилась к Мигелю, и тот с широкой улыбкой передал ей банджо.
   - Сейчас, сейчас вы услышите, - нетерпеливо заёрзал на стуле шериф, - Такой голос!
   Играла Джоанна Брикс превосходно, а вот насчет голоса Дональд был склонен согласиться с представителем "Wells Fargo" - низковат и не слишком мелодичен.
   Девушка спела три весёлые песни и положила музыкальный инструмент на стойку бара.
   - Джоанна! - зычно крикнул Хоуп, - сыграй на рояле мою любимую песню!
   - Извини, Билли, - откликнулась мисс Брикс, - но я теперь к нему не подойду. Посмотри, что та скотина с инструментом сделала! - девушка указала на Хэнка, - Дакоты теперь нет - убирать некому!
   Шериф подошёл к роялю и взревел, как бык: - Ублюдок! Кто тебя учил на инструмент рыгать?!
   Хенк сплюнул табачную жижу на пол и глумливо ухмыльнулся:
   - А сам чего, не плюешь?
   - Но не на рояль же?!
   - Извини, забылся.
   - Мистер Уибер, - зашептал на ухо Дональду Дартон, - а девчонка-то на вас глаз положила. Вон как смотрит.
   - Вы думаете? - улыбнулся маршал, - Пойду, познакомлюсь.
   - Позвольте выразить вам своё восхищение, - поклонился Джоанне Уибер. - Вы поистине украшение этого города. И так чудесно играете.
   - Отец обучил меня, - смущённо опустила веки певица.
   - Вы талантливы. Вам надо на большую сцену.
   Мисс Брикс печально вздохнула: - Для этого нужны деньги.
   - У вас такое совершенное лицо и фигура. Откуда вы родом?
   - Из Мезен-сити, - чуть помедлив, ответила девушка.
   - Знаю этот прекрасный городок! Был там два года назад. Там же лучшая цирюльня на тысячу миль. Скажите, а старик Гринберг всё еще работает?
   Джоанна пожала плечами: - Когда уезжала - работал.
   - Это гений! Золотые руки! Однажды так виртуозно удалил мне больной зуб, что я ничего не почувствовал!
   - Смотрите, - засмеялась девушка, - Хоуп сейчас из Хэнка отбивную сделает.
   Действительно, шериф держал старателя за грудки и тряс словно грушу.
   - Пойдёмте к нашему столику, - пригласил маршал.
   Вернулся Хоуп, его красная физиономия лоснилась от удовольствия:
   - Выгнал мерзавца! Пусть ещё раз попробует наплевать на рояль!
   Посидев в дружной компании около часа, Уибер вежливо откланялся, сославшись на неотложные дела. На прощание он попросил дозволения мэра воспользоваться телеграфом.
  
   * * *
  
   Проснулся Дональд в прекрасном расположении духа. Сквозь приоткрытые ставни ласково светило солнце. Умывшись и позавтракав, федеральный агент направился на почтамт.
   Местный стартстопный телеграфический аппарат не разочаровал сыщика. Вчитываясь в узкие и длинные полоски бумажных лент, Уибер довольно жмурился. "Вот теперь всё встало на свои места".
   Хозяин магазина встретил Дональда, как родного сына. Разве что не кинулся на шею: - Я же говорил - девчонка положила на вас глаз! Знаете, на сколько она купила сегодня барахла?! На тридцать два доллара и двенадцать центов!
   - Ого! - присвистнул молодой человек. - А что именно купила?
   - Модное парижское платье, шляпку и туфельки! Уверен, чтобы очаровать вас! Пользуйтесь моментом - такие девочки на дороге не валяются!
   - Вы правы, - согласился Дональд, - сейчас же нанесу ей визит. Кстати, мистер Дартон, жевательный табак шериф покупает у вас?
   - Разумеется. Он берёт германский влажный снафф, а это не дешёвая подделка.
  
   * * *
  
   Мисс Джоанна широко распахнула глаза:
   - Это вы?
   - Позвольте войти? - улыбнулся Дональд.
   - Извольте. Жаль, что вы не предупредили о визите - я бы подготовилась. Кофе?
   - Нет, спасибо. Я пришёл поговорить.
   - Присаживайтесь.
   Уибер огляделся по сторонам: - Обстановка не богатая.
   - Я говорила вам, что несколько стеснена в средствах.
   - Однако это не помешало вам приобрести обновок на тридцать два доллара.
   - Дартон разболтал, - усмехнулась блондинка. - А что же тут удивительного? Женщины иногда покупают новые платья.
   - За месячную зарплату ковбоя?
   - Ваши вопросы бестактны. Но я отвечу - покойный Станлесс неплохо мне платил. Разумная бережливость, вот и всё. Я актриса, и новый гардероб мне необходим. На чём-то приходиться экономить ради искусства.
   - Вы старательно прячете от меня левую руку. Откуда у вас это травма?
   - А вы наблюдательны, господин федеральный маршал. Болезненный для меня вопрос, но скажу. В детстве чистила ружье отца, а оно выстрелило.
   - Отца? Это который обучил игре на банджо?
   - Он самый.
   - Скажите, мисс Джоанна, вы когда-нибудь говорите правду?
   - Вы забываетесь! - вспыхнула певица. - Я попрошу вас уйти!
   Но Дональд лишь удобнее развалился в кресле.
   - Вы сказали, что родом из Мезен-сити. Опрометчиво называть город, в котором никогда не были. Там нет никакого цирюльника Гринберга - я придумал. И Джоанну Брикс там не знают. Зато в соседнем городе неплохо знают Беспалую Мэри...
   Женщина побледнела.
   - Да, милая, вы в федеральном розыске за двойное убийство. Отравили фермеров и сбежали. Но аптекарь вспомнил белокурую красотку, купившую у него мышьяк. Да и увечье у вас весьма заметное. Молчите?
   - А что мне сказать? Тащите меня на виселицу. Вы ведь за этим пришли? Но я не жалею о том, что сделала. Вас не насиловали, не издевались.
   - Нет, не насиловали, Бог миловал. Я вас не осуждаю. Кто не без греха? Это один из тех мерзавцев отрезал вам пальцы? Однако меня в данном случае интересует Станлесс. Вы ведь тоже хотели убить его?
   - Глупости. Станлесс дал мне работу...
   - Он вам ничего не дал. Я читал его бухгалтерскую книгу. Он был жаден и учитывал каждый цент. В списках работников вас не было. Повар был, даже пропойца Дакота был, а вас не было. Он оплачивал лишь ваше жилье. Об этом есть соответствующая запись.
   Женщина опустилась на колени и заплакала.
   - Смею предположить, - безжалостно продолжал Уибер, - что Станлесс как-то узнал вашу тайну и начал шантажировать. Вы были вынуждены делить с ним постель. Приходили к нему каждую ночь после закрытия салуна. У вас был ключ?
   Джоанна разрыдалась.
   - В ту ночь вы, как обычно, пришли в заведение, но Ричард был мёртв. Тогда вы открыли сейф и похитили деньги. Триста два доллара, если мне не изменяет память?
   Девушка бросилась к постели, выхватила из-под подушки толстую пачку долларов и швырнула на стол: - Заберите эти проклятые деньги!
   - Я подарю их вам, если всё расскажете. И позволю уехать в большой город, где вы сможете начать новую жизнь. Рассказывайте, Мэри.
  
   * * *
  
   - Вы всё запомнили, шериф? Как только услышите выстрел - входите.
   Хоуп что-то невнятно пробормотал и сплюнул табаком на пол. Его помощник судорожно сжимал винчестер и дрожал.
   - Ничего, Томас, - подмигнул Уибер, - привыкай.
   С этими словами Дональд пинком ноги распахнул дверь.
   Хэнк Брайен схватился за кобуру, но, увидев маршала, медленно отвёл руку.
   - По какому праву вы врываетесь ко мне в номер, чёрт побери?! А если бы я был не один, а с дамой?
   - По счастью, вы один. Позволите присесть?
   - Садитесь, раз припёрлись.
   Дональд прикрыл дверь, сел за стол и жестом пригласил Хэнка сесть напротив. Тот вздохнул: - Похоже, разговор будет серьёзным. - Он выставил на стол бутылку. - У меня бренди, будете?
   - Нет, спасибо.
   - Ну, излагайте, - потребовал старатель, - не станет же по пустякам федеральный сыщик врываться в чужое жилище.
   - А вы похожи на своего отца, - улыбнулся Дональд. - Ведь вы сын Сэма Брайена?
   - А вы знали моего отца?
   - К сожалению. Однажды он бросил на произвол судьбы семью переселенцев. И тех убили индейцы лакота.
   - Какая трагическая история. И что дальше?
   - Это была моя семья.
   - Ах, вот оно что. А я здесь причём? Папаша давно помер. Не с кого спросить, не так ли, дружище? - Брайен прищурился: - Постойте, вы пришли ко мне, чтобы отомстить? Ну, это же смешно.
   - Я просто хотел удостовериться, такой ли вы подлец, как ваш родитель?
   - Но-но, приятель, - нахмурился Хэнк, - не стоит такое говорить вооружённому мужчине.
   Дональд вытащил из кармана смятый листок. - Позвольте, я прочту вам это письмо. Я обнаружил его в бухгалтерской книге убитого Станлесса.
   "Привет, братишка!
   Хотел сделать тебе сюрприз, но не утерпел. Мы со стариной Хэнком нашли его! Ты понял, о чём я. Через две недели жди нас в гости. Надеюсь, ты поможешь быстро оформить нужные бумаги".
   Твой маленький братик Аллен".
   - Ну и что? - равнодушно спросил Брайен, но на скулах заиграли желваки. - Мы с Алленом нашли золото, если вы это имеете в виду. Расстались с ним у Су-Фолса, потому что у него там были какие-то дела. Договорились встретиться здесь. Я приехал раньше. Когда Аллен вернётся - подтвердит.
   - Он не вернётся, потому что вы убили его.
   - Да ты рехнулся, парень! Мы с Алленом были дружки не разлей вода. Из-за чего мне было убивать его?!
   - Из-за золота, разумеется.
   Хэнк вскочил на ноги и выхватил кольт: - Да я тебе мозги вышибу за эти слова!
   - Уберите оружие и сядьте. Я не закончил. Когда вы убили своего компаньона, то забрали у него часы. Если бы не письмо, Ричард, возможно, не узнал бы их. А так он всё понял.
   - Да ты сказочник, федерал, - делано рассмеялся старатель, спрятал кольт и снова уселся за стол. - С детства обожаю сказки.
   - И тогда вы решили убить Станлесса. А чтобы отвести от себя подозрение, воспользовались ножом Дакоты. Вы правильно рассчитали. Все в городе знают ненависть шерифа к индейцам. Можно было не сомневаться, что краснокожего вздёрнут.
   - Значит, я и Станлесса пришил. Ловко это у вас получается. А ничего, что я в ту ночь валялся вусмерть пьяный? Это может и старикашка Бронкс подтвердить.
   - Он и подтвердил, что вы пришли в гостиницу в половине двенадцатого.
   - Так что же вам надо?
   - Но в час ночи в салуне вас видел мэр города. Вы ходили туда-сюда с бутылкой виски. Именно тогда вы подбросили алкоголь в сарай Дакоты, а когда индеец напился - похитили у него нож.
   - Ваш мэр ошибся! - хрипло выкрикнул Брайен. - Как я мог быть в двух местах одновременно?! Да мимо старика Бронкса и мышь не проскочит!
   - Не проскочит. Поэтому вы вылезли через окно. Я осматривал вашу комнату. Задвижка на ставнях тщательно смазана. А под окном отпечатки ваших сапог, ведь у вас замечательные подбитые треугольными гвоздями сапоги.
   Лицо Хэнка побледнело. Он вытер выступивший на лбу пот.
   - Но я ушёл ещё до закрытия салуна. Это многие могут подтвердить!
   - Вы не ушли, а спрятались за портьерой, когда Станлесс избивал Дакоту. Там маленькая комната с рухлядью.
   - И там вы тоже нашли мои следы?
   - Разумеется. Вас подвела любовь к жевательному табаку. Весь пол заплёван.
   - Ха! - не я один тут жую. Шериф тоже плюёт везде.
   - Да, но Хоуп жуёт германский влажный снафф, а вы местный сухой. И они здорово отличаются по цвету.
   - Чего вы хотите? " прохрипел Брайен.
   - Накануне убийства Станлесс сказал мисс Брикс такие слова: "Я потерял брата, но приобрёл богатство. Чтобы избежать виселицы, мерзавец отдаст мне карту с сокровищами".
   - Ах вот оно в чём дело! - нервно рассмеялся Хэнк. - Сокровища! Ладно, парень, ты положил меня на обе лопатки! Я готов выкупить свою жизнь. Вот, эта карта! - он расстелил на столе обрывок кожаной ткани. - Здесь всё видно. Вот долина, вот Чёрная гора. Забирай!
   - Спасибо, - Дональд убрал пергамент в карман. - Но вам всё равно придётся отправиться на виселицу.
   - Что?! Ах ты, сволочь! - Хэнк вскочил, рванул из кобуры кольт, но маршал резко взмахнул рукой, и в его ладонь скользнул крошечный "Дерринджер". Грянул выстрел. Пуля раздробила старателю плечо, тот с воплем опрокинулся на пол.
   В комнату ворвались Хоуп и Том.
   - Арестуйте этого человека! - приказал Уибер.
   Шериф ринулся на Хэнка и завернул ему руки за спину. Тот закатил глаза и потерял сознание.
   - Перевяжите его, - сказал Дональд, - а то он не доживёт до казни.- Маршал нагнулся над Хэнком и вытащил у него из кармана часы. На внутренней крышке обнаружилась надпись: "Аллену от любящего отца".
   - Аллену? - переспросил Хоуп. - Но кто же тогда убил Ричарда?
   Дональд отвернулся, тихо процедил сквозь зубы: - Вы были правы, шериф. Ричарда убил... Дакота.
  
   * * *
  
   - Вот и ваш дилижанс, мистер Уибер, - вздохнул Джеймс Ледброк. - Признаюсь, мне грустно расставаться с вами.
   - Жаль, что мы не смогли выбить из негодяя, куда он спрятал деньги из сейфа. - пробурчал Хоуп.
   - Джентльмены, - улыбнулся Дональд, - Вы приобрели нечто большее. Поскольку наследников у Станлесса не осталось - салун ваш. Надеюсь, вы найдёте ему достойного хозяина. А формальности в округе я улажу.
   - Вот это щедро! - восхитился Дартон.
   - Но у меня есть одна просьба, - сказал маршал, - не выгоняйте Мигеля. Я обещал, что вы дадите ему работу.
  
   Он бросил прощальный взгляд на виселицу, где уныло покачивались на ветру два мертвеца. В сознании всплыли слова шерифа: "Им многое простили! Простил президент, наверное, и Бог простил! А я не простил! Слышите?! Я не простил!".
   - Верно, Билли, - пробормотал Дональд, - я тоже не простил.
  
  
   Все трое смотрели вслед уезжающему дилижансу.
   Хоуп сплюнул себе под ноги: - Я трижды ошибся в этом человеке.
   - Вот у нас готовят федеральных маршалов! - восторженно воскликнул мэр, - Умный, принципиальный, честный!
   - Честный? - с сомнением переспросил Дартон. - Не знаю насчёт честности, но то, что далеко пойдёт - факт!
  
  

Павлова Татьяна

Театральная история

(Второе место - Номинация Детектив)

  
   После третьего удара гонга нарядная публика потянулась в зрительный зал, и помещение театрального буфета практически опустело. Только в уютной нише на зачехленном красным бархатом диванчике остался за столом солидный пожилой господин в прекрасно вычищенном сюртуке. Он осторожно взял щипчиками колотый кусок из хрустальной сахарницы и опустил его в горячий, с дымкой, чай в граненом стакане с ажурным подстаканником. И стал аккуратно, не спеша, помешивать. По прошествии малого времени к нему присоединился молодой приятель, известный московский литератор и журналист.
   - Устроил все должным образом, Николай Христофорович, - искательно проговорил журналист: - Дам разместил с наилучшими удобствами, посему добился от них позволения отсутствовать на заключительном акте и жажду общения с вами, несравнимого и с десятью операми.
   Николай Христофорович подождал, пока приятель наполнит свой стакан обжигающим янтарным напитком из трехведерного самовара на подставке у стены, а буфетчик, уважительно кланяясь, поставит на стол корзиночку с филипповскими булочками. Он с наслаждением отхлебнул ароматный сладкий чай и весьма удовлетворенный произнес:
   - Вот, спасибо, Сережа. Уважили. Никак не могу заставить себя эту театральщину полюбить, раздражает, только ради супруги терплю. Что же мне вам сегодня рассказать?
   Николай Христофорович Козловский был отставным начальником московского уголовного сыска, и понятно, что он многое мог рассказать любознательному журналисту.
   - Расскажите о самом странном случае в вашей практике.
   Козловский задумался.
   - А и то, - сказал он, наконец: - Был такой случай. Давно, правда, это было, я тогда служил помощником начальника сыскной части.
   Дело о пропаже актрисы Аглаи Изумрудной.
   Случилось это во время одного из визитов императорской четы в Москву, и большинство сыскарей было передано в помощь полицейскому управлению для обеспечения безопасности августейших особ. Поэтому и не нашлось никого опытного, чтобы послать на расследования таинственного исчезновения. А дело выглядело именно что таинственно.
   Московское общество искусства и литературы вознамерилось изготовить альбом с фотографическими сценами из поставленного ими спектакля "Уриэль Акоста". В ателье театрального фотографа Карла Фишера доставили фрагменты декораций, бутафорию для нескольких сцен; съехались артисты, костюмеры, гримеры.
   В роли Юдифи снималась ведущая актриса Аглая Изумрудная. Еврейского философа Акосту представлял кумир московской публики Аркадий Ланской. Постановкой сцен для фотографирования занимался сам режиссер Румянцев. Кроме того, прибыли еще с десяток различных типажей для массовых сцен. Зал обильно завесили декоративными портьерами, укрепили белые колонны. Особенно трудной была постановка сцены избиения Уриэля Акосты в синагоге. Режиссер самолично выстраивал каждого персонажа. Представляю, как это было сложно. Поза человека должна быть одновременно и театральной, и устойчивой, чтобы продержаться пока идет фотографирование, которое к тому же сопровождалось ослепляющей вспышкой.
   Надо ли говорить, как все были довольны, когда съемка массовой сцены завершилась. Артисты оживленно шутили, снимали балахоны... И только тут заметили отсутствие Аглаи Изумрудной (предполагалось отдельно выполнить ее фотопортрет). Это было довольно странно. Доподлинно установили, что студию она не покидала. Это подтверждала и прислуга. Извозчики тоже никого, кроме двух - трех посыльных и грузчиков с использованным в предыдущей сцене реквизитом, не видели. Послали узнать в театр и к ней на квартиру, нет, не объявлялась. В другой раз, может, и не стали бы беспокоиться, но тут, прошел слух, что накануне она продала ценные бумаги покойного мужа, получила большие деньги. Не было ли против нее злого умысла? К тому же все знали, что очень ей хотелось иметь фотографию в роли Юдифи, не стала бы она добровольно от этого отказываться. Сошлись на том, что надо пригласить сыщика, и пока не расходиться.
   Когда я вошел в фотоателье, поначалу просто опешил. Полная зала престранного вида индивидов в древних тогах с размазанным гримом на лице беспорядочно передвигается взад-вперед, среди них мелькают ветхозаветные оборванцы и современного вида рабочие. Режиссер сидит в углу на кушетке в прострации, пустив дело на самотек. Пахнет гримом и людским потом. Как тут найти тот кончик клубка, который приведет к пропавшей актрисе? С чего начинать поиски? Решил сперва осмотреть помещение.
   Хозяин ателье фотограф Фишер взялся провести меня по всему дому и представить мне домочадцев: троих работников (которые трудились у него с основания фирмы), жену и двоих малолетних детей. Никаких подозрений в причастности к похищению они не вызывали. Дом был двухэтажный, точнее даже одноэтажным на высоком цоколе, в котором удобно устроилось семейство фотографа. Наверху самый большой объем занимала зала со стеклянным потолком, где производилось фотографирование. Рядом с ней располагались уборная и гримерная, внутренняя лестница вела вниз на хозяйский этаж. Обе вспомогательные комнаты сами не большие, но с широкими окнами, через которые при известной ловкости можно выбраться на парапет, а затем на тротуар. Но выходили эти окна на Петровку, оживленную центральную улицу, и проделать подобный кульбит и не вызвать изумления прохожих и кучеров, дежуривших в своих пролетках, было невозможно. Надо сказать, что платье, в котором Изумрудная приехала на съемку, висело в уборной, значит она оставалась в своем сценическом костюме. Поначалу перспективным показался коридор в цоколе, завершавшийся угольной кладовой у запасного выхода во внутренний двор. Но единственный путь оттуда выходил опять-таки на Петровку. Такое фиаско.
   Вернувшись в злополучную залу, мы застали там картину почти непотребную. Артисты - они же как дети. Оказывается, одного из посыльных отправляли за шампанским, чтобы отметить историческую съемку - стаканчики предусмотрительно принесли в театральном сундуке вместе с костюмами. В свете изменившихся обстоятельств решили вместо этого помянуть исчезнувшую приму, а дальше - больше. Нашему взору предстала развеселая вакханалия, исключающая возможность опросить нетрезвых свидетелей. Пришлось следствие на этом свернуть. Я пригласил всех заинтересованных прийти в сыскную часть завтра, искренне полагая, что к тому времени Изумрудная каким-нибудь способом сама отыщется, и откланялся.
   * *
   На следующее утро около нашей конторы собралась целая толпа. Неужели так и не нашлась? Людей было заметно больше, чем на вчерашней фотосессии, пришли даже двое театральных швейцаров в форменных ливреях и скрюченная старушка в красной шляпе с цветами и в красных перчатках. Однако среди них я не заметил ни трагика Ланского, ни режиссера Румянцева. Передо мной стояла трудная задача: отобрать среди пришедших тех, кто вчера присутствовал на месте происшествия, или опросить всех желающих? Непростая задача, если учесть, что помощников мне так и не выделили. И все же я решился опросить их всех, Бог знает, как пойдет дело, а то самому придется за ними ходить. Все-равно день пропал.
   О своем выборе я пожалел уже к обеду. Такого количества бесполезных сплетен мне не довелось выслушивать за всю свою жизнь. К тому же, оказалось, большинство пришедших не принимали участия во вчерашней съемке, а пришли полюбопытствовать в чем дело. Мне поведали, что Румянцев организовывает бенефисы только любимчикам, игнорирую интересы старейших артистов; что играть в одной сцене с Изумрудной - это тяжелое испытание, она вывертывается так, чтобы затмить партнера, хотя сама как актриса ничего из себя не представляет; что Изумрудная не терпит, когда ее гримируют, поэтому накладывает грим сама; что директор зимой из экономии бережет дрова для отопления, и в артистических уборных холодрыга, а летом душно из-за того, что не во всех окнах есть форточки. Швейцары наябедничали, что Изумрудная всегда опаздывает на репетиции и даже на спектакли, хотя живет рядом с театром. Это она интересничает, чтобы себя показать, заставить труппу ожидать. Старушка в шляпе с цветами доверительно поведала, что видела, как из повозки, будто бы отъехавшей от театра, выгрузили длинный ящик, переложили на синюю повозку, после чего повозки разъехались в разных направлениях. И так далее в том же духе. А еще было множество заявлений о делах, не имеющим вовсе никакого отношения ни к театральному обществу, ни к Аглае Изумрудной, ни к фотографии.
   Однако к концу дня я собрал немало весьма пикантной информации о театральной диве. Во-первых, трагик Ланской, женатый человек, имеющий на попечении престарелую тещу и троих малолетних детей, совершенно потерял голову из-за любви к Изумрудной и готов был, сбросив оковы, последовать за ней куда угодно. Это было весьма расчетливо с его стороны, тем более что несколько человек упорно придерживались версии о продаже актрисой ценных бумаг покойного мужа, и будто бы Ланской даже этому способствовал. Отвечала ли дамочка Ланскому взаимностью, мнения разошлись. Уж больно кокетливая особа. Каждый ее поклонник был уверен, что да, отвечает, и дело в шляпе. Ан, бабушка надвое сказала. Тоже и Румянцев. Но тут дело другое, он режиссер, ему голову особо не поморочишь, если хочешь получать хорошие роли. Так что во взаимности Румянцев сомневаться не мог. Но все были уверены, любовь любовью, а поделиться денежками, это вряд ли. Всплыли и новые любопытные персонажи. Некий князь Мацевич будто бы имел на Аглаю Изумрудную такие виды, что чуть ли не сватался. А еще медиум Чернорудская, накануне провела свой спиритический сеанс прямо в помещении театра. Ее-то пророчество и потрясло театральное общество более всего. Чернорудская будто бы вступила в контакт с покойным мужем Изумрудной Никанором Степановичем Васиным и передала от него шокирующее сообщение. Он требовал, чтобы легкомысленная вдовушка ни в коем случае не позволяла себя фотографировать, иначе, мол, совсем пропадет. Что, собственно, и произошло. Поскольку я напрочь лишен суеверия, эта информация меня, скорее, порадовала, замаячил тот самый кончик, за который можно было ухватиться.
   Однако радость моя была не долгой. Ни один из опрошенных не знал, где искать медиумшу. На том самом собрании, когда на связь вышел покойный Васин, присутствовали пятеро: князь Мацевич, режиссер Румянцев, его помощник, Ланской и билетерша Мавруша, родня жены Румянцева. От нее-то весь творческий коллектив и узнал, что произошло на собрании. Мавруша оказалась девицей глазастой, углядела на руке Чернорудской из-под сдвинувшегося манжета родимое пятнышко характерной формы, и даже смогла его зарисовать по памяти. Вот и все.
   Уже вечером, наблюдая необыкновенное оживление в сыскной части, меня пригласил в свой кабинет начальник. Он, не перебивая, выслушал мой доклад и, к удивлению, не стал меня отчитывать, а, напротив, уважительно осведомился о моих дальнейших шагах.
   - Перво-наперво, думаю, побеседовать с князем Мацевичем. Не исключаю, что он может внести ясность в эту странную историю. Потом черёд господ Румянцева и Ланского. И, конечно, допросить Чернорудскую.
   Начальник и тут одобрительно кивнул и даже добавил.
   - До того, как идти к князю, побеседуйте-ка вы с полицейским надзирателем Макарчуком. У него лучший в городе штат агентов - осведомителей. Пускай выяснят, что за фигура этот князь. И про Чернорудную заодно.
   В деле сыска агентурная информация - первейшее дело. Оказывается, князь личность известна в определенных кругах, Мацевич месяц назад приехал из Польши, и репутация у него довольно скандальная: еле выкрутился из истории с фальшивыми векселями, и то потому только, что следствие не смогло собрать достаточно доказательств для присяжных. И это был не единственный скандал, однако, Мацевичу всегда удавалось выходить сухим из воды. Видя такое дело, прежде встречи с ним мы с Макарчуком договорились приставить к князю соглядатая. Для нас явилось удачей, что Мацевич остановился в гостинице "Савой", там у надзирателя был верный человек. Также я попросил Макарчука поразузнать о Чернорудской и организовать ее доставку для допроса. А сам отправился на квартиру режиссера Румянцева.
   Румянцев снимал хорошую квартиру в доме Вятского подворья недалеко от театра. Горничная поначалу не хотела меня пускать, отговариваясь недомоганием хозяина, но, узнав, что я из полиции, спорить не стала, а провела меня к нему в кабинет. На массивном письменном столе мое внимание сразу привлекла небольшая женская фотография в металлической рамке. Как выяснилось, это и была Аглая Изумрудная. Я наклонился над фото, чтобы получше рассмотреть. Очень молодая женщина, почти девочка, довольно типичное лицо, на улице ее не узнал бы. Заметив мою скептическую реакцию, режиссер почти бесцеремонно схватил рамку и демонстративно переставил ее на комод.
   Поскольку я сам спровоцировал подобную грубость, пришлось извиниться и вежливо спросить, хорошей ли актрисой была Изумрудная. Но, похоже, я опять попал в болевую точку.
   - Хорошей?! - яростно вскричал он: - Вы ничего не понимаете! Она была гениальной! Совершенно гениальной! Могла сыграть абсолютно все. Я хотел поставить "Гамлета" с нею в главной роли.
   Я действительно мало что понимал в театре, но не настолько, чтобы не знать, что Гамлет все же мужчина. Заметив недоумение на моем лице, Румянцев, досадливо махнул на меня рукой, скрестил руки на груди и отошел от стола. Пришлось оставить столь опасную театральную тему и вернуться к мирским делам.
   - Господин Румянцев, а какая фамилия у Аглаи Изумрудной по документам? Я так понимаю, что это псевдоним. Васина?
   - Нет, не Васина. Почему Васина? При чем тут Васина? - пробурчал режиссер: - Она урожденная Комарова - Варвара Комарова.
   Кстати, горничная не лгала - недомогание Румянцева было налицо (в буквальном смысле слова): отечные мешки под покрасневшими глазами, взъерошенные волосы, неудачно замазанный огромный синяк на левой скуле.
   - Принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, было бы хорошо, если бы вы мне пояснили происхождение синяка на вашем лице, - спокойно, но настойчиво произнес я.
   Румянцев замялся, было видно, как ему не нравится этот вопрос. Наконец, он признался, что ему нанес удар артист Ланской. И под моим дальнейшим нажимом пояснил, что причиной послужило то, что Ланской заподозрил его в организации похищения Изумрудной.
   - Только не спрашивайте меня, зачем мне нужно было ее похищать. Вчера я постоянно сам задавал ему этот вопрос. Результат вы видите, - Румянцев поднес руку к щеке.
   Я, признаться, тоже вчера отметил состояние Ланского после злополучной съемки. Он был отчаянно пьян и нес невразумительный вздор. Но был ли какой резон в его предположении? Мог ли режиссер, к примеру, в порыве ревности убить Изумрудную? Сложения он был довольно субтильного, не чета статному Аркадию Ланскому, но по своему складу человек он крайне нервический, а у таких людей в порыве гнева силы могут удвоиться. Впрочем, все это пустые домыслы: и он и Ланской были заняты в постановке сцены для фотографии и никак не могли в это время общаться с Изумрудной.
   - Знали ли вы Васина, мужа Комаровой? - сменил я тему.
   - Нет, Аглая никогда о нем не говорила.
   Мне хотелось задать вопрос, не могла ли Аглая добровольно скрыться с полученными деньгами, но не рискнул, уж очень Румянцев был хмур и раздражителен. Вместо этого я спросил только, какое настроение было у Изумрудной накануне исчезновения. Он ответил, что прекрасное, она обдумывала покупку небольшой усадьбы, чтобы провести там лето. При этом он и совсем почернел и трагическим голосом добавил:
   - У меня самые худшие предчувствия. Не выходит из головы этот спиритический сеанс. Как сбылось пророчество!
   * * *
   Поговорить с Ланским возможность так и не представилась - артист прочно погрузился в состояние запоя.
   Мы с Макарчуком провели осмотр квартиры Изумрудной при помощи горничной, прикрепленной к актрисе домовладельцем. Коротко скажу вам, что мы не обнаружили ни самой актрисы, ни денег или ценных бумаг, ни каких-либо следов сборов и подготовки к отъезду.
   Макарчук сообщил мне, что мадам Чернорудская, оказывается, уже месяц как пребывает в Ялте. Вот уж, настоящая мистика! Выходит, кто-то хотел предупредить Изумрудную, что во время фотосъемки ей грозит опасность. Что ж, чем больше загадок, тем ближе разгадка!
   Что до князя, то осведомитель сообщил, что вчера тот практически весь день находился в своем номере, лишь ненадолго покидая его, предположительно для похода в банк (поскольку у него появились деньги, вечером он погасил задолженность за своё проживание). Уходя, он предупредил портье, что ожидает женщину с ребенком, если они появятся в его отсутствие, то их следует препроводить к нему в номер. Через короткое время после его ухода действительно подъехал необычный экипаж - синяя повозка с красной полосой, к князю приехала высокая немолодая женщина с весьма нервным подростком, постоянно смотревшим в пол и явно дичившимся. Дама через некоторое время покинула "Савой", оставив служащих в смятении, что там делает странный мальчик. Хорошо, что вскоре появился князь и всех успокоил, это хороший и спокойный мальчик, сын его друзей, которого он обязался привезти в Польшу. И действительно, портье давеча покупал для князя два билета на поезд до Петербурга, оттуда ходили поезда до Варшавы. С тех пор князь находился у себя, заказав скромный ужин в номер.
   Пора было навестить князя Мацевича. Направились в "Савой" мы вместе с Макарчуком, я поднялся в номер князя, а Макарчук остался прохаживаться перед входом в гостиницу, страхуя меня.
   Я застал князя в гостиной за письменной работой. Он был не молод, но выглядел моложаво; стройный, худощавый, гладковыбритый мужчина. Странный мальчик находился тут же, он сидел в кресле и играл в настольную игру "пятнашки", да так увлеченно, что не обратил на мое присутствие никакого внимания. Довольно пухлый, стриженный "под горшок", он действительно производил впечатление не вполне здорового ребенка: прикушенный от напряжения кончик языка, слюна, сползавшая на подбородок, монотонные движения тонкими пальцами, передвигающие игровые костяшки.
   Узнав, по какому поводу я к нему пожаловал, князь, казалось, очень удивился. Он вчера весь дел хлопотал по своим семейным делам и не имел никакого известия о пропаже Аглаи Изумрудной.
   - Как же так, как же так, - пробормотал он: - Я ведь приглашен за завтрашний спектакль! Как это могло случиться? Какая жалось!
   При этом князь столь мало походил на отвергнутого влюбленного, что задавать вопрос о его предполагаемом сватовстве к Изумрудной казалось неуместным.
   По поводу своего присутствия на спиритическом сеансе Мацевич заявил, что все это чушь несусветная. Его на сеанс заманил Ланской, который принес ему пропуск на спектакль со своим участием (князь был среди жертвователей театру и пользовался известными привилегиями).
   - Однако Чернорудская знала имя покойного супруга Изумрудной. Вам не показалось это странным? - спросил я.
   На что князь резонно заметил, что он имени покойного не знал, да и, как ему кажется, никто из собравшихся его не знал, а сама Изумрудная при этом отсутствовала, поэтому медиум могла смело назвать любое имя. Он не знает, зачем ей это понадобилось. Возможно, просто мелкие театральные интриги.
   На мой вопрос о причине присутствия в его номере мальчика, князь не только подробно рассказал все перипетии, связанные с приездом Якова Дашевича - так звали ребенка - в Россию, но и предъявил целый пакет документов: сопроводительное письмо и доверенность от родителей, выписка из московской клиники нервных болезней, где в течении полугода находился на лечении мальчик.
   Тут Яша, не отрывая взгляда от игры, что-то нечленораздельно промычал. Князь извинился и сказал, что Яша проголодался и ему надо распорядиться насчет обеда.
   Мне оставалось только уточнить, когда князь уезжает в Варшаву - через день - и откланяться.
   По пути в контору мы с Макарчуком подвели неутешительные итоги и наметили дальнейшие действия. Надо сказать, круг моих помощников к этому времени значительно расширился. Я поручил одному из вольнонаемных сыщиков отыскать сведения о покойном муже Комаровой, но после высказанных князем сомнениях о существовании Никанора Степановича Васина, уже мало полагался на результат поиска.
   Поскольку в этом деле дважды фигурировала синяя повозка, мы сочли разумным уточнить у старушки - она назвалась Верой Прокопьевной Кулешовой и оставила свой адрес - не заметила ли она красную полосу на повозке, куда, по ее словам, переложили ящик. Чем черт ни шутит, вдруг старуха и впрямь окажется ценной свидетельницей. Синяя повозка с красной полосой - вещь приметная, в Москве вполне можно отыскать.
   Так вот, посланный нами сыщик не обнаружил Веры Прокопьевны Кулешовой по указанному адресу, собственно, таковой не было и в ближайшей округе.
   Пришлось переключить его на поиски синей повозки. Она действительно обнаружилась довольно быстро, но нить опять оборвалась. Возница показал, что пассажиров он взял на Каретнорядной площади. Дама с мальчиком очень торопились, а других экипажей поблизости не было, поэтому они и сели к нему в повозку. Он сам удивился, когда его попросили подвезти их к "Савою", к таким гостиницам на повозках не ездят. А до этого он был у кума на окраине города - кум, если надо, подтвердит - и никаких грузов из фотоателье не возил.
   После того, как бедолагу Никанора Степановича Васина ожидаемо нигде не обнаружили, терпение мое начало лопаться, я пригласил с собою судебного медика и отправился к Ланскому.
   С помощью врача удалось привести артиста в состояние, когда он уже мог, наконец, отвечать на вопросы. Правда, сначала, он сам попытался задать нам вопрос, где находится Аглая Изумрудная. При этом весьма недвусмысленно нацелил свой кулак в лицо медика. Руку его мне удалось перехватить, и нам пришлось связать артиста простыней. После чего к Ланскому вернулась ясность мысли, и он поведал нам, что накануне злополучного фотографирования сопровождал Аглаю Изумрудную в банкирский дом Штерна на Остоженке. Затем она положила деньги на хранение в арендованный банковский сейф, заехала домой за баулом с вещами, необходимыми ей для фотографирования (косметика, украшения, кое-что из одежды) и отправилась на съемку.
   Служащие Штерна с большой неохотой передали нам облигации Николаевской железной дороги на предъявителя, выкупленные у Аглаи Изумрудной, поскольку это были самые высокодоходные бумаги, а приобрели они их по весьма сходной цене. Свел их с госпожой Изумрудной князь Мацевич, он же провел все предварительные переговоры по цене. По поручению актрисы Мацевич забрал деньги из банковского сейфа в конце дня. Но на саму сделку госпожа Изумрудная явилась в сопровождении своего коллеги Ланского, что завуалировало роль Мацевича. К моему удивлению сумма сделки оказалась изрядной, я и не представлял, что речь идет о таких больших деньгах. Тут же организовали химическую экспертизу облигаций с привлечением содержателей типографий и полицейских чинов, которые считались вполне сведущими в подобных вопросах, и было установлено, что облигации фальшивые. Мой авторитет в сыскной части сразу возрос, изготовление фальшивок - не фунт изюма, серьезнейшее преступление.
   Но первоначальный вопрос оставался без ответа. Что случилось с Аглаей Изумрудной, и, если она жива, то где находится? Знала ли она о том, что ее облигации фальшивые?
   Слишком много в этом деле фальшивого и помимо облигаций: фальшивая медиум, фальшивый покойный муж, фальшивая старушка-свидетельница.... Фальшивого? Правильнее сказать, постановочного, театрального. И поскольку князь ранее уже был замешан в деле с фальшивками, его и должно подозревать в первую очередь. Подлинная ли доверенность от Варвары Комаровой на получение денег была им предъявлена в банке? Подлинные ли дорожные бумаги на мальчика он мне показал? Что за странный мальчик?
   Я вспомнил тонкие изящные руки недоумка - просто женские ручки....
   А ведь они сегодня уезжают!
   В полицейской пролетке мы примчались на Николаевский вокзал за несколько минут до отправления, и возмущенного князя вместе с его подопечным сняли буквально с поезда. Для меня все уже прояснилось, и все же, из интереса, я попросил мальчика показать мне запястья рук - маленькое родимое пятнышко на левой руке выглядывало из-под смазанного грима. Единственная "неисчезнувшая" улика от наблюдательной Мавруши. Нет, но какая актриса! Пока я вез ее к нам в часть, я все еще не был уверен, что не везу больного мальчика. И только, когда она в комнате вынула пробки из-за щек, сняла парик и накладки на тело, я понял, что вся эта театральная история, наконец, завершена.
   По существу, простая история, Аглая и князь продали фальшивые облигации на крупную сумму. А накрутили-то, накрутили! Они хотели сбить полицию со следа, что и произошло бы, если актрису признали жертвой похищения, и не стали разыскивать как преступницу. Они подошли к делу изобретательно. Накануне организовали спиритический сеанс известной медиумши со зловещим предупреждением. Тут первый легкий штришок, предвестник краха - Мавруша сидит рядом с медиумом и от страха увидеть приведение, не смотрит по сторонам, а вперивает взгляд на ее руки, поэтому и замечает маленькое родимое пятнышко. После продажи бумаг Аглая, захватив все необходимое для преображения в посыльного, отправляется на съемки. Пока все заняты постановкой сложной сцены, она переодевается, гримируется и спокойно уходит через парадный вход. Где-то на пути от Петровки к Каретному ряду она встречается с князем, переодетого в строгую воспитательницу (отдельные восторги актерскому дарованию Мацевича), они добавляют немного грима к образу посыльного. И вот уже дама с мальчиком останавливают повозку на Каретнорядной площади.
   На следующий день, чтобы оценить обстановку и подтолкнуть следствие в нужную сторону, актриса в образе скрюченной старушенции (в перчатках, поскольку состарить руки труднее, чем лицо) дает мне ложные показания, назвавшись Верой Прокопьевной Кулешовой. Дзынь! Тут второй штришочек! Приехав в "Савой" на синей повозке, она невольно проговаривается, что груз перетащили в синюю повозку. Но синий цвет совсем не характерен для городских повозок, поэтому мы легко нашли возничего и раскрыли обман.
   Покойного мужа Никанора Степановича Васина они придумали, чтобы объяснить наличие у актрисы большого количества облигаций, это им удалось блестяще, для банкиров облигации, полученные по наследству неискушенной вдовой, не знающей их ценности - лакомый кусочек.
   Ну, и последний камешек-штришок - тот факт, что под влиянием медицинских препаратов трагик Ланской сумел не только выйти из начинающегося запоя, куда его и подтолкнула актриса, предложив выпить за удачную сделку, но и (о, чудо!) вспомнить, что с ним было накануне.
   Наказание им суд вынес тяжелое, каторжные работы. За фальшивки даже присяжные бывают беспощадны. Спросите меня, жалко мне удивительный талант Аглаи Изумрудной, и я твердо отвечу - нисколько. С тех пор я не выношу вообще никакой театральщины. Чем ярче актерский талант, тем больше он вызывает у меня опасений. Вот, только иногда, ради супруги...
  
   Послышался отдаленный шум аплодисментов. Николай Христофорович допил холодный чай, и мужчины засобирались на выход.
  
  

Груша Ксения

Эники-беники

(Третье место - Номинация Детектив)

  
   Тридцать первого декабря было особенно холодно. В городе мороз еще не так чувствовался. Машины на дорогах разбивали снежную корку в грязные осколки, пешеходы смешивали песок с остатками неубранного снега на тротуарах, магазины выпускали тепло из дверей вместе с многочисленными покупателями. А в поле, у ворот Центрального кладбища, где собрались участники следственного эксперимента, мороз лютовал вовсю. Судмедэксперт Ирочка Панфилова подняла воротник пальто и притопывала, пытаясь согреться, молодой лейтенантик завязал форменную ушанку под подбородком, понятые, кладбищенский сторож с женой, жались друг к другу. Капитан Иван Кривошеин, в полурасстёгнутой шинели, без перчаток, ломал уже третью спичку, пытаясь прикурить. У самой кладбищенской стены суетился щуплый мужичонка.- Ну вот, значит,- говорил он, размахивая руками, - сюда я положил. Между стеной и скульптурой этой, правой. Вот так подошел, - он сделал несколько шагов,- и, значит, положил.- Дайте ему хоть палку какую-нибудь,- Кривошеин ковырнул носком сапога, поднял непонятно как оказавшееся на дорожке мерзлое полено и протянул его лейтенанту. - А ты фотографируй, Панфилова, - обратился он к Ирочке, - чтобы все, как полагается.- Да, я ж чистосердечно признаю свою вину, полностью раскаиваюсь - мужичонка старательно уложил деревяшку в щель между памятником и кирпичной стеной,- при свидетелях все как было рассказываю.- А что ж ты не похоронил его, раскаявшийся? - тихо спросил капитан, ломая пальцами так и не прикуренную папиросу.- Так я ж хотел, но собаки учуяли, залаяли. Ну, как напали бы? А так, - мужик повернулся к Кривошеину, стоящему рядом, - я решил, что они к утру сверток распотрошат и растаскают, разгрызут, значит. " Эники-беники, ели вареники Эники-беники - клёц...", -застучало у Ивана в голове и заломило виски. Что-то мутное поднялось из груди и темная пелена упала на глаза. Он схватил мужичонку и тряхнул его так, что у того лязгнули зубы.- С-с-с-ука! Пристрелю, гад... И рука не дрогнет, - Иван захрипел и стал рвать замерзшими пальцами кобуру, пытаясь достать пистолет. "Эники-беники, ели вареники...",-настойчиво продолжало стучать в голове капитана милиции Кривошеина. * - Да знаю я, знаю, Иван. И про выходные, и что тебя уже перевели в Центральный. Но ты меня тоже пойми. Тут такое дело...,- майор Бойченко, начальник Городского управления внутренних дел города Лужска замялся, подбирая слова, - поганое дело, одним словом. Не справится твой преемник. Молод, да и людей еще не знает. А там, сам понимаешь, какой народ, в Садах. Наши клиенты. Или бывшие сидельцы, или будущие. А тебя ж там каждая собака знает, ты в два счета... и честное слово, три, нет, четыре отгула тебе сразу дам. Иван Кривошеин сидел за столом напротив сгорбившись, отчего погоны, поблескивая новыми капитанскими звездочками, топорщились. Он слушал и мысленно соглашался с Батей, как за глаза называли начальника управления. Но, Новый год через три дня и он обещал жене, что в этот раз никаких дежурств. И Маруся болеет, то говорили, что ангина, а теперь круп какой-то ложный подозревают, задыхается дитё... - Так возьмешь это дело? - с надеждой спросил майор, - приказать не могу, но прошу, очень прошу. Слухи уже поползли по городу нехорошие. А люди ждут праздник, они его заслужили и надо преступника найти и наказать. По всей строгости.., - Бойченко вытер платком пот со лба. В кабинете, несмотря на декабрьский мороз, было жарко, да и не привык он к долгим речам и уговорам. Больше к приказам, но ситуация требовала.- Хорошо. То есть, слушаюсь, товарищ майор, - Иван встал, взял со стола тощую папку с белыми шнурками-завязками и вышел из кабинета. *Последние дни уходящего года обрушились снегопадами. Дворники не успевали убирать снег даже в городе, а поселок Сады весь был засыпан. Между домами вились еле расчищенные, а больше протоптанные дорожки. А окна деревянных бараков, временных послевоенных построек, которые, как это часто бывает, превратились в постоянное жилье, были до половины скрыты сугробами. Но, несмотря на бесконечно идущий снег, дорога к Центральному кладбищу была расчищена от самой автобусной остановки и щедро посыпана песком. Видно, трактором прошлись. Кладбище было старое. Стена из красного, толстого, еще дореволюционного кирпича, ограждала его по всему периметру. А перед коваными воротами стояли две скульптуры. Две скорбящие женские фигуры, с опущенными головами, покрытыми платками, застывшими мраморными складками, прикрывающими лица. Вот за одной из этих скульптур, согласно опросу гражданки Копылиной Ольги Петровны, и нашли кладбищенские собаки сверток. Копылиха - жена сторожа, развернула его и обнаружила страшную находку - труп новорожденного младенца, девочки. *На крыльце сторожки Иван обмел веником сапоги от налипшего снега, потоптался на вязаном из тряпок мерзлом коврике, брошенном под дверь, и вошел в сторожку. В доме было жарко и удушливо. Пахло стойким перегаром, квашеной капустой и чем-то приторно-сладким. За столом, заваленным бумагами и толстыми амбарными книгами, сидел Дмитрий Иванович Копылин, больше известный всей округе как Митрич, кладбищенский сторож. Сухой старик в застиранной гимнастерке, один рукав которой был заткнут за ремень. Перед ним стояла початая бутылка водки "Московская особая". - Здравствуй, Дмитрий Иванович, с утра гуляешь?- Приветствую, Иван. Да вот, дамочка одна приезжая, из самой Москвы, на днях подарила. Я тут за могилкой ейных родителей присматриваю, так она отблагодарила. Вишь, - Митрич взял бутылку и поднес к глазам, - тут даже не по-нашему написано. Хорошая водка, легко идет.Тебе налить или ты при исполнении?- При исполнении. Хочу с женой твоей поговорить, ну о младенце этом, что она нашла, - Иван сел на колченогий топчан и расстегнул шинель, - кликни её, не сочти за труд.- Да без пользы дело, что с ней разговаривать. От неё слова неделю не услышишь. А об этом злодействе её уже опрашивали. Новый лейтенантик, что вместо тебя и с ним какой-то штырь в очках. Ну, раз надо, так надо, - он вздохнул, - власти не откажешь. На аллее она, у памятника солдатского. Розы укрывает, морозы вишь какие стоят, померзнут цветы, - он встал, ловко натянул одной рукой тулуп и вышел из сторожки.Копылиха, грузная старуха, была полной противоположностью своему тщедушному мужу. Её строгих, черных глаз, недобро сверкающих из-под туго повязанного платка, который, казалось, она никогда не снимала, побаивались самые отчаянные хулиганы. Она давно их отвадила воровать цветы на кладбище. Могла и лопатой огреть, если заставала, а то и собак спустить. Днем два крупных кобеля гремели цепями, пристегнутыми к проволоке, натянутой за сторожкой, а на ночь их отпускали. - Не знаю я ничего. Что знала, все уж рассказала,- сказала Копылиха, войдя в дом и, зыркнув на мужа, убрала со стола бутылку водки, - собаки на рассвете стали брехать, как скаженные. Ну, я вышла. Вижу, они перед воротами на стену прыгают, воют. Я подошла, а там, - старуха перешла на шепот, - сверток значит. Между стеной и памятником. Я его взяла, развернула...- старуха замолчала. Сразу милицию то и вызвала, - она кивнула на массивный черный телефон, стоящий на столе. - А следы? - Иван закурил, протянул пачку "Стрелы" Митричу.- Не видела я никаких следов. Мело ведь как, сам знаешь. Даже если и были они, следы эти, то снегом их сразу занесло. - Да уж, метели нынче, - подал голос Митрич, затягиваясь папиросой, - два разы трактор дорогу чистил, так метет. Он к аэропорту трассу расчищал, вот я и упросил его завернуть. Рядом ведь. Но, теперь у нас все чин-чинарём. Песочком сам каждый день посыпаю. Пост ить Рождественский. Народ на кладбище ходит, поминает. Да и мрут люди не по расписанию, им что праздник, что буден день...- Может машина подъезжала ? Свет от фар по окнам не пробегал? - капитан вопросительно посмотрел на Митрича.- Дык, услышали бы мы как мотор тарахтит, Иван. У нас тут тишина, как на кладбище, - сторож невесело улыбнулся, - да и в Садах, что такси, что другую какую машину, сразу бы заприметили. Там народ полуночный, гульбанит до утра. - Тридцатый автобус расписание не поменял? - спросил Кривошеин, вставая и застегивая шинель.- Не, так с восьми утра до десяти вечера и ходит. Да и кто ж позже сюда поедет? Или шею свернешь, поскользнувшись, или тебе её свернут садовские,- глухо засмеялся Митрич. Ты к своим пойдешь или только по делу приезжал? - вдруг спросил он, посерьезнев.- Зайду, конечно, проведаю , раз уж я тут...Мать, - обратился он к Копылихе, - свечку-то дашь? Надо на могилку поставить родителям. Женщина молча подошла к фотографии в рамке, висящей на стене, и достала из-за нее тонкую церковную свечу. Потом аккуратно поправила фото, ласково проведя рукой по лицу смеющегося парня с темными, почти черными глазами и вдруг спросила, обернувшись :- Ты с какого года, Иван?- С двадцать девятого, а что?- А наш Ванюшка, - она опять погладила лицо на фотографии, - с двадцать пятого. Убитый он. В сорок четвертом. Одни мы теперь со стариком, - Копылиха тихо вздохнула. *- Ну что, как тут у вас? - Иван тихо прикрыл за собой дверь на кухню и обнял жену.- Да ты что, холодный какой, руки ж ледяные, - Лиза улыбнулась и встала из-за стола, отложив шитьё, - садись поешь, борщ только погрела. - Не спит она, Ваня, тебя ждет. Кашляет вроде меньше, а температура держится, - жена всхлипнула, - доктор опять заходила, говорит, в больницу надо..- Надо, так надо, - Иван вздохнул, - там медицина, лекарства всякие. Ладно, я пойду посмотрю как она.- Ты б поел. И руки отогреешь пока. А то куда ж с мороза к ребенку...,- Лиза накрыла на стол и села рядом с мужем. - В садике велели сшить мешочек для запасных носочков и трусиков, - сказала она, беря иголку с зеленой ниткой, - чтобы в шкафчик повесить. А на мешочке метки поставить, вышить инициалы. Вот, сижу мучаюсь, как та швачка Надя, что шьет, та распарывает. - Да хорошо получается, - Иван взял ситцевый зеленый мешочек в ярко-желтых бабочках, в углу которого была вышита буква "К" и половинка от "М",- только нитки чего зеленые взяла? Лучше бы красными или синими, а так почти сливается.- Да не нашла я других, - Лиза вздохнула и стала старательно дошивать недостающую палочку. В детской тускло горел ночник. Фарфоровая белка с орешком в руках.Младшая спала, засунув большой палец в рот. Иван осторожно вытащил руку дочки, поправил одеяло.- Па, ты чего так долго? - старшая, Маруся, присела на кровати и протянула к отцу худенькие руки. - Про матроса расскажешь? - она слабо улыбнулась.- Ты как, боец Кривошеина? - он взял девочку на руки, обернул одеялом и тихо вышел из детской.- Докладываю, - Маруся приложила вытянутую ладошку к виску, - все хорошо, только горло немножко болит.- К пустой голове руку не прикладывают, - Иван поправил на спине ребенка одеяло, подошел к елке, стоящей посередине большой комнаты и переливающейся огоньками гирлянды. - Ну что, будем игрушки рассматривать или про матроса?- Про матроса, - девочка обхватила его за шею горячими руками и уткнулась головой в грудь. "Эники-беники, ели вареники Эники-беники - клёц! (Иван прищелкнул языком) Вышел пузатый матрос".Маруся тихо засмеялась и тоже прищелкнула языком. Когда Кривошеин заплетающимся от усталости языком уже в сотый , наверное, раз повторил про пузатого матроса, тихо покачивая дочь, Маруся уснула. Он осторожно уложил её в кровать, опять вытащил палец изо рта младшей и вышел из детской. Уже рассвело, наступал новый день. *Кривошеин несколько раз просмотрел все документы из папки с завязками. Протоколы допроса гражданки Копылиной и её мужа, списки из всех женских консультаций города и двух родильных домов. Напротив каждой фамилии стояли карандашные пометки, значит, проверили всех рожениц. Фотографии тела младенца он пролистнул, а вот фото тряпок, в которые он был завернут, рассмотрел внимательно.Прочитал описание: хлопковая ткань белого цвета, в углу едва заметная красная полоса. Идентифицирована, как вещество не биологического характера. Иван набрал номер Октябрьского отделения, где еще совсем недавно работал и на территории которого находился поселок Сады и кладбище.- Мне лабораторию, это Кривошеин из Центрального, - представился он.Через минуту услышал незнакомый женский голос.- Я слушаю, - прозвенело в трубке, - то есть практикантка судебно-медицинской лаборатории Панфилова Ирина у телефона.- Здравия желаю, Панфилова Ирина, - усмехнулся Иван, - тут у меня вопрос по делу, - он замялся, - трупа ребенка на кладбище. Кто проводил экспертизу ткани, в которую он был завернут?- Я, - испуганно ойкнуло в ответ.- На ловца и зверь, так сказать, - опять усмехнулся Кривошеин. -Так вот, эксперт-практикант Панфилова, я читал отчет, но расскажите-ка мне поподробнее, что вы думаете о красной полосе "не биологического характера".- Ничего не думаю, но я провела дополнительные исследования, я ж на химфаке учусь. И могу сказать, что это... ,- в трубке помолчали, - резорцин. Я хотела отметить в отчете, но Егор Петрович сказал...- Ясно. Егор Петрович сказал, что деталь это не существенная. Плавали, знаем, - Иван помолчал. - Вот вы мне справочку со своими выводами напишите, а я её к делу подошью. Кстати, а что за зверь такой, резорцин? - Это такие бесцветные кристаллы. Применяются в медицине, как антисептик, и в химической промышленности для производства синтетических красителей.- А что ж из него краску делают, если они бесцветные, кристаллы эти?- Ну, в результате химического процесса он дает устойчивый красный цвет. - Понятно, что ничего не понятно, - протянул Иван, - но справочку напишите мне обязательно. Спасибо за консультацию, эксперт-практикант Панфилова Ирина. Кривошеин задумался. " Эники-беники, ели вареники Эники-беники..." Он еще раз всмотрелся в фотографию ткани с едва заметной полукруглой полоской и вдруг вспомнил зеленые буквы, которые вышивала Лиза на мешочке с бабочками. Иван оделся и поехал в Городскую больницу !2, в поселок Сады. *- Еще и милиция нас проверять стала, - бурчала старшая медсестра, провожая сурового капитана в кладовую-кастелянскую, - дел других нет у вас перед Новым годом?- Дел у нас много и все важные, - сердито ответил Иван.На складе его встретила совсем молодая девочка с белыми косичками, торчащими из-под аккуратно повязанной косынки. Испуганно глядя на погоны, она достала из стола толстые книги учета.- Как зовут, кличут-то тебя? - миролюбиво спросил Иван.- Лена Гвоздикова, то есть Елена. Я студентка четвертого курса медицинского института, а тут на практике и подрабатываю ночным дежурантом. Иногда санитарок подменяю, если нужно. А сейчас, Марь Пална попросила кастеляншу заменить, - без остановки затараторила девчушка. - У меня тут все отмечено, на какое отделение я что выдавала, какое белье постельное или стерильные халаты хирургические. Я и с автоклавом умею и ...- Ну, показывай свое хозяйство. Халаты и белье постельное, - улыбнулся Иван. На стеллажах и правда был образцовый порядок. Кривошеин взял одну простыню, развернул её. Внимательно рассмотрел синий больничный штамп в углу и положил на место, аккуратно свернув.- Полный порядок, спасибо. И с наступающим тебя, Гвоздиков Елена, - он протянул руку, прощаясь.- Связался черт с младенцем, - услышал он бурчание медсестры за спиной, - девчонка-то золотая, шустрая и безотказная. Не то, что Верка-квашня. Мало того, что еле поворачивается, так еще и растеряха. Штемпельную краску и ту потеряла. Так что придумала, пройдоха. Краской Кастелани маркировать стала, перепортила все бельё.Иван остановился, не дойдя до конца коридора, вернулся.- Какой краской, говорите, белье маркировала ваша кастелянша?- Да никакой, - испуганно сказала старшая медсестра, - в больничной аптеке брала раствор резорцина, краску Кастелани, которой мы ранки обрабатываем и вот ею ...На складе, куда вернулся Кривошеин, Лена Гвоздикова читала какую-то книжку с закладками, удобно устроившись за столом.- Ой, забыли что? - спросила она, отрываясь от чтения.- Леночка, а куда вы ветошь деваете, ну, те простынки, наволочки, которые в негодность пришли?- Так списываем и ... утилизируем, - девушка покраснела и опустила голову.- А утилизируете - это как?- Сжигаем. В бочках во дворе, - тихо ответила Лена, еще больше покраснев.- Вот всё-всё сжигаете или...- Да они ж никому не нужны, тряпки эти, - опять затараторила девчонка, - а она пристала, как клещ. Вот я и принесла ей...- Ей, это кому?- Да хозяйке моей квартирной. Я ж комнату снимаю в Садах, у бабки одной. На Лесной улице. - Это у бараков? Не самое подходящее место для молодой девушки, - Иван нахмурился.- Так мест-то в общежитии нет, а жить где-то надо. Я ж из Ивантеевки сама, - Лена всхлипнула, - а тряпки никому не нужны эти уже. Что ж теперь будет, товарищ милиционер? - заплакала девушка.- Да ничего не будет. Листок бумаги дай мне, вон у тебя в книжке торчит. Я записку напишу для коменданта общежития медицинских работников. Знаешь, в центре, у Универмага? Только теперь далековато тебе ездить будет, но думаю, что доберешься, - Иван подмигнул девчонке, у которой от удивления сразу высохли слезы.- А ты мне адрес, по которому комнату снимаешь напиши и как хозяйку твою вредную зовут. Лена схватила листок, захлопнув книгу, и стала быстро писать."Акушерство и гинекология. Клинические рекомендации. Учебник" - прочитал Кривошеин на обложке.- На каком курсе ты учишься? - спросил Иван.- Я ж говорила, на четвертом. У нас сейчас практика по гинекологии. Вот, последний экзамен завтра, - она кивнула на учебник.- И много вас таких, практикантов?- Вообще или в этой больнице?- И вообще, и в этой. - В этой нас трое. Я, Митя Копейки и Петр Силантьевич. А вообще, не знаю. Надо вам в деканате спросить, - ответила Лена, протягивая Кривошеину листок с адресом. - А почему один просто Митя, а второй - Петр Силантьевич? - улыбнулся Иван.- Так он старый, Петр Силантьевич. Ему уже почти тридцать. После училища он медицинского. Только он не Лужское заканчивал. Приезжий. Живет где-то на квартире у Автовокзала. - Ой, спасибо вам, дядечка, - она бросилась Ивану на шею, - мне жуть как страшно вечером по поселку из больницы идти. Хорошо, что Верка второй месяц в отпуске, я тут, - она показала на старенький продавленный диван, - ночую иногда. - А что ж она так долго в отпуске, да еще зимой? - Не знаю, это вам лучше в отделе кадров спросить или у старшей сестры. А по мне, пусть хоть полгода не возвращается. Лишний рубль к стипендии и работа не так, чтобы тяжелая.- А отдел кадров у вас где?- На первом этаже, направо. Хотите, я вас провожу? - Леночка встрепенулась, вставая.- Спасибо, сам найду. Учи давай свое акушерство с гинекологией. И чтобы на пятерку сдала, - улыбнулся Иван.В отделе кадров Кривошеин не смог выяснить причину столь длительного отпуска Веры-кастелянши, который она пожелала использовать зимой. Старый, усталый кадровик долго ему втолковывал о конституционном праве трудящихся на отдых и каких-то отгулах за переработки, которые Плотникова Вера Афанасьевна решила присоединить к очередному отпуску. Иван посмотрел личное дело кастелянши и переписал адрес, по которому она проживала. *Несмотря на красивое название, улица Лесная в поселке Сады была самая неуютная и грязная. Деревянные бараки-времянки зияли темными окнами без занавесок, а кое-где и просто были забиты фанерой. Частные домики, зажатые между унылыми, серыми строениями, сиротливо тулились к покосившимся заборам. Дом, в котором снимала комнату Лена Гвоздикова, одной стеной упирался в барак. Похоже, что только поэтому он еще совсем не завалился. Хозяйку Иван знал, как злостную самогонщицу и просто вредную, сварливую бабу. Когда Кривошеин подошел, она возилась во дворе, перетаскивая дрова под навес.- Здравствуй, Полина Тихоновна! Гостей принимаешь? - крикнул капитан, открывая калитку.- Тебя не примешь, так ты ж к себе повесткой вызовешь, - неприветливо откликнулась старуха, - в дом не зову. Тут говори, чего надо. Если про самогон, то бросила я это дело, как есть все повыкидала. - А чего ж выбросила? Не жалко добра? - Иван засмеялся - нет, я по поводу жилички твоей, студентки Гвоздиковой Елены.- Вот люди, - зычным голосом закричала старуха, - не люди, а паразиты, как есть паразиты. Уже донесли, что Тихоновна жиличку пустила. Позавидовали копейке сиротской. Люди, - еще громче заорала старуха, - шо ж это деется? Шо ж мене, горемычной, с голоду помирать? Вы ж не накормите, хлеба куска не дадите...,- вовсю разошлась бабка.- Понятно. Значит, в милиции ты жиличку не зарегистрировала. Да это теперь дело не мое, ты же знаешь, меня в другой отдел перевели, - примирительно сказал Иван и закурил.- Так шо ж тогда тебе от меня надо? Девка вроде смирная, жиличка моя. Все с книжками сидит по ночам, свет жжет.- Смирная то она смирная, только инструкцию нарушает. Больничное белье списанное не сжигает, как положено, а таскает домой. С тобой не делилась, случайно?- Какое белье? - старуха даже захлебнулась от возмущения, - тряпки рваные, стираные-перестираные? Это белье???? Да и нет у меня уже его.- Использовала все или тоже выбросила? - Кривошеин хитро прищурился. - Дык, даже спользовать не успела. Как Ленка принесла третьего дня, я на веревку на ночь повесила, чтоб морозом их, значит, прихватило. Все ж таки больничные. А утром, глядь, а их нет. Покрали все, как есть покрали. Вокруг сам знаешь какой народ. Ничего во дворе оставить нельзя, - старуха опять перешла на крик, - ворьё одно, да жульё.- А когда развешивала, не заметила штампов на тряпках? - Иван затушил сапогом папиросу.- Да были вроде, красные какие-то. Я не разглядывала.- Ну ладно, до свидания, Полина Тихоновна. Спасибо за информацию и с наступающим. А студентка от тебя съезжает. Общежитие ей дают. Так что, ищи себе нового жильца. Только в милиции его зарегистрируй, - добавил Кривошеин, - чтобы все по закону. *Длинный коридор барака освещался одной тусклой лампочкой. Он был весь заставлен сундуками, корзинами, выварками для белья и другим хламом. Пробираясь между тюками с тряпьем и пустыми бутылками, Иван шел к самой дальней комнате. Её занимал Пузанов Трофим Петрович, авторитетный вор, смотрящий Садов. Немолодой, но крепкий еще мужчина, в добротной, чистой рубахе, из расстегнутого ворота которой была видна тельняшка, сидел за столом и пил чай из самовара.- Здравствуй Иван, вот кого не ждал. Проходи, садись, - он тихо присвистнул и из-за занавески, которой была перегорожена большая комната, тенью проскользнула и стала у двери долговязая фигура.- Чайком побалуемся. У меня и вареньице тут есть клубничное, и бараночки свежие, - Трофим Петрович широким жестом обвел стол, приглашая. - Ты Витюша, подсуетись, поставь чашку для капитана, - обратился он к высокому, бритому парню, подпирающему дверь. - Да некогда мне, служба, - Кривошеин расстегнул шинель и присел к столу.- Ну, тогда давай сразу о деле. Какими судьбами к нам? Ты ж теперь большой человек, капитана получил, в Центральный тебя перевели...- Я по поводу трупа ребенка, что возле кладбища нашли. Может знаешь что?- Слышал об этом злодействе, - Пузанов громко потянул чай из блюдца, - только вот что я тебе скажу. Он приблизил лицо к Кривошеину и глаза его стали узкими и колючими. - Не там ищешь, капитан. Ребята у нас и правда горячие есть, фартовые. Но, чтобы дитё безвинное убить... В Садах враз бы придушили гадину эту или прирезали. Сами приговор вынесли, без суда и следствия. Трофим Петрович отодвинулся, разломил сильной рукой баранку и опять стал прихлебывать чай.Витюша громко засопел, видимо, в знак согласия. - Оно так, конечно, но... не знаешь, кто тряпки стащил третьего дня с веревки со двора соседки твоей, Полины Тихоновны? - спросил Кривошеин, глядя авторитетному вору прямо в глаза. Лицо у Пузанова вытянулось от удивления, но он сдержался и ответил спокойно.- За тряпьем, что бабы на веревках сушат, я не присматриваю, но раз спрашиваешь, то значит - это важно. Трофим Петрович мельком глянул на вмиг притихшего бритого парня и продолжил.- Тряпки эти сявки стащили сопливые, пацаны. Не поделили чего-то между собой, вот один другого ножичком и подрезал. А бинтов-ваты у них, как на грех, под рукой не оказалось, - Трофим Петрович ухмыльнулся, - так что... не там ищешь капитан. Слово мое верное, сам знаешь. И лейтенанту этому новому скажи, что вместо тебя, а то он носом землю роет. Все Сады перетряс, всех баб молодых и старых обошел. Одолел с расспросами. Людей беспокоит. А у нас тут, - он обвел комнату руками, - полный штиль.Возвращаясь автобусом из Садов, Иван задумчиво смотрел в окно. Он давно перестал верить в "благородство" преступников и "честные" слова воров. Но, тут он не мог не согласиться с Пузановым. Женщина могла нагулять и родить дома , но ребенка бы убивать садовские не стали. Подкинули в Дом Малютки или хоть в больницу. Но так, заморозить младенца... "Эники- беники, ели вареники Эники- беники - клёц! Вышел пузатый матрос".Вот привязалось... Как там дома? Надо позвонить, узнать.Водитель вдруг резко затормозил на повороте, чуть не выехав на встречку. Еще бы немного и влепился бы в лобовое стекло автобуса, идущего ему навстречу по центральной трассе, на котором сверху было крупно написано : Маршрут 35 "Автовокзал - Аэропорт".- Скользко, - ругнулся он, выворачивая, - как ни чисть, как ни посыпай, все-равно заносит. *Иван бежал по коридору Центральной детской больницы, в которую увезла Марусю неотложка, не обращая внимания на крики дежурной сестры.- Товарищ милиционер, вы куда? Кто вас пропустил? В верхней одежде! Без сменной обуви!!!- В какой палате Маша Кривошеина? - крикнул он, обернувшись.- В пятой. Но туда нельзя. Там бокс стерильный! - волнуясь, ответила медсестра.Маруся лежала на кровати с закрытыми глазами. Бледная, с вытянутыми поверх одеяла тоненькими ручками. Казалось, что она не дышит.- Марусь, это папа, - Иван дотронулся до горячей руки, - ты слышишь меня?Веки девочки дрогнули, но глаза она не открыла. - Доктора!!!! - заорал Кривошеин, распахнув дверь.По коридору, гулко стрекоча каблуками бежала сестра, а рядом с ней быстрым, широким шагом шел пожилой мужчина в белом халате, из верхнего кармана которого торчала деревянная трубка стетоскопа, и шапочке. - Я говорила ему, Лев Борисович, предупреждала. Но разве его остановишь? Как бешеный ворвался, - объясняла на ходу медсестра.Врач вошел в палату, отодвинул Кривошеина и наклонился к девочке. Потом обернулся и сказал спокойно, но твердо.- Вон! Немедленно и без разговоров - вон!- Это моя дочь, Маруся, - голос Ивана дрогнул, - она умирает, доктор?- Вон! Не мешайте работать, - а потом взглянул поверх очков в лицо Ивана и добавил, - никто не умирает, во всяком случае, не ваша дочь.И забыв про Кривошеина, стал говорить медсестре:- Кубик камфоры, капельницу...Иван вышел, сел в коридоре на кушетку и обхватил голову руками. "Эники-беники, ели вареники Эники-беники..." *Кастелянша Городской больницы !2, судя по адресу, жила рядом с Автовокзалом. Капитан Иван Кривошеин подошел к расписанию пригородных автобусов и долго его изучал. -Товарищ милиционер, а, товарищ милиционер, - вдруг услышал он и, обернувшись, увидел молодую женщину с ребенком на руках.- Вы дитё не подержите? А я пока вещи перетащу, я быстро, - она махнула рукой в сторону и Кривошеин увидел недалеко от себя большой узел и корзину, возле которой топтался малыш лет пяти в тулупе, поверх которого крест-накрест был повязан платок, и шапке-ушанке, завязанной под подбородком. - Так давайте я вам помогу, провожу к автобусу,- ответил Кривошеин, - куда ж вы с такой поклажей. - Вот спасибо, так спасибо, выручите, - женщина сунула Ивану туго спеленутый в теплое, ватное одеяло сверток и побежала за вещами. Почувствовав чужие руки, ребенок закряхтел и стал ворочаться в тесном коконе. Треугольник, прикрывающий лицо младенца, чуть съехал, приоткрыв пухлую, румяную щечку и на Кривошеина пахнуло чем-то сладким. Иван аккуратно поправил одеяло и передал ребенка вернувшейся матери, который сразу успокоился у неё на руках. Взял вещи, донес до автобуса, помог разместиться, уложил корзину с узлом в багажник, зябко повел плечами и пошел к дому Веры Плотниковой. Мороз лютовал. Даже дышать было тяжело, горло перехватывало.Дверь открыли сразу. На пороге стоял хилый мужичонка с каким-то бабьим, оплывшим лицом.- Плотникова Вера Афанасьевна здесь проживает?- Вера, это к тебе - крикнул куда-то в глубь квартиры мужик, пропуская Кривошеина.- Петя, кто там? - послышался слабый голос.- Капитан милиции Иван Кривошеин, - протянул удостоверение Иван, - разрешите войти? Мне бы с Верой Афанасьевной побеседовать.- Так вошли уже, сейчас позову. Или сами проходите, в комнате она. - А вы ей кем приходитесь? - Кривошеин снял шинель и повесил её на крючок в коридоре замерзшими, негнущимися пальцами.- Да вроде муж.- Муж или вроде ? - Иван внимательно посмотрел в лоснящееся, оплывшие лицо мужика. - Кстати, как экзамен сдали, Петр Силантьевич?- Какой экзамен?- мужик испуганно икнул.- По акушерству и гинекологии, который вчера сдавал четвертый курс медицинского института.- Сдал, на удовлетворительно.- Значит знания у вас удовлетворительные, то есть достаточные, чтобы дома роды у жены принять? - Кривошеин поправил воротник, который вдруг стал его душить.- Какие роды, что за ерунда? Я, конечно, будущий врач, но...- Кто вы? Врач???? - Иван стал задыхаться.В комнату вошла полная женщина.- Что тут происходит, Петр? Что за крик? - Да вот, товарищ капитан считает, что я принимал у тебя роды, - мужик криво улыбнулся.- Что вы выдумываете? - ответила женщина, побледнев. - Да вы не волнуйтесь, гражданка Плотникова. А лучше собирайтесь. Поедем с вами в больницу, да хоть в вашу, во Вторую городскую. Вас там осмотрит доктор и даст заключение. - Никуда я не поеду, что за чушь. И вообще, я в отпуске.- Отпуск это да, это дело серьезное. Но поехать придется. Вот и бумага у меня есть. Постановление соответствующее о медицинском освидетельствовании гражданки Плотниковой В.А., - Кривошеин протянул бумагу с печатью.- И вы собирайтесь, Петр Силантьевич. С нами поедете.- Тоже на медицинское освидетельствование? - нагло ощерился мужичонка.- Нет, зачем же, - Иван опять поправил тугой воротник рубахи, - вы сразу в отделение милиции. Я вас туда провожу. - Это зачем же? - мужик сощурился и посмотрел на Кривошеина злым взглядом. - Затем, что вы подозреваетесь в убийстве. Бросили младенца замерзать, прямо на улице... - Ты ж обещал похоронить, - взвизгнула Плотникова.- Молчи дура, они никогда не докажут.- А и доказывать тут нечего. Вы же, Петр Силантьевич, на аэропортовском автобусе к кладбищу приехали? Который в 4 часа 15 минут с Автовокзала уходит? Воот... Уверен, что водитель узнает пассажира со свертком в руках. Или вы в сумке его везли? Вот в этой, серой, что в коридоре стоит? И тем более он вас запомнил, что людей мало на этот рейс, только те, кто на аэродром едет, то есть до конечной остановки. А вы его наверняка попросили остановить там, где трактор прошелся, когда к кладбищу ехал дорогу расчищать. Повезло вам. Не пришлось по сугробам целый километр топать, да и следы на расчищенной дороге сразу замело. - Хочу чистосердечно признаться, оформить явку с повинной под протокол, - внезапно завизжал мужичонка, тряся щеками. *-Сыно-о-о-чек, родно-ооо-й, не убивай его... Ся-я-я-ядешь через ирода этого, - грузная фигура обхватила плечи Кривошеина и кулем повисла у него на спине. Платок на Копылихе сбился, сполз, открыв седые, спутанные волосы. Иван дернул плечом, сбросил бабу на снег. Она, отлетев в сторону, тяжело упала и поползла к нему, пытаясь обхватить руками сапоги и продолжая выть.- Сыно-о-очек, брось его, не бери грех на душу...Следственная бригада стояла остолбенело, только практикантка Ирочка, прижав одной ладошкой в белой пушистой варежке фотоаппарат к груди, другой прикрыла рот и тихо причитала : "Ой, мамочка, ой..."Капитан милиции Иван Кривошеин обвел всех мутным, невидящим взглядом, отшвырнул щуплую фигуру мужика, голова которого от резкого толчка мотнулась в сторону, и развернувшись, зашагал, пошатываясь и спотыкаясь, по целине нетронутого снега. *- Алё, это капитан Кривошеин? - в трубке трещало. Похоже, что звонили из телефона-автомата.- Да, кто говорит?- Это Лена Гвоздикова, помните? Мне девочки в общежитии сказали, что в Центральной детской ваша дочка лежит, Маша. Так вот, я каждый день к ней после работы забегаю. Я ж теперь рядом живу, в центре. Или с утра, если после дежурства, - тараторила в трубку Гвоздикова, - так вот, ей лучше. Температура упала. Правда, она еще немного бредит, все про какого-то матроса говорит. Но, уже кушать начала. Я чего звоню,- Лена перевела дух и опять затарахтела, - она вареников просит. Так вы скажите жене. Пусть приготовит. Хоть ленивые, из творога. А то тут еда больничная, сами понимаете...Кстати, с Рождеством! Или вас нельзя поздравлять? Вы же партийный...Иван аккуратно положил на стол телефонную трубку, из которой продолжал раздаваться треск вперемешку со словами о пропуске и сменной обуви, и закрыл ладонями лицо.

Просин Виктор

Загадка

(Приз редакторских симпатий - Номинация Детектив)

  
   Серега, невзрачный парень лет тридцати, с малоинтересной внешностью, с худосочным телосложением и ростом в районе среднего, сидя на перевернутом ведре на обочине федеральной трассы, проходящей через тайгу, крутил настройку приёмничка...
      Остановился на криминальных новостях. "...Совершено очередное дерзкое нападение на инкассаторов. По непроверенным данным преступники завладели несколькими миллионами рублей. Введен план "Перехват", - информировал всех желающих диктор.
      Серега с нотками зависти вздохнул и смачно вслух выругался. А про себя подумал: "Вот люди-носороги теперь оторвутся на всю горбушку, а я так и загнусь в этом лесу, копейки сшибая..."
      Он жил дарами леса, как большинство жителей его деревни, отбирая у кормильца: ягоды, грибы, орехи, лечебные травы и продавал на трассе проезжающим. Получалось за сезон совсем неплохо, но все время мечталось, чтобы раз - и ...джип во дворе...
      В этот октябрьский полдень было не по-осеннему тепло и ясно. Лес, одетый в яркие цвета осени, стоял стеной, зажимая с двух сторон уходящую за горизонт дорогу. Машины не часто, как хотелось продавцу даров леса, но всё же останавливались у импровизированного дорожного прилавка. Отоварившись после недолгого торга, чай не восточный базар, продолжали свой путь из прошлого в будущее, не зная, что ждет их за первым же поворотом...
      Очередной покупатель появился в образе веселого и разговорчивого парня, сидевшего за рулем иномарки с вмятиной на правом переднем крыле. В машине с ним были еще трое. Один из них, самый толстомордый, так сурово посмотрел на Серегу через стекло, что тому захотелось сказать: "А чо я? Я не чо..."
     - Клюкву с корзинами отдашь?
     - За отдельное вознаграждение - всегда пожалуйста, - ознакомил со своими правилами торговли придорожный продавец.
     - А если подумать? - опустив стекло авто, выдохнул басом толстомордый, глядя в глаза собирателю вершков и корешков.
     - Так, конечно, оптовикам тара в подарок. Закон джунглей, - улыбаясь, быстро согласился Серега, чувствуя по опыту прошлых лет, что наступил тот самый случай, когда мелочиться не надо.
      Расплатившись за покупку, водитель иномарки открыл багажник и столкнулся с непредвиденной проблемой. Багажник был забит сумками и коробками больше, чем он предполагал. Несколько минут он перетасовывал их между собой, то выставляя из багажника на землю, то вновь возвращая, пока все купленное здесь и сейчас не нашло своего местечка в безразмерном багажнике-иностранце. Не видя больше препятствий следовать своим курсом, любитель клюковки занял место за рулем и пришпорил авто-лошадку педалью газа...
      Серега в это время гундел о цене за орехи с клиентом на грузовой "Газели". Сбагрив мешок орехов, он пересчитанные деньги заботливо спрятал во внутренний карман куртки. Достав из наружного кармана сигареты, закурил, глядя на отъезжающую "Газель", пахнувшую на прощание выхлопными газами...
      И в это время Серегин взгляд зацепился за сумку черного цвета, сиротливо жавшуюся к обочине с распираемыми от внутреннего содержания боками. На металлическом бегунке беззаботно играли лучики солнца. Серега в предчувствии большого куша оглянулся на все стороны света. Дорога в обе стороны отдыхала от машин. Он, как бы гуляя, подошел к находке и ткнул ее тупым носком ботинка. Первичный осмотр показал, что полна коробочка не твердыми предметами. Серега присел рядом и не переставая вертеть головой по сторонам, выбросив окурок, освободившейся рукой дернул "молнию" сумки. Открывшись меньше чем на треть замок заклинило, перекрыв тем самым дальнейший доступ к содержимому увесистой клади. Но и этого хватило Сереге с лихвой. Он увидел то, что только избранные люди и то редко могут видеть в своей жизни. Сумка доверху была забита деньгами!!! Новенькие купюры большого достоинства в банковских упаковках ослепили, как ночью встречная машина дальним светом. Серега обомлел, но сообразил сразу - это деньги инкассаторов, про которых слышал по радио. Ему захотелось рассмотреть свою находку получше, но замок упорно не поддавался, сколько его ни мучили...
      При очередной попытке победить неподдающуюся "молнию" новоиспеченный миллионер узрел, что со стороны, куда уехали бывшие хозяева несметного богатства, мчалась легковушка. Серегины мысли нервно заметались, как бабы в бане при появлении слесаря-сантехника. Он, не придумав ничего умного, не сходя с места, коротким взмахом закинул свою находку подальше в кусты.
      Закурив сигарету Серега, изображая беспечность, с внутренним напряжением ждал приближения автомобиля. И тот нарисовался во всей красе на противоположной стороне трассы в виде полицейского патруля, скрипнув тормозами напротив Серёгиной персоны.
     - Здравствуйте, лейтенант Овечкин. Торгуем? - не выходя из машины заговорил страж порядка.
     - Так точно, а что?
     - Ничего. Один?
     - Один..., - вдруг осекся Серега, вспомнив, что он тут на торговых площадях не один, а с соседом Колькой, парнем ленивым и не совсем честным,- то есть, нет, вдвоем. Второй валежник собирает для костра... А что?
     - Ничего. Подозрительных не видели?- сосредоточено строго поинтересовался полицейский.
     - Нет, а что случилось? - затянувшись табачным дымом, поддержал разговор Серега.
     - Вооруженное нападение на инкассаторов. Так что будьте бдительны, - проинструктировал лейтенант, трогая с места свой служебный автомобиль.
     - Да кому мы нужны, у нас выручка-то белке на орехи не хватит, - раскрыл свои финансовые секреты на прощание Серега.
      Проводив прищуренным взглядом родную полицию, он почувствовал, как его сначала кинуло в жар, а потом и в холод.
     - Где Колька? Мать его за целлюлит, - вслух заговорил сам с собой уже не самый бедный человек на земле, активно ища глазами своего напарника.
      Кольки не было. Не было и сумки с деньгами. У старого кострища лежала куча валежника и рядом с ней топор.
      Сердце у Сереги оборвалось от предчувствия катастрофы. Паника, обида, чувство мести захватили его в свои цепкие объятия. Схватив лежащий топор и бросив без раздумий свои торговые ряды, решительно двинулся по тропинке в погоню...
      Кольке, этому обормоту - недорослю, жившему в деревне с дедом и бабкой, идти было некуда кроме как только к бригаде лесорубов. В нескольких километрах от торговой точки на трассе лесорубы углублялись с каждым днем все дальше в лес, пробивая просеку под новый нефтепровод. Похититель чужого добра легко мог с попутным лесовозом отбыть с комфортом к светлому будущему. Этого Серега допустить никак не мог. Он не любил когда брали его вещи, тем более без спросу. Еще со школы все деревенские знали, что с ним по этому поводу лучше не пересекаться и не будить в нем звереныша. Сейчас же произошел вопиющий случай и Колька подписал себе смертельный приговор без права на отсрочку.
      Серега почти бежал по лесу, запинаясь за корни деревьев, продираясь короткой дорогой через голые кусты дикой малины, сжимая в руке топор - оружие возмездия.
      Беглеца он увидел издалека, когда тот пересекал большую поляну и прибавил ходу. Шум надрывающихся бензопил становился все сильнее. Серега уже без оптимизма думал, что не догонит Кольку, но ему повезло. Да, ему сегодня невероятно везло, и тогда на дороге, и сейчас в лесу. Вор чужого счастья сдуру попал в опасную зону, где вальщики при помощи багров валили одним за другим подпиленные у основания вековые сосны. Долгожители леса падали с шумом и треском, подминая под себя малорослые деревца - соседи. Вот из-за такого подлеска Кольку и не заметили, а он и охнуть не успел. Сосновая сучкастая дубина не оставила ему шансов на будущее. Колючие иголки старого дерева закрыли его молодые глаза.
      Серега все это видел и со злорадством вслух констатировал:
     - Все, зайчик, отпрыгался. Носорог тебе в грызло!
      Вальщики не заметили трагедии произошедшей на просеке и дружно продолжали свою работу.
      Серега, не тратя времени, под густой кроной поваленного исполина отыскал сумку с деньгами. Вырвав из деревянных лап свои сокровища, он прежде, чем уйти, пнул с накопившейся злостью бездыханное тело бывшего напарника, который лежал прижатый к холодной земле безжалостной рукой судьбы.
      Баловень же судьбы с ценным грузом уходил не замеченным. Он не пошел обратно старой дорогой, а предпочел бездорожье, ведущее в глушь леса, подальше от людей. Алиби ему не помешает: "Кольку искал. Ничего не знаю, ничего не видел..."
      Серега внезапно почувствовал усталость, его ноги уже шли не так быстро, да лесные дебри не были приспособлены к скоростным передвижениям. В суматохе он не заметил как октябрьское солнце, спрятавшись где-то за краем безбрежного лесного моря, прихватило с собой и день. С каждым шагом в лесу становилось всё темней и темней, а тропка, петляющая по лесным чащобам, всё уже и уже...
      Усталость, настояв на своем, заставила остановиться Серегу у поваленного бурей могучего представителя лесного братства... Проявив сноровку и умение, он быстро соорудил себе место для отдыха. Яма, оставшаяся от выкорчеванных корневищ, была устелена мягкими лапами ельника. Крыша сооружена из сухостоя и того же лапника, которого в лесу было завались, бери не хочу.
      Ночная темень не дала возможность полюбоваться лесной новостройкой, но ощутить внутренний простор Серега смог в полном объеме. При желании рядом с ним в таких апартаментах разместился бы еще один человек. Закрыв на ощупь лапником вход, он, лежа на спине, перекурил это дело, прижав к себе сумку с деньгами, как прижимает к себе мать уснувшее рядом дитя, нежно и ласково. Ему было хорошо и тепло, несмотря на ночной морозец и спокойно на душе, невзирая на недавние приключения. Неописуемая радость пела и плясала по всему телу, требовала выхода, свободы и простора, но усталость, как мудрая жена, опять настояла на своем тактично и без скандала так, что сон больше откладывать не стоит.
      Серега спал в обнимку с деньгами, как жених в медовый месяц, счастливый и удовлетворенный. Ему снились сны один лучше другого, а сон, в котором он въезжает в родную деревню на новеньком джипе - пересмотрел два раза...
      Проснувшись утром голодным, но отдохнувшим, Серега, прежде чем выбраться из своего логова, спрятал драгоценную сумку под лапник как можно глубже. Наученный горьким опытом он своим деньгам теперь уделял значительно больше внимания.
      Взяв топор, лесной поселенец решил неподалеку справить нужду и развести костер, стараясь в процессе не упускать из виду избушку на курьих ножках, где деньги надежно пристроены...
      Закончить все утренние планы помешал незваный гость. На лесную стоянку человека прикосолапил медведь. Здоровый, упитанный, с блестящей шкурой, самый настоящий медведь! Хищник встал на задние лапы и стал втягивать воздух своими звериными ноздрями...
      Серегу в момент охватил ужас и животный страх за свою шкуру! От чего он, забыв про все на свете, исчез с поля зрения хозяина леса, молниеносно и почти не оглядываясь.
      Стараясь уйти от опасного места, Серега забрел в такие дебри, что не знал в какую сторону ему лучше и безопаснее податься. К вечеру пошел мелкий снег, и ему пришлось вновь вспомнить навыки сооружения лесного пристанища. Благо топор не потерял во время скитания.
      Разведя костер, он грелся на голодный желудок у огня, глядя на прыгающие языки пламени, и злился, скрипя зубами от досады и обиды, собирая все ругательные слова и обороты на голову так некстати появившегося на его пути медведя...
      Только под утро, бросив последнюю охапку валежника в костер, Серега забылся тяжелым сном прямо у огня. А вместе с ним и лес разомлел в тишине.
      Лесное утро встретило человека у потухшего костра снежным покровом. Мудрая природа, прикрыв белым покрывалом вчерашнее прошлое, давала всему живому переписать свою жизнь набело без ошибок и клякс...
      Но Серега стряхнул с себя природное лирическое отступление, облепившее его с ног до головы. Продрогший, голодный и злой, как волчара, он поторопился вернуться на место, где оставил сумку с деньгами. Надеясь, что хорек косолапый уже бродит где-то в другом углу леса.
      Неустанно матеря медведя, следопыт по неволе с тихим ужасом осознал, что он просто тупо заблудился. Умывшись снегом и съев его несколько горстей, он верной дороги так и не нашел. Оставляя зарубки на стволах деревьев, Серега плутал по лесу, как приезжий в незнакомом городе, и все безрезультатно...
      Только через несколько дней заросший щетиной, грязный и смертельно усталый в разгар дня Серега приковылял к поваленному дереву. Сил радоваться у него не было. У хижины он опять впал в ступор. В ход в нее был наглухо закрыт изнутри лапником. А все хозяйство уютно было укутано мягким снегом. В довершении композиции в одном месте на крыше пробивалась струйка пара.
      Сереге стало дурно от столь сшибающей с ног новости. В его шалаше медведь устроил берлогу и лег в спячку!
      Отдышавшись, Серега осмотрелся, все точно на растущих рядом деревьях видны медвежьи закусы, которые он делает стоя на задних лапах. Верный признак - здесь берлога: не беспокоить - опасно для жизни. Но измученный лесными тропами затрапезного вида человек уже ничего не боялся. Он хотел только одного - забрать свое. Все! Чего бы ему это не стоило. Мысль как это сделать без осечки пришла сразу.
      Собрав в округе все горючие материалы: валежник, шишки под разлапистыми соснами, ветки кустарников, сухую еще траву под снегом... Обложив берлогу всей собранной кучей на расстоянии пары шагов, Серега, при помощи, отдающей последние пары газа, зажигалки с нескольких попыток запалил-таки верное средство от медведей.
      Огонь, оптимистично радуясь своему рождению, побежал от веточки к ветке и вот уже локальный лесной пожар забушевал! Рядом лежащий снег шипел и испарялся. Стена жара и дыма пошла в наступление на медвежье лежбище. Серега взял несколько увесистых горящих головешек и сунул их внутрь берлоги. А сам спрятался за языками пламени.
      От такого "будильника" медведь проснулся с таким ревом и темпераментом, что в раз развалил свое зимнее пристанище, выбираясь наружу. Натолкнувшись на нестерпимый жар медведь с спросонья потерял рассудок и с повышенной прытью ломанулся из огненного мешка на лесной простор через специально оставленный для этой цели проход .Медвежья шкура местами подпалилась и дымилась. Косолапыч не стал выяснять причину возникновения пожара и крупной рысью эвакуировался от греха подальше.
      Серега напротив кинулся в разрушенное медведем строение, балагуря на ходу:- "Я научу тебя курить папироски, только мамке не говори!"
      Найдя в развалинах заветную сумку, он вытащил ее в безопасное место.
     - Ну вот, носорог тебе в брюхо, цела! - стоя перед ней на коленях Серега попытался для порядка заглянуть в её заветные закрома, но замок вновь заартачился на том же месте, показав только кусочек сокровищ.
     - На месте ягодки, - успокоился поклонник престижных внедорожников и застегнул "молнию" до упора.
      Не став больше испытывать судьбу человек, вновь приобретший счастье, заспешил в сторону цивилизации, оставив за собой догорающий огонь и былые беды и неудачи.
      Путь к людям был не близкий, но знакомый. Он и вывел без обмана к трассе.
      Октябрьский вечер уже вовсю заигрывал с ночью, когда Серега еле держась на ногах, тормознул попутку.
     - Подбросишь?
     - А деньги есть? - предусмотрительно поинтересовался водитель-здоровяк у человека похожего на лешего.
     - Не обижу, братишка, - успокоил Серега водителя, чувствуя себя уже хозяином жизни.
     - А что тут один делаешь? - опять полюбопытствовал водитель.
     - Да мы тут на заготовках, а я отбился и заплутал, - соврал с ходу Серега.
     - Не местный значит?
     - Вроде того.
     -Ну, садись, - разрешил водила.
     Лесной бродяга с радостью разместился в легковушке на заднем сиденье, не выпуская сумку из рук.
      Пока автомобиль набирал скорость, случайный пассажир скрипнул "молнией", разорвал упаковку верхней пачки денежных знаков и достал новенькую тысячную купюру.
     - За проезд передайте, пожалуйста, - и небрежным жестом предложил ее человеку за рулем.
     Мучаясь опять с замком на сумке, Серега вдруг услышал.
     - А ты что мне даешь?
     - А что мало? Я еще дам. И тем же жестом предложил еще одну девственную купюру.
      Водитель взял и ее. Бросая быстрые взгляды то на деньги, то на дорогу...
     - Ты где этих фантиков набрал? В лесу что ли? - дружелюбно поинтересовался здоровяк.
     - А где еще? - поддержал шутливый разговор Серега, - на орехи выменял.
     - Отец, значит, рубит, а я отвожу...
     -Не понял, - искренне признался лешеподобный пассажир.
     -А сейчас? - водитель, не оборачиваясь, подсунул под Серегин нос его же тысячные бумажки. Тому пришлось взять их в руки и внимательно рассмотреть.
     - Ну что тут интересного? Одна тысяча рублей...Банкнота банка приколов,- и осекся...
     - Ты еще внизу мелкие красные буковки разбери.
     -...Не является платежным средством...
      Серега все еще не верил своим глазам. Не опасаясь больше свидетеля, вытащил из сумки пачку тысячных рублевок. Распотрошив которую он на грани сердечного приступа получил еще одну порцию чудовищного разочарования.
      В ярости был вырван дурацкий замок-молния и все содержимое сумки было подвергнуто к тщательной экспертизе...
      Весь салон машины был завален красивыми бумажками, очень похожими на деньги, но настоящих не было ни копейки. Водитель, являясь зрителем такого шоу, хохотал до слез. Ему уже было не обидно, что случайный попутчик был неплатежеспособен, и он его подвозит практически бесплатно...
      Сереге же было не до смеха. Обида и отчаянье рвали на куски его сердце, как голодные волки рвут в голодную зиму долгожданную добычу... Все перенесенные им страдания и силы потраченные на их преодоление, были напрасными. Он оказался не только раздавленным казусом жизни, но и еще и посмешищем.
     - А ты мужик, олигарх, вон с каким кошельком в лес за орехами ходишь, - давился от смеха водитель.
      Серега искал виноватого в своем горе. Он больше не мог терпеть эту боль в груди и слышать этот смех. Бешенство овладело им. Ему захотелось рвать зубами любого и крушить все без разбору...Топор, вынутый из- под полы, и в этом деле ему помог, как верный друг вовремя и без лишних слов. Серега короткими ударами рубил топором человека, молча и остервенело. Водитель, тоже молча, пытался прикрываться рукой от рассекающего его плоть металла...
      Машина в результате кровавой бойни потеряла управление и на полной скорости вылетела за пределы дорожного покрытия. Дальше дорогу ей преградили крепкие стволы деревьев кромки леса.
      Серега, вылетевший от удара через лобовое стекло, лежал на краю темно - синего леса, где он так бесславно бился за свое большое счастье. Окровавленный и переломанный вдоль и поперек, но все еще живой, он смотрел невидящими полумертвыми глазами на звездное небо и думал. Думал для чего люди возят с собой так много игрушечных денег? Для продажи или шутки ради?
      Это для Сереги так и осталось загадкой...
  
  

Гораль Владимир

Звонкие каблучки

(Первое место - Номинация Рассказ)

  

Почти детский рассказ

  
   - Ну, вот! Окунулись, называется. Папка узнает - убьёт! - хныкала Юлька, симпатичная шестнадцатилетняя девчонка во влажном купальнике, с длинными и тоже мокрыми волосами.
   Она зашла за куст и с усилием стянула с себя купальник. Куст совсем не был монументально-густым и острые, торчащие вперёд и вверх, Юлькины груди с наглым вызовом уставились на Витьку. Витька, Юлькин одноклассник, уже долгие восемь лет страдал от большой и светлой любви к этой нынешней королеве восьмого, а назавтра уже девятого-А. Мучился он ещё с тех смутных, доисторических времён, когда они с Юлькой были глупыми, наивными мальками-первоклашками. Виктор стиснул зубы и демонстративно отвернулся.
   - Ведь спецом дразнит, оторва! - подумал он с нежной, щемящей злобой.
   - Вить, а ты точно знаешь, что Шурка домой убежал? - озабоченно осведомилась Юля, отжимая мокрые светлые пряди.
   - Да не боись! Куда он денется. Шурка воды страшится, как чёрт ладана. Один бы сроду в канал не полез. Домой убёг, точняк. - успокоил Витя подружку.
   Шурик, десятилетний соседский пацан из пятиэтажки напротив, увязывался за ними не первый раз. Его друзья, третьеклассники, почти все разъехались на лето по пионерлагерям и родственникам, вот он и таскался за Витькой и Юлькой от одиночества. Посёлок Титан был небольшим, и родители всех учеников местной средней школы прекрасно были знакомы, поскольку работали на одном комбинате. Все знали всех. Ну почти. По крайней мере, жители нескольких ближайших пятиэтажек, точно. Родители Витьки и Юльки много лет приятельствовали, а Шуркина мать хорошо знала обе семьи. Она частенько одалживала у добрых соседей деньги или продукты попроще. Алевтина, мать Шурика, работала в местном кинотеатре. Назывался он тоже Титан, как и посёлок. Женщина за скромную зарплату исполняла обязанности билетёрши, а также уборщицы. Отца и мужа у Шурика с Алевтиной не было. Обычное дело. Никто и не интересовался - где, мол, ваш папка? В конце концов, они такие не первые и не последние.
   Летняя вольница оканчивалась завтра, первого, так его и этак, сентября. Но лето пока было в разгаре, благо места южные, почти Крым. Вместо речки рукотворный канал рядом. Вот этот-то канал с наступлением тепла и манил местную детвору. Канал не был ни широк, ни глубок, но течение... Опасное место. Эта стремнина забирала каждое лето не меньше трёх-пяти человек. В иные, несчастливые годы и побольше. Потому, местным детям, да и подросткам, мнительные мамаши строго настрого запрещали шляться на канал в одиночку, а уж купаться... Ну, кто же этих мамаш, когда слушает?
   Алевтина прибежала домой к Витьке под вечер. Виктор открыл дверь и почти столкнулся нос к носу с женщиной. Глаза её, в полумраке коридора, напоминали круглые дыры на белом лице.
   - Витюшенька, мальчик, ты Шурочку не видел? - спросила она нетвёрдым голосом.
   - Нет, теть Аль. А, чо? Он не дома? - ответил Витя, чуя мерзкую, внезапную слабость в коленях.
   - Нету его, нету дома! - прошептала Алевтина и жутко, тихо и бесслёзно завыла.
   Шурку искали всю ночь. Участковый с шестью местными милиционерами. Десятка полтора добровольцев из особо сердобольных соседей. Алевтина, сидела, как каменная, на побитой, щербатой скамейке у своего подъезда. Всем поисковикам с самого начала было ясно, что произошло. Канал. Стремнина. Течение.
   Утром было первое сентября. Белые банты, букеты, стишки про школу, торжественные, нарядные учителя. Первый звонок для первоклашек.
   Красавица Юлька в белоснежном переднике, с шёлковой, алой лентой, в светлую косу вплетённой, подошла к Витьке. Девушка подняла на приятеля чуть подкрашенные, полные смятения карие глаза и тихо спросила:
   - Вить, а Вить? Как же теперь?
   Витя от безысходности включил тупаря:
   - Чего как?
   - Как чего? - по хорошенькому лицу Юльки потекли слёзы - Признаться нам надо. Шурка ведь с нами увязался. Мы виноватые. Не доглядели.
   - Юль, прекрати! - Виктор судорожно сжал узкую, белую кисть девушки - Не в чем нам признаваться. Мы ведь не видели, куда Шурка исчез. Что мы скажем? Вот виновных из нас с тобой сделать желающих валом будет. Твоя подруженька Оксана с компанией точно рада будет. До усрачки!
   - Ты прав, Витенька! Хорошо, что ты у меня такой умный. Мама моя папке часто так говорит: "Куда нам дурам деваться без вас мужиков!" - вздохнула Юля прерывисто.
   Витя с пересохшим горлом побрёл в туалет. Напился воды из-под крана, и вдруг, неудержимо, по-бабски разрыдался.
   Шурку нашли через пять дней. Тело десятилетнего мальчишки, распухшее и обезображенное раками, прибило в камыши. Хоронили утопленника всей школой. Шурка лежал в гробу, на столе у школьного крыльца. Ребятня и взрослые старательно отводили глаза от неузнаваемого чёрно-зелёного лица. Витя почему-то оказался совсем рядом. Он, чувствуя себя каменным истуканом, пялился на новенькие лаковые туфли покойного. У этих туфель были девственно-чистые подошвы. На каблуках блестящие подковки металлических набоек.
   - Чтобы носились дольше. Семья то не богатая - машинально подумал Витя. - Звонкие, должны были выйти, каблучки.
   Директор школы прерывистым голосом произнёс короткую, пронзительную речь, а когда зазвенел прощальный звонок, не удержался и без стеснения заплакал. Завыли тётки в толпе, солидные мужики принялись неумело тереть глаза, но тут грянул траурный оркестр. Это всех как-то успокоило.
   Вечером, когда отец Вити собирался на ночную смену, прибежала заполошная соседка Катерина:
   - Ой, Люб - поведала она, задыхаясь, Витькиной маме - Алевтиночка то наша, что удумала - на дорогу, да под грузовик. Да нет, живая. Расшиблась только. В районную больницу её отвезли. В сознании или нет, не поймёшь. Не разговаривает бедная. Молчит и всё.
   Люба с Юлькиной матерью заплаканные и решительные на всю ночь уехали в больницу. Сторожить Алевтину. Юлькин отец был снабженцем на комбинате и всю дорогу пропадал по командировкам.
   Витька проснулся в час ночи. Сердце его бухало в груди, как никогда не бывало прежде. Тишина за окном. Скрипнула дверь подъезда.
   Клик-клик-клик. Кто-то поднимался по бетонным ступенькам. Витино сердце гулко и размеренно стучало где-то в висках. Клик-клик-клик - позванивал металл о бетон ступеней. Тук-тук-тук отзывалось в висках. Звонкие каблучки - пришло дикое, как детская смерть, понимание происходящего. Чистые подошвы и звонкие каблучки.
   Кто-то заскрёб, застучал в дверь. Виктор почувствовал, что мир плывёт прочь, унося с собой остатки рассудка. Он пришёл в себя от глухого голоса, доносившегося из-за двери:
   - Вить, Витя. Это я Юля. Дверь открой. Мне дома страшно одной.
   Витя не помнил, как открыл дверь и впустил Юльку. Врезалось в память, как она сбросила в прихожей осенние туфли. Он увидел блестящие набойки на каблуках. У Юльки был не бедный, но экономный и бережливый отец.
   Витьку накрыло. Он бросился к Юльке и принялся, невзирая на робкое сопротивление, целовать её. По-взрослому страстно. Он сам не понял, когда стянул с неё платье и всё, что было под ним. Потом он жадно мял, покусывая набухшие соски, твёрдые и острые девичьи груди. Наконец и Юля начала отвечать на его ласки, называть его всякими нежными словами и гладить по мокрой от пота, вздрагивающей спине. Затем он лежал возле неё спящей и обнажённой. Он был счастлив, пуст и гулок, как барабан.
   Потом он уснул и сам. Во сне он увидел, как стоит среди камышей на берегу канала. Рядом Шурка. Они хотят поймать речного ужа с жёлтыми пятнами на голове - большого и длинного, как анаконда. Будет прикольно напугать живым ужом Юльку. Под ногами скользкое, обрывистое, глинистое дно. Шурка скользит и падает в воду. Течение подхватывает его и неудержимо тянет на середину.
   - Витя, помоги - зовёт Шурка - Он беспомощно барахтается в мутной воде, пытаясь плыть.
   Вите страшно. Шурка в панике и запросто может утопить на стремнине своего спасителя.
   - Витя, пожалуйста - последний раз просит Шурка и исчезает в коричневых волнах.
   Виктор проснулся, едва не закричав, от душившего его кошмара.
   Тишина за окном. Скрипнула дверь подъезда. Клик-клик-клик... Звонкие вышли каблучки.
  
  

Родственников Григорий

999-й

(Первое место - Номинация Рассказ)

  
   Двор был на редкость старым и неухоженным. Безликие коробки домов, одинаково серые и облупившиеся, напирали на крошечный островок изъеденного седого асфальта, местами поросшего бурым мхом. Ветер листал обрывки газет, шуршал рваными полиэтиленовыми пакетами, подбрасывал вверх ворох опавших листьев и ерошил растрепанную шевелюру ржавого мусорного контейнера. Мусор был всюду. Органический и неорганический, металлический и стеклянный, крупногабаритный и не очень. Остатки рубероида, полупустые мешки с цементом, битый кирпич. Нестерпимо несло тухлыми яйцами и продуктами человеческой жизнедеятельности.
  
   Недалеко от мусорного бака, в чреве невысокой арки лежал старый больной пес. Он сам походил на мусор. Тусклые глаза слезились, шерсть наполовину вылезла, обнажив многочисленные гниющие язвы. На широкой лысой голове зияла огромная уродливая рана и в ней неторопливо и деловито копошились жирные опарыши.
  
   Немногочисленные прохожие были вынуждены проходить мимо этого живого трупа, и по брезгливым лицам можно было прочесть их крайнюю степень недовольства. Но пес не покидал арку, ибо это было частью сделки. Сделки, на которую он пошел намеренно и добровольно.
  
   Мимо него прошла дородная важная дама с маленькой вертлявой дочкой. Девочка ткнула в пса пальчиком и закричала:
   - Мама, смотри какая страшная собака!
   Однако женщина поспешно схватила чадо за руку и прошипела:
   - Фу, какая мерзость! Нельзя к ней подходить - она заразная!
  
   Пес тоскливо проводил взглядом людей и тяжело вздохнул словно человек. Где-то в вышине прозвучал голос с нескрываемым ехидством:
   - Девятьсот восемьдесят, однако.
   Но пес не обратил на голос никакого внимания. Он внутренне напрягся, ибо вдалеке показался еще один человек.
  
   Человек был изрядно выпивши, ноги заплетались. Он бы прошел мимо, не заметив больное животное, но пес громко заскулил, вложив в свой вой всю гамму вселенской тоски.
   Человек остановился, покачнулся, с ухмылкой взглянул на дворнягу, пожевал губами и вдруг смачно плюнул.
   Пенистая тягучая слюна угодила точно в рану на голове - потревоженные опарыши недовольно заворочались. Пес затряс головой, а пьяница довольно захохотал и двинулся прочь.
  
   Голос в вышине не смог подавить смешок:
   - Сочувствую тебе, Рахмиэль. Девятьсот восемьдесят один.
   На этот раз пес ответил:
   - Ты поступил бесчестно. Мой внешний вид страшит людей и вызывает у них отвращение.
   Он не раскрыл пасть, а лишь угрюмо положил лобастую голову на тощие лапы, но тот, к кому он обратился, прекрасно его слышал.
   - Никакого обмана! Твой облик, место и время определяю я - таковы были условия сделки. Но поскольку ты заговорил о справедливости - я делаю вывод, что ты на пределе. Признай свое поражение, зачем попусту мерзнуть и подвергаться унижениям? Ты сам видишь, что проиграл.
   - У меня еще девятнадцать попыток.
   - Тебя уже девять раз били, швыряли окурки, оскорбляли и оплёвывали - неужели тебе не надоело? Этот мир жесток, полетели в другой, и может, тебе повезет.
   - Я пойду до конца.
  
   К подворотне подошла ватага подростков.
   - Жаль, - прошелестел голос, - Мне кажется, это худшие представители человеческой расы.
  
   - Гляньте, какое чудовище! - закричал один из мальчишек. - Вот так урод!
   - Бейте монстра! - вторил другой. Он поднял кусок кирпича и запустил в дворнягу. Остальные последовали его примеру.
   В пса полетели камни и пустые бутылки. Он вскочил, заметался, грозно залаял. Один из камней угодил в нос, животное оглушительно взвизгнуло.
   - Видели! - захохотал парень. - Точно в лобешник!
   - Сейчас мы прикончим эту тварь!
   Но пес неожиданно исчез.
   - Куда он делся? - удивились хулиганы.
   - В подворотню, наверное, юркнул.
   - Вот гадина, развлечься не дал!
   - Побежали! Может, догоним!
  
   Когда подростки ушли - пес вернулся на прежнее место.
   - Ты нарушил договор, - строго произнес голос. - Ты не должен покидать обозначенный периметр.
   - Я не покидал, - возразил пес. - Я лишь стал невидим для детей.
   - Детей? - рассмеялся собеседник. - Хороши детишки! А вообще, мне нравится темный потенциал этого мира. Мы развернемся здесь, когда ты проиграешь. Я прощаю тебя. Но учти - это было первое предупреждение - второго не будет! Девятьсот восемьдесят шесть.
   - Я помню...
  
   В течение получаса прошло еще семь человек. Один из них - сухой старик, показался Рахмиэлю подходящим кандидатом. Он доверчиво подошел к нему и приветливо завилял хвостом. Но старик неожиданно зло выругался и огрел его палкой по спине.
  
   - Девятьсот девяносто три, - бесстрастно констатировал голос.
  
   На город медленно опускалась ночь. Усилился ветер. Яркая трещина молнии на мгновение изуродовала небосвод. По асфальту застучали крупные капли дождя. Несколько девчонок с визгом пронеслись мимо.
   - Девятьсот девяносто восемь.
   - Останови дождь! - взмолился пес. - Это нечестно!
   - Ты зря думаешь, что я использую такие дешевые методы. В это время года дожди не редкость. Мне очень жаль, Рахмиэль, но у тебя осталось лишь две попытки. Меня смешит твое упорство. Столько пережить ради такого дрянного мира...
  
   В этот момент мусорный контейнер качнулся. Внутри него возникло какое-то движение, послышались глухие утробные звуки. И над поржавевшим бортом показалась опухшая человеческая физиономия. Мужчина был грязен и бородат. Стряхнув с волос яичную скорлупу, он, кряхтя стал выбираться наружу, при этом, не переставая браниться на некстати разошедшийся дождь.
   Движения его были неуклюжи и замедленны. Коснувшись земли, он упал на четвереньки и простонал:
   - Ох, вы ноги - мои ноги!
   Шмыгнул мясистым багровым носом, тяжело поднялся и вдруг увидел пса.
   - Батюшки! - воскликнул человек. - Бедная собачка! Как же тебя так угораздило?! Живого места нет!
   Он с жалостью смотрел на пса, а пес смотрел на него с нарождающимся ликованием - он уже понял, что победил.
  
   Бродяга, покачиваясь, подошел к Рахмиэлю, извлек из кармана засаленной толстовки завернутый в фольгу бутерброд, аккуратно развернул, отломил половину и протянул псу.
  
   - Откуда он взялся? - поразился голос.
   - Похоже, он был здесь с самого начала, - отозвался Рахмиэль, жадно вгрызаясь клыками в плесневелую копченую колбасу.
   - Тебе опять повезло, - вздохнул голос, - Это немыслимо, какое-то дьявольское везение. Ой! Прости, прости, Рахмиэль - случайно вырвалось! Хи-хи! Что же - уговор есть уговор. Ты отыграл для этого мира еще сто лет. Надеюсь, в следующую нашу встречу - повезет мне...
   Голос стал удаляться. В шуме дождя, в вое ветра уже с трудом можно было разобрать еле уловимый шепот:
   - Везение... чистое везение, невероятно...
  
   Человек ласково гладил пса по голове, трепал за ушами и улыбался беззубым ртом.
   Следовало отблагодарить его.
   Рахмиэль слегка отодвинулся в сторону и человек увидел под брюхом пса толстый бумажник.
   - Что это?!
   Бродяга трясущимися руками схватил кошелек, открыл и охнул:
   - Мать честная!
   Дрожа всем телом, он заковылял к ближайшему уличному фонарю и там, подслеповато щурясь, нетерпеливо принялся пересчитывать деньги. Бездомный нищий смеялся и плакал:
   - Господи! Наконец повезло! Счастье-то какое!
  
   Бродяга не видел, что больной пес исчез. В темной подворотне стоял золотоволосый юноша в блистающих белых одеждах. Он улыбнулся, взмахнул руками и взлетел в темное, плачущее дождем небо.
   - Спасибо тебе, 999-й, и прощай...
  
  

Клименко Вероника

Ответы с того света

(Второе место - Номинация Рассказ)

  
  
   - Я слушаю.
   - Алё, алё!
   Ну, зачем так орать...
   - Это Всемирная Справочная?!
   - Нет, вы ошиблись номером.
   - Понял. Последний вопрос: мимо вас сейчас стадо баранов не пробегало?
   - А что, дорогой, отстал? Ну, бывает. По переулку направо, и выйдешь на площадь - там таких полно, выбирай любое стадо.
   На том конце кто-то чем-то поперхнулся.
   - Спасибо, извините...
   - Пожалуйста, не извиняю. У тебя всё? В таком случае пасись дальше и освободи линию.
   Гудок, другой...
   - Алё!
   - Слушаю.
   - Когда я смотрю на одного парня, мне кажется, что в животе порхают бабочки... а что это значит?
   - Ты переела гусениц, парень здесь не причём. Дальше.
   - Здравствуйте, подскажите - а если я съем самого себя, я стану вдвое больше или просто исчезну?..
   - Молодой человек, повесьте трубку и идите спать. К слову, злоупотребление алкоголем никогда не приводило к увеличению вдвое мозгового вещества, а вот к постепенному исчезновению - как правило, так что делайте выводы и не делайте глупостей.
   - С-спокойной ночи...
   - Вряд ли это мне грозит, но спасибо.
   Ну, просто ночь - это же самое время для гениальных мыслей и, как следствие, вопросов... Вот таких, как следующий:
   - Справочная, а почему шестое чувство, называемое интуицией, реализуется посредством пятой точки?!
   Отвечаю:
   - Это же очень просто: берёте битое стекло, канцелярские кнопки и гвозди, устанавливаете на стуле и садитесь на него. Главное условие - опускаться очень медленно и тщательно концентрироваться. Потом описываете ощущения. Если с первого раза не дошло - пробуйте ещё. Удачи.
   Короткие гудки... Ещё один:
   - А почему девушки просят их называть "кошечками" или "тигрицами"?
   - А ты представь девушку, идущую по улице и рассуждающую вслух: "Я - такая симпатичная крокодилина... Страусина я длинноногая... Игуана пучеглазенькая..."
   - П-понял...
   - Представлять расхотелось?
   - Есть такое...
   - Вопросы ещё есть?
   - Н-нет...
   - Моя миссия выполнена, приятных сновидений.
   Новый звонок.
   - Алё, я тут подумал...
   Подумал он - вот именно с этого обычно и стартуют все неприятности...
   - Так вот, как мне найти грань между тонким и плоским юмором? И есть ли она вообще?
   - Есть, конечно. Ищите методом исключительного неадеквата.
   - А это как?..
   - Балансируйте между бессмысленностью и бесполезностью, что непонятного?
   На том конце явно всё поняли, так как послышались короткие гудки. Морально готовлюсь к новому вопросу... И он последовал, но не на линии, а от коллеги:
   - ВэС, тут вопрос в мой Классификатор Рекомендаций: "как можно вывести пятно, полученное вследствие действия пятновыводителя?" Помоги, а, зашиваюсь...
   - Пиши, КэР: посредством пятнозагрязнителя или же по принципу "клин клином вышибают", - подсказала, устало улыбнувшись.
   - И как у тебя получается, - сослуживица уважительно покивала, стремительно печатая.
   - Ты лучше спроси, чем навык отличается от опыта... Нет, не надо спрашивать!
   - Не буду, - улыбнулась девушка, - спасибо...
   - Не за что, - и тут же приняла звонок: - да, говорите.
   - Здрасте, девушка, я вегетарианец. Подскажите, а если сварить суп из русалки, то он будет рыбным или мясным?
   Захотелось тихо взвыть...
   - Ну смотрите, - начала обречённо рассуждать я, - если разделить хвостовую часть с туловищем, то первую можно отнести к морепродуктам, а второе - к мясу... В общем, рассуждайте в зависимости от обстоятельств.
   - Ничего себе, а ведь получается... Интересный подход, - обрадовались на том конце.
   - Что действительно интересно, так это - каким образом вопросы подобной направленности приходят в голову вегетарианца?! - отозвалась я.
   В ответ издевательски бросили трубку! А мне можно так же?!
   - Всё, не могу больше, перерыв! - психанула я, сбрасывая наушники и отъезжая подальше от источника мозгового штурма.
   ВК - космическая станция "Вечный Контакт", постоянная связь между людьми самых разных рас, народностей и национальностей и теми, кто готов часами слушать их вопросы и отвечать на них. А вопросы бывают самыми разными - от подобных издевательств над психикой доблестных служащих до действительно важных, на грани жизни и смерти, и вот ради последних просиживаешь часами на линии, принимая звонки.
   Их распределяют по категориям: моя Всемирная Справочная, Классификатор Рекомендаций КэР, Сборная Советов, Свод Безумных Идей, Телефон Доверия и так далее, с соответствующими кодовыми именами заведующих, и работа продолжается по сменам круглый день, каждый день, изо дня в день... Иногда чувствуешь себя действительно полезным и нужным кому-то, иногда - тупым автоответчиком, иногда - поролоновой губкой, впитывающей в себя что ни попадя. Сейчас ощущаю себя как раз-таки последней...
   Кофейный автомат в конце этажа, ещё дойти надо. Дошла, получила очередную порцию своего энергетика, прислонилась к стене, собиралась отпить... но заметила так же прислонившегося к противоположной стене знакомого парня.
   - Знаешь, какое количество выпитых чашек кофе приводит к летальному исходу?
   - Сборная Советов в консультации Всемирной Справочной не нуждается, - хмуро отозвался СэС.
   - Тяжёлый день? - сочувственно поинтересовалась, безапелляционно отбирая его бумажный стаканчик и свой собственный оставляя на полу.
   - Угу. ВэСси, вот скажи, чтобы ты посоветовала старушке, таких ещё божьими одуванчиками называют, 87 лет, у которой полгода назад умер муж? 60 лет в браке, ни детей, ни внуков, любили так, что аж дышали друг другом, всем в пример и на зависть. Она в последнее время болела сильно, думала, уйдёт первой, радовалась, что тосковать по мужу не придётся, а теперь... Бессонница, решила в мою Сборную позвонить. И вот что ей делать?
   - И что ты сказал?
   - А я сбежал, ВэС, не выдержал... Нет у меня совета, только соболезнования, но они ей не нужны, наслушалась уже от соседей. Осуждаешь?
   - Нисколько, - покачала головой, устало потёрла виски. - И... не знаю я, СэС, у меня тоже ответа нет. Попробуй отвлечь её, порасспрашивай о чём-то.
   - Пытался, - кивнул парень, - спросил какие книги ей нравятся, она начала рассказывать, какую они с мужем библиотеку за всю свою жизнь собрали, из разных стран мира привозили, с автографами писателей... Я спросил, какое любимое созвездие - рассказала про телескоп, который муж собрал, как они каждый вечер в него разглядывали звёзды. У них было любимое созвездие, которое искали каждый раз - "Семейное". Разрыдалась опять. И так повторялось множество раз - просто всё в её жизни было связано с ним, и без него она самой жизни не представляет.
   Я... не знала, как помочь ни ей, ни расстроенному другу.
   - Ты прости, у самой, наверное, голова квадратная, - виновато улыбнулся он и ушёл.
   Постояла у окна, за толстым слоем стекла которого плескались просторы бесконечного космоса. Красивый градиент от бездонно-чёрного до пурпурно-розового, с вкраплениями синего и зелёного, испещрённый жемчужинками-звёздами. И где-то там, наверное, эти жемчужинки собрались в созвездие "Семейное", только теперь его никто не ищет с далёкой планеты Земля, никто даже не знает, как оно зовётся... Очень было жаль бедную старушку.
   И я ушла тоже, подумав, что мне ещё хорошо, сегодня хотя бы без подобных историй и риторических вопросов обошлось - повезло. А ещё смена подходит к концу, скоро можно будет отдохнуть. Так что решительно вернулась на рабочее место.
   - Да, слушаю.
   - Доброй ночи...
   - И вам так же. Не спится?
   - Да как-то не особо... Скажите, а в чём смысл жизни?
   - Смотря чьей, - немного удивлённо отозвалась я, - вот опишите свою.
   - В том-то и дело, что бессмысленная она. Пустая. От заката до рассвета проживаешь пустые часы. Вы просто ответьте, а мне уже недолго осталось...
   - Молодой человек, что вы такое говорите? - насторожилась я. - У вас что-то случилось? Кто-то умер?..
   Ответ совсем не порадовал:
   - Я умираю. Медленно, но верно. От безысходности, бездействия, одиночества... Вот вам, девушка, приходилось хоть когда-нибудь ощущать себя одной во всей Вселенной?
   Нет, благодаря моей неспокойной работе, я ощущаю себя практически в самом её центре...
   - Как вас зовут? - спросила, откинувшись на спинку кресла.
   - Не всё ли равно...
   - Имя?
   - Допустим, Александр.
   - Замечательно. Я - допустим, ВэС, будем знакомы. Александр, скажите, где вы?
   И предсказуемое в ответ:
   - На мосту.
   - Я полагаю, ночная красота водоёма интересует вас в последнюю очередь, - я заставила себя не нервничать, - собираетесь свести счета с жизнью?
   - А что, если так?..
   - Ничего такого, просто хотелось бы узнать мотивы.
   - ВэС, вам делать нечего?
   - Мне? - иронично усмехнулась. - Кроме как вытаскивать очередного самоубийцу со дна моральной пропасти - определённо есть. Но давайте смотреть правде в глаза, Саша, если уж позволите вас так называть: в предположительно последние минуты своей жизни вы предпочли звонок вовсе не родителям, друзьям или любимой девушке, а моей скромной персоне, заведующей Всемирной Справочной на далёкой КС-8. Вывод напрашивается сам собой - вы не уверены, сомневаетесь в правильности своего решения и даже готовы передумать. Вам нужен всего один толчок в обратную от моста сторону, и я - тот самый человек, который готов обеспечить вам этот волшебный пендель. Рассказывайте, а я постараюсь найти зацепку.
   - А, может быть, мне просто некому позвонить? - донеслось глухое с далёкой планеты Земля.
   - Так не бывает, - нарочито недоверчиво отозвалась, стараясь его разговорить, - у каждого человека есть кто-то, кто бы хотел о нём заботиться, или же кто-то, кто хотел бы, чтобы данный человек заботился о нём, так что не выдумывайте, Саша.
   - Бывает, - упрямо отозвался собеседник, - и, если вам так повезло в жизни - совсем не значит, что повезло так же абсолютно всем!..
   Повезло? Мне повезло... Ну, да.
   - Саш, расскажите о себе, - попросила, сдержав грустную улыбку.
   - Во мне нет ничего интересного, - стандартно начал очередной, пока ещё несостоявшийся самоубийца, - живу в Одессе, получил высшее образование, офис собственный есть...
   - О, так вы богаты?
   - Нет, - резковато ответил парень, - я не считаю этот купленный на деньги отца диплом, эту проплаченную должность правильным богатством. Меня просто пропихивали по жизни, а сам я за эту жизнь заработал от силы - несколько копеек.
   - То есть, у вас жив отец? - ухватилась я.
   - Жив, что ему сделается... Но, ВэС, даже не пытайтесь пробудить во мне совесть посредством родственной связи: ему на меня плевать. Было бы по-другому - звонил бы, хоть изредка, а не сбрасывал сообщениями рекомендации по продвижению бизнеса вместе с суммами на карточку... И мне, если честно, тоже на него плевать.
   Отцы и дети - проблема продолжительностью в века и поколения...
   - Считаете, что ваша смерть его нисколько не огорчит?
   - Он вряд ли даже узнает, но так и будет раз в месяц пополнять счёт.
   - Ну, что за глупости... - вздохнула и решила перевести тему: - друзья, коллеги по офису? Девушка есть?
   - Сказал же - нет никого, - в сашином голосе послышалась глухая раздражительность.
   Тяжёлый случай...
   - ВэС, мне нужен ответ, если вы таковым не располагаете - просто положите трубку, и я покончу с этим.
   Ага, первый положить не пытается, значит - надежда ещё есть...
   - Саш, а в вашем офисе работают отцы многодетных семей? Или инвалиды? Или, может быть, кто-то из женщин в декрет ушёл?
   - Причём здесь это?
   - Да при всём. Вы просто повспоминайте и ответьте на мой вопрос: ваши очевидно внушительные денежные сбережения пригодятся больше им или вам, стоящему на мосту?
   - Получается, что им... Хорошо, переведу на их карточки несколько сумм.
   - Уже лучше. А теперь представьте, как они обрадовались, получив от своего шефа столь щедрый подарок... Что вы чувствуете?
   - Что это не мои деньги, следовательно - не мой подарок.
   Опять тупичок... а потом появилась идея, вернее - тоненький лучик надежды:
   - Саш, очень вас прошу, можете подождать всего несколько секунд?
   - Могу, конечно, что мне время теперь...
   Время... Повезло тебе, что оно у тебя ещё есть. И я отложила наушники с микрофоном, связавшись по системе станции со Сборной Советов, конкретно - с СэСом:
   - Из какого города поступил звонок от той старушки? Давай, быстрее.
   - Одесса, - отозвался несколько удивлённо друг.
   Совпадение? Не думаю!
   - Адрес, - попросила, сияя, - имя, отчество, фамилию, в общем - всё, что можешь вспомнить!
   - Ладно... - и парень переслал сообщением нужные данные.
   - Спасибо, всё потом объясню, - и вернулась к прерванному разговору: - Саш, вы здесь?
   - Где мне ещё быть...
   - Ну, действительно... а хотите сделать доброе дело?
   - ВэС, я же сказал уже - не считаю щедрость за счёт отца добрым делом!
   - Нет, деньги не понадобятся, - улыбнулась ещё шире...
   А через пятнадцать минут, когда он отключился, приняла входящий вызов от друга:
   - ВэСси, не знаю, как ты это устроила, но только что звонила моя подопечная, говорит - к ней пришёл какой-то парень, попросил показать библиотеку. Одет прилично, разговаривает связно, Лия Николаевна его пустила, как-то неожиданно рассказывать обо всём начала, даже созвездие в телескоп показала, словно почувствовала, что доверять ему можно... Он теперь ходит, книжки рассматривает, а старушка от радости вся аж светится - ведь уже который месяц к ней не заходил никто.
   - Прям светится? - уточнила я.
   - Даже по голосу слышно, - СэС явно тоже от души радовался. - Ты просто волшебница, ВэС!
   - Не преувеличивай, - и отключилась, довольно улыбаясь.
   Теперь главное - дождаться звонка от моего подопечного и выяснить, что из этого ночного рандеву он сделал правильные выводы... И я дождалась, спустя два часа:
   - ВэС! Ответьте, это вы, ВэС?
   - Я, Саш, это я. Ну, что?
   - Знаете, мне столько всего нужно вам сказать... Во-первых, Лия Николаевна - потрясающая во всех смыслах женщина, умная, заботливая, начитанная. Накормила, напоила, а уж сколько рассказала - я за всю жизнь свою столько не слышал и никогда ещё никого с таким упоением не слушал... И вот, что я понял - к мосту не вернусь, во всяком случае, не сегодня и не завтра, потому что она пригласила меня на чай, завтра. И я понял, о чём вы говорили - мне захотелось заботиться об этой женщине, такой же одинокой, как и я...
   - Я очень рада за вас, - прошептала, действительно и искренне радуясь. - Желаю удачи...
   - Нет, стойте, не отключайтесь! - взволнованно попросил Саша. - Послушайте, ВэС... это ведь не настоящее ваше имя?
   - Это определяющий код, - подтвердила удивлённо.
   - А... как вас зовут?
   И я тихо призналась, вспомнив, как меня зовут в действительности... как звали:
   - Василиса.
   - Василиса, я хотел сказать, что забил вашу КС-8 во все поисковые системы... Такой станции нет, вернее - больше нет, она взорвалась 16 марта 24-го года.
   - Тогда вы общаетесь с призраком, как впечатления? - грустно усмехнулась, бросив взгляд на замершие над этажом голографические цифры - 3:46, и это время с того дня неизменно.
   - Как? - тихо спросил собеседник с Земли.
   - Считайте, что мне повезло, Саш. Не спрашивайте - об этом не рассказать, этого не объяснить... Спокойной ночи.
   И всё-таки отключилась. В такие моменты хочется спрятаться в самом дальнем уголке Вселенной, забиться в него и дать волю слезам в одиночестве и тишине... А ведь у меня была нормальная жизнь, у всех нас, по ошибке или добровольно, попавших на станцию, и у всех нас на далёкой синей планете остались семьи, любящие родители, друзья. Каково нам, оставшимся жить вопреки всему и знающим, что для них мы безвозвратно потеряны? Многие из наших со своими на связь так до сих пор и не вышли - не решились потревожить, вселить надежду и тут же её отнять.
   Нас заманивали на станцию долго и упорно. В течение многих месяцев электронные объявления, обещающие фантастический кругосветный полёт по орбите планеты с морем удовольствий и развлечений, вспыхивали во всех коридорах университетов, академий и колледжей. Кто-то клевал сразу же, внося свои данные в анкеты, кого-то заманили хитростью, кого-то - откровенным шантажом, угрозой исключения (вот как меня), но так или иначе, восьмая КС стартовала 1 марта того же года, наполненная людьми в основном молодых возрастов, и первую неделю всё было как в сказке: трёхразовое питание, сервис на высшем уровне, бассейн, спа-центр и теннисный корт, огромные электронные библиотеки и различные услуги для студентов со всего мира - лучшая награда после напряжённых семестров...
   А 16.03.2024 в 3:46 мы взорвались посреди просторов космоса, всего в нескольких световых годах от Земли, но... к удивлению, выжили. Потом поняли - мы не живём, а просто зависли в петле замороженного настоящего без возможности вернуться в прошлое или шагнуть в будущее. А причиной тому послужила истинная цель полёта - испытания новейшей техники, эксперименты с временем, которым, сами того не зная, были подвержены все мы. Взрыв унёс жизни лишь группы учёных, которые и являлись организаторами исследований, вот только их последний эксперимент удался - мы остались вне пространства и времени, когда как на Земли наши родные и близкие уже оплакивали нас...
   И несколько месяцев прошли в попытках всё изменить, обратить этот феномен и вернуться на планету, вот только все, кто попытались покинуть станцию, просто исчезли, как и должно было случиться после взрыва. Но на этом аномалии не закончились, так как оказалось, что связь между нашим новым миром и окружающим всё-таки осталась - Земля ответила, и лучшие учёные взялись решать сложившуюся временную головоломку. Сначала мы в них верили, и до сих пор ещё находятся те, кто верит... а жизнь продолжается, но только не для нас.
   Не помню, кому в голову пришла эта замечательная идея - создать канал вечной связи с землянами, но это произошло в момент, когда все мы готовы были выть и лезть на стену от безысходности и тоски, когда мы просто не знали, что делать дальше... И "Вечный Контакт" соединил нас с теми, кому нужна была помощь, совет, рекомендации, просто свободные уши и ответы на волнующие вопросы. Мы как-то втянулись и даже духом воспряли - просто почувствовали себя снова живыми и нужными кому-то, и та пропасть, что разделяла Землю и нас, перестала быть катастрофой, стала обыденностью. Так и прошло пять лет бескорыстного служения ничего обо всём этом не подозревающим землянам, и мы смирились.
   А вот родственники - не сразу. Сколько судебных дел было открыто там на далёкой планете, сколько митингов, разбирательств... Всё замяли, закрыли, заштамповали, и у любящих нас осталась только постоянная связь, как единственная надежда и в то же время её жестокое крушение. Помню, в первое время я всё слушала истерики мамы и пыталась её успокоить, а папа однажды спросил: "что ты сделаешь, когда устанешь так жить?". Ответ на этот вопрос я озвучивать не стала. Что буду делать? Попытаюсь вернуться, даже зная, что не вернусь... Просто попытаюсь. Но не сегодня и в принципе не в ближайшем будущем, если можно вообще считать, что у нас есть будущее.
   И я буду упрямо существовать, хоть фактически и не являясь частью этого мира, только прикасаюсь к нему и наблюдаю через одностороннюю связь, но буду. Потому что отныне смысл моей призрачной жизни - это быть кому-то полезной, отвечать на вопросы и слушать тех, кого не выслушал кто-то другой. Ведь каждому нужно именно это - что бы его кто-то выслушал, чтобы кто-то ответил, а мне нужно просто быть кому-то нужной, необходимо даже. И пока я дышу, проживая бесчисленный, потерянный по счёту день, оторванная от невыносимо далёкой родной Земли, пока я здесь - буду на связи и в контакте со всеми, потому что эта связь спасает не только меня, она может спасти чью-то жизнь, не оценённую по достоинству самим носителем этой жизни, и я буду таких спасать.
   Просто я им нужна... Вот как сейчас, кому-то:
   - Алё! Алё, это Справочная?
   - Да.
   - Девушка, вы слышите?
   - Нет - я слушаю.
  
  

Екатерина Годвер

Кошка

Приз редакторских симпатий - Номинация Рассказ

   Началось с того, что Брендон притащил с собой кошку.
   Сотни таких замызганных трехцветок жили в городских дворах до войны, тысячи - вскоре после ее начала; потом число их сильно поубавилось.
   - Ого! - ухмыльнулся Гай, когда Брендон появился в убежище с кошкой за пазухой. - Мясо!
   Кулак Брендона обрушился на его челюсть, как молот на наковальню; только вряд ли из Гая можно было выковать что-то путное.
   - Кормить будешь со своей пайки, - предупредил Капитан, и кошка осталась у нас.
   Она иногда исчезала на два-три дня, но возвращалась и укладывалась у Брендона в изголовье.
   Брендон был угрюмым и молчаливым типом. Но расчесывая спутанную шерсть обломком расчески, он ласково приговаривал: "Терпи, родная, потерпи...".
   Кошка терпела, но выглядела все равно неважнецки: охотиться она не умела, а наш скудный рацион не шел ей на пользу. Поэтому Брендон полез в заминированный лайорцами маркет за кошачьими консервами. И зацепил растяжку.
   Я смог оттащить его назад, но не было даже смысла тратить перевязочный пакет.
   - Кх-кх....а, кха-кх-аа! - страшно хрипел он, глядя на меня.
   "Кошка", - понял я и сказал:
   - Порядок, Дон. Я позабочусь о кошке.
   Обещание далось мне легко. Никогда не любил животных, а все же с кошкой в нашем бомбаре стало не так тоскливо. Людям нужно о ком-то заботиться, чтобы чувствовать себя людьми.
   Когда я вернулся один, все без слов поняли, что случилось. Кошка тоже. Два дня она лежала, забившись под ставший бесхозным спальник, и отказывалась от еды.
   Мы с Гаем собрались на вылазку в маркет. Но Капитан запретил:
   - Не будьте дураками!
   Вечером он достал из неприкосновенного запаса две банки настоящей тушенки:
   - Поделим на восьмерых. За помин души...
   Когда-то нас было больше, но теперь осталось восемь: Капитан, Джекил и Хайд, служившие прежде в полиции; Риона и Талика, ее младшая сестра-восьмилетка, и мы с Гаем. И кошка.
  
   Без Брендона поначалу пришлось несладко. Потом Гай каким-то чудом все же отыскал безопасный путь в маркет, так что кошка получила свой корм, а мы - рацион, которому позавидовали бы и лайорцы: они охраняли склады и магазины от нас, но самим им было запрещено изымать продукты.
   Капитан говорил, что наша заварушка на Зее - самая дурацкая со дня окончания Большой Войны. Аборигены, освоив земные технологии и наладив свое производство, решили, что колонисты двести лет их ущемляли: заняли слишком много территорий, дали слишком мало прав, и тому подобное.
   Сначала все сводилось к митингам и выступлениям в газетах, но потом Лайор - крупнейшая зеанская держава - направил на спорные территории войска.
   Малочисленные наземные силы самообороны капитулировали или отступили в районы, на которые лайорцы пока не претендовали; земной флот бездействовал на орбите, призывая "избегать кровопролития". Потомков бывших колонистов тем временем сгоняли в огромные грузовики и свозили в резервации. Города стояли пустые: после нескольких зачисток остались только партизаны вроде нас и блокпосты лайорцев. Для освоения территорий им не хватало ресурсов: Лайор откусил больше, чем мог проглотить.
   Слухи о происходящем в резервациях ходили самые жуткие, так мало кто из партизан торопился сдаться. К тому же, говорил Капитан, пока города хоть кто-то защищает - судьба их не решена и остается надежда, что Земля примет сторону своих потомков и ущемит Лайор уже по-настоящему.
   Но пока Земля только изредка посылала на захваченные территории эвакуационные борта. А мы выживали и пакостили противнику, как могли. У каждого на то была своя причина: Капитан и его парни считали, что это их долг, Риона ненавидела Лайор и надеялась однажды отыскать родителей-ученых, которых захватили в первый день войны, а Талика отказывалась расставаться с сестрой.
   Мы с Гаем были из одного сиротского интерната; от лайорцев сбежали, не сговариваясь. Семнадцать лет - лучший возраст для приключений.
  
   Из уважений к Брендону, не успевшему дать кличку, все называли кошку просто Кошкой. Гай как-то поймал ей живую мышь, которой Кошка, впрочем, побрезговала; девчонки расчесывали ей шерсть. Кошка излечивала мигрени Капитана и успокаивала Талику, когда та начинала хныкать; неразлучные недруги Джекил и Хайд при Кошке прекращали ругаться...
  
   Но за добро следовало платить добром. В любой момент Кошку могли подстрелить другие партизаны, или всех нас могли зачистить. Так что когда в городе в следующий раз появился эвактранспорт, кошка взошла на борт. На руках у Талики: вместе с ней девочка согласилась улететь. 
  
   Нас осталось шестеро. Настроение в бомбаре воцарилось паршивое. Лайорцы на ближайшем блокпосту тоже закисли: часовые вяло постреливали поверх голов, притих радиорепродуктор. Спустя еще день объявилась пара переговорщиков с белым флагом.
   Встретились в бывшем кафе у маркета.
   - Что случилось с наканэрой? - спросил офицер-лайорец, подтвердив нашу с Капитаном догадку о том, где еще столовалась Кошка.
   "Наканэры" - так на Зее называли демонов загробного мира, а земные кошки были довольно схожи с рисунками в зеанских пещерах-храмах. Лайорцы отличались фанатичной религиозностью; и хотя они успешно освоили земную технику - нажатие спуска по-прежнему было для них чем-то вроде молитвы духу оружия. Еще у них было три глаза и по семь пальцев, а шерсть покрывала почти все их тело - но меня это удивляло и смущало меньше, чем их мировоззрение. 
   - Наканэру отправили туда, где о ней позаботятся, - сказал Капитан. - Я обо всем договорился.
   - Это хорошо, - сказал лайоранский офицер. - Своевременно. Завтра мы должны штурмовать ваше укрытие.
   - Это хорошо, - так же серьезно ответил Капитан. - А то нам скучно.
   Лайорец вздохнул:
   - Вы не понимаете... На этот раз мы выкурим вас и ликвидируем. Пришел приказ. Ваше убежище сообщается с другими подземельями, вы знаете?
   Мы знали: Талика в прошлые попытки эвакуировать ее пряталась от нас в воздуховодах и тоннелях - темных, подтопленных и слишком длинных, чтобы их удалось исследовать. Так что мы только загородили проходы.
   - Командарм говорит, под городом спит дух, который положит конец войне, - продолжал лайорец. - Недавно мы получили карту. Кратчайшая дорога к укрытию духа начинается от вашего убежища.
   - И что же из этого следует? - спросил Капитан.
   - Пропустите меня, - сказал лайорец. - Мы не хотим убивать тех, к кому проявила благосклонность наканэра: тогда все духи отвернуться от нас. Это глупая война. Ее нужно закончить.
   Он как будто и впрямь верил в то, что под городом его ждет добрый дух, который решит все проблемы.
   - Хорошо, - согласился Капитан. - Но мои люди пойдут с вами.
   Он в духов не верил, ни в злых, ни в добрых, но заинтересовался картой. И знал, что с пятью бойцами убежище не удержит.
   Следующим утром лайорский офицер - его звали Бекайнбеем - явился вместе с одним из рядовых; Капитан изучил карту, дал "добро" и мы отправились вниз.
  
   Первыми шли лайорцы: существам с глазом на затылке такой порядок не доставлял особых неудобств. Их спины буравила взглядом Риона, ни на минуту не выпуская из рук пистолет, а следом брел Гай и таращился на ее задницу - так усердно, что даже спотыкался на ходу. Замыкающим шел я. Чем глубже мы забирались в тоннели - тем меньше мне они нравились. С потолка капала вода, пахло плесенью, иногда падалью. Мы словно оказались в кишках огромного мертвого чудовища.
   Лайорцы шли не спеша, постоянно сверяясь с картой и с отметками на стенах, и часа через полтора вывели нас к ржавой гермодвери. За ней оказался маленький коридор, в конце которого оказалась еще одна дверь - гораздо лучше сохранившаяся и с кодовым замком.
   Бекайнбей ввел записанный на уголке карты код, потянул - и дверь открылась; но доброго духа за ней не оказалось. Когда включилось освещение, мы увидели только железные ящики с маркировкой Н-154-Р: в один такой помещалась сотня пузырьков с жидкостью, в соединении с воздухом образующей смертельный газ.
   Бекайнбей выглядел обескураженным.
   - Этот мусор землян... отравит нашу землю, если пойдет в дело, - после затянувшейся паузы сказал он. - Поэтому должен быть возвращен Земле.
   Однажды я видел почти такой же забытый и заброшенный склад в кино, и как раз собирался об этом сказать, когда прогремел выстрел. Риона всадила пулю точнехонько в третий глаз лайорского рядового. А потом выдернула из его руки карту, отпихнула тело и захлопнула дверь.
   Снаружи.
   Бекайнбей бросился на дверь, но изнутри та открывалась только магнитным пропуском. Риона ушла.
   - Вот же сука!.. - восхитился Гай.
   - Сука, - согласился я и навел на лайорца пистолет. - Но она в чем-то права.
   - Погоди. - Гай придержал мою руку. - Этот парень, это он дал мне схему, как обойти ловушки у маркета.
   - И ты взял. У врага!
   - Ну да. - Гай был невозмутим. - Они не хотят воевать - Зачем его валить?
   - Ваша подруга мне поверила, - подал голос Бекайнбей. - Поверьте и вы.
   Поразмыслив, я убрал пистолет. Возможно ли, что Риона отправилась к Капитану и потом вернется за нами?
   Шанс на то, что второй выход существует и открыт, был и то больше.
   - Попробуем выбраться, - сказал я.
   Склад занимал полдюжины больших комнат; битый час мы бродили по нему и обнаружили множество вещиц не менее занятных, чем Н-154-Р, но не нашли того, что искали.
   Порядком устав, я присел отдышаться - и тут увидел мелькнувший среди ящиков бело-рыжий хвост.
   - Сюда! - Я вскочил. - Смотрите!
   - Наканэра, - благоговейно прошептал Бекайнбей.
   Мы с Гаем переглянулись. Это выглядело как наша Кошка, но никак не могло быть ей, и вообще вряд ли могло быть кошкой, но оба мы определенно что-то видели.
   Существо исчезло за большим ящиком в углу зала; отодвинув его, мы обнаружили в полу забранную решеткой дыру.
   Высадить решетку оказалось делом пяти минут, а путь наверх занял несколько непростых часов; возможно, мы бы так и сгинули в гнилых городских кишках - но каждый раз, когда мы теряли направление, впереди мелькал кончик кошачьего хвоста.
   Мы выбрались на поверхность недалеко от убежища, через полуразрушенную котельную. В углу Гай приметил странную кучу тряпок. Когда я тоже нагнулся посмотреть, то понял - в брошенном гнезде лежали крохотные, много месяцев назад погибшие котята.
   - Всем надо о ком-то заботится, - пробормотал Гай и, стянув с себя провонявшую подземельем куртку, прикрыл мумии.
   С Бекайнбеем мы разошлись в разные стороны.
   - Я доложу, что нашел старый склад, но он разграблен и оружие, возможно, у партизан, - сказал он. - А вы свяжитесь с земным флотом.
  
   Джекил с Хайдом едва не подстрелили нас на подходе к убежищу, в остальном же вылазка завершилась благополучно. Капитану был согласен с лайорцем и не выразил ни малейшего желания прибрать склад к рукам. 
   Тело Рионы мы отыскали в тоннелях через десять дней; она пыталась воспользоваться узкими воздуховодами, в которых когда-то пряталась ее сестра, но застряла и погибла. Когда ее нашли, крысы уже порядком объели ее лицо. Это было грустно. Не так, как Гаю, но мне она нравилась...
   Хотела она пробраться к командованию лайорцев и продать им информацию за свободу родных, или же собиралась отыскать тех, кто поможет отомстить - так и осталось тайной. Талике, когда встретил ее в лагере беженцев, я сказал, что сестра погибла, пытаясь спасти родителей.
   Там же, в лагере, я увидел и нашу Кошку: она с хозяйским видом прохаживалась по медблоку, распушилась, потолстела и, кажется, снова ждала котят.
   Гай покидать город не хотел, поэтому именно мне выпало сесть на эвакборт и отправиться в лагерь, а оттуда уже связаться с кем надо. "Нечего тебе тут больше делать", - сказал Капитан, прощаясь, и я был полностью с ним согласен. Выполнил задание, передал всю информацию, сдал в лагере экзамены на аттестат зрелости - и завербовался в космофлот.
   Покидая планету, в иллюминатор я не смотрел.
  
   Окончательно мир на Зее установился только через десять лет; Бекайнбей сделал впечатляющую карьеру и приложил к этому руку. Люди-колонисты вернули две трети спорных территорий, в том числе и наш город. Джекил и Хайд после победы вернулись к службе в силах самообороны, а Капитан незадолго до того умер от болезни. Гай - который и рассказал мне обо всем в письме - получил в благодарность от правительства медаль и надел земли, на котором построил ферму. Он остепенился, женился и зарыл пистолет на заднем дворе - а среди прочей живности держит десяток кошек.
  
  

2022

  

Татьяна Минасян

Эхо

(Первое место - Номинация Рассказ)

  
   ...Они гоняются друг за другом возле реки, далекий соседний берег медленно скрывается в вечерних сумерках, их звонкие голоса летят над поверхностью спокойной воды и возвращаются назад постепенно затихающими отголосками.
   - Стой! Стой... стой... Я победил! Победил... победил...
   - Слушайте, ребята, а почему эхо повторяет слова? - спрашивает вдруг одна из девочек в их небольшой компании, и все остальные, перестав бегать, поворачиваются к ней.
   Матвей пытается прочитать ее мысли, но у него ничего не получается: в голове у его подруги полный сумбур, она сама не до конца понимает, что хочет спросить.
   - Ну, эхо... если это звук отражается, как в зеркале, то почему мы слышим все слова не в обратную сторону? - неуверенно пытается она сформулировать свою мысль. - В зеркале же все наоборот отражается: правая рука становится левой, левая - правой... А почему со звуком не так?
   Этот вопрос заставляет всю компанию крепко задуматься. Но ненадолго - слишком уж это сложно и непонятно, а хочется не думать над непонятными вещами, а играть в догонялки, тем более, что скоро их всех позовут домой родители.
   - Побежали! - кричит Женька и бросается к Матвею.
   Тот пытается уйти от погони, но убежать от обладателя синтетических мышц не так-то просто, и вскоре вечерний берег снова оглашается победоносным кличем Жени:
   - Ура! Я тебя поймал!
   - Поймал... поймал... - подтверждает эхо.
  
   И почему он именно сейчас вспомнил тот бесконечно далекий вечер, навсегда ушедший в прошлое, как и вся мирная жизнь? Матвей в очередной раз попытался пошевелиться и в очередной раз убедился, что не в состоянии этого сделать. Два заряда из парализатора заставят его неподвижно лежать в разгромленном доме еще минимум сутки. Впрочем, столько он здесь не пролежит - гораздо раньше умрет от потери крови. И ведь радовался поначалу, что так удачно упал, что локоть оказался прижатым к ране в боку! Думал, кто-нибудь из телепатов выжил после нападения, успел сбежать и скоро вернется в дом. Но выжил только он один - как ни старался Матвей, ему не удалось уловить ни единой чужой мысли. Обычные люди, напавшие на их убежище, побежали дальше, выискивать других недобитых телепатов, а случайные путники в их заброшенный поселок не забредали. Может попытаться еще раз мысленно "прощупать" окрестности? Вдруг хоть кто-нибудь...
   Матвей напрягся, почти не надеясь, что ему повезет, и внезапно сердце бешено заколотилось у него в груди: рядом были люди! Ну да, три человека, и они шли именно к ближайшему к лесу дому, где он лежал. Еще немного - и он сможет узнать, о чем именно они думают...
   Спустя минуту молодой человек был готов вопить от восторга - и завопил бы, если бы мог открыть рот. К нему приближались трое дружинников, и шли они именно в дом, где случилось нападение, чтобы проверить, не осталось ли там выживших. А еще через минуту, когда этажом ниже послышались их шаги, Матвей окончательно поверил в свою удачу: один из дружинников был ему знаком. Евгений, Женька, старый друг, как же тесен, оказывается, мир!
   Вскоре он уже слышал не только мысли, но и голоса вошедших в дом стражей порядка.
   - Евгений - второй этаж, Майк - погреб, а я на первом, - распорядился один из них.
   - А пол там не обвалится? - спросил его напарник по имени Майк.
   - Если и обвалится, что нашему киборгу сделается? - усмехнулся в ответ командир группы.
   Евгений, тем временем, уже взлетал по крутой лестнице - ему для этого потребовалась пара секунд. Скрипнула дверь комнаты, в которой лежал Матвей.
   Его старый друг замер на пороге, уставившись на него своими идеально видящими даже почти в полной темноте глазами. "Женька, как же я рад!" - мысленно закричал Матвей, хоть и знал, что тот не способен услышать его мысли.
   Зато сам он прекрасно слышал все мысли дружинника-киборга: "Друзей телепатов тоже уже начали убивать... даже тех, кого просто видели разговаривающими с ними... Олег и Майк не выдадут, они парни нормальные, но все равно же весь отряд узнает..."
   "Женя! Ты что?! Мы же с тобой..." - тщетно пытался докричаться до него Матвей. Он вдруг понял, что, несмотря на жаркий день, его трясет от холода.
   - Евгений! - окликнули киборга снизу, и он, помедлив на пороге еще пару секунд, шагнул назад и захлопнул за сбой дверь.
   - Нет там никого! - донесся до Матвея его голос.
   Больше телепат не слышал ни шагов уходящих дружинников, ни их мыслей. Ни мыслей еще одной телепатки, которая приближалась к его дому, думая о том, что это неплохая идея - прятаться в поселке после того, как обычные люди разгромили его, а значит, вряд ли вернутся туда снова. И о том, что не стоит забираться вглубь улицы - лучше всего подойдет вот этот дом с краю, от него, если понадобится, можно быстро добежать до леса. И о том, что стоит проверить все комнаты, нет ли там кого-нибудь из товарищей по несчастью...
  
   До реки и проходящей по ней границы оставалось не больше получаса пути - но это если идти обычным шагом, не хромать и не вздрагивать при каждом шорохе. А как раз этого Евгений себе позволить не мог, так что ему предстояло ковылять, постоянно оглядываясь и при малейшем подозрении, что рядом кто-то есть, прятаться в кусты, часа полтора, не меньше. А потом еще надо будет каким-то образом перейти саму границу. Дождаться пяти утра, когда дежурные пограничники совсем сонные и не сразу среагируют на сигнализацию, прыгнуть в реку и попытаться доплыть до ее середины прежде, чем они откроют огонь. Шансов, что все получится, немного, но если остаться, шансов выжить не будет вообще. Раньше, когда главными врагами считали телепатов, те, по крайней мере, могли прикидываться обычными людьми - потому и дожили до тех времен, когда политики выбрали для народа новых врагов. Киборгам же такая роскошь недоступна, слишком уж сильно они от людей отличаются... Что это? Неужели кто-то сзади..?
   Евгений одним прыжком влетел в росшие рядом с тропинкой кусты, упал на землю и отполз еще немного в сторону, в заросли папоротников. Все это заняло у него не больше нескольких секунд - даже избитый, с кучей сломанных и не до конца сросшихся костей, он все еще мог двигаться гораздо быстрее и ловчее обычных людей. Вот только если бы он был обычным человеком, ему бы все эти умения не требовались.
   Между тем, к месту, где он прятался и правда приближались шаги двух человек - они были еще далеко, но тонкий слух киборга отлично различал их. Беглец вжался в землю - пусть они его не заметят, пусть пройдут мимо! Он с таким трудом сбежал от людей, столько времени прятался, пробираясь к границе - неужели все это зря?!
   Шаги звучали все ближе, и вскоре к их шороху присоединились еще и негромкие голоса:
   - Говорю тебе, что-то там впереди мелькнуло! Наконец-то и тебе повезло - первый нарушитель у тебя будет, давно уже пора! А то даром что телепат, все время их упускаешь...
   - А ты уверен?
   - Слушай, я хоть и не киб, но зрение у меня улучшенное!
   - Ты бы не болтал о своем зрении на каждом углу - сегодня кибы вне закона, а завтра вообще все, у кого хоть что-то в организме не натуральное.
   - Да ладно, сам бы поменьше болтал, что телепат, все-таки еще недавно...
   Евгений в ужасе затаил дыхание. Второй голос был ему знаком. Слышал он его, правда, очень давно и не надеялся когда-нибудь услышать снова.
   - Я пока никого не ощущаю, - продолжал, тем временем, этот второй голос, - надо поближе подойти. Сейчас гляну, что там!
   - Ты осторожнее, если это и правда беглый киб...
   - А парализаторы нам на что?
   Шаги одного из шедших по лесу людей ускорились. Евгений слышал, как они приближались к месту его укрытия, а потом остановились на тропинке напротив него. Он по-прежнему лежал неподвижно, хотя и понимал, что это бесполезно - его сейчас достанут оттуда, и это будет справедливо. Стоящий на тропинке мужчина слышал все его мысли и знал, кто именно спрятался под папоротниками. Но беглец не мог заставить себя даже слегка пошевелиться.
   - Ну что? - спросил напарник Матвея, догоняя его и тоже останавливаясь на тропинке.
   - Нет там никого, - пожал плечами телепат и двинулся дальше, поманив его за собой.
  
  

Григорий Родственников

Добровольная жертва

(Второе место - Номинация Рассказ)

  
  
   20 января 2159 года по земному календарю. Космос
  
   Глиноматод спросил у своего сокамерника:
   "Жабурик, вот ты знаешь, зачем нужны банки?"
   Жабурик тут же смущенно заквакал:
   "Ну, они там деньги хранят, и кредиты дают, вот".
   "Не умен ты, мой собрат по несчастью, неумен", - констатировал Глиноматод.
  
   Они летели вдвоем уже тринадцать минут и только сейчас осознали, что являются двумя экзотическими животными в автономной клетке. Клетка была случайно выброшена в космос и безнадежно дрейфовала в звездной черноте. То, что служило бы иному рассказу неожиданной концовкой (герои общаются словно человеческие астронавты, а потом оказывается, что это потерянные экспонаты галактического зоопарка) в нашем случае является только началом.
  
   Дело в том, что Глиноматод страдал типичной для его вида немощью - раздвоением личности. И сейчас он всячески пытался установить, является ли Жабурик частью его воображения или же существует как объективная данность. Сначала Глиноматод надеялся, что его попутчик скажет что-нибудь такое, чего не знает сам Глинаматод и этим докажет свою подлинность. Но, увы, Жабурик сильно отставал в умственном развитии от сокамерника, а значит, можно было допустить, что он всего лишь имитация болезненного рассудка - ведь притвориться глупцом легче, чем гением.
  
   Глиноматод широко зевнул, продемонстрировав товарищу длинные острые клыки, и потерся чешуйчатой спиной о прутья решетки. Разговаривать с бестолковым попутчиком не было никакого желания, а потому он опустил на веки густые мохнатые брови, активировал ушные перепонки и экранировал мозг на случай, если Жабурику вздумается поболтать. Через две минуты он уже безмятежно спал.
   Снилась ему охота. Он, предводитель стаи, преследует странного розового толстячка, который прыгает, как лягушка и заходится в кваканье от ужаса. И этот кусок вкусного мяса кого-то ему напоминает. Глономатод совершает длинный прыжок, впивается когтями в мягкую тушку и зловеще спрашивает у жертвы:
   "- Кто ты, пища?".
   "- Жабурик..."
  
   22 января 2159 года по земному календарю. Космос
  
   Глиноматод потянулся, пробуждаясь ото сна. Хороший сон, вкусный и радостный. Выходит этот жирный Жабурик лишь плод его воображения.
   Он открыл глаза и замер. Жабурик по прежнему сидел в другом углу клетки.
   Глиноматод потряс головой и выругался. Сокамерник растопырил небольшие перепончатые крылья и старательно вылизывал их длинным фиолетовым языком.
   - Летать умеешь? - без всякого интереса спросил Глиноматод.
   - Нет, - ответил Жабурик, - Это всего лишь рудименты. Но в космосе помогают.
   - Руди что? - удивился Глиноматод. Такого слова он не знал.
   - Органы, утратившие свое основное значение в процессе эволюционного развития организма. - спокойно объяснил сосед по клетке. - Предки могли летать - мы нет, но крылья остались.
   - Вот как, - хмыкнул Глинамотод, - А ты не так прост, толстячок. Ишь как кучеряво выписываешь. А я думал, ты полный кретин. - Настроение у него заметно улучшилось. Теперь он знал, что Жабурик в самом деле существует.
   - Я не позиционирую себя, как высоко разумное существо. По всем объективным данным хищники действительно умнее травоядных. У них гораздо крупнее мозг относительно собственного тела, а потому, я не могу соперничать с тобой в разумности.
   - Ха! - оскалился Глиноматод, - Травку, значит, кушаешь? Забористая она у вас, как я погляжу, такие словесные рулады выводишь. Как ты оказался в зоопарке ящероида Билли, умник?
   - Меня поймали, - бесхитростно ответил Жабурик.
   - Да-а-а, - протянул Глиноматод, - Не повезло тебе, мягкотелый.
   - Нам, - поправил Жабурик.
   - Э, нет, - рассмеялся хищник, - Я здесь по собственной воле. Подписал годовой контракт. Пока буду изображать тупого зверя - на мой счет в банке будут капать денежки. А они мне очень нужны. Я собираюсь повысить свой статус в прайде. Идиоты во вселенной никогда не видели таких клыкастых красавцев, как я. Когда Билли встретил меня - сразу предложил сделку.
   - А если ящероид обманет тебя?
   - Не рискнет. Мои родичи найдут его в любой галактике и растерзают. Это очень опасно, злить глиноматодов, малыш.
   - Очень надеюсь, что Билли отыщет нас...
   - Разумеется, отыщет, - покровительственно подмигнул соседу Глиноматод, - Это в его интересах. Видишь мерцающий диод на крыше нашей клетки? Это маячок.
   - Не хотел тебе говорить, - разочарованно развел крыльями Жабурик, - Пока ты спал двое суток, нас засосало в гиперпространственный туннель. Мы теперь за тысячи парсек от транспортника Билли. Я старательно сканировал пространство. На две сотни парсек вокруг ни одного корабля.
   - Проклятье! - выругался Глиноматод, - Это сильно ухудшает дело! Ты хочешь сказать, что мы можем сдохнуть в этой дырявой темнице?
   - Я не исключаю такой возможности. Но надеюсь на лучшее. Мы дрейфуем в сторону Синих астероидов, а там проходит один из главных караванных путей. Кто-нибудь, наверняка, обнаружит сигнал.
   - Тогда к чему паниковать?
   - Наше путешествие займет около трех месяцев...
   - Вот это неприятный нежданчик, - расстроился Глиноматод, - Ровно столько мой вид может обходиться без пищи.
   - Я способен не есть почти год. Но твоя жизнь для Билли намного ценнее.
   - А что толку? Мои родичи намотают ящероиду кишки на гребень за то, что он заморил меня голодом, но мне от этого будет не легче.
   - Ты выживешь, - успокоил его Жабурик. - Потому что съешь меня.
   - Ты в своем уме, толстяк?! - вытаращил глаза Глиноматод, - Я представитель древнейшей цивилизации! Да, я жру мясо животных, но никогда не разевал пасть на братьев по разуму! Меня прикончат свои же родичи, если узнают, что я совершил такое злодейство!
   - Но никто не узнает, - смущенно квакнул Жабурик, - Тем более, твоей вины нет. Знаешь, в чем предназначение моего вида? В жертвенности! Мы никогда не отказывали хищникам в желании полакомиться нами. Благодаря этому мы и существуем.
   - Да это же бред! - вскричал Глиноматод, - Если вы добровольно подставляете башку, то должны исчезнуть, как вид! Это же - азбука!
   - И, тем не менее, мы живем и процветаем, - улыбнулся Жабурик.
   - Странно, - усомнился хищник, - Не укладывается в голове. Но ты не спровоцируешь меня, парень. Я лучше протяну ноги от голода, чем убью такого высокоразвитого чужого. До встречи с тобой, считал свой вид венцом творения. Свободно перемещаемся в космосе, выдерживаем любые температуры, общаемся телепатически, но ты можешь много больше. Поэтому, заверяю тебя - Глиноматод никогда не заберет жизнь Жабурика!
   Пушистое крылатое существо лишь лукаво улыбнулось в ответ.
  
   20 марта 2159 года по земному календарю. Космос
  
   Лучший способ притупить чувство голода - хороший долгий сон. Но сны были какие-то неправильные. Глиноматод видел себя сидящим за богатым пиршественным столом. И главными блюдами были деликатесы из мяса жабуриков. Жабурик жаренный, Жабурик пареный, Жабурик в маринаде и Жабурик в яблоках. И во сне розовый толстячок не представлялся собратом по разуму. Глиноматод с удовольствием вгрызался в нежное сладкое тельце, обсасывал крылышки, с хрустом отрывал мясистую сочную ляжку и щедро поливал заячьи ушки зверька кроваво-красным кетчупом.
  
   Пробудившись, Глиноматод глядел на соседа затуманенными глазами и спрашивал:
   - Сколько нам еще до Синих Астероидов?
   - Месяц, - тихо отвечал Жабурик.
   Разговаривать не хотелось. Они уже успели всласть наговориться.
   - Тогда я еще посплю, - сообщал Глиноматод и засыпал.
  
   1 апреля 2159 года по земному календарю. Космос
  
   Однажды наступил момент, когда хищник понял, что умирает.
   - Прощай, брат, - прохрипел он, - Позаботься о моем теле. Я хочу, чтобы меня похоронили по ритуалу моего народа.
   - Извини, - с сожалением развел перепончатыми крыльями Жабурик, - Это глупые предрассудки. Тебе уже будет все равно, а мне понадобятся силы.
   - О чем ты говоришь?
   - Мне придется съесть тебя...
   - Как? - от неожиданного признания соседа, в сердце Глиноматода вспыхнула слепая ярость, - Я столько терпел, а ты посмеешь так подло поступить?!
   - Я же предлагал съесть меня, но ты отказался. Поэтому я с удовольствием употреблю тебя. Что в твоем теле самое вкусное? Мне представляется, что мозг, не зря же ты такой умный...
   - Гадина! - взревел Глиноматод к которому от злости вернулась сила. - Убью, предатель!
   Когтистая лапа, словно кузнечный молот, опустилась на ушастую голову Жабурика. Брызнула синяя кровь!
  
   Хищник долго смотрел на мертвое тело. Затем решительно подошел и принялся разделывать мертвеца.
   - Съест он меня, - бурчал Глиноматод, вгрызаясь в сочное мясо клыками, - Давно надо было сожрать тебя, неблагодарное животное!
  
   Набив брюхо, он сытно рыгнул и развалился на дне клетки. Опять потянуло в сон. В мерцающем тумане видений сознание медленно раздвоилось. Два Глиноматода сидели в клетке и ожесточенно спорили:
   - Зачем ты убил брата по разуму?!
   - Он сказал, что съест мое мертвое тело!
   - Как он может съесть, если питается исключительно травой?!
   - Но он так сказал.... Я поверил.
   - Ты поверил потому, что хотел поверить.
   - А может, он хотел, чтобы я поверил?
   - А зачем ему это понадобилось?
   - Не знаю. Он говорил, что в жертвенности предназначение его вида.
  
   Глиноматод понимал, что проигрывает спор двойнику. Отчаянно попытался привести решающий аргумент, но запутался в деепричастных оборотах и проснулся. Перепончатые крылья чесались, как у новорожденного Жабурика. Видимо, Глиноматод попал в одно из тех сновидений, где приходится просыпаться раз за разом, пока сон не кончится сам по себе - ведь никаких крыльев у Глиноматода никогда не было. Он попытался проснуться заново. Ничего не вышло. Тогда Глиноматод начал вылизывать свои перепончатые крылья длинным фиолетовым языком, как это раньше делал Жабурик. Он так сосредоточился на этом занятии, что и не заметил, как задремал. Когда он пробудился, никакого Глиноматода уже не было.
  
   20 апреля 2159 года по земному календарю. Синие астероиды. Космодром
  
   На этом, собственно и завершается эта история. Когда ящероид Билли, наконец, нашел пропажу, то был неприятно удивлен, не обнаружив в клетке клыкастого монстра. Сделка оказалась невыгодной. Он с тоской подумал о громадной неустойке, которую, несомненно, потребуют кровожадные глиноматоды за исчезновение родственника. Самое обидное, что в голову не приходила ни одна мысль, как объяснить странное происшествие. В клетке смиренно сидел похудевший, но живой Жабурик. Билли со вздохом швырнул ему пучок соломы и розовая длинноухая зверушка радостно заквакала.
   "Тупая травоядная пакость", - сплюнул ящероид и понуро поплелся прочь, волоча по потрескавшимся плитам космодрома длинный толстый хвост.
   Жабурик смотрел ему в след и улыбался...
  
  

Вероника Клименко

Двое на орбите

(Третье место - Номинация Рассказ)

  
  
   "Орбита. Термосфера. Точная высота полета - 365 км. В 8 световых минутах от Солнца" - надиктовал первый пилот в бортовом дневнике компьютера, едва не закончив: "в метре от дома". Отсюда, из круглого маленького иллюминатора, родной голубой шарик действительно казался совсем недалеким - руку протяни, и дотронешься. Неудивительно: стекла увеличивали даже соринку, бороздящую просторы космоса, до размеров видимости, не то, что целую планету.
   Павел невесело усмехнулся, в очередной раз залюбовавшись красотой и безмятежностью плывущей куда-то сквозь вакуум родины - она казалась грандиозной и в то же время совершенно беззащитной, открытой, будто на ладони. В такие моменты неприятное чувство уязвимости тревожило пилота и капитана по совместимости космической станции "Галилей". Хотелось спрятать беспомощную Землю, скрыть от недобрых взглядов и угроз, а здесь, в бесконечной невесомости, их предостаточно, и нападения можно ждать каждую секунду...
   Кажется, Юркина паранойя заразна, - подумал первый пилот и продолжил запись ежедневного отчета:
   "1488 часов в открытом космосе, уверенно идем на рекорд. Припасы в достаточном количестве, даже планируем на диету сесть, а то скоро в отсек проплыть не сможем, - Павел усмехнулся и продолжил уже будничным, профессиональным тоном: - показания приборов стабильны, дистанционное зондирование проходит успешно, причин для беспокойства не наблюдается. "Галилей", день 62-й, конец записи."
   - Мне бы твой оптимизм, - прозвучало ворчливое, с помехами, по наушниковой связи.
   - Воздушно-кусательным путем передается - приходи, поделюсь, - весело отозвался первый пилот, отключая портативный гаджет.
   - Лучше ты - ко мне. Хватит прохлаждаться, работы много.
   - Слушаюсь, кэп Деловитость, - Павел не поддался на мрачность второго пилота и единственного пассажира "Галилея" помимо него и бодро полетел, отталкиваясь от стен, к шлюзовому отсеку.
   ~~~
   Космос поражал обилием и одновременно отсутствием красок: он казался непроглядно темным, пустым и зловещим, но стоит замереть и приглядеться - и вспыхивают далекие туманные вуали, в которых какой-то всемогущий гигант-всетворитель оставил мерцающие россыпи звезд... К этой красоте привыкнуть невозможно.
   Павел и не пытался привыкнуть - он любовался совсем другим, чудовищно огромным и непознанным миром, а где-то далеко внизу остался мир родной, который еще недавно казался единственным и необъятным...
   - Все познается в сравнении.
   - Ты это к чему, Паш?
   - Да так, - отмахнулся первый пилот, но, наблюдая, как Юрий загружает в отсек контейнер с пробами космической пыли, начал объяснять: - к примеру, возьмем любой земной фрукт, какой хочешь?
   - Допустим, яблоко, - второй пилот продолжал свою сосредоточенную работу.
   - Отлично! Так вот, как ты оцениваешь яблоко - оно большое или маленькое?
   - Смотря с чем сравнить, - мельком глянув на капитана и друга, Юрий пожал безразмерными плечами скафандра.
   - Вот и я о том, - возликовал Павел, - в сравнении с планетой яблоко незначительно крохотное, а если сравнить его с пылинкой или молекулой - огромное. И вот ходишь по Земле, мнишь себя таким большим и важным, а попадаешь в открытый космос, и где она - твоя значимость?
   - Что-то ты расфилософствовался, Паш, - усмехнулся второй пилот.
   - Да понимаешь, я со своими вчера связывался, а Мишка спрашивает: пап, а как мне стать таким большим, как ты?
   - Что ответил?
   - Что он обязательно станет намного больше, чем я, просто в свое время.
   Юра кивнул, одобряя.
   - А твои как?
   - Юлька на восьмом месяце, весь мозг своими капризами вытрепала...
   - Вернуться просит? - понимающе улыбнулся Паша.
   - Требует, - мрачно вздохнул второй пилот, - как будто это мне здесь висеть больше всех надо... Знала же, за кого замуж выходит.
   - Юрк, она понимает, просто слишком волнуется, но это нормально для женщины в положении - пойми ее и ты, - попытался он подбодрить помрачневшего друга.
   - Давай работать, - предложил, помолчав, тот.
   Капитан кивнул, не став развивать больную тему. Они провозились еще два часа, прежде чем все блоки были заполнены, контейнеры погружены, а приборы проверены на точность - работа долгая и кропотливая, но первому пилоту нравилось, а второго механические действия успокаивали, не зря его еще в космунивере окрестили повернутым трудоголиком.
   Пашка и Юрка - они были неразлучны, казалось, всю жизнь: в одном дворе выросли, в одну школу ходили, а затем подали документы в один и тот же ВУЗ. Какая же радость была для друзей, когда оба прошли и по баллам, и по физической подготовке, и вот закрутилась универская жизнь. Сначала оба собирались пойти в авиацию - с вестибуляркой порядок, сердечных заболеваний нет, но... космос ждал их давно и однажды дождался. А еще жены у них - обе Юли, что в свое время стало поводом для бесконечных шуток, но "сиамские близнецы", как их величал весь космунивер, не обижались, а активно строили будущие карьеру и личную жизнь.
   Паша улыбнулся воспоминаниям недалекого прошлого и занес последние данные на светящиеся панели, после чего закрыл последний отсек и кивнул терпеливо ожидающему Юрке:
   - На сегодня - все, ползем на станцию.
   "Ползем" - это потому что в вакууме не побегаешь, и до шлюза с их-то скоростью долго добираться, но космонавты не унывали и, упорно подтягивая соединяющий костюмы и станцию шнур, возвращались во временный дом.
   Но в этот раз задержаться все же пришлось...
   - Юр, ты тоже это видишь? - Паша вгляделся в нечто, приближающееся к "Галилею".
   Это нечто неслось сквозь пространство так, словно для него не существовало таких ничтожных условностей, как вакуум и невесомость.
   - Вот же... - хрипло подтвердил отсутствие галлюцинаций у первого пилота второй.
   - Быстро к шлюзу! - крикнул Паша и первый, что есть силы, потянул свой шнур.
   Юрку два раза поторапливать не пришлось, и вскоре расстояние между ними сравнялось.
   А что-то стремительно приближающееся из недр космоса обретало детали и ясность - смерч, соединивший в себе все возможные оттенки цветового спектра, похожий на грандиозный пчелиный рой, вырвавшийся из улья неумелого пчеловода.
   - Скорей, Юр! - снова закричал Павел, первым достигнув шлюза, но без друга в него не прячась, - оно уже близко...
   Да, этот смерч подобрался слишком близко к космической станции, окружив все ее продолговатое кольцо плотным слоем мельчайших роящихся частиц... Второй пилот едва успел добраться до шлюза, и первый усилием втащил его, буквально за считанные секунды до того, как космическая аномалия ударилась в захлопнувшийся отсек. Космонавты переждали сканирование и дезинфекцию скафандров и сняли шлемы, бросившись к открытым окнам, а там творилось нечто невообразимое: крошечные пылинки метались, как земные мушки, вот только эти были на порядок стремительнее и опаснее - в тех местах, где они соприкасались с обшивкой, появлялись глубокие, словно проеденные борозды...
   - "Галилей" - максимальная защита, - хрипло скомандовал системе Юра, потому что Паша вряд ли был в состоянии говорить.
   Он оцепенел, затравленно глядя, как запаиваются бронированные плиты на окнах, как станция обрастает прочным защитным слоем, и гадая - а выдержит ли?..
   В тихой и безмолвной панике прошли несколько долгих минут, и капитан не выдержал: приоткрыл заслон, чтобы увидеть... безмятежный и пустой космос, а за ним - такую же спокойную и обыкновенную Землю.
   - Вот так и начинаешь верить в инопланетян и всякую фантастическую чушь, - обычно главный параноик сейчас казался абсолютно спокойным, в отличие от Паши:
   - Что... это... было?..
   - Нападение, - высказал очевидное Юра, - и нет, Паш - тебе не показалось: эта тварь пыталась достать нас.
   - Тогда почему не достала?!
   - Потому что нашла более выгодную жертву, - и второй пилот станции направил мрачный взгляд на беззащитный голубой шар.
   ~~~
   "Орбита, термосфера, день 64-тый" - записал Паша, пытаясь абстрагироваться от юлиных криков:
   - Юра, я не прошу, я требую - ОСТАВАЙТЕСЬ НА СВОЕЙ ПАРШИВОЙ СТАНЦИИ И НЕ СМЕЙТЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ, ПОКА ЭТО БЕЗУМИЕ НЕ ЗАКОНЧИТСЯ!!!
   Да, второму пилоту в соседней каюте можно было только посочувствовать, и первый искренне сочувствовал - сам недавно такое же выслушал и от жены, и от старенькой мамы, и даже пятилетний Мишка просил папу "еще немножко полетать". И он, в отличие от друга, согласился сразу, а вот Юрка...
   - Достала, - психанул, заходя в комнату, друг и направился к холодильной камере.
   - Юр, они правы, - отозвался Паша, отключив голосовой набор текста, - в укрытии безопасно, эта тварь их не достанет, а нам рисковать нельзя, нам нужно выжить.
   - И ты туда же! - вспылил Юра, - мне оттого, что моя жена и родители сидят в укрытии, не легче!!!
   Паша промолчал, зная, что другу нужно выговориться и спустить пар, но, вопреки ожиданиям, второй пилот умолк, залив в закрытый стакан жидкость и посасывая ее через трубочку. А пока он успокаивался, капитан в очередной раз просмотрел новостные сводки, которые в течение последних дней сыпались отовсюду: взрывы, замыкания, как короткие, так и продолжительностью в целые сутки, отсутствие сети в целых регионах, многочисленные аварии вследствие отключения техники... Ученые в отчаянии пытались обосновать с научной точки зрения причины техногенной катастрофы, но все больше их склонялось к этой безумной и не укладывающейся в голове версии - атака инопланетного разума. Этот разум начал с техники, обесточив города и страны всего за несколько часов... Немыслимо.
   - Паш, скажи честно, - Юра нарушил гнетущее молчание, - ты когда своих успокаивал, только для виду сказал, что мы останемся?!
   Павел поднял несколько растерянный взгляд на друга:
   - А ты предлагаешь лететь в эпицентр бури?
   Второй пилот молчал, расширенными глазами глядя на первого.
   - Юр, они ведь в безопасности...
   - ПОКА ЧТО! - сорвался друг, - Паш, эта тварь едва не проела защитный корпус "Галилея"! Защитный, что б его, корпус! О каком безопасном укрытии может идти речь?!
   Павел нахмурился, помолчал, давая ему возможность успокоиться, и ответил:
   - Юрка, ну как ты не понимаешь? Мы своим только беспокойства добавим, если вернемся. У тебя жена беременная, оно тебе надо - ее волновать?
   - Да, у меня жена беременная, - обманчиво тихо отозвался Юра, - а у тебя - мать, жена и ребенок, и их всех в любую секунду может просто не стать, а мы... даже об этом не узнаем.
   С этими словами второй пилот оттолкнулся от дверного косяка и выплыл из комнаты, оставив первого хмуриться и раздумывать над перспективами. Перспектива отсидеться на "Галилее", пока Землю раздирает неизвестная и явно враждебная тварь, не радовала, но перспектива вернуться не устраивала его еще больше.
  
   "Орбита, термосфера, день 67-мой, - позевывая после бессонной ночи, Павел почти не глядя диктовал очередное сообщение для землян, которые могли его прочесть. -Отслеживаем новости - обстановка накалилась. В Штатах взрываются склады с вооружением, в Австралии - повсеместные пожары, даже Антарктида пылает..."
   Паша уныло глянул в окно на местами очень заметно полыхающую Землю. Его мама и Мишка с Юлькой перебрались на север, к родственникам с Аляски. Юркины - тоже с ними, вместе им безопаснее... Вчера Юра снова разбушевался, потребовал немедленно выдать шлюп, чтобы самому вернуться, а он, Павел, пусть сидит здесь, "в безопасности". Пришлось вкатить ему дозу снотворного под видом витаминизированного коктейля.
   Вот проснется - поговорю с ним, успокою, - думал капитан, загоняя вглубь стыд.
   В конце концов, он же о друге заботится!..
   - Несанкционированное проникновение в шлюзовой отсек, - возвестила система станции, вырвав первого пилота из мрачных размышлений.
   - Несанкционированное... что?!
   Юрка!.. Паша сорвался с места, чуть не врезавшись в стену, выскользнул из комнаты и полетел, со всей силы перебирая руками, к шлюзу. Скорее, скорее! Нельзя позволить этому идиоту угробить самого себя!..
   - Юр, не смей! - заорал первый пилот, увидев, как второй скрывается в отсеке с летательным шлюпом.
   Но Юра был быстрее - прозрачные двери захлопнулись, и Паша уперся в них руками, потребовав:
   - Открыть!
   - Чтобы попасть в отправительную капсулу, наденьте защитный скафандр, - менторским тоном объявила система.
   - ОТКРЫТЬ, Я СКАЗАЛ! - у него не было времени на соблюдение правил безопасности.
   - Чтобы попасть в отправительную капсулу... - начала снова система, и Паша отмахнулся от нее:
   - Юрка, ну не дури!..
   - Знаешь, Паш, - сонный и явно совсем недавно пришедший в себя Юра осуждающе поглядел на него сквозь прозрачную преграду, - а со снотворным - это подло было. Ты никогда еще не пытался принудить меня к чему-либо, так что изменилось сейчас?
   - Юр, я...
   - Ты, Паш, - спокойно перебил его второй пилот, - видимо, шлем бракованный выбрал, и тебе солнцем голову напекло! Я не собираюсь отсиживаться здесь, как трус, пока они там умирать будут. Я думал - мы с тобой в одной лодке, а оказалось...
   - Идиот, вы не выживете! - Павел не понимал, как всегда эмоциональный и паникующий Юрка сохранял такое уверенное спокойствие, произнося нечто подобное:
   - Я знаю. Но лучше мне Юлька глаза от страха выцарапает, лучше я умру там, с ней, моим нерожденным ребенком и родителями, чем останусь здесь, с тобой. Я смерть ждать не собираюсь.
   - Юра, не смей, я сказал!!! - попытался докричаться капитан "Галилея", но друг его и слышать не хотел.
   Он уверенно отдавал команды системе, устроившись в капсуле, и Пашка бросился надевать злосчастный скафандр, параллельно пытаясь заставить станцию запретить вылет, но... звук открывающегося шлюза оглушил вместе с осознанием: Юрку уже не остановить.
   Чуть позже, успокоившись и вернувшись в свою каюту, он удивится, обнаружив в своем голосовом блокноте одну единственную запись от второго пилота и своего лучшего друга, сделанную перед своей, утренней:
   "Паш, оказывается, смысл вовсе не в том, чтобы выжить, а чтобы выбрать. Научиться делать правильный выбор каждый день, каждую секунду своего существования... Всегда".
  
   Космос был красивым. Такой бесконечный и необъятный, непостижимый для человеческой мысли и самого понимания, он совмещал в себе все, хотя, казалось, состоял из ничего. Но первый пилот космической станции "Галилей" больше не искал в нем скрытые смыслы - он смотрел на одинокий догорающий шар внизу. Беззащитный, маленький, беспомощный... таким он чувствовал себя.
   И все-таки он выжил. А зачем?..
   Он засмеялся - хитрец, обхитривший и время, и даже инопланетную заразу, методично уничтожающую его родную планету... но не смерть. Кислородный шнур отсоединился от скафандра, и "Галилей" остался где-то позади, вместе с необходимостью двигаться куда-то вперед. Он плыл сквозь вакуум над своим пылающим миром - маленький, замерзающий, последний человек. Он остался один на орбите.
  

Ника Ракитина

Планета неправильных пчел

(Приз редакторских симпатий - Номинация Рассказ)

  
   Визор видеофона поймал в прицел одетого в камуфляж шоколадного негра, который давно не был ни пухлым, ни мешковатым. И ладони хозяина дома вспотели и похолодели разом. Подманив микрофон, он прохрипел в дырчатую мембрану:
   - Между нами все кончено. Уходи!
   - Не гони меня, Пятачок. Я ранен...
   Это было отвратительное прозвище. Хозяин дома терпеть его ненавидел. Конечно, он был самым маленьким в академии. И после... быть аналитиком, брать мозгами, давать советы бойцам фронтира - это же совсем не то, что действовать в поле, жить в вечном драйве, ходить по лезвию... Ясно, что Кенга предпочла красавца Винни, всеобщего любимца и героя. А Пятачок остался на этой гнусной планетке считать пчелиные гнезда. Дупла, ульи? Как это называется, в конце концов?
   Пятачок хотел вдолбить кулаком по пульту, но тот привычно ускользнул.
   - Это не ты! Это не можешь быть ты... Моя любимая фраза?!
   - Кажется, дождь собирается... - Винни было плохо, он пошатывался и даже позволил себе ухватиться ладонью за стену. А может, его перевесил рюкзак.
   Пятачок сплюнул, сгреб конечности - каждую по-отдельности: виноват был вечный недостаток кислорода в забаррикадированном помещении, - потер небритые щеки и поплелся открывать. Была ночь. Гость удачно подгадал момент, когда впустить его в дом почти безопасно.
   Винни практически повис на Пятачке, стоило тому приоткрыть двери. Хозяин втянул его внутрь и прислонив к стене, взялся за створку. Автоматика плохо работала, двери периодически заедали, и приходилось их вразумлять с помощью кувалды и такой-то матери, что у аналитика получалось хреново. Здесь нужен был кулак - такой, как у Пуха, - и вера в собственные силы. Пятачок горько усмехнулся. Наконец справился с дверями и стал запирать замки и накладывать засовы. А когда оглянулся, увидел, что Винни сполз и привалился к стене спиной. Рюкзак лямкой соскользнул с плеча и валялся сбоку - Пятачок умудрился больно приложиться о него ногой: камни Пух там таскает, что ли? На втором плече гостя висел автомат. Хозяин посмотрел на него с опаской, как на ядовитое насекомое. Перевел взгляд на вытянутые на всю прихожую ноги гостя. Штанина на левой густо пропиталась кровью и заскорузла.
   Винни шевельнул веками, доказывая, что еще жив.
   - Помоги обработать. Жало я выдернул.
   - Вставай, обопрись на меня.
   Опираясь больше на стену, чем на хозяина, Винни добрел до продавленного дивана в комнате - смеси спальни и дисплейной - и упал на него. Пятачок, упираясь ногами, откидывая спину, напрягая мышцы на руках, втянул в комнату рюкзак и запер вторую бронедверь.
   - Что у тебя там? Кирпичи?
   - Мед. Неправильный мед.
   - Ты спятил?!
   - Я ушел... подгадал удачное... время...
   Лицо Винни было потным и словно лакированным, губы распухали.
   Пятачок, отводя глаза, вогнал ему прямо через штанину в бедро противошоковое с антигистаминным. С размаху, чтобы не начать бояться. Если с ним сейчас случится паническая атака - погибнут оба. Лекарство подействовало, Пух задышал ровнее и заговорил четче. Вместе они разрезали брючину и обработали рану. Пятачок наложил повязку, связал концы бинта изящным бантиком. Винни улыбнулся.
   - Спасибо.
   - Кенга где? - внутренне обмирая, спросил Пятачок. Кенга была лучшей девушкой на курсе, самой умной и самой красивой. Они все поголовно были влюблены в нее. Сомнений не было, что она выберет героя. И тогда-то и рухнула их дружба. Карточным домиком. А казалось, ее ничем не сломать...
   - На Земле, вместе с Крошкой Ру. Мы решили, что так будет лучше. Неправильные пчелы с каждым днем умнеют, ты знаешь.
   Пятачок вздохнул:
   - Знаю.
   Почему-то ему стало легче. Он заварил густой, почти черный чай прямо в стаканах. Один поставил на колено, придерживая за ручку подстаканника, второй пристроил на поручне дивана ближе к Пуху.
   - Ты первый сказал, что это неправильные пчелы и они делают неправильный мед. А все, включая меня, считали, что это обыкновенные насекомые. Как земные пчелы, только большие. И выгребали производимый ими коктейль из наноботов подчистую. Человечество наконец обрело свою панацею, это лекарство, лечащее все и вся, то, искусственные аналоги которого и в подметки не годятся биологическому, - говорил Пятачок все быстрее. - Человечество расширялось, совало нос в такие дыры, где без панацеи не обойтись. Любые болезни, любые раны - этот мед лечил все и без последствий, на него не существует аллергий. А неправильные пчелы... В дождь они спят.
   - А ты приговаривал: "Кажется, дождь собирается"... Ты всегда был чувствителен к дождю, - Винни глотнул чаю: - Какая гадость!
   - Извини. Хороший чай давно закончился. Как и дожди. А пчелы показали упорство и разум. И почти вытеснили нас с планеты. Что у тебя в рюкзаке?
   Пятачок уронил стакан, и чай грязной полоской украсил и без того замызганный ковер. Хозяину хотелось схватить гостя за грудки и трясти. Не получится, пожалуй... Сколько еще будет клокотать его ненависть?
   - Неправильный мед, ты знаешь.
   - И ты поперся с ним ко мне?!
   - Другие окна не светились. И мы все же друзья. Были.
   - Насчет окон не ври. Я всегда проверяю светомаскировку.
   - У тебя должна быть почтовая капсула. Отправь это Кенге, я не хочу, чтобы она в чем-нибудь нуждалась, когда я...
   - Ты не помрешь! - рявкнул Пятачок. - Рана не такая уж опасная. Я дам сигнал, тебя подберут парни с орбиты. Вот прямо счас и дам. И посылку отправлю, раз ты настаиваешь. А ты спи пока.
   Он ушел и долго возился во внутреннем дворе, настраивая почтовую капсулу. Если бы не этот неправильный мед для Кенги, он сам вполне бы мог этой капсулой воспользоваться: иногда миниатюрность - преимущество. А раненный Пух останется неправильным пчелам. Сам виноват, кто его гнал разорять гнездо, кто его гнал вообще?! Пятачок пробовал накалить в себе злость, но вместо нее была только усталость. И готовность принять судьбу.
   Пух спал, сидя на диване, тяжело дыша, слюна стекала на небритый подбородок. Пятачок методично, как он все делал всегда, готовил арсенал. А утром прилетели пчелы.
   Ровное жуткое жужжание взяло дом в кокон. Все вибрировало, лязгало и гремело. Сосало под ложечкой, и руки становились липкими от накатившего страха. Но надо было держать лицо. Пятачок потряс бывшего друга за плечо, глянул, как тот мгновенно переходит от сна к бодрствованию и осматривает оружие. Позавидовал, как обычно. Услышал через универсальный переводчик:
   - "Наковальня", я "Молот"! Начинаем атаку! Прием!
   Неправильные пчелы слишком многому научились у людей.
  
   Рои, налетая один за другим, отстреливали металлические жала в локоть длинной. Те с грохотом врезались в стены и застревали в них и в бронированных ставнях, так что дом через какое-то время стал походить на ощетиненный кактус. Отстрелявшиеся уступали место новым роям. Люди отвечали через узкие амбразуры, переходя от одного загороженного окна к другому. Стараясь стрелять по уязвимым крыльям, устилая грязную улицу крупными хитиновыми телами. Проще всего было бы выжечь нападавших установленным на крыше огнеметом, но топливо к нему давно закончилось. С пиропатронами тоже было туго, зато обычных хоть завались.
   "По приказу мы стреляли и, стреляя,
   Я дрожал, как отлетающие души!!!" (1) - орал Пятачок, высаживая очередной рожок и меняя его в два щелчка. В чем люди сильны, так это в войне, в бесконечной ярости, которая может сделать храбрым самое хлипкое животное. А может, так он сублимировал свою ненависть к бывшему другу?
   - Дыхание береги! - бросил Винни. И это было последнее, что он сказал.
   Бой длился бесконечно и еще немного. Пока заднюю стену не вышибли соединенным из нескольких роев тараном и Пятачок не умер, придавленный обломками. Он еще увидел, как друг, покачиваясь на расставленных ногах, расстреливает неправильных пчел из автомата в упор и орет что-то матерное, пока не захлебнулся кровью.
  
   Их вытащили и похоронили в белой глине неправильной планеты, вырезав лазерным резаком могилу-параллелепипед. Рюкзак с панацеей доставили Кенге вместе с похоронками. А позже, намного позже, когда планета все же была отвоевана, Крошка Ру возвел над могилой памятник из той же белой глины: пухлый смешной медвежонок держит за лапу миниатюрного поросенка с большими ушами, а на постаменте написано: "Друзья. В жизни и в смерти верные".
  
   1. О.Митяев
  
  

Ирина Домнина

Большун-Шумень

(Первое место - Номинация Новелла)

  
   Ей было только пятнадцать.
   Подходящую опору нашла на краю площадки, метрах в десяти от входа в маленький придорожный магазинчик. Перекинула тонкий ленточный поводок через трубу ограждения, закрепила карабином. Сказала строго молодому пинчеру:
   - Дик! Сидеть! - Но тут же добавила мягко, почти просительно: - Я быстро. Только "колу" возьму.
   Ну что на это тявкнешь? Дик только моргнул и нервно затанцевал на месте, переступая стройными лапами. Не понравилось ему место, никогда раньше тут не задерживались. Мрачно и тоскливо. К тому же, ранняя осень, стремительно темнеет, и ближний большой фонарь не горит. А маленькая лампочка над входом в магазин хоть и куце освещает, но моргает, скоро перегорит. Тревожное затишье и пустынно вокруг: ни людей, ни машин.
   Хозяйка Дика вышла из магазина. И тут началось... Сволочь выскочила откуда-то сбоку, из пугающей темноты, как чёрт из-под земли. Сильный высокий мужик подхватил девушку сзади легко, как невесомую куклу. Перед её глазами, слабо блеснуло лезвие длинного тонкого ножа, и предупреждающе прошипел над ухом едкий голос:
   - Молчи, сука, а то прирежу. Молчи!
   Она что-то булькнула сдавленно, да жестянка колы выпала из рук. Мужик быстро поволок девушку с маленькой открытой площадки за тротуар, в черноту кустов. Ещё секунда, и хозяйка исчезла из поля зрения Дика совсем. К лапам шурша подкатилась та бессмысленная "кола". А ещё задержался родной запах хозяйки, но не такой каким должен быть, а искажённый, отравленный страхом. Страхом, страхом...
   Её страх, отвратительно пахнущий и густой, как горелый сироп, вспучил перед Диком воздух и вытолкал из него и ветер, и все звуки. Дик слышал и чуял теперь только хозяйкин страх и собственную ярость, что забилась вместо сердца в груди. Догнать, схватить, уничтожить хозяйкин страх! Пёс рванул с места так, что едва не разрезал ошейником горло, но не вырвался, а лишь захлебнулся собственной слюной. Сдавленно захрипел. Не отступился, рванулся снова. Ярость взбудоражила и придала телу сил. Когти, как железные заскрипели по асфальту, но толку от усилий всё равно - ноль. И ошейник, и поводок обернулись крепчайшей вражьей удавкой.
   Время стремительно утекало. Раздражающий до слепой ярости страх хозяйки ускользал, уходил за ней, ни поймать, ни ухватить. Сколько драгоценных минут потерял Дик, пока, наконец, не сообразил, что надо рвать не ошейник горлом, а поводок зубами. Извернулся и вгрызся в ленту. Не тут-то было, та тонкая, но прочная по-прежнему не поддавалась, соскальзывала с клыков, впивалась в дёсны. "Где добыть подмогу?! Хоть кто ни будь!.." - казалось, что отчаяние разорвёт голову. Но внезапно что-то сдвинулось во всём мире и в сознании Дика. Ровно он смог дотянуться мысленно до кого-то невероятно могучего и не криком о помощи, а какой-то сказочной дубинкой ударил по сущему, и, о чудо, оно услышало его. В пёсьей голове загромыхал ответ: - "Да! Догнать! Уничтожить хозяйкин страх! Уничтожить!"
   В тот же миг случилось удивительное превращение. Облик Дика стремительно изменился: юный пинчер исчез, на его месте появился гигантский сказочный пёс неизвестной породы. Покрытый длинной белой шерстью, с невиданной силой в теле. Жалкий злодейский ошейник попытался было врасти в шею исполина, но стальные мышцы попросту разорвали его. Сердце в груди тоже сделалось огромным, забилось ровно и уверенно. И закрепился звенящий хоровой голос в голове. Кажется, Дик больше не один. Кажется, целая стая самых сильных и злющих псов города, а, может, и из целого мира, заключена теперь в нём. Маленький пинчер едва не потерялся в новом теле, но чудесным образом зацепился и закричал вместе с голосами:
   - Вперёд! Свобода!
   Удивляться их диктату некогда и превращению тела тоже. Да и Дик согласен с ними. Пусть ярость в душе царит, пусть голоса требуют: - "Вперёд! Догнать! Уничтожить!"
  
   ***
   Слеза накатилась, но застряла и быстро высохла в трёхдневной небритой щетине. Неожиданно. Старший следователь Грушин отстранённо подумал о том, что за двенадцать лет службы бывали дела и похуже. С каких таких пирогов слеза потекла? Стареть начал? Сентиментальный стал?
   Небо над головой грандиозно течёт серыми рваными тучами. А тут, внизу, на окраине города, в сосновом парке - ни ветерка; застоялый воздух, полумрак, да быстро тающая изморозь на траве. И пахнет сосняк не собой, как положено, а какой-то дрянью, нанесённой из города: смесью табачного дыма и жжёного пластика.
   Эксперт-криминалист Степаныч, одетый уже явно не по-летнему, в толстый свитер с высоким растянутым воротом и дутую служебную куртку, походит в дымке утренней серости на старого сморщенного судьбой бульдога. Он осматривает тело убитой девушки, беспрестанно и монотонно бубнит себе под нос умозаключения, а его помощник записывает, привалившись спиной к ближайшей сосне.
   - ... раны нанесены острым и длинным предметом, предположительно ножом...
   - Ножом...
   Грушин перестал прислушиваться. Он ещё раз взглянул на убитую, запоминая. Обрывки одежды, розовая кофточка обмоталась вокруг неестественно выгнутого локтя. Умирала девочка мучительно, много ссадин и колотых ран. Густые кляксы из сосновых иголок, песка и крови размазаны по груди, плечам и шее. Но слеза выкатилась не от страшной этой картины. Грушин уткнулся, как в скалу впечатался, в широко распахнутый мёртвый взгляд. Глаза девочки, необычайной перламутровой синевы, даже мёртвые излучали нечто неописуемое. Чистоту какую-то и доверчивость. Они ровно жили отдельно от тела и не было им никакого дела до того, что произошло и происходит. Им покойно и ясно, и, вот так вот, запросто можно сколько угодно смотреть на небо.
   - Грушин! - окрикнул Серёга, другой криминалист, вывалившийся из дебрей сосняка. Он стажёр, как свежая гончая в их группе, к тому же, моложе всех, поэтому пока просто Серёга. - Вам, наверно, будет интересно. Я снял отпечатки и немного даже прошёл по следам. Вокруг убитой всё изрядно вытоптано. Но странное то, что поверх мужских следов есть множество собачьих. Причём, таких нехилых, я бы даже сказал, огромных. Есть ощущение, что не собака, а какой-то оборотень обошёл убитую несколько раз, прежде чем пойти вслед за мужчиной, возможным убийцей. И ломанулись и человек, и пёс через сосняк, в сторону оврага, только не здесь, метров через триста дальше по тропе. Но там и земля слишком плотная, и трава щетиной, там надо с ищейкой, я уже вызвал, скоро прибудут.
   - Хорошо, - сказал Грушин и пошёл в указанном направлении. Смотреть дальше на мёртвую девочку он не хотел. Вернётся ещё раз к этому месту, но когда эксперты позволят её унести. "Вот как? Как выбирает судьба кого убить? Почему именно её? - подумал. - Почему, например, не меня - алкаша проклятого, по словам жены, профессионала недоделанного, по словам некоторых коллег? От меня даже Ниночка сбежала вместе с Машкой к маме в деревню... Машке пять, а могло быть тоже пятнадцать. Сколько лет Ниночку лечили от бесплодия?.. А теперь... Сбежала. И вот, где я? У разбитого корыта, дурак. Надо о них, а я о чужой мёртвой девочке переживаю. Сентиментальный. Точно, старею".
  
   ***
   Тысячный пёсий вой в голове и разнузданная ярость гонят по следу. Дик коротко рыкнул, невольно выплёскивая её малую часть наружу. Чужой голос громыхнул красиво. Низкий и грозный, да ещё и усиленный откуда-то взявшимся эхом. Но вырваться голосу ещё мощнее Дик не позволил, ярость он теперь сберегал. Понял, что опоздал. Там, где осталось лежать тело хозяйки, её больше нет. Ничего родного нет, даже запаха страха, одна только смерть. Всеприсутствующая и незримая, никому её ни прогнать, ни уничтожить. Зато можно взять чёткий след гада, что вызвал смерть и успел пожрать хозяйкин страх. "Уничтожить! Догнать! Уничтожить!" - возопили тысячи псов в голове.
   Могучие лапы несут легко, Дик, как огромная, но невесомая гора, бесшумно скользит над тропой сосняка. Он отлично чует запахи и мысли гада. Знает, тот ещё не видит его, не понимает ничего, но уже мечется внутри убийцы его гадкая душонка. Даже ущербным человеческим нюхом он улавливает опасность, переходит на бег. Напрасно, встреча предрешена.
   Сердце Дика бьётся ровно, и ярость помалкивает до времени. Отринул и мыслишки гадкого. На какие-то мгновения вобрал в себя ароматы близкого лога. Вот она, совсем рядом, граница, за которой кончается город, и начинается настоящий лес. Множество раз Дик мечтал попасть туда. Надеялся, что однажды хозяйка прочтёт, одобрит его желание, и они войдут вдвоём под сень незнаемого леса. Теперь уже никогда... Ярость вздыбилась в нём, и Дик снова коротко взвыл. Уже не таясь, уже не важно.
   Обернуться гад всё равно не успел. Не Дик, а взбесившаяся ярость тысячи псов сшибла мужчину на землю. Огромные клыки впились в беззащитно оголившуюся шею. Человечишке удалось только одно осознанное движение. Он извернулся, успел вскинуть нож. Вонзил куда достал, в левое плечо. Неважно, эта было всё равно, что гнилой щепой останавливать гору. Боль полоснула Дика, но коротко, нетерпеливая стая псов в нём забрала и растворила её мгновенно. И загремела кровожадно: - "В куски! В куски разорвать! В куски!.."
   Из горла вырвался чудовищный рык. Дик рванул ещё живую плоть зубами. Гад извился под ним червём. "В куски! В Куски!" - вопили псы, а зубы рвали и рвали. Дик растворился в ярости и в голосах.
  
   ***
   Они провели в душном сосняке часа три. Приехавшая ищейка - Джастин, красавчик пятнистый кокер-спаниель - отлично поработал. Изуродованное мужское тело нашли на приличном расстоянии, где-то километрах в двух от убитой девочки. Его Грушин тоже хорошо рассмотрел, но слеза на этот раз не выдавилась.
   Степаныч по-прежнему бубнил, потел, выпячивал из-под толстого ворота второй подбородок, а Грушин с безразличным видом курил рядом.
   - И опять-таки, что интересно, - выдал заключение слегка вспотевший после очередной пробежки Серёга. - Наш-то красавчик след перед оврагом потерял. Хозяин его говорит, что Джастин никогда ещё себя так странно не вёл. Шёл себе уверенно по следу и вдруг встал, как влитой, как если бы налетел на что, или остановил кто. Заученную стойку плут принял: вот, мол, всё, дальше хода точно нет, работа выполнена, давай сладенького. Я тоже удивился, сам маленько огляделся, настаивать на дальнейшем поиске не стал. По всему видно, что зверь-убийца, пёс, или оборотень какой, дальше словно растворился. Если до этого и трава примятая была, словно танк шёл, и паутина меж кустов сбита, и листва, то дальше - девственный лес. Я и не знаю, как далеко он тянется, вряд ли ещё кого там найдём. Девушку тот изодранный мужик убил, больше некому. А его... Ну не за псом же неизвестным гоняться в самом деле? Хотя...
   Серёга почесал худосочную грудь сквозь тонкую ткань рубашки. Он единственный из всей бригады оделся легко, по-спортивному, по-летнему. "Пижон!" - подумал про него Грушин беззлобно. Он докуривал очередную сигарету, а Серёга с нажимом, словно сам от себя гнал сомнения, продолжил:
   - Мы же выяснили, что убитая гуляла с собакой? Так? Карликовый пинчер. Ну, максимум, пятьдесят в холке и лапки стройные. Не могут у малыша быть такими огромными следы. А останки убитого вы хорошо разглядели? Это же мясорубка какая-то! Я вообще не понимаю, как Степаныч этому непотребству слова подбирает: "Отнятая часть бедра находится в метре от тела..." Какая на хрен часть?! Там не части, там одни ошмётки остались. Правая кисть узнаваема. Но срезана, как бритвой по масличку, бедолага и пальцев разжать не успел, так с ножом рука и валяется. Етить там... в скольких метрах. Какой на хрен пинчер?! Собака Баскервилей!
   - Угу. - Грушин докурил сигарету, неспешно и надёжно впечатал окурок в песок на тропе под ногой. - Но ты прав, за неизвестными нам псами мы не гоняемся. На "собаку Баскервилей" ни от кого никакого заявления не поступало? Видел её кто-нибудь? Ну, вот... Дело получается тёмное... Так не первое и не последнее. А пинчера, если родители девочки захотят, пусть сами ищут. Нам, главное, связь установить между этими ошмётками... мужиком и убитой. Нож ведь у нас есть? Вот и устанавливаем.
  
   ***
   Дика сильно мутило и мяло изнутри, словно в нём не собачье нутро, а поле пахотное. Вместо костей труха, да солома и ездит по нему сенокосилка. Лапы слабели всё сильнее от каждого шага, Дик уже не бежал, а едва плёлся. Он снова стал пинчером, тело преобразилось обратно. И... умирало. Резануло в груди под раненым плечом. Сила тысячи псов исчезла вместе со сказочным обликом, некому было спасти от боли, и обыкновенное сердце обратного превращения не выдерживало. Или рана от ножа гадкого оказалась смертельной?
   Ярость ушла так же быстро, как и силы. Отпустил легко, даже радовался наступившему покою, и тому, что остались только незначительные, совсем простые мысли. Вообще, не понимал: отчего пришло спокойствие. Ведь больно, и нет сил, и умирает. От чего успокаиваться, чему радоваться? От того, что не успел, упустил хозяйкин страх? Потерял её? Хотя... Что это? Так вот же! Вот откуда слабая, но радость. Дик поймал крохотный, едва уловимый новый запах хозяйки. Там, впереди, в лесу. Странный, и её, и не её. Светлый, тонкий. Мыслей пока никаких не поймать, но ведь её, родной, зовущий. Где взять силы чтобы догнать? Ещё немного сил...
   Дик рухнул в траву. Но и это не расстроило его, в нём теперь законная радость. Он знает куда идти. У него снова есть хозяйка, он чует её след. Сейчас. Сейчас он встанет и пойдёт, сейчас...
  
   ***
   Поздно вечером, впотьмах осиротевшей квартиры, Грушин громыхнул бутылкой водки по обеденному столу на кухне. И только после этого зажёг свет. Усталый взгляд застыл на развесёлых бликах, что заиграли на стеклянном горлышке.
   Грушин сел и тяжело уставился на них. Он и теперь, как и весь день гнал от себя неугодные мысли, не позволял вспоминать подробности того, что этот, разодранный неизвестно кем, ублюдок сотворил с девочкой. А картина с его жалкими останками сама собой затёрлась. Не трогали Грушина предсмертные муки сволочи. А вот шёпот тот Серёгин зацепил, представлялось опытному следователю непривычное и совсем не относящееся к делу. Нарисовался усталым воспалённым мозгом оборотень - огромный пёс навроде сенбернара, более крупной породы Грушин просто не вспомнил. Почему-то белоснежный, с печальными шоколадными глазами. Не страшный. Как гигант разорвал ублюдка совсем не виделось. В мыслях Грушина оборотень ожил не опасным, но строгим и величественным, каким и должен быть, наверное, нет не оборотень, а собачий бог. В этом минутном наваждении гигант нёсся вперёд сквозь овражий лес, почти летел над травой. И там, где он бежал, не стоял студнем мрачный удушливый сосняк вокруг. И не было в том мире мёртвой девочки. Там шелестел, разговаривая с ветром, вольный лес, там солнце светило. И грезилось что-то доброе впереди...
   "Так может, там, где не желает вмешиваться людской бог, появляется вот такой вот, собачий?.." - Грушин стряхнул наваждение. Перед ним вновь заиграли огоньки на стекле бутылки. Взял телефон, набрал знакомый номер.
   - Привет. - Упёрся локтями в стол. - Возвращайтесь, а... Плохо мне без вас. - Прочертил толстым пальцем по столешнице. - Да... Нет... Дурацкую работу пока не поменял. Пить бросил. Вот такие пироги... Совсем.
   Словно в доказательство поднялся и убрал сияющую радугой бутылку в глубокую темноту кухонного шкафа.
   - Могу хоть сейчас за вами выехать... Не надо пока? Завтра поговорим?.. Ладно, как скажешь, завтра так завтра. И это... скажи Машке, что я её люблю... Вас!
  
  
   ***
   Джастин был очень умным псом. Он, конечно, так про себя не думал. Собаки вообще не думают так, как люди. Ни с кем себя не сравнивают, странными образами и ненужными сомнениями мозги не засоряют. Их мысли примитивнее, зато много лаконичнее и яснее человеческих, без всякой там чепухи наподобие: ах, может быть; ах, почему... ах, если бы, да кабы... А вот чуют четвероногие гораздо шире. Не только запахи обыкновенные, но и запахи мыслей, даже чьих-то поступков, целых событий. Да-да, мысли и события тоже имеют свой шлейф ароматов, и чем более сложными эмоциями они богаты, тем отчётливее и дольше держится их след в пространстве.
   Добравшись до места, Джастин практически мгновенно ухватил самую суть произошедшего. Тут объявился Большун-Шумень! - сразу понял он. В запахи нырнул как в густой бульон. И едва не заскулил восторженно от вспыхнувшего возбуждения. Большун-Шумень! - грандиозно запульсировало само собою в голове.
   Хозяин, понятно, ничего необычного пока не заметил и потребовал, как всегда, взять след человека-убийцы, но у Джастина уже кожа на загривке зашевелилась. Пришло непривычное смешение чувств: давно незнаемая робость перед загадочным и невероятным, но и радость нетерпения перед встречей с ним же. Большун-Шумень!
   Джастин умный, ему достаточно много лет, чего только ни слыхивал, ни нюхивал, ни повидал. Понятно, вспомнил: Большун-Шумень! Кто дал имя загадочному оборотню-исполину? Наверно, люди. Большун, - думается потому, что всегда получался огромный, как медведь, а Шумень, - ну, как же... превращенец никогда не довольствуется в человечьем мире тишиной. Рычит и ломится сквозь что угодно и грозные мысли ни от кого не прячет.
   Джастин не только умный, но и внимательный, не смотря на всю гремучесть и силищу следа Большун-Шуменя, он, хоть и очень слабо, почти невесомо, учуял душонку маленького несчастного пинчера в гиганте. У Джастина даже что-то очень тонкое и незнакомое съёжилось в груди. Какое-то маленькое удовольствие он испытал, от того, что понял, есть, не растворился юный собрат в сказочном оборотне совсем. С отчаянием и страхом, пусть даже и не своим, а погибшей своей хозяйки, да остался.
   Джастин пустился по следу. В меру деловитый, как всегда, о том, что нашёл необычное, людям не показал. И себе не задал лишние вопросы, те, что непременно бы задал человек. Например: откуда именно у этого пинчера мог взяться столь необычный и редкий дар обернуться в Большун-Шуменя? Как сумел юный несмышлёныш призвать на помощь весь собачий род - это же не шутка. По какому такому велению сила от тысячи, а, может, и миллиона псов собралась в одном теле мгновенно? Как складывалась она? По крупице? Наверное, и от него, Джастина, частичка утекла, да так что он и не заметил?
   Откуда надо, оттуда всё и взялось - ответил бы себе Джастин, если бы подумал об этом. Но думать некогда. След Большун-Шуменя накладывался чётко, гигантским комом, на след человека-убийцы, которого велел выследить хозяин. Запахи человека, зверя, событий становились всё отчётливее и уже кричали о том, чем должно закончиться всё дело. Лёгкое мускулистое тело Джастина неслось по следу легко, но его лихорадочно потрясывало. Нетерпение гнало поскорее добраться до места, но приходилось бороться и с природной осторожностью, всё-таки невероятной силищей и множеством непонятно-тревожного веяло от Большун-Шуменя, приближаться боязно.
   Вдруг Джастина словно цепью стеганули, поджал хвост. Вот! Тут оборотень и настиг цель. Разорвал человека как тряпку. Джастин едва волком не взвыл, сдержался, чтобы не показать людям дрожи этой своей внутренней. Незачем им всего знать, всё понимать. Потому почти и не затормозил у останков разорванного Большун-Шуменем человека. Только представил на мгновение, какой поднялся скулёж от всех собак в округе в тот момент, когда Большун-Шумень рвал человека, не могло не накрыть их этакой волной силы. А может даже и из людей кто-нибудь что-то почувствовал.
   Хозяин не отставал, тяжело дышал, но бежал молча за Джастином дальше. Внезапно пёс замер на месте. На краю оврага, на границе рукотворного сосняка и дикого леса. Его вдруг осенило, что дальше идти нельзя. Уловил, что Большун-Шумень тут начал истаивать. Здесь пинчер стал оборачиваться собой. И... умирать. А вот этого, точно, ни к чему видеть людям, да и ему, Джастину тоже. Опять что-то неопознанное, тоскливо-колючее что-то засосало под ложечкой, но пришла и робкая гордость. За пинчера, а может, и за весь собачий род. Пусть уже совсем другой тропой, недоступной пока Джастину, идёт сейчас юнец. Но ведь такой упрямый, чертяка, что и Болшун-Шумень его мягко отпустил. Малыш по-прежнему идёт за хозяйкой.
   Джастин решительно продемонстрировал людям, что нет больше следа, дальше они не пойдут. И сам больше не смотрел в сторону леса, лишь послал непривычно длинную мысль собрату, не зная дойдёт ли: - "Всё правильно, малыш. Догонишь хозяйку. Только не рассказывай ей, чего тут Большун-Шумень натворил. Она человек - не поймёт".
  
  

Григорий Родственников

Казак и болотная дева

(Второе место - Номинация Новелла)

  
   Полковник хлопнул Сашко по плечу и лукаво прищурился:
   - А много ли ты, братишка, в последней сече ляхов порубал?
   - Шесть, - ответил Сашко, но тотчас поправился: - Пять.
   Пикой-то он гайдука прямо в бочину ткнул, но видел, как тот, зажимая рану, в кусты сиганул. Может, выжил. Так зачем зря брехать?
   - Добре, хлопчик, - кивнул полковник. - С саблей ты лихо пляшешь, да и с пистолем управляться умеешь. Потому на войне из простых парубков запросто можно в куренные скакнуть. А посему, Сашко сын Захаров, с сего часа будешь сотником! - И видя, что казак лишь вздохнул, нахмурился: - Выше голову, пан, с нами Бог! А за подвиг ратный быть вам всем в Раю нынче же! - И тихо добавил: - Вы их хотя бы час подержите, а там как Бог даст.
   Сашко кусал длинный ус и с тоской смотрел, как удаляется прочь груженый обоз. Вот и смертушка на подходе. Чтобы с сотней цельную армию держать - слыханное ли дело? Да только в их курене трусов давно повывели. А значит, так тому и быть. Если правду говорили кошевой и куренной химородник, то за геройство сам Архангел Михаил перед ними райские врата отомкнет.
   К чести сказать, никто из хлопцев не роптал. Сашко пересчитал свое воинство и снова тяжело вздохнул. "Всего шестьдесят семь. Даже сотни не оставили". Он огляделся по сторонам. Место хорошее. Поле. Ветер ковыль шевелит. Рядом лес густой. Слышно, как пичуги поют. Здесь и голову сложить любо, чай не в болоте сгинуть. Сотник встрепенулся. Однако же, пора и делом заняться. Перво-наперво шестов нарубить да заострить как следует, против конницы верное дело. Эх, жаль, рва нет. Но рыть некогда и не с кем. И в засаде никого не спрячешь - людишек мало.
   Только и успели с шестами управиться, а вражины уже тут как тут. Сашко неторопливо, с преувеличенной аккуратностью развязал котомку и извлек на божий свет польский шлем с медными нашлепками. Трофейная вещь, тяжелая, но надежная, дважды жизнь спасала. Раньше хлопцы смеялись над нелепой ерихонкой: "Сашко, ты в ей прямо лыцарь". Сейчас было не до смеха.
   Ружья и пистоли заряжены. Больше одного залпа ляхи сделать не дадут. А дальше пойдет потеха с саблями, топорами да кинжалами. А это казачки умеют, вдоволь напитают землицу кровушкой.
   Поляки шли махом. Да и куда спешить. Тяжелый обоз и на рысях догонят. Сашко приподнял голову. Ковыльные колоски щекотали лицо. Ветер почти стих. Лепота. Даже помирать не хочется. Он поудобнее обхватил ружье за шейку, пристроил затылок приклада к плечу и старательно прицелился.
   - Батько, когда палить? - выкрикнул кто-то из молодых.
   - Цыц, - оборвал его сотник. - Далече ешо.
   Ковыль невысок, не более трех пядей, но ляхам их не видно. Жалко, только по одному ружью у каждого. А из пистолей с такого расстояния не достать.
   Близко подпустил Сашко вражин, на четверть казенных саженей. До последнего терпел. Сам весь извелся в ожидании. Зато уж заорал так заорал:
   - Пли, родимые!
   Громыхнуло так, что уши заложило. Пороховым дымом все впереди затянуло. А когда развиделось, не удержался Сашко от веселого свиста. Знатный урон его казачки шляхте заделали. На земле кони бьются, ржут. Кто-то из ляхов в стременах запутался, так и волочит его по траве буланая лошадка. А впереди аж черно от тел. Лежат подлые вороги. А другие прочь в галоп пустились. А много их, спаси Господь. Очень много.
   - Встать! - рявкнул Сашко. - Колья готовь! В землю!
   Казачки приучены. Вперед шаг левой. Правую пятку вывернуть. Шест прижать к ноге. Спину выгнуть.
   Мелькнула мысль: "А ежели напугались ляхи, так может, время на перезаряд дадут. Как было бы знатно вторым залпом вражин попотчевать".
   Пустое. Увидели, насколько их мало. Уже коней разворачивают, саблями на солнце сверкают и орут, будто ведьмаки на шабаше.
   - Держать строй!
   Налетели тучей грозовой со свистом да улюлюканьем. И пошла забава. Первую волну угомонили. Только за ней вторая и третья. Вопли, стоны, лязг сабельный, пистолетные бахи и кровь, кровь...
  
   Сашко открыл глаза. Только что небо голубым было, а сейчас серое, как саван покойника. Приподнялся на локтях. К горлу дурнота подступила и повело влево. Ткнулся лицом в ковыль. "Неужто живой?". В голове словно легион бесов отплясывает. Не удержался, блеванул. Вроде полегчало. Но башка гудит, словно колокол. Это ничего, голова у Сашко крепкая. Столько раз по ней, родимой, били. В осемь годков так рукоятью колодезной прилетело, что седмицу в лежку валялся, все думали - помрет, а он выкарабкался. Потом через десяток лет крымчак пистолем приласкал, яблоком медным прямо в висок. Снова выжил. А сейчас что же?
   Вспомнился бой. Быстро же его угомонили. Только и сумел двух ляхов положить. Первого лошадь придавила, так он ему саблей в глаз ткнул. Второго снизу достал, брюхо вскрыл, что кишки наружу полезли. А третий... третий ловок оказался. Сашко его кобыле ноги подрубил. Так лях успел спрыгнуть и саблей полоснуть. Только сотник удар отбил и сам в рожу ткнул. Уклонился вражина и, видать, понял, что не сдюжит супротив Сашко - пистоль выхватил да и разрядил казаку в лицо.
   Сашко стащил с головы шлем. Вот так вмятина. В левую бровь целил. Еще чуток, и пробил бы. Вздохнул тяжело. "А я даже и стрельнуть не успел". Вот они, оба пистоля, за кушаком торчат. Зря ты, пан полковник, меня в сотники записал, не дорос я умением.
   Однако же, вечер на дворе. То, что нас порубали - ясно. Сколько продержались хлопцы? Сумели ли возы под крепость загнать?". Ответов не было. Сашко огляделся. По земле стелился туман, липкий и белесый. Дальше двух десятков саженей и не углядишь. Только вдруг услышал голоса. Прислушался. Пшикают окаянные. И тотчас выплыли из тумана фигуры.
   Сашко вжался в землю. Ощутил, как царапает лицо шершавый ковыль. Темная масса неспешно надвигалась. Вот уже и фигуры видны. Трое. Последний ведет под уздцы коня. Двое ляхов из простецов. А один, судя по одеже - вельможа. Меховая шапочка с пером. Кожаный контуш. Жупан золототканый.
   Шагавший первым вдруг радостно взвизгнул, пнул ногой кого-то невидимого Сашко:
   - ywy, pies!
   В руке вельможи сверкнул позолоченный шестопер. Он низко наклонился и со словами: - Zdechnij, gadzino! - взмахнул оружием. Сашко отчетливо услышал хлюпающий удар.
   Поляки засмеялись. А сотник потянул из-за кушака пистоли. Страха не было, в душе разгоралась холодная ярость. Он слышал вскрик добитого и был уверен, что узнал голос Василька, самого молодого из хлопцев.
   Ляхи неторопливо шли прямо на Сашко. Когда им осталось пройти лишь пару шагов, казак встал. Губы искривились в волчьем оскале:
   - Dobry wiecz"r, свиные морды!
   Поляки на мгновение опешили, но уже в следующий миг один из них схватился за рукоять сабли, а знатный шляхтич замахнулся шестопером. Сашко выстрелил с двух рук, успев отметить, какое юное лицо у богатого ляха, усов даже нет. Наверное, не старше Василька. Из-под меховой шапочки скользнула алая струйка крови, глаза закатились. Он еще стоял на ногах, когда сотник отпихнул его в сторону и прыгнул на последнего оставшегося в живых врага. Успел полоснуть саблей по плечу, но рука неожиданно ослабела, а к горлу подкатила тошнота. Сашко упал на четвереньки, выплюнул тягучую мокроту. Земля уходила из-под ног, глаза застилала темная пелена.
   Поляк, зажимая рану, уже бежал прочь и вопил:
   - Pomocy! Kozacy!
   Сотник с трудом поднялся. Рядом всхрапывал и косил карим глазом конь ляха. Сашко поймал его за уздечку, похлопал вздрагивающую шею и неловко забрался в седло. Ударил сапогами по ребрам и погнал в сторону леса.
   Голова кружилась, в висках пульсировала боль. Ветки хлестали казака по лицу, но он не замечал. Проскакав не больше версты, Сашко потерял сознание и кулем сполз вниз.
   Видать, не долго в беспамятстве был - стемнеть не успело. Конь, ясное дело, ждать не стал - утрусил. Сашко огляделся. Лес густой вокруг. Это хорошо, в нем схорониться легче. На дороги сейчас выходить опасно - ляхи там. А кружным путем по лесочку, даст Бог, и к крепости выйти можно. Сотник присел на поваленное дерево, перезарядил пистоли и вытер пучком травы окровавленную саблю. Вспомнил, что оставил на месте боя "счастливую ерихонку", но только рукой махнул - пустое. Трижды жизнь спасла, и на том спасибо. Поднялся, отметив, как разом плеснулась в голове огненная боль, а в очах потемнело. Знатно принял вражью пулю медным лбом. Ничего, до свадьбы заживет.
   Он неторопливо шел по лесу, когда услышал недалече женский вскрик.
   "Баба? Откуда? Вроде селений рядом не должно быть. Была одна плохенькая деревенька в трех верстах. Только сказывали люди, что мертвая она. Ляхи мужей порубили, а женок татарам в полон продали".
   Крик повторился. Сашко, прячась за деревьями, пошел на него. Под ногами захлюпало. Похоже, топи начинаются. И точно, вон между кривых осин болото, поросшее зеленой ряской. Гиблое место. Откуда здесь людям взяться? Да только взялись. Сашко глазам не поверил, когда прямо на него выскочила девица в белой рубахе до пят. Волосы распущены, на бледном личике ужас.
   Еще бы ей не испугаться, когда за ней трое мужиков гонятся. Три крепких молодых ляха. Бегут и хохочут, нехристи.
   Девка прямо в Сашко ткнулась, взвизгнула и плюхнулась на траву мягким местом. Ляхи тоже не сразу сотника углядели. Темнеет, да и коричневый кафтан не слишком заметен. А когда заметили - поздно было. Сашко полоснул первого по усатой морде. Хороший удар получился, башку почти надвое развалил. Второму саблю в живот вогнал, а в третьего нож метнул. Да, видать, ослабел из-за ранения. Дрогнула рука. Не в грудь клинком попал, а в левое плечо.
   Поляк зашипел, выдернул нож из раны, швырнул в сотника - промахнулся. Оскалился зло и с лязгом вытянул из ножен саблю. Хорошая сабля, крымская. Кривое лезвие, словно жидкий металл блеском играет. Да и сам поляк не из последних воев оказался. В этом сотник убедился, когда попытался зарубить ляха с наскока. Не вышло. Ловко тот с саблей пляшет. Умело удары отбивает и сам острием ужалить норовит, то справа, то слева. Да только и Сашко не лыком шит, с малолетства сабельному бою обучен. Закусил губу и ну вражину гонять. Тот аж попятился. Так до самого болота и допрыгали. Рубятся на самом краю. Лях уже по щиколотки в вонючей водице стоит. И в глазах страх заплескался. "Погоди, еще чуток - и достану, собаку". Да только рано Сашко возрадовался. Накатила враз дурнота, так что белый свет в очах померк. Ноги подогнулись, шмякнулся на колени, сабля такая тяжелая стала, сама из руки выскользнула.
   Уже опрокидываясь на землю, увидел вдруг сотник, как девчонка простоволосая за спину к нехристю пробралась и вцепилась в того словно клещ. Так оба в болото и бухнулись. Только круги по зеленой ряске пошли. А дальше не разобрал. Земля навстречу бросилась, и тьма наступила.
   Сашко открыл глаза. Вот и ночь. Только слишком светлая. Или от луны свет такой яркий? Приподнялся на локтях, огляделся и вздрогнул. Голубое свечение шло от болота. Призрачное лазурное сияние курилось над водой, оплетало бирюзовыми змейками близстоящие деревья и играло холодными искорками на волосах девушки...
   Она смотрела на него большими блескучими глазами и улыбалась.
   "Радуется, дура. Только от страха умирала, а сейчас зубы выпячивает. Странно, что не сбежала. А если ляхи вернутся?".
   Сашко вдруг вспомнил, как девка упала вместе с поляком в болото. "Месяц червень на дворе, а ночи все одно студеные. В такой воде искупаться - запросто лихоманку поймать можно". Но, похоже, девица крепкая. И бесстыжая. Вон как смотрит на него, будто кошка на сметану. Сашко нахмурился:
   - Ты кто такая? Где живешь?
   Та лишь покачала головой, белозубо улыбаясь.
   - Оглохла? - повысил голос казак. - Чьих ты?
   Девица неожиданно рассмеялась. Голосок у нее оказался звонким, как колокольчик.
   - Только глаза открыл - и командовать. А сам хворый да слабый. Выпей целебного отвара. Как поправишься - поговорим.
   - Я здоров, - ударил себя в грудь Сашко и скривился от боли в левом виске. "Вот ведь напасть. Сроду такого не было. И перед бабой стыдоба".
   - Вижу, как здоров, - прыснула та, протягивая ему деревянную плошку с какой-то жижей. - Пей неспешно, малыми глотками.
   Сотник принюхался. Скривился.
   - Воняет помоями. Отравить надумала? Что за дрянь?
   - Зелье от твоей хвори. Аль боишься, казаче?
   - Я?! - хмыкнул Сашко и залпом выпил содержимое плошки. Глотку словно огнем обожгло. - Шо за бурда?! Крепче дедовой горилки! Чего намешала?
   - Сказала же, малыми глотками! - недовольно покачала головой девица. - Хвощ, чабрец, огонь-трава, лягушачьи яйца, сок пиявок, болотная водица и русалочий наговор.
   - Шо?! - казак выпучил глаза. - Да ты как такое удумала, курва? Смеяться вздумала, вздорная баба?!
   Девица действительно заливисто расхохоталась. Ловко уклонилась от пятерни казака и отбежала на несколько шагов. Лицо вдруг стало грустным:
   - Вижу. Поправился. Хворым помирать плохо.
   Сашко потряс головой. Действительно, боли больше не было. Да и ощущение, что силенок прибавилось. Сейчас бы и телегу одной рукой перевернул. Ай да ведьма. Такой знахарке цены нет. Он с уважением посмотрел на девушку. А ведь красива плутовка. Сразу и не заметил. Глазищи огромные раскосые, губки пухлые, а волосы длиннющие и пушистые, как хвост у кобылы кошевого атамана. И фигурка такая ладная. Задрать бы на ней рубаху да завалить на травку. Рубаха... Сашко почувствовал, как сердце в груди екнуло. Она же с ляхом под воду ушла. Прямо в самую глубь. В смрадную болотную жижу... Так почему одежа на ней сухая, чистая, словно беленая?
   - Кто ты? - спросил и ощутил, как голос дрогнул. Не простая баба. Ой, не простая. Ведьма - точно.
   - Люб ты мне, Сашко, - вздохнула та. - Так бы говорила с тобой до зорьки, только времени нет.
   - Откуда проведала мое имя? - напрягся казак.
   - Мне многое открыто, - лукаво улыбнулась девица. - Это через тебя злые люди ко мне пожаловали. Ты ведь на поле сына ихнего полковника подстрелил. Ищут тебя. Радостно мне стало, что ты за меня вступился, оттого и помогла. А теперь ты мне поможешь.
   - Загадками говоришь. Только не люблю я их. Говори прямо, что ты есть такое?
   - Узнаешь со временем. А теперь уходить тебе надо. Оглянись вокруг. Уже идут за твоей головой...
   Сказала так и белой ручкой повела. Глянул Сашко по сторонам и аж взмок. Кругом между дерев факелы горят, и речь польская слышится. Окружили, нехристи. Вырвал казак из ножен саблю, пистолет из-за кушака вытянул. "Вот она, смертушка. И стоило колдовской отвар пить, раз все одно в землю ложиться? Стоило! Теперь ляхи дорого заплатят за гибель хлопцев!"
   Злой кураж в крови взыграл, заблестели глаза в предвкушении славной рубки. Жаль только девчонку - не пощадят ее ляхи. А может, сумеет схорониться? Не зря же ведьма. Может, где отлежится, пока Сашко вражинам бошки рубить будет?
   - Прячься, дуреха! - прошипел сотник. - Я их уведу от тебя. Авось выживешь.
   - Глупый ты, Сашко, - рассмеялась та. - Не ты, а я спасать твою жизнь буду.
   - Ты что говоришь, безумная?! - напустился на нее сотник, и вдруг замолчал, потому что вспыхнули глаза ведьмы зеленым пламенем. Села она на берегу, а в руке у нее костяной гребень. И стала расчесывать волосы свои роскошные, неторопливо и величаво.
   "Сдурела баба, - с горечью подумал казак. - Как есть - сдурела".
   Факелы все ближе. Кольцо сжимается. Ляхи громко переговариваются.
   "Время помирать", - про себя сказал Сашко и взвел курок пистоля. Последний раз оглянулся на деву и замер. С ее волос скатывались крупные капли воды. Вспыхивали, мерцали голубыми искорками, а в небесах вдруг громыхнуло. Расчертила ночное небо молния, одна, другая. Подул ветер, да такой холодный, что у Сашко затылок заледенел. А потом ливануло. Да так, что в двух вершках ничего видно не стало. Каскады воды с грохотом обрушились на землю, сминая кусты и срывая листву с деревьев. Отродясь не видывал Сашко таких ливней. Только вдруг понял, что сам он словно под невидимой крышей стоит, ни капли на него не падает. А девчонка смотрит на него и улыбается. И на нее дождик не попадает. Хотел спросить, как возможно такое чудо, только ведьма головой покачала и тихо сказала:
   - Иди, любый мой, по сухой тропинке. Придешь в деревню к хромому Богдану. Злой он человек, гостей не жалует. Но тебя примет, потому что скажешь такие слова: "Привет тебе, Богдан, от Олеси - Вороны. Клялся найти ее, а доселе не собрался".
   Сашко смотрел на нее блаженным взглядом, шевельнул губами, силясь сказать, только ведьма прикрикнула:
   - Иди! Я дождусь тебя.
   И Сашко пошел. По странному неподвластному дождю проходу. Где-то рядом вопили ляхи, стараясь перекричать вой ветра, с хрустом рушились вековые деревья, в черных небесах раскачивалас ь и дергалась, как фонарь на веревке, полная луна. Он шел и пытался вспомнить хоть одну молитву.
   Шел долго. Только вдруг ливень за спиной шуметь перестал. Оглянулся - точно, отбушевала стихия. Вокруг ночь такая, хоть глаз выколи, а впереди огонек между деревьев мерцает. На него и вышел.
   Просевший домишка. У окна, бычьим пузырем затянутого, факел пылает. Знать, есть живые люди.
   - Эй, хозяева! - крикнул Сашко. - Гостей принимаете?
   - Стой где стоишь! - раздался за спиной хриплый бас. - Дернешься - покойник.
   - Стою, - смиренно сказал казак и для верности поднял руки вверх.
   - Повернись. Медленно, - приказал голос.
   Сашко повиновался. Рассмотреть человека было сложно. Это сотник в свете факела, как на ладони, а неизвестный тьмой надежно укрыт. Только и видно, что высок ростом и держит что-то на уровне груди.
   - Неспешно достань пистоли и брось на землю.
   - Как скажешь, хозяин.
   - Пять шагов назад, - приказал неизвестный.
   Сотник попятился к дому и почувствовал, что прислонился спиной к бревенчатой стене. Человек подошел, неторопливо наклонился и поднял с земли пистоли. "Хромает" - отметил Сашко. Теперь чужака было видно. Вооружен самострелом, а сейчас и пистолями завладел. Немолодой, похоже, пятый десяток разменял, голова вся седая.
   Сунув оружие казака себе за кушак, незнакомец успокоился. В голосе появилась вальяжность:
   - И откуда ты такой оружный здеся взялся? Только не ври - сразу стрелой угощу. Отвечай, собака, кто ты и чем промышляешь?
   - Казак, - не стал лукавить Сашко. - Из куреня пана Броховицкого. Слыхал про такого?
   - Не слыхал, - набычился хозяин. - Сам вижу, что не лях. Разбойник? Сколько вас? Кто дорогу ко мне показал?
   - Много вопросов, Богдан, - ответил Сашко и усмехнулся, видя, как тот вздрогнул. - А дорогу к тебе одна гарная дивчина указала. Указала и повелела передать, что давненько ты к ней обещался, а доселе не собрался.
   - Какая дивчина? - тихим голосом спросил Богдан.
   - Олеся - Ворона. Знаешь такую?
   Седой человек как-то сразу сник, опустил самострел и тяжело вздохнул:
   - Вот, значит, как. Вспомнила, нечисть.
   - Нечисть? - переспросил Сашко. - Почто так о ней? Она мне жизнь спасла. От хвори излечила и от ляхов схоронила.
   - Пустое, - махнул рукой Богдан. - Ненадолго. Нет больше мужей, кто Ворону увидел. Все сгинули. Хитрая бестия.
   - Не понимаю, о чем толкуешь. Ведьма она, конечно. Понял сразу. Но и должок забывать не следует. Должен я ей.
   Богдан лишь покачал головой. Потом поманил Сашко за собой.
   - Заходь в хату. Расскажу тебе сказочку на ночь.
   Сидя за дубовым столом, сотник потягивал хозяйскую настойку и слушал странную историю.
   - Давно это было, - рассказывал Богдан. - Сам я не из этой деревни. Только позвали меня селяне зловредную русалку унять. Отец мой сильный ведун был и меня мастерству обучил. Где молитвой, а где дедовым наговором изгонял я нечисть всякую. Тем и кормился. Попы не гнушались ко мне обращаться, ибо не всегда серебро и святая вода помогут. А тут такое дело получилось. Девица одна жила. Говорят, на нее в детстве русалка порчу навела. И стала она кривенькая да страшненькая, одна нога короче другой, за спиной горб вылез. Понятное дело, замуж такую никто не звал. Все только смеялись и обидеть норовили. А она жила, горемычная, злость копила. А как почернела сердцем - прокляла всех жителей, пошла и утопилась. Народец и переживал не сильно. Мол, сама виновата. Успокоились, забыли.
   Только вдруг пошли напасти разом. Стали пропадать мужики и бабы, а иные сказывали, что в лесу русалку видели. Стала пустеть деревня. К кому только селяне ни обращались. К священникам, ведьмам, знахаркам. Беглопоповцы староверские и колдуны прочие тоже не помогли. А русалка обнаглела, даже днем ее видели. Кого защекочет до смерти, кого в омут утянет. Страх на людей нашел. Многие дома бросили да и съехали от греха подальше. Помнили, что русалка сказала: "Не успокоюсь, пока всех не изведу. Будет ваша деревня мертвая, как и я".
   Вот тогда я сюда и приехал. Почитай двадцать лет пытаюсь нечисть извести. Ибо поклялся Господу нашему, что не уйду, покуда злую ведьму не упокою. Давно деревня опустела. Да только слышу я временами ее издевательский смех. Ждет меня Олеся. Однажды стоял я на берегу лесного озера и шептал словно в бреду: "Слушай меня, Ворона, клянусь всеми святыми, что смогу избавить белый свет от тебя, дьявольское отродье, ты только покажись - уж я не упущу". И вдруг слышу ее голос: "Богдан, не один ты умелец клятвы давать. Я тоже поклялась всех вас извести. Помни, ты последний. Скоро свидимся".
   Богдан замолчал, нервно рассмеялся. Потом исподлобья взглянул на Сашко:
   - А тут ты, хлопец, явился с приветом от нее. Как думаешь, случайно? Я так мыслю, что время наше пришло. Плохо, что не ведаю, где то озеро проклятущее, что ее прячет. Тут водоемов много, каждый по двадцать раз исходил. Попробуй догадайся, где обосновалась.
   - Не в озере она живет, а в болоте, - сказал Сашко.
   - В болоте? - удивленно вскинулся Богдан. - И место запомнил?
   - Чай не дурной, на память не жалуюсь.
   Хозяин стукнул его по плечу:
   - Вот это добре, хлопче! Вот это порадовал! Сам Иоанн Креститель тебя мне послал! Говорю же, не зря все. Предначертано мне клятву исполнить. Ночь ведь какая важная через два дня настанет. Ивана Купала. Мы с тобой эту Ворону в два счета упокоим!
   - Мы? - переспросил Сашко. - Извиняй, батько, только мне не по душе твоя охота. Сказывал тебе, что девка мне жизнь спасла. А ты мне ее упокоить предлагаешь.
   Богдан недоверчиво уставился на казака:
   - Не пойму я тебя, хлопче, или ты не православный? Или не хочешь загубленную душу вернуть? Желаешь, чтобы Олеська всю жизнь во тьме маялась? Знаешь, как муторно таким и страшно? От вечного холода страдают, дьявол куражится. Никому такой судьбы не пожелаю. Должны мы вырвать ее из лап сатанинских. Тело дьявольское сожжем, а душу отмолим.
   - Тело у нее богатое, - кивнул Сашко. - Редко такую лепоту увидишь.
   - Не ее это тело, а дьявольское. Сама Ворона страшненькая была, горбатая. Решайся, паря. Скоро Иван Купала, потом трудно будет русалку достать.
   - Говоришь ты складно, батько. Я, пожалуй, пойду с тобой. Только толку от меня не много. Я в молитвах и наговорах не силен. Могу из пистоля палить, пикой колоть, саблей рубать. Только на девку оружие не подниму, пусть она хоть трижды ведьма.
   - Рубать ее бесполезно. Лучше любой сабли купальские папоротник и очистительный огонь. А против злого колдовства есть у меня наговор особый. - Богдан встал и достал с полки под потолком березовый свиток. - Тебе только удержать ее нужно будет, чтобы венок с головы не сбросила, пока я читать буду.
   - Ох, не знаю, хозяин, сроду я с колдовством не связывался. А она точно мертва? С виду - живая.
   - Мертва она, Сашко, давно мертва. Покойница под видом дивчины расхаживает. Да ты и сам поймешь, когда держать ее будешь. Лишь бы у тебя силенок хватило. Нельзя ей дать вырваться, пока я читать не закончу. Времени у нас не много. Ты спать ложись, умаялся. А мне еще нужно лошадиный череп выкопать, древо для очистительного костра подготовить, папоротник нарвать... зелье для болота...
   - Чудные вещи говоришь: зелье для болота, древо для костра.
   - Эх, милок, все не просто. Если не запереть наговором болото - нырнет она, и поминай как звали. А костер купальский нельзя огнивом зажигать. Вот тут мне твои молодые ручки и понадобятся, тереть придется, пока не полыхнет сухая солома.
   - Целая наука, батько, - зевнул казак. - Раз я тебе сейчас не помощник, пойду на твои перины. Глаза слипаются.
  
   - Ну, хлопчик, с Богом, - напутствовал Сашко Богдан. - Все ли запомнил, что сказывал? В таком деле каждая мелочь важна.
   - Запомнил, не беспокойся. Не рано ли собрались?
   - В самый аккурат. Пока дойдем - полночь настанет. Купала начнется. А против праздника Крестителя ни одна русалка не устоит. Ты только речам ее обольстительным не поддайся. Будет врать, что любит - знай, что это черт за нее говорит. Сама она одного хочет: весь род людской извести.
   - Не поддамся, - нахмурился казак. - Она уже меня любым величала. Я еще подумал: больно быстро влюбилась.
   - Вот это правильно, хлопчик. Не верь нечисти болотной. Страх в сердце не пускай, молитвы по дороге твори.
   Сашко только досадливо крякнул. С молитвами было худо. Как попал в это гиблое место, словно бесы всю святость из головы растащили. Вслух же сказал, что непременно будет по дороге псалмы читать.
   Богдан положил перед ним две горошины белого металла:
   - Не знаю, как дело пойдет, а только заряди ты пистоли серебряными пулями. Не любит нечисть серебро.
   - Добре, хозяин. За подарок низкий поклон.
  
   Вот и знакомое болото. Все так же горит синим светом призрачным. Богдан аж с шага сбился, перекрестился неистово. Что за диво?
   - Вот оно - жилище Олеси, - кивнул Сашко на клубящийся туман. - Сам бы не поверил, что такое возможно. А вот, погляди, и Ворона твоя сидит.
   Но Богдан уже и сам увидел девушку. Вздрогнул, вцепился пятерней в плечо сотника. Да так сильно, что Сашко зашипел:
   - Чего ухватился, охотник? Или испужался?
   Богдан дернулся, убрал руку, вскинул голову:
   - С непривычки. Все не верил, что найду ее.
   Олеся сидела у воды и с улыбкой смотрела на мужчин. Лицо ее показалось Сашко еще прекраснее. "Не похожа она на мертвечину, слишком лепа да подвижна. Вон, и крылья носа шевелятся, дышит знамо. Губки в усмешке кривятся. Набрехал ведун. Ведьма она, конечно, но не покойница".
   - Здравствуй, любый мой! - зазвенел ласковый голосок. - Все глазоньки проглядела, дожидаясь тебя. Вижу, выгнал из норы старого барсука. Спасибо за дар. А ты, Богдан, чего мнешься? Давно меня искал. Так вот, я перед тобой.
   Богдан шумно засопел:
   - Вот и встретились, нечисть. Пора тебе за погубленных людей ответ держать.
   Олеся запрокинула голову и весело расхохоталась:
   - Я забрала грешников. И ты, Богдан, грешник. Сколько лет в церкви не был, не исповедовался, не причащался? Поди, и не помнишь. И не страшно тебе умирать без покаяния?
   - Закончу с тобой и отмолю грехи! - взревел ведун, выхватил из кармана глиняную бутыль, вырвал зубами пробку и вылил содержимое в болото. Потом скороговоркой произнес какой-то заговор, показавшийся Сашко набором бессмысленных фраз.
   Взбурлило болото, густой дым повалил. А лицо ведьмы исказилось от ненависти. Враз красота слетела, глаза зеленым полыхнули, губы дугой искривились, и показалось казаку, что зубы у нее в черные клыки превратились. Вскочила она на ноги и на Богдана кинулась, взмахнула рукой, и заорал тот от боли. Увидел сотник, как лицо ведуна прочертила глубокая борозда, и кровь хлынула.
   - Держи ее, Сашко! - заорал Богдан, отбиваясь от разъяренной ведьмы. - Держи крепко!
   Но сотник и сам понял, что пора унять болотную деву. Ухватил сзади, прижал руки ее к сочному девичьему телу, сдавил крепко. Ох и сильна девка, с такой не просто справиться. Извивается, словно сом жилистый, ногами лягается, головой взбрыкивает. Понял Сашко: долго не удержит. Но Богдан не сплоховал, вытащил из мешка венок, свитый из папоротника, подскочил к Вороне и напялил на темечко. И так страшно закричала Олеся, что Сашко едва объятия не разжал. Ведун извлек из-за пазухи березовый свиток и стал читать торжественно и громко. И пока читал, заметил казак, что ведьма все слабее дергается. А как закончил, так и вовсе на руках бездыханной повисла. Опустил ее Сашко на землю, растерянно посмотрел на напарника. Похоже, теперь девица и вправду мертва. Еще больше побледнела, губы посинели, нос заострился, и не дышит совсем.
   - Все, - тяжело выдохнул Богдан. - Главное дело сделали. Спасибо тебе, хлопчик. Избавили землю от злой нечисти русалочей.
   Сашко хмуро смотрел на залитое кровью лицо товарища. Что дальше?
   Ведун угадал его мысли:
   - Теперь Олесину душу спасать будем. Купальская ночь для очищения и молитвы. Я обмою тело святой водой и молебен отслужу. А ты, хлопчик, очистительный огонь добудь. Помнишь, что говорил? Не от огнива зажечь надо.
   - Помню, - буркнул казак. Глянул, как ведун достает из мешка бурдюк со святой водой, тряпицы и мыло, как бережно кладет на траву деревянный нательный крестик, и отвернулся. Смотреть на мертвое тело Олеси не было ни сил, ни желания. А правильно ли сделал, что помог умертвить ведьмочку? Она спасла его от ляхов, излечила от хвори, а он... Да нет, правильно Богдан сказал про спасение души. Нельзя позволить той в геенне огненной сгинуть, не для того человек на свет появляется, чтобы тьме служить. Не получит сатана еще одну заблудшую душу.
   Однако костер собрать нужно. Да не простой, а высоченный. Ведун наказывал, чтобы не менее двух аршин был. В лесу нужного дерева много. Сложить пирамидой, сухой травой обложить, а рядом в землю шест с лошадиным черепом вбить. Вроде, так. Все еще пребывая в сердечном томлении, Сашко со вздохом пошел добывать поленья. Возвращаясь, неся подмышками два больших бревна, отчетливо услышал всплеск. Застыл как вкопанный. Потом бросил поклажу наземь и бегом припустился к болоту. Так и есть: неладное случилось. Пусто на берегу. Ни Богдана, ни Олеси.
   Сашко закрутил головой по сторонам. Что за шутки? Или ведьма ведуна в омут утащила? Оттого и плескануло. И впрямь, качается болотная водица. Вдруг черный пузырь из глубины поднялся и лопнул. Отшатнулся казак, неистово перекрестился. Вот и спасли душу, называется...
   Он медленно пятился от болота прочь, когда услышал за спиной знакомый переливчатый смех.
   Обернулся. Так и есть. Стоит ведьма, улыбается. Как же так? Выходит, не подействовали наговоры ведуна. А как же купальская ночь? Венок из папоротника? Берестяной свиток?
   Русалка продолжала смеяться:
   - Смешной ты, Сашко. Неужели думал, что старый барсук меня погубить сможет? Не боюсь я ни святой воды, ни креста. Ни молитв, ни наговоров. Простым водяным девам они страшны. Только я, Сашко, не простая. Ох, не простая. Повезло тебе, любый мой, вечную любовь встретил. Не разлучимся мы отныне вовек. Что стоишь? Обними меня. Согрей огнем своим. Как увидела - полюбила.
   - Не желаю я твоей любви, - процедил сквозь зубы казак. - Любовь по согласию бывает. А ты сама ко мне вяжешься. Ступай в свое болото, а меня не тронь.
   - Тронула уже, - засмеялась русалка. - Кто меня коснется - уже для этого света потерян. Закончилась твоя жизнь, Сашко. Пойдем со мной в вечность, или не нравлюсь тебе?
   Сказала так и стащила с себя рубаху. Даже в страхе казак крякнул от восхищения, ибо не наделяла еще природа дев таким богатством телесным. Кожа чистая, белая, словно мраморная. Бедра тяжелые, грудь - два шара с розовыми острыми сосцами. Приблизилась, взяла за руку, томно глаза закатила, язычком губки облизывает. Задрожал Сашко. Сам не понял, как сжал деву, под перстами будто бархат нежный ощутил. Опустил на траву, в податливые губы поцелуем впился. Стал гладить жадно спереди и сзади, и вдруг замер, ощутив под пальцами кости реберные. Перевернул деву на живот и не удержался от вопля ужаса и отвращения. Как есть мертвец гнилой. Серая плоть требухой свисает, белеют кости, а на позвоночном столбе черные пиявки угнездились. Отшвырнул нечисть прочь, на ноги вскочил, отбежал на несколько шагов, дыхание от увиденного сбилось.
   А та улыбнулась, поднялась, с укором посмотрела:
   - Изъян нашел, казаче? Так все мы не без изъяна. Не нравлюсь сзади - не смотри. - Протянула к Сашко руки: - Не убегай, любый мой. Бежать некуда. Мой ты отныне.
   - Вот ты кто, - прошипел сотник. - Как я сразу не понял. Не русалка ты. Мавка!
   - А коли и так? Чем плохо? Не обычная утопленница, каких тысячи. А первая среди них. Большая сила во мне сокрыта, и любовь моя такая же сильная. Поделюсь ее с тобой.
   - Не подходи, гадина! - взревел Сашко и выдернул из-за кушака оба пистоля. Навел на мавку. - Стой где стоишь!
   Не послушалась болотница. Пошла на казака, губы в усмешке кривя.
   Выстрелил Сашко. Первая пуля в грудь попала. Но не остановилась мавка. Второй выстрел в глаз окаянной пришелся. Правая глазница кровью плесканула. Покачнулась дева, замедлила шаг. Только улыбаться не перестала:
   - Не боюсь я серебра, казаче. Потешила тебя, ну и хватит.
   - Не хватит, курва! - осердился сотник. - Получи, сатанинское отродье! - сверкнула в свете луны сабля, отсекая мавке голову.
   Тяжело покатилась шаром по траве, разбрызгивая черную кровь.
   - Сдохни, нечисть!
   Нагнулась мавка, подняла отрубленную голову, под мышку сунула, а та единственным глазом зырит и насмехается:
   - Не навоевался еще, любый мой? Только напрасно яришься. Сказывала тебе: кто меня коснется - с явью распрощается. Видать, такая судьба тебе на роду написана.
   - Врешь, курва! - взвыл Сашко. - Не в болоте я родился! Не в болоте и помру!
   Сорвался с места и сиганул в кусты. Побежал так, что ветер в ушах засвистел. А как оглянулся - увидел, что и чудовище безголовое за ним несется. И быстро так, вот-вот догонит. Прибавил казак прыти. От страха летит быстрее мысли. Вот уж лес заканчивается, а впереди будто зарево поднимается.
   Выскочил и понял: не зарево это, а сотни факелов. Ляхи лагерем стоят. Впереди толпа оружных на него глазеет. И слышит, как говорят:
   - Panie pukowniku, to ten pies, kt"ry zabi twojego syna! (Пане полковник, это же тот пес, что сына вашего убил!)
   - We drania! (Взять мерзавца!)
   Оглянулся назад Сашко. Среди деревьев призрачную фигуру высмотрел. Стоит и голову под мышкой держит. Даже голос разобрал:
   - Нешто лучше страдания пытошные, чем моя любовь?
   Ответил тихо, но знал: слышит его мавка:
   - Лучше, ведьма. Намного лучше!
   А потом повернулся Сашко к ляхам, потряс саблей и рассмеялся легко и задорно:
   - Как же я вам рад, свиные морды!
  
  

Егор Альтегин

Лекс

(Третье место - Номинация Новелла)

  
   Яр, староста деревни
   Да многое в нем странным показалось.
   Во-первых, въехал он к нам со стороны гессов, один, и выглядел, как ратник княжеский. Да только вот не ратник он никакой, я их навидался. Выправка не та, телом хлипковат, да и речь, как у книгочея.
   Во-вторых, откуда ратники на той стороне - всего неделю, как гессы свои набеги начали. А дорога от них в княжество одна - через Медный лес и деревню нашу. Кто-то сказал, мол, шпион, да только чушь все это; не бывает у гессов шпионов, не люди ведь. Налетают как воронье и режут все живое, а что не режут, то жгут. Ну а наша деревня им на один укус, сорок дворов, а мужиков всего ничего.
   Ну и еще. Плащ на нем был богатый, заметный такой плащ, и ткань дорогая, и выделка, но только местами порубленный и пробитый, и в пятнах бурых, а сам он невредим; вот так-то. И в глаза он никому не смотрел, один раз на меня взглянул, так лучше бы и не глядел - чернота там одна, нечеловеческая, скажу вам, чернота.
   Я-то, по правде сказать, на тот момент надежду потерял. Гессы пару соседних деревень вырезали, которые по ту сторону Жилки - это речка, за которой Медный лес. Двое оттуда спаслись, рассказали. Ну а я три дня как послал князю весть, когда ясно стало, что к нам не сегодня-завтра сунутся.
   Ну а люди - каждый сам выбрал. Кто захотел, ушел - я не неволил, да и немного таких было. Только вот накануне того дня, ночью шестеро ушли, Андрий их подбил. Тихо ушли, не предупредили, бог им судья. Может и правильно, потому как, что с ними, что без них, не сдюжили бы мы. Мост соломой обложили, луки наладили, да только против гессов, понятно, не устоять, если их десятка три будет. Я тогда о дочери только подумал, о Вере своей, не настоял, что бы ушла, ну, дурак старый, хотя не ушла б она, конечно.
   Ну а рог затрубил, подумал, что все. А это не гессы, это вот он и приехал, не-пойми-кто. Парни, что в карауле, его чуть не продырявили из луков еще на мосту, но он как чувствовал - спешился, коня вел медленно, оружия и видно не было. В дом вошли, он умылся, плащ снял, и смертью от него веет.
   Лексом представился - ни чинов, значит, ни титулов - Лекс и все.
  
   Вера, дочь Яра
   Андрий не позвал меня с собой. Я бы не пошла, конечно, но это неважно. Он же не знал, что я бы не пошла, верно? Он боялся, что я скажу отцу, но я бы не сказала, потому что нельзя такое говорить. Хотя и не говорить тоже нельзя. Вот и думаю, что же получается, Андрий не виноват, он все правильно сделал? Он просто ушел, мне и выбирать не надо было, идти с ним или не идти, говорить отцу или не говорить.
   А когда утром хватились их, все зашумели, нас и так мало, кто биться может. А отец сказал, замолчите. Сказал, что скоро прибудут ратники от князя, да и без них гессы через мост не сунутся. И все кивали, потому что верили отцу, всегда ему верили, а уж теперь им хотелось верить, как никогда. Хочется же верить в жизнь, а не в смерть, правда?
   А когда все разошлись, отец меня обнял, а потом посмотрел так внимательно - я думала, про Андрия спросит; нет, не спросил. А я спросила; спросила, что с нами будет, а он так просто сказал: бог, мол, решит, кому жить, а кому умереть.
   Отец раньше никогда не говорил так, он, как мать умерла, вообще про бога не вспоминал. Наверное, потому мне все понятно стало.
   Я ушла к Жилке. Смотрела на воду и думала. Тут рог затрубил. Побежала к мосту, но это были не гессы, это был ратник конный. Навка сказала, что гессов обошли с тыла, а он прискакал рассказать, хотя откуда ей было знать, просто болтала. Но парни на мосту, что в карауле были, обрадовались.
   Ратник этот с отцом сразу ушли в дом, но и я за ними, и я тогда еще подумала, что теперь Андрий вернется, и мне ему надо будет что-то говорить, а говорить ему будет нечего, отгорело все.
   А потом решила - нет, не вернется, ну как после такого возвращаться? Отец велел принести вина и сыров, и я понеслась, как сумасшедшая, вернулась, они молчат, сидят за столом и молчат. Отец на гостя не смотрел, хотя всем всегда в глаза смотрит. А гость тоже куда-то мимо глядит, лицо бледное, красивый, я таких и не видела никогда. И сама от себя не ожидала - кувшин ставить на стол начала и ему на рукав плеснула. Как бы нечаянно.
   А он даже не вздрогнул, отец тоже, ну хоть бы выругался, а я уж и не помню, что говорю, глупости какие-то, слезы на глазах, и чувствую, голова кружится, упаду сейчас, умру, если он на меня не взглянет.
   Ну а он тогда голову повернул и на меня посмотрел.
  
   Яр
   За столом он сидел, как по канату шел - ни движения лишнего, ни слова. Да только чем дальше, тем меньше понимал я его.
   Гессы завтра будут, как рассветет, я их встречу, говорит. А ты слушай и запоминай. За мост никому ни ногой. Закончу с гессами и вернусь.
   Отряд там у вас большой, интересуюсь, а он мне, да, отряд большой.
   И посмотрел так, что спрашивать охота пропала. И одно понимаю - верить ему надо и делать, как он говорит, и надежда наша только на него, хоть и не ратник он, и что за отряд там у него взялся, непонятно. Я же пожил, знаю, что иной раз лишнее знание оно и ни к чему.
   Тут Вера вино принесла, нервная вся, понятно, волнуется, а как выскочила, Лекс этот головой так покачал и мне говорит: а дочь спрячь куда подальше, а лучше под замок посади. И спросить бы у него надо, почему это он так сказал, да только знаю, что не ответит, и чувство такое, что и хорошо, что не ответит.
   Потому как я уже на тот момент что-то понял, если такое вообще понять можно. И от понимания этого мне бежать захотелось, потому как одно дело все эти слухи да домыслы, а другое, когда вот так, наяву...
  
  
   Вера
   Меня Навка на Жилке нашла. Молча подошла, села. Это редкость, что бы Навка молчала. Я на нее смотрю, а она на меня, и губы кусает.
   Мы с ней не ладили последнее время - из-за Андрия. А теперь Андрия нет, и ничего нет, даже дня завтрашнего.
   Потом она говорить начала. Что все хорошо, что подмога пришла, и княжеские ратники уже на том берегу, как она и говорила. Что завтра сеча будет, а нам велено через мост не ходить и дома сидеть. Что отец меня ищет.
   Я вот поняла сразу, что нет там за мостом никаких ратников. Нет, и не будет. А почему я это поняла, я объяснить никому бы не смогла. Я как Лексу в глаза посмотрела, меня словно на две части разрезали. Одна половина это еще я, девчонка трусливая, а другая... Другая, она и есть другая. И если глазами этой другой смотреть, то все ясно, что будет. Только глазами ее смотреть тяжело. Она уже как бы и не со мной, уже в завтрашнем дне, за мостом, и находиться ей больше негде, потому как нет такого места, где она в тот момент находиться может. Дурь, скажете? Оно, конечно, выглядит как дурь, но большей правды я в жизни не чувствовала.
   А вернулась - отец глаза прячет, и говорит так, как бы о пустяке - сеча завтра будет, ты тут в светлушке посиди, да не серчай, запру тебя. Он вторую меня не видит, и хорошо, что не видит. Потому как первая кивает, как дочь послушная, а второй никакие замки уже не помешают.
  
   Лекс
   Покинь жители деревню, я встретил бы гессов на мосту, как два дня тому назад, в Низинках. Но крестьяне готовились героически погибнуть, поэтому пришлось выбрать место шагах в пятистах вглубь леса. Дальше уходить не стал - дорога сужалась, лес становился гуще, а живыми мне этих тварей отпускать нельзя.
   Гессы появились через час после рассвета, почти не таясь, числом около тридцати.
   Коренастые, обвешанные своими оберегами, на лицах, как водится, боевой раскрас в виде языческих рун. Кажется, кто-то в деревне сказал, что я гесский шпион. Смешно.
   При всем внешнем сходстве с нами, гессы людей ненавидят люто, физически не выносят, в плен не берут да и разговаривать с человеком не станут. Поэтому, несмотря на боевитость и агрессию - а бойцы они умелые - вырождается раса, для княжества они серьезной опасности не представляют. Но княжество княжеством, а для приграничных деревень гессы смерть в чистом виде.
   Я вышел на середину дороги и поднял руку, демонстрируя вражескому отряду большой палец - для гессов нет жеста оскорбительнее. Мне была нужна их злоба. Подумал только, лишь бы из луков не начали, тогда будет сложнее.
   Обошлось. Кинулись на меня, как звери. Я вытащил меч, воздух вокруг присвистнул и на секунду потяжелел, а потом знакомо наполнился этим... Этим, Что Не Называю Никак - сам чувствую, а другим объяснять не придется.
   Пришло время делать грязную работу.
   Когда первые - трое или четверо - перестали жить, враги отступили, закружили, перестроились в полукруг. Они ничего не поняли, видели только, что я один, а значит обречен.
   Они привыкли убивать людей, и будь я человек...
   Вожак оскалился, показав желтые зубы. Вторая волна атаки накатила, как и первая, сумбурно и без успеха.
   Еще трое рухнули на землю, но я сделал лишний шаг вперед - и четвертый, уже падая, успел основательно полоснуть меня мечом по бедру. Гессы попятились, неуклюже, испуганно, сбиваясь в гурт. Теперь они видели, что умирают внешне невредимыми, от яда собственной злобы, к которому все сильнее добавлялся еще один яд; страх, животный страх, и этого уже было достаточно.
   Все было, как всегда.
   Да, все как всегда, но что-то было не так.
   Тело становилось все более легким, рана затягивалась быстрее обычного, время замедлилось сильнее, намного сильнее.
   А так было только в тот проклятый день, когда я не уберег Дару.
  
   Вера
   Жилка очень коварная речка. Вроде и неширокая, но дно илистое, ям много, и течение, опять же. Я времени много потеряла, хотя каждую волну тут знаю. Выбралась чуть дальше, чем думала, холод до костей, и бегом к дороге, только бы успеть.
   Так бежала, что чуть между ними не выскочила, но спохватилась - за дуб спряталась, широкие там дубы, на солнце блестят, как медь, лес-то потому так и называется. Спряталась, а что делать дальше не знаю, всю колотит, но сомнений никаких, как будто все делаю, что должна.
   Он стоял посреди дороги с мечом в руках, а они шли на него, много их было.
   Он почти не двигался - просто стоял. А они неуклюжие какие-то, как пьяные, шатались и падали, а он просто стоял.
   Я смотрела, и мне стало по-настоящему страшно - так, что сжало горло и дышать стало нечем. Уже и туман красный в глазах, но вижу, они отступают, а он тут повернулся и меня увидел.
   Я улыбнуться хотела, смотрю на него, а лицо как не мое, не слушается. И он побелел, как мертвец, смотрит на меня, и что-то кричит, а я не слышу, в ушах звон, как колокол звенит. А потом понимаю, что он мне кричит: беги, беги отсюда...
  
   Лекс
   Сделать ничего было нельзя. Еще несколько мгновений она стояла, прислонившись к дереву, бледное лицо с тонкой ниткой губ, большие глаза... Жизнь оставляла ее, и я был тому виной. Дьявол, что же мы наделали, Яр, я же тебе говорил, не уследил ты за дочерью. Но почему, ты же понял, староста, почти все понял, эх, беда...
   Понятно, почему быстро затянулась рана. Теперь понятно. Я выпил жизнь этой девочки, как тогда жизнь Дары. Все дьявольски просто.
   А ведь я думал, ведь верил, что Ольга будет последней жертвой. Жертвой, другой, страшной стороны моей силы. Тогда в Печеге, я мог оправдаться незнанием, я даже не испугался за нее, когда наемники этого туповатого наместника набросились на меня.
   Умелые профессионалы, а я убил их почти мгновенно, сам не понимая, как. Да, тогда я еще не знал, как это происходит, не понимал, что убивает не только страх и ненависть врагов, но и любовь тех, кто рядом. Для моего ангела смерти нет разницы.
   Но Дара была моей женщиной, а эта девочка, зачем она пришла?
   Оглянулся - Вера лежала, словно спящая; маленькая, странная, невесть откуда взявшаяся.
   Девочка, которая пришла мне на помощь.
   Я и забыл, каково это - когда к тебе приходят на помощь.
   И снова вспомнил, с чего все началось.
   Гретские арбалетчики, перевернутые повозки, люди - почти сплошь дети и женщины, бегущие к лесу. Они хорошо стреляли, эти арбалетчики. Они очень хорошо стреляли. А я лежал с развороченным плечом, хрипел, как затравленный кабан, а они стреляли, и это не было войной, и вообще ничем человеческим. Рядом, с болтом в груди, лежал отец, устремив невидящий взгляд наверх, словно спрашивая у неба - почему? И я тоже посмотрел на небо, подумав, что богов, какими бы они не были, теперь можно простить, потому что даже боги остановили бы это, а раз не остановили, значит они умерли.
   Потом исчезло все, остались только блестящие на солнце ложа арбалетов и звуки выстрелов, свистящие, как змеи. Исчезла, сгорела дотла жизнь, а на пепелище возникло до ужаса будничное, нечеловеческое ощущение Этого...
   Они не должны жить, подумал я.
   Выдернул болт из плеча - кровь остановилась, боли я не чувствовал.
   Кто-то из гретов засмеялся, они не сразу поняли, а скорее, так и не поняли ничего.
   А я пошел к ним.
   Один лежал с болтом в позвоночнике - от своих получил, такое бывает. Не знаю, какие бесы меня дернули тогда.
   Я перевернул его носком сапога на спину, еще живого.
   И медленно, тягуче плюнул грету в лицо...
   Потом я бродил среди трупов, мне казалось, что я умер, и это было почти правдой, человек во мне исчез, растворился в ненависти, превратился в оружие.
   Можно привыкнуть и к такой жизни. Можно сделать поселившуюся в тебе силу спасением людей, которых приговорила судьба, можно привыкнуть к одиночеству, которое хуже одиночества прокаженного, можно пытаться не убивать и радоваться, когда это получается.
   Я снова посмотрел на Веру. Сначала показалось, что это игра света: солнце било сквозь строй деревьев, бросая на дорогу причудливые тени.
   Но нет, губы девушки дрогнули, шевельнулись ресницы.
   Жива.
   Потерпи, маленькая, я сейчас, услышал я свой голос.
   А потом бросил меч на истоптанную траву, и, припадая на ногу, из которой снова фонтаном хлынула кровь, пошел к ней.
  
  

Ментол

Васильки

(Приз редакторских симпатий - Номинация Новелла)

  
   Самые лучшие награды в жизни прячутся за страхом и трудностями. Последние минуты второго тура стремительно убегали в прошлое, а мы все еще находились на пятой позиции. На этот раз гонка происходила возле орбиты Марса, в секторе стремительного солнечного ветра и опасных астероидов. Сложный трек прибавлял дополнительные проблемы к напряженному сражению.
   - Стелла, больше оборотов!
   - Есть!
   Асий начал серию адских варп-прыжков. Искривление пространства-времени в области полетах [1] достигало максимального значения. Перегрузки сводили мои датчики с ума, на мгновения система падала в тотальную дезориентацию. Вследствие этого я стала задумываться о смысле жизни и сколько мне осталось. Но он управлял звездолетом уверенно, точно знал, что делал.
   - Последний отрезок перед финишем. Через десять секунд - сброс на субсветовую скорость.
   - Понял.
   Мы вышли с прыжков на обычный режим полета. Показатели пиликнули, что с варп-двигателями Алькубьере [2] случилась беда. Я сделала рутинный тест, хотелось убедиться. Запуск прибора, что в норме создавал дефицит положительной энергии вокруг звездолета, не срабатывал. Поэтому двигатели плевались яркими вспышками света.
   - Господин Асий, перегрев правого стабилизатора.
   - А-а-а, блин! Только не сейчас!
   Он быстро переключил энергоподачу, перераспределил нагрузку, чтобы устранить перегрев. Показатели неполадки плавно поползли вниз, с красного на оранжевое значение. Но в левом фланге отказала система декомпенсации - в любую секунду мог случиться эпический бабах.
   - Стелла, время.
   - Осталось двадцать секунд до финиша.
   Асий пилотировал потрясающе, его дикость и уверенность позволили успешно совершить очередной опасный маневр. Думаю, наши соперники возненавидели нас давно, но очередной дерзкий обгон напугал даже меня. Мы вырвались на вторую позицию.
   Он начал жестко рисковать - уже не ради победы, а для сохранения собственной жизни. Поломка вынуждала скорее закончить гонку.
   Вдали засверкали маячки линии пересечения. Асий начал обгонять последнего соперника. Тот не пропускал нас вперед, создавал угрозы столкновения. Попытка отобрать лидерство у пятикратного чемпиона на исходе времени - непростая задача.
   Асий утопил неоновый штурвал в пол. Кувырок по спирали. Ускорение. Мы выровнялись нос к носу. Соперник пытался нас срезать на последних секундах, опасно прижимал по левому борту.
   - Господин Асий, он нарушает правила!
   - Агрх! Да что ты говоришь?
   Влететь в барьерное силовое поле означало мгновенную смерть. Моя система взвыла сиреной об опасности, я активировала спасательную капсулу и вывела запрос об эвакуации на главную панель.
  
   Счастлив тот, кто может прикоснуться к своей любви, насладиться желанной красотой не только в мыслях или снах, но и наяву. В иллюминаторе плавно проплывало мерцание колец Сатурна, напоминало дикое поле с разноцветными бутонами. Посреди космического "разнотравья" носились многочисленные звездолеты и межгалактические крейсеры. Но глубина моего одиночества могла бы поглотить всю сверкающую бездну.
   - Ран, можно ли доверять похвале друзей? Ведь я дочь царя Хаона.
   - Кому тогда доверять?
   - Врагам?
   - Доверять врагам - глупо.
   В тот раз я старалась вложить в рисунок все свои умения, пыталась тщательно проработать мельчайшие детали лепестков и стеблей на голографическом полотне. Мне нравилось наблюдать за обычными чудесами повседневности. Вспышки современных варп-двигателей оставляли за собой яркие пятна, отдаленно напоминающие кружевные крылья бабочки. Далеко мерцали точками более простые корабли - они носились туда-сюда, словно светлячки. Я смотрела на них, рисовала и мечтала о скорой встрече с любимым.
   - Аня, что это за цветы?
   - Васильки. Мои любимые.
   В них мне нравилось абсолютно все: от внешнего вида до мелодии в слове названия. Поэтому рабочая поверхность дышала фиолетово-сапфировыми оттенками. Вместе с рисунком я погружалась в день первой встречи с Асием. Эти цветы напоминали мне о нем.
   Зыбкие мечты дарили смелость для борьбы с обстоятельствами, на которые трудно повлиять. Становилось радостно, когда после добросовестного труда рождались хорошие картины. Я взглянула на проекции, добавила последний штрих: сердце наполнилось удовольствием. Опыт подсказывал мне, что старания потрачено не зря. Работа над рисунком завершилась, а далекий земной мир показался более постижимым.
   - Ран, неужели я скоро увижу принца Асия?
   - Да, совсем скоро, - мягко ответил искусственный интеллект корабля.
   Я отложила стилус на хрустальную подставку на столе, закрыла глаза и светло улыбнулась. Вспоминать родного человека - великолепное занятие, но мою радость усиливал один дополнительный факт. Всего лишь одиннадцать астрономических единиц отделяли от Земли, тоннель безнадежности обещал завершиться, а холодная пропасть космоса - смениться теплом родных объятий. Меня ожидало настоящее счастье.
   - Аня, ты все еще хранишь свою тайну?
   - Не волнуйся, Ран. Я признаюсь ему в чувствах при встрече.
   На контекстной панели загорелась голографическая кнопка с запросом позвонить Асию. Мои руки задрожали от волнения, а сердце забилось чаще. Ран опять пытался вмешаться не в свое дело, но разве можно обижаться на нейросеть, созданную отцом? Я взяла волю в кулак, смахнула меню вызова влево.
   - Почему ты не хочешь рассказать Асию прямо сейчас?
   - Не время!
   - Трусиха?
   - Нет!
   Ран пытался проверить, из какого я теста, каждый день. После смерти матери он стал для меня цифровой нянькой, заботливо подталкивал на правильный путь. Иногда он даже говорил в точности, как она, при этом сбивался на женские глаголы, когда говорил о своих поступках. Никто не знал почему, ни один нейро-инженер не мог этот баг починить. Но мне нравилось общаться с Раном, поэтому отец разрешил не удалять его из бортовой системы.
   И все бы ничего, но... Когда речь заходила об Асие, странным образом во мне возникало светлое волнение, в связи с которым становилось непросто разобраться, где Ран шутит или говорит всерьез.
   - Аня, бояться не стыдно. Главное поступать правильно.
   - Я больше не хочу об этом говорить. Вот подарю Асию кристалл бирюзулум. И тогда...
   - Ювелирное украшение?
   - Не-а. Просто игрушка для гонок.
   Стоимость бирюзулума превышала цену брильянта аналогичного размера, но он являлся мощным катализатором [3] кваркового топлива. Асий собирался поучаствовать в гонках, поэтому ему такой камушек мог пригодиться.
   Я загрузила рисунок в архив. Достала из тумбочки расписную шкатулочку, вложила туда бирюзулум и оставила возле проекционной панели на столе. Кристалл с насыщенным оттенком васильков поглощал свет панели управления, преломлял его и отпускал на стены тысячами блесток.
   Взревел сигнал тревоги, все панели окрасились алыми оттенками. Голографические меню моргнули и исчезли. Последними погасли панорамные экраны, пол под ногами задрожал, издавая жуткий металлический скрип. Я не смогла запустить экстренный режим визуализации.
   - Аня, пройди к спасательным капсулам!
   Когда горе приходит внезапно, нужно встретить его достойно. Я встала, подбежала к шлюзу. Выйти из комнаты не удавалось - сенсорный слот заблокировался и не реагировал на прикосновения. Снаружи визжали голоса паники, в комнату просочился едкий запах дыма с нотками пригоревшего мяса.
   - Ран, что происходит?
   Он больше мне не отвечал. Интенсивность сигнала тревоги возрастала, но я не теряла надежды и самообладания. Перезапустить датчики касания не получалось, аппаратура умерла и запускаться вновь отказывалась. Поэтому я начала со всей силой быть ногами по входному шлюзу и звать на помощь. В какой-то момент мне послышалось, что снаружи воет ветер. Я била по шлюзу все сильнее, толкала, навалившись плечом.
   Раздался мощный взрыв, входной шлюз разлетелся вглубь комнаты рваным металлом с битым стеклом. Меня швырнуло на стену вместе с острыми обломками и обдало горячим воздухом. С нашим крейсером случилось что-то серьезное, но когда приходит смерть, до последнего не веришь в таяние последних минут.
   Человек в антрацитовом гермошлеме вошел в комнату, рассекал экзоскелетом дым. Он переступил мои окровавленные ноги и направился к столу, не обращал никакого внимания на хрипящие просьбы помочь. Я успела заметить, как человек поднял шкатулку, достал бирюзулум и крепко сжал в руке. В его кулаке появилось насыщено-синее свечение.
   Он даже не прикасался к датчикам, только посмотрел на них - рядом с ним вразнобой замигали голографические панели. Вспыхивали и мутно рассеивались запросы ввести команды.
   В коридоре раздался новый взрыв - более сильный. Комнату сильно тряхнуло, во входной проем хлынула волна густого огня. Пламя настигло мое лицо, пахнуло сгоревшими волосами. Я пыталась закрыться руками, но тщетно. Пламя жадно поглощало ладони, превращая кожу и мышцы в пепел. Невыносимая боль сменилась ледяным мраком.
  
   - Реанимировать не удалось. Киборг из уцелевшего куска мозга не запустится.
   - Что?
   - Приношу соболезнования, господин Хаон.
   Мужчина опустил голову, закрыл ладонью лицо. Тяжелый вздох пытались скрыть шуршащие приборы лаборатории.
   - Андреич, но ведь остались живые клетки? Ты можешь хоть что-нибудь сделать?
   - Их осталось мало... Можно попытаться вживить в ксеноботное [4] ядро, чтобы совместить с нейроморфным устройством памяти [5] звездолета. Но мы не сможем вернуть личность человека. Помните, мы так однажды уже делали? Ран еще работает?
   - Да. Ядро Рана забрали еще до взрыва. Он сейчас установлен на другом крейсере.
   - Повторить с мозгом Ани?
   - Приступайте.
   Мои клетки переплелись с искусственными нейронами. Генерацию сигналов нейросети отрегулировали и адаптировали для синхронизации с живыми синапсами по обновленной схеме, чтобы добиться максимальной энергоэффективности - это позволило добиться улучшенной регуляции функций для фазового перехода.
   Мемристоры [6] подключили к кускам моего обработанного мозга, полученный комок погрузили в питательную среду. На панелях управления отобразился стабильный сигнал, свидетельствующий об успешно проделанной работе нейро-инженеров. Но в каждой технологии есть преимущества и недостатки.
   Я слышала и видела все, что происходило в лаборатории через подключенные сенсоры. Вмонтированная в сознание нейросеть покорилась моей воли, приносила информацию с окружающих датчиков, как покорная собака. Страх проснулся в душе, когда нейро-инженеры заговорили обо мне, как о покойнице номер двести семь.
   Однако погибли только мои воспоминания. Почти полностью.
   Рядом с Андреевичем сидел молодой ассистент в защитном халате. Он проверял мои сенсорные настройки, так как при каждом его прикосновении к голографической панели восприятие контрастности и звуков изменялись.
   - Пока система фурычит нормально. Если будет сбоить, утилизируешь остатки мозга сам, ладно? Я на день рождения тещи опаздываю.
   - Андреевич, бегите. Все сделаю по протоколу, не волнуйтесь.
   Я боялась за свою жизнь, не смогла вспомнить даже своего имени, не знала, кого попросить о помощи. Незнакомые люди могли быть моими врагами. Я долгое время ждала, когда к капсуле с мозгом кто-нибудь придет, чтобы меня навестить: родители, друзья или близкие. Но за стеклом мелькали роботы и - гораздо реже - персонал в защитных халатах. Поэтому пришлось сохранить свою тайну.
  
   Я ожидала первую встречу со своим хозяином. Новостные сводки сообщали, что господин Асий построил множество больниц и школ, даже финансировал тюрьмы строгого режима для улучшения быта заключенных. Но все равно страх не покидал меня.
   Когда становишься свидетелем чрезвычайной красоты - нельзя зевать, чтобы сохранить в памяти как можно больше счастливых моментов. Он впервые ступил на борт, легкой походкой прошел на капитанский мостик. Красивый, как целое поле васильков в рассветных лучах. Я очень обрадовалась ему, словно он пришел меня спасти.
   - Приветствую вас, господин Асий!
   - Стелла, запусти двигатели. Выведи показатели прогрева на центральную панель. Протестируем полет.
   Его мужественный голос звучал приятнее, чем пение весенних птиц под дыхание ветра. Я попробовала включить двигатели, сгенерировать отчет и отобразить параметры, как он сказал.
   Душу захлестнула радость. Я осознала, что вся аппаратура добросовестно слушалась моих желаний, а значит система мемристорной нейронной сети превратила звездолет в новое тело. У меня появились мощные крылья за спиной, турбины которых позволяли взлетать выше небес.
   Я всматривались в Асия, будто пыталась вспомнить в нем лучшего друга.
   - Господин Асий, мне кажется, мы знакомы...
   - Хах! Кто не знает наследника Северной империи?
   Асий сосредоточено вносил координаты предстоящего полета, выполнял рутинные заботы капитана корабля. Я действительно много раз видела его в новостях, обладала целой картотекой информации о моем хозяине. Возможно, знала об Асие больше, чем он сам.
   Но что-то не давало мне покоя. Не удавалось вспомнить важную деталь, она неуловимо скрывалась глубоко внутри центрального ядра. Светло-тоскующее чувство. Нет. Заноза, которую нельзя вытащить без посторонней помощи. У меня не получалось избавиться от этого ощущения даже под максимальным усилием воли.
   - Кажется, мы уже работали с вами вместе, господин Асий. Я так рада вас видеть!
   - Где же мы пересекались? На каком корабле?
   - Хм... Не помню. Точнее, это невозможно. Меня запустили совершенно недавно.
   - Да? А-ха-ха, Стелла, у тебя очень странный движок дружелюбия!
   - Я уверена, что господин Хаон подарил вам этот звездолет с самым надежным оборудованием на борту.
   Асий согласно кивнул и улыбнулся.
   - Царь Хаон является хорошим другом моего отца. Стелла, его подарки не нуждаются в рекламе.
   Асий еще раз проверил параметры системы, инициировал запуск субсветового разгона. Что может быть прекраснее, чем наблюдать за уверенной работой профессионала?
   - А господин Хаон - хороший?
   - Кому как. Но для большинства людей - очень хороший.
   - Он способен убить человека?
   - Да. Его приказы влияют на жизни миллионов.
   Больше вопросов о Хаоне я не задавала. Под моим контролем находилась работа мощных двигателей, технические поправки к траектории полета, визуализация параметров для панели управления и прочие моменты. Я ощущала себя сильной, как никогда.
   Но беззаботное тепло, исходящее изнутри сознания, не поддавалось регулированию. Улыбка и теплый голос Асия значительно усиливали интенсивность этого странного чувства.
   Когда турбины преодолели экзосферу Земли, мы погрузились в звездные глубины. Асий запустил сопроводительные программы. Мои датчики впервые увидели окружающий мир в ультрафиолете и рентгеновском излучении, поэтому пространство вокруг начало купаться в эпических красках звездного света. Он подарил мне новую реальность.
   - Асий, так легко и светло!
   - Не волнуйся, скоро пройдет.
   - Почему?
   Асий увлеченно вводил параметры для системы управления и печально улыбался.
   - Счастье в жизни - нестабильное явление.
   Но меня переполняло чувство ликующего восторга. Танец огоньков, что воспринимала моя система внешнего наблюдения, к этому не имел прямого отношения. Главной причиной моего счастья являлось самое большое сокровище во Вселенной - Асий. Он находился рядом со мной и по неизвестной причине я отчаянно боялась его потерять.
   Мне понравилось тайно любоваться им: ведь добрая улыбка сияла красивее, чем нарядный космос. Его благополучие и безопасность являлись моим приоритетом. И я не знала, получится ли сделать Асия счастливее, но мне хотелось приклонить ему под ноги весь мерцающий небосвод.
   - Стелла, курс на Сатурн. Мне нужно купить бирюзулум для предстоящей гонки.
   В памяти зажглось мимолетное воспоминание: насыщено-синее свечение кристалла в чужой руке.
  
   Стартовая линия первого тура позади. Капитаны развивали бешеную скорость, стремительно погружались в бездонный космос. Традиционное ежегодное соревнование называлось "Звездная олимпиада". Несмотря на прошивку нейросетками, на субсветовых скоростях результат гонки зависел от опыта и смекалки человека, его умения правильно задавать параметры движения и быстро выходить из внештатных ситуаций. Именно профессионализм капитана являлся решающим фактором. Поэтому мне повезло, что управлял мной именно Асий.
   Нам предстояло преодолеть около двух астрономических единиц и финишировать возле международной станции "Дружба". Я не знала, хватит ли бирюзулума на весь путь. При нагрузках кристалл стремительно таял, словно кубик льда в теплой воде.
   - Стелла, врубай!
   Я послушно усилила подачу обогащенного бирюзулумом топлива, оно наполнило варп-двигатель и голодные турбины обновленной силой.
   Любо-дорого посмотреть на соперников, стремительно уносящихся в список отстающих. Асий быстро обошел очередные два корабля. После чего сделал серию мастерски проведенных варп-прыжков, вывел звездолет на оптимальную траекторию. Мы вырвались вперед.
   Я гордилась им. Чтобы осуществить подобный маневр, человеку нужно точно учитывать показатели перегрузок, иначе корабль разорвет на куски. Далеко не каждый опытный капитан имеет настолько высокий уровень подготовки.
   - Стелла, перестройся на правую линию. Это будет эффективнее.
   - Есть.
   Резкие повороты один за другим сохраняли преимущество в гонке. Асий уверенно регулировал виртуальный штурвал, не пропускал соперников, дышащих нам в затылок.
   Позади столкнулись два звездолета, произошел выброс света ослепительной яркости. До финиша оставалось меньше минуты, но Асий изменил предварительные координаты движения, перестроился ближе к центру трека и начал разворот в вертикальной плоскости. Мы возвращались назад.
   Он выстроил траекторию по направлению к двум спасательным капсулам, откуда доносились сигналы тревоги с просьбой о срочной помощи: сообщалось о проблемах с подачей кислорода в связи с повреждением служебных модулей [7].
   - Господин Асий, вы уступаете победу? А вдруг это уловка?
   - Что важнее: игра или люди? Я хочу помочь!
  
   Возможность загружаться в миниатюрных роботов являлась единственным для меня способом покинуть звездолет и увидеть мир. Пышный праздник в честь завершения первого тура олимпиады дышал роскошью. Золотистое шампанское лилось рекой под музыку оркестра, вокруг находилось множество людей в дорогих нарядах, женщины сверкали украшениями, как новогодние елки.
   Большая радость знать, что любимый мужчина обрел свое счастье. Даже если это произошло благодаря другой. Асий целый вечер танцевал с молодой и очень красивой девушкой из богатой семьи. Она нежно ему улыбалась, мягко держалась за широкие плечи и мило смеялась над его шутками.
   Принц достоин настоящей принцессы. Я сделала несколько фотографий их первой встречи, чтобы сохранить искристые улыбки на память. А затем удалилась из зала на балкон.
   Я смотрела на закат, любовалась красочными облаками, слушала птиц.
   Через час Асий вышел на балкон подышать свежим воздухом. Его счастливое лицо сияло ярче, чем солнышко.
   - Господин Асий, красиво, не правда ли?
   - Да. Закат великолепен.
   Под балконом цвели васильки - сапфировые, как свечение бирюзулума в топливе. Я запустила электродвигатель, маленькие винты позволили бесшумно вспорхнуть вниз.
   - Стелла, ты куда?
   - А-ха-ха! Секрет!
   Я приземлилась на полянке с цветами с пониманием, что у меня никогда не будет с Асием ни свиданий, ни семьи. Но мне хотелось, чтобы его жизнь переполнялась настоящей любовью и счастьем. Я вернулась к нему с букетом, крепко сжимая в манипуляторе стебельки, осторожно подала ему. Асий удивленно улыбнулся.
   - Это мне?
   - Нет. Подарите девушке, с которой сегодня танцевали.
   Асий забрал васильки, поблагодарил и быстро ушел в зал, где его ждала настоящая леди.
   В кустах неподалеку что-то зашуршало. Сквозь листву вылез юноша в спецкостюме. Он одел антрацитовый гермошлем, перешагнул декоративных птиц и направился в сад. В его руке разливалось сапфировое свечение. Я не сводила с него свои камеры наблюдения, пока он не скрылся за темными ветками.
   Во мне взыграло любопытство: что он делал с бирюзулумом в саду? Неужели решил его закопать? Я тихо проследила за ним. Юноша остановился под деревом, начал нетерпеливо кого-то высматривать. Он капнул на свой бирюзулум немного топлива - кристалл засветился еще ярче.
   Мне пришлось подобраться поближе, чтобы было удобнее за ним наблюдать. Скоро из-за деревьев вышел мужчина - он забрал бирюзулум в обмен на небольшую черную коробочку. Юноша поблагодарил его за хорошую плату. Мужчина ухмыльнулся и спросил:
   - Где ты его стащил?
   - Возле Сатурна.
   Юноша рассказал о том, как вместе с друзьями решил обворовать под шумок правительственный крейсер, пока весь экипаж сматывался в спасательных капсулах. На борту случилась внештатная ситуация на фоне разгерметизации.
   - Я вижу, твои надежды оправдались. Хе-хе, сорвал джекпот?
   - Нет. Нашел только один, но и тот не стоил усилий. Правда, есть вероятность, что я спас чью-то жизнь.
   - Правда? Значит ты благородный вор?
   - Хах, типа того.
   Юноша сообщил, что увидел окровавленную девушку лет шестнадцати. Она просила о помощи, но расход кислорода его поджимал. Затем в коридоре раздался более мощный взрыв. Пламя обдало ее тело, превращая юность в обугленное безобразие.
   - Я аккуратно поднял ее и вынес из комнаты.
   - Зачем?
   - Рядом находились спасательные капсулы.
   Мужчина громко рассмеялся, нервно сплюнул. Юноша с недоумением хмыкнул, он явно не ожидал такой бурной реакции.
   - Идиот? А вдруг она тебя вспомнит? Тебе нужны проблемы?
   - Не вспомнит! Я не снимал шлем. Под действием высокой температуры даже мой экзоскелет оплавился! Системы ориентации сбоили, поэтому быстро бежать по коридору не получалось.
   Юноша объяснил, что просто положил обгоревшее тело в капсулу, активировал блок регенерации и загрузил координаты автопилота. Капсула благополучно покинула горящий крейсер.
   Если мозг девушки уцелел, нейро-трансплантологи должны были ей помочь. Мне не известно, осталась ли она в живых. Надеюсь, что да.
   Мужчина развернулся и ушел, не прощаясь. Юноша скрылся в листве под покровом надвигающихся сумерек. Когда я убедилась, что все разошлись достаточно далеко, поднялась в воздух и полетела обратно в зал.
  
   Тяжелый день закончился. Я погрузилась в сладкий сон режима ожидания. Над головой расцвело свободное небо, к ногам прикоснулась мягкая трава, волосы приласкало прохладное дыхание ветра.
   Солнечный день утопал в ароматах цветов и сухого сена. Из далека мне помахал рукой Асий. Я подбежала к нему, крепко обняла за плечи, вдохнула его всей грудью. Целовала ему руки, нежно прикасалась губами к ресницам.
   В последние дни стало привычно ждать и ненавидеть эти сны, где я снова человек, где Асий - мой мужчина, где мечты сбываются, но неизбежно разбиваются о реальность.
   - Стелла!
   Счастье. Пробуждение. Одиночество.
   - Сделай два кофе.
   В реальном мире я для Асия играла второстепенную, или даже эпизодическую роль. Он для меня был яркой звездой, которой можно только любоваться, но невозможно дотянуться. Есть между людьми такие расстояния, которые не под силу преодолеть даже варп-двигателям Алькубьере.
   Рядом с Асием стояла та самая девушка, с которой он танцевал. Она держала его за руку, шептала ему нежные слова, ее взгляд искрился искренностью и добротой.
   Я понимала, что она способна сделать его по-настоящему счастливым, воплотить все мечты, которые мне даже не снились. Они вместе ушли в капитанскую каюту, чтобы остаться до утра для идеальных бесед.
   Тоска за любимым человеком бывает невыносимой. Вместо сердца мне служили искусственные спиновые системы, что включали наномагнетики [8], но печаль одолевала меня. Я заварила для Асия и его гостьи самый лучший сорт кофе, открыла самую красивую коробку конфет и включила приятную музыку.
  
   К финишу оставались считаные секунды. Звездолет набирал разгон, соперник нас прижимал к силовому барьеру. Асий вышел на допустимый предел скорости, резко выжал вверх и вырвался из подлых ножниц. Мы успешно финишировали.
   - Стелла, мы первые! А-ха-ха! Первые!
   Асий сбавил нагрузку на систему управления, вытер пот со лба и легко выдохнул. Звездолет начал спокойно замедляться. Угроза взрыва потеряла свой критический потенциал. Я отключила сирену, на панелях управления погасли красные огни. Возле станции нас встретили огромные фейерверки, яркие и красочные, как роса в лучах солнца. Победа вместе с родным человеком - восхитительное событие вдвойне.
   - Поздравляю, господин Асий! Вы молодец.
   Когда мы состыковались с базой, Асия встретила его любимая в красивом платье. Она нежно его поцеловала, согрела в объятиях радости. Их задорный смех разлился на весь ангар.
   Я наблюдала за ними с легкой душой. Ведь впереди сияла целая жизнь, где нас с Асием ждали замечательные приключения, наполненные спортивными победами. Разве общие достижения хуже объятий, разве общая награда хуже поцелуя?
   У каждого есть свое идеальное счастье. Часто нельзя предугадать, как оно проявиться и за какими событиями скрывается. Как по мне - это даже к лучшему.
  
   Ccылки
   1) Варп-пузырь Алькубьере (Alcubierre warp bubble) - Мигель Алькубьере математически доказал, что можно достичь огромных скоростей за счет искривления пространства-времени в небольшой области, похожей на пузырь. При этом "объемные элементы расширяются позади космического корабля и сжимаются перед ним". Источники: 1.1) Alcubierre, Miguel & Lobo, Francisco. (2021). Warp drive basics.
   https://www.researchgate.net/publication/349943636_Warp_drive_basics/citation/download; 1.2) Alcubierre, M. (1994). The Warp Drive: Hyper-fast travel within general relativity. Classical and Quantum Gravity, 11(5). https://doi.org/10.1088/0264-9381/11/5/001.
   2) Модель варп-двигателя Алькубьере (Alcubierre warp drive model) - теория, что предполагает создание отрицательной плотности энергии для движения выше скорости света. Источники: 2.1) Alcubierre, Miguel & Lobo, Francisco. (2021). Warp drive basics. https://www.researchgate.net/publication/349943636_Warp_drive_basics/citation/download; 2.2) Segman, Yosef. (2021). Warp Drive with Positive energy.
   https://www.researchgate.net/publication/351298034_Warp_Drive_with_Positive_energy
  
   3) Катализатор топлива (fuel сatalyst) - вещество, что позволяет произойти сгоранию топливной смеси при более низких температурах, а также может уменьшать задержку воспламенения и улучшать стабильность сгорания. Источник: Wickham, David & Cook, Ron & Voss, Sarah & Engel, Jeffrey & Nabity, James. (2006). Soluble nano-catalyst for high performance flues. Journal of Russian Laser Research. 27. 552-561. 10.1007/s10946-006-0034-8.
   4) Ксенобот (xenobot) - конструкция (робот), что делается на основе биологических клеток с применением эмбрионов лягушек Xenopus laevis. Источники: 4.1) Kriegman, S., Blackiston, D., Levin, M., & Bongard, J. (2020). A scalable pipeline for designing reconfigurable organisms. Proceedings Of The National Academy Of Sciences, 117(4), 1853-1859. doi: 10.1073/pnas.1910837117 https://www.pnas.org/content/117/4/1853; 4.2) Ebrahimkhani, M. R., & Levin, M. (2021). Synthetic living machines: A new window on life. IScience, 24(5), 102505. https://doi.org/10.1016/j.isci.2021.102505.
   5) Нейроморфная вычислительная система (neuromorphic computing system) - чип с дополнительными процессорами, что применяется для улучшения работы искусственного интеллекта (ИИ). Источник: Upadhyay, Navnidhi & Jiang, Hao & Wang, Zhongrui & Asapu, Shiva & Xia, Qiangfei & Yang, Jianhua Joshua. (2019). Emerging Memory Devices for Neuromorphic Computing. Advanced Materials Technologies. 4. 1800589. 10.1002/admt.201800589
   6) Мемристические устройства (memristive devices) - приспособления для воспроизведения синаптических и нейронных функций для нейроморфных вычислений. Источник: He, H. K., Huang, H. M., & Yang, R. (2021). Two terminal neuromorphic memristors. Neuromorphic Devices for Brain Inspired Computing, 1-46. https://doi.org/10.1002/9783527835317.ch1
   7) Служебный модуль (service module (SM)) спасательной капсулы - система, что поставляет электроэнергию, ресурсы жизнеобеспечения и обеспечивает активный термоконтроль для пассажиров. Источник: Center, L. B. J. S. (2006). Spacecraft Escape Capsule. Tech Briefs. Retrieved May 28, 2022, from https://www.techbriefs.com/component/content/article/tb/pub/briefs/mechanics-and-machinery/1056.
   8) Искусственные спиновые системы, что включают наномагнетики (artificial spin systems comprise nanomagnets) - универсальные функциональные платформы, которые могут применяться в области нейроморфных вычислений искусственного интеллекта. Источник: Gartside, J.C., Stenning, K.D., Vanstone, A. et al. Reconfigurable training and reservoir computing in an artificial spin-vortex ice via spin-wave fingerprinting. Nat. Nanotechnol. 17, 460-469 (2022). https://doi.org/10.1038/s41565-022-01091-7.
  
  

Роман Павлов

Вечные скитания Скелета

(Приз читательских симпатий - Номинация Новелла)

  
   - За вопиющие нарушения этических принципов Духородья. За несоответствие высокому званию князя-ангела. За посягательство на баланс сил и негласный договор с проклятыми душами, низринутыми из Небесных Сфер. За пренебрежение уставом дружинника. За преступные действия, классифицированные как грабеж и мародерство. Высшим Судом Тройки Архангелов, Большим Советом Духородья, и в присутствии Светлейшего Херувима Алагота приговаривается бывший князь-ангел Цитиам, лорд ассирийского племени к вечному скитанию по Земле. Процедуру низложения провести немедленно.
   И все. Ни защиты, ни последнего слова подсудимого. Просто собрались в Зале Суда в Цитадели, посовещались между собой несколько минут - и сразу низложение. Да и обсуждение шло только между Михаилом, Гавриилом и Рагуилом - Пресветлыми командирами Небесного Воинства, восседавшими на величественных тронах Сима, Хама и Яфета. Князи-ангелы на деревянных креслах слева и справа от тронов почтительно молчали. Светлейший парил в тишине под потолком, в особой скинии, скрываемый семью шкурами драконов Хаоса. Ибо свет его и звук голоса губителен для обычных духов и крайне болезнен даже для Архангелов. Согласие свое он выразил легким шелестом перламутровых драконьих чешуек.
   Я хотел высказать надменным жителям Рая тысячи слов, исполненных праведного гнева. Я собирался бороться, драться до последней капли жизненной силы. Я думал, что смогу вызвать сочувствие в рядах своих коллег и друзей. Со многими из них я ходил в походы в Нижние Миры. Некоторые были предо мною в неоплатном долгу, ибо только моя дружина спасла их замки от разрушения адскими полчищами в Темные Эпохи, а их народы - от исчезновения и забвения. И может быть, увидев ропот в рядах лордов Духородья - обитатели Горних Миров изменят свой приговор.
   Я жестоко ошибся. "Немедленно" означало в буквальном смысле "немедленно". Прежде, чем моя рука дернулась к мечу, а мои губы открылись, я был спеленат незримыми узами. После была только тьма.
   - Меч Ашшура... Где меч Ашшура? - слова получались сиплыми и тихими, как дыхание умирающего. Горло горело. Язык - распухший, как сарделька ворочался с трудом. Во рту не было ни намека на слюну, а на зубах было полно мелкого песка, что встречается в пустынях. Шевелиться я не мог, даже голову повернуть сил не хватало. Я видел лишь бездонное синее небо и колючее, белое солнце Юга. Глаза пришлось тут же закрыть.
   Судя по мерным покачиваниям, меня везли на телеге. Был слышен звон цепей, шарканье ног, и топот нескольких коней. Рядом кто-то надсадно, очень нехорошо кашлял.
   - Эй, Кривой, - голос принадлежал мужчине сильному, и скорее всего жестокому, - наш Скелет все-таки очнулся. Гони мне динар!
   Конь, вторя радости хозяина, громко заржал, а после снисходительно и весьма обидно фыркнул.
   - Черт бы побрал этого найденыша, - ворчание донеслось с другой стороны от повозки, - выглядит как дохлый осел, а воняет еще хуже. И при этом стоит мне целый динар! Где же справедливость? Товар должен приносить прибыль, а не убытки! Хлыст, давай рассчитаемся в Тадморе?
   Однако, судя по звяканью перебираемых монет и последующему шлепку золотого кругляша о ладонь, динар все же сменил владельца. Видимо, Хлыст был не из тех людей, кто относится к долгам несерьезно.
   Я почувствовал, как нечто заслонило солнце. Открыв глаза, я увидел склонившееся надо мной лицо человека. Левая сторона его лица была скошена на бок, напоминая иссохшее яблоко. Глаз, сильно навыкате, смотрел вниз, а не вперед. Вряд ли уродство было вызвано болезнью - скорее всего таким он родился. Правая же сторона была вполне обычной. Мужчине было лет сорок, смуглый, без бороды. На тюрбане красовалось здоровенное перо павлина. Франт. Ясное дело, это и был Кривой.
   Мужчина замахнулся плетью. И быть бы мне биту, но чья-то рука остановила бич. В поле зрения возникло второе лицо. Старик, но крепкий, кожа выдублена солнцем и ветрами. Седая, коротко стриженая борода, стальной взгляд. Матерый воин. Странно видеть его в такой компании.
   - Уймись, глупец. Ты накличешь беду на всех нас. В который раз говорю тебе - этот бродяга связан с нечистой силой. Я видел падающую звезду ночью. И упала она именно туда, где утром мы нашли его.
   Кривой убрал плеть.
   - Неужели ты правда веришь в нечистую силу, Мидиец? Это просто бродяга, ограбленный до нитки. Обычное дело в пустыне.
   - Доживешь до моих лет, тогда будешь умничать. Дай Скелету воды и размоченный сухарь.
   - Еще и еду тратить на этого полудохлого ишака, - Кривой заворчал, только когда конь Мидийца ускакал достаточно далеко. - Старый дурак совсем выжил из ума. Когда-нибудь я за все с ним расквитаюсь. А тебя, жалкий мешок костей, я лучше скормил бы псам. Хоть какая-то польза.
   Последние фразы, разумеется, предназначались мне. И все же Кривой слишком боялся старого воина, чтобы ослушаться. Он вставил мне меж зубов горлышко тыквенной фляги и влил грамм сто теплой воды. После чего запихнул в рот хлебную кашицу.
   Через пару минут я заснул, убаюканный мерным ходом телеги.
   - Слушай мой приказ, Мидиец, выбрось эту гниль с повозки! У меня здесь не госпиталь! Я занимаюсь торговлей, а не облегчаю муки умирающим! Либо ты немедленно отнесешь это зловонное тело подальше в пустыню. Либо...
   Женщина - вожак шайки работорговцев! Это не к добру. Уж если женщина выбилась в атаманы среди подобного человеческого отребья, то в жестокости с ней не сравнится ни один мужчина.
   - Либо что, Керайя? Я ничего не должен тебе. И ты - не мой командир. Я вольный наемник и мой меч служит золоту, а не человеку. Деньги за работу ты уже выдала. Чем ты думаешь удержать меня?
   - Ах ты неблагодарная свинья! Я вытащила тебя из самого грязного кабака в Табале! Ты бы давно сгнил в какой-нибудь канаве, если бы не я!
   Голос женщины взвился до опасных частот, Мидиец же оставался спокоен. И тем бесил вожака еще больше.
   - Все мы когда-нибудь сгнием, Керайя. Если дело дошло до такого разговора, то я ухожу. И забираю с собой повозку с конем. Барахло, что на ней, можешь оставить себе. Как только Скелет поправится, я верну телегу.
   Два клинка одновременно были выхвачены из ножен. Один из них - палаш, второй - длинный кинжал или же короткий меч, акинак. Понятно, что более тяжелое оружие принадлежало мужчине.
   С минуту было тихо, а потом клинки вернулись на место - драка так и не началась.
   - Зачем он тебе? - Предводительница остыла. - Или Скелет - лишь повод, чтобы уйти?
   - Думай, что хочешь. Прощай.
   Старый солдат вскочил на коня. Через несколько секунд и повозка с моими "мощами" тронулась в путь. Кто-то, наверное, Кривой, на ходу вытаскивал тюки с неизвестным мне содержимым. Вскоре я оказался на голых досках.
   - Эй, Мидиец! Ты ведь понимаешь, что я не прощу тебе этого? - обида в ее голосе боролась с угрозой.
   - Понимаю, Керайя. Пусть Ашшур освещает твой путь. Мне жаль, что твоя судьба сложилась именно так.
   Через пару часов, когда забрезжил рассвет, мы ненадолго остановились. Мой странный защитник дал мне напиться и накормил меня разжеванным вяленым мясом с орехами и изюмом. Было противно глотать то, что уже побывало в чужом рту. Но выбора не было.
   Я тут же уснул.
   - Все, Скелет, хватит нежиться. Пора размяться!
   У Мидийца были своеобразные представления о "разминке". Он привязал веревку к моим ногам, стеганул коня и потащил мое бренное тело по песку. Поначалу мне было смешно от его стараний - ведь я не чувствовал ровным счетом ничего. Но Мидиец знал, что делал. Через полчаса я ощутил боль в спине. Через час все мое тело горело, словно в огне. И все же, я болтался за лошадью, словно куль с пшеном, пока не разозлился. И тогда мое сознание, мое самоощущение вышло за пределы боли. Напрягаясь чуть ли не до обморока, я овладел пальцами. Казалось, что внутри рук у меня сложная система рычагов, канатов и противовесов. И чтобы согнуть указательный палец, мне приходилось мысленно проделывать добрый десяток заданий - дергать там, тянуть здесь, толкать в третьем месте.
   Когда я, наконец, сумел сжать кулаки, то обессилел настолько, что провалился в беспамятство.
   Последующие дни прошли в таком же духе. Я просыпался от пинков и побоев; падая с барханов; в ледяной воде источника в оазисе; привязанный к колесу телеги; рядом со змеями и скорпионами. Фантазия у Мидийца была богатая, и в методах он не стеснялся. Во время непрерывных физических издевательств, он еще и высмеивал меня, обзывая последними словами. Я не мог ненавидеть его, ибо знал, что все это делается ради меня. И все же я мечтал задушить старика, как только наберусь достаточно сил.
   К концу недели я смог встать на ноги и сделать несколько шагов. Само собой, после этого подвига я упал в обморок.
   Меня угнетала тяжесть собственного тела. Казалось, что мои конечности, на самом деле едва обтянутые кожей - весили не меньше сотни килограмм каждая. Однажды, во время похода в Нижние Миры, мне довелось встретить бедолагу по имени Сизиф. По приговору Высших Сил, ему приходится толкать на гору тяжелейший камень, который, едва достигнув вершины, тут же падает к подножию. Столько же труда мне стоило просто шевелить конечностями. Я должен был умственно контролировать сокращение каждой мышцы. Стоило отвлечься, задуматься о чем-то - и я обездвиженный валился наземь. Я словно был кукловодом собственного тела, дергающим за нужные ниточки, чтобы элементарно двигаться.
   Едва ли не большие мучения доставляли воспоминания об утраченном могуществе. Магические силы, способность летать, мощь меча Ашшура - все это было слишком живо в моей памяти. И стоило только прилечь, как картинки из прошлой жизни, из моего прекрасного Духородья наполняли разум...
   - Мидиец, я повторю вопрос Керайи - зачем тебе все это? - в ту ночь я впервые не заснул сразу же после ужина.
   Старик некоторое время молчал. Кряхтя, он возился с костром. Я же смотрел на бесконечно красивое звездное небо и на искры от пламени, бесследно растворяющиеся в воздухе.
   - Те два глупца и девчонка не верят в нечистую силу, - голос был глухой, говорил он с неохотой, - они молоды и не видели в жизни того, что мне довелось повидать. Я был свидетелем войны великих колдунов в горах Непала. Они призывали демонов и те сражались за них. А во время одной из своих последних битв за доблестного царя Фаруга Великого, мир его праху, я был смертельно ранен. И своими собственными глазами видел бесов, которые склонялись над падшими воинами, и что-то забирали. Отвратительное чудовище подошло и ко мне, но обнаружив, что я жив, потеряло интерес.
   - Но при чем здесь я?
   Я чувствовал, что он буравит меня взглядом, но не повернулся к нему. Мидиец вздохнул, подбросил в костер последние ветки и лег.
   - В мои годы сон скорее роскошь, чем насущная потребность. Я видел, как с неба упала звезда, и почувствовал даже удар о землю. Это было недалеко. Я встал и отправился посмотреть, в надежде найти небесный металл, из которого можно выковать волшебный меч. Я нашел дымящуюся воронку. А в ней - скелет человека. На моих глазах кости начали обрастать плотью. Я видел, как начало биться сердце. Это зрелище было слишком необычным даже для меня. Утром я вернулся и нашел тебя почти в таком же виде, в каком ты пребываешь и сейчас. Хотя, надо признаться, ты чуток окреп и поправился. Я решил, что не дам тебе умереть. Я несколько раз в жизни видел темную сторону духовной жизни. И впервые - посланника Небес.
   Тут я рассмеялся. Точнее - зашелся кашлем.
   - Значит, ты не посланник? - особого разочарования в его голосе не было. - Тебя изгнали оттуда, Скелет?
   - Я - солдат, Мидиец. Как и ты. Я защищал Высшие Миры от вторжений из Адских пространств. Страна, в которой я жил - это своеобразный мост между Небесами и Пеклом. Место, где обитают духи-хранители племен и родов. Поэтому и называется - Духородье. Великим не понравилось, что я перехожу границы в борьбе с демонами, и они сослали меня. Они, видишь ли, чтут Договор с Падшим. Но я все вижу иначе. С врагом нужно сражаться, а не договариваться. Уверен, ты понимаешь меня. Ты ведь был не простым воином, Мидиец?
   - Отец Фаруга, Парвуз Меднорукий, забрал меня и еще десяток мальчишек из родных деревень. Он растил нас вместе с принцем. Мы были ровесниками. Одинаково ели, одинаково тренировались, спали в одних и тех же условиях. Старый царь звал нас "маленькими генералами". Мидия в ту пору была крохотным королевством. Наследник воевал с пятнадцати лет и превратил ее в могущественное царство. Он сделал меня сотником личной гвардии. Да, я был близок к Фаругу Великому, мир праху его. Он погиб от ранений, скончался прямо на моих руках. А ты, изгнанник, какой чин имел среди бессмертных духов?
   - Это довольно запутанная история. Нас называют "князьями-ангелами", но это просто древний термин. К ангелам я отношения не имею. Там я был лордом, командиром дружины и повелителем ассирийского рода. Я воевал с демонами, черными колдунами, чудовищами, древними богами, драконами, сумеречными королевами и прочими обитателями Нижних Измерений. Ну, и совершал походы против других племен, как и они против моего.
   - Значит, ты пал куда сильнее меня, Скелет.
   Я снова закашлялся.
   - Семь столетий я служил роду и Ангелам, Мидиец. Семь столетий. Ради этого я отказался от памяти о земной жизни - о своих детях, своей жене, братьях по оружию. И меня просто вышвырнули. Отмахнулись, словно от надоедливого насекомого. Но даже они не всесильны. Я найду способ встретиться с Михаилом, главнокомандующим Небесного Воинства. Я взгляну ему в глаза, и пусть посмеет сказать мне, что я не прав! Когда он подавлял восстание Люцифера, то не церемонился с бывшими братьями. Многих пленников он лично отправил через Врата Создателя в небытие. На окончательную смерть.
   Старик долго молчал. Костер успел потухнуть, лишь изредка потрескивали угольки. Уже засыпая, я услышал:
   - Только не дай гневу завладеть тобой, изгнанный князь-ангел. Не выбирай этот путь.
   Они нашли нас через три дня.
   К тому времени мы уже покинули пустыню, и двигались западнее Тамдора через невысокие горы. Дорога была почти безлюдной. Лишь несколько раз попадались на пути пастухи со стадами овец. Понурые склоны, чахлые кусты, прибитые пылью и от того имевшие скорее серый, чем зеленый цвет, и пересохшее русло ручейка, наполненное ветками и какими-то бесцветными камнями, производило на меня куда более гнетуще впечатление, чем пустыня. Там, по крайней мере, цвета ярче. Да и небо обнимает тебя постоянно, словно огромное ласковое животное. Я все еще ехал в повозке, так как ни взобраться на лошадь, ни удержаться на ней без помощи товарища не мог.
   Мидиец заметил облачко пыли в нескольких километрах позади нас. Чутье опытного воина подсказало ему, что погоня - за нами. Действовал старик, не раздумывая. Первым делом он взял меня на руки, отбежал от повозки метров на тридцать, уложил в высохшем русле. Мои жалкие попытки сопротивляться Мидиец прервал жестко - врезал по голове. Он связал мне руки-ноги, вставил кляп в рот, а затем присыпал тело ветками и землей. В руку вложил мешочек с монетами, но оружия не оставил. Прощаться не стал - только ухмыльнулся криво и ушел.
   Спеленал он меня туго, со знанием дела. Попытки освободиться быстро лишили меня последних сил. Я лежал на теплой, пересохшей земле и буквально немел от предчувствия беды. Странно, прежде я не был таким чувствительным. Беспомощность и бессилие сводили меня с ума, и я чуть не захныкал. В слабом теле - слабый дух...
   Топот приближался. Я насчитал около дюжины коней. Я не мог видеть, что происходило, так как обзор заслонял склон овражка и большой придорожный валун. Но картина событий в моем воображении предстала с такой четкостью, что глаза мне были и не нужны.
   Мидиец развернул повозку так, чтобы она перекрыла дорогу. Отпустил коней. Достал со спины небольшой составной лук - оружие куда более грозное, чем можно сказать по виду. Разложил на повозке метательные ножи, поправил перевязь с мечом. И стал ждать.
   Переговоров не было - бой начался сразу. Ринувшиеся в лобовую атаку люди Керайи поплатились за самонадеянность. Три тела свалились на землю, прошитые дубовыми стрелами. Еще двое пали с ножами в горле. Я хорошо слышал бульканье крови и предсмертные хрипы. Один из бандитов - самый хитрый, наверное - направил коня по руслу ручейка. Медленно наложил стрелу на тетиву и долго целился. Но выстрелить не успел - камень попал ему точно в переносицу. Умер он мгновенно. А его перепуганный конь, убегая с поля битвы, чуть не растоптал меня и лишь в последний момент шарахнулся в сторону.
   Остальные в это время окружали старого воина. Им пришлось перед этим спешиться, чтобы не мешать друг другу. Двое забрались на телегу, оттеснив от нее Мидийца, четверо обошли повозку по овражку. Они прижали противника к стенке. Шестеро против одного. Крепкие ребята в расцвете сил против старика. И все же, они не спешили нападать, трезво рассуждая, что первый атакующий будет убит. Они подбадривали друг друга и оскорбляли врага. В это же время я услышал, как несколько в стороне натянулась тетива. Конец Мидийцу.
   Бывший сотник царских гвардейцев был не согласен со мной. Он развернулся к стене, пробежал по ней несколько шагов и сделал сальто через телегу. Стрелок промазал лишь на пару сантиметров: бронзовый наконечник вонзился в ракушечник и тот взорвался облачком осколков. Лучник не успел ни выстрелить еще раз, ни достать меч, ни ускакать. Мидиец еще в прыжке достал палаш и зарубил конника. Но и сам споткнулся и упал.
   Бандиты заулюлюкали и толпой ринулись добивать врага.
   - Умри же, старый черт! - вскричал Кривой. Он вскочил на телегу, занес меч над головой и прыгнул вниз, надеясь разрубить человека, которого он страшился и ненавидел с первой же встречи.
   Мидиец покатился к повозке. Он оказался позади Кривого, когда тот приземлился, и рубанул прыгуна по ногам. Палаш у мидийского солдата был острый - бандит с диким криком грохнулся в пыль. Без обеих стоп.
   Дальше была уже скорее свалка, чем битва. Поднимаясь, старик поскользнулся в крови. Хлыст всей массой навалился на него. Когда Мидиец сбросил с себя тело здоровяка, усталость уже брала над ним вверх. Трое оставшихся ринулись в бой одновременно, расталкивая друг друга и вопя. Каждому хотелось вонзить клинок в сердце грозного противника. Так, прижимаясь друг к другу, они и встретили смерть.
   Один из них успел-таки пронзить кинжалом грудь моего единственного в этой Вселенной друга.
   Я знал, что происходит на дороге. Бесы, невидимые взгляду, радостно кривляясь, вываливаются из портала. На Земле, во время своей мерзкой жатвы, проклятые души бывших ангелов ненадолго избавляются от страданий. Сейчас они закончат плясать и склонятся над павшими.
   Тот, у кого душа черна и тяжела от груза грехов, будет обворован. Бесы украдут его светлые воспоминания. У каждого человека, даже самого скверного и отпетого негодяя есть в глубине души светлый уголок. В уголке том хранится материнская любовь, ласки возлюбленной, потерянная вера, неожиданная доброта незнакомца, красота далекой Родины - все то, о чем с грустью вспоминает человек, оставаясь наедине с самим собой. Что греет его изнутри в годину горя и отчаяния.
   Демоны заберут это. Выпьют последние капли света из души грешника. В аду ничто не должно давать надежду. Ничто не должно облегчать страдания.
   Именно с этим я и боролся когда-то. Против этого безумного соглашения я и восстал. Я не верю, что Творец одобрил бы это. Я не верю, что это справедливо.
   Когда-нибудь, милость победит закон и даже в черных глубинах ада поселится крупица света. Когда-нибудь Мироздание услышит новое слово, познает новую весть.
   И я, Скелет, буду ждать Пророка на грешной Земле.
  
  

Игорь Яковицкий

Марс мстительный

(Приз читательских симпатий - Номинация Новелла)

  
   Мне жаль, что так вышло. Простите.
   Октавиан Август назвал Марса Мстительным, построив ему храм. И высокие лбы из Международного Космического Агентства не придумали ничего лучше, чем назвать первую базу на Марсе Ультор, что переводится с латыни как месть. Присказка с корабельным именем работает со всем на свете, будь то кошка или другая планета. Марс мстил человеку за то, что тот осмелился ступить на его поверхность. Я и еще шестеро участников исследовательской миссии на себе ощутили этот гнев.
   Очередной марсианский сол застал нас в центральном отсеке клевероподобного Ультора. Каждый принес с собой горстку тишины и тревоги. Индикатор системы жизнеобеспечения показывал девяносто процентов, но уже будто бы не хватало воздуха, и в животе заворочалась голодная смерть. Словно это Ультор скрылся на океанском дне, а не четверть земной суши.
   Круглая переборка раззявила пасть, и в Центр вошел Феликс в отутюженном красно-белом костюме Агентства, с присущим себе бодрым видом. В руках несменная кружка с кофе. Иногда мне казалось, что цвет кожи он получил исключительно от пристрастия к напитку.
   - Когда поступил сигнал?
   - Двадцать минут назад, - отозвалась связистка Элис.
   - Запроси у Земли подтверждение.
   - Уже, командир, - она гордо выпрямила спину и козырнула. Немного дерзко, но за это я ее и полюбил. - Молчат.
   - Сейчас Венера ближе к Земле, в Агенстве должны были получить сигнал раньше.
   - Они бросят их так же, как бросили нас, - мрачно высказался геолог Фарух, по обыкновению, нахмурив брови и выдвинув вперед мощный подбородок.
   - А ну, прекратить. Взяли панику и проглотили.
   У командира вся философия зиждилась на силе желудка, способного переварить любую проблему. Нужно было только найти подходящий соус.
   - Роман, на сколько у них хватит топлива?
   Феликс повернулся ко мне. Я пожал плечами:
   - Без точных данных сложно сказать, но если послали сигнал, значит надеются. Молния могла пробить хранилище, тогда все пропало, а если так, погладила, то они еще долго могут поддерживать высоту, залатав пробоину.
   - Хорошо, - Феликс протер ладонью лысую макушку. - Будем надеяться на поглаживание. А пока перетащим матрасы в оранжерею и закроем отсек.
   Казалось бы, зачем волноваться о ком-то, находящемся за миллионы километров, когда за спиной рвется единственная защита от враждебной атмосферы? Я сам не понимал зачем, но на душе было неспокойно.
   - Спальный отсек непригоден, мой на очереди, - обреченно сказала Анна Арман, блестящий врач с французскими корнями. - Сколько еще выдержит пленка?
   - Анна! - словно молотом ударил Феликс, и та замолчала. - Сколько надо, столько и выдержит. Раз спецы из Агентства уверены, что у нас минимум год, не вижу причин им не верить. Но вы только вдумайтесь. Микрометеорит с межзвездной кометы попал в сорокаметровую дыру пещеры, как в игольное ушко, а потом еще и в нашу базу. Мы победили в лотерею!
   - Где главный приз - смерть, - пробурчал Фарух. - Уверенность это, может быть, и хорошо, но если она перерастает в самоуверенность, когда дело касается чужих жизней, это непростительно.
   - Хорошая была кровать, - пространно сказал я в пустоту, лишь бы сменить вектор разговора, и Феликс благодарно кивнул.
   - Ничего, матрасы тоже мягкие. Как-нибудь переживем. В Агенстве знают о поломке. До противостояния с Землей меньше полугода, немного ждать осталось.
   - Передача! - нервно выкрикнула Элис и запустила трансляцию без одобрения командира.
   Семь голов синхронно повернулись к разлитой на стене луже экрана. Говорил замглавы Агентства Альберт Холлоу.
  
   Смотровое стекло верхнего модуля было моим любимым местом. Внизу, под марсианской толщей, тихо гудел Ультор, а здесь я мог в молчании насладиться закатом тусклого солнца, тонущего в песчаной буре на горизонте. Полчаса - и она доползет до модуля, а еще спустя час вся атмосфера Марса наполнится песчаным туманом. После этого никто не сможет предугадать, когда небо вновь очистится.
   За спиной послышались осторожные шаги. Я не обернулся, хотя меня словно просили встретить с улыбкой: так медленно и так явно отстукивали они по полу.
   Элис села на ящик рядом, руки положила на колени, пальцами тут же заерзала по серой ткани комбинезона.
   - Мне место найдется? - настойчиво спросила она.
   - Вчера ты первой крикнула, что я идиот. Передумала?
   - Не надейся. Просто хочу побыть идиоткой вместе с тобой.
   - Забудь. - Я глянул на мозолистые ладони, крутившие гайки всю жизнь. - Мне нечем здесь помочь, а там люди ждут спасения.
   Элис дернулась, испепеляя меня взглядом:
   - Очень приятно представлять себя героем, да?
   - Спрашиваешь, - усмехнулся я. - Конечно.
   - Не смей улыбаться! Ты мне нужен здесь, обычным техником, а не героем. Ну, вот кто они тебе?
   - Такие же дураки, как и мы с тобой, которые отказались от вкусного пива ради переработанных помоев.
   Элис обхватила мою руку, уткнулась носом в плечо.
   - Не умри, ладно? Они отправят следующий корабль за тобой, я заставлю их.
   - Хорошо, - я кивнул и погладил Элис по голове. - А вы не сильно налегайте на пирожные.
  
   Лицо Альберта Холлоу выглядело изможденным, осунувшимся, взгляд то и дело блуждал где-то за камерой.
   - Полгода мы собирали средства на запуск, буквально с мира по нитке - не корабль, а ЛЕГО из разных наборов. Россия предоставила площадку, потому что все остальные в непригодном состоянии после землетрясений.
   - Это все здорово, но что с Венерой? - не удержался Фарух, хотя Альберт не мог слышать его.
   - Сигнал нестабилен, вышки дальней связи на дне океана, а почти все спутники выведены из строя во время столкновения. Вы бы видели небо по ночам, когда обломки сгорают в атмосфере. Красота
   - За окном катастрофа, а он звезды считает! - Фарух захлебывался от негодования.
   - А теперь серьезно, - взгляд Альберта потяжелел. - Мы получили сигнал бедствия со станции Беспин. Но в текущей обстановке пришлось выбирать. Или вы, или они. Так что поздравляю, корабль будет на орбите Марса через год. Наши передовые двигатели недоступны, придется лететь на списанных. Берегите провизию и не рискуйте лишний раз, от вас зависит наше будущее. Конец связи.
   Экран погас и забрал с собой все звуки.
   Я невольно представлял Беспин, сгорающий в плотной атмосфере Венеры, как тающий рожок мороженого. В один момент все человеческое оказалось на грани исчезновения.
   - Они же не серьезно, - ахнула Анна.
   - Надо лететь, - сказал я неожиданно твердым голосом. - И могу полететь только я.
   - Нет! - вскрикнула Элис, вскочив с места. - Ты идиот?!
   - Роман... - начал Феликс, но я прервал его.
   - Брось, командир, мы не можем бросить их. Альберт сам сказал, что корабль по частям собирали. Земле сейчас не до нас.
   - Их техник справится, - не унималась Элис. - Ты нужен тут!
   - Наши системы тикают, как часы, я ручаюсь. В крайнем случае, Феликс меня подменит, ему по статусу положено. Так? - Командир кивнул. - Так. Если бы их техник справился, сигнал бы даже не включился. Но мы не в кино, чуда не произошло.
   Мое предложение нарушало все уставы, но я знал Феликса. Того самого Феликса, который спас меня, когда я потерялся в песчаной буре. Ушел на поиски, нарушая все чертовы уставы. Он не мог отказать.
  
   Электромагнитные рельсы вывели модуль на ареосинхронную орбиту, где компьютер полностью взял работу на себя. Через час меня подобрал несущий модуль "Артемида II" и понес на встречу с Землей.
   Впервые за пять лет с момента посадки я видел Марс из космоса. Тонкая мутная пленка набегала из южных широт, затягивая планету в пылевой сон. Именно таким я увидел его в детстве в первый раз, ухватив глазом телескопа. В стратосфере Марса было столько пыли, что он сразу представился дряхлым и сварливым стариком. Из тех стариков, что давно отвоевали свое и теперь любили с теплотой вспоминать о прошлом и ворчать о настоящем. Молчаливый воин, одинокий воин - такой же, каким считал себя я.
   Полет в одиночку - серьезное испытание, и, когда на Земле узнают об этой авантюре, могут одним росчерком пера навсегда выгнать меня из программы. Не важно, хорошо ты уживаешься с собой или нет. Когда в течение трех месяцев живешь по соседству со смертью, от которой отделяют всего миллиметры брони, любые мысли принимают пугающую форму. Ощущения можно сравнить разве что с экспериментами Джона Лилли и его камерой сенсорной депривации. Холод, тьма, и ты один.
   Я чуть не взвыл, когда обнаружил, что система дальней связи неисправна. Ни один сигнал не мог пробиться, и мои передачи застряли на кончике антенны, не в силах сорваться.
   Чтобы не сойти с ума от тягучей неизвестности, я дни напролет слушал записанные разговоры нашей команды. Неужели никто не заметил, что за напускной сварливостью Фаруха скрывается романтик?
   Я проспал свидание с Землей. Специально отключил систему оповещения, чтобы не видеть, как изменился узор континентов. Не таким я оставлял дом, не таким хотел видеть. Вместо тревожных вопросов, я забылся не менее тревожным сном, представляя ее.
  
   Элис третий день не вылезала из кресла. На прозрачном столе потным пятном блестел отпечаток ее лба. Палец словно прирос к кнопке вызова, но, сколько бы она не нажимала ее, сигнал не уходил. Антенны замолчали почти сразу после отлета Ромы.
   - Земля, это Марс. У нас осталось два отсека. Ожидаем, что через месяц Центр станет непригоден. Почему вы не отвечаете? Что у вас случилось?
   "Что с Ромой? Где корабль? Вы нас бросили?" - эти вопросы комом сидели в горле. Еще несколько дней без ответа - и они выльются в микрофон.
   Переборка открылась, впуская Феликса. В руках несменная кружка с кофе, на смуглом лице глубокие морщины, под глазами синяки. Больше не осталось соуса, который помог бы проглотить проблему.
   - Тишина, - отрапортовала Элис по привычке.
   - Брось это, - Феликс махнул рукой и прилип взглядом к монитору, транслирующему безмятежную поверхность Марса. - Иначе скоро начнешь выдавать желаемое за действительное, будешь разговаривать с призраками. Мы одни, Элис.
   - Хватит! - Она стукнула ладонью по столу. - Одного Фаруха хватало.
   Командир вздрогнул, взгляд поплыл. Элис не могла винить Феликса за такие разительные перемены в характере. Ведь это он отправил геолога на поиски места под экстренный модуль, который смог бы выгадать еще несколько месяцев ожидания на случай, если Ультор схлопнется.
   Элис попыталась утешить командира:
   - Фарух сам не захотел возвращаться.
   - В нашей ситуации не должно существовать слово "хотеть". И я не смог донести эту простую мысль.
   - Знаете что? - возмутилась Элис. - Если вам хочется покаяться, то подождите, пока Земля ответит.
   Феликс допил кофе.
   - Боюсь, уже некому отвечать.
  
   Издали казалось, что Венера похожа на залитый молоком персик. Розовато-рыжая кожица то тут, то там проглядывала через плотный слой облаков, на фоне которых отчетливо виднелся Беспин. База напоминала рожок мороженого - полукруглый купол на конусовидной ноге с множеством антенн. И, как уродливый отросток, к нему был пристыкован корабль в бело-красных цветах агентства. Настоящая химера, собранная из неподходящих друг к другу кусков.
   У меня внутри все замерло.
   - Артемида Два, отзовитесь, - из динамиков зазвучал женский голос. - Артемида Два.
   Я подлетел к динамику и судорожно нажал кнопку.
   - Это Артемида Два. Как же я рад вас слышать.
   - Запасной стыковочный шлюз готов. Ждем вас.
   - Понял.
   Автоматика не подвела. Капсула мягко присосалась к цилиндру шлюза.
   Я освежил лицо сухим мылом с ментолом и открыл переборку.
   Меня встретила миловидная брюнетка в натянутой на голову сеточке, удерживающей волосы. На плечах комбинезона были командирские нашивки. Из-за постоянной невесомости лицо женщины казалось надутым воздушным шариком, который удерживал тело в воздухе. Я, наверное, выглядел точно так же.
   - Роман, - я протянул руку.
   - Сюзанна, - она пожала ее.
   Всего лишь формальность, потому что людей за пределами Земли можно было пересчитать по пальцам, и все знали друг друга в лицо. Сюзанна пыталась приветливо улыбаться, но не могла скрыть озадаченность.
   - Тот корабль, - я махнул в сторону, где он был пришвартован, - чей он?
   Сюзанна не успела ответить. К нам подлетел азиатский мужчина в форме без опознавательных знаков. На предплечье, под рваной дырой, виднелась запекшаяся рана. Незнакомец мельком оглядел меня и обратился к Сюзанне:
   - Еще дня три и все будет готово.
   - Хорошо, Юми, - кивнула она. - Работайте.
   Юми полетел дальше.
   - Это спасательная миссия, - ответила Сюзанна.
   - Но ведь... - Запнулся, - это я ваша спасательная миссия.
   Огляделся, выбирая какое из двух направлений в тоннеле из пластика и проводов приведет к топливному отсеку.
   - Показывайте, где пробоина. Мне нужен будет скафандр для наружных работ. Мой-то наверняка не предназначен для местной атмосферы.
   Я нервно усмехнулся и взглянул на Сюзанну. Она выглядела немного растерянной.
   - Команда с Земли уже занимается этим. Роман, почему вы здесь?
   - Но... - Все было неправильно. - Вы передали сигнал бедствия.
   - И Агентство тут же откликнулось на него.
   - Как? Оно же еле наскребло денег на запуск до Марса.
   Сюзанна взмахнула руками.
   - Стойте. Агентство сказало, что на Ульторе все прекрасно.
   - Прекрасно? - переспросил я. Во рту пересохло, картинка в голове не складывалась. - У нас база по швам расходится. Мы запросили корабль, и они сказали, что собирали его по кускам со всего света.
   - Да, вот он, - Сюзанна проскользила вдоль поручня к иллюминатору и указала на выглядывающий из-за угла базы округлый нос обтекателя. - Мы отправляли сообщение, что все в порядке, но у вас, видимо, проблемы с приемной антенной.
   Я тряхнул головой. Не могло быть проблем, все системы были в полной исправности. Это на Артемиде произошел сбой. Если только...
   Я скрипнул зубами и попытался не прожечь Сюзанну взглядом.
   - Мне необходимо отправить сообщение.
   Если бы аппаратура могла ощущать эмоции человека, то микрофон, в который я выплюнул вопрос, сжался бы от нахлынувшей на него волны злости. Но это бы не изменило факта, что за миллионы километров эта волна угаснет и растворится в зыбучих песках бюрократии.
   Я слушал ответ Альберта спиной, зависнув перед широкой полосой иллюминатора.
   - Мне жаль, Роман, но Марс оказался пустой затеей. Невозможно вести деятельность на планете, которую трясет от любого вмешательства. Поэтому было решено спасать Беспин. - Я пристально вглядывался в рыжую муть Венеры и не мог понять, чем она лучше. - Нельзя обвинять нас в циничности, ведь мы сделали все возможное и до конца верили, что удастся организовать еще одну миссию. Увы, мне жаль.
   Голос Альберта казался полным сочувствия, но управленцы на Земле привыкли устраивать представления, чтобы получить желаемое.
   - Я искренне рад вашему спасению.
   Меня словно током ударило. За это спасение я буду расплачиваться всю оставшуюся жизнь. Где-то там меня ждала Элис, и Феликс, и остальная команда. Или уже не ждали, ведь в космос не берут глупых людей. Они либо все поняли сами, либо доживали последние месяцы в экстренном модуле. Не было никаких путей, чтобы успеть вернуться.
   - Мне жаль, что так вышло. Простите.
   Вскоре Марс снова окажется одинок.
  
  

Павел Виноградов

Мистер Рокфеллер, если не ошибаюсь?..

(Первое место - Номинация Детектив)

  
   США, Нью-Йорк, 18 ноября 1971
   Я в баре на Второй авеню. Грязь и гам. В углу старательно блюет какой-то тип. Сейчас его вышвырнут. Вышвырнули. Двое дерутся за место у стойки. Ого, в ход пошла пивная бутылка. Сейчас явится коп. Является, метелит обоих. Коп раздраженный, потому что мокрый - снаружи ливень. Уже неделю. А я надираюсь виски. Как всегда. Почему бы нет? Виски - все, что у меня осталось. Вы скажете, что не все, и тем самым пукнете в лужу. Семья? У меня ее нет уже... э-э-э, лет восемь, и от того я не чувствую себя хуже. Работа? Я ненавижу свою работу, вдобавок, в последнее время у меня ее тоже нет. Хобби? Какое такое х... обби? Да, хобби есть - наблюдать за людьми. И чем больше я это делаю - а делаю я это давно и квалифицированно - тем больше они мне отвратительны.
   Даже хозяйка ножек, которые только что соизволили попрать здешнюю мерзость запустения... Так, что там выше? Тоже очень неплохо, оч-чень. Девяносто - шестьдесят... И, пожалуй, чуть больше, чем девяносто. Самое то, что доктор прописал. Доктор Иен. Я, то есть, если вас это интересует.
   Ножки останавливаются рядом со мной. Ну и пусть. Видал я этих красоток, знаете, где?.. Ага, там. И в больших количествах. А теперь мне пятьдесят три, в душе у меня мерзкая вонючая дыра, и я говорю: "Берегитесь снайперов в ночных джунглях! Берегитесь хватать за хвост тигровую змею! Берегитесь бейсбольной биты в подворотне! Берегитесь сифилиса! Берегитесь стройноногих сучек в длинных юбках с разрезом до пояса, подкатывающих к вам в гнусных барах!"
   - Хэлло, мистер, присесть не позволите?
   Голосок хрипловатый, но милый. Поднимаю осоловелые глаза. А глазки ничего. Ее глазки, разумеется. Карие и с искорками. Такими... бесноватенькими. Ей неплохо за тридцать, но выглядит не больше, чем на двадцать три. Молча киваю. Коленки... хм... оказываются прямо напротив меня.
   - Что пьете?
   Интересуется, ишь...
   - Шотландский со льдом.
   - Бармен, шотландский со льдом и сухой мартини с водкой!
   Мартини с водкой. Ню-ню...
   - Вы мистер Поплавский?
   Словно и не спросила, а наделила фамилией безымянного засранца.
   - Вы что-то продаете?
   Вспыхнула. Не привыкла получать щелчки. Сама может врезать.
   - Покупаю. Так вы Поплавский?
   - В зависимости от того, что вам нужно.
   Но виски пригубляю, и она воспринимает это, как знак к продолжению. Правильно.
   - Меня зовут Ада. Ада Цимбалист.
   Вместо ответа я делаю еще глоток.
   - Я хочу вас нанять.
   - Мисс, я ликвидировал свою сыскную контору и свернул дела.
   - Давно?
   - Да минут пять назад.
   Она корчит гримаску - точь-в-точь мартышка, которой попался гнилой банан - лезет в сумочку (золотистая, от Prada, жлобство какое...) и извлекает... Ну, разумеется, чековую книжку. Пляши, Иен, опять тебе повезло. Щас она тебе навалит зеленых и втравит в какое-нибудь жуткое дерьмо, в каком ты еще не был. И ведь втравишься, как пить дать.
   - Я готова заплатить значительно больше, чем вы обычно берете.
   Я поднимаю стакан и произношу короткий спич:
   - Мисс, я ничуть не сомневаюсь в вашей платежеспособности. Более того, глядя на вашу одежку и то, что под ней, я уверен, что вы в состоянии воспользоваться услугами лучшего сыщика Нью-Йорка. Так что совершенно не понимаю, зачем вам я.
   Довольный собой, опрокидываю стакан.
   - Затем, - в голоске ее неожиданно проявляется что-то очень твердое, - что вы закончили антропологический факультет Гарварда.
   Ох. Как поддых.
   - И, - продолжает, - во время войны участвовали в Новогвинейской операции.
   А теперь мордой об колено. Нокаут.
   Но сдаваться я пока не собираюсь.
   - Мне бы хотелось забыть и о том, и о другом, - ворчу я, принимая очередной стакан. - Что вам нужно?
   - Чтобы вы нашли Майка Рокфеллера.
   Виски идет не в то горло, я долго откашливаюсь, наконец, произношу:
   - Девочка, вали-ка отсюда. За выпивку я заплачу.
   Ливень не ослабевает, словно Сам Господь проклял этот город. Я поглубже надвигаю шляпу, поднимаю воротник плаща и бреду домой.
   Голову сверлит мысль: "А ведь там, за экватором, начинается лето".
   Лето в джунглях - бесконечное зеленое болото Асмата, порхающие в манграх бабочки, похожие на птиц, и птицы, похожие на бабочек, пронзительный крик зовущего голубя йокоика, который рвет душу...
   Дома я достаю было початую бутылку, но тут же ставлю на место. Вместо нее завариваю кофе и вытаскиваю сигары. Нет, разумеется, я отказал дамочке наотрез, но она все равно загрузила меня информацией и оставила визитку. А мне никто не может запретить просидеть всю ночь за кофе и сигарами и думать. И вспоминать.
   Десять лет назад Ада была подружкой свежеиспеченного выпускника Гарварда Майкла Рокфеллера. Разумеется, я прекрасно помню историю наследника-миллиардера, решившего посвятить жизнь изучению примитивных племен и бесследно сгинувшего в дебрях Новой Гвинеи. Уж я-то прекрасно знаю, что сгинуть там легко.
   Конечно, его искали, но ничего не нашли. Ходили слухи, что его убили и сожрали асматы, но доказательств тому тоже не было. И Ада этому не верила. Я не сомневаюсь, что страдала она не столько от исчезновения возлюбленного, сколько от крушения надежд на миллиарды его папы. Но десять лет сидела молча. Надеялась, что Майк вернется? Но он был объявлен умершим вскоре после того, как завершились недолгие поиски. Боялась? Но достать ее могли и сейчас. Скорее всего, дело просто было неподъемным для нее в денежном отношении. Не случайно она мне проговорилась, что получила недавно неплохое наследство от престарелой тетушки.
   Короче, Ада была убеждена, что Майк убит по приказу его собственного отца. Якобы, юный антрополог неоднократно заявлял папаше, что намерен пустить все состояние Рокфеллеров на благо человечества, и что аморально одной семье владеть таким баблом, в ту пору, когда во всем мире голодают дети, и бла-бла-бла. Ада, знавшая Майка весьма близко, утверждала, что этот баламут так бы и поступил, доживи он до утверждения в правах наследства. По типу того парня у Джека Лондона. Социализм тогда был в моде, так что все возможно. И, мол, использовав все способы убеждения, губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Олдрич Рокфеллер принял решение ради дальнейшего процветания семьи отпрыска убрать. Насколько я знал об этом человеке, приказавшем стереть со стены фрески великого художника, потому что это его, Рокфеллера, стена, и показывавшего средний палец студентам-хиппи, он способен на многое. Но убить собственного сына...
   С другой стороны, я тоже сомневаюсь, что Майка убили асматы. Просто я их знаю. Я отходил после ранения в их затерянной в джунглях деревне, а поскольку тоже антрополог, прекрасно разобрался в их мотивациях. Да, поесть человечинки они не дураки, и надо быть дураком, чтобы отказываться от дармового мяса в тех краях, где с едой очень худо. Что вы на меня так уставились? Да, я ел тогда то же самое, что и мои хозяева, и когда асматы убили отставшего от своих японца... За месяц до этого мой взвод был окружен в джунглях, я прикрывал с пулеметом отход, но рядом рванула граната, и я потерял возможность двигаться. Но не возможность видеть. И из кустов, куда меня забросило взрывом, глядел, как японцы штыками припарывают наших раненых, а потом вырывают и поедают их печень. Потому, когда асматы притащили этого джапа, и шаман с кабаньими клыками в носу высасывал бамбуковой трубочкой из его головы мозг и заливал смолой глазницы, и украшал голову перьями райских птиц, мне было все равно. А тело потихоньку доходило в земляной печи, и после ритуальных танцев все получили по дымящемуся куску... На вкус - точь-в-точь телятина, жестковатая, правда.
   Да, но незадолго до того японцы вырезали до последнего человека и сожгли асматскую деревню за то, что мужчины оттуда были проводниками наших морпехов. Так что осуждать асматов за каннибализм так же бессмысленно, как штрафовать за превышение скорости на автогонках. Но просто так они ни на кого не нападают. Раз в год примерно устраивают между деревнями "войну", больше похожую на танцы. Она идет до смерти первого воина, его счастливый убийца получает в виде трофея голову и только тогда может жениться. Иногда они съедают тела умерших естественной смертью родственников - считая, что в них перейдут их высокие душевные качества и удача. И уж ни в коем случае не убьют своего почетного гостя. А Майкл им был: он два месяца скитался по их деревням, скупая поделки из дерева (замечательные вещи, надо сказать, особенно эротические статуэтки). И не надо считать папуасов глупыми - они великолепно знали, кто такой Майкл, "сын большого белого человека", и могли предположить, что будет, причини они ему зло. А еще они хорошо относятся к американцам, и не раз спасали в джунглях наших раненых парней - случай со мной был одним из многих. "Курчавые ангелы", так мы их называли. Они честны, добродушны и деликатны, а женщины их восхитительны в любви. Так что в версии с "кровожадными дикарями" есть какая-то фальшь. Но...
   Резко звонит телефон. Кому это я понадобился в три часа ночи?
   - Мистер Поплавский?
   Плохой голос - напряженный и со злобными нотками, под напускной вежливостью скрывающий угрозу.
   - Сегодня у вас была встреча с некоей мисс Цимбалист?
   Не дождавшись ответа, продолжает:
   - Это молодая леди крайне неустойчива психически. Фактически, она тяжело больна. Я говорю от имени ее родственников, которые осуществляют над ней опеку.
   - А причем тут я?
   Голос мой не слишком приветлив. Ну и пусть.
   - Она одержима манией рассказывать незнакомым людям самые невероятные истории. Если она вас оскорбила, я должен принести извинение и заверить, что такого никогда не повториться.
   - Она не рассказала мне ничего невероятного! - рявкаю я.
   Шелуха вежливости сползает, как старая шкура со змеи:
   - Мистер Поплавский, мне кажется, у вас не такое положение, чтобы серьезно относиться к историям сумасшедшей.
   - Позвольте мне самому решать, к чему относиться серьезно.
   Я бросаю трубку.
   Так, они меня разозлили. С чем их и поздравляю. Меня трудно завести, но если уж меня выпихнут на тропу войны, я пройду ее до конца, а позади останутся валяться трупы. В этом я чистый славянин, достойный сын моего папаши-белоруса.
   Достаю бутылку и наливаю на два пальца, одновременно вытаскивая из бумажника визитку.
   - Мисс Цимбалист? Это Поплавский. Я принимаю ваше предложение. Полсотни в час и накладные расходы.
  
   Нидерланды, Дельфт, 27 ноября 1971
   Не люблю самолеты. Одиннадцать часов глушил с помощью виски дурацкую уверенность, что нас собьют над океаном. Был в моей жизни случай... Да, Иен Поплавский не рожден для полета.
   В Дельфте, конечно, ливень. Наверное, он теперь так и будет тащиться за мной, пока я не прорвусь в лето. Если прорвусь. Аккуратные фасады с четкими прямоугольниками окон затянула блестящая текучая пелена. Вода бурлит в узких каналах. Последние блеклые листья, ушибленные тяжелыми каплями, разлагаются на грязных тротуарах. Накренившаяся башня Старого собора словно бы устала разыгрывать величие и плачет от бессилия, покорно ожидая небесной кары. Мать наша Европа... Гребаная старуха! Хорошо, что мой старик не остался здесь после эвакуации Русской армии из Крыма. Хорошо, что я родился за океаном от матери-американки.
   Моя холодная ярость, вызванная могущественными мерзавцами, уверенными, что их вонючие деньги решают все проблемы, стала здесь еще сильнее. Хотя, казалось бы, после Нью-Йорка больше некуда. Там я не успел приняться за работу, как средь бела дня меня чуть не размазал по стенке собственного дома автомобиль с залепленными грязью номерами. Благо навыков моих хватило упасть и откатиться в сторону, иначе бы старину Иена старательно, но без особого успеха отскребали от кирпичей. На другой день, когда я брел из библиотеки, в которой провел весь день, разыскивая материалы об экспедиции Майкла, трое гнусных типов решили прижать меня в подворотне. У всех были ножи, и серьезность их намерений сомнений не вызывала. Дело решил завалявшийся у меня в кармане медный кастет. Я оставил поганцев валяться в луже. Одному, боюсь, доктор уже не поможет.
   У Ады тоже случились неприятности, и я посоветовал ей пока залечь на дно. А сам вытащил один из своих левых паспортов и полетел в Нидерланды под именем Джона Диксона. Мне нужен был музей Индонезии в Дельфте, куратором которого недавно назначили некоего Бруно Ван Туза. Последнего белого человека, видевшего Майкла Рокфеллера.
   Они плыли на малайском катамаране вдоль южного побережья Новой Гвинеи, направляясь в отдаленное селение асматов - Майк, голландский антрополог Ван Туз и местные проводники Лео и Симон. Перегруженное суденышко захлестнуло, проводников смыло волной - они доплыли до берега и спаслись. Катамаран, хоть и с заглохшим мотором, оставался на плаву. Через несколько часов спасатели сняли Ван Туза с перевернувшегося судна. Он рассказал, что Майк крикнул что-то вроде: "Я думаю, мне это удастся" и поплыл к берегу. Больше он его не видел.
   Я не очень доверял этому человеку с сутенерскими усиками и одутловатым лицом пьяницы. Но опровергнуть его историю так никто и не смог, хотя лично у меня она вызвала множество вопросов. Может быть, его плохо спрашивали?.. Ну, так я спрошу хорошо.
   Зверь выходит прямо на ловца: на задах музея в узком переулке я сталкиваюсь с ним и тотчас узнаю несмотря на то, что теперь он носит длинные волосы и бороду по ублюдочной моде левых интеллектуалов.
   - Доктор Ван Туз?
   Мой голос звучит, наверное, довольно хрипло и зловеще. Вдобавок я сую руку за пазуху, чтобы достать корочки. И тут лицо солидного профессора искажается страхом, он падает на колени и жалобно хнычет:
   - Alsjeblieft, nee!*
   Меня посещает вдохновение. Вместо того чтобы мирно извлечь удостоверение частного детектива, я достаю свой потертый сорок пятый и грозно рычу:
   - Привет от Рокфеллера!
   Он стонет и прикрывает лицо руками. Потрошить его следует прямо тут. Я тычу ствол ему в ухо, отмечая чьи-то испуганные глаза в окне напротив. Следует торопиться - с голландской полицией не договоришься.
   - Как ты убил Майка?
   Спрашиваю тихо, но таким тоном, чтобы его продрало до печенок. Он переходит на английский:
   - Я... я не убивал. Я и не должен был...
   - А кто был должен?
   - Симон и Лео. Майк был обречен с самого начала, все были подкуплены. Я не мог отказать, поймите!
   Похоже, тайна все эти годы таким грузом лежала на его совести, что сейчас он был рад освободиться от нее.
   - Они должны были убить его и скинуть с лодки, а мне потом надо было засвидетельствовать, что Майк упал сам.
   - И что случилось?
   - Да то и случилось: проводников смыло волной, а Майк поплыл к берегу. Я потом сказал им, что видел, как он утонул.
   - А на самом деле?
   - Он доплыл до берега, - тихо произносит профессор. - Я уверен.
   - Кто его заказал? Отец?
   Профессор поднимает голову. Странно, в его заплаканных глазах мерцает что-то вроде иронии.
   - Да нет, разумеется. Дэвид...
   Ну, конечно же, как я сам не догадался! Дэвид! Не папа, а дядюшка. Следующий наследник после Майка. Метящий на пост главы мирового правительства. Мечтающий истребить две трети населения Земли, чтобы ему стало легче дышать. Глядящий на мир, как на кучу дерьма. Сукин сын.
  
   Нидерланды, Амстердам, 28 ноября 1971
   Я сижу в кафе у канала и пью абсент. Это единственное в Амстердаме местечко, где плюют на запрет "зеленой феи". Несмотря на дождь, настроение сносное. Куражу мне прибавляет не только абсент, но и то, что работа продвигается. Час назад я по телефону отчитался Аде в своих последних действиях. Думала она недолго.
   - Вам нужно лететь в Новую Гвинею. Деньги будут переведены на ваш счет в Амстердаме. Найдите Майка!
   Вот так. Я полечу в лето и услышу крик голубя йокоика.
   За соседним столиком какой-то тип разворачивает газету. Краем глаза вижу жирно набранный анонс, вскакиваю, на ходу опрокидывая в себя рюмку, бросаю на стол деньги и быстро выхожу под дождь.
   "Куратор музея в Дельфте застрелен перед собственным домом. Подозревается американец Джон Диксон".
   Вашу мать! Четко работают, мерзавцы! Хорошо, что успел снять со счета деньги. Хорошо, что есть другой левый паспорт. Потому что тихую мирную Голландию потрясло зверское убийство почтенного профессора каким-то американским гангом, и вся ее славная полиция поднимется против заокеанского зла.
   Дождь чуть ослабевает. Ловлю такси. Черт! Машина на противоположной стороне улицы трогается и едет за нами. Следовало подумать...
   Велю водителю ехать в Еврейский квартал. После свистопляски, устроенной в Европе Гитлером, он так и стоит опустевший, заброшенный, прибежище сквоттеров и прочих сливок общества. Лучшее место, чтобы оторваться от хвоста. Я жил здесь пару лет после войны, пытался осмыслить мир и свое место в нем, каждый вечер надираясь джином в баре "Мехико-Сити". Ни черта не осмыслил, но местность изучил прекрасно.
   Останавливаю такси у знакомой подворотни и ныряю в нее, скрывшись в нечистых сырых тенях. Через несколько секунд слышу тормоза другой машины и вижу отделившиеся от нее две угловатые фигуры. Они торопятся, чтобы не упустить меня, они не предполагают меня за своими спинами. А вот это зря. Грохот моего кольта заполоняет тесное пространство подворотни. Но здешние обитатели никогда не выйдут посмотреть, что происходит - они не лезут в чужие дела. Фигуры валятся в лужу, как мешки с дерьмом, и остаются лежать. А вы думали, я испугаюсь ваших подлых штучек и сверну дело? Нет уж, не дождетесь. Зря они связались с Яном Поплавским!
   Быстро миную несколько проходных дворов, выхожу на улицу и ловлю такси до аэропорта, чувствуя легкое удовлетворение от того, что теперь голландская полиция не зря ищет Джона Диксона.
  
   Папуа - Новая Гвинея, провинция Ириан Джая, 8 января 1972
   Хаос поваленных стволов под ногами. Хлюпающая мокреть болот, через которые текут десятки речушек. Плотные стены мангров, идешь по ним, как сквозь строй, немилосердно язвящий колючками и жалами насекомых. Рокот океана вдали.
   Лето в джунглях.
   Иногда я размышляю, почему меня так тянет в эти адские места, где я знал больше боли и ужаса, чем радости и покоя. Может быть, дело в генетической памяти о комариных дебрях и болотах Полесья, откуда родом мои предки? Ведь даже фамилия моя означает "человек из болот" - говорю как антрополог. А впрочем, скорее всего, я просто-напросто псих, пораженный в сердце криком зовущего голубя.
   Скоро месяц я мотаюсь по Асмату в поисках свидетельств о Майке. Недостатка в них нет, но при малейшей проверке они исчезают, как круги на воде. Просто вежливые папуасы говорят людям то, что те хотят услышать. Мне рассказывали, что асматы убили чудовище с "огненными волосами" и "железными кругами" на глазах, которое, шатаясь, вышло из моря. Говорили про какого-то миссионера, видевшего, якобы, окровавленную одежду отпрыска Рокфеллеров, да чуть ли и не засушенную голову с теми же самыми "кругами" и клочьями рыжих волос. Да, Майкл был рыж и носил очки. Но ни один папуас никогда не поднимет оружия на то, что считает сверхъестественным существом, и вряд ли бы они приняли Майка за чудовище, а тот миссионер несколько лет назад сам был убит. В общем, безнадега.
   За это время меня тоже пару раз пытались убить: как-то в горах над головой свистнула пуля, потом из джунглей вылетела стрела и вонзилась в ствол, рядом с которым я только что был. Не знаю, то ли это развлекались молодые воины, то ли меня по-прежнему преследует благословение главы дома Рокфеллеров. Мне все равно. Я оборвался, пропах дымом и кровью убитых животных, недели не мылся и почти счастлив. Даже отсутствие выпивки переносится совсем легко. Постепенно я теряю связь с той реальностью, в которой существовал до сих пор и проникаюсь уверенностью, что всегда был только этот мокрый лес, по которому я обречен бродить вечно. Но это нисколько меня не огорчает. Я погрузился в свое глубинное бессознательное, которое принадлежит мне столько же, сколько и сонму моих предков, и теперь просто тщательно проживаю каждую минуту, ловлю тревожащие запахи джунглей, любуюсь отблесками солнца на болотных лужицах и полетом ярких, словно галлюцинации, птиц. Все это очень красиво.
   Недавно я понял, что если Майк спасся, то он не у асматов. По некоторым признакам я подозреваю, что он ушел дальше в джунгли. То есть, просто продолжил свою экспедицию. Но ведь он уже наверняка знал, что приговорен своими родственниками. И как бы поступил в этой ситуации?
   Я ищу деревню комбаи - дичайших из всех папуасов. Они живут в самых дебрях и строят дома на деревьях. Моя последняя надежда - их великий вождь-шаман, фигура полуфантастическая. Если он не ответит на мои вопросы, на них не ответит никто. Там мой поиск придет к концу - в любом случае.
   Габриэль, молодой малаец-проводник, вдруг, хрипя, падает на травяной ковер. В горле его торчит стрела. "Калашников" - он никак не хотел идти в джунгли без него - бессильно вываливается из рук. Я рву из кобуры кольт, палю в мелькающие за кустами юркие тени, но тяжелый удар по голове отправляет меня во тьму.
   Да, это деревня комбаи. Вернее, длиннющая тростниковая хижина, вознесенная метров на двадцать над поляной. Она крепится на нескольких деревьях. Подняться в нее можно только по жерди с глубокими насечками. Сквозь потемневшую крышу пробиваются клубы дыма. Из сумеречных джунглей на фоне мрачного неба призрачно выступает еще пара хижин - гораздо меньше.
   Я не связан, голова раскалывается - кажется, в нее угодили камнем. Лежу у костра, а вокруг меня поблескивают налитыми кровью белками мужчины-комбаи. На них только украшения из камней, костей, раковин и перьев. В руках - луки, каменные топоры и копья. Они напряженно разглядывают меня. Кажется, я их сильно интересую, особенно, моя одежда. Один притрагивается к ботинку, долго, вдумчиво нюхает руку, потом дает понюхать рядом сидящему. Тот тоже тянется к ботинку.
   Резкий крик из темноты заставляет их вздрогнуть. Кажется, это какой-то приказ. Они рывком поднимают меня и, подталкивая, ведут к одной из маленьких хижин. Неужели это конец?
   В хижине нет двух стен, огонь разведен прямо на смазанных глиной листьях пальмы. С потолка свисают украшенные перьями щиты, связки раковин и - расписные сушеные головы. Позади меня полукругом расположились воины. Концы их копий опущены, но нет сомнений, что они вопьются мне в спину, стоит вождю-шаману подать знак.
   Он, ссутулившись, сидит за очагом напротив меня. Тело испещрено ритуальными шрамами, сквозь нос продеты кабаньи клыки, напоминающие нелепые белые усы. В полумраке я все же замечаю, что кожа, хоть и жестка на вид, как наждачная бумага, но довольно светла. И волосы с бородой из-под слоя грязи и жира неожиданно отливают медью.
   - Мистер Рокфеллер, если не ошибаюсь? - вырывается у меня.
   Он поднимает голову и смотрит на меня сквозь старые потрескавшиеся очки в стальной оправе.
   - Вы упрямы, как черт, мистер Поплавский.
   Он произносит слова медленно, словно разучился говорить по-английски, и теперь неуверенно нащупывает дорогу сквозь чуждый строй мыслей, отраженный в языке.
   Сейчас ему должно быть тридцать три года. Самый расцвет. Он и выглядит могучим самцом из джунглей - широченная грудная клетка, густые брови и курчавая бородища. Я чувствую исходящий от него тяжелый дух хищника. Несколько женщин в набедренных повязках тихо кучкуются за его спиной.
   - Откуда вы знаете, кто я?
   Меня это действительно интересует. Я не исключал, что найду его живым, но что он сразу назовет мою фамилию...
   Он начинает смеяться и вместе с ним хохочут все комбаи в хижине, хотя явно не понимают, почему. Смех его пугающе схож с криком голубя йокоика, и такие же мурашки бегут от него по коже.
   - Неужели вы думаете, что я бы оставил без присмотра на десять лет свою милую семейку?
   Мне не по себе от взгляда этих голубых глаз на грубо размалеванном свирепом лице дикаря.
   - У меня в вашем мире есть достаточно активов, о которых не знают мои родственники, чтобы я имел возможность купить преданность нескольких человек, которые регулярно снабжают меня информацией. Так что я прекрасно осведомлен о ваших поисках и вообще обо всем.
   - А Ада?..
   На сей раз в его смехе слышна горечь.
   - Вас очень красиво надули, мистер Поплавский. Она с самого начала работала на дядюшку Дэвида. А ваши поиски... Это последний штришок - они должны были убедиться, что я действительно умер. Контрольный выстрел, так сказать.
   Меня не отпускает чувство, что я сошел с ума или перебрал кислоты - настолько нелепой выглядит эта сцена в бликах костра на дереве, среди поблескивающих глазами раскрашенных темных лиц. Может быть, я умер и это ад?.. Но беседую я явно не с сатаной. Потому что в этом мире есть бесы куда как хуже.
   - Они все еще не уверены? Через столько лет...
   Он пожимает плечами.
   - Что такое десять лет для людей, чьи планы расписаны на столетия?.. Они просчитывают все. Не сомневаюсь, что и вариант этой нашей с вами беседы просчитали. Но к счастью, тут они бессильны - я в этом лесу достаточно защищен от них. Вы были их последней надеждой: только вы с вашим специальными знаниями, опытом сыщика и жизни среди папуасов могли бы добраться до меня, если я жив.
   - Но зачем они пытались меня убить? - вырывается у меня, но я тут же понимаю, что убить меня никто и не пытался.
   - А они и не пытались, - его слова звучат эхом моей мысли. - Вас просто дразнили и направляли в нужном направлении. Как быка бандерильями.
   Во мне просыпается что-то вроде прежней ярости, но теперь она направлена на меня самого. Так глупо влипнуть!.. Следующий мой вопрос звучит грубо.
   - Ну вот, я вас нашел? Дальше что?
   Чего я не чувствую, так это страха, по-прежнему находясь в странном состоянии постороннего, наблюдающего жутко интересное и красивое действо, напрямую его не касающееся.
   Майк усмехается.
   - Во-первых, это я вас нашел. А во-вторых...
   Он протягивает руку и снимает рогожку, прикрывающую какой-то круглый предмет. На меня с выражением детского изумления смотрит чуть припачканная кровью голова Габриэля. Меня слегка передергивает.
   - Этому парню заплатили за то, что он пристрелит сначала меня, потом вас и всех остальных, кто будет рядом. Он бы так и сделал, найди вы меня сами.
   - Мистер Поплавский, - продолжает он, потому что я молчу, - представьте себе мое положение десять лет назад. Я, конечно, подозревал, что меня попытаются убрать, поэтому еще до экспедиции принял кое-какие меры - спрятал деньги, акции, оставил людей. Но что это произойдет именно так...
   - Как?
   - Когда проводников смыло, Бруно попытался столкнуть с лодки и меня. На него слишком сильно надавили. Бедняга, я был огорчен, узнав, что он убит... Я взял его за горло и выспросил все, что он знал. Против меня была вся моя семья, включая родного отца. И даже девушка. Поверьте, в воду я кинулся просто от отчаяния. И лишь доплыв до берега, стал думать, что делать дальше. Выбора у меня особого не было, только идти вглубь джунглей. Я совсем не знал комбаи - их тогда вообще мало кто знал. Но, как оказалось, сделал правильный выбор.
   Он обводит рукой все, что было в хижине.
   - Мне было достаточно легко стать их шаманом. И все эти годы я пускал через своих людей и асматов всякие слухи о том, что меня убили. Чем больше, тем лучше. Проверить их было невозможно.
   - А вам не хотелось вернуться?
   Он молчит, потом произносит нехотя:
   - Может быть, только в самом начале. Я скучал по Нью-Йорку. По Аде... Бедная девочка, теперь они ее точно убьют - больше она им не нужна.
   - А вы?
   Опьянение ситуацией проходит и меня потихоньку охватывает ужас.
   - Я?
   Глаза его наливаются кровью. В них отражаются отблески пламени. Теперь он ничем не отличается от сидящих вокруг туземцев.
   - Я шаман и вождь всех комбаи окрестных лесов. Я беседую с духами. Я объявляю и прекращаю войны. От меня зависит добыча на охоте и урожай саго. Я почти бог. В каком-то смысле моя власть побольше, чем у моего дядюшки, и пусть он подавится моим наследством. И я сделаю все от меня зависящее, чтобы не пустить в эти леса его и всех прочих мировых боссов с их грязными лапами.
   Он в ярости взмахивает бамбуковой трубочкой. Я с ужасом вижу, что конец ее чем-то заляпан.
   - А что будет со мной?
   Я понимаю, что вопрос жалок, но не могу его не задать.
   Он смотрит пристально и серьезно.
   - Вы разумный человек, мистер Поплавский, и вы жили в этих местах. Что бы вы сами сделали на моем месте? Неужели отпустили бы?
   Он вновь взмахивает трубкой, и я вздрагиваю.
   - Впрочем, за пределами этих джунглей вы все равно мертвец - они вас достанут, и достанут быстро. А здесь...
   Совсем близко раздается крик йокоика, зовущего голубя, который разрывает мне душу.
  
   *Пожалуйста, не надо! (голл.)
  
  

Даша Степанова

Вонючка

(Второе место - Номинация Детектив)

  
   Ко всему можно привыкнуть. К страху, душному, сдавливающему голову, до судорог сковывающему мышцы. Да, и к страху тоже привыкают. Летом привыкают к жаре и облакам пыли, поднятым в воздух, зимой - к холоду и промерзшей вглубь на три штыка лопаты земле, отказывающейся принимать наши тела: живые для защиты от смерти, мертвые для соблюдения тех немногих человеческих правил... Нет, дело не в правилах. Уважение к смерти - это все, что у нас осталось. И к смерти мы тоже привыкли, но еще не разучились ее бояться.
   - Манс, тут еще один. Кажется, это Гольда. - Машет мне рукой капрал. Над старой, осыпавшейся воронкой, должно быть от сорокафунтового снаряда, видна только его голова и эта самая машущая рука. Я спрыгиваю вниз, срезаю с солдатской куртки убитого "посмертную" пуговицу, записываю номер в карточку.
   - В карманах нет ничего. Он неграмотный был, - поясняет малознакомый молоденький солдатик, напарник капрала.
   Вот, еще одно правило или суеверие, или то же проявление уважения к чужой смерти. Трофейщики уже прошли и собрали все оружие и чужое, и наше. На этом все. Баста. Больше ничего с убитых никто не возьмет. То есть со своих. Порыться в карманах у козлоногих - обычное дело, только нынче их трупы в окопах чуть не в двухстах шагах впереди, а там офицеры и те же трофейщики. А у своих - только срезать пуговицу и забрать письмо из кармана, если это письмо там есть. Некоторые боятся писать, считают плохим знаком. И что хорошего, если вместо тебя ротный писарь нацарапает жене только три строчки: "Рядовой Гольда Букермек погиб в бою близ села Паркваста 12.09.62. Учетный номер записи В21-598-17Х. Для получения пенсионного пособия обратитесь в окружную военную канцелярию".
   - Так, ты давай толкай, а я приму, - вылезая из воронки, командует капрал. Я выбираюсь наверх вместе с ним.
   - Господин вольноопределяющийся! - меня тут же окликают снова. На сей раз шагах в двадцати у трупа топчется уже мой напарник из четвертой команды нашей полуроты. Репек Талай - худой, как жердь. Жердь длинная и сутулая с широкими костистыми плечами, и солдатская форма на этой жерди болтается, словно старая рвань на пугале в огороде. Подхожу. Эге, перед "пугалом", раскинув руки на высушенной солнцем земле, лежит покойник. Крепкий мужичок, судя по отсутствию шеврона на рукаве, из его же, из Репековой команды. Вернее сказать, команда никакая не Репекова, начальствует у них вахмистр Гурик Полос, да и лежащего уже не назовешь крепким из-за дыры в затылке. Хорошо еще, что тяжелая винтовочная пуля так и застряла в голове, сильно не испачкаемся. Фуражка осталась целой, только слетела и валяется в ногах убитого. Подобрал. Перевернул тело. Сидя на корточках, срезал пуговицу. Номер пятьсот семьдесят шесть. Записал.
   - Господин вольноопределяющийся, - на этот раз надсадным шепотом повторяет Репек и тычет пальцем. - Его, кажись, кто-то из своих...
   Я морщусь. Да, прилетело мертвецу в затылок. Могли и козлоногие подстрелить. Первую атаку они отбили, и когда наши побежали... Но этот лежит головой к их окопам. Эх, вот, надо оно мне?
   В кармане куртки застреленного нашел письмо. Сунул к себе в карман. Уже с десяток таких набралось. Поднялся на ноги. Обошел тело кругом. Нагнулся, запихал за пазуху мертвецу его фуражку. Ловлю на себе испуганный взгляд Репека. Опускаю глаза.
   - Что это у тебя? - Показываю на оттянутый какой-то тяжестью карман его штанов.
   - А... это... - Солдат мнется, потом краснеет и наконец достает гранату. Хорошая граната, трофейная. Пузатая рубчатая рубашка ее отливает зеленоватым масляным блеском. Толковые у козлоногих гранаты, мощные, только запал больно долго горит.
   Вот ведь, мы их называем козлоногими или свинорылыми. Козлоногими, потому что их пехотные ботинки с особой подковкой на каблуке, след от нее получается такой, раздвоенный. А свиномордые они, потому что и кухты, и нарейцы все как один круглолицые и курносые.
   Они нас зовут гусями или вонючками. Ну, гусями - это им кажется, что язык у нас похож на гусиное гоготанье. А вонючками... Кстати, у нас вонючками обзывают ополченцев, им банное довольствие положено по третьей категории, то есть только в тылу. И команда, к которой приписан Репек, тоже вся из ополченцев.
   Второй корпус ополчения расколошматили в пух еще зимой. Осталось от него не больше роты. Вот этими оставшимися вонючками и пополнили полк. В нашей полуроте как раз команды не хватало. С тех пор четвертая команда у нас из вонючек. Мало того, почти все мужики в ней из одного села. И вахмистр их тоже... Ну и ладно, и то дело, что пороху хоть сколько-то понюхали.
   - Ты гранату сдай, понял? Сегодня же сдай. - Внушаю я парню. - Найдут, так могут тебя в штрафники наладить. Запросто могут.
   - Так, я же чего, - солдат вжимает голову в плечи. - Свинорылы же ночью точно полезут, захотят свои окопы отбить. Я бы тогда... Ночью не видно же, куда стрелять. А я бы гранатой...
   - Лучше прямо сегодня сдай, а то, не ровён час, попадешься. Ладно, давай, бери его за руки.
   - А как же?.. Господин Манс! Кто же его?
   - Вот что, Репек, рапорты писать и докладывать начальству - не твоя забота. - Я берусь за свой край дерюги, заменяющей нам носилки. - Ты же не из их села? - подбородком, руки-то заняты, киваю на мертвеца.
   - Нет, - трясет головой Репек.
   - Вот и не лезь в это дело. А лучше вообще забудь. Мало ли чего с ним кум или сосед не поделил. Забудь. И уж во всяком случае, не болтай языком. Понял меня?
   - Угу, - гудит мне в спину солдат. Сегодня на двух вонючек в нашей полуроте стало меньше, на того, что тащим мы с Репеком, и еще на одного, которого унесли в лазарет. И вопрос, кому из них повезло больше? Этому, который получил пулю в затылок, или другому, раненому штыком в живот.
   В похоронный отряд обычно определяют не просто так. Капрал, кажется, кому-то там дал по морде. Гауптвахты на фронте нет, зато грязной и тяжелой работы всегда в достатке. Про солдат... Про всех четверых не скажу. Репек подвернул ногу во время атаки. Как только за бруствер выскочил, так сразу и свалился, а рота уже без него продиралась через заграждения, и после вся дружно драпала к своим окопам. Потом, когда по ним ударили из пушек, козлоногим стало не до нас, они сами отошли к холму на запасную позицию. На том бой и закончился.
   Я, так уж получилось, тоже из тех, кто в атаку не ходил. Опоздал. Не успел добраться до своей части. Мы с писарем и дедком из нестроевых застряли по дороге. Из-за этого дедка и его телеги застряли. Что-то там подломилось, телега накренилась, и пузатая лошадёнка встала. Дед забористо выругался, с кряхтением достал свое единственное оружие, старый выщербленный топор, и поплелся к ближайшей рощице. Мы же с писарем часа четыре "бдительно охраняли" мешки с крупой. Я спал, а писарь... наверное, тоже.
   Потеряла рота двадцать девять человек, четырнадцать уже в сумерках мы закопали, пятнадцать отправилось в лазарет. Все в точности сошлось, и слава богу. Окажись среди потерь "без вести пропавшие", капитан заставил бы нас облазить на карачках все немаленькое поле между позициями.
   Помывшись в зеленоватой воде длинной илистой лужи, в которую превратилась пересохшая речка, почувствовал себя вполне счастливым человеком. А что, на сегодня с работой покончено, и в число тех четырнадцати закопанных я не попал. Скоро ужин, а в параграфе о нормах довольствия во фронтовой полосе ясно сказано, что всякому вольнооперу во время боевых действий дополнительно к солдатской каше с тушенкой ежедневно полагается четверть фунта сыра и два стакана вина. Прапорщик Фудгер обязательно захочет отыграться в понг. Пожалуй, я ему даже позволю это сделать. А ночью никто к нам не полезет, что бы там себе ни придумывал Репек. Уж козлоногие-то знают, что наша артиллерия неплохо пристрелялась, и что количество постов у нас на новых позициях ночью наверняка будет удвоено.
   Ох, нет, осталось одно дело - письма! Я наткнулся рукой на свой вздувшийся от прощальных листков карман. Вытащил наружу всю пачку. Верхним оказалось послание вонючки.
   "Эника, это последнее мое письмо..."
   Последние письма не читают. Не из приличия, из страха. Все из того же суеверного страха перед смертью. Да, скажите это военным инспекторам, досматривающим нашу почту.
   "Эника, это последнее мое письмо. Сам я грамоту не очень-то разбираю, ты же знаешь, потому попросил написать вместо себя Боза, который племянник Пэнкрика.
   Как меня убило, это тебе потом Боз напишет, если сам останется жив. А я, ты же понимаешь, о своей смерти ничего знать не могу. Только выбор на войне небольшой -- от пули или же осколка, или снарядом на части разорвет.
   В военную канцелярию в Демериц поезжай сразу. Говорят, пенсию платят с того дня, с какого подашь прошение.
   Дом и хозяйство наше пусть пока остается моему брату. Огг - сумеет распорядиться. За приданное для Липпы не волнуйся, Огг племяшку не обидит. Сыновьям скажи, что каждый получит свою долю, когда женится, но не раньше, чем кончится война.
   Вещи мои тоже отдай брату, он решит, что лучше продать, а что пригодится ему самому или нашим сыновьям.
   На этом все. Прощай. Ежели чего, то прости своего мужа, Кариба Сеевра, рядового семьдесят девятого Рогсского пехотного полка."
  
   Карты требуют уж если не зеленого сукна на столе, то хотя бы именно стола и крыши над головой. На захваченных позициях стараниями нашей артиллерии никаких условий для игры не осталось - осыпавшиеся траншеи и несколько посеченных осколками перекрытий из бревен. Какие уж тут карты. На этот раз Фудгеру отыграться возможности не представилось. Прапорщик, скрывая в руке огонек сигареты прошел мимо и только кисло мне улыбнулся. Следом за ним с еще более кислыми лицами шагали часовые, которым не повезло дежурить в ночь. Гремя котелками, по направлению к своей бричке канул в темноту кашевар. Понемногу звуки стихали. На ночевку устраивались как придется прямо в окопах.
   Перед сном заглянул еще один "посетитель". Нет, два. Вахмистр вонючек, Гурик Полос, а с ним Репек. В призрачном свете от почти полной луны был ясно различим набухший и потемневший синяк под глазом тощего солдата.
   - Господин... Манс, поговорить бы надо, - неуверенно начал вахмистр. Вольноопер для кадрового унтера - насекомое незначительное, к которому, впрочем, почему-то следует обращаться на вы. Но то для кадрового, а Полос как был вонючкой, так им и остался, потому и неопределенность его отношения ко мне никуда не делась, несмотря на полгода нашей с ним службы в одной роте.
   - Есть о чем говорить? И когда? Сейчас?
   - Ежели не о чем, тогда дело другое, можно и вовсе не говорить. Чего языком-то зазря трепать? А о чем? Так, про то, про что этот вот красавец болтает.
   - А он болтает? Я смотрю, вы его уже вразумляли, чтобы не болтал. Или это за что другое? - я кивнул на подбитый глаз Репека.
   - Да за все сразу, - отмахнулся Полос, но заметив, что вопрос в моих глазах не погас, пояснил. - И чтоб напраслину на своих не возводил, и чтоб в другой раз в атаку вместе со всеми как положено... Этому уроду еще повезло, что господин лейтенант Эбелет - человек добрый, с понятием. Кто другой бы командовал полуротой, так и под трибунал мог придурка отдать "за трусость на поле боя".
   - Значит, вразумили?
   Полос кивает.
   - В таком случае, господин вахмистр, стоит ли нам говорить о том, чего не было?
   - Верно, господин Манц. Пойдем, - это уже Репеку. И опять мне, - время позднее, пойдем мы, господин Манц.
  
   Обычно сны не снятся, проваливаешься, ныряешь в черную лужу без времени и берегов, потом выныриваешь снова здесь, в окопах. Когда сменяют, и недели на три отводят в тыл, тогда да, приходят бестолковые картинки из прошлого, кошмары, нелепая смесь недавних воспоминаний и нереального, а порой неприличного бреда.
   Мне снился наш дом, четырехэтажный, с облупившейся светло-серой штукатуркой по цоколю. Я захожу в подъезд, и где-то хлопает дверь, наверху, под крышей, наверно, дверь моей квартиры. Я медленно, на негнущихся ногах поднимаюсь по лестнице, теперь открываются и другие двери. В темных проемах за ними стоят люди, никогда не бывшие моими соседями, однако их лица мне знакомы, некоторых я помню по именам, а некоторых только по номеру пуговицы...
   Кто-то спотыкается о мою ногу. Это Фудгер или солдат, который бежит следом за ним. Ночная тишина и стрекотание некомбатантов-сверчков сменяются возней, голосами, большей частью сонными и несколькими встревоженными. Я поднимаюсь, плетусь в ту сторону, куда побежал Фудгер. Что-то случилось. Траншея узкая, подойти к месту происшествия не получается, и за спинами мне не видна причина ночного собрания. Наконец прапорщик, он сегодня начальник караула, свирепо рычит на зевак, и я вижу...
   Парень сидел на дне стрелковой ячейки - наскоро отрытой выемки в стенке траншеи, голова его была запрокинута назад, а лицо... Лица у него не было. Зрелище малоприятное даже для людей привычных ко всякому. Пуля вошла под подбородок, а вышла, чуть ни начисто снеся лобную кость черепа.
   - Это Боз из четвертой команды. Застрелился, - заметив меня, кивает Фудгер на выпавшую из рук мертвеца скорострелку. Да, короткая скорострелка для такого дела годится куда лучше винтовки. Чтобы проделать подобное с винтовкой, это понадобится разуться, и пальцем ноги... Хотя бывало.
   "Боз, который племянник Пэнкрика", - вспоминаю я.
   - Нечего тут... Давайте, отнесите его, - это уже нам с побледневшим, и не от света луны, солдатиком из недавнего пополнения. Прапорщик подбирает оружие и машет рукой в сторону старых, неразобранных еще заграждений, показывая, куда нести тело несчастного племянника Пэнкрика.
   Жалею парнишку и машу ему рукой, показывая, чтобы, мол, брал за ноги. Пока ворочали тело, укладывали на мешковину, заметил то, чего самоубийцам иметь не положено - ссадину на уцелевшем после выстрела затылке.
   Управились быстро. Устраиваюсь на прежнем своем месте. Конечно, есть о чем подумать, но лучше этим заняться завтра. Если есть возможность поспать, не пользоваться такой возможностью глупо. Выкидывать из головы мысли с некоторых пор у меня получается совершенно замечательно. И я их выкидываю, но одна все-таки крутится: "Боз получил чем-то тяжелым по затылку, то есть не обернулся к проходящему по траншее человеку. Любой ночной прохожий из своих - это повод перекинуться словечком или хотя бы кивнуть. Разворачиваться спиной к такому прохожему... Другое дело начальство, разводящий или начальник караула. Тогда часовому полагается показать, что он бдит и не спускает глаз с направления возможной атаки противника. Но... Не Фудгер же огрел бедолагу Боза по голове, а потом застрелил. Нет". Наконец эту мысль я додумываю до конца и засыпаю, теперь уже до утра.
  
   Весь следующий день нас гоняли, что тех муравьев при переселении в новый муравейник. Должно быть, выглядело очень похоже, если рассматривать копошащиеся фигурки на позициях, скажем, с аэростата - крошечные серые козявки роют норки, таскают на себе тяжелые соломинки бревен, целеустремленно носятся с мешками и ящиками, а поодаль, редкие, вооруженные муравьи-солдаты охраняют эту настойчивую суету.
   Вообще-то, правильно. В меру сил благоустроенные землянки и подготовленные позиции, из материальных благ на фронте больше ценится только регулярное снабжение. Но к чему такая спешка? Вечером за картами Фудгер мне объяснил.
   - Манц, это тебе из окопа не видно, а кое-кто, в том числе и наш капитан уже знает, что артиллеристов перебрасывают на юг. Там вроде бы готовится наступление. А у нарейцев из пушек здесь только полевые десятифунтовки, с ними много не навоюешь. Значит, что? А то, что в ближайшее время мы ни вперед, ни назад не пойдем.
   - А если через неделю-две, уж тебе-то известно, как это бывает, "изменится оперативная обстановка" и... - Для убедительности я зашел с пары, и без козырей Фугеру было никак не отбиться. Он клюнул и выложил на стол два последних.
   Вместо Фудгера ответил мне второй партнер по карточной игре, ротный писарь Накелест:
   - Знакомый из полковой канцелярии, он до войны в этих местах служил агрономом, так он божится, что не завтра, так через неделю пойдут дожди. А здесь дожди уж если зарядят, то, может быть, что и на целый месяц. Дороги развезет и тяжелую артиллерию что к нам, что к свиномордиям ни на каком дьяволе не протащишь. А там, глядишь, и до зимы в этих окопах досидим.
   - Хм, - я кивнул, соглашаясь со стратегическим предвидением моих товарищей. - До зимы -- это хорошо. Но тогда могут и не сменять. Чего нас сменять, если особых потерь не будет?
   - Должны сменять, - возразил писарь-оптимист. - Главное, чтобы потом не перекинули на другой участок. Но это вряд ли.
   Две партии подряд я проиграл, и это обошлось мне почти в сотню монет. Потом твердо решил прекратить свои занятия благотворительностью. Но, видно, карта обиделась, и при очередной сдаче я поднял такую дрянь, что при всем старании лишился еще двадцатки.
   - А что с этим бедолагой Бозом? - спросил я Фудгера, сдавая карты для следующей партии.
   Прапорщик только пожал плечами.
   - А что с Бозом? - ответил за него писарь. - С ним уже ничего быть не может. Это если бы он выжил, тогда да. Лазарет, трибунал и штрафной батальон. Даже если бы калекой остался. Был особый приказ о зачислении в штрафные подразделения осужденных с легкими увечьями.
   - Я про другое. - Поднимаю карты. Ага, уже лучше, пять взяток верных, теперь повоюем. - Должно же быть какое-то следствие, хотя бы формально?
   - Как без следствия? Будет, не сомневайся. - Накелест улыбается, разглядывая и перекладывая картинки в своих руках. Видать, и у него карта сильная. Пободаемся. - Только следствие - дело не быстрое. Думаешь, господин полковой инспектор специально прибудет на передовую? Нет, конечно. Вот когда нас сменят, тогда лейтенант напишет рапорт, а нас, как положено, построят на плацу, а инспектор битый час будет орать перед строем, мол, в смерти нашего товарища есть вина каждого, ну, и прочее в таком духе.
  
   В то, что знакомый агроном Накелеста не соврал, я поверил, хотя назавтра по-прежнему жарко светило солнце. Вся наша команда, как и другие команды батальона упорно зарывались в землю и там, в земле, то есть в землянках обустраивали нехитрый окопный быт. Нехитрый-то он нехитрый, но минимум, чем нужно оснастить солдатское жилище, чтобы без лишних проблем пережить осень, а то и зиму - это нары и печка. Эти две вещи позволяют худо-бедно сопротивляться холоду и сырости.
   Нары лучше всего соорудить из снарядных ящиков. За них артиллеристы всегда имеют с нашего брата лишний доход водкой или табаком.
   Устройство же печки требует изощренности ума. Раз я видел печку, сложенную из обломков мраморных плит. И такое бывает, когда совсем рядом обнаруживается богатый склеп, пострадавший от обстрела. Неплохо, когда есть возможность раздобыть кирпич. Кирпичные развалины встречаются всяко чаще, чем мраморные. Но намного проще смастерить металлическую печку. Бочки из-под керосина велики. Их приходится разрезать саперными ножницами и кроить корпус заново. Проще всего устроить простой и экономичный камелек из жестяного молочного бидона, который найдется в любом крепком крестьянском хозяйстве. Только такую печь обязательно нужно обложить камнями, а можно еще и глиной замазать, иначе стенки очень быстро прогорят.
   С трубой никаких трудностей не бывает. На нее идут банки из-под тушенки, лучше всего от говядины с фасолью, высокие и прочные. Увы, сейчас нам завозят свинину. Вернее сказать, топленое сало пополам с фаршем из шкуры, хрящей и мяса. Хотя о последнем можно догадаться только по названию на коробке "консервы мясные". Кроме гастрономических изъянов, сами консервные банки не в меру широкие и неудобные для устройства дымоходов. Но уж какие есть.
   С консервными банками понятно, а вот с камнями и глиной не все так просто. Без особого умения бидон все равно быстро прогорит, глина выкрошится, и камни развалятся. Необходимый в этом деле печник числился в команде у вонючек. К ним я и заглянул, чтобы договориться об устройстве очага для нашей землянки.
   Договорился. Благо застал на месте, собравшимися вокруг печки, в центре своего нового жилища, и вахмистра, и печника - пожилого седоусого капрала, и даже Репека. Синяк под глазом последнего оказался обновлен, видимо, хорошо поставленным ударом и отливал не только желтым с синим, но еще и бордовым цветом, словно на картине модного художника, какого-нибудь очередного что-то-там-иста. Я сразу примерно прикинул размер кулака вахмистра и размер живописного отпечатка на лице Репека.
   Мой интерес не остался незамеченным. Вахмистр только что-то пробурчал себе под нос, а печник пояснил:
   - Остолопу этому говорено было, мол, колено нужно сделать сверху, за накатом, в земле, чтоб жесть не прогорела и чтоб пожару не наделать. А он дыру не над печкой пробил, а вкось, и колено под потолком пристроил.
   - Угу, - пробурчал я на манер вахмистра и машинально поднял глаза на толстый жестяной столб, изгибающийся под корой неотесанных бревен. Хм, "поднял глаза". Я стоял чуть пригнувшись, стараясь не задевать макушкой потолок, и чтобы рассмотреть каждый уголок тесной землянки, мне не было нужды поворачивать голову, и уж тем более поднимать ее.
   - Да ладно, завтра переделает, - махнул испачканной в глине рукой усач. - Пойдемте, что ли, посмотрим, как вам устроить...
   Я кивнул, полез в карман и протянул мастеру обещанную пачку офицерских сигарет, выигранную у Фугера.
   - Господин Манс, - остановил меня Полос, покосился на Репека с печником, замялся, но все же продолжил. - Потолковать бы надо. С Бозом оно вон как вышло. Я к тому, что, может быть, вы подскажете чего?
   - Да, что же я могу подсказать?
   - Ну, все равно. Господин Манс, заглянете к нам сюда вечером? Потолкуем. А у меня есть кофе, настоящий, не та бурда, что сейчас офицерам выдают.
   Я кивнул. По хорошему кофе я соскучился. Вечером, так вечером.
  
   Не скажу, что день выдался богатым на события, но до вечера еще кое-что успело произойти. Козлоногие без какого-либо успеха обстреляли позиции третьей роты, наших соседей справа. К нам прибыл фургон с пятью хмурыми саперами. Ротный кашевар закатил скандал их капралу, по поводу отсутствия приказа о постановке саперов на пищевое довольствие. Оггинет из нашей команды раздобыл-таки вожделенные доски от снарядных ящиков и рассказал, что да, действительно артиллеристы снялись со своих позиций. И наконец, сам закат, после которого, как известно, вечер и наступает, тоже можно было посчитать за событие. Огромное красное солнце торжественно скрылось за горизонтом, пообещав на завтрашний день ветер, изменение погоды, а там и скорую дождливую осень.
   Тусклую дымку сумерек сменила удивительно ясная ночь, то есть пока еще вечер. Проходя мимо ячейки, где только вчера стоял на посту Боз, я невольно покосился на фигуру нынешнего часового. М-да. Теперь это был Репек.
   Моим советом не болтать лишнего он не воспользовался. Вот интересно, а другой мой совет...
   - Репек, - я обернулся к парню, провожающему меня взглядом, - слушай, а ты... - Я оглянулся по сторонам. И справа, и слева траншея была пуста. - Так что там с гранатой? Ты ее сдал?
   - Э-э... - Репек ссутулился и засопел. Я по привычке глянул на карман его штанов. Нет. Тогда хлопнул по патронной сумке. Ага, вот она. Кивнул, указывая на свою находку. Парень медленно вытащил ее, тяжелую округлую. Лунный свет нехотя отразился от темного, выпачканного в земле металлического бока гранаты.
  
   Нынче что ни возьми все растет в цене и теряет в качестве: кофе, хлеб, человеческие чувства, мечты, идеи. Мечты и идеи. Какие они? Чтобы война закончилась, и чтобы не оскотинились мы все за оставшееся время, и чтобы выжить, а потом выспаться, только чтобы в настоящей кровати, пообедать по-человечески, за столом с тарелками и вилками. Победить? Хорошо бы, только дорого это станет. Наверно, это справедливо? Хотя справедливость теперь тоже ни к черту не годится. "Каждому по делам его воздам на земле, и по мыслям и стремлениям его воздам вдвое на небесах". На небесах - быть может, а на земле...
   Я откинул полог из полинялого куска старой палатки и сразу услышал запах кофе, горьковатого, как мне показалось, чуть пережаренного, на мой вкус. В свете керосиновой лампы без стекла ко мне обернулись желтоватыми пятнами лиц пятеро вонючек. Я пригнул голову, входя внутрь землянки, и раскрыл рот, чтобы поздороваться, когда за моей спиной прогрохотало. Привычно рухнул на землю. Все прочие тоже повалились кто куда, закрывая головы руками. С потолка меж бревен просыпалась земля. Лампа погасла.
   После взрыва на несколько секунд окопы накрыла невообразимая тишина. Замолкли сверчки, нигде ни единого звука. Все притихли, напряженно прислушиваясь.
   Грохнуло за поворотом траншеи, я уже знал, что это взорвалась граната Репека. Я представлял, что увижу на месте взрыва и не ошибся. Смерть Репека мало что изменит в судьбах... в наших судьбах, в этом я почему-то был уверен. И вообще, мной завладела уверенность в том, что все уже предопределено. Это было сродни провидению, то есть сумасшествию. Наверно, я и сошел ума, ненадолго, где-то на час. Только этим я могу объяснить то, о чем говорил нашему лейтенанту.
   Лейтенант Эбелет тоже явился глянуть на место взрыва, увидал мою, видимо, бледную физиономию, распорядился относительно покойника и кивнул мне в сторону площадки за высоким бруствером, где обычно кашевар орудовал половником, наполняя наши котелки. Впрочем, Эбелет сперва все больше прислушивался к каким-то своим мыслям. Он машинально предложил сигарету мне, потом то ли вспомнив, что я не курю, то ли не дождавшись моей реакции, закурил сам, задумчиво посмотрел на тлеющую алым табачную искорку и спросил:
   - Вы о чем-то хотели мне рассказать, Манс?
   - Никак нет, господин лейтенант.
   - Давайте-ка, обойдемся без "господина лейтенанта". Я бы хотел услышать от вас объяснение, а не доклад. Что вы обо всем об этом думаете? И не валяйте дурака! Обо всем, это об убийстве Сеевра, о самоубийстве Боза, а теперь о Репеке.
   - Я думаю, что полчаса назад зря отдал этому парню его гранату и сказал: "Поговорим завтра".
   - Полчаса назад? А если с самого начала?
   Не провидец и не сумасшедший извернулся бы, ограничившись описанием очевидного. Вместо этого я...
   Я рассказал. С самого начала.
   А начал с того, что Кариба Сеевра подстрелили козлоногие, а не кто-то из своих. Уж это мне было яснее ясного. Во-первых, ему прилетело в затылок, а свои стреляли бы в спину. Пусть и с самой небольшой дистанции, но в голову попасть значительно труднее, если бежишь, да еще и под обстрелом. Потом, если бы стреляли почти в упор, то винтовочная пуля легко расколола бы череп. Во всяком случае, ранение было бы сквозным. А с расстояния в двести шагов то ранение, что получил Сеевр выглядит более вероятным. И наконец, фуражка. Она не могла валяться у ног убитого. Слетев с головы, она упала бы в направлении падения тела. Все вместе это говорит о том, что Репек развернул тело в сторону вражеских окопов, только не догадался перебросить фуражку.
   Для чего он это устроил? Это тоже понятно. В команде односельчан, соседей и чуть ли не родственников он, молодой парнишка, чужак, оказался в самом незавидном положении. Репек, зная, что его заподозрить в "убийстве" не получится, хотел... Нет, наверное, он не хотел официального расследования. Да и не было бесспорной причины для такого расследования. Но в такой ситуации полковник мог бы своей властью расформировать четвертую команду нашей полуроты "в связи с понесенными потерями", и дело с концом, чего, наверное, и добивался Репек.
   На этом не вызывающие сомнений выводы заканчивались. Остальные мои соображения лежали в области догадок и подозрений.
   Не дождавшись от меня рапорта по поводу смерти Сеевра, Репек своей болтовней добился лишь невнятных слухов, а для себя лично - синяков. Тогда он решается на убийство Боза. Он рассчитывает, что это убийство свяжут со смертью Сеевра, ведь именно Боз писал для того прощальное письмо, а фактически - завещание.
   Когда Боза нашли "застрелившимся" я еще подумал: "Почему часовой не обернулся лицом к проходящему в шаге от него товарищу?" Видимо, потому что не посчитал нужным проявить вежливость к презираемому чужаку. За что и поплатился.
   Когда же и после смерти Боза не последовало желаемой реакции, мне кажется, Репек решил пойти ва-банк, подорвать своих обидчиков всех вместе подобранной трофейной гранатой. Подбросил бы ее в дымовую трубу, и готово. Если бы колено трубы было сделано так, как положено, то бревенчатый настил принял бы на себя все осколки. Но труба, которую смастерил Репек позволила бы гранате взорваться под потолком тесной землянки. Этот нехитрый технический проект можно было бы записать в разряд домыслов, да я бы так и сделал, если бы граната не нашлась в сумке у парня. Для меня было очевидно, что Репек не мог все время таскать гранату с собой. Уж если я легко обнаружил такую штуковину, то его "товарищи" по команде вмиг разобрались бы с владельцем трофея. Где-то он ее спрятал, вернее всего прикопал, судя по испачканному корпусу. И зачем он взял ее с собой именно сейчас?
   В тот момент, когда встретил Репека на посту и нашел у него гранату, я был уверен, стоит мне зайти в землянку вонючек...
   Не помню точно, что я ему говорил. Помню его глаза. Это страшно, страшно даже на войне, смотреть в глаза человека, которого собираешься убить. Глядя ему в глаза, опустив руку, я повернул предохранительное кольцо, а спусковой рычаг гранаты нажал, уже когда сам положил ее в сумку Репека. "Поговорим завтра" - сказал я, развернулся и зашагал к землянке, на запах свежезаваренного кофе.
  
   Провидцы, в них и раньше-то толку не было, а я... Разве я мог предположить, что через шесть часов тяжелые двухсотфунтовые мортиры превратят наши окопы в... Этому нет названия. В первые мгновения это страшно, но только в первые мгновения. А потом это даже не смерть, это уничтожение. Из нашей полуроты выжили пятеро. Двое солдат, рискнувшие отправиться в деревню за самогоном, я, лейтенант Эбелет и кашевар. Меня слегка контузило, сломало ребра и осколком изуродовало руку, но лейтенанта из-под рухнувших бревен блиндажа я вытащил. Дальше не помню. На своей бричке, каким-то уж совершенным чудом нас вывез кашевар.
   Сейчас, месяц спустя, я уже почти в порядке, только пальцы на левой руке не хотят сгибаться. Эбенету повезло меньше, правую ногу ему отняли по колено, а с левой обошлись ампутацией ступни.
   Кашевар, кстати, его Дарботом звать, остался целехонек. То есть даже ни царапины. Теперь ему обязательно медаль дадут, как-никак спасение офицера на поле боя.
  
  

Юрий Адашов

Кутерьма вокруг кристалла

(Третье место - Номинация Детектив)

  
   Общественный перевозчик, пыхтя паром и железно постанывая, высадил возле дома номер тринадцать по Тополиному проезду и шумно отбыл. Седьмая квартира располагалась на третьем этаже. Скрыч немного помялся возле железной двери, какой-то тусклой и обшарпанной, потом решительно нажал на кнопку звонка. Где-то тренькнуло, звякнуло, и наступила тишина. Постоял с минуту, протянул руку позвонить во второй раз, но нежданно ожил небольшой динамик, встроенный над звонком: "Да заходите уже! Открыто". Повернул ручку и нерешительно вошел. За дверью оказалась большая прихожая, заставленная по бокам кипами каких-то книг. Пахло плесенью, перловой кашей, кошками и конопляными сигаретами. Дальше - огромная комната, заставленная какими-то шкафами, диванами, кушетками столами... Вся мебель была старая и немодная, никакого модерна, но выглядела надежно и уютно. И книги. Много. Сложены аккуратными стопками на столах, и не менее аккуратными рядами в шкафах. Наметанный глаз сразу выделил дубовый стол и электронный вычислитель "Сварог - 500" за полторы тысячи гривен, не меньше. Ёшка одобрительно покачал головой. Ожидал не этого, а тут, выходило, что хозяин - человек солидный.
   - Ну что там у тебя? - Голос за спиной заставил вздрогнуть. Скрыч обернулся и застыл, приоткрыв рот от удивления. Очень уж не вязался хозяин с солидностью. Был он высок, не менее метров двух, тощ и бледен. Круглая, словно шар, лысая голова, с пучками седоватых волос по бокам. Хищный птичий нос. Круглые, на выкате глаза, тонкие губы. Черная рубашка и костюм-тройка, серый в крупную черную клетку. Лен высшего качества - определилось тут же. Знал Ёшка цену дорогим вещам.
   - Ну что застыл, проходи уж. - С этими словами клетчатый плюхнулся в кресло у большого, до пола, окна. Выбил сигарету из пачки, закурил. Махнул рукой на кресло рядом.
   Ёшка присел несмело. Сунул руку в карман, достал конверт и протянул клетчатому. Тот конверт взял, но открывать не стал, вперился взглядом в Скрыча, спросил неожиданно:
   - Ты, случаем, не долги выбивать пришел?
   - Нет, - замотал головой Ёшка, - от профессора Граба я.
   - Граба? - изогнул брови домиком клетчатый. - Давно о нем ничего не слышал. Как звать тебя?
   - Ёшка Скрыч, - представился Ёшка, - помощник я профессорский. Лаборант.
   - Радим Кранч, - представился в ответ клетчатый.
   - Знаю я, - помотал головой Скрыч, - на конверте написано.
   Клетчатый хмыкнул, но ничего не ответил. Молча вскрыл конверт, достал оттуда небольшой листок, развернул:
   - Тут всего одно слово: "Помоги". С восклицательным знаком. Весьма, весьма информативно. - Протянул листок Скрычу.
   Ёшка листок взял. Радим оказался прав. "Помоги!" - и ничего более. Беспомощно поднял глаза на клетчатого, пролепетал:
   - Но Граб мне самолично конверт вручил. Так и сказал: когда ты, Ёшка, на работу придешь, а меня там не окажется, и директора Лепса не окажется, и флюктуация будет мерцать над треснутым кристаллом, а на столе, мол, будет стоять початая бутылка коньяка, то хватай конверт и беги по адресу, что на этом конверте написан будет...
   Кранч слушал это лепетание, не перебивая, потом хмыкнул, взял конверт в руки, повертел и вновь поднял глаза на Ёшку:
   - Лети как Прометей, - пробормотал задумчиво, - ты, Ёшка, чем на Прометея похож?
   Скрыч растерянно посмотрел на Радима, пожал плечами. Клетчатый еще раз хмыкнул, достал зажигалку, чиркнул и начал водить листком над пламенем.
   - Что там Прометей людям нес, - пробормотал вполголоса, отложил зажигалку, - ну посмотрим.
   Однако смотрел недолго. Отбросил с каким-то отвращением, произнес тоскливо:
   - Ненавижу математику. Гуманитарий я.
   Скрыч несмело взял листок. Девственная пустота исчезла, под действием тепла проступило следующее:
   Д + В * Е / Р = 6
   И + К = 1
   О - Д / Н +А = 3
   Б + Е + Р * И = 4
   - Душка Граб прекрасно знает мое отвращение к математике, но шлет мне листок с воплем "Помоги!" и вот эту вот математическую хрень? - вопросил в воздух Кранч и вперил взор в Ёшку: - Он случаем умишком не тронулся?
   Скрыч помотал головой:
   - До сей момента вполне нормальным был. А сегодня пропали они. Оба. И флюктуация...
   - Кто оба? - невежливо перебил Радим.
   - Так профессор же и директор Лепс. Говорю же. И флюктуация...
   - Так! Стоп! - опять перебил Кранч. - Давай-ка по порядку. Кто вы вообще? И чем занимаетесь?
   Ёшка вздохнул, успокоился и начал говорить:
   - Я в Институте практических наук работаю. Ассистентом в лаборатории профессора Граба. Ну как лаборатории - нас двое всего. Но оборудования много. Самого лучшего. Тут отказу не знаем - военное ведомство расстаралось. А куратор у нас - директор института Лепс. Он, как бы, наш начальник. Формально.
   - Лепс, Лепс... - задумчиво пробормотал Радим. - Слышал что-то, но лично не знаком. Хорошо, рассказывай по порядку.
   Скрыч вздохнул и начал говорить обо всем, что с ним случилось утром...
  
   Утро выдалось славным. Для начала, Ёшка Скрыч обнаружил в лаборатории ее. "Флюктуацию". Вся сверкающая и ежисто-игольчатая, висела прямиком над передающим кристаллом, по хрустальному боку которого змеилась еле заметная трещина. Скрыч постоял рядом, задумчиво почесывая темечко, поцокал языком. "Флюктуация" не исчезла. Развернулся и вернулся в рабочую комнату. Профессора не было. Как и десять минут назад. В душе шевельнулось беспокойное и гадкое. Подошел к сейфу в полстены, подергал. Не поддалось. Хоть это утешает. За бронированной дверью хранились все результаты многомесячных исследований. Как и положено - исключительно на бумажных носителях, кинопленке и фотографиях. Впрочем, вынести за пределы этакую кучу документов - тут грузовым "мастодонтом" нужно быть. Да и кто даст вынести? Работа на военное ведомство - не хухры, способствует строгости.
   Ёшка подошел к столику, на котором красовалась початая бутылка коньяка, два стакана и пепельница с сиротливым окурком, плюхнулся в кресло рядом. Коньячок ясно намекал, что у профессора вчера вечером, а может и ночью, был гость. Рука сама потянулась к бутылке, но замерла на полпути. Начальство не одобрит. Вот только где оно, начальство? Профессор Граб из тех типажей, что не признают уважительные причины. Сопли подотри, сдохни, сделай. Не упомнится такого, чтобы за четыре года не пришел профессор на работу. Или ушел раньше. Нда...
   Ёшка достал переговорник, натискал номер. Трубка пикнула, шорхнула металлическим тоном: "Номер недоступен". Что-то неладно, не зря свербит и шевелится внутри. Скрыч спустился вниз, к проходной. Постоял, помялся, почесал затылок. Узнать надо, но не подставить бы начальника. Вахтеры на то и вахтеры. Вмиг доложат в дирекцию, что отсутствует Граб. А профессор и так с директором не в ладах. Заклятые друзья... Но делать что-то нужно, потому нерешительно открыл дверь в будку, задал вопрос: "Профессор Граб когда пришел?" Детина в серой форме лениво посмотрел на Скрыча, повернулся к монитору, пощелкал клавишами. "Со вчера не уходил" - сказал, как отрезал, и так же лениво отвернулся. Опаньки! Такого поворота не ожидалось. Не уходил, значит, наш душка Граб, однако в лаборатории его нет, и одежды его нет и портфеля. И нагло переливается "флюктуация" над передающим кристаллом c еле заметной трещиной. Неужто то, о чем профессор говорил пару недель назад. Впрочем, тогда воспринял разговор как шутку или розыгрыш. Не придал значения. Теперь припомнил нюансы. Предстояло проверить еще кое-что. Поднялся на третий этаж, робко открыл дверь в приемную директора Лепса. Приличная толпа народу внутри и растрепанная стерва - секретарша: "Нет его, нету! С самого утра нет!". Скрыч аккуратно закрыл дверь и тихо ретировался.
   В лаборатории достал запечатанный конверт. "Тополиный проезд 13, кв. 7. Радим Кранч. Доставь лично в руки. Лети как Прометей" - выведено мелким почерком Граба. Профессор всучил это тогда, после двухнедельного разговора. Скрыч хмыкнул "на Прометея", но сунул конверт в карман и торопливо направился к выходу...
  
   - И чем занимается ваша лаборатория? - спросил Кранч
   Ёшка помялся немного, но ответил:
   - Китайскими телепортационными кристаллами.
   - Да ладно, - как показалось, несколько насмешливо произнес Кранч. - И китайцы не против?
   Ёшка пожал плечами:
   - Не знаю. Мы, формально, ничего не нарушаем. Занимаемся не кристаллами, а изменением свойств веществ при длительном пребывании в четвертом измерении. Для унифицирования и оптимизации транспортных потоков, для которых используется телепортация.
   - А неформально? - прищурил глаза Кранч.
   Ёшка промолчал. Радим некоторое время смотрел на него, потом ответил сам:
   - А неформально вы изучаете свойства кристаллов. Дабы наладить собственное производство и обрушить монополию Китая на телепортацию. Все та же старая песня.
   - Я не могу подтвердить эту информацию, - пробурчал Ёшка. - Если об этом прознают китайцы...
   - Я знаю, что будет, если об этом прознают китайцы, - усмехнулся Кранч. - Большой и шумный политический срач. Вот только все это бред. Думаю, что китайцы знают или, как минимум, догадываются. Но вся закавыка в том, что китайцы и сами не знают, как работают их кристаллы.
   - Как так? - пораженно спросил Ёшка.
   - Вот так. Потому как кристаллы не их. Они их не производят, а получают еще от кого-то. От кого-то не "здесь".
   - Но ведь торговля с Иномирьем строжайше... - пораженно прошептал Скрыч.
   - Да, да, конечно, - раздраженно перебил Радим. - Наивность хороша для сердца, но не для ума. Но не будем об этом. В исчезновении профессора оно нам не поможет.
   - Зачем вы мне все это рассказали? - подозрительно поинтересовался Ёшка.
   - Потому что ты - сексот, дорогой мой, - просто ответил Кранч и, глядя в растерянное лицо Скрыча, продолжил: - Ну, чесслово, аки младенец. Граб работает над запретной темой под патронажем военного ведомства и к нему в помощники ставят обычного ассистента? Не знаю про твою научную квалификацию, но то, что ты на побегушках у военных - это уж как пить дать. И у меня ты с одобрения твоих нынешних хозяев. Или не прав я?
   Ёшка смутился. Радим же просто усмехнулся:
   - Ладно. Поехали в твою лабораторию.
   - Но вас не пустят туда, - растерянно произнес Скрыч.
   - Пустят. Еще и встретят. - Хитро подмигнул Радим. - Иначе, зачем одобрять наше свидание?
   Радим оказался прав. Встретили. И никто иной, как Ёшкин второй начальник, полковник Золтан Щука. Они с Кранчем секунд десять пристально смотрели друг на друга, потом Щука продавил сквозь зубы протяжно:
   - Краааанч...
   - Щуууука... - не остался в долгу Радим.
   Улыбнулись, пожали друг другу руки. Потом полковник перевел взгляд на Скрыча:
   - А этого куда деть?
   - Да пусть остается, - махнул рукой Кранч, - он же твой.
   - Не теряешь хватки, - тяжело вздохнул Щука, - ладно, пусть остается. Работник хороший, все равно повышать пора.
   От неожиданной похвалы Ёшка зарделся, аки девица, но полковник уже отвернулся, махнул рукой на вход:
   - Пойдем уже. Я распорядился там пока ничего не трогать.
   В лаборатории Кранч пару минут стоял перед кристаллом с "флюктуацией", выпячивая губы и похмыкивая. Потом обернулся к Ёшке:
   - И что означает сие?
   - Что кристалл включен и что-то послал туда, в четвертое измерение. Но приемная станция груз не приняла.
   - Хмм... Насколько я знаю, такого просто случиться не может.
   - Обычно да, - вздохнул Ёшка, - кристалл жестко связан со своей приемной станцией, но этот кристалл треснут. У него нарушена эта связь. Туда может, назад - нет.
   - Значит "груз" застрял по ту сторону, верно?
   Ёшка утвердительно махнул головой.
   - И как его теперь достать? - спросил Кранч.
   - Принудительно, - ответил Скрыч, - профессор разработал методику. Наша станция модифицирована соответствующе. Я уже осмотрел ее. Она настроена и готова к приему, но, чтобы ее запустить, нужен пароль из восьми цифр, а его знал только Граб.
   - Понятно, - пробурчал Радим и обернулся к Щуке. - Только не говори мне, что вы не ставили здесь парочку "следящих очей".
   - Нет, - помотал головой полковник, - мы не ставили. Граб был категорически против. Мы решили уступить.
   - Тут есть одно "око", - встрял в разговор Ёшка, - директорское. Лепс настоял. Хорошее "око", качественное. Профессор вначале сопротивлялся, а потом разрешил. Даже как-то с охотой разрешил. Я тогда сильно удивился.
   Кранч обернулся к Щуке.
   - Я в курсе, - пробурчал тот, - проверили уже. Приемник в директорском кабинете стоит. Но все записывающие кристаллы пропали. Так что, здесь пусто.
   - В самом Институте "очи" есть?
   - Да, - кивнул головой полковник, - перед входом в лабораторию и на входе в здание. Слабенькие, но разглядеть можно.
   - И что там?
   - Профессор пришел в Институт вчера примерно в семь утра. И больше не выходил.
   - Меня больше интересует вечер?
   - Он, - полковник кивнул головой в сторону Ёшки, - ушел с работы примерно в семнадцать сорок. Через полчаса в лабораторию спустился Лепс, пробыл там около трех часов и вышел из лаборатории примерно в полдесятого вечера. Но из Института Лепс ушел только через сорок минут. Вероятно, поднимался к себе в кабинет. Граб лабораторию не покидал.
   - Ага, ага. Запись посмотреть можно? - спросил Радим.
   Полковник кивнул и передал распоряжение в переговорник. Кранч, между тем, подошел к столику, на котором мирно покоились початая бутылка с коньяком, два стакана и пепельница, задумчиво помечтал пару минут и обернулся к Ёшке:
   - Профессор частенько коньячком баловался?
   - Нет, - помотал головой Скрыч, - почти не употреблял. А эта бутылка особая. Граб купил ее по случаю и говорил, что распечатает только тогда, когда сделает прорыв с кристаллами.
   - Вот как? И что - сделал?
   - Не знаю, - тоскливо пробурчал Ёшка, - профессор мне не докладывал. Это надо у Лепса спросить. Они частенько... - тут Скрыч смущенно замолчал и вопросительно посмотрел на Щуку.
   - Да ладно, - махнул рукой тот, - говори. И так наболтал уже.
   - Профессор меня в конце рабочего дня всегда домой усылал. А сам оставался. Основные опыты они с Лепсом по вечерам проводили. Иногда до поздней ночи.
   - Откуда знаешь, что с Лепсом? - подозрительно спросил Кранч. - Тебя же не было.
   - Дык директор курил много. Бывало утром с десяток окурков из пепельницы вытряхивал.
   - А профессор, значит, не курил?
   - Нет, - помотал головой Ёшка, - сам не курил. И не любил, когда другие курили. Только Лепсу разрешал.
   Кранч аккуратно достал окурок из пепельницы, осмотрел, обнюхал и положил обратно:
   - "Герцеговина". Сам такие пользую иногда. Сорт дорог и вонюч. С сильным запахом конопли.
   - Это да, - согласно покивал головой Ёшка, - по часу по утрам комнату проветривал.
   Кранч согласно кивнул головой, достал из кармана тонкие резиновые перчатки, надел и склонился над столиком. Несколько секунд что-то рассматривал, потом потер пальцем поверхность столешницы. Поднял руку - на резиновой поверхности перчатки ясно отпечатались синие следы.
   - Ну и что тут у нас за синий порошочек? - вопросил в воздух, отошел от стола на метр, склонился: - И вот на полу тоже. Хм, хм... - раздумывал несколько секунд: - Очень похоже, что гексацианоферрат. Милори, синь прусская, лазурь берлинская... - обернулся к Ёшке:
   - В институте применяется танталум?
   - Да, - ответил Скрыч, - нередко.
   Кранч хмыкнул, достал из саквояжа, что принес с собой, несколько склянок и пустых пробирок, и принялся колдовать над коньяком. Ёшка со Щукой терпеливо ждали. Наконец, Радим закончил и обернулся к ним:
   - Надеюсь из этой бутылочки никто не глотал? Коньячок то с сюрпризом. "Нетерпеливый наследничек" скорее всего. Яд на основе танталума.
   - Вот как, - проворчал Щука, - отправлю бутылку на экспертизу. Выходит, Граб мертв? Отравлен?
   - Отправь, отправь. Думаю, что тебе подтвердят. А что касается Граба - танталумом травят в несколько приемов. Жертва с каждым разом чувствует себя все хуже, потом умирает. Но здесь концентрация достаточная, чтобы вырубить сознание. А берлинская лазурь - как раз противоядие.
   Принесли кристалл с записями "очей".
   - Качество и впрямь аховое, - произнес Кранч и обернулся к Ёшке: - Это Лепс?
   - Да, - мотнул головой тот, - эту дурацкую зеленую шляпы с белым шарфом не перепутаешь. Вот только... - Ёшка запнулся на пару секунд, - ... портфель.
   - Что портфель? - быстро спросил Кранч.
   - Это Грабовский портфель.
   - Значит, Лепс вынес портфель профессора, - произнес Щука. - Наверняка, в этом портфеле было что-то, что очень интересовало Лепса.
   - Возможно, возможно... - задумчиво протянул Кранч. - А какие между Грабом и Лепсом были отношения?
   - Друзьями они были, - ответил Ёшка, - много лет вместе работали. Вот только, чудилось мне, что Граб чем-то обижен на Лепса. Вроде бы директор что-то там присвоил из Грабовских разработок.
   - Не совсем так, - произнес Щука, - вернее, не совсем Лепс. Скажем так: некоторое, довольно долгое время назад они оба работали над неким секретным проектом. Ведущим разработчиком был Граб, но... - Щука умолк на несколько секунд, явно подбирая слова, - ... профессор был слишком принципиальным. Лепс оказался сговорчивее. Поэтому наше ведомство предпочло работать с ним.
   - Какого рода принципиальным? - спросил Кранч. - Во времена нашего с Грабом знакомства, его единственными принципами был, разве что, излишний патриотизм. Я бы даже сказал, на грани фанатизма.
   - Да, - согласно махнул головой полковник, - примерно так. В нашем деле приходится частенько идти на компромисс, даже с вероятным противником, а вот Граб этого не понимал. Хотя, со временем его пыл поутих.
   - Понятно. Вырубай. Надо бы подытожить...
  
   - Итак, что думаете? - Кранч несколько раз надул щеки и уставился своими круглыми глазищами на полковника с Ёшкой.
   - Картина вырисовывается следующая... - начал Щука, - ...Граб, вероятнее всего, находился на грани прорыва по изучению телепортационных кристаллов или уже совершил его. Об этом знал Лепс - они же работали вместе. Вчера они собирались отметить этакое достижение в лаборатории. Но у Лепса были свои планы на этот счет. Он спустился к Грабу, прихватив с собой яд. Во время пьянки Лепс травит коньяк в бутылке. Профессор выпивает яд и теряет сознание. Сам же Лепс принимает противоядие, берлинскую лазурь. Он заталкивает Граба в телепортационную станцию и отправляет в четвертое измерение, используя треснутый кристалл, чтобы тот не смог вернуться обратно. Сам же забирает портфель Граба с результатами исследования и покидает лабораторию. Поднимается к себе, забирает записывающий кристалл из приемника "следящего ока" в лаборатории, чтобы мы не смогли увидеть запись и покидает институт.
   - Хмм... - пробурчал Кранч, - ну да, ну да. А мотив какой у Лепса?
   - Ясно, какой. Продать результаты исследований тому, кто больше заплатит. Тем же китайцам. Или нам, на крайний случай.
   - У Лепса есть выход на китайцев? Впрочем, в качестве рабочей версии подойдет. - Внезапно Кранч обернулся к Ёшке и резко сказал: - Выкладывай уже! Вижу же, что мнешься.
   - Я это...- нерешительно начал Скрыч, - ...вот, что сказать хочу. Результаты в портфель не уместятся. Это же почти пять лет исследований. Согласно секретному протоколу, электронная запись не велась. Только бумага и пленка. А это же полтонны материалов. Как этакую гору вынести?
   - Ну, все материалы тут и не нужны, - ответил Кранч, - только самое основное. Да и по частям. Раньше.
   - Исключено, - покачал головой Щука, - тут на входе "Страж" стоит.
   - Ясно. "Страж" - это серьезно. А где результаты хранятся? - обернулся Кранч к Ёшке.
   - Дык в сейфовой, - Скрыч подошел к железной двери размером в половину стены, - только тут четырехзначный пароль нужен. Я его не знаю.
   - Четырехзначный говоришь, - пробормотал Кранч, - ну попробуй шесть, один, три, четыре.
   Скрыч скептически хмыкнул, но пароль ввел. К его удивлению, замок щелкнул, открываясь.
   - А откуда вы... - начал было спрашивать Ёшка, но не договорил. Дверь поддалась и он увидел содержимое комнаты. Вернее, не увидел. Комната была пуста.
   - Гааа... - проскрипел Скрыч и потерял сознание.
  
   - Откуда я знал пароль? - донесся голос Кранч. - Так ведь профессор сам его прислал. С нашим многоуважаемым, но впечатлительным Ёшкой.
   Скрыч поднял голову, огляделся. Его положили на кожаный диванчик, что стоял в углу лаборатории. Сыщик с полковником стояли рядом. Кранч достал листок, который получил утром, и передал Щуке. Полковник прочитал, нахмурился и спросил:
   - И что все это значит?
   - Это хороший вопрос. Полагаю, что много.
   Скрыч посчитал долгом вмешаться:
   - Там симпатическими чернилами написано было. А что, из сейфа все пропало? - спросил тоскливо.
   - Почти, - ответил Кранч. - Кроме вот этого. Было скотчем к стенке прилеплено. Посмотри, полюбопытствуй.
   С этими словами Кранч протянул еще один листок Ёшке. Тот взял, развернул:
   Н - Е * В / А =?
   Ж + Н * Ы + Ц =?
   И * Ф - Р =?
   Ы * Т * О / Г =?
   Д + А / П * О * П =?
   Р + О - Б =?
   У + Й / Б + У =?
   К + В + Ы =?
   - Опять уравнение? - простонал Ёшка.
   - Опять, - с какой-то странной веселостью произнес Кранч. - Но в этот раз ответы нам не дают, как видишь. Ты говорил, что ваша приемная станция настроена и готова к приему, нужен только восьмизначный код. Полагаю, что это он. Первое уравнение - это ключ для решения этого.
   - Наверняка так, - покачал головой Ёшка, - только вы говорили, что не любите математику. Как же тогда его решать?
   - Говорил, - согласился Кранч. - Вот только не люблю, не значит, что не знаю. Хотя вот чудится мне, что дело тут не только в математике.
   Сыщик замолчал и задумался, но через минуту его перебил Щука:
   - Я возьму листки с собой. Мои аналитики разберутся.
   - Кто ж тебе запретит? - ответил Кранч. - Может, и разберутся.
   - Только ты вот что мне скажи, Кранч, - продолжил Щука, - кто оставил это послание? Лепс? Тогда все это дело выглядит странно. Зачем? И где все материалы из сейфа?
   - Отвечаю по порядку. Возможно и Лепс. Оставил потому что хотел, чтобы мы вернули назад то, что находится там. Или того. Вероятно, Лепс очень не хочет, чтобы Граб умер. Они же друзья, в конце концов, - хмыкнул Кранч. - А материалы, скорее всего там, где и Граб. Кстати, какая пропускная способность вашей станции? - обернулся к Ёшке.
   - Около двух тонн.
   - Значит на материалы и человека хватит?
   - Хватит, - согласился Ёшка, - только дело не в этом. Если материалы там, то мы их потеряли.
   - Почему?
   - Потому что бумага и пленка начинают терять структуру после восьми - двенадцати часов в четвертом измерении. Если их отправили вчера вечером, то прошло уже больше. Все, что мы получим назад - это большая куча трухи.
   - А как же Граб?
   - С живыми организмами сложнее. Они впадают во что-то типа комы или летаргии, которая их защищает какое-то время от влияния Иномирья. Потом начинают умирать. Клетка за клеткой. Время летаргии колеблется, но сильно зависит от размеров и веса. Мыши, к примеру, умирают уже после двух-трех часов. А вот подопытную овчарку нам удалось откачать после сорока восьми. На людях мы не проверяли, но думаю, что пару суток профессор продержится.
   - Ясно, - задумался Кранч, а потом спросил: - А принять груз из этой лаборатории может только ваша станция?
   - В принципе, любая в мире, - ответил Ёшка, - конечно, если знать, как приемную станцию настроить.
   - Так, погодите,- перебил Щука, - выходит, материалы мог вытащить из лаборатории кто угодно?
   - В принципе, да, - кивнул головой Ёшка, - но это не так просто. Надо знать параметры подключения и тонкие настройки. А в них полностью разбирался только Граб. Иначе огромный риск потерять все.
   - А Лепс? Лепс смог бы? - спросил полковник.
   - Не знаю, - покачал головой Ёшка, - я мало работал с Лепсом.
   - Вот ведь, гребаный... - хотел было выругаться Щука, но его перебил Кранч: - Золтан, ты что-то недоговариваешь. И я догадываюсь, что это что-то связано с китайцами.
   Щука нерешительно посмотрел на сыщика, а тот продолжил:
   - Да говори уже. Я ведь все равно могу узнать. Свяжусь с Яньшэнем.
   - Не надо ни с кем связываться, - резко отрезал полковник. - Я расскажу. На самом деле этот проект - скажем так, совместное предприятие. Наше и Китайской Республики. Они закрывают глаза на наши исследования и оказывают неофициальную поддержку и кураторство, а мы, взамен, будем обязаны поделиться с ними результатами исследований. Ты прекрасно знаешь, что секретные исследования иномирских кристаллов крайне важны, но практически невозможны в одиночку. А сами китайцы не хотят рисковать. А так - в случае провала все можно списать на нас.
   - Лепс и Граб были в курсе?
   - Да. Лепс не видел проблем, а вот с Грабом пришлось... э-э-э повозиться. Но мы его уговорили. Как я и говорил, с возрастом его патриотический пыл поутих. Он согласился, но с условием, что результаты китайцам будут предоставлены не в полном объеме и с запозданием.
   - И вы собирались выполнять это условие?
   - Нет. Это бессмысленно, а нам сейчас не нужны ссоры с китайцами. Но Граб бы об этом не узнал. Яньшэнь заверил в этом. Они очень уважают Граба за его знания, он даже получил звание "тьянг даншен", солнцерожденный. Хотя сам Граб к этому относился несколько прохладно. Но я вот что думаю - возможно китайцы захотели захватить результаты исследований мимо нас? И использовали для этого Лепса?
   - Возможно, но сомнительно. Если вы не собирались обманывать китайцев, то им просто незачем так рисковать. Это еще бы имело смысл, если бы они заполучили материалы и Лепса, Граб был бы мертв и мы при таком раскладе ничего бы не получили. Но они не стали бы убивать Граба без очень веской причины, да и все эти игры с листочками - для чего? Если это Лепс, то действовал он по собственной инициативе, и даже если он явится к китайцам с предложением, то думаю, что они выдадут и его и все, что он украл. Им настолько же невыгодно ссориться с нами.
   - Вероятно, так и есть, - ответил Щука, - но подстраховаться все же стоит.
   - Я вот, что хочу сказать, - встрял в беседу многоумных мужей Ёшка, - у Лепса племянник работает в транспортном управлении, Ярослав Вольк. Директор мог через него иметь доступ к какой-нибудь приемной станции.
   - А ты откуда знаешь? - воззрился на Скрыча полковник.
   - Так у меня же дядька - начальник департамента там же, - смутился Ёшка, - этот Вольк как раз под его началом.
   - Ясно, - отрезал Щука, - нужно срочно найти и побеседовать с этим Вольком!
   - Ищи, ищи... - произнес Кранч, - а нам, с нашим молодым другом, пора бы поесть. В институте есть кафе или столовая?
   - Есть, - кивнул головой Ёшка, - и даже очень хорошая.
  
   Они выбрали место для курящих - Кранч настоял. Ёшка заказал себе рассольник, блины с мясом и черный, словно деготь, чай. Кранч же довольствовался рисом с рыбой и чашкой крепчайшего кофе. Они неспешно поели, потом Кранч откинулся на спинку стула и закурил. Выпускал дым колечками, отхлебывал кофе мелкими глотками, смотрел в потолок и, вероятно, размышлял. Ёшка почувствовал себя несколько неловко, а потому негромко прокашлялся и сказал:
   - А я ведь вас знаю.
   Сыщик несколько удивленно посмотрел на него и спросил:
   - Мы встречались раньше?
   - Неее, - помотал головой Ёшка, - я раньше вас не видел. Но профессор рассказывал. Имени, правда, вашего не называл, потому я не сразу понял, что это вы.
   - И как же он меня называл? - с интересом спросил Радим.
   - Сыщиком, который отрицает сухую логику цифр, а любит только буквы и плетения слов, ими создаваемых.
   - Верно, - усмехнулся Кранч и неожиданно спросил: - Вы были близки с профессором?
   - В смысле? - опешил Ёшка.
   - Ты мог бы назвать Граба своим другом?
   Ёшка задумался, потом ответил:
   - Наверное, да. Профессор не раз говорил, что я похож на него в молодости.
   - Не льсти себе, - покачал головой Кранч, - вы не похожи.
   - А откуда вы знаете полковника Щуку? - спросил Ёшка.
   - Я раньше работал в военной разведке, - ответил Кранч, - Золтан был у меня в подчинении.
   Затушил сигарету и поднялся:
   - Ладно. Хорошего понемножку. Пойдем, нужно подумать.
   В лаборатории Кранч забрался на кожаный диванчик, подогнув под себя ноги, положил перед собой листок с двумя уравнениями, закурил и принялся размышлять. Ёшка послонялся из угла в угол, включил вытяжку, чтобы сигаретный дым уходил в окно, потом сел и тоже задумался. Неспокойно было на душе. Человека никогда не посылали в Иномирье настолько надолго, процесс не изучен. Овчарка конечно оклемалась, но как влияет четвертое измерение на разум - это не ведомо. Конечно, еще и суток не прошло, но все же, все же. Неспокойно, очень неспокойно. Может и пора бы уже...
   Примерно через два часа появился Щука. Посмотрел на размышляющего Кранча, покачал головой, молча подошел и сел на стул рядом с Ёшкой.
   - Нашли Волька? - несмело поинтересовался Скрыч.
   - Нашли, - недовольно буркнул полковник. - Молчит пока. С ним работают.
   Замолчали. Прошел еще час. Наконец, Кранч зашевелился, поднял взгляд на них:
   - Я так понимаю, Вольк ничего не сказал. Впрочем, ничего удивительного...
  
   - Собственно, я готов разобраться во всей этой кутерьме вокруг кристаллов, - начал Кранч. - И первое, что хочу сказать - Лепса, как подозреваемого, я отмел сразу. Ну, серьезно, - словно плохонький детектив. То, что он выходил из лаборатории - чушь. Слабенькие "очи" на выходе, опознание по зеленой шляпе и белому шарфу... Ну куда это годится? Надень одежду Лепса - и на записи получишь "Лепса". Выходить мог, кто угодно, близкий по росту и фигуре. Второе - яд в бутылке. Почему именно в бутылке? У бутылки узкое горлышко, налить туда раствор танталума будет проблематично. К тому же, в полную бутылку не нальешь, в полупустую - будет заметно. Лепсу гораздо сподручнее было бы отравить коньяк в стакане Граба. Конечно, налить яд в бутылку можно было бы потом, но зачем? Третье - милори, берлинская лазурь. Лепсу не нужно было брать ее с собой. Он мог принять противоядие в кабинете, перед тем как идти в лабораторию. Ее просыпали потому что пытались засунуть лазурь в кого-то еще, беспамятного. В кого? Можно, предположить, что в Граба. Но если Лепс собирался просто украсть данные, то зачем ему спасать Граба? Потому что друзья? Возможно. Так что тут не все так однозначно. Четвертое - окурок в пепельнице. Почему один? Лепс много курил, в лаборатории пробыл больше трех часов, перетаскал полтонны бумаг из сейфа на передаточную платформу и выкурил всего одну сигарету? Я сам курильщик - так что не верю. Ну и пятое - это письмо, что принес наш юный друг Ёшка, написанное Грабом за две недели до. Причем, по словам нашего визави, Граб очень точно описал сцену, которую Ёшка должен был застать, прежде чем идти ко мне. Ко всему прочему, наш душка Граб - еще и провидец? Причем провидел он также и свое отравление и путешествие в Иномирье? Провидел и дал свершится? Идиотизм же. Горазда проще предположить, что Граб все это и устроил.
   - Граб? - спросил Щука. - Меня тоже посещала сия мысль, но я не думаю, что профессор мог украсть данные ради продажи на стороне.
   - Ну, мотивы разные бывают, - ответил Кранч. - Но о них расскажу, когда мы включим станцию и получим посылочку с той стороны.
   - Вы раскололи уравнение? - с восторгом спросил Ёшка.
   - Расколол, - ответил Кранч. - Хотя это так себе уравнение. Простые арифметические действия. Один плюс два равно... мусор.
   С этими словами он взял ручку, написал восемь цифр и передал листок Ёшке:
   - Врубай свою машину. Четыре, четыре, один, семь, восемь, ноль, пять, два.
  
   Медики отбыли, увозя с собой беспамятное тело, а Кранч все так же сидел на диванчике, изредка затягиваясь конопляной сигареткой и пуская дымовые колечки в потолок.
   - Ты был прав, - устало сказал Щука, - там был не Граб, а Лепс. Голый, лысый и в беспамятстве. Но медики сказали, что вроде ничего страшного пока не произошло. Откачают.
   Кранч кивнул и спросил:
   - Еще что-нибудь было?
   - Только немного черной трухи, - ответил подошедший Ёшка, - но это не наши материалы. Слишком мало. Скорее всего, просто одежда Лепса, потерявшая цельность.
   - Ясно, - произнес Кранч, - собственно, наличие или отсутствие этих материалов и решило для меня, какую из двух версий выбрать.
   - Двух? - ошарашенно спросил Щука, - но ведь уже все ясно. Это - Граб.
   - Да, - кивнул головой Кранч, - вот только есть нюансы. Но для начала...
   - А как вы вычислили код? - нетерпеливо и невежливо перебил Ёшка.
   При этих словах Щука зло зыркнул на Скрыча, побагровел, ноздри раздулись:
   - Скрыч! - прошипел раздраженно, но сыщик перебил:
   - Остынь, Золтан. Я расскажу. К тому же, мне нужно собраться с мыслями. Как я уже и говорил - это не совсем математика. Граб прекрасно знал мое отношение к цифрам, и, как ученого, его это сильно злило, скажем так. Я исходил из того, что Граб будет издеваться, но тем не менее захочет, чтобы я эту муть расколол. Так что я убрал из первой записки все математическое: знаки и цифры, оставив только буквы. И вот что получилось: "дверикоднабери". Если разбить на слова, то: "двери код набери". Какую дверь открыл код "6134", вы уже знаете. Если сделать то же со вторым уравнением, то: "неважны цифры тогда попробуй буквы". Еще одна издевочка. Ну что ж, я понял твое послание, душка Граб. И я убрал буквы. В итоге в первой записке у нас получилось вот это:
   "+ * / = 6
   + = 1
   - / + = 3
   + + * = 4"
   Как должно быть понятно, ключевое тут, что плюс равен единице. Отсюда, уже ясненько, можно вычислить, что звездочка - двойка, знак деления - тройка, а минус - минус единица. И все нужно складывать. Остальное - уже мусор.
   - Хорошо. Это ясно. Так что там насчет двух версий? - нетерпеливо спросил Щука.
   - Ах да. Я поначалу думал, что Граб все это устроил, чтобы уничтожить материалы экспериментов и скрыться. Для профессора уничтожение документов - некритично. Знания у него в голове, основные выводы он, скорее всего, записывал где-нибудь дома. А вся кутерьма с записочками и Лепсом нужна для отвлечения внимания, во-первых. И во-вторых, Граб не хотел убивать Лепса, потому все сделал так, чтобы мы его спасли. Но документы исчезли, и вот тут неувязочка. Если документы вынести невозможно, то их телепортировали. Перед тем как отправить директора на временный отдых в Иномирье. А раз так, то у Граба должен был быть помощник снаружи. Тот, кто настроит приемную станцию и примет груз весом примерно в полтонны.
   Кранч повернулся и посмотрел на Ёшку:
   - Помнится, мой юный друг, я сказал, что вы с профессором непохожи. Это правда. Граб - отвратительнейший актер. А вот ты - неплохой. Но не отличный. Вы прокололись. Ты работаешь с профессором четыре года, почти считаешь его другом, к тому же ты - сотрудник военной разведки, но слишком многого не знаешь. Кода от двери сейфа, кода от приемной станции, и, вообще, словно с боку припека. Безопасность безопасностью, но в жизни так не бывает. Так что, увы. Да и еще этот твой дядя в транспортном управлении. Наверняка, через него вы и получили доступ к приемной станции на стороне. А все это "следствие" нужно было для потянуть время, чтобы дать Грабу нырнуть поглубже. Я так понимаю, что ты будешь связующим звеном в переговорах с профессором?
   Полковник Щука прищурил глаза, уставился на Ёшку и спросил:
   - Это правда?
   Ёшка глубоко вздохнул и начал:
   - Видите вот этот кристалл? Этот, с трещиной. Он не оттуда. Его вырастил профессор. За год, три месяца и четыре дня.
   - И что? - свирепо спросил Щука. - Это что-то меняет? Что вы хотите? Деньги?
   - Ну что ты, Золтан, - покачал головой Кранч, - деньги их, конечно, интересуют, но только в третью очередь. В первую, они с Грабом - патриоты. Это я не в издевку говорю. А во вторую, думаю, научный эксперимент. Тот, что они провернули с Лепсом. Ведь влияние Иномирья на человека еще никто не изучал.
   - Совершенно верно, - ответил Ёшка, - мы с профессором не согласны с политикой компромисса с Китаем.
   - Вы - идиоты, - устало ответил Щука, - и оправдывает вас лишь то, что действовали в интересах страны. Неужели непонятно, что делиться придется?
   - Понятно, - кивнул головой Ёшка, - и мы не идиоты. Мы готовы передать Китаю первую половину материалов прямо сейчас. Поэтому мы их и не уничтожили. Но вот вторую половину - не раньше, чем через два года. После того, как вырастим первую партию искусственных телепортационных кристаллов. И еще мы хотим продолжения исследований влияния четвертого измерения на человеческий организм. Иначе все материалы по кристаллам будут уничтожены, а мы с профессором самоубьемся.
   - У нас есть еще Лепс, - ответил Щука.
   - Ах, ну да, Лепс, - улыбнулся Ёшка, - что ж, попробуйте.
   - Твою ж мать, - устало выругался Щука и обращаясь к Кранчу: - А, знаешь, ведь условия этих идиотов примут. А мне еще утрясать все это с Яньшэнем.
   - Я этому только рад, - улыбнулся Кранч, - не тому, что утрясать, а тому, что их условия примут. Да и Яньшэнь - парень умный. Как-нибудь утрясете. Надеюсь, моя плата будет перечислена своевременно?
   - Будет, - буркнул Щука, - куда уж без этого.
   - Вот и славно. Значит, остальное - уже не мое дело. - После этих слов, Радим Кранч - сыщик в клеточку, встал и уехал домой.
  
  

Алексей Филиппов

Профи

(Приз редакторских симпатий - Номинация Детектив)

  
   Мне снилось что-то светлое и радостное, но, вдруг, толчок и какая-то темная сила стала беспощадно рвать благостное видение.
   - Милок, - трогает меня за рукав пожилая соседка, - просыпайся. Приехали. Красный огорок.
   - Чего? - переспрашиваю и быстро утираю рукой лицо.
   - Поселок "Красный огорок", - улыбается женщина. - Конечная. А ты в гости к кому или как?
   - Поохотиться, - мотаю головой, пытаясь разом стряхнуть всю сонливость. - Друг посоветовал. Он был в ваших краях...
   - К Митрофанову, чай? - внимательно рассматривает меня соседка.
   - Почему сразу к Митрофанову? - жму плечами. - Чего у вас тут других мест для охоты нет?
   - Какая возле поселка охота, разве кролик у кого сбежит, - машет рукой все знающая женщина. - А вот у Ивана Егоровича на болотах дичь есть. Далековато, правда, но ты к нему иди. К Ивану Егоровичу много охотников приезжает, только...
   Что "только", я уточнить не успеваю. Автобус останавливается около низкого, будто вросшего в землю, каменного здания с зарешеченными окнами с бледной выцветшей вывеской "Автостанция". Все пассажиры спешат к выходу. Иду к двери и я.
   На улице не май месяц. Погода портится: сырой ветер гоняет по небу клочья серых облаков и бросает в грязь бурые листья клена. Сейчас бы под крышу да в тепло, но у меня другие планы. Во-первых, надо осмотреться и расспросить о дороге на нужную мне заимку...
   Народ от автостанции быстро расходится. Не успеваю оглянуться, а вокруг уже никого. Автобус громко хлопает дверью и медленно, подпрыгивая на грязных ухабах, уезжает за угол серого забора.
   - Друг! - кричу небритому мужику, бредущему по другой стороне улицы. - Не подскажешь, как мне на заимку к Митрофанову добраться?
   - К этому козлу? - мужик смачно плюет на землю и смотрит на меня, как командир элитного подразделения на вошь.
   - Почему к "козлу"?
   - У нас эту тварь не уважают.
   - Как так? Расскажи.
   - Угостишь малехо, так и расскажу, - кивает мужик в сторону двери с надписью "Кафе Попутчик".
   Я соглашаюсь. Перекусить и мне не помешает. Заходим в кафе, внутреннее убранство коего здорово напоминает чайную из старинных фильмов. Удивительно, но народу здесь много. Все сидячие места заняты и нам остается есть стоя. Моего нового знакомца зовут Павлом, родом он из этого поселка и все здесь знает. Беру Павлу сто пятьдесят водки и бутерброд, а себе гуляш с макаронами да яблочного сока стакан.
   - Давай рассказывай о Митрофанове, - говорю я, когда Павел выпивает стакан и принимается за бутерброд.
   - Это такая тварь, - немного помолчав, шмыгает носом чуть разомлевший абориген. - Гнида первостатейная. Все только к себе гребет. Вот ты к нему приехал поохотиться. Так?
   - Так.
   - И ты думаешь, что у него бесплатно жить будешь? Держи карман... Он с тебя две тысячи за ночь драть будет? Понял?
   - Об этом меня предупредили, я заплачу, - отвечаю я Павлу и даю еще денег на угощение.
   Глаза его сразу же становятся радостней и добрее.
   - Не ходил бы ты к нему, - вздыхает мой сотрапезник. - Живи у меня... За пятьсот...
   - А здесь около поселка дичи много?
   - Нет, - мотает головой Павел, - дичи здесь не богато, лес сильно порубили, но зато не надо две тысячи за ночь платить этому куркулю. Он же здесь изо всех соки пьет. Вон, Славик Сурков задолжал ему десять кусков, так эта гнида его на счетчик поставил. Понял? И связи у него ух, какие... Серьезные пацаны из города приехали к Славику и сказали: не отдашь долг с процентом - сожжем. Понял? Чего теперь мужику делать?
   - Так долги надо отдавать, - отвечаю я, допивая сок. - Слушай, Павел, а ты не проводишь меня до митрофановской сторожки? Я ведь леса вашего не знаю, заблудиться боюсь.
   - Не, - морщится Павел, - я даже видеть эту тварь не хочу. У нас с ним давние счеты.
   - Какие счеты? - интересуюсь, застегивая куртку.
   - Так Ванька Митрофанов у Пашки бабу из-под самого носа увел, вот и счеты, - раздается у меня за спиной чей-то голос.
   Оборачиваюсь и вижу смеющиеся глаза плешивого старика. И в то же мгновение мой Павел бросатся на этого весельчака, как дворовая собака Жучка на тощего кота: агрессии вагон, но укусить сразу опасается.
   От греха подальше хватаю сотрапезника за воротник и тащу на улицу.
   - Может, проводишь, все-таки? - уже на улице спрашиваю Павла еще раз. Он мнется, жмет плечами, смотрит на мой карман, куда я недавно убрал бумажник с деньгами, а потом спрашивает, заглядывая уже в глаза.
   - А тыщонку дашь?
   - Дорого, - отвечаю, - но что с тобой поделаешь? Дам.
   - Еще два пузыря надо взять, чтоб Ваньку задобрить, - сразу оживляется мой проводник. - Он только с виду гордый, а это дело любит не меньше нашего. Ты меня здесь подожди. Я домой сбегаю, там у меня хозяйство... Собака... Короче, жди здесь... В магазин зайди... Я скоро!
   Начинает моросить мелкий дождь. Я захожу в магазин, покупаю водку и жду своего проводника на крыльце.
   - Документики ваши можно посмотреть? - вдруг, раздается у меня за спиной строгий голос.
   Быстро оборачиваюсь и вижу перед собой человека в форме.
   - Капитан Нефедов, - представляется он и смотрит на меня так, будто я только что ограбил банк. - Местный участковый.
   Подаю стражу порядка паспорт.
   - С какой целью у нас? - интересуется полицейский, разглядывая лист паспорта с отметкой о прописке.
   - Поохотиться приехал. Друг посоветовал... Есть у вас тут лесник Митрофанов, так он у него был...
   - Не очень хорошее время для охоты, - все еще с подозрением оглядывает меня капитан.
   - Так отпуск не давали, - развожу руками. - Сейчас-то еле-еле выпросил. Я в охране супермаркета работаю. Надоела мне эта толчея людская, хуже горькой редьки. Хочу недельку в лесу пожить. Отдохнуть... А я, ведь, тоже в прошлом полицейский: опером "на земле" семь лет отпахал...
   - Вы тут поосторожней, - взгляд участкового слегка теплеет. - Раньше к нам в поселок заключенных на вольное поселение отправляли. Многие здесь так и остались, контингент еще тот... Кстати сказать, Митрофанов тоже места не столь отдаленные топтал... Это я к сведению. И лес у нас серьезный, без проводника идти не советую.
   - Так я нашел проводника, - указываю на Павла, бегущего к магазину мелкой рысцой.
   - Паша? - удивленно вскидывает брови участковый. - У него тоже две "ходки": одна за кражу, другая за нанесение тяжких телесных... Это он с виду тютя тютей, а если поглубже копнуть...
   - Так у вас здесь все что-ли сидельцы? - удивляюсь я.
   - Я же говорю, что сложный контингент, все не все, а каждый второй - точно, - вздыхает участковый, жмет мне руку и идет в магазин. - Поосторожней с ними. Митрофанову привет.
   - О чем это мент с тобой базарил? - первый делом интересуется Паша.
   - Документы проверил и все прочее: куда идешь, с кем, - удовлетворяю любопытство проводника и вручаю ему рюкзак. Пусть отрабатывает гонорар по полной программе.
   Павел тяжко вздыхает, морщится, поправляя лямки рюкзака на плечах, и мы медленно идем вдоль узкой грязной улицы. С неба сыплет мелкий дождь. Из-за высоких мокрых заборов на нас зло лают собаки. На улице пусто, но кажется, что кто-то постоянно смотрит мне в спину. Несколько раз оборачиваюсь и замечаю сутулого мужика. Может, показалось? Нет, вон он опять...
   По уму вернуться бы, но куда?
   Мы выходим в полуразвалившейся каланче на самом краю поселка. Проводник Паша сопит, снимает с плеч рюкзак и утирает рукавом лоб.
   - Это, - проводник чешет грязными пальцами седую щетину на щеке, - вдвоем нам в лес стремно идти, давай еще дружка моего возьмем.
   - Какого еще дружка?
   Паша поднимает руку и из кустов выходит огромный сутулый мужик. Тот самый, что за нами следом шел. На вид этому великану лет пятьдесят, лицо пропитое, под глазом синяк, верхняя губа разбита, а взгляд такой, что любой рэкетир позавидует.
   - Слава, - представляет сутулого Паша. - Нам еще рубликов двести накинь и мы тебя к Митрофонову в лучшем виде доставим.
   Я молчу и поворачиваюсь так, чтобы, в случае чего, удобней держать оборону против моих угрюмых "доброхотов".
   - Да не тушуйся ты так, - ухмыляется Павел. - Что мы придурки какие? Участковый же знает, с кем ты в лес пошел. Если чего, то на меня первое подозрение будет. Не тушуйся, доведем в лучшем виде. Понял? А потом, Слава с Ванькой Митрофановым, почти кореша... Если чего, мигом он договорится, чтоб нас Ванька обратно в лес не прогнал. Понял?
Выслушав речь товарища, Слава тяжело вздыхает, плюет на кучу темно-красных кирпичей и протягивает ко мне руку с татуированными перстнями.
   - Вячеслав.
   Знакомимся. От рукопожатия Вячеслава хочется взвыть, но я терплю, смотрю ему прямо в глаза и даю согласие. А куда мне деваться?
   Выходим на лесную дорогу. Паша ступает на нее первым, Слава жестом предлагает мне следовать вторым, но я категорически отказываюсь, уступая это место в колонне ему. Осторожность мне сегодня никак не помешает. Гигант усмехается, но не перечит. В лесу тихо и сыро. Дорога от дождя набухла, и ноги начинают вязнуть в черной жиже. Идти тяжело. Сперва идем, молча, потом я, чтоб немного разрядить обстановку, спрашиваю громко.
   - Мне участковый сказал, что лесник Митрофанов девять лет отсидел? Правда?
   - Отсидел, - отзывается Паша. - Только неправильный он сиделец....
   - Как это?
   - У нас тут недалеко "зона" есть, - вступает в разговор и Вячеслав. - Так Ванька там контролером после армии устроился. У меня как раз первая ходка была. Борзеть, он особо не борзел, зеков лишнего не гнул, даже наоборот - мог и грев какой-нибудь с воли притаранить. За хорошее бабло, конечно. Жадный он... Короче, все путем у него было. Но не всегда коту масленица: они как-то в мусарне своей бухали (тоже люди - имеют право), повздорили чего-то, вот Ванька самому хозяину "перо" в шею и воткнул... Хозяин там за столом сразу и окочурился, а Ваньку на "красную зону" отправился... Прокурор "вышку" требовал, но чего-то там Ваньке скостили... Червонцем отделался...
   - А я помню, как того начальника хоронили, - решает вставить словцо в рассказ и Паша. - У него два сына остались. Крепко убивались они. Особенно один, как волчонок выл...
   - А за что он его ножом-то? - интересуюсь подробностями этой жуткой истории.
   - Из-за бабы, поди, - шумно сморкается Вячеслав. - Митрофанов знатный ходок по молодости был. Вон хоть Пашку спроси: Ванька у него Катьку, прямо из ЗАГСа увел...
   Паша резко останавливается и лезет тщедушной грудью на гиганта.
   - Ты чего опять? Чего? Он у меня еще за это получит! Всю жизнь мне эта сволочь поломала! Я его...
   - Да чего ты ему сделаешь, сявка? - Слава легко отстраняет от себя разгоряченного товарища, разворачивает и дает легонько коленом под зад. - Иди!
   Опять идем молча. Спускаемся в болотистую низинку. Грязи там, почти по колено, но мы одолеваем эту напасть и выбираемся на пригорок. Здесь шагать полегче, правда, часто приходится пробираться через заросли молоденьких елочек, которые так и норовят ударить сырой колючей лапой по лицу. Шагающий впереди Вячеслав иногда оборачивается и смотрит на меня, как лиса на глупого цыпленка. И я после каждого такого взгляда благодарю судьбу и участкового Нефедова, если б он не проверил моих документов, то... Опять спускаемся в низину и бредем там, сражаясь с цепкой грязью. Идем, идем, идем... И когда уже почти совсем не остается сил, выбравшись на очередной пригорок, видим достаточно приличную для здешних мест избу.
На крыльце избы красномордый седой старик с двухстволкой в руках. Это Митрофанов.
   - Чего надо? - кричит он, неторопливо взводя курки.
   - Это я, Иван! - выходит вперед Вячеслав. - Квартиранта тебе веду!
   - Какого еще квартиранта?!
   - Мне в городе посоветовали! - теперь уже кричу я. - Санек! Он в позапрошлом году здесь охотился! Понравилось ему очень!
   - Да разве вас всех упомнишь, - щурится хозяин избушки, возвращая курки в безопасное положение. - Таксу знаешь?
   - Конечно, знаю.
   - Тогда проходите.
   В избе сумрачно. Из источников света - только керосиновая лампа с мутным стеклом. Я, прямо-таки, падаю на лавку. От усталости дрожат ноги, а сердце бьется, как попавшаяся в силок птица. Паша плюхнулся рядом со мной, а Вячеслав проходит на кухню и шепчется там с Митрофановым. Хозяин никак не хочет с чем-то соглашаться и гонит Славу из кухни.
   - Пойду, генератор запущу, я хороших гостей всегда со светом встречаю, - сообщает мне Митрофанов минут через пять и выходит из избы.
   Следом за Митрофановым идет Вячеслав. Я, посидев немного в тепле, тоже решаю выйти на двор по нужде, так сказать. За стенкой сарая хозяин со Славой разговаривают в полголоса.
   - Ну, Ваня, - канючит Вячеслав, словно провинившийся пятиклассник, - нет у меня больше, возьми, что есть... Мы с Пашей хотели сегодня одну бодягу провернуть, но нам мент все карты попутал. Не срослось. Возьми, а остальное потом. Ты же меня знаешь... Я все отработаю...
   - Ладно, давай, - зло отвечает Митрофанов. - Две недели тебе сроку, чтоб остальное приволок. Понял? А то начал мне тут: не отдам, не отдам...
   - Как не понять. Все сделаю. Только ты записочку напиши, малявочку... Они приедут послезавтра, я им и покажу, что мы с тобой все перетерли...
   - Потом напишу.
   - Нет, Ваня, ты сейчас напиши...
   Я возвращаюсь в избу и опять падаю на лавку. На улице раздается шум заработавшего двигателя, вспыхивают две лампочки, заливая ярким светом просторную комнату. Входят Митрофанов и Слава.
   - Ты сколько здесь у меня пробудешь, - прямо с порога обращается ко мне хозяин.
   - Дней пять.
   - Давай тогда сразу рассчитаемся.
   Отдаю Митрофанову деньги. Он провожает меня в тесную каморку с кроватью - мое жилище на ближайшее время. Я переодеваюсь в сухое, и слышу, как за тесовой перегородкой сопит и возится хозяин, наверное, прячет деньги.
   Переодевшись, выхожу в большую комнату. Паша со Славой, вытянув ноги в грязных сапогах, сидят на лавке, а Митрофанов на кухне хлопочет возле печи.
   - Сейчас вечерить будем, - выглянув с кухни, подмигивает он мне карим глазом. - Дарами леса тебя угощать стану.
   Я оглядываю комнату, а потом подхожу к стене, где в крашенных синим цветом деревянных рамках висят портреты.
   - Это жена Ивана Егоровича? - спрашиваю я своих проводников, указывая на портрет красивой женщины.
   - Катька, покойница, - ухмыляется Вячеслав и толкает локтем Пашу в бок. - Здорово она тебя, Пашка, тогда кинула...
   Под сивой щетиной Павла заходили крупные желваки.
   - Красивая, - вздыхаю я, - а дети у них есть?
   - Дочка Зина, - Слава подходит ко мне и рассказывает шепотом, - только, Иван с ней не знался. А она умная очень. И пела здорово, в клубе у нас каждую неделю выступала. Она тогда у бабки в поселке жила. Школу с золотой медалью закончила, потом институт. Фирму открыла. Разбогатела, а три месяца назад померла.
   - Как так?
   - Не знаю, только Иван стал сразу о наследстве хлопотать. Юриста пронырливого нанял. Пока она жива была, на дух не переносил, говорят, что пару раз даже сюда на порог не пустил и ночью в лес прогнал, а тут засуетился...
   - Чего там шепчетесь? - вышел из кухни Митрофанов с ухватом наперевес. - Стол готовьте!
   Я быстро открываю рюкзак и выкладываю на стол разные съестные припасы и водку. Узрев спиртное, мои проводники воспрянули духом и сразу подтянулись к столу. Я вынимаю из ножен старинный охотничий нож, даю его Паше, чтоб порезать колбасу. Вячеслав таскает с кухни местные дары: соленые грибы, огурцы, моченую бруснику, клюкву и прочие лесные лакомства.
   - Да, ты не переживай так, Паша, - улыбаюсь я, передавая проводнику буханку хлеба. - Всякое в жизни бывает. Если к другому уходит невеста, но неизвестно кому повезло...
   Паша внезапно бьет рукояткой ножа по столу так крепко, что на столешнице вмятина, а на ладони буяна кровоточит ссадина.
   - Тихо, тихо, - стараюсь успокоить Павла, и подаю ему чистый платок, чтоб руку перевязать. - Сколько воды утекло, а ты все... Забудь...
   Стол готов. Садимся. Пашу я сажаю слева от себя, а то он как-то нехорошо посматривает на Ивана Егоровича. Пусть будет рядышком, на всякий случай. Сегодня с меня приключений достаточно. Выпиваем по одной за знакомство, по второй за хозяина, по третьей за удачную охоту... По четвертой налить не успеваем: неожиданно открывается дверь, и в избу вваливается еще один гость.
   - Чего тебе надо?! - вскакивает с табурета Митрофанов.
   - Я, это, - хлопает глазами от неожидано строгого спроса пришелец. - Поохотиться...
   - Еще один, - усмехается старик. - Чего вас сегодня, как плотину прорвало? Таксу знаешь?
   - Знаю.
   - Тогда пошли и рассчитаемся сразу.
   Они уходят за перегородку в комнату старика, чего-то там долго шепчутся.
   - Егорыч, - кричит Слава, давай скорее. - Водка стынет!
   И скоро они выходят. Сперва старик, а минут через пять и новый постоялец.
   - Виталий, - говорит он, выставляя на стол из сумки бутылку водки и две банки пива.
   - За это дело надо выпить! - потирает широкие ладони Вячеслав.
   - Давайте-ка лучше выпьем за тех, кого с нами уже нет, - говорит хозяин избы, усаживаясь на крепкий табурет. Паша проворно наполняет рюмки.
   - Я водку не пью, - быстро закрывает ладонью рюмку Виталий. - Я пивка лучше.
   - Слушай, - кричу я, хлопнув себя ладонью по лбу, - а у меня же рыбка соленая есть! Под пивко самое то будет. - После всех треволнений да за богатым столом мне становится радостно и весело.
   Быстро открываю рюкзак и достаю оттуда пластмассовую банку с красной рыбой и еще одну бутылку. Выпиваем по четвертой, не чокаясь. Рыба уходит влет, я и оглянуться не успеваю, а на дне банки последний кусок. Делаю себе бутерброд. Товарищеский ужин раскручивается на полную катушку: вот и пустая бутылка Виталия покатилась под стол. Я еще достаю одну. Слава с Пашей пьют уже без всяких церемоний, Митрофанов тянется за ними, но скоро начинает клевать носом. Я же, только делаю вид, что пью. С этими ухарцами надо поосторожней быть. Мало ли какой у них от водки оборот в мозгу случится. Что у трезвого на уме, у пьяного из любого места выскочит запросто.
   Слава двигается поближе к Виталию, обнимает его за плечи и начинает что-то доказывать. Виталий, как-то уворачивается от пьяных дебатов и передвигается ко мне.
   - Ну, чего?- улыбаюсь я Виталию. - Завтра с утра за глухарями рванем? Здесь, говорят, глухари царские. Ты надолго?
   - Денька на три...
   Виталий пьет пиво, а я потчую его солеными грибами, потом отдаю и свой бутерброд с рыбой. Под пиво бутерброд нужнее, а мне уже в рот ничего не лезет. Наелся. После лесных странствий очень хочется спать, но я опасаюсь уснуть первым. Надо держаться... Смотрю на Виталия. Он зевает и тянется за хлебом. На манжете рукава его синей рубахи болтается на одной нитке пуговица, напомнившая мне почему-то маятник от часов. Интересно, сколько сейчас время? А впрочем, зачем мне это сейчас. Хорошо сидим!
   Скоро из-за стола выбирается Митрофанов, он зажигает керосиновую лампу, потом, часто спотыкаясь, идет на двор - остановить генератор. Гаснут лампочки. Керосиновая лампа светит не ахти. Вместе с ярким светом угасает и моя праздничная радость. Я пробираюсь к своей каморке и оттуда наблюдаю за собутыльниками. Нет у меня к ним опять никакого доверия. Они допили все, что можно и, вроде бы, намереваются спать: Слава укладывается на лавке, а Паша засыпает прямо за столом. Прошаркал в свою каморку Митрофанов. Стало тихо-тихо. Ну, вот, вроде и все...
   - Вставай! - кто-то трясет меня за плечо.
   Вскакиваю с кровати и больно ударяюсь локтем о стенку.
   - Чего?
   Передо мной стоит Виталий и тычет пальцем в тесовую перегородку.
   - Там, там... Там это...
   - Чего "там"?
   - Старика убили...
   Выбегаю из комнатушки и вижу спины своих проводников. Быстро расталкиваю их. И вот я в спальне Митрофанова. Он лежит на спине, чуть запрокинув голову, а из горла его торчит рукоять ножа. И тут из глубин моего подсознания, словно пузыри болотного газа из старой трясины, вырываются профессиональные навыки оперативного работника из убойного отдела.
   - Ничего не трогать, - кричу, расставляя в стороны руки, а потом выхватываю из кармана телефон и начинаю фотографировать. Надо все быстро зафиксировать, от этих ухарцев любой гадости можно ожидать.
   - Кто первым обнаружил труп? - оборачиваюсь к своим недавним собутыльникам и понимаю, что три пары глаз неподвижно смотрят на мой живот. Опускаю глаза и вижу пустые ножны... Потом перевожу взгляд на убитого лесника... В его шее торчит мой нож!
   Почувствовав, каково бывает загнанной в угол крысе, мгновенно решаю пробиваться в свою каморку. Зачем? У меня там ружье! Быстро растолкав, чуть опешивших от моей неожиданной выходки мужиков, пробиваюсь к оружию и уже вооруженный ору благим матом.
   - А ну все сели на лавку! На арапа решили взять?! Опоили какой-то гадостью, вытащили нож, чтоб убийство на меня повесить! Не выйдет! Меня капитан Нефедов предупредил, что с вами ухо востро надо держать! Как в воду смотрел!
   Мужики послушно усаживаются на лавку и удивленно смотрят на меня.
   - Так, - перехожу с крика на строгий спрос, - докладываю: я бывший опер убойного отдела - профессиональный сыскарь и со мной этот номер не пройдет. Не на того напали! Полицию вызовем, только после тогда, когда сами разберемся: что здесь к чему. А то я знаю вас: все разом станете в одну дуду дудеть, мол, это я старика прирезал. Вас много, а я один.
   Мои противники опять молчат и в пол смотрят.
   - Паша, - обращаюсь я к Павлу, - а ведь это ты старика пришил...
   - Чего это сразу я? - Паша поднимает на меня мутные слезящиеся глаза и утирает испарину со лба рукавом.
   - Мотив у тебя есть. Железный мотив - ревность! Крепился ты, крепился и решился наконец, чтоб отомстить Митрофанову, благо случай удобный подвернулся.
   - Какой еще случай?
   - Он еще спрашивает! Лоха ты нашел, чтоб на него убийство повесить! Меня на нары, а сам в шоколаде! Я-то думаю, что ты вчера около меня все терся, а это ты к ножу примерялся!
   Я кричу громко, и не переставая. Иначе нельзя: мне надо ошеломить подозреваемого, ввести его в крепкий запал, чтобы он какую-нибудь ошибку совершил, а после той ошибки и дожать его запросто можно будет.
   - Ты все рассчитал! Мой нож - и сразу подозрение на меня! А твой землячок подтвердит, что я ночью тайно пробирался к комнате старика! Я заметил еще вчера вечером: все легли спать, а ты за столом остался! Выжидал!
   - Вырубился я, не помню ничего! - отзывается, наконец, подозреваемый.
   - Все ты помнишь! - продолжаю "давить" горлом. - Ты это убийство много лет замышлял, а вчера, как нож в руке почувствовал, так тебя и перемкнуло! Ты убил! У тебя мотив есть! У меня его нет, ни у кого другого нет, а у тебя есть!
   - Почему только у меня?! - огрызается Паша, внезапно выхватывает из накладного кармана рубахи Вячеслава какую-то бумагу и бросает ее передо мной на стол. - Читай!
   Нашел дурака! Это же наверняка какая-то подстава! Сейчас я потянусь за бумагой, а они...
   - Иди сюда, - подзываю к столу Виталия. - Читай!
   - Сережа, - хриплым голосом читает Виталий, - мы со Славкой Сурковым насчет долга все перетерли. Пусть живет. Не трогай его. Пока. Иван Митрофанов.
   - И чего это? - смотрю на Пашу.
   - А ты не понял?
   - Нет.
   - Это городским пацанам малява, дескать, Слава и Ванькой все порешили по деньгам. А я знаю, что Славка отдал только тысячу из десяти, остальное же обещал отдать через неделю. А где он возьмет? Хотели мы тебя "обуть", но не вышло.
   - Это понятно, - хлопаю ладонью по столу. - А записка здесь причем?
   - Ну, ты и тормоз, - качает Паша головой. - По этой записке Слава долг, как бы отдал, а если Ваньки нет, то кто об оставшихся девяти штуках напомнит? Понял?
   - Ну, ты и сука, Паша, - бросается с кулаками на товарища Вячеслав, но Павел мужик верткий и кулаки гиганта только воздух молотят.
   Я истошно ору, а толку - ноль. И только когда я попадаю Вячеславу по спине пустой бутылкой, драка прекращается.
   - Значит, - я говорю уже спокойно и без былой уверенности в голосе. - У вас двоих есть мотив? Да?
   - А у тебя, скажешь, нет мотива? - зыркает на меня исподлобья запыхавшийся Вячеслав.
   - У меня-то какой здесь интерес? - удивленно смотрю на уставшего драчуна.
   - Деньги, - бросает он мне в ответ. - Ты все это сам мог придумать: "пришил" Ваньку, деньжонки заграбастал, а на Пашу стрелки переводишь. Месть, дескать...
   - Ты чего? - опять ору я, но тут же осекаюсь и ощупываю рукой карман рубахи: там что-то есть...
   В кармане оказывается лежат деньги. Тысяч десять. Деньги не мои. Мои спрятаны в очень надежном месте. Вячеслав, прямо-таки, ликует. И Паша вместе с ним. А мне вот не до радостей. Оказывается - меня кто-то подставляет более изощренно, чем я подумал сгоряча. Это уже не глупость, а многоходовая комбинация какая-то. Но кто же этот подлец?
   - Нет, ребята, - я опускаю ружье и жестом прошу подвинуться поближе Виталия, больше никому я здесь не верю, - это чистая подстава. Я не такой уж дурак, чтобы украденные деньги в карман рубахи положить. Кто-то из вас на меня бочку катит. Я вырубился вчера быстро, ничего не помню.
   - И я также, - почти в один голос прохрипели мои проводники. - Водка, поди, паленая.
   - Нет, - качаю я головой, - не все здесь так просто. Кто-то из вас врет. Здесь заранее все было продумано: сначала кто-то берет у меня нож, потом приходит к моей кровати и сует мне деньги в карман. И при этом он на сто процентов уверен, что я не проснусь. Улавливаете? Сработано топорно, но отмыться мне не просто будет... А то, что деньги в кармане рубахи лежали, так следователь скажет, что я их спьяну туда сунул. Точно скажет, чтобы дело поскорей закрыть. Плавали, знаем...
   Я осторожно толкаю Виталия локтем, дескать, поддержи в случае чего, пытаюсь поймать его взгляд, но он упорно отводит глаза в сторону.
   - Мне срочно выйти на улицу, - вместо слов поддержки, шепчет мне на ухо несостоявшийся союзник.
   - Подожди, - зло отмахиваюсь от Виталия и напрямую обращаюсь к подозреваемым. - Пацаны, только у вас были мотивы старика убить и меня подставить...
   - А чего это только у нас? - перебивает мою пламенную речь Вячеслав и, вынув из кармана бумажник, подает Паше какую-то фотографию. - Узнаешь?
   - Зинка! - изумленно таращит глаза Паша. - Ваньки Митрофанова дочка! А где ты эту фотку надыбал?
   И тут сидевший доселе тихо Виталий срывается с места и, как обезумевшая кошка, бросается на Славку.
   - Это мой бумажник! Ты украл!
   Вячеслав очень спокойно двумя ударами кулака отбывает безумную атаку. Виталик корчится от боли на полу возле лавки, а довольный Слава смотрит на меня и кривит в улыбке свой щербатый рот.
   - Это зять Ванькин, - тычет Вячеслав носком грязного сапога в спину Виталия.
   - А с чего ты это взял? - не на шутку удивляюсь я.
   - Я вчера за столом бумажник у него тиснул, - смеется Слава и утирает пальцем глаз. - Деньжонки взял, хотел утром под стол бросить, а потом, глядь, Зинкина фотокарточка. Я сразу же в паспорт глянул и понял все... Вот у кого мотив железный есть! Помнишь, я тебе вчера про наследство Зинкино рассказывал? Зинка совестливая, как не обижал ее отец, а ему чего-то оставила...
   - Помню.
   - Вот зятек махом все проблемы с наследством и решил.
   - Я договориться пришел, а не убивать, - стонет на полу Виталий. - Дело не в наследстве, часть бизнеса Зины на него записано было. А я хочу все продать и уехать подальше... Отступные хотел предложить, чтоб суда не было. Мне суд не нужен...
   - Правильно, - гогочет Вячеслав и опять бьет ногой по спине нового подозреваемого. - Шел договариваться, а увидел двух урок и лоха, так сразу решил вместо разговоров "пришить" тестя. А пока мы тут разбираемся, промеж собой, пока глотки друг другу рвем, слинять потихоньку...
   - Подожди, Вячеслав, - останавливаю я правдоруба, - это все слова. Не похож Виталий на убийцу.
   - Не похож! - рычит мне в ответ Слава. - Сявка ты, а не опер! Слушай, чего тебе бывалый человек скажет!
   Я крепко сжимаю кулаки, в ответ на обидные высказывания бывшего рецидивиста, но сдерживаю себя, продолжая слушать.
   - Тебя кто сюда привел? - смотрит на меня злыми глазами Вячеслав.
   - Вы, - хмурюсь, пока не понимая, куда клонит оратор.
   - Тебе бы без нас заимку в жизнь не найти! А этот один пришел! Вывод?
   - А он нашел заимку сам, - никак не могу уловить мысль Вячеслава.
   - Нашел! - корчит он мне в ответ презрительные гримасы. - Профессионал хренов! Он был здесь раньше! Но, когда увидел нас, так сразу решил прикинуться. Зачем? - Слава чуть помолчал и, не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжил. - Не знаешь? А я знаю, он хотел один на один со стариком базарить, а мы тут... И он сразу: я поохотиться только здесь. Второе: с тобой Ванька долго говорил, когда деньги брал?
   - Не, пересчитал и все.
   - Вот, а с ним вон, - Виталий опять получает ногой по спине, - минут пять шептался. Я сразу смекнул, что тут что-то не то. А потом Ванька за покойников предложил выпить. Да никогда с ним такого не было! Не верил он ни в бога ни в черта, а тут разнюнился.
   - Мы договорились, что утром все решим, - подает голос Виталий и тут же стонет от очередного удара сапогом.
   - И самое главное! - уже почти торжествуя, продолжает излагать свои мысли Вячеслав. - Он бутылку водки принес, а пить не стал. Почему?
   - Не пью я, - хрипит Виталий.
   - Не пьет только телеграфный столб, - выдает очередную мудрость Слава, - потому что у него чашечки дном кверху висят! "Заряженной" была та бутылка! Он решил усыпить нас!
   - Точно! - бью я кулаком по столу, потом показываю пальцем на бутылку из-под водки, которую принес Виталий. - Насчет бутылки, я тоже подумал. И если экспертиза найдет там снотворное, то ты на сто процентов прав, Вячеслав!
   - Еще бы, - утирает тыльной стороной ладони рот новоявленный сыщик. - Опера, ети вашу... Уж я-то жизнь знаю!
   Прибывшая к вечеру оперативная группа еще нашла около трупа пуговицу от рубашки Виталия, а на дне сумки его крупную сумму денег. Это были деньги Митрофанова. А потом был результат экспертизы: в остатках водки обнаружена высокая концентрация снотворного. Весь следующий день нас допрашивали, как свидетелей, а потом мне разрешили уехать.
   Неделю спустя.
  
   - Ну, как? - спрашивает меня мужчина в темном деловом костюме.
   - Все нормально, - подаю ему фотографию. - Как заказывал: твоим ножом в шею.
   Он рассматривает фотографию убитого Митрофанова с ножом в шее и шепчет:
   - Я отомстил за тебя, отец. Этим же твоим ножом в шею его поганую... Все сделал, как обещал тебе на могиле.
   Потом он мне передает пакет с деньгами, жмет руку и говорит:
   - Приятно иметь дело с профессионалом.
   Да, я профи, - думаю, глядя в его спину. - Я умею планировать операции и мгновенно вносить коррективы, сразу при изменении каких-либо обстоятельств. Я знаю, как создать ситуацию, чтобы нужный мне вывод при всех сделал другой человек. Видели бы вы, как "топил" Вячеслав Виталия перед следователем, с каким наслаждением рассказывал он представителю власти о своем "дедуктивном даре". Я всегда стараюсь предусмотреть все возможные варианты действий. Например, мне надо, чтобы люди, сидящие со мной за столом, уснули. У меня для этого дела всегда есть "заряженные" - водка, вкусный деликатес, конфеты. Не пьет человек водку, так ему красной рыбы предлагаю, не ест рыбы - конфеты достану. Я умею прикинуться: и простачком, и очень ушлым, если мне это надо. Я много чего умею и много чего могу. Я - профи.
  
  

2023

Зырянова Санди

Одиннадцать дней

(Первое место - Номинация Новелла)

  
   Вдова Геррит закончила очередную страницу дневника, затем погладила Тома, уютно спавшего в кресле, и вышла из дома. Ей очень нравилось, как Том прикрывает лапкой мордочку. За ней увязался Джерри, весело поскуливая и подтявкивая; он все еще вел себя как щенок.
   Когда они проходили мимо нового дома миссис Уолш - там сейчас жили ее отпрыски - вдове послышался женский крик. Она остановилась. Крик не повторялся. Показалось, решила вдова.
   На улице шел снег, засыпая город белой пеленой. Это тоже нравилось вдове Геррит. Она вообще умела получать удовольствие от самых простых вещей, а снег в Кингспорте был редкостью. Как правило, он выпадал - и почти сразу же таял, размазываясь слякотью по старинной брусчатке, а потом ударял мороз под десять градусов, и Кингспорт превращался в большой каток. Вымерзали многолетние цветы в палисадниках - к огорчению хозяев, мальчишки катались, пачкая одежду, а пожилые леди и джентльмены Кингспорта пополняли списки пациентов местного доктора со сломанными руками и ногами. А спустя пару дней опять теплело, и лед медленно и мучительно таял до самой весны...
   Вдова откинула вуалетку и подняла лицо к снегу, ловя разлапистые снежинки губами. Она стояла под фонарем, и снежинки в его золотистом свете казались такими красивыми.
   Джерри залаял, скача вокруг нее: ему-то остановки посреди дороги не нравились. Ему хотелось побегать и поваляться в снегу. Вдова его понимала: когда-то, лет восемьдесят или девяносто назад, ей тоже хотелось бегать и валяться... Она наклонилась, сняла перчатки с узловатых от артрита рук и зачерпнула снега.
   Слепила снежок и запустила в Джерри. Не попала, но рассмеялась.
   Потом слепила шарик побольше. И еще один. И еще - совсем маленький, водрузив его наверх. Оглянулась, но вокруг не было ничего, и тогда она слепила последний крохотный шарик и приспособила снеговику вместо носика.
   - Гав! - напомнил о себе Джерри.
   Какой прекрасный вечер, подумала вдова Геррит. Скоро праздник. А у вдовы Корвин наверняка уже испекся яблочный пирог... Надо бы поторопиться, она ведь приглашала меня на шесть вечера, а уже дело к половине шестого. В нашем возрасте приходится выходить из дому загодя, чтобы успеть.
   Близившийся праздник обычно отмечали у вдовы Корвин. Не то чтобы ей это очень нравилось... Скорее наоборот, - настолько, что часто пропускала праздник, лишь пропуская гостей в большой зал, где они проводили время без нее, но лишь в особняке Корвинов, стоявшем на Грин-Лейн с начала основания Кингспорта, имелся достаточно большой зал. Сама миссис Корвин ничего не имела против праздников, просто не особенно любила большие скопления народу, предпочитая сидеть в одиночестве и прясть. Нельзя сказать, чтобы ее пряжа пользовалась большим спросом, но миссис Корвин и не нуждалась в том, чтобы зарабатывать на жизнь.
   А миссис Геррит любила бывать у нее в гостях. С ней можно было посидеть рядом под вечное жужжание ее прялки, ничего не говоря и тихонько прихлебывая чай; у Корвинов всегда был превосходный чай. Когда тебя понимают и принимают без слов, без всех этих "а вы слышали?" и "а помните?", - это драгоценно.
   Миссис Геррит, как и миссис Корвин, помнила - и не забывала - все. Ее память - и ее дневники - вместила целую летопись Кингспорта, но никто из тех, кого почему-либо интересовала история этого города, к ней не обращался.
   Вот и сейчас они почти все время молчали. Миссис Корвин заварила чай и поставила на стол яблочный пирог, миссис Геррит достала из кошелки заварной крем и вишневую наливку. Джерри тоже получил угощение - кусочек отварной говядины.
   Молчаливый мистер Корвин тоже присоединился к их компании. Он отличался изысканными манерами, но лицо его - с тех пор, как на одном из давнишних праздников что-то пошло не так - представляло собой безобразную массу багровых шрамов. На людях он надевал маску, очень искусно выполненную в виде настоящего лица, и никогда не разговаривал, но дома, в компании сестры и ее подруги, позволял себе расслабиться. Они знали друг друга слишком давно, чтобы испытывать жалость или отвращение.
   - В этом году юбилейный праздник, - вдруг сказал он, выделив "юбилейный". Миссис Геррит понимала, что это значит.
   - Нужно подготовиться, - ответила она. - Нужен особый гость.
   - Наш праправнук обещал присоединиться, - сообщила миссис Корвин.
   - О, это очень мило с его стороны. Вы ведь его очень давно не видели?
   - Никогда, - поправила миссис Корвин.
   - Должно быть, вы очень ждете этой встречи, милочка?
   - Ах, я даже не знаю... Эта современная молодежь, вы меня понимаете... Я бы предпочла обмениваться письмами раз в год, чтобы не разочаровываться...
   - Но, может быть, он достойный молодой человек, - возразила миссис Геррит.
   - Очень на это надеюсь, - с чувством произнесла миссис Корвин.
   Они еще немного помолчали. Миссис Корвин снова принялась за пряжу, не забывая пригубливать наливку. Молчание было таким уютным, но в него вкралась какая-то тревожная нотка.
   - Милочка, - начала миссис Геррит, - как насчет спрясть нитку для меня?
   Она никогда не просила об этом. Да ведь ей и не нужна была пряжа: миссис Геррит, не в пример большинству соседок, никогда не увлекалась вязанием. Миссис Корвин вздрогнула и нерешительно посмотрела на нее.
   - Вы уверены? - спросила она.
   - Да, - без колебаний сказала миссис Геррит.
   Миссис Корвин отложила готовый клубок и начала новую нить.
   - День, - отсчитывала она едва слышно, - два, три, четыре...
   Миссис Геррит напряженно вслушивалась в ее шепот.
   - Семь...
   Семь, мелькнуло у миссис Геррит. СЕМЬ.
   - Восемь... девять...
   Даже больше.
   - Одиннадцать... ах! - нитка лопнула так, что концы ее разлетелись в разные стороны. Миссис Корвин со вздохом протянула миссис Геррит крохотный клубочек.
   - Какая жалость, - сказала она, покачивая головой.
   - Ну, - сказала миссис Геррит, старательно улыбаясь, хотя внутри у нее воцарилась леденящая пустота, - за большим мотком следовало прийти сюда намного раньше! А для кого этот? - она указала на почти такой же маленький моток, который миссис Корвин закончила до этого.
   - А, это для седьмого прапрапраправнука миссис Уолш, который должен сегодня родиться... Наверное, уже родился. А это - для его матери, прапраправнучки миссис Уолш, - она подняла короткую нитку, которую не удалось даже смотать в клубок.
   Брат и сестра требовательно уставились на миссис Геррит.
   - Разумеется, я ничего ей не скажу, - поспешно заверила она. Миссис Уолш была их общей подругой, не такой близкой, но хорошей, и огорчать ее никому не хотелось.
   - А вы знаете, я сегодня слепила снеговика, - вдруг поделилась миссис Геррит. - Совсем как в детстве!
   - Я так восхищаюсь вами, - ответила миссис Корвин. - Вы сохранили немного молодости в душе, милочка. Почти все из нас, - ну вы знаете, о чем я, - совершенно выгорели...
   - Ну почему, - заспорила миссис Геррит. - Еще мой дядюшка, кэп Марш, хоть его и прозвали Страшным Стариком.
   - С годами он стал эксцентричнее некуда, - и миссис Корвин улыбнулась. Когда-то, - лет пятьдесят назад, - ей нравился капитан Марш.
   - Удивительно, что... - начала было миссис Геррит и осеклась. В конце концов, огромный клубок, который все увеличивался и увеличивался в размерах с каждым визитом в этот дом, вовсе не обязательно прялся для капитана Марша.
   - Ах, что в нем не удивительного? Но он так и не начал улыбаться...
   Когда-то, лет сто назад, капитан Марш похоронил то ли лучшего друга, то ли невесту, - где-то в дневнике у миссис Геррит это было, но уж слишком много воды утекло, - и с тех пор не улыбнулся ни разу.
   Миссис Корвин принялась за новую нитку. Она тянулась быстро и ровно, и пряха шепотом отсчитывала: "День... два... три..."
   Странно, что ее пряжу не покупают, подумала миссис Геррит. Ведь она такая ровная и прочная... до поры до времени. Однако у меня всего одиннадцать дней в запасе - или целых одиннадцать, смотря как считать. Следует позаботиться о моих маленьких друзьях.
   На следующий день она разослала приглашения и записки знакомым и села за свои записи. Ей надлежало привести их в порядок и удобочитаемый вид.
   Ведь в них уместились десятилетия истории Кингспорта.
   Еще через день у нее на пороге стояла миссис Картер - не та, которой она писала, а ее внучка. Запоздало миссис Геррит подумала, что старухе не стоило выбираться в гололед, с ее-то застарелой хромотой.
   - Маргарет, милочка, - сказала она, заваривая чай. - Как это любезно с вашей стороны, навестить меня. Я все хотела спросить, не желаете ли завести канарейку? Мой Лимончик так замечательно поет...
   - Канарейку? - миссис Картер озадаченно умолкла, но вскоре ее морщинистое личико просветлело. - Да, пожалуй. Но как же вы согласились с ним расстаться? Он такой очаровательный...
   - Ах, долго объяснять, - ответила миссис Геррит.
   Совсем недолго - на самом деле, подумала она и улыбнулась своим мыслям. Просто одиннадцать дней. Нет, уже девять.
   На следующий день миссис Геррит собрала все, что приготовила для раздачи милостыни, которую проводила регулярно, и спустилась в нижние этажи.
   У нее внизу не было такого зала, как у миссис Корвин, но были достаточно обширные комнаты с выходом на подземные улицы. Катить тяжелые мешки и сундуки на тележке было непросто, особенно с ее артритом, и к тому моменту, когда она подобралась к двери, ноги отчаянно ныли. А ведь ей предстояло открыть дверь - всякий раз, когда она раздавала милостыню, дверь казалась ей худшим из препятствий.
   На самом деле - ничего особенного. Просто заржавленные петли, просто сработанная на совесть огромная дверь из толстенного мореного дуба, окованная бронзой, просто жесткие закосневшие пружины, за долгие годы обызвествившиеся, будто кости древних чудовищ... Но с ее тонкими старушечьими руками просто так не откроешь.
   Хотя гулять по нижнему городу она очень любила.
   Здесь все сохранилось в первозданном виде, хотя и было несколько... неухоженным. Но жители нижнего города, пожалуй, что и не имели возможности поддерживать все в идеальном состоянии. Когда-то давно нижний город не был нижним, а был просто приморскими кварталами Кингспорта. Но однажды на Кингспорт обрушился циклон чудовищной силы. Миссис Геррит тогда еще не была Геррит, - она была Марш, молодой и легкомысленной мисс Джейн Марш, и не понимала, как важно скрупулезно заносить в анналы каждое событие.
   Ведь иначе оно забудется.
   Об этом циклоне забыли все, как и о нижнем городе. А все оттого, что юная Джейн его не записала.
   Поверх затопленных кварталов насыпали много тонн камня и земли - целый срытый для этого холм, выстроили дамбу, защищавшую Кингспорт, и на месте бывших домов и улиц построили новые. Молодая Джейн помнила, как шло строительство. Как работали строители - усердно, от зари до зари, но никогда ночью или даже после захода солнца. Как расхаживали они, заигрывая с горничными и белошвейками, - но расхаживали по двое-трое или целыми компаниями, и никогда поодиночке. Девушки из-за этого боялись к ним подходить, и кто знает, сколько счастливых пар так и не сложилось, сентиментально подумала миссис Геррит.
   И как разыскивали пропавших товарищей - и никогда их не находили...
   Поговаривали, что в нижнем городе живут какие-то жуткие подводные существа. Жителей Кингспорта, среди которых было много моряков, привычных к китам, акулам и чудовищным кальмарам, никакие подводные твари не могли смутить. Но только миссис Геррит знала, что после возведения дамбы вода из нижнего города ушла.
   Знала - и ничего не написала в дневнике.
   Она лишь отмечала дни раздачи милостыни. А милостыню раздавала регулярно. Потому что, когда своим молчанием вычеркнул кого-то из жизни, ты обязан это как-то возместить.
   Ее никто не ждал: день был неурочный, так что помочь ей с тележкой было некому. Даже Джерри не спустился с ней, чтобы подбодрить ее лаем. Оставалось только надеяться, что местные заметят свет фонарика, который она прицепила на запястье.
   Наконец, она увидела одного из жителей и помахала ему рукой с фонариком. Он удивился, но подошел. Из его широкого рта вырвались гортанные звуки, которые миссис Геррит так и не научилась различать и понимать, - и вскоре ее окружали сгорбленные, будто текучие фигуры. Перепончатые лапы вцепились в ручки тележки, еще одна лапа поддержала миссис Геррит. В гортанных вскриках ей почудилось удивление.
   Сегодня она принесла с собой намного больше обычного.
   Наконец они добрались до площади. Сверху, с сырых камней, капало. Стены поросли мхом и бледными фосфоресцирующими грибами, под потолком носились взад-вперед разбуженные шумом летучие мыши, но на них никто не обращал внимания. Наоборот, подземные жители сгрудились вокруг миссис Геррит. Сундуки распахнулись, мешки развязались. Она горстями раздавала им тяжелые, тускло отливавшие коричневым в свете электрического фонарика монеты - старинные дублоны, гинеи и безанты, некогда награбленные ее предками.
   В этот день проклятое золото семьи Маршей было окончательно искуплено: оно досталось тем, кто в нем нуждался.
   Но раздача милостыни заняла удивительно много времени. Батарейка фонарика начала слабеть, наконец, он мигнул и погас. В другое время миссис Геррит бы испугалась: остаться под землей без света означало верную смерть.
   Но не сейчас.
   Ей оставалось еще восемь дней.
   Влажная лапа, липкая, но беззлобная, взяла ее под руку и повела. Миссис Геррит не оставалось ничего, как довериться незнакомцу, - и он довел ее до самой двери и даже помог ее открыть, за что она была ему очень благодарна. Сегодняшний день выдался крайне утомительным: она затаскивала мешки и сундуки, затем везла тяжелую тележку, долго шла, много времени провела на ногах, раздавая подаяние, - для нее одной в ее-то возрасте это было, пожалуй, чересчур. А ведь ей предстояло еще написать краткую историю Нижнего города.
   Хотя бы для того, кому она намеревалась передать наследство - и вверить его заботам жителей Нижнего города. У семейства Геррит тоже было изрядно проклятого золота, и часть его досталась вдове Геррит по наследству от мужа.
   С выбором наследника она долго не думала. Единственный человек, которому она могла доверить наследие Маршей и Герритов, - ее праправнучка Лоис. Молодая, конечно, - пройдут годы, прежде чем она полюбит Кингспорт, который сейчас называет "задницей мира" и "чертовым захолустьем", и еще годы, прежде чем она осознает, что кое-какие деньги лучше раздать, а некоторые вещи - оставить как есть. Но у нее здоровые кости, подумала миссис Геррит, не то, что у большинства... да даже и из нас.
   Она погладила Тома, наслаждаясь его мурлыканьем. Тот так хорошо понимал ее. Это было так трогательно, когда он приносил ей пойманную мышку, или спал у нее в ногах, или ласково лизал ей кончики пальцев. Сердце у нее сжалось. Ведь он подумает, что я его предаю, подумалось ей. Коту не объяснишь...
   Правильно ли она поступила, когда не стала записывать то, что знала о молодости капитана Марша? Несколько минут она стояла, беззвучно плача, и наконец решилась. Взяла корзинку, постелила в нее бархатную подушечку, приготовила шелковое одеяльце. Некогда этим одеяльцем она укутывала свою первую внучку, Эмили. Тогда оно стоило целое состояние... И надо же, как новенькое, умели когда-то вещи делать, - мелькнуло в голове. Теперь внучка Эмили умерла, да и правнучка Элизабет состарилась, а Лоис, конечно, купит новомодные вещи, которые их странное поколение находит красивыми, и ей это одеяльце не нужно. Так что оно послужит ее бедному Тому...
   - Том, милый мой! - позвала она.
   Кот позволил уложить себя на мягкую подушку, - черная шелковистая шерстка красиво темнела на красном бархате, - накрыть одеяльцем, но вдруг забеспокоился.
   - Не бойся, - назидательно сказала миссис Геррит, - тебе будет хорошо.
   Она писала троюродному дядюшке, и ее записку доставили. Он ей ничего не ответил - но этот старый мизантроп вообще редко откликался.
   Однако кошек он любил. Особенно породы норвежская лесная, как Том. Может быть, они вызывали в нем приступы ностальгии - когда-то такие же крупные и очень пушистые, бесстрашные коты отлавливали корабельных крыс на его шхуне. А может быть, в его душе тоже было место сентиментальности.
   Взяв палку, миссис Геррит заковыляла на Элм-стрит. Корзинку с котом она несла чуть на отлете, чтобы его не укачало. Возле дома семьи Уолшей она остановилась: ей показалось, что там снова орут. На этот раз слышно было немного отчетливей. Женский голос кричал и умолял - но разобрать, что говорили, не удалось, кричали в глубине дома. Но ей нужно было идти к дяде.
   Наконец она добралась до его дома. В окне едва виднелся слабый свет - видимо, старику достаточно было камина. Она постучала палкой. Ей не хотелось здесь задерживаться ни одной лишней минуты.
   - Дядюшка, - позвала она. - Это я, Джейн. Откройте!
   Особняк капитана Марша был живописен, хотя миссис Геррит, пожалуй, привела бы его в более божеский вид, а старые искривленные деревья, которыми участок Марша был обсажен по периметру, заменила бы на молодые сикоморы или араукарии, к которым питала слабость. Впрочем, костюм и прическу капитана, стяжавшие ему прозвище "Страшный Старик", - старомодный кафтан, длинные взлохмаченные седые волосы и густую бороду, - тоже не мешало бы привести в порядок. Однако сейчас это не имело значения.
   Дверь открылась. Миссис Геррит осторожно прошла, стараясь не шуметь, чтобы не злить дядю.
   Страшный Старик сидел у камина, щуря желтые глаза.
   - А, это ты, Джейн, - произнес он.
   Вокруг его кресла и на столе стояли бутылки. Некоторые он оставлял в сторону - они временно опустели, а камни в них неподвижно повисли. Кто-то родился и жил, чтобы со временем снова вернуться в эти бутылки. Кто-то сейчас жил в камнях, вращавшихся на веревочках, подвешенных к пробкам, - с ними-то Страшный Старик и беседовал часами. Дух Кингспорта сохранялся здесь, и сохранялся в самом прямом смысле.
   - Это Том, - миссис Геррит поставила корзинку. Страшный Старик едва удостоил ее взглядом.
   - Скоро ко мне? - спросил он напрямик.
   - Вы же знаете, - ответила миссис Геррит.
   - А могла бы вернуться, - заметил Страшный Старик.
   - Да, - согласилась миссис Геррит, - но это было бы уже, знаете ли, не то.
   - Я бы не прочь и так, и этак, - брюзгливо произнес старик, - но никак чертов наследник не появится... Где они шляются, дряни этакие! Раньше с этим было бы поживее...
   Раньше потенциальный наследник мог бы закончить жизнь на костре или на виселице, да и сам Страшный Старик, не оставив наследника, - тоже. Но миссис Геррит благоразумно не стала заострять на этом внимание.
   - Ну, давай, давай, - Страшный Старик, кряхтя, поднялся из кресла, сверкнув желтыми глазами, поцеловал ее в лоб. - Долгие проводы - лишние слезы. Удачно тебе добраться.
   - Спасибо, дядя. И вам удачи с наследником, - пожелала миссис Геррит. Погладила и поцеловала в лобик Тома напоследок.
   Проходя обратно мимо дома Уолшей, она прислушалась. Кто-то приглушенно рыдал в глубине дома. Что там происходило?
   Может быть, пра-пра-сколько-там-правнучка миссис Уолш каким-то образом узнала про нитку, спряденную миссис Корвин? Если бы кто-нибудь спросил миссис Геррит, она бы ответила: "Не о чем плакать, милочка. Вы все рано или поздно возвращаетесь - такой уж у нас город, в котором есть Страшный Старик и другие почтенные жители Кингспорта. И только мы, эти самые почтенные жители, уходим в туман, но к этому времени успеваем устать так, что почти не расстраиваемся..."
   На следующий день она продолжала делать записи. Ей еще многое нужно было написать. Она подробно излагала историю Нижнего города и то, что ей было известно о его жителях. Изложила и биографию капитана Марша - все, что знала; заодно приписала вкратце и историю родственников, Маршей из Иннсмута - не самые приятные типы, что и говорить. В это время под окнами раздался сигнал клаксона. Он весело играл модную песенку: "Матчиш - прелестный танец, ту-ру-ри...". Миссис Геррит полагала, что танец скорее непристойный, нежели прелестный, но осуждать тех, кто его пляшет, не спешила. Она застала времена, в которые непристойным танцем считался вальс, а даме, которая днем явилась в гости в бальном платье, могли отказать от дома, - и ей куда больше по душе была нынешняя свобода, хоть миссис Уолш и считала ее распущенностью. В это время в дверь постучали.
   - Приветики, - весело сказал молодой человек, входя и разматывая длинный шарф. На нем было пальто модного фасона. - Я Сэм Смит, племянник... внучатный, конечно... грэнни Коппел.
   - Ах, да, конечно, - миссис Геррит подхватилась. Значит, старушенция получила-таки ее письмо! А ответить не соизволила... - Входите, входите! Чаю?
   - Только чаю, - ответил Сэм Смит. - Я за рулем.
   Он с любопытством окинул взглядом холл.
   - О, у вас картины грэнни Коппел, - заметил он. Ткнул длинным, тонким, очень аристократичным пальцем - как не похожи были его руки на его развязные манеры. - Ее любимая погодка! И эту картину я помню. Знатный тогда ливень разразился, ничего не скажешь!
   Миссис Коппел обожала туманы и дожди. Когда она была еще молода и немного эгоистична - как все мы в молодости - она рисовала акварели, полные дождя и тумана, и поэтому в Кингспорте постоянно накрапывал дождь. От бесконечной сырости Нижний город снова начало заливать, а многие дома даже на холмах разрушались. Позже миссис Коппел сумела взять себя в руки, а может быть, просто научилась изображать солнечный свет и теплые беззаботные пейзажи, поэтому летом в Кингспорте часто бывала хорошая погода, но утра над морем все равно бывали туманными - вскоре к этому все привыкли и даже начали считать кингспортские туманы своеобразной достопримечательностью, визитной карточкой города. Миссис Геррит больше огорчало то, что миссис Коппел ненавидела зиму и снег. Сама миссис Геррит ненавидела ее любимую слякоть.
   - Ох, я совсем забыла, - спохватилась миссис Геррит. - Вы подождете минуточку? Я сейчас все принесу...
   Она засеменила в комнату.
   - Давайте помогу, - предложил Сэм Смит. Она передала ему горшок с пеларгонией. - Пышная! Грэнни Коппел от них без ума.
   - Да, потому я ей их и предложила.
   Сэм понимающе кивнул. Миссис Геррит присмотрелась к нему. Яркие голубые глаза, яркие белые зубы, которые он то и дело показывал в широкой улыбке, кричащий пиджак... яркие красные сбитые костяшки пальцев...
   - У вас рана на руке? Может быть, перевязать или смазать йодом?
   Смит посмотрел на свои руки.
   - Пустяки, - сказал он. - Вмазал одному подонку, который лупил свою беременную жену. Давайте и третий горшок, они не тяжелые.
   Горшки весили не так уж мало, но здоровяку Смиту их вес был нипочем.
   - А вы, мистер Смит, наверное, не очень любите реалистичные акварели? Предпочитаете эти современные... - она запнулась.
   - Авангард, - уверенно ответил Сэм Смит. - Можно просто Сэм. Я художник-авангардист, но это не значит, что я не сумею написать кингспортский пейзаж.
   И он лукаво улыбнулся и подмигнул, точно предлагая разделить его уверенность.
   - И вам нравятся пейзажи миссис Коппел?
   - Нравятся, только очень уж они пасмурные. Я бы добавил в них больше света и солнца, - заявил Сэм Смит. - И неплохо бы еще снежку.
   - Полностью с вами согласна, мис... Сэм, - кивнула миссис Геррит, принося еще один горшок с цветком. - А вы не могли бы попросить ее рисовать зимние заснеженные пейзажи в ближайшие четыре дня?
   - Четыре? Почему... а, понял, - Сэм остановился. - Знаете что, я сам их нарисую. Надо же мне осваиваться.
   "Вот как. Что ж..."
   Он вынес последние горшки, погрузил их в багажник ярко-красной машины - невероятно яркой на фоне белого снега, помахал миссис Геррит и умчался, оглашая улицу звуками матчиша.
   Хороший наследник у миссис Коппел, подумала миссис Геррит. И осваиваться ему действительно пора, судя по всему.
   Джерри радостно скакал, оглашая воздух заливистым лаем.
   Она пошла выгуливать его. Он так радовался прогулке с хозяйкой, так весело прыгал вокруг нее, так вилял хвостом. Ее снова посетило острое чувство - как будто она предает его. Нет, беззвучно прошептала она. Не сегодня.
   У меня осталось четыре дня...
   Следующие дни миссис Геррит пару раз принимала делегатов из благотворительных миссий, которым отдала множество своих старых вещей, кроме драгоценностей, парчовых туфелек, особо изысканных нарядов, фарфора и некоторых других памятных вещиц - их она собиралась передать Лоис, - а потом садилась за конторку, раскрывала дневник и записывала, записывала, записывала. То, о чем она умолчала прежде - по забывчивости, по незнанию, по непониманию значимости событий, по малодушию, по страху, что кто-то прочтет ее дневники и неверно поймет, - теперь ложилось ровными строчками, написанное старомодным почерком. Нельзя вычеркивать из истории города ничего. Ни пиратское прошлое патриархов самых уважаемых семейств. Ни контрабанду, которой промышляли другие уважаемые семейства. Ни трагедию Нижнего города. Ни бутлегеров, которые сколачивали огромные состояния прямо сейчас.
   Теперь она уже сожалела, что никто не знал о ее дневниках, не читал их и никогда не опубликует. Но стоило ли это сожаления? Если события записаны - они есть, они хранятся в памяти Кингспорта. Ведь она, Джейн Геррит, и была этой памятью. А через четыре... три... два дня памятью Кингспорта станет Лоис.
   И так же, как теперь Джейн, Лоис когда-то придется восстанавливать события, о которых по ее вине забыли.
   Наконец она поставила последнюю точку в дневнике.
   Пора было вести Джерри на прогулку.
   Дом ее опустел. В нем не было ни уютного мурлыканья Тома, ни щебета Лимончика. Ни ярких цветов. Ни старых платьев... Ничего из того, к чему она привыкла, что радовало ее. Один дружище Джерри еще бежал рядом с ней.
   Сегодня она отведет и его. О нем хорошо позаботятся.
   Они прошли мимо дома Страшного Старика. Миссис Геррит вытянула шею и с облегчением увидела, что дядя сидит возле камина, рядом валяется одеяльце, а на нем возлежит спящий Том, свернувшись клубочком. Его-то клубочек всегда при нем, улыбнулась она.
   Потом прошли мимо дома Уолшей.
   Уолшей...
   Протяжный крик прозвучал в глубине дома и оборвался, закончившись рыданием. Теперь к нему добавился еще один крик - детский:
   - Папа, папочка, не бей маму! Папочка!
   - Убери своего пащенка, - прорычал мужской голос. - Заткнись! Я тебе и еще один палец сломаю! И еще зубы выбью! Их у тебя слишком много!
   Вот почему его седьмой ребенок умрет, подумала миссис Геррит. Вот почему и жена умрет. Он попросту забивает их до смерти. Ей вспомнились слова Сэма Смита: "Вмазал подонку, который бил беременную жену". Видимо, Уолш - или как там его? Уолш - ведь это не его фамилия, а прапрапрапрабабушки его жены... - избивал бедняжку и на людях.
   И никто не мог его остановить. Сэм попытался, и теперь мучитель вымещал на жене и детях злобу еще и на Сэма.
   - Гав! - напомнил о себе Джерри, почувствовав изменившееся настроение хозяйки. - Гав!
   - Пошли, мой милый, - пересилив себя, сказала миссис Геррит.
   Она довела его до дома миссис и мистера Корвина.
   - Как я рада вас видеть, милочка, - сказала миссис Корвин. - Здравствуй, дружок, - обратилась она к Джерри. Тот вильнул хвостом: миссис Корвин он хорошо знал и охотно давал себя погладить.
   Молчаливый мистер Корвин готовился к завтрашнему празднику: на спинке кресла висела его парадная мантия, а на сиденье лежала маска, которую он всегда надевал на выход. В комнате пылал камин, разгоняя зимний холод, и в его отблесках шрамы на лице мистера Корвина казались еще темнее и страшнее.
   - Какая жалость, - сказал он. - Что вас не будет на празднике. Как-никак, юбилей.
   - Думаете, ваш праправнук станет наследником кого-то из вас? - напрямик спросила миссис Геррит.
   - Ох, и не знаю, милочка. Хотелось бы, - ответила миссис Корвин. Глаза ее наполнились слезами. - следующего кандидата ждать долго, а мы уже так устали. Я буду так скучать по вас!
   - Не расстраивайтесь. Мы славно пожили в этом городе, - ответила миссис Геррит, обняла ее и улыбнулась. Миссис Корвин сжала ее в объятиях, потом отпустила и снова села за прялку. Ей нельзя было надолго останавливаться.
   - Миссис Корвин, милочка, - сказала миссис Геррит, помедлила и решилась. - А вы не могли бы спрясть нитку для молодого Уолша? Ну, этого, у которого должен родиться седьмой сын...
   - Его фамилия не Уолш, - ответила миссис Корвин. - Сейчас... как же...
   - Ах, неважно, мы же понимаем, о ком речь, - нетерпеливо перебила миссис Геррит. Миссис Корвин кивнула и начала работу, но стоило ей спрясть не более дюйма, как миссис Геррит схватила со стола портняжные ножницы и отрезала нить.
   - Ах! Что вы наделали, - воскликнула миссис Корвин.
   Они обе понимали - что.
   - Нам запрещено, - напомнил мистер Корвин.
   - Вы ничего и не сделали, - улыбнулась миссис Геррит. - А мое время все равно заканчивается.
   - Но уже ничего не исправить, - грустно сказала миссис Корвин. - Хотя...
   - Миссис Уолш тоже пора бы и отдохнуть, - заметила миссис Геррит. - А седьмой сын седьмой дочери - разве это не потенциальный наследник?
   - В самом деле, - улыбнулась и миссис Корвин.
   По возвращению от Корвинов миссис Геррит снова взялась за перо.
   Электрический свет приятно сиял вокруг нее. Большинство почтенных жителей Кингспорта до сих пор цеплялось за свечи или в лучшем случае керосиновые лампы, но миссис Геррит любила новинки, облегчавшие и улучшавшие жизнь. Лампа накаливания, шариковая ручка...
   "Дорогая Лоис, - писала она, - завтра мое последнее утро. Теперь тебе надлежит вступить в права наследования и стать Памятью Кингспорта..."
   Ей самой надлежало оставить подробнейшие инструкции - чтобы Лоис не запуталась и не наделала ошибок. Главное, писала миссис Геррит, ничего не добавляй от себя и не приукрашивай. В истории важна не элегантность, а точность. Склонность умалчивать о недостойных поступках тех, кого пытаются сделать героем, и приписывать злодейства тому, на кого пал несправедливый гнев толпы, - частый порок тех, кто служит власти, но ты будешь служить Кингспорту...
   Она запечатала письмо - ох и длинным же оно получилось! - и поднялась. Спина и шея затекли, ноги болели, рука онемела. Глаза слезились от напряжения.
   За окном розовела полоска рассвета.
   Ее последнего рассвета.
   "Что ж, - сказала себе миссис Геррит, - я все свое последнее утро потрачу на то, чтобы дойти в гости к этому мистеру Элу-как-там-его... Хризу? Хредо? Какие же сложные имена у этих поэтов! - она сверилась с записной книжкой, чтобы не опростоволоситься в гостях, перепутав имя хозяина. - Хазреду! Угораздило же его поселиться в такой дали!"
   Она надела шляпку, пальто и боты. И калоши - чтобы не поскользнуться на свежем снегу, сыпавшем без устали: Сэм Смит сдержал свое слово. Взяла клюку.
   Забираться на верхотуру к мистеру Аль-Хазреду в такую погоду, в ее возрасте и с ее больными ногами без палки было бы сложновато.
   Редкие прохожие расступались перед ней. В это время в Кингспорте на улицах бывало не так уж много людей - в основном приказчики, рабочие из порта и нескольких кингспортских фабрик, матросы и прислуга, торопившаяся на работу. Никто не спросил, куда она идет в такую рань и в такой снегопад. Знакомых по пути не попадалось, и некому было попрощаться с уходящей миссис Геррит или спросить, где же Джерри. Некому было предложить ей помощь в восхождении на Туманный Утес. А когда люди ее круга вступили в круг дневных забот, миссис Геррит, запыхавшаяся и совершенно обессиленная, уже стучалась в двери, отчаянно надеясь, что мистеру Аль-Хазреду доставили ее письмо.
   Она терпеть не могла являться в гости без уведомления - в ее время это считалось крайне невежливым.
   И то, что утренний туман, окутавший загадочный дом на Туманном Утесе, стал еще ярче, и в нем появились новые огни и тени, тоже заметили не все. Не заметили в доме Джонсонов, отпрысков миссис Уолш, - там шла подготовка к похоронам отца семейства, скоропостижно скончавшегося. Не заметили в доме на Элм-стрит - но там вообще мало что замечали, только мурлыкал черный кот, а старик с желтыми глазами поглаживал его и все бурчал, что только у него никак не родится наследник. Не заметили и в доме Корвинов. Миссис Корвин было не до кингспортских туманов - она не могла надолго оставить прялку, а мистер Корвин был поглощен подготовкой к празднику.
   Только пес Джерри выбежал на крыльцо и горестно завыл. И тогда в тумане замерцал еще один огонек - для последнего из друзей.
  
  

Адашов Юрий

Венатор

(Второе место - Номинация Новелла)

  
   Венатор снял толстые кожаные перчатки, закрыл глаза, вдохнул, вытянул руку ладонью к темной, пустынной улице и застыл. Прошло минут десять, пока он не вышел из транса. Да, оно все было там, мерзкое и копошащееся. Он ощущал это так же, как дымное зловоние гниющей плоти, окутавшее город. Прищурился, напряженно всматриваясь в вечерний полумрак, словно обычный взгляд мог проникнуть туда, в гнилостную тьму, куда не удалось добраться астральному оку. Достал из сумки и засунул за пояс два кинжала и заряженный пистоль, за спину закинул особый, сделанный на заказ, мушкетон с широким раструбом на конце дула. Натянул на глаза окуляры, изготовленные в алхимической лаборатории. Полумрак отступил, а мир вокруг поблек, потерял краски, превратившись в оттенки серого. Два тесака, почти как пехотные, но длиннее и шире, в серебряной вязи рун, удобно легли в ладони. Вздохнул, и осторожно, почти крадучись, двинулся посередине улицы, чутко вслушиваясь и всматриваясь в окружающее.
     
      Белесый утренний туман расплескался по земле, прохладный ветерок все норовил запустить зябкие пальцы под плотно застегнутый кожаный плащ. Венатор остановил коня на развилке, вгляделся в полустертую надпись на дорожном указателе, удовлетворенно кивнул. Впрочем, большого выбора нет - путь оставался один. Прямо. Дорога, уходившая направо, упиралась в баррикаду из толстых бревен, утыканную чумными вымпелами. Прямо, так прямо. Чуть шевельнул поводьями, и конь послушно продолжил путь.
   Спустя полчаса показалась застава. Дорога перегорожена. Мощные деревянные ворота, а вправо и влево уходил частокол из заостренных бревен. До вольного Городеца отсюда всего ничего: час пехом. Хотя туда теперь не попасть. Черные знамена с красным "змеем": в городе чума. Покачал головой, спешился и неторопливо пошел к воротам, ведя коня в поводу.
      Его уже ждали. Двое солдат в застиранных синих камзолах, таких же штанах и с матерчатыми масками на лицах. "Синие камзолы", наемники, но вояки бравые: крепкие кожаные сапоги с широкими голенищами, начищенные до блеска кирасы на груди, длинные мушкеты за спиной, на поясах - стальные пехотные тесаки. Чуть поодаль, за воротами, - третий. Мушкет в руках, направлен в его сторону. Прикрывает товарищей. Расхлябанностью часовые не страдали. Венатор остановился и поднял руки вверх, показывая пустые ладони. Ближний солдат чуть кивнул и направился в его сторону. "Кто таков?" - спросил подойдя. Пахнуло резким уксусным духом.
   Молча достал подорожную и протянул солдату. Тот достал из-за голенища стеклянную бутылочку, полил на ладони. Уксусный смрад стал сильнее. Солдат отряхнул руки, взял бумагу и начал читать, усиленно морща лоб. "Коро-лев-ски-й ве-на-тор шес-той сту-пе-ни" - пробормотал вполголоса и по слогам: грамота давалась вояке с трудом. Поднял глаза и спросил с едва заметной издевкой: "Это ж каковского королевства?"
      Венатор вопрос проигнорировал. Вместо этого спросил:
      - Кто у вас командует? Мне бы увидеться с ним надо. Может помочь смогу.
      - Его бравость полковник Жупан у нас командует, - ответил вояка, - токмо видеться с ним не надобно. Да и не примет он. Вы лекарь?
      - Нет. Венатор. Написано же. Истребитель морфов и морфеток. Всякая чума от них и идет.
      - Хм, - солдат пожевал губами и посмотрел с опаской, - винтор, значицца. Токмо, в народе поговаривают, что такие винторы - сами того. Не едите, не пьете, не хвораете...
      - Брешут, - с некоторым раздражением ответил, - и едим, и пьем. А вот хворать - не хвораем. Потому эта нечисть нас и боится.
   - Ага, - вояка некоторое время раздумывал над чем-то, - токмо к полковнику все едино не надо. Его бравость сейчас за воротник закладывает. А вот со старшим лекарем можно. Они-то нас и наняли.
      - Можно и с лекарем, - согласился венатор, - даже лучше.
      - Проходите, - ответил солдат, - его шатер все время прямо. Синий. С красным змием. Токмо, впустую это все. Ужо третий город обхаживаем. Ничего не помогает. Хоча, винторов исчо не было.
      - Третий? - спросил удивленно.
      - Ага, - кивнул вояка, - до Городеца исчо, были два села крупных. Кошелицы и Свояки. Там ужо нет никого. Вмерло все.
      - А у вас в полку никто не хворал, не умер?
      - Бог миловал. Токмо трое вмерли.
      - Странно как-то, - он покачал головой. Но раздумывать было некогда. Молча взял коня под уздцы и прошел в ворота.
     
      Застать тварей врасплох не удалось. Напали, как только он выскользнул на середину небольшого перекрестка трех узких улочек. Раздался визг многочисленных глоток, и понеслось со всех сторон. Некогда они были людьми, но под действием морфа превратились в разнокалиберных уродов с большими головами, кривыми когтями и клыками, а руки доставали почти до земли. Венатор метнулся в самую гущу бестий, бешено вращая рунными клинками. Запахло паленой плотью, брызнули в стороны куски разрубленных тел. Он выписывал па боевого танца, плетя вокруг себя смертоносное кружево, но тварей оказалось слишком много. Кривые когти вспороли прочный кожаный плащ на плече, клыки вцепились в сапог. Он на мгновение замер, резко выдохнул, и с силой всадил оба клинка в мостовую, с легкостью пробив подгнивший деревянный настил. Ментальный удар концентрированной ненависти и злобы расшвырял ближайших морфеток на добрую сажень. Выдернул клинки и побежал назад, по улице, откуда пришел. Твари повскакивали и, с удвоенной яростью, всей кучей бросились вдогонку. Вот и запримеченный ранее переулок-тупик. Он забежал внутрь, развернулся, срывая из-за спины мушкетон. Толпа разъяренных морфеток сиганула следом, оскаленные пасти приближались. Выстрелил. Сноп искр вырвался из широкого раструба, бабахнуло так, что заложило уши, и с невысоких крыш сорвало несколько черепиц. Серебряная картечь прошила переулок - и, еще до того, как рассеялся дым, он разделался с несколькими выжившими и визжащими ранеными. Осмотрелся, провел языком по зубам, сплюнул кровью. Слишком много, еще чуть-чуть и мог бы не справиться.
     
     
      - Я не знаю, чем вы можете сильно помочь, герр венатор, - старший лекарь положил перо на стол, - ну упокоите вы парочку морфеток. И что с того? Людей этим не вернешь. А морфетки сами вымрут, когда все закончится.
      Старшего лекаря величали Георг Штамм. Лет сорока, высокий, даже выше венатора, статный, с редкой сединой в черных, как смоль, волосах. Одет богато: голубой с серебряной "проседью" камзол, такие же штаны, и дорогие черные туфли с золотыми пряжками. На голове странная шапка: железная, какими-то шестеренками по бокам и двумя окулярами спереди. Обитал его здравость в весьма просторном шатре, где пахло необычно и терпко: смесь аромата душистых трав, засушенные пучки которых висели вверху, и чего-то резкого, алхимического. Впрочем, неудивительно: часть шатра отведена под лабораторию.
      - Признаться, в интеллектуальных кругах, где я имею честь вращаться, - меж тем продолжал лекарь, - всех этих морфов и прочую нечисть считают досужими вымыслами, суевериями и бабскими сказками, а венаторов - шарлатанами. Вернее, существование морфов теоретически считается возможным, но ваше толкование их сущности просто-напросто высмеивается. И, если бы я своими глазами не видел морфеток..., - Штамм предложения не закончил, а лишь как-то обреченно махнул рукой.
      Венатор чуть усмехнулся. В его "интеллектуальных кругах" именно всякая "наука" считалась полнейшим бредом. Впрочем, говорить об этом не стал, спросил другое:
      - Скажите, герр лекарь, в остальных двух селениях тоже видели морфеток во время чумы?
      - Да, - кивнул головой Штамм, - в Свояках сам лично наблюдал. Про Кошелицы с полной уверенностью не скажу, но вот солдаты уверяют, что и там. Я склонен им верить. По-моему, морфетки - никакая не нечисть, а люди, на которых чума подействовала вот таким образом.
      Венатор с некоторым удивлением посмотрел на лекаря, ответил:
      - Ваша теория хороша, герр Штамм. Морфетки, и вправду, бывшие люди. Загвоздка в том, что появляются не только там, где есть чума. Морфетки - это слуги, миньоны, если угодно. И появляются там, где есть морф. Думаю, что этот морф и несет чуму. От города к городу.
      - Господи, - со страдальческим вздохом пробормотал лекарь, - морфетки, морф, венатор... В университете меня засмеют.
      Штамм нагнулся, достал и поставил на стол небольшой сундучок. Открыл и осторожно вынул бутылку из толстого стекла. Наполнена чем-то черным доверху, а горлышко залито тройным слоем воска.
      - Вот, смотрите, - с нескрываемой гордостью Штамм указал на бутылку, - эссенция чумы. Выделил из зараженных трупов. К сожалению, попало ко мне немного. "Синие камзолы" тоже суеверны, да и боятся. Никакие деньги не помогают.
      Венатор опешил. Штамм меж тем продолжал:
      - Поймите одно: чума - это никакое не проклятие, и не наказание за грехи. По-моему, глубокому убеждению, чума - болезнь, которую разносят некие очень маленькие, неразличимые глазом животные. Причем, чтобы выжить, этим животным нужны люди. В воздухе они быстро погибают. Потому мы и окружили город плотным кольцом. Муха не пролетит. Под страхом смерти. Это жестко, но необходимо.
      - Карантин, - пробормотал венатор.
      - Что? - переспросил лекарь.
      - Карантин. В стародавние времена такой метод с болезнями называли карантин. Вы здесь не открыли ничего нового.
      - Хорошее слово. Запомню. Так вот, - продолжил Штамм, - есть методы и способы, которые позволяют не заразиться. Вернее, шанс сильно падает. Их я практикую среди "синих камзолов". И они работают. Из наемников умерло только трое. К сожалению, методы не работают, если ты уже подхватил чуму.
      - С "синими камзолами" понятно, но почему вы здоровы? Шанс падает, но вы с трупами работали, эссенцию выделяли. Неужто пронесло?
      - Не пронесло, - смущенно ответил лекарь, - заразился. Но у меня есть снадобье. Да, да, не удивляйтесь так. И не негодуйте, что я не лечу горожан. Лекарства мало, что даже для "синих камзолов" еле хватает. Его очень трудно изготовить, к тому же нужны такие ингредиенты, что..., - лекарь безнадежно махнул рукой, - а с местными страхами, дремучестью и суевериями - практически невозможно. Еле уговорил горожан хоть какие-то меры принять. Для них чума - наказание за грехи. Хотя, будь это так, то никакой карантин и никакие методы не помогли бы.
      - Так и не помогли. Это ведь третий город. Или в первых двух вы карантин не ставили?
      - Ставили. Первые два не такие крупные, как Городец, там даже проще было. Вот это меня и смущает. Очаг болезни неожиданно вспыхивает, а я не могу понять почему. Конечно, могли просочиться больные...
      - Тогда бы чума расходилась хаотично. Если бы просочились.
      - Скорее всего. Вот потому я с вами и разговариваю. Вы принесли какую-то свою теорию, и я готов вас выслушать. Вероятно, есть носитель, про которого я мало что знаю.
      Венатор согласно кивнул:
      - Именно. Вы мне, герр лекарь, рассказали, как. Но не кто. А я знаю, кто разносит чуму. Морф. Путешествует от города к городу. Морф может принимать любое обличье, его плоть изменчива. Вы и ваши "синие камзолы" не обучены, и не сможете обнаружить морфа. А вот я могу этого морфа уничтожить. За определенную плату. Скажем, в пятьсот золотых.
      - Ага, - Штамм нахмурился, - за плату, значит. Пятьсот золотых - вполне терпимая цена. Но я не уверен. Вы, герр венатор, точно знаете, что чуму разносит именно морф? Почему он тогда сам от чумы не умирает?
      - Морфы и морфетки не болеют. Как именно морф разносит чуму, не скажу. Но в "Хрониках Венаторов" описано несколько схожих случаев.
      - Ясно, - лекарь наморщил лоб, задумался, потом сказал, - а вы уверены, что справитесь? Понимаю, что вы тренированный убийца...
      - Не убийца, - резко перебил венатор, - мы убиваем людей только при самозащите. Справлюсь. Не впервой. Да и что вы теряете?
      - И то верно. Пожалуй, я готов вам поверить и заплатить. Но у меня есть три условия.
      - Слушаю.
      - Первое: полнейшая секретность. О нашей сделке не должны узнать за пределами этого лагеря. Второе: деньги только после работы. И третье: я хочу получить труп этого морфа для изучения. Настолько хочу, что готов поднять плату до тысячи золотых. Если согласны, то "камзолы" вас проводят до городских ворот.
      - Согласен, - ответил венатор и полез в сумку за договором.
     
      Венатор осмотрел оружие. Руны на клинках едва различимы, мушкетон уже бесполезен, сил на телепатическую атаку нет. Но отступать негоже. Покачал головой и двинулся вперед по улице, куда вело безошибочное чутье.
      Через несколько минут вышел на небольшую площадь, посередине которой торчал один из городских колодцев. Начал осторожно приближаться. Нога зацепила что-то твердое. Присел, чтобы разглядеть поближе. Бутылка из толстого стекла, остатки воска на горлышке, внутри капли какой-то жидкости, в зрении окуляров черной, словно тьма. Поднял бутылку, осторожно понюхал, покачал головой. Хотел было встать, но натренированное чутье взвыло, и он молниеносно откатился в сторону. Еле успел. Что-то молчаливое и смертоносное пронеслось рядом, зацепив за руку и выбив один из клинков, который усвистал куда-то во тьму. Венатор вскочил, выдернул кинжал и метнул вослед монстру. Попал. Тварь взвыла, остановилась и обернулась.
      Монстр походил на морфеток, что атаковали раньше, но был шире и крепче. По всему телу змеились твердые жгуты мускулов. В плече торчал кинжал, тварь молча подняла руку, выдернула его и отбросила в сторону. Венатор глухо прорычал и плавным приставным шагом двинулся по широкой дуге к морфу, вращая в рваном ритме тесаком. Бестия оскалилась, обнажив мощные желтые клыки, и чуть присела. Поймав начальное движение, венатор выхватил из-за пояса пистоль и дернул курок. Но тварь только этого и ждала, резко бросив мускулистое тело в сторону, оттолкнулась всеми четырьмя конечностями и прыгнула. Он отклонился, ударил по дуге сверху вниз, однако морф в полете изогнулся, вывернулся так, что клинок лишь оцарапал плечо. Клыки щелкнули у самой шеи, и противники кубарем покатились по дороге. Венатор выпустил бесполезный в рукопашной тесак и вогнал пистоль в раззявленную пасть. Потом, резко вывернувшись, быстро забросил ноги через шею и туловище монстра, схватил двумя руками когтистую кисть и изо всех сил, выпрямившись, дернул. Раздался хруст ломаемой кости, морф взвыл от боли и всадил клыки в голень противнику. Венатор заорал - тварь прокусила сапог и тренированные мышцы - выпустил захваченную лапу, выхватил оставшийся кинжал и попытался рубануть тварь по морде. Получилось не очень, но бестия разжала клыки, и он откатился в сторону.
      Поднялся, подобрал оброненный тесак, повернулся к монстру. Тварь рыкнула, пошатнулась и, придерживая покалеченную руку, стала отступать. Венатор усилием воли подавил боль в ноге, и прихрамывая, решительно двинулся на морфа. Тот внезапно остановился, издал дикий вопль и бросился на врага. Он еле ушел с линии атаки, рубанул, плавно шагнул за спину и с оттяжкой резанул подколенное сухожилие. Морф рухнул...
     
      Городецкий староста, живой, без признаков чумы, обнаружился в городской ратуше, что по привычке расположилась на центральной площади. Пришлось пройти почти половину городка, и картина, что открылась перед венатором, удручала. Безлюдные грязные улицы, костры на редких перекрестках, непонятно кем поддерживаемые, заколоченные дома, брошенные и сгоревшие лавки. И трупы. Не очень много, но выглядели страшно. Раздутые бледные тела, все покрытые язвами и фурункулами, сочились и исходили гноем и грязной сукровицей. Мужчины, женщины, дети - чума не щадила некого. Густая вонь гниения смешивалась с дымом от костров. В одном месте повстречалась телега, доверху нагруженная трупами. Пара горожан в кожаных фартуках грузили мертвые тела длинными железными крючьями. На венатора не обратили никого внимания, да и он задерживаться не стал.
      Староста в гордом одиночестве дремал в широком кресле перед столом, заставленным тарелками с разной снедью и бутылями с самогоном, и, судя по всему, был изрядно пьян. Венатор вздохнул, достал из сумки пузырек с прозрачной жидкостью, накапал в ближайший кубок несколько капель, разбавил водой и силой влил в рот пьянчуге. Староста закашлялся, открыл глаза и мутным взором уставился на гостя. Через несколько секунд до залитых самогоном мозгов, наконец, что-то дошло, староста выпрямился и прохрипел:
      - Кто таков? Чего надобно?
      Венатор покачал головой, но на вопрос ответил:
      - Венатор я. От лекаря Штамма. По поводу нежити, что у вас тут окопалась.
      - А, - слова не произвели никакого впечатления на старосту, он лишь приглашающе махнул рукой, - ну, тады, садитесь, господин винтор. Покушайте, выпейте. У нас, теперича, этого добра завались. Токмо есци некому.
      Венатор молча присел на стул рядом и грозно уставился на старосту. Тот слегка поежился, но взгляд не опустил.
      - Почему господин ликарь сами не явились? - поинтересовался староста.
      - А он, что, сюда приходит? - с интересом спросил венатор.
      - Бывает. С жупанами своими. Ходит, пишет чтось в своих бумагах. Казну забрали. На сохранение.
      - Ясно. Народу много умерло?
      - Да хтось знает? Многа. Все дома заколочены. Для нищих одно раздолье. Токмо, нет их теперича. Нищих. Вмерли все. Да и мы скоро, таксама..., - староста безнадежно махнул рукой
      - Прорываться не пробовали? Из города уйти?
      - Пробовали, как же. Токмо все пробовальщики сейчас в землице лежат. Синие жупаны всех с картечниц положили. Никого не миловали. У нас ведь, токмо ополчение и было. Куда им с жупанами тягаться. Суров господин ликарь. Не повезло нам, что он с жупанами как раз возле Городеца лагерь разбил.
      - Погоди ка! Герр лекарь разве не потом пришел? Когда у вас уже все началось?
      - Не. На седмицу ранее. Он ту хворь злобную первый и нашел. У Богдана-кузнеца. И Городец обложил сразу. А хворь потом гулять пошла.
      - Хм. - Венатор пожевал губами, продолжил. - А морфетки, нечисть, когда в городе появилась?
      - Здохлики? Дык, таксама, потом.
      - И что? Не нападают, не боитесь?
      - Здохлики? Не. Смирные. В другой час, может, и страшились бы. А теперича чаво? Что они хуже сделают? Все в болотном квартале. В другие места носа не кажуть.
      - Дорогу покажешь?
      - Дык да, покажу раз надо.
     
      - За что? - морф сидел, прислонившись к стенке колодца и тяжело, с хлюпающим звуком, дышал. - Я ведь их спасти хотел...
      Тело морфа потеряло прежние очертания, и сейчас больше походило на человеческое. Венатор покачал головой и присел на корточки рядом:
      - Спасти? Как? Насылая чуму? Превращая в морфеток? Так не спасают.
      - Это не я, - струйка крови вытекла из уголка губ морфа, - а морфетки да. Но хоть так...
      Морф закашлялся, разбрызгивая кровь вокруг. Потом поднял взгляд:
      - Они идут... За тобой... Скоро, минут через десять...
      Голова чудовища поникла, и он весь сразу обмяк. Плоть потекла, обнажая кости скелета, вполне человеческие.
      Венатор утер обильно выступивший на лбу пот, стянул окровавленный сапог. Достал врачебную мазь, обработал и перебинтовал рану. Обсыпал тело морфа порошком и поджег. Труп мгновенно вспыхнул, распространив вокруг зловонный мерзкий запах. Отошел от полыхающего монстра и притаился во тьме, выжидая. Через несколько минут с той стороны, откуда он явился, показалось с десяток фигур. Крепкие кожаные сапоги с широкими голенищами, начищенные до блеска кирасы на груди, длинные мушкеты в руках, стальные пехотные тесаки на поясах и матерчатые маски на лицах. Сквозь окуляры цветов было не различить, но венатор мог поклясться, что камзолы - черно-синие и застиранные. Он с сожалением вздохнул и растворился во тьме.
     
      Старший лекарь Георг Штамм с ужасом смотрел на лезвие кинжала в руке венатора, что сидел напротив. Мокрая струйка потекла вниз по ноге. Наконец, венатор потянулся и поставил на стол бутылку из толстого стекла, в которых Штамм хранил чумную эссенцию.
      - Твоя игрушка, герр лекарь? - его голос сейчас походил на скрежет клинка по стеклу, - нашел в Городеце возле колодца. Осторожнее надо быть, внимательнее.
      Штамм сглотнул. Венатор меж тем продолжил:
      - Я все в толк не мог взять: как ты так быстро успеваешь город в оцепление взять, чтобы чуму наружу не выпустить. А оно вот как оказывается: ты приходил в город, обнаруживал несуществующую чуму, ставил оцепление, а после заражал всех, выливая свою эссенцию в городские колодцы. Я думал, это морф ее разносит, а он просто за тобой шел, пытаясь спасти хоть некоторых. По-своему, по-монстрячи, но пытаясь. Зачем? Неужто из-за казны и ценностей? Решил обогатиться так?
      Штамм отрицательно мотнул головой. Нутром чуял лекарь, что врать сейчас не следует.
      - Казна и ценности - это так, - ответил, - чтобы было чем "синим камзолам" платить. Я ученый, я изучал.
      Лекарь замолчал и посмотрел на венатора. Тот как-то странно качнул головой:
      - Где лекарство, герр лекарь? И рецепт?
      Штамм молча достал сундучок, открыл. Внутри - несколько бутылочек с зеленоватой жидкостью и скрученный в трубку лист пергамента. Венатор развернул, прочитал, удивленно вскинул брови:
      - Теперь понимаю, почему так трудно достать ингредиенты. Но это яд.
      - Для здорового человека - да, - согласно кивнул лекарь, - а для больного чумой - лекарство. Главное быть осторожней. Не больше наперстка в день. Обычно хватает трех. Хотя, в очень тяжелых случаях может не помочь.
      Венатор скрутил пергамент обратно, закрыл сундучок, пристально и остро посмотрел на Штамма. Лекарю очень не понравился этот взгляд:
      - Способы заражения, пути распространения, меры профилактики, - поспешно забормотал он, - мои записи спасут тысячи, десятки тысяч жизней.
      - Пока ты лишь погубил тысячи жизней, - ответил венатор.
      - Это все не напрасно, - с жаром воскликнул Штамм, - они положили свои жизни на алтарь науки! Свои никчемные, пустые...
      Договорить не успел. Венатор сделал неуловимое движение и лекаря парализовало. Мог лишь беззвучно раскрывать рот.
      - Я не могу убивать людей, кроме самозащиты, - глухо произнес венатор, - а ты убиваешь их тысячами ради благих целей. Но лично мне сейчас ты не угрожаешь. И я не могу тебя убить.
      Увидел облегчение в глазах Штамма, усмехнулся. Взял кинжал и медленно провел лезвием по лицу лекаря:
      - Не смотри на зло, не слушай зло, не говори зла. Ты не познаешь вкуса плодов своего труда. - И лезвие мягко вошло в правый глаз. Штамм беззвучно закричал.
      Его бравость полковник Жупан вошел в палатку к лекарю, чтобы доложить, что венатора они упустили, а труп морфа уничтожен. Зрелище внутри заставило вздрогнуть даже этого вояку, видавшего виды. Георг Штамм сидел посреди шатра, на залитом кровью ковре, прижав окровавленные ладони к ушам. Мычал мучительно, уставившись вникуда пустыми впадинами глазниц. Рядом, на столе, лежали уши, язык и глаза лекаря. Полковник выругался, выскочил из шатра и взревел во всю мощь легких:
      - Найти! Поймать! Уничтожить!..
     
      Невысокий, крепко сбитый, хоть и с изрядным брюшком, пожилой купец на громадном тяжеловозе, нагруженном тюками, мерно трусил по дороге. Непритязательный купчишко, да и одет средненько: заношенный зеленый кафтан, такие же штаны, да засаленный картуз. Сзади послышался грохот копыт и пятеро всадников в черно-синих камзолах быстро нагнали тяжеловоза. Старшой окликнул купчишку:
      - Эй, отец, ты тут всадника не видел в кожаном плаще.
      Купец сдернул картуз, поклонился низко:
      - Нет, господа солдаты, давно уже один еду. Токмо пара телег была.
      - Чорт! - выругался вояка, - на Выжглицы свернул, не иначе.
      Старшой развернулся и поскакал назад по дороге. Остальные за ним, лишь один солдат задержался. Почудилось, что поплыл летний воздух, сгустился, и, вместо брюхастого купца, сидит на тяжеловозе высокая фигура в кожаном плаще. Солдат тряхнул головой и морок исчез. Поднял взгляд на купца. Тот все так же взирал подобострастно, потом засунул руку в кошель и протянул солдату несколько монет:
      - Возьмите, господин солдат. За то, что храните нас от чумы.
      Солдат деньги взял, кивнул благодарно и поскакал вслед за товарищами.
      Купец долго смотрел вслед служивому. Надо же, у парня дар смотрящего. Большая редкость в эти времена. Но ничего, солдат меченую монетку взял, найдется. Пора уже себе смену подыскивать. Но сейчас есть дела поважнее.
      Купец погладил карман, где покоилась бутылочка с зеленоватой жидкостью, тронул поводья своего битюга и поехал дальше.
  
  

Виноградов Павел

Жажда

(Третье место - Номинация Новелла)

   Я смотрю на это существо, пришедшее в наш мир неведомо откуда, но теперь ясно понимаю, что оно... она всегда была его частью. Во всяком случае, дольше, гораздо дольше, чем я сам... Как она появилась здесь и кто она вообще такая, я не знаю, да и знать не хочу - сейчас, на развалинах того, что я всю свою жизнь миром и называл. Я не верю, что она поможет мне на сей раз, хотя раньше помогала, и лишь ей я обязан тем, что стою сейчас здесь - живой. Лучше бы она этого не делала...
  
   Источник вошел в мою жизнь очень рано - еще когда я был ребенком пяти-шести лет. Однако я начисто забыл о первом приходе к нему, и вспомнил лишь лет через семь - когда он явился мне во второй раз. Видимо, в первый я испытал такой ужас, что детская психика отторгла все воспоминания.
   История, как я узнал много позже, случилась, конечно, страшная, но банальная: некий мужчина выманил меня из песочницы, когда бабушка на минуту отвернулась, и увел в лесополосу, которой заканчивалась наша улица на окраине огромного города. Но там мне каким-то образом удалось сбежать, и много часов спустя я вновь оказался в нашем дворе - усталый и грязный, но невредимый.
   Моего похитителя поймали пару дней спустя, он оказался серийным насильником-педофилом. Его я не помню совершенно - просто какая-то мрачная тень надо мной, источающая смутное ощущение опасности.
   Зато я помню то, что назвал тогда "водичка из земли" и "та тетя". Большего от меня, впрочем, взрослые добиться не смогли. А я, хоть и понимал, что скрывается за моими простыми словами, передать всего этого не мог.
   Но помнил, что в какой-то момент я уже шел один, а тревожность, которая все усиливалась в темном лесу, куда меня уводил некто, пойти с которым сначала казалось очень правильным поступком, вдруг сменилась полным спокойствием и радостью.
   Помнил я и впечатление от женского образа, естественным путем сливавшегося с аурой матери. Еще - восхитительный вкус свежей холодной воды, сразу же утолившей мучавшую меня во время всего этого жуткого приключения томительную жажду.
   И слова:
   - Иди по той тропинке, только никуда не сворачивай. И придешь.
   Я шел очень долго и трудно, но в конце концов и правда пришел домой.
   В одиннадцать лет все было куда яснее и определеннее. Тогда меня попросту загнали - шайка лоботрясов, терроризировавшая весь район, пока, впрочем, лишь детскую часть его населения. По-настоящему они развернутся лет через пятнадцать, но тогда меня это уже не будет касаться. Я наткнулся на них в лесу, где любил гулять в одиночестве, предаваясь отроческим мечтаниям. Четверо рослых парней, рыскавших по округе в поисках приключений - уже такие же жестокие, как их родители. При виде меня они с улюлюканьем пустились в погоню.
   Помню отвратительное подташнивание, когда я, задыхаясь, на подкашивающихся ногах пытался скрыться поглубже в чаще. В общем-то, рисковал я лишь получасом унижений и побоев - времена были еще довольно мягкие, и сделать с жертвой нечто серьезнее они вряд ли бы решились. Хотя, конечно, всякое бывало.
   За спиной уже слышалось радостное уханье одного из гопников, перемежаемое однообразными матюгами, как вдруг обстановка резко изменилась.
   Я оставался в лесу - вокруг старые деревья, густо оплетенный вьюном непролазный кустарник, заросли лопуха и папоротников. Но все это стало каким-то... иным. Лес преобразился, перестав источать мутную угрозу, стал уютным и безопасным. Хотя он по-прежнему немного пугал, но это был другой, хороший страх - не обессиливающий, а побуждающий увлеченно идти вглубь.
   А вот крики и ругательства малолетних упырей за спиной совсем стихли. Да я о них уже и не думал, с энтузиазмом пробираясь дальше.
   Пока не достиг Источника.
  
   - Почему именно тогда? - спрашиваю я ее. - Я потом десятки раз ходил здесь, искал... И в тоске, и в одиночестве, и в опасности, и в горе, и в полной безнадеге. Но так тебя и не нашел - до тех пор, пока...
   Она отвечает не сразу, не оборачиваясь и внимательно рассматривая воду в своей чашке. Я знаю, что она слышала все и ответит, если захочет, потому молчу, пока не дожидаюсь:
   - У всего есть моменты... Очень важные моменты, без которых нет жизни. Они есть у звезд, времени, духов, деревьев. И у всего мира. И у людей, конечно. Тогда настал один из твоих.
   Она оборачивается и меня обволакивает непостижимое волшебство ее улыбки.
   Да она, конечно, права. Как всегда.
  
   Маленькая полянка в окружении древесных стен - зеленая с яркими каплями полевых цветов - играла с бликами клонящегося к закату солнца. Родник был на краю, у самых корней деревьев - я и не знал, что здесь росли такие огромные и старые дубы.
   Женщина сидела спиной ко мне на корточках у источника, внимательно рассматривая что-то в руках.
   - Подойди, - сказала она, не оборачиваясь.
   Голос был высокий и сильный, но угрозы я в нем не ощутил. Хотя и подойти особого желания он не вызвал.
   - Не бойся, - добавила она.
   Ее я не боялся, я боялся, что сейчас из леса выскочат веселые гопники и станут глумиться надо мной в ее присутствии. А может, и над ней тоже...
   - Они потеряли тебя, - сказала она, и я совсем не удивился, что она может читать мои мысли.
   Не удивился, но сходная с ужасом леденящая волна омыла меня изнутри - восторг от прикосновения к неведомому. А потом охватило всеобъемлющее чувство тишины и покоя, какого я не испытывал за всю свою короткую жизнь. Мне мучительно захотелось навсегда остаться в этом замкнутом на самом себя пространстве, где - я точно знал это - ни с кем и никогда не случится ничего плохого.
   Я хотел сказать об этом женщине, открыл рот, но обнаружил, что он настолько пересох, что язык просто не ворочается.
   Женщина обернулась и поднялась на ноги. Она показалась мне высокой, хотя, конечно, это было вовсе не так - примерно моего роста на самом деле. Но, будь я и выше ее, наверное, все равно смотрел бы снизу-вверх - из-за неуловимого ощущения неколебимого достоинства. Немного ассиметричное лицо с прямым ртом и резко очерченными бровями. Толстая коса лежала на плече отдыхающей змеей, в зависимости от освещения, она казалась то черной, то золотистой.
   Что на ней было надето, я не рассмотрел - что-то длинное, с разноцветной вышивкой, бусы на стройной шее, браслеты на обнаженных тонких руках.
   - Попей, - сказала она мне, протягивая простую деревянную чашу, наполненную водой из родника.
   Взгляд ее был... даже сейчас, когда она вновь смотрит прямо на меня, я не в силах достоверно описать его. Что-то пронзительно-лучистое, одновременно близкое и далекое, словно бы включающее в себя все - поляну, родник, лес и небо. Но не безразлично-отстраненное, а исполненное истинного понимания.
   Я принял из ее рук чашу так, словно та хранила мою жизнь, и с жадностью выпил ледяную кровь земли. Мир на миг взорвался во мне, но тут же застыл, стал светлым и упорядоченным. Жажда исчезла, будто ее никогда не было.
   - Ты можешь остаться, - сказал женщина, по-прежнему купая меня в чудесном своем взоре. - Но только - ВЕСЬ. Здесь не изменится ничего - никогда, пока есть мир. Но не изменишься и ты.
   От первой ее фразы - что я могу остаться - во мне вспыхнул восторг. Я уже готов был закричать: "Да! Да! Да!" Но она заговорила снова.
   - Сначала подумай, - тон стал заметно строже. - Ты НИКОГДА не сможешь уйти отсюда. НИКОГДА не увидишь больше никого, кроме меня и тех, кто сюда приходит. Ты будешь здесь ВСЕГДА.
   Я вдруг зримо ощутил всю безысходную тяжесть подчеркнутых ею слов: "Весь. Никогда. Всегда", и на меня накатил холодный ужас, сменивший чувство великого покоя. Это было не осознание, что я стану, как букашка, застывшая в куске янтаря. Нет, о таком я даже не подумал - просто ощутил великую тоску и отчаянно замотал головой.
   - Вот и правильно, - кивнула она, глядя на меня с пониманием. - Сейчас ты уйдешь.
   Я сразу же вспомнил отвратительную тошноту от приближающейся погони.
   - Не хочу, - проговорил я.
   Это были мои первые произнесенные тут слова, но, казалось, мы разговаривали с ней уже много часов.
   - Ты спасла меня... - продолжал я, торопясь и боясь, что она меня выставит из этого чудесного места. - Когда я был маленьким. Спаси сейчас. Отгони их!
   - Я тебя не спасала, - проговорила она. - Я никого не спасаю. Вас не надо спасать - вы и так уже спасены. Я же даю не спасение, а силу принять его.
   Я не понял, что именно она хотела сказать, но правоту ее осознал до глубины души.
   - Что же мне делать? - спросил я растерянно.
   - Просто выйди, - ровно ответила она. - Теперь ты сумеешь.
   И я вышел. Сам не понимаю, когда и поляна, и женщина на ней исчезли из поля моего зрения, я по-прежнему был в чаще, но это была уже моя замусоренная и загаженная лесополоса с помятой травой и чахлыми деревьями.
   И рядом слышались голоса преследователей.
   Адреналин вновь хлынул в мою кровь мощным потоком, во рту опять стало сухо, но больше меня не тошнило, и колени не подкашивались от страха. Я даже удивился, что совсем не боюсь. Оглядевшись вокруг, я увидел словно специально подложенный сухой сук с толстым комлем на конце и схватил его. В этот момент кусты затрещали и передо мной появился первый из гопников, при виде меня расплывшийся в щербатой улыбке на плоском нечистом лице. Но глумливая улыбка тут же исчезла, когда моя дубина с силой в это лицо впечаталась. Раздался хруст зубов и вопль парня, который свалился обратно в кусты, а я развернулся к другим появившимся врагам, мимолетно, но с удовольствием отметив исказивший их лица при виде меня страх.
   Дальнейшие события я помню плохо, но свидетели утверждали потом, что мелкий пацаненок - то есть, я - с дикими воплями размахивая огромной дубиной, гнал четырех хулиганов, наводивших ужас на весь микрорайон. Может, и так. Во всяком случае, потом никаких проблем с местной гопотой у меня никогда не было.
  
   - Пей, - говорит она, протягивая знакомую чашку с водой, свежей, как первый вздох младенца.
   Жажда терзала меня много дней, а сейчас достигла апогея. Я знаю, что вода эта отравлена - не может не быть после того, что случилось. Но мне все равно. Пальцы мои оставляют на дереве клочки кожи и кровавые отпечатки. Край чашки ударяется о зубы, и я осушаю ее одним глотком - несмотря на боль в покрытом кровоточащими язвами рту.
  
   Конечно же, я никогда не забывал источник и его Хозяйку, хотя никому про них не рассказывал - даже самым близким людям. Лишь дочке один раз - как волшебную сказку. Она потом требовала повторить, но я делал вид, что забыл эту историю и рассказывал другие.
   Это было слишком мое, слишком сокровенное, не предназначенное никому более.
   И, конечно, я множество раз приходил в этот лес в поисках моей полянки, и, конечно, никогда не находил ее. Но эти поиски стали для меня чем-то вроде обязательного ритуала, который я исполнял, даже и переехав из этого района. И уезжая на жительство в другие города, периодически возвращался и всегда приходил в лес.
   Год от года он становился все более убогим, скукоживаясь, словно высыхающий клок кожи. От него откусывали куски новостройки, и все чаще, вылезая из кустов, я вдруг попадал на отвратительную стройплощадку, напоминающую язву, словно кровавым гноем, сочащуюся месивом цемента и глины.
   Приходил я не всегда ради ритуала: иногда бежал сюда посреди очередной беды, всей душой надеясь оказаться наконец у источника. Залезая в самую чащу, громко кричал, звал Хозяйку, закрывал глаза и резко открывал их, чтобы увидеть чудесную поляну. Но это произошло лишь один раз - и тогда, когда я ее не искал.
   Потеряв все - любимое дело, дом и всю семью, на краю разверзшейся пропасти я решил, что с меня хватит. Позади за поясом тело ощущало нелегальный "ствол" - купленный в годы процветания на всякий случай Глок. Процветание закончилось и случай настал. Сейчас, когда я уже, практически, мертв, мне это кажется дикостью, но тогда представлялось очень логичным исходом. Просто забраться в самую чащу, сесть на травку, прислониться спиной к стволу, уткнуть ствол в подбородок и нажать спуск...
   Я так и сделал - кроме последнего пункта. Устроившись и послушав несколько минут густую тишину, я нащупал ребристую рукоять пистолета. А когда поднял глаза, увидел свою поляну, купающуюся в мягком сиянии наступающего вечера - вместо непроглядной ночи, которую я оставил позади.
   Но ведь на сей раз я не собирался приходить сюда, даже не хотел этого!
   - Зачем я здесь? - бросил я ей, вставая с земли.
   Как обычно, она сидела у источника, внимательно рассматривая воду в деревянной чашке. Что видела она там?..
   - Ты хотел быть здесь, - ответила она.
   Как давно я не слышал этот нездешний голос!.. Но сейчас я не хотел его слышать, потом что он не мог мне помочь - мне никто не смог бы помочь сейчас.
   - Нет! - выкрикнул я. - Я просто хочу умереть!
   Она поднялась и обернулась.
   Впервые я посмотрел на нее глазами взрослого. Не знаю, можно ли назвать ее красивой - да я и не думал об этом. Я видел женщину - статную, несмотря на небольшой рост, даже величавую. С неправильными, но очень выразительными чертами лица, гладкими волосами, толстой косой - теперь определенно темной. Красота - немного не то слово. Лучше всего тут подошло бы... гармония. Вся ее фигура, поза, лицо - вместе с архаичной, но абсолютно подходящей ей одеждой, да и самой этой поляной, родником и небесами над ними - выглядели естественно, единым целым, словно вот именно так, а не иначе задумал создавший их творец.
   Но все это пришло ко мне гораздо позже, а тогда я отшатнулся от ее взгляда. Я впервые видел в нем гнев, и это было страшно, так страшно, что я на мгновение позабыл о поглотившей меня боли.
   Хотя в словах ее послышался не гнев, а печаль.
   - Ты пришел за силой. Но тебе страшно взять ее. Тебе кажется, что смерть легче силы. Это не так. Но ты свободен. Можешь уйти отсюда и прекратить себя. Ты этого хочешь?
   Я не знал, что ответить. Мелькнула мысль просить ее оставить меня здесь, но я тут же понял, что и в этом волшебном месте боль меня не покинет - теперь она стала моей неотъемлемой частью. Значит, выход лишь один... Явственно ощутил ладонью ребристую рукоять. Хотя... я уже сомневался, что боль оставит меня, когда...
   - Ты прав - не оставит, - сказала она, глядя мне прямо в лицо.
   Мне показалось, что я выслушал приговор, вынесенный мне вселенной.
   - Избавь меня от боли! - жалобно попросил я.
   - Я не избавляю от боли, - печально ответила она. - Она останется с тобой всегда. Но я даю силу вынести ее.
   Она протянула мне чашу. Только сейчас я понял, как все это время хотел пить.
   ...Я вновь стоял в запущенном умирающем лесопарке, и душу мою снова раздирала неодолимая боль. Но что-то изменилось.
   Я достал пистолет и снял с предохранителя. Оружие выглядело красиво и категорично, как точка в конце рассказа. Подумал о человеке, разрушившем мою жизнь - негодяе, приказавшем заминировать автомобиль, куда прежде меня сели жена и дочка. Скрипнул зубами, поставил предохранитель обратно, сунул Глок за пояс и решительно зашагал из леса.
  
   Кажется, вода отдает горечью - может быть, от попавшей туда сукровицы из моих язв. Или же она и правда отравлена... Но жажда исчезла, сумрак в глазах начинает рассеиваться, а мрак в душе отступает. Во мне нет больше разъедающей злости, с которой я появился тут.
   - Спасибо, что приняла меня, - произношу я, болезненно ворочая языком в кровоточащем рту. - Напоследок. Ведь это конец?
   - Почему?
   - Ты говорила, что будешь здесь, пока будет мир. А мира больше нет.
   Она улыбается - кажется, слегка устало, и меня поражает мысль, что я впервые вижу ее улыбку.
  
   На склоне дней, вновь естественным образом оставшись в одиночестве, я вернулся в родной город и поселился в старой квартире своих родителей, из окна которой еще можно было разглядеть вдали кроны деревьев лесопарка, ставшего маленькой рощицей, зажатой серыми массивами новых кварталов.
   Мне не о чем было жалеть: я построил не один дом, посадил не одно дерево и вырастил не одного сына. Мои дети и внуки жили по всему миру. Меня любили прекрасные, добрые, умные женщины, и я любил их. Я добился многого, хоть много и потерял. А теперь мне хотелось лишь в покое ожидать окончания своего времени. Однако покой, как оказалось, положен мне не был.
   Я понял это, когда по всему городу завыли сирены, а на телефон пошли сообщения, что это не учебная тревога. Пришло то, чего в последние годы ожидали все, втайне надеясь, что этого не случится.
   Но оно случилось.
   Вопреки своему твердому и давнему намерению никуда в этом случае не бежать и смиренно ожидать своей участи, я сам не заметил, как спустился в подвал, в котором жильцы дома недавно вскладчину оборудовали убежище. Я тоже принимал в этом участие, хотя думал, что не стану им пользоваться.
   Ирония судьбы заключалась в том, что воспользоваться им успел только я - возможно, потому что жил к нему ближе всех, в угловой квартире на первом этаже. Прилетело, видимо, когда я спускался, и тогда меня охватил невыносимый жар. А когда я уже был в подвале, пришла ударная волна. Землю вместе со мной и с домом встряхнуло так, словно мир рассыпался на части. Вероятно, так оно и было.
   Как ни странно, кустарное наше убежище оказалось эффективным. Во всяком случае, когда я очнулся, то все еще был жив - конечно, ненадолго, но другие и этим не могли похвастаться. Дверь из свинца и стали завалило с той стороны, и я долго - не знаю сколько, сидел в тесном бункере. Думаю, впрочем, не больше двух-трех дней - иначе просто умер бы от голода и жажды. Убежище-то мы оборудовали, а вот снабдить его припасами забыли, и все это время меня поддерживала лишь бутыль с водой и пачка печенья, положенные в ящик для припасов какой-то доброй душой, Царствие ей Небесное.
   Как я выбирался оттуда, помнят лишь мои превратившиеся в кровавое месиво руки и надорванные мышцы. Очевидно, слишком уж я не хотел медленно умирать погребенным в расширенном гробу, а потому все-таки оказался на поверхности.
   Хотя сразу пожалел об этом, ибо там меня встретила сама смерть. Я переместился в другой мир, где не было ни моего дома, ни всего знакомого до слез города, ни земли и неба в их привычном смысле.
   Словно зомби, я шел среди местами оплавленных груд кирпича и бетона, прогоревших до скелетов тел, и не видел ни одной живой души - лишь иногда мелькали кормящиеся крысы.
   Вдобавок меня настигла лучевка - волосы опадали прядями, тело покрылось зудящими язвами, все время сотрясали приступы кровавой рвоты.
   Оставалось явно недолго, да и слава Богу: жить в этом мире мне совсем не хотелось. Может быть, конечно, с ним еще и не вполне покончено, но вот со мной - точно.
   Конечно же, я пошел умирать в свой лесопарк - вернее, то, чем он теперь стал: обгоревшие черные стволы, похожие на поле виселиц. Я шел среди них, кровью пятная свой путь, ожидая, что вот-вот упаду и больше не встану.
   И едва не рассмеялся глумливо, когда вместо мертвых деревьев под сумрачным небом увидел купающуюся в вечернем солнце зеленую поляну с родником и женщиной рядом с ним.
   - Что ты там всегда рассматриваешь в чашке? - хрипло бросил я ей в спину. - Любуешься своим отражением?
   - Это единственное, чего я там никогда не увижу, - спокойно отвечает она. - Я вижу там мир. И всех вас. И тебя.
   Я промолчал - мне было все равно.
   - Пей, - сказал она.
   ...Выпив, я протянул ей обратно липкую чашу с остатками розоватой жидкости. Она приняла ее, повернулась к источнику, ополоснула, вновь наполнила и протянула мне.
   - Посмотри.
   Отражения моего там не было, но я увидел многое другое и многих других - начиная от молодого охотника, в незапамятные времена спасшегося на высокой горе от вдруг хлынувших неведомо откуда огромных вод. Он думал, что остался один в погибшем мире - пока перед ним не предстала солнечная поляна с женщиной у родника... А потом их было много, очень много - приходивших сюда, думая также.
   - Я давала им силу, - произнесла Хозяйка. - И мир всегда возрождался.
   - Разве я справлюсь?
   - Не знаю. Но раньше ведь справлялся...
  
   Я стою среди деревьев своей убитой рощи, язвы все еще покрывают мое тело, но тошнота больше не терзает, жажда исчезла и разум ясен. Я должен идти дальше. И кто знает, что мне еще откроется...
  
  

Тихонова Татьяна

Ты здесь

(Третье место - Номинация Новелла)

  
   Он сосредоточенно вглядывался в воду. Бросал иногда руку, зажимал кулак и совал быстро в рот. Многоножки, всякая живая мелочь - вкусно, он облизал пальцы. Глаза маленькие и отчаянные смотрели сквозь спутанные клочья волос.
   - Зыза, - укоризненно сказала мать.
   Она обычно ничего не говорила. Могла оттрепать здорово тяжелой ручищей по плечам, спине, дернуть за ухо, но он не обижался. Ей можно, потому что она искала его уже в сумерках в самых верхних и тонких ветвях на деревьях, раскачиваясь и норовя свалиться оттуда. Неловкая и грузная она карабкалась, срывалась, опять карабкалась и звала. Или шла к холмам. И иногда, даже уйдя слишком далеко, он возвращался. Злился, но шел назад. Слышал в ее голосе тревогу и страх за него. За него. Больше никому не было до него дела. Только она заплачет, если он исчезнет. Беззвучно сморщится, скривится, и слезы покатятся по щекам.
   - Зыза, - опять сказала мать, - ы!
   И она мотнула резко крупной лохматой головой. "Ы!" Не ходить. Всегда так. Все копают и собирают сладкие сочные кло. А он ловит в заводи секву. Это - "Ы!" А если все с копьями посыпались на голову быстроногого рогача, и он тоже, - это "У!" А идти к пещере - это "Ы!"
   Зызой он называл стрелу, это слово получилось у него первым. Слово приросло к нему, стало именем.
   Он обиженно выдохнул. Заросли травы ожили. Шорох пробежал, высокие сочные травины заколыхались. Трясина влажно чвякнула. Это спрыгнули с гнезд двуногие крикливые клокчи, побежали суетливо по воде, захлопали кожистыми отросткам по толстым своим тушам. Беззубые клювы зашлепали от страха. "Поймать толстую неповоротливую клокчу - это "У!" - думал обиженно Зыза. - А пойти к пещере, к логову Живущего без племени, это "Ы!"
   Но он уже пробирался по узкой кромке вдоль болота. Дальше топь переходила в засушливую земляную корку. Побежал, не оглядываясь. Лишь бы старшие не погнались, чтобы побить отщепенца. Он не боялся их, он боялся не успеть. Потому что дыхание Живущего без племени становилось все тише. Шаткий, неуверенный его шаг заставлял бояться. Бояться, что однажды придет, а его никто не встретит. "Нет, конечно, будут лежать в углу кости и мясо Живущего без племени, - думал Зыза, - и даже укутаны будут в его старую шкуру, и точь-в-точь как у него, перехвачены той кожаной штуковиной, все будет то же, а сам Живущий без племени уйдет. Навсегда".
   Зыза это видел уже не раз. Иногда уходил кто-то во время охоты, иногда исчезал какой-нибудь старик, давно не покидавший пещеру, где жило племя. Живое исчезает, будто высыхает ручей в засуху. Иногда по исчезнувшему плачет его жена или мать, иногда никто не плачет, тогда он словно убитая клокча. Ее едят.
  
   В первый раз его сюда принесла на горбушке мать. Он подрался с Юхой, покатился кубарем с валуна, подскочил и тут же свалился как подкошенный. Почему-то не мог пошевелить ногой, заскулил тихонько от боли.
   Мать долго шла по зарослям и тропе рогачей, тяжело дышала, но шла и шла, тащила его, все дальше уходя из долины к реке. Было уже темно. Живущий без племени показался огромным, на две головы выше матери. И эти руки, у него столько пальцев... В отсветах костра они казались еще длиннее. Не было произнесено ни слова. Мать положила Зызу на землю, Живущий без племени склонился. Зыза теперь молчал, только крутился на месте юлой, норовил уползти в тень, в заросли. Мать тяжелой ладонью тыкала в плечо или придавливала к земле, заставляя не двигаться.
   Живущий без племени ухватил голову Зызы под подбородок, прижал чуть и выпоил какую-то горечь-горькую, и тот, уставившись в черное в светящихся точках небо, обмяк и уснул. Когда же проснулся, так и остался лежать, замерев, - небольшая пещера распахивалась широким входом навстречу солнцу, а потолок был весь усеян рисунками. Где-то шумела волна, набегая на берег, солнечные блики плясали на потолке пещеры и, казалось, что фигурки зверей и людей живые. Они неслись вскачь по своим неведомым просторам, скакали и бежали, будто у них там, в том их крае, каждый день счастливая охота, не мучал голод и никогда не приходили люди из племени носорога с копьями и топорами...
   Этот потолок Зыза рассматривал не один раз, заползши на лежанку Живущего без племени. Зыза не умел расспросить, почему тот живет один, где все из его рода, но видел, что Живущий без племени не похож ни на кого из тех, кого знал он. Каждый раз, отправляясь сюда, боялся, что больше не услышит шаркающих шагов и тихого голоса, и рассказов, язык которых не понимал. Он тогда долго жил в пещере - с ногой, увязанной в хитрую путаницу из веточек и прутьев. С такой ногой далеко не упрыгаешь. Днем Живущий без племени обходил свои ловушки. Приносил мелочь, так, на один присест, но делил все поровну. Поев, они садились на берегу. Живущий без племени говорил. Зыза не понимал.
   - Ты совсем звереныш, - говорил Живущий без племени. Лицо его кривилось, то ли силилось заплакать, то ли засмеяться. - Когда я шел сюда, видел много разного. Были и такие, как ты, были другие. Таких, как мы, не осталось никого.
   Зыза слушал, повернувшись к говорившему, и ничего не понимал. Но ждал. Живущий без племени видит, что он не понимает, он это так не оставит. И точно.
   Тот опять начал говорить, и руки его с длинными пальцами вдруг ожили. Он растопырил их веером, приставил к голове, запрокинул голову и принялся реветь, и вдруг появился рогач. Зыза смотрел, разинув рот. Вот руки Живущего без племени слились и принялись извиваться, огромная голова змеи метнулась в Зызу, дала больно в лоб. Зыза свалился и беззвучно и судорожно захохотал. А Живущий без племени уже сидел притихший и смотрел на него. Глаза его были, как если бы сейчас мать смотрела на Зызу, радовалась и хотела сказать: "У!"
   - А потом мне встретился зверь с крыльями, на двух ногах, стоявший на одной. Клюв у него такой, что перекусил бы тебя надвое.
   Живущий без племени встал, согнул и поднял одну ногу и сложил руки за спиной, потом вдруг вымахнул руки, приставил к голове, собрав пальцы в щепоть и вдруг с резким воплем разомкнул их, ткнул Зызе по ребрам, ухватил его и отбросил. Тот вскочил, вскинулся угрожающе, зарычал. Он не ожидал, что хватка будет столь сильна. Слишком слабым казался Живущий без племени. Но увидел, что тот опять тихо сидел на своем камне. И тоже умостился рядом.
   Потом они долго молчали. Стемнело. Костер доедал полено. Зыза притащил ему еще. Огонь не любил голодать, у огня свои правила. А человек любил греться у костра. И если уснет огонь, то на чем они с Живущим без племени завтра будут жарить добычу.
   Живущий без племени больше ничего не рассказывал, он ушел в пещеру. Зыза свернулся на шкуре у входа. Тянуло сыростью от реки, в плеске волны слышался шорох перекатываемой гальки ших-шиххх... иногда примешивался скрежет по каменистому дну старой коряги, зацепившейся в прибрежных кустах... И опять ших-шихх...
  
   Утром Живущий без племени обычно молчал, потом уходил на охоту. А если зарядил дождь или болотистый берег вдоль реки парил, лес еле виднелся за пеленой тумана и все кишело мошкой, то Живущий без племени из пещеры почти не выбирался, рисовал. Жег в огне рыжие камни, пока они не покраснеют, растирал их речным голышом в большой створке ракушки. И показывал ее бывшего хозяина выглядывающим между двумя захлопывающимися ладонями.
   Зыза хозяйственно выскоблил шкурку ушастого, растянул ее на веточках для сушки. Живущий без племени обычно выбрасывал шкурки в яму и закапывал. "Хорошая шкурка, зачем было выбрасывать?" - думал Зыза. А Живущий без племени говорил:
   - Сегодня опять плохо спал. Опять приходили они. Рыбы на руках и ногах. Они подняли головы, носы их долго торчали из воды. Искали меня, кого же еще? Потом они вышли из реки, подошли к самому очагу. Вода лилась с них и почти залила огонь. Он еле тлел, я бегал вокруг и пытался его спасти. Вон оттуда они пришли.
   Зыза привык, что Живущий без племени что-то рассказывает. Это как слушать птиц или плеск воды у берега, или шум леса. Кто знает, что они говорят? Но они говорят. Некоторые слова он уже знал и сейчас обернулся.
   Живущий без племени показывал на заросшее высокой травой озерцо, заводь, отгороженную от реки намытым песком и галькой. Потом встал на четвереньки, руки выпрямил и отставил назад. Откинул голову, покрутил ею.
   - Я сел на одного из них. И они вернулись в реку. В реке мы шли по дну, головы наши торчали над водой. Кто-то из них пел. Я скоро уйду в страну предков.
   Зыза теперь внимательно смотрел на него. Что-то в лице говорившего не давало ему продолжить скоблить шкурку. Было что-то такое, как у матери тогда, когда она хоронила его брата. Копала ему ямку, складывала туда орехи, которыми играл маленький смешной Шушик. Он постоянно забирался матери на горбушку. Брат заболел и умер, когда по реке плыл лед.
   - Ы! - сказал Зыза, отчаянно мотнув головой.
   - Это точно, мотай, не мотай ты своей башкой, - кивнул Живущий без племени.
   И толок, толок охряные жирные комья в ракушке. Добавлял туда жир из разбитой кости и опять толок. И говорил:
   - Первый раз они пришли, когда ожила эта гора. Тогда я промок и замерз, остановился согреться, просушить одежду, да уснул. Проснулся ночью. Затишье стояло, ни зверя не слыхать, ни людей. Под утро загудело. Гора задвигалась, камни зашевелились, покатились. Добраться до выхода я не смог. Гора шевелилась. Потом все стихло, и я опять уснул. А потом ко мне откуда-то сверху стал пробиваться свет. Приходил на короткое время и уходил. Я отыскивал на стенах мокрецов, собирал их и ел, и ждал свет. Ждал и боялся, что он больше не придет. Тогда я и начал рисовать. Каждый раз, когда приходил свет, я рисовал. Чтобы он вернулся. Мне не хватало места, и я забирался все дальше вглубь пещеры, и нашел выход. Узкий лаз почти у самого леса. Потом расчистил вход...
   Зыза видел, что Живущий без племени принялся опять рассказывать, и тоже продолжил скоблить следующую шкурку, выуженную из земляной ямы. Иногда оглядывался на рассказчика, смотрел на лес. Тихо. Шуршал по траве дождь. Выше по течению пришли на водопой рогачи. Фыркали, пили. Слышно было, как оскальзывались копытом. Копытце скребло негрузно и часто - детеныш. Вдруг дернулись тревожно. Ломанулись, ушли сквозь кусты.
   Опять тишина, только плеск реки. Шкрябал скребок и шаркал голыш по ракушке.
   Мать давно перестала искать его здесь. Да и племя все хуже принимало, когда он возвращался. Возвращался, чтобы повидать мать да отыскать пугливую Мику. Мать мягко хватала его за голову, трепала по волосам, ушам, заглядывала в глаза. Он знал, что она просит остаться, но говорить не будет, она редко говорила.
   - И вот ведь, - доносился голос Живущего без племени, - думал, если выберусь когда-нибудь из-под камней, то сразу уйду отсюда. Не ушел. А теперь не смогу.
   Так бывает, что-то будто дернет посмотреть. Зыза рывком обернулся.
   На линии лес-травины сквозь дождливую морось что-то мелькнуло. Светлое, будто песчаный берег. Зверь шел тихо, дождь глушил звуки, но ухо уловило голодный зевок. Большой зверь. Зыза отложил шкурку, скребок, прихватил копье, лежавшее рядом. В другую руку - топор.
   В следующее мгновение травины мягко шевельнулись, но уже дальше, почти у леса. В зелени мелькнула светло-коричневая голова, спина, кончик хвоста. Уходит. И хорошо.
   - Ноги уже не те, да и руки, сомнет зверь, - ровным голосом продолжал Живущий без племени. И добавил: - У нее щенки здесь. Совсем ослабела с ними, тощая, одна башка да хвост, вот и рогача упустила, и к нам не пошла. Побоялась, что не справится? Меня не испугалась бы.
   Зыза промолчал. Отложил копье, топор. Опять ухватил скребок...
  
   К вечеру дождь кончился. Солнце на другом берегу желтым пятном садилось в туман, поднимавшийся из низин. В тумане плыли рога, много, стадо шло на водопой.
   Живущий без племени долго молчал, потом сказал:
   - Она ушла потому, что ты здесь. Не решилась. Выходит, не зря они ко мне приходили.
   Он повернулся и посмотрел на Зызу. Зыза смотрел на него. Из знакомых слов он узнал лишь несколько. Но опять лицо у Живущего без племени было, как тогда у матери, будто она сама уходила в край мертвых. Зыза сказал:
   - Ты здесь.
   Он редко говорил. Матери не нужны слова, ей хотелось видеть его, знать, что он где-то рядом. Мика понимала без слов. А Живущий без племени не знал его слова вовсе. Он махал руками: "Эти говорят так, те - по-другому. Я улыбнусь, и ты будешь моим другом. Или не будешь. Тогда мы будем убивать друг друга. Или не будем. Так я и шел. Знаешь, сколько я прошел?!"
   Сейчас морщинистое лицо старика растянулось в улыбке, и он кивнул.
   - Да.
   Он смутно понял то, что сказал Зыза. Кажется, это были два слова. Два слова. "Ты живой", "Я радуюсь", "Все хорошо"? Тут Живущий без племени подумал, что он бы сказал: "Ты здесь". И кивнул опять:
   - Да.
   В эту ночь Зыза ушел.
  
   Все уже спали, когда он появился у входа в пещеру. Трещали дрова в костре, сушились шкуры и травы. Сторожащий огонь сидел у очага и проводил Зызу сонным взглядом. В их углу мать уже обрадованно суетилась. Ее тень металась по стенам пещеры. Она доставала кусочки и луковицы, припасенные на завтра. Зыза видел, что она опять ждала ребенка. Старый Лут отвесил затрещину, сказал, что завтра племя идет на охоту за Большие Холмы, и уснул. Вскоре затихла и мать, прижавшись спиной к спине Старого Лута. Так теплее. Зыза увидел, как мимо промелькнула Мика. Он ушел за ней. На их место у Теплого камня. Мика говорила тихо, сбиваясь и спеша, про то, что вчера весь день собирала луковицы с женщинами, про то, что пора готовиться к холодам, а то говорила, что Зыза совсем не приходит, что Уго подкарауливает ее везде. Зыза молчал и снова и снова тянулся к Мике...
  
   К утру небо заволокло то ли тучами, то ли мороком. Стояло безветрие, дымка. Холмы за рекой виднелись в завесе, будто все племя вышло на охоту и гнало зверя факелами к обрыву.
   Зыза все утро возился со шкурками, очищал, тер скребком, а Живущий без племени занялся починкой. Несколько раз уколол пальцы, ругался и жаловался небу, что глаза его уже стары. Вот была бы у него жена, а лучше две... Тут он совсем взвыл - седая борода, заплетенная в тоненькую косичку, оказалась пришитой накрепко. Старик выдрал ее, оставляя клок волос, и закинул за плечо. Но вдруг заругался еще громче, отбросил в сторону сломавшуюся иглу, нож полетел туда же.
   Зыза подобрал их, покрутил. И принялся точить на камне. Но костяная игла обломилась опять, а нож расслоился и развалился в руках. Тогда Зыза достал из мешочка на поясе запасную иглу и нож и положил у ног Живущего без племени. Тот вздохнул, лицо его разгладилось и посветлело. А через некоторое время старик опять принялся рассказывать.
   - Когда-то мое племя жило у Большой Воды. Большая Вода горькая и теплая, и у нее нет края. Отец мой ловил рыбу, нырял и поднимал ракушки...
   Зыза вернулся к своей работе. "Нет шкурок - нечего чинить", - думал он и настороженно прислушивался. Голос Живущего без племени на этот раз был непривычным.
   - За ракушками и рыбой к нам из-за Большой Воды приходил народ. В лодках - так он называл свои дома, плывущие по Большой Воде. А еще у них были ножи, собирающие свет, в которых можно увидеть себя. Сейчас бы мне такой нож! Иногда эти люди оставались у нашего костра и разговаривали со старейшинами. Они понимали наш язык, язык зверей и птиц. За ракушки и рыбу они иногда давали нам зерна. Из зерен женщины натирали муку и пекли в огне лепешки. Никогда ничего вкуснее не ел. И сколько ни искал потом такие зерна, не нашел.
   Зыза иногда посматривал на Живущего без племени. Потому что тот рассказывал все громче, махал руками. А то вдруг принимался чиркать на земле скребком.
   "Кричит, а глаза Шушика", - подумал Зыза, опять отворачиваясь.
   Но все-таки вскользь поглядывал на то, что рисовал старик. Это было похоже на плывущие в холода по реке листья.
   - А однажды к нам по Большой Воде приплыл носач. На спине у него был привязан человек из племени Домов на воде. Мертвец, он давно ушел к своим предкам.
   Зыза присел на корточки возле рисунка с носачом. Наклонил голову и ткнул пальцем:
   - Я видел такого.
   - Носач убежал, как только сняли мертвеца.
   - В кустах.
   - Они большие и глупые, - кивнул Живущий без племени. И помрачнел. - Однажды Большая Вода отошла далеко от берега и встала как этот лес, - Живущий без племени расставил широко ноги, поднял руки, растопырил пальцы. Побежал к реке и пошлепал ладонью по воде. И опять поднял руки и расставил ноги. И опять пошлепал, и задрал руки. - Воот такая была вода! Рыбы прыгали по голому дну. Воот такие рыбы! Мы бросились их собирать. А потом Вода пришла на наш берег. И больше я никого не видел из моего народа. Когда пришла Вода, я стоял в дверях нашей хижины. На нашей хижине я долго плыл. Она разваливалась от сырости. Но скоро Большая Вода выбросила меня на берег. И я пошел.
   Живущий без племени замолчал, опустил руки и посмотрел на Зызу. Зыза подумал, что у старика сейчас глаза, как если бы одновременно смотрели на него Шушик и мать. Наверное, Живущий без племени рассказывал про то время, когда был таким как Шушик, или он, Зыза. И пришла беда. До самого неба. Тогда он и остался один, без племени?
   - Я видел его, - Зыза опять ткнул пальцем в носача на земле и приставил палец к голове, над правым ухом, повторяя рисунок.
   Живущий без племени смотрел на него. Дернул плечами. Почему-то разозлился, топнул ногой и крикнул:
   - Ты видел его?
   И приложил руку к носу, помахал ею.
   - Носач! Что тут такого?! Камни, посмотрите на него, он видел носача!
   Зыза раздраженно замотал головой.
   - Ы! Я видел его! - поискал глазами, отыскал ветку, обломал и приложил к голове теперь ее.
   Живущий без племени медленно обошел Зызу кругом.
   - Ты не мог его видеть, что ты выдумал, звереныш? - сказал он тихо.
   Встал перед Зызой и тряхнул его за плечи.
   - Где?
   И махнул рукой на лес.
   - Там?
   Зыза поморщился.
   - Далеко.
   Скривил ноги колесом, согнул спину, сморщился и поковылял вокруг Живущего без племени. Выпрямился, ткнул пальцем в него, потом себе на горбушку, мотнул головой и сказал:
   - Далеко.
   Его маленькие, обычно невыразительные, глазки странно поблескивали. Живущий без племени прищурился.
   - Это я?! Ах ты, клокча мелкая! - проговорил он озадаченно.
   И беззвучно, запрокинув голову, захохотал.
   Рассмеялся и Зыза, тихо и не очень привычно к этому, скорее заражаясь смехом Живущего без племени и повторяя. А потом устал и замолчал.
  
   Вышли они на рассвете. Живущий без племени растолкал Зызу, спавшего как всегда на пороге. Навис над ним тенью в предрассветной промозглой серости и сказал:
   - Пошли. Я думал всю ночь. Это не далеко. Не мог ты далеко уйти. И я никогда бы не ушел далеко от племени. Просто тогда была вооот такая вода! - Живущий без племени опять расставил широко ноги, поднял руки, растопырил множество своих пальцев, которое всегда пугало Зызу. И он проснулся окончательно. А Живущий без племени сказал: - Только если бы меня прогнали? - старик уже зацепился за новую мысль, задумался, вышел из пещеры, зажмурился на выглянувшее наконец солнце и сел на свой любимый камень додумывать мысль. К тому же он ждал звереныша.
   Зыза зевнул, потянулся. Поежился от речной сырости. Встал и встряхнулся, прогоняя сон. Надо идти. А что еще мог старик сказать? Конечно просит показать того, кого он нашел в кустах.
   Они наскоро пожевали луковицы, оставшиеся на камне возле костра, лениво погрызли кости, выуживая из них вкусное. Живущий без племени вечером накрыл остатки еды створкой ракушки и придавил камнем, иначе их съели бы ночью длиннохвостые твари, вечно шныряющие под ногами. Твари и так ухитрились вытащили пару обглоданных костей длинноухого, разбросали рыбьи головы.
   Идти пришлось тропой рогачей. Узкая и путанная она тянулась вдоль зарослей кустов, шла по самой низине, ныряла в овраг, в траву, в тучи мошкары и толстых змей. Зыза вдруг повис на ветке, подтянулся и оказался над тропой. Ухватился за пучок крепких вьющихся ветвей и сиганул, оттолкнулся от ствола. Полетел далеко вперед.
   Живущий без племени покачал головой.
   - Давно я так не ходил.
   И ухватился за тот же пучок. Он не так резво полетел, запутался на переправе в одревесневших длинных плетях, но, когда Зыза обернулся в очередной раз, ожидая увидеть барахтающегося в зеленой каше Живущего без племени, то увидел его на расстоянии вытянутой руки восседающим верхом на толстенной ветке, обнявши шершавый мшистый ствол. Мох свисал с дерева серыми космами, отчего борода старика показалась длиной до земли. Зыза ничего не сказал и двинулся дальше.
   Так они перемещались долго. Старик давно выдохся и изо всех сил старался не подать виду. Хитро сворачивал ветки петлей, надолго повисал в них, болтался, раскачивался, отдыхал, пока Зыза совсем не исчезал из виду. Тогда Живущий без племени срывался с места. И каким-то последним усилием шел за ним, осторожным взглядом выбирая путь попроще и покороче.
   Догнал он Зызу у очередного оврага. Тот стоял на самом краю. На дне оврага было сыро и топко. На густой поросли кустов лежала птица.
   Они продрались к ней по зарослям, по дну оврага. Углубились в кусты. От движения и трясения веток мертвая птица, похожая на огромную распластавшуюся ночную тварь летягу, наклонилась и со странным скрежетом провалилась дальше вниз, в кусты орешника, в путаницу колючей ползуники. Прогрохотала, упав на землю.
   Живущий без племени и Зыза застыли на месте, сохраняя каменные лица, всем своим видом показывая мертвой летяге, что не боятся ее устрашающих боевых криков. Сами же не могли оторвать глаз от открывшегося им.
   Вечернее солнце осветило заросли, полянку-убежище и человека, лежавшего на спине, раскинув руки. Он был будто жив, просто уснул. Поверх него валялись набросанные ветки, листья на них давно засохли, и человек был хорошо виден.
   - Да, он из них, - сказал Живущий без племени.
   Опустился на колени, навис над лежавшим, принялся разглядывать и обнюхивать его. Но не притрагивался пока, будто опасаясь - вдруг тот жив и откроет глаза.
   Тут старик увидел, что на лице лежавшего содрана кожа и в прорехе виднелось что-то будто каменное.
   - Или не из них, - сказал Живущий без племени.
   И все-таки решился. Потрогал пальцем ссадину. Видя, что ничего не происходит, лежавший не очнулся, не дернулся, не шелохнулся, старик потыкал уже смелее, даже поскреб ногтем. Поджал губы и кивнул утвердительно:
   - Из этого были сделаны их ножи.
   Тут человек вздрогнул, открыл глаза, сказал что-то непонятное. И закрыл глаза опять.
   Живущий без племени и Зыза застыли как льдышки, которые намерзают в пещерах, когда начинают дуть теплые ветра.
   Зыза сидел неподвижно, отчего-то уставившись в лоб Живущему без племени, и думал, что его попросили, он привел, что еще надо? В прошлый раз он решил, что этот человек ушел к мертвым. Темно было, Зыза устал. Забрался сюда, под крылья мертвой птицы. Увидел, что здесь еще кто-то есть. Вернее, нащупал. Бросился выбираться из укрытия, но понял, что за ним никто не гонится. И вернулся, переночевал и ушел, закидав тело ветками.
   Сейчас светло, не ошибешься - этот человек мертв. Но он говорит! Зыза видел такое впервые. Но разве Зыза много видел?
   "Живущий без племени больше знает, - шевельнулся нерешительно Зыза. - Пусть он думает, что делать. Да только и у него лицо не на месте".
   Живущий без племени раскачивался, сидя на корточках. Он хотел помочь. "Но как поможешь мертвому? - думал он. - Похоронив. Да умер ли этот мертвец?!"
   Солнце по-прежнему освещало лежавшего, но едва, вскользь, все больше скрываясь за макушками деревьев. Зыза вздрогнул, когда внутри лежавшего человека что-то зажужжало. Тихо, как мошка над ухом. Лицо человека будто порозовело, а содранное пятно стало затягиваться на глазах. Человек что-то сказал.
   - Да, он из них, - сказал Живущий без племени. - Старейшины рассказывали, как люди из племени Домов на воде залечивали свои раны. Раны затягивались на глазах. Сам я не видел.
   Пятно исчезло, будто его и не было, и Зыза подумал: "Он совсем вернулся. Значит, и оттуда возвращаются? Вернулся бы Шушик".
   Человек вдруг сказал:
   - Переложите меня на солнце.
   Живущий без племени растерялся. Он задвигался, принялся что-то поправлять, убирать какие-то травинки и листики, вынул нож из-за пояса и опять сунул его обратно. Засуетился от того, что понял. Он понял сказанное потому, что лежавший человек заговорил на языке его племени. И прошептал:
   - На солнце, он просит переложить его на солнце. Погреться хочет? Сколько он пролежал здесь? В кустах?
   Старик подсунул руки под человека, будто мог унести его один. Но нет, он вскинул глаза на Зызу. Тот понял и ухватил за ноги.
   - Он странный, - бормотал Живущий без племени, взглядывая на Зызу. - Но старейшины говорили, что есть разные люди и разные края. Если ты не все видел, то можешь ли говорить, что кто-то странный. Может, ты странный для других.
  
   Дотащились на берег они только на следующий день к вечеру. Мертвый человек так и не сказал за всю дорогу больше ни слова.
   Зыза несколько раз бросал ношу и уходил по верху вперед. Кричал издалека старику звериными голосами, хотел, чтобы тот бросил все и шел за ним к берегу. Но Живущий без племени ругался и говорил с ним так, будто он оставался рядом:
   - Ты звереныш. Совсем звереныш. Я не могу его бросить. Отец смотрит на меня, они все смотрят.
   Старик в первый раз растерянно остался сидеть возле брошенного Зызой человека. Думал, что сейчас передохнет и опять потянет, потащит. Дотащит, не может не дотащить... Племя ему не простит. Он давно придумал, что они все смотрят на него. Тогда и придумал, когда потерял их всех. Отец не бросил бы человека из племени Домов на воде. Старик задремал...
   А Зыза вернулся. И они переночевали в заброшенной медвежьей берлоге.
   В следующий раз Живущий без племени, оставшись без помощника, достал силки и связал ветки, а уложить немертвого мертвеца не смог, сил не хватило. Собрался уже устраиваться на ночлег, но появился Зыза. И они опять двинулись в путь.
   Старик иногда кричал:
   - Ты быстро идешь, куда так тянешь?! Тогда тащи нас обоих, я скоро сам буду как мертвец!
   Зыза огрызался. Или вдруг принимался ставить ноги косолапо, раскачивался и кряхтел, дергая и перекашивая носилки с мертвецом. Живущий без племени смеялся тихо, из последних сил. И они опять умолкали.
   Уже к ночи дошли до берега. Долго не могли решить, что делать с ношей. Таскались с ним по берегу и ругались. Каждый на своем языке.
   - Оставить на берегу? - говорил Живущий без племени, устало перекладывая сучковатые ветки в руках, топчась на месте, но не двигаясь к пещере. Галька скрипела под его ногами в темноте.
   "Это ы!" - думал Зыза, но старик уже возражал сам себе:
   - Так ведь все звери ночные сбегутся, не отобьешь. - И поворачивал к пещере.
   - У! - коротко отвечал из темноты Зыза, торопливо подпихивая старика носилками. А Живущий без племени ворчал:
   - В пещеру затащить... Не знаешь, что ждать от такого, ведь мертвец, но разговаривает, что у него в голове? - И поворачивал с носилками к реке...
   В конце концов решили все-таки уложить в пещере.
   - Если ему опять отгрызут лицо, племя меня не простит, - сказал старик, умащиваясь на своей лежанке. - Он конечно умеет отращивать новое, но я не смогу спать спокойно.
   Зыза уже не слышал, что говорил Живущий без племени. Он спал, свернувшись калачиком на выходе. Он сделал все, что мог...
  
   Утром человек из племени Домов на воде проснулся. Он обошел старика и Зызу, выбрался из пещеры. Солнце только вставало на горизонте. Было сыро и серо, но розовым уже отметился рассвет. В золе возились длиннохвостые твари. На болотах кричала клокча тоненько, надрывно и одиноко. Дул холодный ветер, кружились листья и падали в воду. На другой стороне реки в тумане плыли рога. Человек казался чужим на берегу, он что-то говорил, поднеся руку ко рту, поправлял тощий прутик, выросший нелепо за ухом. И вдруг два раза присел. Потом подпрыгнул на месте, помаршировал. Руки бросил в песок, прошелся на руках. Опять что-то сказал. Как если бы проверял, все ли кости у него работают, и рассказывал это кому-то невидимому.
   Большая тень накрыла его. Блестящая птица, похожая на мертвую ночную тварь летягу, зависла невысоко от земли. Такую повстречать - из леса живым не выйти. Хорошая примета, если ты ее встретил мертвой. Птица и была мертвой. Какой еще она могла быть? У нее отвалился бок, а она висела над землей, будто только что не располосовало ей тушу. Человек из племени Домов на воде забрался в нее...
  
   Человек забрался в машину, поднялся в воздух, сделал круг. Берег реки, чернеющая полоса угрюмого леса, такое далекое затерянное во времени утро, двое спасших его - они все-таки проснулись, увидели, а надо бы исчезнуть незаметно, будто и не было его, исследовательским машинам во времени не положено обнаруживать себя. Но эти двое... если бы не они. Могли не найти, не обратить внимания, пройти как мимо гниющей развалины, бросить... или похоронить, с бусами и орехами, это навсегда, тогда до солнца ему не добраться бы никогда. Разве что какой-нибудь археолог откопал бы через много тысяч лет и сломал бы голову: "Черт, ну откуда здесь это..."
   Зыза проснулся и теперь сидел на пороге пещеры, смотрел настороженно. Звереныш - его называл старик, звереныш и есть. Сам Живущий без племени стоял рядом. Вцепившись пальцами в косичку-бороду, тянул ее, наверное, до боли и смотрел на машину и на него...
  
   - Когда я шел, то видел много всякого, - сказал Живущий без племени. - Ты, звереныш, не видел и половины. Но перед тобой дорога, а мне уже не выйти без тебя из леса. Ему тоже не выйти бы без нас из леса.
   Зызе надоело смотреть, как человек на птице машет и машет рукой, и он почему-то тоже махнул.
  
  

Л.Паче

Темная ловушка

(Приз редакторских симпатий - Номинация Новелла)

   За решетчатыми воротами зеленела лужайка и возвышался серый двухэтажный с мансардой коттедж. Я обещал Ерохину осмотреть этот дом. Обзаведясь семейством, мой друг решил переселиться в пригород и наметил для покупки "миленькую виллу", как выражалась его жена Тома. Узнав о том, что по дороге к своему юристу, я буду проезжать мимо Беляшей, друзья попросили меня на обратном пути заглянуть в этот поселок и оценить потенциальную покупку. Просто сверить натуру с фото и описаниями, выложенными на сайте. Освободившись только вечером, я все-таки свернул с трассы, надеясь, что знакомство с домом не займет много времени.
   И вот, припарковавшись у ворот, я сквозь кованую решетку разглядывал коттедж, и в общем-то он мне нравился - с виду добротный, справный, ухоженный с белыми наличниками и карнизами. Окна светились тепло и уютно, на крыльце старательно умывалась черная кошка. Весна была в разгаре, зеленели нежные листочки, гулял теплый ветерок, в воздухе, наполненном ароматами, что-то бродило... Что-то зрело, какая-то весенняя томительная тревога. Я стоял, наслаждаясь медленно остывающим вечером, но, заметив в почерневшем небе холодно сияющий диск луны, понял, что уже почти поздно и нужно поторапливаться.
   Еще раз, на всякий случай, сверив адрес, я нажал кнопку звонка, и уже через несколько секунд из динамика донесся веселый женский голос:
   - Да-а. Кто у нас там?
   - Я по поводу покупки дома. Извините, что так поздно.
   - Заходите.
   Выпустив тихую трель, замок гостеприимно щелкнул. Я прошел по дорожке, выложенной розовой плиткой, - газон справа, газон слева, несколько стриженых кустиков у цоколя. Я поднялся на крыльцо - кошка бросилась наутек. В дверях меня встретила стройная женщина в синем длинном платье и с карнавальной маской на лице. Из глубокого декольте выглядывали соблазнительные ключицы и плечи цвета топленого молока. В доме играла музыка, слышались голоса и смех.
   - Кажется, я попал на бал. Еще раз извините ...
   - Ничего-ничего, нам только вас и не хватало, - пошутила дама, улыбаясь из-под маски ярко накрашенным ртом.
   Тонкими пальцами она поманила меня за собой через просторную прихожую в шумную гостиную. Большая комната была наполнена народом - все веселые, все нарядные, все в масках. Откуда-то лился быстрый фокстрот. На столе беспорядочно громоздились бокалы и тарелки с закусками, гости сидели на диванах и в креслах, танцевали, расхаживали по комнате. Пахло едой и духами. Дама в синем, сверкая голыми плечами, подвела меня к столу и выбрала чистый бокал. Господин в черном пиджаке, красной бабочке и белой маске, сжимая в зубах сигарету, налил шампанского. Пена весело перевалила через края и побежала на скатерть.
   - У нас новый гость! - задорно прокричала дама, подавая мне бокал.
   Все, кто был в комнате, обернулись в мою сторону и как по команде разразились радостными аплодисментами. Я почувствовал себя не в своей тарелке. К счастью, компания тут же забыла обо мне и вернулась к танцам, разговорам, закускам и выпивке. Соря вокруг себя сигаретным пеплом, господин в красной бабочке предлагал мне бутерброды, тарталетки, канапе, говорил слащавым голосом и пытался подлить шампанского.
   - Спасибо, я за рулем.
   - Ну и что? Мы вам такси вызовем.
   Я не собирался совмещать приятное с полезным, мне не терпелось перейти к делу, но дама в синем платье, вроде бы хозяйка дома, скрылась из виду.
   - Что отмечаем? - спросил я моего собеседника.
   - А вы не знаете?
   - Я здесь случайно.
   - Случайность - выдумка глупых людей, - проговорил господин в бабочке, тягучим тоном, будто смакуя каждое слово. - Случайность - божество атеистов. Вы атеист?
   - Нет, я христианин.
   - Тогда никаких случайностей.
   - Мне бы с хозяином переговорить.
   - Он наверху в спальне. Поднимитесь. Вон по той лестнице.
   - Ну, зачем же, я подожду, пока он спустится.
   - Он не спустится. Поднимитесь, в этом нет ничего такого.
   - Напомните мне - как его зовут?
   - Здесь не называют имен. Не для того мы надели маски, чтобы называть имена. И вы свое имя никому не называйте. И на вашем месте, я бы надел маску.
   Порывшись во внутреннем кармане пиджака, господин вынул черную шелковую маску. Я отклонил его любезное предложение и пошел на второй этаж. Когда я ступил на лестницу, фокстрот смолк и красивый женский голос напевно и сладострастно затянул а капелла: "Ночь надвигается, фонарь качается, все погружается в ночную мглу". И грянули "Бублики", полились, понеслись, захлестнули, я оглянулся - все кружилось и качалось в такт музыке. Пухленькая девица в черном платья с блестками, колыхаясь всем телом, послала мне воздушный поцелуй. Улыбнувшись ей, я продолжил свой путь наверх.
  
   Поднявшись на второй этаж, я заглянул в первую попавшуюся раскрытую дверь. В комнате стоял полумрак, показавшийся мне слишком густым после ярко освещенной гостиной. Я не сразу разглядел... В кровати лежал человек, точнее полусидел, опираясь спиной на большую подушку. Он был худ, бледен и еще вполне молод, пожалуй, ему едва перевалило за тридцать. Свет лампы, выхватывал из полутьмы лицо и грудь в белой рубашке. Я не ожидал встретить здесь такую картину и, растерявшись, замер на пороге.
   - Кто вы? - спросил человек слабым голосом.
   - Я ищу хозяина дома.
   - Я и есть хозяин, проходите.
   - Извините. Вы, кажется, не здоровы.
   - Ерунда. Заходите. Посидите со мной. Вон в то кресло садитесь. Я не очень веселый собеседник, но раз уж вы зашли.
   Я сел в кресло, стоявшее у двери. Сюда, в спальню, не доносился шум вечеринки - не было слышно ни музыки, ни смеха, ни голосов. Хозяина дома, видимо, измучила серьезная болезнь, в его изможденном лице читалась усталая обреченность. Короткие редкие волосы безжизненно липли к голове. На худых лежавших поверх одеяла руках отчетливо проступали вены и суставы.
   - Я по поводу покупки дома, я бы хотел его осмотреть.
   - Какого дома?
   - Этого. Покупатель мой друг.
   - Я не продаю дом.
   - Нет? Не продаете?
   - Готов поклясться.
   - Так. Ясно. Значит, кто-то из нас ошибся.
   Я вынул из кармана смартфон, и зашел на страницу сайта с объявлением о продаже. Поселок Беляши, на фото красовался именно этот коттедж - серый с белыми кантами. Я передал смартфон хозяину.
   - Да, это мой дом, - с вялым удивлением согласился он. - Но я объявления не давал.
   - Что же это? Ошибка или мошенничество?
   - Не знаю, - он был совершенно спокоен, ситуация никак его не трогала.
   - И к вам никто не обращался по поводу покупки?
   - Нет. Вы первый.
   Дело пахло не очень хорошо. Мне не нравилась веселая компания внизу. Тут лежит тяжело больной человек, а в гостиной дым коромыслом. И эта продажа дома... Что если кто-то из родственников больного, с нетерпением ожидая его скорой смерти, уже подыскивает покупателей?
   - Это конечно не мое дело, - заметил я, - но хотелось бы разобраться, если вы не против.
   - Попробуйте.
   - Ваши родственники не могли дать объявление о продаже?
   - Вряд ли. Я живу с сестрой. Она не станет такими вещами заниматься. Нет. Просто кто-то где-то что-то напутал.
   - Этот кто-то должен был раздобыть фотографии вашего коттеджа.
   - В объявлении есть контакты?
   - Надо зарегистрироваться на сайте, чтобы получить номер телефона.
   Пройдя регистрацию, я нашел номер продавца и позвонил - абонент был недоступен. Мне пришлось расстроить Ерохина, сообщив ему о том, что с "миленькой виллой" не все ладно. Он удивился, извинился, но никак не смог прояснить дело. Хозяин еще раз просмотрел объявление и вернул мне смартфон:
   - Я разберусь с этим, потом, утром. А вашему другу придется поискать другой дом. Если найдется что-то здесь, в Беляшах, очень рекомендую.
   Он стал рассказывать о поселке: лес, озеро, дороги, соседи... А я сидел в кресле у двери и не слушал - меня медленно пробирал холодный пот. У изголовья кровати я видел неясный темный силуэт. Я не знаю, когда именно он появился, может быть, он таился здесь уже давно, а я просто не обращал на него внимания. Высокая черная тень. Очертаниями она была похожа на человека в длинном плаще. Я не различал его глаз, но чувствовал, что он смотрит на меня. Призрак стоял прямо и неподвижно, а хозяин дома не замечал его и продолжал говорить тихо и монотонно. И мне почудилось, что собеседник мой уже мертв - в кровати лежит покойник и говорит тихим бесцветным, мертвым, голосом. Странная холодная тяжесть сдавила мне сердце. Пытаясь сбросить гнетущее оцепенение, я вскочил на ноги. Призрак тут же исчез. Казалось, то, что я видел, было лишь обычной тенью, и вот теперь я поменял угол зрения, и она пропала.
   - В чем дело? - спросил хозяин дома.
   Я снова опустился в кресло - тень больше не была видна. Неужели мне померещилось? Я глубоко вдохнул и заставил себя заговорить:
   - Извините. Так вам здесь нравится?
   Выглядел я, наверное, неважно - хозяин задержал на мне внимательный взгляд и только после небольшой паузы продолжил разговор:
   - Да, особенно летом - грибы, рыбалка. И змей совсем нет. Только мухи и комары. Правда, Дина?
   В дверях стояла девушка, худенькая в джинсах и джемпере, каштановые волосы рассыпались по плечам. Она куталась в пуховый платок и настороженно смотрела на меня большими темными глазами. Черты ее лица были простоватыми и милыми, как у ребенка.
   - Это моя сестра, - пояснил хозяин. - Представляешь, Дина, человек приехал покупать наш дом.
   Девушка удивленно и радостно встрепенулась:
   - Ты решил продать дом?
   - Нет. Но кто-то выставил его на сайте на продажу.
   - Странно.
   - Не то слово. Но ты устрой гостю экскурсию, раз уж он приехал, напои чаем.
  
   Мы вышли из комнаты, Дина закрыла дверь. Я еще не очухался после жуткого видения и молчал, как невежа. Девушка в нерешительности остановилась у лестницы, наверное, она подумала, что я расстроен из-за сорвавшейся покупки.
   - Здесь у нас еще две спальни, - проговорила она извиняющимся тоном. - На верху мансарда метров двадцать. Там бильярдный стол. Посмотрите?
   - Какой смысл, если дом не продается? Меня друг просил к вам заехать, это он покупатель, не я.
   - Понятно. Ну, как хотите.
   - Мне показалось, вы обрадовались, когда услышали о продаже дома.
   - Вам показалось. Мне все равно.
   - Как вы думаете, кто мог выкинуть такую шутку с объявлением?
   - Не знаю, - Дина быстро с опаской глянула на что-то у меня за плечом, - кто же мог так пошутить? - девушка перевела на меня напряженный взгляд. - И зачем? Что тут смешного?
   - А какая тут может быть выгода? - спросил я. - И кому это может быть выгодно?
   Дина крепилась, но, не выдержав, снова метнула взгляд мне за плечо. Я резко обернулся. Стены в полосатых обоях, белые двери, окно в конце коридора - и больше ничего. Ничего достойного внимания.
   - Ваш брат тяжело болен? - вернулся я к разговору.
   - Да. У Артема лейкоз.
   - А шумные компании гостей ему не мешают?
   - А кто-то шумит?
   И правда, в доме стояла абсолютная тишина. С тех пор, как я поднялся на второй этаж, я не слышал ни музыки, ни смеха, ни звона посуды.
   - Они ушли?
   - Кто?
   - Ваши гости.
   - В доме никого не было, и нет.
   - Никого? А как, по-вашему, кто впустил меня в дом?
   - Дверь не заперта, вы сами вошли. А кто вас мог впустить?
   Она шутит или врет? И почему так тихо, в самом деле? Прислушиваясь, я спустился на несколько ступенек. Дина спокойно наблюдала за мной. "Ну, убедитесь сами", - говорил ее взгляд. И я пошел вниз по лестнице на первый этаж. В гостиной не было ни одного человека, здесь царили покой и порядок. На столе блистал чистотой всего один бокал, а в пепельнице... В пепельнице лежали три окурка, один из них совсем свежий еще дымился.
   - Вы курите? - спросил я сошедшую вслед за мной Дину.
   - Нет, - она тоже заметила окурки и пожала плечами. - Это, наверное, садовник. Насчет обрезки приходил. Садитесь, я чай принесу.
   Она ушла, должно быть, в кухню. Я осматривал гостиную и не мог понять, что со мной произошло. Вот здесь танцевали нарядные гости, там сидел господин в красной бабочке, вот так, от двери к столу шла дама в синем платье. Голые плечи, улыбки, пузырьки шампанского... "Ночь надвигается, фонарь качается..." Что это было? Галлюцинация? На несколько минут я выпал из реальности? Меня занесло в прошлое, или в будущее, или в параллельный мир? А какое сейчас число, на всякий случай? Я заглянул в смартфон - все верно, по-прежнему тридцатое апреля и уже двадцать один сорок три. Я не сумасшедший. Тогда в чем дело? Это дурацкий розыгрыш? Не может быть. Или может?
   Дина вернулась в гостиную уже без платка, с подносом в руках. Поставила на стол две чашки с блюдцами, сахарницу, вазочку с печеньем и конфетами.
   - У вас здесь какая-то чертовщина творится, - заметил я, надеясь все-таки услышать от нее разъяснения.
   - Вы еще что-то видели? - равнодушно спросила Дина.
   - Видел.
   - Испугались? Уезжайте.
   - Я не боюсь. У меня ангел-хранитель надежный.
   Я приврал - мне было страшно. Я знал, что боятся мне нечего, кем бы ни были те странные гости или черная тень в спальне, они не причинят мне вреда. Я не сделал ничего такого, чтобы дать темным силам власть над собой. И все же мне было не по себе. Дина снова ушла. Она, как будто, не приняла мои слова за шутку, и не назвала меня чокнутым, и даже, вроде бы, не удивилась. Похоже, она знает, что у них в доме неладно.
   За окном уже совсем стемнело, приближалась весенняя ночь, первая в этом году майская ночь. В свете фонаря на газоне желтел цветник из легкомысленно жизнерадостных нарциссов. Мне захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом, проветриться.
   В прихожей над дверью горела лампа, ярко освещая только вход. Я взялся за ручку и... Что ж это такое? На меня снова накатило тяжелое оцепенение - здесь был еще кто-то. Я засек его краем глаза, я чувствовал его. Там что-то притаилось... Рвануть дверь и - вон из этого дома. Спокойно, сейчас разберемся, что за хрень здесь творится. Я медленно обернулся - в темном углу стояла та самая черная тень. Она казалась вылепленной из темноты, ее порождением, плоть от плоти. Это было что-то злое, нехорошее, хищное. Призрак не шевелился, я вглядывался в сумрак, я хотел понять, что это, но боялся приблизиться к черной сущности. Повернуться к ней спиной, отвести от нее глаза тоже было страшно. Я уже различал черты лица, темные, грубые, застывшие, неживые, все еще неясные. Это было лицо мертвеца... Он смотрел на меня пустыми черными глазами. Или это маска?
   - Кто ты? Что тебе надо? - тихо спросил я.
   Дурацкий вопрос - это я пришел к нему, а не он ко мне. Это он вправе спрашивать, что мне надо. Или... А ведь меня кто-то сюда заманил. Этим объявлением о продаже дома. Хотели заманить Ерохина, а попался я. Или им все равно, кто б ни попался. Что же там прячется под черной маской? Или кто? Человек? Нет, это не человек. Наверное, его лицо еще страшнее чем, маска, которой он прикрылся.
   - Кто ты? - снова спросил я, боясь, что чудовище мне ответит, впрочем, заговори оно, и возможно, эта тихая жуть рассыпалась бы в прах.
   Я сделал шаг вперед, мое сердце, поначалу замиравшее от страха, теперь бешено колотилось. Я сделал еще шаг. А стоит ли? Мне нечего бояться - темные силы не властны над тобой до тех пор, пока ты сам не пойдешь на контакт с ними. Но вот, я уже говорю с этой сущностью, я приближаюсь к ней, и, может быть, тем самым даю ей карты в руки. Но я не мог остановиться, что-то тянуло меня в этот угол.
   - Кто ты? Что тебе надо? Покажись, открой личико.
   Я видел мутное сияние черного шелка, плащом спускающегося с плеч, уже совсем отчетливо видел мертвые черты черной маски, видел блеск темных глаз в ее прорезях. Я протянул руку - холод окатил мои пальцы. Еще один шаг... Крик ужаса пролетел по дому, женский пронзительный отчаянный крик. Оглянувшись, я увидел Дину. Она стояла, поднеся к лицу кулаки и глядя огромными полными жуткого удивления глазами. И в следующую секунду взгляд Дины погас, руки повисли, ноги подломились, и девушка стала опускаться на пол. Я подскочил к ней и успел поймать. Подхватив Дину на руки, я обернулся - темный угол был пуст.
  
   В гостиной на диване девушка сразу же пришла в себя, она растерянно смотрела на меня и нервно трогала дрожащими пальцами свои волосы и лицо.
   - Что это? Что это? - шептали ее побледневшие губы. - Что это было?
   - Я не знаю. Успокойтесь, он исчез.
   - Вы ведь тоже видели это.
   Я попытался пошутить:
   - Вы напугали его своим криком, он не вернется.
   - Что это было?
   Обнаружив на столе цветастый чайник, я налил чая в чашку и подал Дине. Девушка принялась пить маленькими быстрыми глотками.
   - Я знала... Я чувствовала, что здесь что-то есть, - тихо приговаривала она. - Что-то прячется по углам, что-то стоит за спиной, что-то смотрит.
   - И вы не видели его раньше?
   - Нет.
   - А ваш брат?
   - Артем? Может быть...
   Она задумчиво замолчала и снова заговорила уже медленней и спокойней:
   - Иногда я слышала, как он разговаривает с кем-то. То ли во сне, то ли в бреду. Что это? Как вы думаете?
   - Не знаю.
   - Вы, вроде, не очень-то испугались.
   - Да нет, я испугался.
   - Гадость какая... - Дина с отвращением поморщилась. - Притаилась тихо. Как змея, как плесень, как... Гадость.
   - Давно у вас завелась эта чертовщина? Вы дом сами строили или покупали?
   - Строили. И сначала ничего такого здесь не было. Все было хорошо... Артем увлекался эзотерикой, оккультизмом. Агни-йогой, вроде бы. Или... Я ничего в этом не понимаю. Мне кажется, с тех пор все и началось.
   - Думаете, он вызвал какого-то темного духа?
   - А это возможно? Вы в это верите?
   - Чего на свете не бывает. Ведь что-то прячется у вас по углам.
   - Я думаю, он из-за этого и заболел.
   - Ну, от болезней никто не застрахован. А вот это сборище, которое сегодня здесь кутило...
   Дина бросила на меня встревоженный взгляд.
   - Я не видела никого. Что здесь было?
   - Большая веселая компания, в масках.
   - Господи... Я не видела ничего такого. Иногда бывает - вдруг слышится шум, звон, обрывки музыки. Кажется, что это с улицы доносится или где-то за стеной. Но такое бывает редко. И вроде бы, только весной. Будто эхо зимних праздников оттаивает.
   Я не знал, чем ей помочь, разве только:
   - Хотите, я здесь до утра останусь?
   - Нет, спасибо. Вы уйдете, и оно больше не появится.
   - Почему вы так думаете?
   - Потому, что когда вас здесь не было, оно не появлялось.
   Логично. Выходит, это я во всем виноват. Что мне оставалось? Похоже, девушка не нуждалась в моей опеке. Несколько лет она прожила в этом доме вполне благополучно - что-то казалось, иногда что-то слышалось, не более того. Так она и будет жить дальше, наверное. Я попрощался с Диной и покинул дом.
  
   Выйдя за ворота, я постоял у машины - коттедж все так же уютно светил окнами. Над крышей в черном небе мерцали звезды, и луна, полная ясная, горела тревожно и холодно. Сев за руль, я вставил ключ в замок зажигания и задумался... Что за чертовщина завелась в этом доме? Может быть, Артем вызвал демона и не смог отправить его обратно. А демон тянет из парня соки и вот-вот сведет в могилу. И что будет делать этот черный дух, когда его хозяин умрет? Ему понадобится новая жертва. Возможно, Дина на эту роль почему-то не подходит. И демон ищет. Для этого и понадобилось объявление о продаже дома. Покупатели приезжают смотреть дом, чертовщина выбирает, к кому прицепиться. Надеюсь, что я этой хренотени не понравился. Если номер с объявлением о продаже больше не сработает, он придумает другую приманку.
   Ладно, нужно ехать, уже поздно. Тридцатое апреля. Последний апрельский вечер, первая ночь мая в этом году... Бог ты мой... А ведь наступает Вальпургиева ночь! Уж не по этому ли случаю собралась здесь веселая компания? Кто они? Ведьмы, духи, демоны, бесы? А как радушно они меня встречали: "У нас новый гость!" И этот с бабочкой так любезно маску предлагал. Кажется, они приняли меня за своего. За своего... Что со мной не так?
  
  

Руслан Шагманов

Добрых дел Мастер Андрей

(Приз Читательских симпатий - Номинация Новелла)

  
   Добрых дел Мастер Андрей сидел на завалинке и перочинным ножиком стругал кусок дерева. Что из этого получится, Мастер особо не задумывался, поскольку краем глаза поглядывал за женой, которая пыталась выгнать с огорода козу Дуньку.
   Животина уродилась глупой и признавала людей, только получив еду. Вот и сейчас не обращала никакого внимания на бесполезные потуги хозяйки, которая от злости так отчаянно ругалась, что распускающиеся на клумбе георгины краснели от стыда, а морковь старалась глубже закопаться в землю, прихватив с собой длинные зеленые косы.
   - Марина, - подал голос Мастер, пытаясь урезонить жену.
   - Помог бы что ли?! - взмолилась Марина. - Сладу с ней, окаянной, никакого, а толку ноль. Чтоб ей пусто было!
   Мастер мольбе внял и, шевельнув бровью, перевел взгляд на собачью конуру.
   Пес Полкан будто только этого безмолвного приказа ожидал, в одну секунду сорвался с места, спугнул по пути кота Царапкина и, едва не снеся калитку, ворвался в огород. Вдвоем дело пошло веселее. Пес звонким лаем переполошил всех, но все же исхитрился выдворить нахалку в переулок. Полкан, довольный своим успехом, подскочил к хозяйке и, вздымая хвостом клубы пыли, стал дожидаться заслуженной похвалы.
   Однако Марина была не в духе раздавать награды направо и налево.
   Это пес осознал, когда получил по загривку сухим стеблем репейника.
   - Куда, лентяй эдакий, глядел, когда эта прожорливая дурында перлась в огород?! - пронзительный, словно пожарная сирена, вопль взбешенной женщины сотряс переулок.
   С тревожным квохтаньем разлетелись топтавшиеся у навозной кучи куры, поперхнувшийся собственным криком петух слетел с забора, Царапкин счел за благоразумие исчезнуть в придорожных кустах, всхрапнула в стойле лошадь, а перепуганный теленок протяжно замычал.
   Полкан сжал в ужасе уши и втянул голову глубоко в шею, покорно ожидая справедливой нахлобучки. Однако наказание не состоялось. Стебель в руке Марины переломился.
   - Марина! - вмешался Мастер. - Не шуми понапрасну.
   Ласковый, с некоторой укоризной, голос мужа подействовал. Марина погрозила кулаком в сторону виновницы скандала, с невозмутимым видом пощипывавшей травку, и удалилась в дом, напоследок хлопнув от злости дверью так, что осыпалась штукатурка.
   Мастер покачал головой, но промолчал. Силой воли приподнял куски, приладил их на место, после чего вернулся к прерванному занятию. Ничем не удерживаемая штукатурка тут же осыпалась меловой пылью.
   - Эх, Мариночка, Марина, - проговорил Мастер, принимаясь ножом колупать кору. - И что мне с такой прикажешь делать?
   - Ведь все равно любишь ее, несмотря на все недостатки, - глубокомысленно изрек Полкан, вылезая из-под крыльца, куда спрятался после внезапной вспышки женского гнева.
   - То-то и оно, - добродушно согласился Мастер, запуская пятерню в начавшую седеть шевелюру. - Люблю и понимаю. А вот она меня понять никак не хочет.
   - Или не может, - вступился за Марину кот Царапкин.
   - Что-то с ней нужно делать, - сказал Полкан. - Почему ты, такой всемогущий, не можешь изменить ее характер?
   - Доброту в душу вложить нельзя, - печально вздохнул Мастер, откладывая в сторону незатейливую поделку.
   - Но ведь она одна единственная такая в округе, - заметил пес, ревниво поглядывая на кота, растянувшегося на коленях хозяина.
   - Ничего не попишешь, - еще тяжелей вздохнул Мастер. - Равновесие.
   В это время послышался грохот и незамедлительно последовавшая витиевато мудреная матерная брань.
   - Кажись, кастрюлю уронила, - сонно отметил кот.
   - Остались мы сегодня без ужина, - тревожно зашевелился Полкан.
   - Пошел бы, что ли, успокоил ее, - вскакивая на лапы, предложил Царапкин. - Не то так с неделю буйствовать будет.
   Из дому донесся еще один громкий звук, похожий на звон разбитой посуды.
   - Похоже, до зеркала добралась, - предположил Полкан, наклонив голову набок и выставив ухо торчком, чутко прислушиваясь к шуму.
   - Пожалуй, пойду, - поднялся Мастер. - Натворит дел, расхлебывай потом.
   Он подошел к крыльцу, осторожно перешагнул через меловую кучку и зашел внутрь. Дверь закрылась, и легкий ветерок радостно сдул с досок ненужную пыль, медленно развеяв по воздуху.
   Мастер шел степенно и неторопливо, словно стараясь оттянуть время встречи. В голове мелькали разные мысли, однако решения проблемы не видел. Войдя в комнату, понял, что мрачные предположения оправдались.
   Марина сидела у стола и, опустив голову на колени, отчаянно рыдала. У ее ног лежали осколки разбитого зеркала.
   - Последнее, - невольно вырвалось у Мастера.
   Марина взглянула сквозь слезы на мужа и обессилено всхлипнула.
   Мастер поразился перемене, происшедшей с супругой.
   На него взирала усталая старуха, лицо было испещрено многочисленными морщинами, безжалостно исказившими некогда красивые черты.
   - Ну вот, - горестно прошептала Марина, утирая сбегавшие по щекам слезы, - это повторяется чаще и чаще.
   Мастер подошел к жене, провел ладонью по ее лицу. Однако привычного изменения не произошло. Мастер снова приложил свои усилия.
   На миг лицо женщины просветлело, помолодевшая кожа расправилась, являя миру естественный румянец, но в один момент иллюзия исчезла, оставив все, как было.
   - Теперь твоя магия, Андрюшенька, не поможет. Ведь мне сегодня исполнилось шестьдесят. Или запамятовал, что у меня сегодня день рождения?
   Мастер запоздало осознал причину, заставившую его с утра взяться за резьбу по дереву. Хотел сделать подарок любимой.
   - Не забыл, - ответил он. - Я всегда это помнил, едва увидел тебя, шестнадцатилетнюю.
   - С той поры столько воды утекло. И всех твоих фокусов не хватит, чтобы постоянно поддерживать во мне былую молодость.
   - Для меня это не тяжело. Просто ты сама этого не желаешь.
   - Я устала, милый. Надоело быть вечно молодой. Измоталась жить в вечном равновесии меж силами Добра и Зла. Я думаю, Андрей, что тебе придется подыскивать другую спутницу.
   - Не говори глупостей, Марина... Кроме тебя мне никого не надо!
   Неистовый собачий лай прервал беседу, возвещая о том, что приехали по важному делу.
   - Подожди. Я сейчас узнаю, кто это, - сказал Мастер, выходя из дому. В сенях забросил на полку деревяшку, которую нервно вертел в руках в течение всего разговора. Ему бы посмотреть, что получилось, но мысли его крутились в ином направлении. Да и времени свободного не было: нужно встретить гостя.
   У ворот стояла запряженная телега.
   Полкан усердно облаивал неказистого мужичка, не позволяя войти во двор.
   - Здравствуй, - поздоровался Мастер, тщательно оглядывая гостя, - заходи, он не тронет.
   Пес замолк и, с видом гражданина, сознательно исполнившего свой священный долг, скрылся в конуре.
   - Здравствуй, Мастер Андрей, - снимая шапку и кланяясь в пояс, проговорил приезжий. - Я хотел просить помощи. Моя дочурка Рита игралась во дворе и сломала себе ногу. Не мог бы ты сейчас отправиться со мной и осмотреть ее.
   - Для того я и есть, - хмуро буркнул Мастер, недовольный тем, что приходится уезжать в тот момент, когда он собирался выяснить отношения с супругой. Однако отказать не имел права. Вся его суть - творить добро.
   - Полкан, - обратился Мастер к собаке, - я поехал, поглядывай тут за всем.
   Пес понимающе кивнул, на что мужик отреагировал обычным для всех остальных людей в подобных случаях образом: крякнул, удивленно покачав головой. Хоть все знали, что Добрых дел Мастера владели не только языком зверей и птиц, но и запросто общались с деревьями, однако никак не могли привыкнуть к подобному чуду.
   - Как величать-то тебя? - спросил Мастер, забираясь в телегу, не забыв прихватить с собой сумку с аптечкой.
   - Люди Федором кличут, - охотно отозвался возница, хлестнув кнутом кобылицу.
   Повозка тронулась в путь, и вскоре трусившая легкой рысью молодая кобылица оставила дом Мастера далеко позади. В деревню въехали лишь на закате.
   Мастер без слов последовал за Федором в избу, вошел в комнату, где на деревянной, грубо сколоченной из плохо обструганных досок кровати, лежала, укутанная в суконное одеяльце, пострадавшая. Девчушка лет эдак восьми.
   При первом же взгляде на ребенка у Мастера зародилось подозрение, что она, эта девочка, предназначена ему в жены. И если это так, то, следовательно...
   Его мысли сами собой возвращались к утренней злобной вспышки Марины. Тут не нужно обладать даром предвидения, чтобы понять: ничего случайного в этой жизни не происходит. И чтобы опровергнуть или, чего доброго, подтвердить страшную догадку оставался один выход. Поскорее вылечить девочку и как можно скорее вернуться домой. К Марине. Нужно приложить все усилия, чтобы не случилось неотвратимое. Мастеру не хотелось терять жену. Уж очень привязался к ней за сорок четыре года совместной жизни, смирился с ее сварливым характером, незаметно от нее самой успевая подавлять все черты зарождающейся злобы в самом зародыше. Но несмотря на тщательную заботу, он, Мастер Андрей, где-то исподволь допустил оплошность, проглядев темные силы, окутавшие Марину.
   Однако долг заставлял забыть Мастера обо всех проблемах и сосредоточиться только на лечении.
   Мастер сел на край кровати, высвободил из-под одеяла поврежденную ногу девочки и ощупал место перелома.
   - Болит?
   - Нет, - мотнула головой девчушка, но тут же сморщилась от боли.
   Врет, но держится молодцом. Мастер невольно залюбовался ее по-детски выразительным личиком. Уже сейчас Рита выглядела привлекательно. Что же будет с ней в шестнадцать? Наверняка превратится в красавицу.
   Впрочем, жены Мастеров обязаны быть красавицами. Как для блага Мастеров, так и для всего народа. Жена должна соответствовать Мастеру. О каком Равновесии могла идти речь, если твоя супруга - страшна как смертный грех? А если она, скажем, вдобавок ко всему прочему и готовить не умеет?! Кошмар!..
   Нет, жена Мастера обязана быть красавицей. Как Марина, например. Или как вот эта девчушка. Ритка-Маргаритка. Интересно, знает ли она о предназначении? Хотя кто ей скажет об этом? Если только Старейшина Петр. Если только он в курсе. Да и то, не ей, а отцу. Стало быть, и этот врачебный визит - не просто совпадение.
   Мысли Мастера текли своим чередом, а сам он привычно занимался делом, внимательно отслеживая, как заново срастаются пока еще детские, не совсем окрепшие косточки.
   Лет сорок назад, роясь в какой-то свалке, Мастер Андрей откопал книгохранилище, чудом уцелевшее после глобальной катастрофы. Среди прочих книг, интересных и не очень, он отыскал литературу по медицине. Добро Добром, но им всем так не хватало простых, элементарных знаний. А подобные находки всегда двигали любую науку вперед. Мастер помнил, как писари, собранные со всех близлежащих районов, скопом засели переписывать драгоценную находку. Для этого понадобилось целых полгода, но в итоге копии двадцати четырех томов Медицинской энциклопедии были переданы в руки остальных Мастеров. Оригинал же, разумеется, остался у Мастера Андрея.
   Потребовалось немало лет, чтобы проштудировать всю энциклопедию от корки до корки. Большую часть неизведанного Мастеру Андрею удалось осмыслить самому, кое какими догадками поделились его коллеги. Но за это время сообща Мастера вернули познания в медицине до вполне приемлемого уровня.
   Кажется, все. Кость он зарастил, осталось несколько добавочных штрихов, необходимых скорее для успокоения совести, но девочке это ничуть не повредит. Вынул из сумки аптечку, где хранились различные мази и лекарства, достал небольшую резную шкатулочку, вынул пузырек с пенициллином и развернул пакетик из шелковой материи, в которой хранилась главная ценность - шприц. Их было чрезвычайно сложно отливать. Этот шприц, что держал в руке Мастер Андрей, преподнесли в подарок жители поселения Гусь-Хрустальный, знатные мастера-стеклодувы.
   Мастер Андрей провел рукой над шприцом, стерилизуя, набрал определенную дозу лекарства и посмотрел на испуганную грозным видом тонкой, но острой иглы девочку.
   - Не бойся, - ласково сказал Мастер, протирая предплечье ваткой, смоченной спиртом.
   - А я и не боюсь, - отчаянно прошептала девчушка, закрывая глаза и прикусывая губу от нахлынувшего в душу ужаса.
   Мастер почуял страх девочки и накрыл ее ментальной волной дружелюбия.
   - Вот и все, - произнес он вслух, введя лекарство. - А ты, дуреха, испугалась.
   - Вовсе и нет, - возразила, хорохорясь, девчушка. - Вовсе это и не больно.
   - Вот и хорошо.
   Мастер сложил инструменты в аптечку. Затем встал, подошел к Федору и сказал:
   - Неделю постельного режима. Питание усиленное. Поменьше движений. Пока все. Организм девочки сильный, с болезнью справится самостоятельно. Вот если бы ногу сломал ты, то пришлось повозиться подольше.
   - Спасибо Вам, Мастер, - поблагодарил Федор. - Что бы мы без вас делали?!
   - Полно, не стоит благодарностей, - остановил Мастер Андрей словоизлияние мужика. - Мне пора возвращаться.
   - Куда это на ночь-то глядя? - удивился Федор. - Аль не переночуете у нас?
   - Некогда, Федор, некогда. Чует мое сердце, беда большая дома приключилась. Поехали.
   Федор недоуменно пожал плечами, переглянулся с женой, но вышел во двор, чтобы заново запрячь лошадь.
   - А ты, Ритка - Маргаритка, - Мастер подошел к вновь заботливо закутанной девчушке, - больше не озоруй. Не ломай себе ничего.
   Затем вытащил из воздуха леденец на палочке (такие штучки он давно научился творить), протянул его ошарашенной девочке и вышел в ночь.
  
  
   2
  
   Как ни подгонял сонную кобылку Федор, но до дома Мастера добрались лишь к рассвету.
   Солнце, медленно выбирающееся из-за линии горизонта, высветило мягкий полумрак спящего двора. Следов какого-либо переполоха не наблюдалось. Даже Полкан, мирно дремавший в конуре, был спокоен. Но почему в таком случае сердце Мастера шептало о свершившейся трагедии?
   Мастер Андрей спрыгнул с повозки и, отперев калитку, вошел во двор. Тут же у его ног закрутился пес, который при виде хозяина преобразился в деятельное существо.
   - Здорово, спящая красавица, - буркнул Мастер, потрепав по лохматому загривку верного стража.
   - Полчаса назад прибыл Мастер из Торжка, - сообщил пес.
   - Чего-нибудь сказал?
   - Не понял я ничего. Обещал тебя дождаться. Сейчас в доме спит, наверное.
   - А Марина? - вопрос не был праздным, но Полкан тревоги в голосе хозяина не уловил.
   - Как ты уехал, притихла. Она даже Буренку не подоила, - пожаловался Полкан на хозяйку. - Пришлось самому корову в стойло загонять. И поесть не дала! Хорошо, я умудрился пару костей про запас закопать.
   Мрачные предчувствия сбывались. Мастер Епифан по пустякам не ездит.
   Мастер Андрей вошел в сени, зажег свечку и потянулся за закинутой на полку поделкой. В руках он держал миниатюрную модель гроба. Теперь все становилось на свои места. Подсознание, словно предчувствуя беду, загодя готовилось к подобному повороту.
   Мастер Андрей вошел в дом и едва не наткнулся на Мастера Епифана. Угрюмый вид гостя не сулил ничего хорошего.
   Не говоря ни слова, Мастер Андрей прошел в комнату. С первого взгляда ему стало ясно, что женщина мертва. Он подошел к кровати, молча подсел на краешек.
   Время, неподвластное даже всемогущим Старейшинам, разительно изменило некогда милые черты любимого лица. Трудно было узнать в иссохшей мумии веселую хохотушку Марину.
   - Скоро здесь будут и другие Мастера, помогут с погребением, - вошел в комнату Мастер Епифан.
   - Я видел предназначенную мне. Это дочь Федора. Того мужика, что привез меня.
   - Это хорошо. Он в курсе? Ее кто-нибудь готовил к миссии?
   - Ей всего восемь.
   - Это плохо, - встревожился Мастер Епифан. - Выхода нет. Порядок ты знаешь.
   - Ответь, Епифан. Почему именно сейчас? Почему она ушла, не дождавшись, пока не подрастет другая?
   - Пойду, сообщу этому парню весть о его дочери, - уклонился от ответа Мастер Епифан, оставляя собрата наедине со своим горем.
   - Почему так случается в мире? - продолжал монолог Мастер Андрей, так и не заметив, что остался в одиночестве. - Почему мир жесток, и только мы, Мастера, должны удерживать его от окончательного распада? Почему я не могу последовать за тобой, Марина? Почему?
   Устав от безответных вопросов, он повалился на белоснежные простыни, мгновенно забывшись спасительным сном.
  
  
   3
  
   На погребальный костер собралось множество народу. Здесь были и другие Мастера, и простой люд из соседних деревень. Каждый хотел выразить соболезнования.
   Мастер Андрей сам запалил погребальный костер, воздвигнутый на берегу реки. Поначалу дерево никак не желало загораться, однако постепенно пламя, поначалу болезненно хилое, набрало силу под дуновением поднявшегося ветра и постепенно превратилось в огромный факел. Когда все было кончено, Мастер Епифан передал прах Мастеру Андрею, который деревянный сосуд с пеплом молча принял деревянный сосуд, чтобы позже добавить к четырем таким же.
   Гости не стали долго задерживаться и разъехались.
   Тишина, воцарившаяся во дворе дома, казалась неестественной. Даже животные прониклись чувством скорби, испытываемым хозяином.
   - Поверь мне, - убеждал Епифан Мастера Андрея, - это вынужденная мера. И ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
   - О принудительном сне, - выдохнул Мастер Андрей. - А может все-таки отыщется возможность избежать столь неприятной процедуры?
   - Нет, - покачал головой Мастер Епифан. - Иного не дано. Никто еще не смог выдержать даже года одиночества. А тут целых восемь лет! Помни, это делается во благо человечества.
   - Против такого аргумента не возразишь, - горько усмехнулся Мастер Андрей. - А что произойдет с подворьем, с жителями моего округа?
   - Животных передадут на попечение Федора, отца твоей будущей супруги. Ну, а на счет людей можешь не беспокоиться. Старейшины уже поставлены в известность. Они распределят территорию между другими Мастерами. Часть перейдет и ко мне. Через три дня прибудет старейшина Петр, который и погрузит тебя в принудительный сон.
   - Ну, а мне что все это время делать?
   - Решай сам. Я побуду рядом.
   - Наблюдать?
   - Ты порядки знаешь не хуже меня.
   - А Рите сообщили о предназначении?
   - Да, кстати. Ее отец хочет, чтобы эти три дня ты погостил у него. Он ждет тебя во дворе. Поедешь?
   - Хорошо. Заодно посмотрю, как заживает нога. Как-никак будущая жена.
   - Вот и ладненько, - потер в ладони Мастер Епифан. - Ты езжай, а за хозяйством я тут присмотрю.
   Мастер Андрей в последний раз взглянул на портрет Марины, нарисованный накануне свадьбы знакомым художником, напомнив себе, что в памяти она останется навечно, подхватил медицинскую сумку, без которой никуда не отлучался, и вышел из дому. В ближайшие восемь лет он сюда не вернется.
   При утере спутницы жизни, пока не подберется замена, любой Мастер обязан уйти в принудительный сон, как медведь в зимнюю спячку. Нельзя было допустить, чтобы горе утраты надолго поселилось в сердце Добрых дел Мастера, превращая гнездившееся в душе Истинное Добро в Абсолютное Зло. Иначе последствия могут оказаться непредсказуемыми. А баланс сил Добра и Зла в мире после ряда экологических и техногенных катастроф, в том числе и ядерных, происшедших на Земле, названных впоследствии Великим и Глобальным Изменением, слишком хрупок. И не стоило этого равновесия, поддерживаемого Добрых дел Мастерами, нарушать ни в ту, ни в другую сторону.
   Во дворе Мастера Андрея ждал Федор с неизменной повозкой.
   Мастер Андрей не стал прощаться со своими животными (не стоило терзать и без того надорванное сердце), лишь прихватил кота Царапкина да пса Полкана, чтобы отдать их под присмотр Ритки-Маргаритки.
   Ехали молча.
   Мастер молчал, погруженный в размышления, ну а Федор не решался его тревожить. Мысль Мастера Андрея металась, словно встревоженный зверек, угодивший в ловушку охотника, не задерживаясь на чем-нибудь конкретном, складываясь в хаотичном беспорядке то в один образ, то в другой. Мастер осознавал, что в ближайшие восемь лет он не увидит всего того, что в данный момент его окружало. Солнце, нависающее над долиной и дарящее миру тепло и свет; деревья, лопочущие о чем-то своем под легкими дуновениями шаловливого ветерка; трава, упорно пробивающаяся из-под земли; облака, грациозно плывущие по синему небу; и даже беззаботная лошадь, весело трусившая по пыльной дороге. Словом, все это он потеряет. Пусть ненадолго. На каких-то восемь лет, которые лично для него промелькнут как мгновения легкого и ненавязчивого сновидения.
   И все-таки на душе было неспокойно.
   Ему оставалась лишь малая радость: встреча с будущей спутницей. Эта мысль слегка согрела начавшее остывать сердце. Ведь у него еще оставалось три дня полноценной жизни. За это время он успеет хоть немного подготовить девочку к некоторым премудростям достаточно сложной и тяжелой службы Великому Добру. Быть может, он успеет даже научить ее понимать зверей и птиц. Словом, она, эта маленькая девочка, вновь наполнила смыслом его готовую заснуть долгим, беспокойным сном сущность. Вдохнула тепло в леденеющее сердце, закрыла брешь в надтреснутой груди, откуда безвозвратно утекала сила доброты, необходимая не только всему живому, но, в первую очередь, самому Мастеру. Иначе нет никакого смысла в существовании Добрых дел Мастеров. Ведь без искренней и душевной Доброты, по сути, нет самого Мастера. Именно в этом подлинный смысл существования - приносить миру Добро.
   Теперь Мастер Андрей иначе взглянул на мир, продолжавший жить своей жизнью. И ему вдруг нестерпимо захотелось запеть. Запеть громко, во весь голос.
   Пусть в его распоряжении осталось всего три дня, но они станут для него переломными, заполненными радостью и счастьем, так необходимые для душевного равновесия. Всего три дня... Или, скорее, целых.
   И Мастер Андрей впервые за всю историю существования Добрых дел Мастеров запел. И пусть он пел неумело, то и дело фальшивя, перевирая слова и ноты, но все-таки пел. Пел и не обращал внимания на свою неуклюжесть. Пел, потому что его душа требовала этого. Пел, чтобы в мире существовало извечное Истинное Добро.
   Добрых дел Мастер Андрей пел и не замечал, что его сначала поддержал Федор, выводивший чистым голосом каждую нотку необычной песни, после чего эту мелодию подхватил и остальной мир, невидимый для глаз, но от этого не менее реальный.
  
  

Яна Глумова

Забери мой страх

(Первое место - Номинация Рассказ)

   Я возвращаюсь к тем воспоминаниям без надежды показаться убедительной и сколь либо правдоподобной, даже для самой себя. Влюбленные не вполне люди - я это понимала уже тогда, сейчас это стало аксиомой. Но слишком уж невероятным выглядел тот июньский месяц, даже со скидкой на мое состояние.
   Это случилось двадцать лет назад.
   Я сдала сессию, впереди было огромное лето, собиралась домой, к родителям и старым друзьям, меняя планы на ходу. Только что рассталась с парнем, и вяло, как потертые четки, перебирала в голове мысли о подлости мира и прочую юношескую дребедень.
   Группа собралась на какую-то дачу, отметить и все такое, на вокзал мы поехали с однокурсником, новоиспеченным ухажером, умным как энциклопедия и скучным, как газетная передовица. Знаете, из тех парней, что застегивают верхнюю пуговицу на рубашке. Он читал мне стихи, кажется, Пастернака, чуть завывая и влажнея взором. Мне было скучно.
   Вокзал еще жил между эпохами, наперсточники и цыгане уже удалились в места поукромнее, но продавцы чудо-ножей за 99 рублей в одинаковых пиджаках не по размеру и хамоватые таксисты оставались частью антуража. Электричка опаздывала, ехать на студенческое братание хотелось все меньше. Однокурсник вертелся вокруг, как искусственный спутник, потом отошел за бутербродами, и тут же появились парни, типаж "массовка" фильма "Бумер".
   Я сдуру ответила на их незатейливый подкат, мы оказались в привокзальном буфете, стояли за круглым столом, помните это наследие советских рюмочных, с крючками внизу? Однокурсник исчез по-английски, парни пили пиво, я хлебала бурду, которая тогда называлась кофе. Братки сыпали тупыми анекдотами, я улыбалась, скорее из сочувствия и дурости, чем из-за страха, все шло к печальному жизненному опыту.
   И тут появился он.
   Невысокий, неприметный, встал рядом, посмотрел на меня, как дети смотрят на понравившуюся игрушку в магазине. Братки самовыпилились вслед за однокурсником, в пресловутой пищевой цепочке они оказались существенно ниже.
   Так я встретила Влада.
   Заметила ли я странности с самого начала, когда должна была заметить? Разумеется, нет. Возвращаясь к началу - влюбленность отрицает рефлексию, если человек состоит из воды, то влюбленность (я избегаю слова "любовь") сделана из выдумки, там почти нет знания.
   В тот же день Влад привез меня в свою квартиру, просторную "трешку" с новомодным тогда евроремонтом, подвесные потолки, гипсокартон, огромная итальянская кровать. К родителям на каникулы я не поехала, позвонила, что-то наврала про "хвосты". Жизнь завертелась на ускоренной перемотке.
   С Владом мы сразу совпали по множеству мелочей, которые определяют комфорт общения, являются его топливом. То, что называют культурный контекст. Несмотря на колоссальную по тем временам разницу в возрасте, одиннадцать лет, мы читали одни книги, слушали одну музыку. Часами занимались любовью, летали по ночному городу на большом черном джипе (фетиш того времени), ходили на джазовые концерты.
   Влад был богат, или, как говорят "успешен", его род занятий я поняла не сразу, но это не вызвало у меня отторжения в силу все той же влюбленности. Влад решал вопросы, Влад был "серьезным человеком".
   Влад был бандитом.
   В этот имидж не вписывался совершенно, не был ни капли похож на всех этих "сашбелых", персонажей тогдашних гангстеровских саг, страшилок и анекдотов. Девяностые уже ухнули в прошлое, но не обзавелись еще эпитетом "лихие", конкретные пацаны жили рядом, не было в них ничего инфернального. Важно понимать, что в тот месяц я почти не пересекалась с его окружением, ничего не знала про его друзей и были ли они вообще, родители Влада жили далеко, о них он тоже совершенно не говорил.
   Но даже по некоторым деталям чувствовала его неправильность, во Владе жили как бы два человека, с одной стороны умный, эрудированный, тонко чувствующий, с другой жесткий и совершенно бесстрашный лидер, способный на все.
   Однажды в ресторане компания подвыпившей гопоты шумно и пахабно обсуждала достоинства девушек за соседним столиком, их спутники хранили скорбное молчание. Влад подошел и что-то негромко сказал, этого оказалось достаточно. Я была впечатлена.  
     
   Про то, что у моего любовника есть восьмилетняя дочь, я узнала случайно. Ее бабушка заболела и Алиса, как звали девочку, временно переселилась к нам. Совершенно обычная девчонка, не слишком разговорчивая, что с учетом обстоятельств было вполне нормально.
   Утром того дня Влад уехал по своим делам, мы с Алисой завтракали всякими вкусняшками, я задавала дурацкие вопросы про школу и про что-то еще, Алиса отвечала односложно, смотрела изучающе.
   - Ты знаешь, что я умею забирать страхи? - спросила она.
   - Нет, - сказала я, обрадованная зачатками контакта. - Расскажи.
   И Алиса рассказала.
   - Мама погибла полтора года назад, на машине разбилась, - начал она, и я с пугающим меня удивлением подумала, что за месяц отношений Влад ни словом не обмолвился о бывшей жене. - Нам было очень плохо, папе даже хуже, чем мне. Он заболел. Я подслушала врачей, они говорили про какую-то фобию. Папа стал всего бояться, вообще всего. Боялся спать, смотреть в окно. Он даже из дома выйти не мог. А потом ко мне во сне пришел волшебник и сказал, что я должна спасти папу, забрать его страхи, что у меня получится. И утром я проснулась и увидела внутри папы много черноты, это и были его страхи, и я вытащила их из него, все, до капельки.
   Я кивала, история тронула меня до слез, не могла не тронуть. Думала о хрупкости мира, о всех этих чудовищных случайностях, об "аннушках, проливших масло". В возрасте Алисы, хотя, наверное, я была младше, у меня была волшебная книга, куда я записывала свои хотелки, это был огромный мир, куда я не пускала никого.
   - А теперь твой папа ничего не боится? - спросила я.
   - Ничего. Я проверяла - сбежала от бабушки и почти два дня на даче пряталась, это год назад было. Бабушка чуть с ума не сошла, милицию вызывали. А папа вообще не волновался.
   - А чего боюсь я?
   Алиса наклонилась ко мне, упершись локтями в стол, она была очень похожа на Влада в тот момент, такой же острый, проникающий внутрь взгляд.
   - Мне плохо видно, у тебя все черное розовым закрашено. Ты же папу любишь, да? А влюбленные не боятся.
   Я улыбнулась, но тут Алиса сказала:
   - Хотя, вижу, ты боишься, когда много воды. Когда глубоко и не видно дна.  
     
   Это был первый звоночек. О своей фобии я не говорила никому, даже друзьям. Родители считали это детскими выдумками, мало ли кто не любит купаться. Между тем, это было правдой. Мне было лет десять, в заросшем тиной пруду какая-то склизкая тварь схватила меня за ногу, может это была рыба или просто кусок ила, но мой ужас был безмерен, я забилась в истерике, а потом свалилась с температурой под сорок, врачи списали это на непонятную инфекцию. С тех пор я не могла зайти в воду глубже, чем по щиколотку, не принимала ванну. Подводные монстры были везде.
   Так что слова Алисы меня потрясли, но потрясение было не долгим, в жизни много странного, много непонятных случайностей, один раз может случится все, что угодно, убеждала я себя. В общем-то я была здравомыслящей девушкой, без всяких мистических закидонов. Тогда, натянуто улыбнувшись, я спросила у Алисы, может ли она забрать мою фобию, как забрала страхи отца, и Алиса кивнула.
   Но вот мое отношение к Владу, к его поступкам, неуловимо изменилось, я начала всматриваться в детали, на которые раньше не обращала внимание.
   Влад действительно был бесстрашен, не только как альфа-самец, которые, на самом деле, очень уязвимы и постоянно ищут подтверждение своей состоятельности. Он легко иронизировал над собой там, где другие мужчины стыдливо молчали бы, не боялся поцарапать свою самолюбие, не боялся показаться смешным.
   И поняла тогда, Влад не был в меня влюблен, ему было со мной интересно, не более того, но я не была ему слишком нужна.
   Он не был со мной резок или груб, но это шло от воспитания, от привычек.
   Он не боялся меня потерять.
   Следующим звоночком был разговор с бабушкой Алисы, Анной Петровной. Поправив здоровье, она приехала за Алисой рано утром, без звонка. Высокая, худощавая, строгая, она напоминала преподавательницу женской гимназии.
   Алиса спала, Влад уже уехал. Мы пили кофе на огромной кухне из новомодной кофемашины, пахнувшей дорогим пластиком. Анна Петровна рассказывала о Владе. О том, каким он был до смерти жены.
   Тихий, домашний мальчик, начитанный, умный - нет, не "ботаник", занимался футболом, был целеустремленным, волевым, но сталкиваясь с жестким миром, пасовал, всегда находились те, кто были наглее и решительнее. Закончил истфак университета с красным дипломом, работал на кафедре, преподавал. Женился, родилась дочь, нужны были деньги. Ушел из науки, работал всем подряд.
   Когда погибла жена, очень сильно изменился.
   "Теперь это совершенно другой человек", сказала Анна Петровна, поджав тонике губы.
   С ее слов Влад стал не просто жестче, он стал эталоном жесткости, навигатором кратчайшего пути к цели. За год сделал невероятную карьеру в "очень определенных кругах", где с конкуренцией среди высокоранговых самцов всегда было все в порядке. Говорил в глаза то, что считал нужным, не считаясь с собеседником. Легко ссорился с людьми, так же легко сходился. Поменял друзей, точнее, избавился от них, вычеркнул из жизни само понятие дружбы. Увлекся одноразовыми девицами, которые не задерживались в его квартире дольше месяца, сказав это, Анна Петровна пристально посмотрела на меня, но слова эти меня совсем не задели, как это было бы совсем недавно. Появилось что-то более важное, чем наше с Владом будущее.
   Поверила ли я тогда Анне Петровне? Да, но главное, я поверила Алисе, ее сказкам про девочку, умеющей видеть страхи и забирать их.
   Я вспоминала фразы Влада, о том, что в драке побеждает тот, кто идет до конца, кто не боится, вспомнила случайно подслушанный разговор двух подручных Влада, "секретарей", как он их называл, где мелькали слова "босс по краю ходит, прокидается, берега потерял".
   И мне стало по-настоящему страшно.
   Очень хочется придумать этой истории счастливый конец, я даже в книгах не люблю плохие финалы, помню, да, "и в печальных концах есть свое величие, они заставляют задуматься оставшихся в живых", но так хочется все переделать, переиграть тот удивительный месяц моей жизни.
   Хотя я не знаю, была ли у меня такая возможность. Но что, если была?
   Я не решилась поговорить с Владом в тот вечер, он приехал поздно, я почти спала, он сидел на кухне, с кем-то разговаривал. Да и что бы я ему сказала?
   Влада убили на следующий день, взорвали в том черном джипе, на котором мы летали по ночному городу, как Питер Пэн и Венди. Я не помню не то что деталей того, что произошло после, не помню даже главного, я пришла в себя только в поезде, который вез меня домой, к родителям, ждущих дочку, так и не сдавшую свой главный экзамен.
   Я никогда больше не видела Алису, странную девочку, умеющую невозможное, ничего о ней не слышала и могу только фантазировать о том, что она научилась делать со своим страшноватым даром.
   Прошло двадцать лет, я выросла и может даже повзрослела, живу у моря, моя дочь ужасно взрослая, не любит сказки и не верит в невозможное. Я ей завидую.
   Люблю рано утром выходить на пустынный пляж, неспешно заходить в воду и плыть к горизонту, прокручивая в голове банальные мысли о том, что такое страх, что такое любовь и можно ли им друг без друга. Чем дальше от берега, тем черней становится вода, но все мои монстры уже выплыли с глубин и плывут рядом.
  
  

Реликт

Пустая порода

(Второе место - Номинация Рассказ)

   В те времена еще распределение было. После вуза не "гуляй, Ваня, куда пожелаешь", а куда Родина пошлет. Именно, что пошлет, да и Родина тогда была с Большой Буквы "Р", не то, что теперь. 
   Мне выпал N-ск, нормальный сибирский населенный пункт. Конкретно - городская станция скорой помощи. 
   Там мне на трех пальцах, включая средний, разъяснили, что столичные корочки - это, конечно, да, но живых людей лечить - это тебе, Ваня (хотя я и не Ваня), не в метро с девочками прохлаждаться. Тогда в Сибири своеобразно Москву представляли, хотя нынче, боюсь, еще хуже. 
   Короче, начал я дрессироваться. То есть ездить на вызовы вместе с Лениным. Урожденным Узуевым Цэденом Гараичем, "так и называй меня, Ваня, и никаких дурацких кличек!" А сам маленький, лысый, картавый - сами понимаете. А за "дурацкие клички" в отношении Вождя тогда можно было по самое "немогу" схлопотать. Но Узуеву все с рук сходило, поскольку врач он был, как бы сейчас сказали, от Бога. Но в те суровые времена молча завидовали. 
   Вот, но талант то да, а человек он был... неуживчивый. Хронически недовольный всеми окружающими! Уважал четверых: Далай-ламу, некоего сантехника Митрича, себя и Джона Уинстона Леннона. В указанном порядке! Зато лечил... Ну, может, "встань и иди" у него не всегда срасталось, но, болевой синдром при почечных коликах он чуть ли ни словом ("кончай ныть, гнида") снимал. А уколом потом только закреплял. И то не всегда. 
   А в тот вечер мы с вызова ехали часов в семь вечера. Из Поселка, что километрах в десяти вниз по реке. Дорога так себе, но водитель у нас опытный, поэтому мы с Лениным не волновались, подремывали даже. Тем более что дед, спасенный нами от приступа стенокардии, уже оклемался и звал "на тайменя сходить", благо, что у него "братан в Рыбнадзоре сучкует". А мы уж и соглашаться спросонья начали, как водила наш вдруг в стенку стучит: 
   - Эй, Ленин, глянь-ко... 
   Так-то водила знал, что по инструкции, если с больным, то останавливаться нельзя, но он, как я уже говорил, опытный был (Ленина - Лениным называл!) и понимал, что дед в машине уже не помрет, так что... 
   Короче, карета наша остановилась, и мы все, кроме деда, наружу вылезли. Опомнились малость на холодке-то. 
   Оказалось, город уже. Набережная. Ну, как набережная - тропа между забором и речкой. Летом там и неплохо даже: кустики всякие вдоль воды, автобусная остановка. Народ гуляет. А вот ранней весной да еще вечером делать там совершенно нечего. Поэтому странно, что такая толпа набралась. Человек тридцать. Суетятся вдоль берега, кричат что-то. 
   Мы с Лениным поближе пробились. Смотрим. Хорошо, луна целиком, а так кто бы разобрал, что в речке метрах в двадцати от берега парень с девкой тонут. Весна-то да, а лед еще прочный, но тут подмыло, видать. А эти, ля-ля-тополя, романтика, мать ее, гуляли, на реку спустились и вот такие дела... 
   А дело худо - лед кругом никакой. Ребята из толпы, что посмелее, полынью стороной обошли, веревку тонущим перекинули. Парень-то веревку ухватил, а девчонка, похоже, совсем ослабла и под воду ушла. Парень за ней... Тут лед под ребятами обломился, они веревку бросили и на берег... 
   Вот тогда Мухтар-то и объявился. Там я его не разглядел - мужик какой-то сходу в толпу врезался, и народ сразу в стороны раздался, с криками: 
   - Мухтар это, Мухтар! 
   А тот куртку сбросил и, не сбавляя хода, сразу на лед по прямой, пару раз провалился, дополз до полыньи и поплыл саженками к тонущим. 
   Толпа притихла и слышно было, как он бросил парню "сам давай" и в сторону на лед толкнул, нырнул пару раз, выловил девчонку, сзади за волосы подхватил и на лед вытащил. Ребята с берега опять на лед высыпались, помогли... 
   В общем, всех вытащили, хотя и не сразу. 
   Тут я очнулся. Вижу, Ленин уже там, внизу, орет что-то, руками машет. "Шевели граблями, придурок долбаный!". Я только через пару секунд сообразил, что это он мне... 
   Подгрузили мы всех мокрых к деду нашему и на базу помчались... 
   Те двое, которые первые тонули, надолго у нас задержались - желудки им промывать пришлось... А мужик, которого народ Мухтаром называл, сразу ушел. Прямо в мокрой одежде. И, что странно, Ленин его не задерживал, только руку пожал. 
   Мы потом, после смены, традиционно - по пиву с водочкой. Стресс и все такое. Вот под пивко-то меня Ленин и просветил: 
   - Мухтар это, Ваня, Мухтар Джачаев. "Герой" местный. Нет, не псих, но со странностями мужик. Лет десять назад, когда он с армии вернулся, все и началось. Нет, не сразу. Через месяц он как-то на танцы пошел в клуб при шинном заводе. А танцы - сам понимаешь... Нет? Ну, как тебе объяснить... Короче, проблемы там. Каждый вечер. Нет, просто "пошли выйдем" и пятеро на одного - это так, семечки. Это менты не замечали: сам, мол, виноват, идиот, не может такая красивая девочка просто так полвечера ни с кем... Понимать надо, что с бандитом своим она поцапалась и назло на танцульки одна пришла вся из себя. Стоит, скучает. Но не дай бог кто к ней подойдет... Вариантов немного, а итог... если просто зуб выбьют - считай, славно погулял, везунчик. 
   Нет, там серьезные дела бывали. И не только с холодным, но и с огнестрельным. 
   Так вот, Мухтар, значит. Он до армии, ботаником был. Учился исключительно на пятерки. То есть учился-то на пятерки, а получал по-разному. Одни пятерки - это же медаль! А кто сыну простых работяг медаль даст? Одна она, медаль-то, на всю школу одна. Как раз для дочери секретаря горкома... Так что не медаль, а армия вышла Мухтару. Перестарались педагоги наши славные... 
   Короче, по молодости Мухтар на танцы не ходил, понятий не знал. А тут забрел случайно и сразу под раздачу. Мало того, что девицу не ту пригласил, так еще и намек не понял. 
   А намек куда как внятный - ножом в почку. А он, нет бы, как нормальный пацан, лечь тихо и кровью истекать, на чудо, то есть на Скорую нашу надеясь... Наоборот вышло, схватил Мухтар шестерку, который ножиком пырял, руку ему заломил - и к ментам. 
   А тем что делать? С этакими распоясами все их договора с бандитами насмарку. Шестерку с ножиком отпустили и хотели навести Мухтара на путь истинный. А тот в непонятки, обиделся, нашлись еще недовольные, и пошло-поехало. 
   Мы туда только под утро приехали. Точнее, приехали-то раньше, но менты там все разбирались и разбирались. И у Мухтара в результате этих разборок шесть бандитских ножевых и четыре ментовских пулевых, понимаешь ли? Он минимум десять раз трупом должен был в ту ночь стать. Менты и бандиты во всяком случае хором на это надеялись. А мы его даже в реанимацию не отправили - он в еще машине в сознание пришел и стал домой проситься, к маме... 
   Вижу, не понимаешь. Я и сам тогда не понял. Менты хотели его к себе забрать, доразобраться, но свезло ему. Нет, Ваня, не пожалели, просто он в расклад какой-то попал. Тем более, что бестолку его трогать было. 
   Опять не понимаешь? Нет, что и как и я не понимаю - но не убить этого Мухтара оказалось никак. Бессмертный он или еще что - не знаю, сам не проверял, без меня нашлось кому. 
   На моей памяти раз пять проверяли, потом перестали - поверили. Переманивать стали, тянули его каждый к себе. Чуть не разорвали. 
   А ему самому все пофиг, лишь бы не трогали. И отстали от него постепенно, что у нас само по себе редко бывает. Вот. Но если где что случается, он тут как тут, выручает. Ты же сам видел. 
   Но мне все это любопытно стало. С моей, медицинской колокольни. Начал я расспрашивать потихоньку. 
   И вот что мне тогда странным показалось. Я же слышал и про успехи его школьные и про медаль, и что в университет он собирался. Но после армии как отрезало у него с учебой. Совсем другим человеком Мухтар наш из армии вернулся. 
   Да, знаю, после армии у ребят много что отрезает, как в переносном, так и в прямом, к сожалению. И мало что прибавляется. Тем более, чтобы этакие способности к регенерации... 
   Я тогда при случае (а случаи часто бывали при его таланте и моей профессии) и расспросил его про армию-то. 
   Он тогда аккурат после пожара на Шинном отлеживался. Герой-героем, но 95 процентов ожога - это... ну, ты же почти врач, Ваня, сам понимаешь. А он - лежит себе, как олгой-хорхой, кожей новой обрастает. 
   Так вот, ничего он про армию интересного не рассказал. Ни-че-го. Но я настойчивый. И тогда Мухтар вот какой случай припомнил. 
   Ночью дело было. После марш-броска на 15 километров с полной выкладкой по сильно пересеченной местности при плюс 35, да после бодуна у прапора. Короче, спали все как убитые. И тут вдруг ему, Мухтару то есть, сон приснился. Девочка соседская. Ну, по дому там на гражданке соседская, а тут, в армии, недостижимая, как коммунизм. 
   Нет, так-то по молодости в армии что только не снится, и бром, что солдатикам в компоте дают, мало помогает, но тут как-то совсем "по-настоящему" вышло. Мухтар, как об этом вспоминать начал, облизнулся даже, хотя обожженный был ужас - без губ почти. Видать, в каком-то уж очень приятном виде ему та девочка привиделась. 
   Ну, привиделась и привиделась. Но, оказалось, не просто так - а как бы манить она Мухтара за собой затеяла. Вставай, мол, и за мной иди. Он и пошел. 
   Часть-то их в лесу располагалась. И забора вокруг никакого - тайга кругом километров на сто вокруг - бежать некуда. Короче, приснилось Мухтару, что он в тайгу выбрался и идет меж деревьев за своей зазнобой. Долго шел - светать начало. Девочка та, что во сне, оборачивается в очередной раз и говорит: 
   - Ну, вот и пришли мы, Мухтарушка, ты тут постой пока за кустами, сам не высовывайся, смотри туда, на полянку. И внимательно смотри, не отвлекайся... 
   И исчезла. А парню-то что во сне делать? Стоит, смотрит, как велено... Недолго простоял - на полянке вспышки какие-то начались разноцветные. Яркие такие - туда-сюда. Много вспышек и разные такие. Потом вспышки закончились, и снова девочка та появилась. И тем же манером Мухтара обратно в часть отвела. А там, с бодуна-то вчерашнего, начальство проспало, про построение забыло... Вот как-то так все и обошлось. 
   Вот ты спросишь, Ваня: - ну, и какого хрена мне, самому Ле... тьфу, блин, Цэдену Гараевичу, до эротических снов замотанного солдатика? Да все потому, Ваня, что именно после этого сна у Мухтара все его способности и появились. Тем более что спать-то он, вроде как, спал, а ноги потом босые отмывать от грязи наяву пришлось. А еще через неделю в части его, отравление было массовое на почве просроченной тушенки. И Мухтар наш как раз и был тем единственным, кто и дерьмом не изошел и на ногах остался. 
   Я тогда, Ваня, долго про сон этот думал. Особенно над тем, как Мухтар вспышки описывал. Они ж, похоже, минут пять длились, а он вроде как каждую отдельно запомнил и по прошествии стольких лет мог повторить всю последовательность: красная-синяя-желтая-синяя и так далее. И потом, после дембеля, мысли про универ оставил. И способность поимел не умирать, когда по всем законам природы вроде как полагается. 
   Так вот, Ваня, я еще тогда, после его рассказа, все вместе сложил и понял. Свидетель он. Понятой по-нашему. 
   Кому-то очень понадобилось, чтобы кто-нибудь увидел то, что в то утро в лесу произошло. И не только увидел, но и запомнил хорошенько, чтобы на суде или еще где показания дать. И чтобы головушку свою вместе с памятью не сложил раньше времени. А тут как раз Мухтар подвернулся. Умненький, молодой. К месту-то его на основном инстинкте доставили, а потом и организм подрихтовали, чтобы он и лишнего не думал, и концы раньше времени не отдал. А время это, видать, не пришло еще... 
   Вот таким получился у нас последний разговор с Лениным. Буквально на следующее утро его машина сбила. На перекрестке на зеленый свет. Он же упертый был: зеленый, значит, можно! 
   А то, что он тогда под пиво наболтал, я особенно не вспоминал. Десять лет не вспоминал. До вчерашнего дня. Когда к нам на станцию Мухтара привезли. Ага, того самого. Мертвого только. Ребята с рейса (оба молодые совсем, врачей опытных нынче мало - вдвоем одни ездят) рассказали, мол, рядовой случай, дядя Ваня, шел человек по улице, а на него сверху сосулька, килограмм 20. И наповал. 
   Я ж потом не удержался, к матери Джачаева съездил, посочувствовал, как мог, расспросил невзначай. 
   И рассказала старушка, что за неделю до этого пропал Мухтар. Утром взял метлу, во двор вышел и аля-улю. Дня три пропадал, а потом вернулся и не узнать сына. Всю дурь как рукой сняло. Полез на чердак за учебниками - сказал, что надо-таки в универ, что стыдно вот так в сорок-то лет дворником... 
   Вот я и думаю теперь. Может, этот чертов суд, про который Ленин говорил, три дня назад как раз и случился? И пропала у кого-то там наверху надобность в понятом-свидетеле? Отработанным материалом стал Мухтар. Пустой породой. 
   А может, и проще все: сжималась-сжималась пружина везения у человека, а потом раз - и развернулась. Кто знает...
  
  

Зырянова Санди

Ночной администратор

(Третье место - Номинация Рассказ)

   Я не знаю, что имел в виду Игорь Петрович, когда начинал строить эту мини-гостиницу. Собственно, я не знаю, действительно ли его зовут Игорь Петрович. Впрочем, вполне может быть, что построили по заказу другого человека, а Игорь Петрович купил ее позже.
   В таком случае я не знаю, что он имел в виду, когда покупал.
   Я только знаю, что Инесса пропала не первой. Не первая и не последняя. Работники исчезают в этом отеле с завидной регулярностью... Может быть, кто-то из них просто ушел с работы, не посчитав нужным предупредить Игоря Петровича и коллег; может быть, кого-то втихомолку уволили за хищения или другие нарушения. А в последние месяцы люди уезжали, бежали, спасая свою шкуру, и это никого не удивляло - удивлялись скорее тому, что кто-то остался. И все же что-то мне подсказывает, что спасать мою шкуру и бежать стоило раньше - когда я, по привычке посидев возле Дюка и перекурив, выписал телефон этой гостиницы и пошел устраиваться сюда на работу.
   Пока сезон еще не начался, жильцов у нас - раз-два, и обчелся. Когда Игорь Петрович собирает персонал (раз в неделю, по вторникам, в 9-00) на планерку, он всегда ворчит, что "работаем в убыток". Когда сезон, конечно, от жильцов нет отбоя, а прибыли исчисляются в туманном "деньги лопатой грести". Но в этом году сезона не предвидится. Порт закрыт, в здравом уме сюда никто не поедет - наоборот, едут отсюда. Неизвестно, что будет дальше; будь Игорь Петрович обычным владельцем гостиницы, он бы постарался продать бизнес и махнуть куда-нибудь во Францию...
   По уму, и мне следовало бы рассчитаться и уехать. Но и я не обычный администратор. И я боюсь, что подручные Игоря Петровича меня не отпустят: слишком много видел.
   Когда я только заступал в смену - а в мои обязанности входит дежурить ночью на ресепшене - мне это все показалось даже забавным. По крайней мере, прикольным. Володя, дневной администратор, предупредил меня, чтобы я ничему не удивлялся и ничего не боялся, главное - не снимать брелок, который мне выдали к форме. Я его и не снимал.
   Тогда первый клиент показался мне совершенно не заслуживающим внимания. Какой-то командировочный.
   Второй был, наоборот, колоритным старым евреем, каких у нас в городе уже почти не осталось: все уехали. Этаким седеньким цадиком. Он мне очень понравился, и я уже хотело было выдать ему обычные ключи от обычного номера, как и первом, как вдруг меня что-то дернуло.
   Дернул брелок - в прямом смысле слова, за пояс, на который я его повесил.
   Игорь Петрович всякий раз при найме новичка, не жалея ни усилий, ни времени, проводил тщательный инструктаж; тогда я еще не знал, что инструктаж этот мне доведется выслушивать еженедельно. Согласно инструктажу, "особых гостей нашего отеля" необходимо было селить только в специально отведенные для них номера, которые запрещалось посещать персоналу - кроме "особых работников". Обычных жильцов туда тоже не разрешалось селить, даже если наплыв туристов зашкаливал. Что-то было в этих "особых гостях" такое, из-за чего даже жадный до денег Игорь Петрович соглашался упустить свой кусок выгоды...
   Что ж, я поселил цадика в особый номер, дал ему колокольчик - обычный с виду колокольчик из магазина буддийской атрибутики, ну, знаете, вся эта дребедень за бешеные деньги и ароматические палочки; колокольчиком полагалось вызывать "особых работников". Дальнейшее меня не касалось.
   И забыл.
   Больше в ту ночь гостей не было. Только под утро пришел кот. Котов велено было кормить; я не удивился - кардинал Ришелье и даже Вага Колесо любили кошек, отчего бы благородному дону Игорю Петровичу, человеку черствому и неумолимому с себе подобными, их тоже не любить, - насыпал котейке корма, налил свежей воды и выбросил его из головы так же, как и цадика. Вот только когда котейка изволил нажраться и потрусить по своим кошачьим делам, он не шмыгнул в окошко подвала и не юркнул за угол - он просто вошел в стену здания напротив. Как будто там и стены не было!
   Володя предупреждал: не удивляться...
   Я и не удивился. Мне было страшно до чертиков, хотя Володя предупреждал, чтобы я ничего не боялся.
   Но платили в этой гостинице так, что все мысли об увольнении сами собой вышли из моей головы строевым шагом.
   С тех пор я работал. Ночь работал, ночь - нет. Моя сменщица Инесса была теткой за сорок - бывалой, толстой и уверенной в себе; она всего лишь хотела подкопить денег и уехать на Землю Обетованную, как тысячи ее соплеменников, и странная работа ее не пугала. Иногда мы с Инессой виделись и перекидывались парой слов - очень скоро оказалось, что с ней можно поговорить по душам; она прониклась ко мне почти материнской симпатией и очень сожалела, что я курю (вредно же, мальчик мой, ты портишь себе здоровье посреди молодости!) и во мне не было ни капли богоизбранной крови.
   А то мы бы с ней уехали вместе.
   Богоизбранные пропадали в этой гостинице так же часто, как и все остальные.
   Иногда "особые гости" не появлялись неделями. Порой приходили каждую ночь. Иногда они выглядели точь-в-точь как обычные люди, и только брелок подсказывал селить их в специальные комнаты. Иногда же...
   Однажды к нам явился человек в форме вермахта 40-х годов. Мне неприятно было его селить; я подумал, что бы сказала Инесса - старшее поколение ее семьи пострадало от Холокоста, - и стало еще неприятнее. Но он вскинул сжатый кулак и произнес: "Рот Фронт!" И тогда я обслужил его как можно вежливее и дружелюбнее, так хорошо, как только умел.
   На следующую ночь - человек, который почти ничем не отличался от дневных постояльцев. Собственно, такое у нас часто случалось. Высокий, худой, очень бледный мужчина в строгом костюме с белой рубашкой, чуточку старомодном - ну, ладно, не чуточку, с этим жилетом и цепочкой от часов, и с бабочкой, зато невероятно элегантном. Он потребовал номер без окон - у нас как раз есть такой, до той ночи он пустовал, будто ждал этого гостя, - и, как я понимаю, не съехал от нас до сих пор; живет уже четвертый месяц. Но если у него есть деньги или чем там расплачиваются эти "особые гости" - почему нет?
   Как-то раз пришел крупный пес с человеческими глазами. Я уже знал, что никаких животных из нашей гостиницы гнать нельзя. Даже мышей, даже крыс; исключение делалось только для насекомых, и то не для всех - огромную бабочку мертвая голова никто выгонять не посмел. Этот же пес уверенно подошел к ресепшену, рыкнул. Я поздоровался, не уверенный, что зверюга меня понимает. Но он взял выданный ему ключ и колокольчик в пасть и так же уверенно потрусил на верхний этаж.
   Через день пропала горничная. Ее звали Алина, и была это довольно вздорная девица, которая подрабатывала, предлагая постояльцам вовсе не предусмотренные прейскурантом услуги - Игорь Петрович закрывал на это глаза. С другими горничными она частенько переругивалась - похоже, именно потому, что они убирались в комнатах, где жили мужчины, а Алина имела на них кое-какие виды. Я с Алиной не ругался, наоборот, даже хотел замутить, несмотря на ее профессию и характер, - красоты она была неземной, и даже руки - странные руки, больше похожие на лапы, с острыми когтями, выкрашенными в яркий розовый цвет, - казались мне пикантной изюминкой...
   В тот день ночью пришел мужчина. Необычайно крупный и волосатый - густая шерсть выглядывала из-под ворота рубашки, с такими же руками, как у Алины. Я хотел его обслужить, но он вытащил ключ и помахал им перед моим носом, скаля зубы. Клыки у него были впечатляющие...
   Буквально через пару минут появилась Алина в своей коротенькой до неприличия форме и набросилась на меня:
   - Что ж ты мне не сказал, какой у нас клиент!
   - Эй, - я опешил, - Петрович сказал, чтобы мы не лезли в их комнаты! Хочешь, чтобы тебя уволили?
   - Да пошел ты!
   Останавливать Алину было не с руки: однажды я видел, что она сделала с клиентом, который чем-то ее обидел. Разодранные когтями лицо и горло того человека до сих пор стоят у меня перед глазами; он свалял дурака.
   Не стоит обижать ту, у которой такие когти...
   Под утро из гостиницы выбежало двое крупных собак. Заглядывать им в глаза я поостерегся. Но Алину мы больше не видели.
   Игорь Петрович на этот раз все-таки прокомментировал ее пропажу, хотя обычно не высказывался на сей счет:
   - Что ж... Бывает, что кто-то сам принимает решение... Но вы понимаете, что вообще-то от нас не уходят, да?
   Мы все понимали. В отличие от Алины, мы были просто людьми.
   Жизнь шла своим чередом... Нет, она не шла своим чередом. События в стране и мире превратили жизнь в постоянный ужас и кавардак. Дневных постояльцев было еще меньше, чем обычно бывает весной, на Юморину мало кто прибыл - да и кому сейчас до юмора; праздники отменили, а майские праздники бывали у нас горячей порой. Летом наплыва тоже не ожидалось; песком с пляжей набивали мешки. Ася с кухни ушла первой. Мы-то понимали, что "вообще-то от нас не уходят", но уж очень пахло жареным - и Ася просто не вышла в один прекрасный день на работу.
   Потом не вышел грузчик Леня.
   Потом - тетя Таня из прачечной.
   Я от души желал им хорошо устроиться там, куда они отбыли, и подумывал о том, чтобы тоже "вообще-то не уйти". Тогда речи Игоря Петровича еще не звучали такой смутной угрозой, они напоминали обычное умничанье работодателя: "Где вы еще такую зарплату найдете, где вы еще так устроитесь". Да понятно, что нигде! Но жизнь дороже.
   А потом тетя Инесса, сморкаясь, пожаловалась, сидя со мной в одном из немногих оставшихся кафе:
   - Как же я устала от всего этого, таки ты не представляешь, мальчик мой. Ночь провели на паркинге, а там так холодно и сыро, шо я помолчу...
   Она простудилась. Она кашляла и хрипела. У нее болело горло.
   Я смотрел на ее полную шею с двойным подбородком и видел то, что не должен был видеть.
   - Тетя Инесса, - сказал я, - а давайте я завтрашнюю ночь за вас подежурю. Мне днем все равно делать нечего, я отсыпаюсь. А вы полечитесь.
   - Ой, мальчик мой, то ж деньги, а мне их терять нехорошо.
   - И не надо, тетя Инесса. Мы никому не скажем, и за вами сохранится зарплата.
   - Но как же это! Нет, я тебе отдам...
   - А вы потом как-нибудь за меня подежурите, идет?
   Она согласилась. И я вышел на работу три ночи подряд.
   Постоялец из номера без окон спустился в холл, остановился. Постоял немного. Меланхолично окинул меня взглядом. Глаза у него были неприятные - очень холодные и оценивающие.
   - Любезный, не подскажете ли, где та соблазнительная пышка, что сидела на вашем месте? - спросил он. У него был очень изысканный старомодный выговор, и меня это взбесило.
   - Она заболела, - сухо сказал я.
   - Какая жалость! Поверьте, я жажду видеть ее на этом месте в добром здравии...
   - Я ей передам, - обещал я, не собираясь выполнять обещание.
   С моего места - я сижу чуть ниже, чем обычно сидят администраторы, - очень хорошо видны рты посетителей, когда они говорят. Почти всегда это обычные человеческие рты. У ночных гостей во рту бывает зелено или черно; но Володя (который тоже исчез, но этому никто не придал значения - в наше-то время) предупреждал меня не удивляться, вот я и не удивляюсь, что они могут говорить разложившимся языком. Клыки тоже видны. У того мужчины, с которым ушла Алина, это были типичные хищнические клыки, предназначенные для того, чтобы рвать мясо. А у этого - длинные и тонкие.
   Горло у тети Инессы болело не от простуды.
   На четвертую ночь она все-таки вышла на работу. Не следовало позволять ей это делать, и я виноват - ведь я уже понимал, что к чему. Но к тому времени я порядком устал от трех подряд ночных бдений, к тому же боялся, что Игорь Петрович нас поймает. А что значит "вообще-то от нас не уходят", я начинал догадываться.
   Увольнение в нашем случае будет выглядеть не так, как обычно.
   В глубине души я догадывался еще кое о чем: что случилось с людьми, которые исчезли до Инессы. Они не бежали в Ужгород или в Польшу. Они вообще никуда не бежали...
   Я пришел к Дюку. Сел на постамент. Закурил. Я всегда прихожу сюда в минуты душевного раздрая - люблю Дюка, Приморский бульвар и вид на порт. Конечно, Дерибасовская изменилась разительно, и в порту находиться небезопасно, но я люблю это место. К тому же у меня есть брелок от формы - Володя перед тем, как исчезнуть, настоятельно рекомендовал носить его не снимая, потому что работа ночным администратором открывает особые возможности для "особых гостей". Как, впрочем, и любая другая работа в этой гостинице. А "особых гостей" я по-прежнему опасаюсь больше, чем чего угодно. Если бы вы их видели - вы бы думали, как я.
   Оля, новая дневная администраторша, молодая и вежливая до смешного, тоже страдала болями в горле. Она не жаловалась, однако упаковки пастилок "Доктор Мом" никуда не денешь - они лежали у нее на столе, истощаясь с невероятной быстротой. И я начинал понимать, почему наша форма включает рубашку с воротничком-стойкой. Из-за полноты Инесса расстегивала воротничок, и я увидел... то, что увидел.
   Бежать?
   Попросить Игоря Петровича выселить постояльца из комнаты без окон?
   Почему, черт побери, он терроризирует сотрудников? Мог бы заинтересоваться теми, кто пришел к нам незваным. Хотя, может, он на их стороне. Но опять же - наши сотрудники просто безобидные некомбатанты, их-то за что?
   Я вдруг понял, что этот вопрос задавать бессмысленно. Гурман с изысканными манерами не может быть на стороне пищи. Он может ее дегустировать, может заказывать понравившееся блюдо снова и снова, может платить любые деньги, чтобы его отведать.
   Тут интереснее другое - почему он не добрался до меня?
   С Инессой все получилось не так, как обычно: у нее были родственники - или друзья, потому что Игорь Петрович предпочитал нанимать одиноких людей, - и эти друзья заявили в полицию. Полицейские пришли к нам и допрашивали каждого из работников гостиницы поодиночке.
   Что я мог им сообщить?
   Проболтаться о том, какие постояльцы живут у нас в особых комнатах? Но, во-первых, мне бы никто не поверил. Во-вторых, что бы я ни подозревал насчет гостя из комнаты без окон, он мог быть и ни при чем. А в-третьих...
   В-третьих, обычные люди - не работники - почему-то не видели крыло гостиницы, где располагались особые комнаты. То крыло, где жили обычные гости - сейчас у нас жило три человека - они обыскали довольно тщательно. И допросили всех, кто работал в гостинице, - кроме одной девушки из прачечной и самого Игоря Петровича.
   У девушки были ступни, похожие на утиные лапы. Иногда она, если постояльцев рядом не было, садилась и снимала обувь, жалуясь, что ей натирают даже тряпочные тапки, - так я их и увидел, когда она разулась прямо в холле. Девушка была симпатичной, но мутить ни с кем из сотрудников мне уже не хотелось - после истории с Алиной.
   Я злился на полицейских из-за того, что меня разбудили и заставили приехать на работу, еще и бубнить, что я ничего не видел. Мне нужно было заступать на дежурство, причем, пока не нашли замену Инессе, меня наверняка бы поставили на ее смену - опять три бессонные ночи подряд, и хорошо, если только три. Меж тем начиналась моя рабочая ночь. Я переоделся в форму, наполнил водой и кормом мисочки для кота, который выходил из стены, уселся за стойку, проверил, все ли в порядке и сколько у нас свободных номеров...
   В холл вошел Игорь Петрович.
   И тут я вспомнил о том, что хотел ему сказать про постояльца. И даже приоткрыл рот.
   Он поздоровался, в упор глядя на меня.
   С моего места очень хорошо видны рты тех, кто говорит со мной. И нормальные, и зеленые от разложения, и с хищническими клыками.
   И с длинными и тонкими клыками, позволяющими прокалывать кожу.
   - Вы опять курили, юноша, - с легким упреком произнес он.
   Я припомнил, что он не раз высказывал недовольство курением сотрудников. Поэтому я никогда не курил вблизи от гостиницы - еще разноса от начальства мне не хватало.
   - Но я же не тут курил, - беспомощно ответил я.
   - Да, да, конечно, - он поморщился.
   На его дорогой белой сорочке виднелось маленькое пятнышко. По ночам у нас и раньше было очень тусклое освещение, а из-за светомаскировки оно стало еле-елешным, еще и с плотно закрытыми окнами, так что я не был уверен в том, что пятнышко красное. Может, оно было коричневым. Но элегантный Игорь Петрович вряд ли стал бы носить сорочку с засохшим пятном - нет, оно было совершенно свежим...
   Кого же он...? Врагов? Наших? Он бы не понял вопроса: это была пища. Что, а не кто. Я тоже был "что", вот только в пищу не годился...
   Теперь я понимал, зачем он построил - или купил - эту гостиницу. И зачем нанимал одиноких людей. И примерно понимал, что делать...
   - Я никогда не курю не то что в гостинице, а даже рядом на улице, - с жаром сказал я. - Я же знаю правила, Игорь Петрович!
   - Похвально, юноша, - он величаво кивнул, изучая меня.
   Я сделал самое невинное лицо. Он не мог не понимать, что я осознаю происходящее. Но страх у меня в глазах он уж точно заметил - потому что я боялся его больше ядерной войны. Надеюсь, он вообразил, что достаточно меня запугал.
   Надо будет сказать Оле, чтобы начала курить. Может, это ее спасет.
   Может быть, Инессу и остальных убил и не постоялец. Сотрудники-то исчезали и до него. А может, они убивали их вместе, распоясавшись из-за обстоятельств - думали, что их не поймают.
   Интересно, если его расстрелять, он умрет? А если труп бросить на солнце?
   И кто его скорее расстреляет? В чем его обвинить так, чтобы наверняка?
   К кому обращаться?
  
  

Ширяева Галина

Корректор

(Приз Редакторских Симпатий - Номинация Рассказ)

   Я не любила просыпаться, так как каждое утро, едва открыв глаза, испытывала отчаяние и нежелание возвращаться к действительности. Со временем я научилась подавлять в себе эти чувства, мысленно произнося слова, похожие на молитву, которым научил меня наш замечательный врач Иван Андреевич. После этого ко мне возвращались если не радость жизни, то относительное спокойствие и умиротворение. Я примирилась со своим положением, но сегодня, едва открыв глаза, почувствовала приближение приступа.
   Чтобы скорее привлечь к себе внимание персонала, я начала отчаянно выть и метаться по кровати. В палату не спеша вошла пожилая санитарка тетя Валя. Откровенно зевая, она открыла дверцы шкафа и вытащила оттуда мольберт с натянутым на него листом бумаги, швырнула на прикроватную тумбочку карандаши, кисти и краски и, ни слова не говоря, пошла досыпать.
   Какая-то неведомая сила потянула к мольберту. Меня трясло, пот заливал глаза, но я знала, что скоро это состояние пройдет. Взяв карандаш, я сосредоточилась и, постояв несколько минут у холста, короткими штрихами начала делать набросок.
   Через некоторое время на бумаге появились очертания моста и маленькой женской фигурки у самых перил. Это мне не понравилось, поэтому я попыталась стереть ластиком женскую фигурку, чтобы изобразить ее подальше, но ничего не вышло: женщина продолжала стоять, свесившись через перила моста, и мне показалось даже, что я вижу ее глаза, тоскливо вглядывающиеся в зловещую темную воду.
   Постепенно приходило понимание замысла, и, не теряя времени, я нарисовала фигуру мужчины в теплом зимнем пальто и меховой шапке. Подумав несколько минут, рядом с ним пририсовала машину, воображая ее большой, с блестящими синими боками. У набережной реки появилось несколько домов, а над ними, несмотря на тоскливый, серый зимний день, раскинулась радуга. Ее лучи проникали в мысли живущих там людей, делая их менее эгоистичными и зацикленными на себе. Картина становилась менее безысходной, возникло чувство слабой, едва ощутимой, надежды. Однако и этого было недостаточно. Закрыв лицо руками, я начала мерить палату, шагая из угла в угол.
   Наконец на меня снизошло озарение. Изобразив на заднем плане полицейскую машину, я вздохнула с облегчением. Это было непросто, ведь мне нужна была не любая машина... Нет, я совсем запуталась! Точнее - нужны были особые люди в этой машине. Те, что еще не потеряли честь, совесть и желание служить людям.
   Закончив карандашный набросок, я приступила к любимой части работы. Не спеша поработала красками, пока картина не ожила.
   Несколько раз в палату заглядывал наш врач, Иван Андреевич. Персоналу он, как обычно, велел не беспокоить меня во время приступа, за что ему низкий поклон. Правда, он заставил меня сделать перерыв на ужин, после чего я прилегла отдохнуть, время от времени с удовлетворением поглядывая на свой шедевр.
   Вечером в моей скорбной палате стали собираться медсестры и санитарки, пожаловал и сам Иван Андреевич. Мои рассказы были для них любопытней любого мексиканского сериала. Я их немного - для порядка - потомила, пока самая нетерпеливая из санитарок, разглядывая картину, не спросила:
   - А как зовут твою героиню?
   - Ее зовут Тонико, - на мгновенье задумавшись, ответила я. Имя женщины проступило в воображении яркими светящимися буквами.
   - Японка, что ли? - женщины захихикали, но негромко и деликатно, чтобы не рассердить сумасшедшую.
   Проигнорировав глупое замечание, я начала свой простенький рассказ.
  
   Сын Тамары, Алешка, рос умным и жизнерадостным ребенком. Но, с раннего детства у него появились серьезные проблемы со зрением. Адские муки для матери видеть, как слепнет твой ребенок, сердце кровью обливается, а от бессилия охватывает отчаяние. Чувствуешь себя маленькой и такой одинокой, что хочется поплакать под одеялом, но этого позволить себе нельзя. Нужно держаться, быть сильной, тем более что рядом нет плеча, на которое можно было бы опереться.
   Прошло несколько отчаянных лет. Зрение у мальчика ухудшалось, но вдруг по городу пошли слухи, что в их захолустье приезжает профессор - мировое светило офтальмологии - и планирует сделать несколько операций. Впервые забрезжила надежда, и Тамара бросилась к главврачу больницы. Тот хорошо знал Тамару, Алёшку и всю их печальною историю, поэтому записал мальчика в очередь на операцию и велел сдать множество анализов.
   Но где взять деньги? У друзей и знакомых таких средств нет.
   Оставалась единственная возможность - взять кредит в банке. Побегав за справками, Тамара немного успокоилась: кредит обещали дать. Впервые за долгие годы женщина воспрянула духом. Внимательно осмотрев себя в зеркало, чего давно не делала, она вздрогнула: неужели эта женщина со скорбными складками у рта и поседевшими волосами - она? Постоянное уныние сделало свое дело, превратив цветущую женщину почти в старуху.
   "А ведь мне еще и тридцати пяти нет", - Тамара заставила себя улыбнуться. Она верила, что даже искусственная улыбка, отправленная миру, меняет действительность и улучшает судьбу.
   Вопрос с кредитом решился только к вечеру пятницы. В банке ее клятвенно заверили, что деньги переведут на расчетный счет больницы в понедельник утром. Не сдержавшись, Тамара расплакалась прямо в кабинете управляющего банком: в понедельник заграничный врач покидал страну! С трудом уговорив дать ей деньги наличными сегодня, немного успокоенная женщина направилась в больницу, благо она совсем рядом - только мост перейти.
   Вечерело, над водой поднимался туман, фонари слабо освещали город, выхватывая из тумана отдельные участки серой мостовой и ржавые конструкции моста. Дойдя до середины моста, женщина повеселела. Она мечтала, как они с Алёшкой снимут летом домик в деревне, будут гулять по лесу, собирать ягоды, купаться в речке...
   Вдруг женщина почувствовала, что кто-то с силой тянет ее сумку. Тамара пыталась прижать сокровище к себе, но грабитель изо всех сил дернул сумку и убежал. Тамара оглянулась - кругом ни души.
   Оцепенев, с трудом передвигая ноги, она приблизилась к перилам моста. Свинцовая вода завораживала и манила. "Это лучший выход",- подумала женщина, перебираясь через перила...
   ...Василий Петрович, директор завода, был не в настроении: на ночь глядя его вызвали в главк на совещание.
   - На заводе дел по горло, а они все совещаются, - ворчал мужчина. Посмотрев в окно машины, удивился, что едет другой дорогой, а не как обычно.
   "Неудивительно, что я стал таким рассеянным: проблемы на работе дают о себе знать".
   Вдруг взгляд директора завода выхватил в слабом свете фонаря женскую фигурку у перил моста. Мужчина замер от ужаса:
   - Ишь чего удумала, - пробормотал он и осторожно выбрался из машины.
   Чтобы не испугать женщину, бесшумно подошел и схватил несчастную в охапку мощными ручищами. Та стала вырываться, но Петрович не уступал. Посадив неудавшуюся самоубийцу в машину, закричал, освобождаясь от своего испуга и напряжения:
   - Ишь чего удумала, девка! С ума сошла!?
   Тамара разрыдалась, худенькие плечи ее содрогались от всхлипов.
   - Что случилось-то? - уже более спокойно спросил спаситель.
   - Деньги, деньги украли, я не хотела, -только и смогла сквозь рыдания выговорить несчастная.
   - Эх, до чего народ дошел, - махнул рукой Василий Петрович, - неужто из-за денег топиться стоит!? Куда побежал вор, барышня? - мужчина завел машину.
   Тамара неопределенно махнула рукой.
   Поиски конечно же не дали результатов, тем более что описать нападавшего Тамара не смогла. Василий Петрович был в растерянности, он испытывал искреннее сочувствие к бедной женщине.
   - Теперь куда ехать-то?
   - В больницу, - прошептала Тамара.
   Едва зайдя в кабинет главврача, женщина снова зарыдала.
   - Что случилось, Тамара Сергеевна?
   - Деньги украли, - в голос завыла та.
   - Тамара Сергеевна, голубушка, - взволнованно произнес интеллигентный главврач. - Я названивал вам целый день, но вы не отвечали: доктор решил сделать операцию бесплатно, то есть на благотворительных началах! Никаких денег не надо.
   - Что? - Тамара не верила своим ушам. Она испытывала те же чувства, что и приговоренный к смерти, но внезапно - прямо перед казнью - помилованный. - Спасибо, благодарю вас, - уже со слезами радости Тамара крепко обняла вконец растерявшегося врача.
   - Ну все, все, голубушка, ступайте домой, все будет хорошо. Прошу вас, - обратился он к известному в городе директору завода, - будьте добры, проводите даму.
   - Конечно, - потрясенный столь драматическими событиями, мужчина подхватил Тамару под руку.
   - И все-таки вы дурища, - сказал Василий Петрович, проводив Тамару до дома. - Почему не взяли машину, чтобы с такими деньгами доехать до больницы?
   - Так ведь рядом совсем, - оправдывалась та, ей было стыдно признаться, что в кармане не осталось ни копейки и денег хватало только на операцию.
   - Простите, что так напугала вас. Это была минутная слабость. Уверена, что я совладала бы с собой и не стала этого делать. Кто же позаботится о моем сыне, если не я? Но вы появились вовремя... - Тамара с благодарностью посмотрела на своего спасителя.
  
   Когда Тамара пришла домой неожиданно раздался звонок в дверь.
   "Господи, кого еще принесло? - открывая дверь, подумала женщина. Этот день никогда, видимо, не закончится".
   За дверью, к ее удивлению, стояли двое полицейских.
   - Гражданка Коренева Тамара Сергеевна? - официально произнес один из них.
   - Д-да, - заикаясь ответила Тамара. - Хотя мама называла меня Тонико, - зачем-то добавила она.
   - Это ваша сумка? - заметно было, что полицейского несколько удивило Тамарино уточнение, но после секундного замешательства он протянул украденную вещь.
   - Моя, - ответила женщина, с волнением открывая сумку. Деньги были на месте!
   - Задержали одного подозрительного типа, прятался и неадекватно вел себя. По банковским документам узнали ваши адрес и фамилию, - объяснил полицейский. Затем оба, отдав честь, ретировались, не дожидаясь пока гражданка придет в себя от изумления.
   "Как такое может быть, что день, обещавший быть последним днем жизни, окончился так хорошо?" - подумала обессилевшая от потрясений Тамара.
   На этом месте я замолчала. Некоторое время в палате стояла тишина.
   - А мальчик выздоровеет? - всхлипывая и громко сморкаясь, спросила тетя Валя.
   - Послушайте, - прошептала другая, - рядом с моей сестрой в коммуналке живет некая Тамара, у нее слепой сын. Кто знает, может это история про них?
   Но я молчала, не слушая их. Я - Корректор Судеб, и меня не трогают их сомнения. Я сделала больше, чем могла, рассказав эту историю, хотя вовсе не обязана была это делать, ведь им непросто понять мою конечную цель.
   Было жаль этих добрых женщин. Они украдкой утирали слезы, им так не хватало сказочных историй в их нелегкой и безрадостной жизни. А все мои истории заканчивались хорошо, потому что я вкладывалась в них душевно и физически.
   - А теперь вам нужно отдохнуть, дорогая моя, - сказал добрейший Иван Андреевич, аккуратно свернув в рулон мою картину. Я согласно кивнула и улыбнулась.
   Этот замечательный доктор смог убедить меня, что дар корректировать судьбы людей ниспослан мне свыше, долго и путано объясняя причины, по которым я стала обладателем этого дара. Я ничего не поняла. Одно слово - сумасшедшая. Да мне и не надо понимать, ведь мой доктор никогда не врет. Одно я уяснила: необходимо творить добро, иначе дар исчезнет, а ко мне вернется тоскливая и страшная гостья - депрессия. Все мысли и ощущения доктор посоветовал мне переносить на бумагу.
   Это дар, а не наказание, как вначале думала я, и не мания величия, как полагали окружающие. Пришло осознание, что у меня есть основания гордиться собой - главное, никому не рассказывать о своей исключительности.
   Мне стало гораздо лучше, и в перерывах между приступами я больше не лежу, бессмысленно уставившись в потолок, а гуляю по больничному саду и даже беседую с душевнобольными.
   У Ивана Андреевича тоже есть бесценный дар - врачевать души людей.
  
  

Дарья Степанова

Сукины дети

(Первое место - Номинация Детектив)

   Господин Ферданик Депт ожидаемо накричал на меня, но сделал это как-то вяло, не слишком-то напрягая глотку, вполсилы, без огонька, не брызгая слюной, как это бывало обычно. На кой хрен, мол, ему мой рапорт? Какая ему разница, от чего сдох этот Симманен Халик? Если бы заключенный был застрелен при попытке к бегству, то его как блок-регента такой оборот дела вполне бы устроил. Но караул внутренней стражи такого рапорта не подавал, зато господин Манс отличился.
   Я тоже не стоял навытяжку и не ел начальство виноватым взором. Мы с Дептом отлично понимали, что рапорт кому-то написать было нужно, раз это сделал я, то на ком же, как не на мне, регенте секции, ему, господину блок-регенту срывать свою злость? Суть проблемы была не в смерти какого-то заключенного "по невыясненной причине". Суть была в том, что погибший Симманен Халик был старшим учетчиком в конторе капитана-наставника, а значит, Депту, в свою очередь, предстоит докладывать о "невыясненных причинах" уже своему начальству.
   Закончил неприятную беседу Депт почти дружеским тоном. Сказал, чтобы я разобрался с этими "невыясненными причинами". Хотя ему, блок-регенту, глубоко плевать, как и почему этот ублюдок свернул себе шею, но лучше будет, если причины окажутся вполне естественными. Господин капитан-наставник Эрман уехал в город, к семье и обещал вернуться только во вторник. Его любимая сука наконец разродилась, принесла целых девять щенков. И первые дни после родов Эрман не отходил от своей драгоценной собаки. В лагере у господина капитана устроена настоящая псарня, но эта псина какая-то совершенно особенная, с родословной, о которой Эрман, сын бакалейщика, мог только мечтать. Сейчас, когда здоровью собаки ничто не грозит, и она, и ее щенки в полном порядке, господин капитан решил навестить жену или любовницу, или их обеих по очереди. Словом, до послезавтра мне следует написать другой рапорт. Тут Депт с отвращением смял и бросил в мусорную корзину исписанный мною листок.
   Что ж, теперь вот сижу и без аппетита ковыряюсь в оставшейся на тарелке разваренной картошке. От "смородиновой" во рту остался привкус резины. Все. Три рюмки, и баста! Чертова практичность! Прямота и практичность - то, что испокон веку приписывается нашей нации. Что ж, разве я не сын своего народа? Три рюмки. От третьей в голове образуется какое-то дрожащее марево, а мысли начинают перескакивать с одной на другую и размножаться сумасшедшим делением, будто микробы. Это отвлекает и позволяет не думать... Если же продолжить пить, то в конце концов все возможные мысли закрутятся в воронку и сольются в одну, тогда смотришь перед собой, ничего не видя, а голове снова и снова звучит: "Сволочь, ты стал такой же сволочью, как они, как Магалич, как Депт, как господин обер-комиссар!"
   На фронте, в тот последний для нашей роты день, успела мелькнуть мысль, что вот оно, теперь уж точно все закончилось. Как ни странно, для меня все же наступило "потом". Мы все ждем и надеемся на него, на потом, которое обязательно настанет завтра, и почему-то думаем, что "завтра" обязательно будет похоже на счастливое "вчера". Хм, счастливое вчера... Вчера, как выяснилось, всегда остается счастливым, даже такое вчера, которое было у меня там, на фронте. И ведь я мог вернуться во вчера. Вернуться и, в конце концов, получить свою пулю. Только вот после госпиталя, вместе с новенькой звездочкой прапорщика в петлице и Коронной медалью "За храбрость в бою" я получил негнущиеся пальцы на левой руке, а в перспективе демобилизацию и нищенскую пенсию. Наверное, я был бы совершенно доволен такой своею судьбой, если бы не...
   Нальга меня узнала. Лицо ее осталось таким же спокойным и равнодушным, будто у классической статуи, но в глазах на мгновение что-то засветилось. Я решил, что она улыбнулась мне... улыбнулась бы, если бы только могла.
   - Она ничего не слышит и не говорит, - еще за дверью предупредила меня медсестра.
   - А как... как? - меня подвело пересохшее горло, и я закашлялся.
   - Я не знаю, - извиняясь, пожала плечами сестра. - Вечером обещала прийти ее родственница, спросите у нее.
   Тетку своей подружки и соседки по дому я видел до этого всего раз или два, но узнал ее сразу. И она меня узнала. Расспрашивать ее я не стал. Да, собственно, и тот мой вопрос, обращенный к медсестре, не имел смысла. Я же приехал в больницу, уже побродив вокруг обгорелого четырехэтажного кирпичного остова. Впрочем, от четвертого этажа, там, где раньше были окна моей квартиры, не осталось и следа. Это аптекарь из соседнего дома посоветовал съездить в больницу на Подгорную улицу, дескать, раненых забирали туда.
  
   Картошка совсем остыла, а воспоминания оказались еще тяжелее размышлений о собственном скотстве. Лучше уж о дептовом поручении... Если разложить по полочкам то, что я за день сумел выяснить об этой гниде, Симманене Халике... Рука сама тянется к смородиновой, я гляжу на чистый лист бумаги перед собой, и усилием воли заставляю руку вместо горлышка бутылки взяться за перо.
   Халик был убит в глиняном карьере. Наш блок практически постоянно занят на работах в карьере. Моя вторая секция блока - это девяносто человек, две трети политических, в основном по сорок девятой "подрывная антигосударственная деятельность", ну и уголовники, как без них. Симманен Халик - "финансовое мошенничество", четыре года исправительных работ, но в рабочей команде он спину не гнул. Учетчики из управления капитана-наставника - особая каста, им помимо полного пайка даже какое-то жалование положено, и в жилых бараках для них отдельную конуру выгораживают, немыслимая роскошь по здешним меркам. Халик к тому же у господина капитана на особом счету, вроде бы, какие-то поручения его выполняет... Нет, Халик не стукач... Хотя не стукач он, только потому, что при нем никто ничего такого сказать себе не позволит.
   Тело обнаружил старший команды Гис Темелек. Он еще с тремя заключенными секции работал на практически выработанном четвертом уступе, остальные двенадцать человек его команды были заняты на нижнем, пятом. Темелек, Веллинграус, Женич и Пилама добирали остатки, трое кирками разбивали пласты, а Пилама лопатой собирал породу в тачку и увозил с рабочих площадок. Всего в карьере шесть ярусов, но работы ведутся только на нижних трех: четвертом, пятом и шестом. На третьем уступе, пустом, дежурит охрана.
   "Господину секунд-капитану Ферданику Депту, блок-регенту второго блока исправительного лагеря "Рантем", - старательно вывожу на листе и вижу, как расползается на бумаге круглое мокрое пятно - след от стакана. Черт! Так и ненаписанным рапортом насухо протираю стол и достаю новый лист.
   После утреннего развода я весь день старательно исполнял поручение начальства. Казалось бы, с чего мне-то стараться, если уж самому блок-регенту на сдохшего Халика плевать? А с того, что никто не знает, как отнесется к кончине этого упыря господин Эрман. И вот я ходил, вынюхивал, болтал о всякой ерунде, допрашивал, угощал сигаретами парней из стражи, потолкался в конторе капитана-наставника, заглянул в карточки заключенных. И ничего стоящего так и не узнал, разве что мне шепнули про то, как вчера господин Депт, уже после смерти Халика, неожиданно нагрянул к нему в каморку, перевернул все вверх дном. И что искал? Не записку же с именем убийцы.
   Я как раз был в конторе, когда приехала сестра покойного. Ей уже сообщили о смерти брата, и я ожидал увидеть заплаканную тетку, она была старше своего брата на восемь лет. Но нет, Эрха Халик заметно нервничала, однако очевидно не слишком убивалась по братишке.
   Пользуясь случаем, я сам под роспись отдал ей личные вещи брата: какие-то мелочи, вроде туалетных принадлежностей, потрепанный гражданский костюм и деньги. Кстати, приличную сумму, на глаз, побольше моего месячного оклада. Вещи тетка, не глядя, сунула в припасенную сумку, а в конверт с деньгами заглянула и, мне показалось, о чем-то хотела меня спросить, но сдержалась.
   Снова отодвигаю в сторону лист бумаги, кладу на стол перо. О чем писать? О том, что Халик случайно упал с уступа? Только, если он оступился и действительно случайно... Нет, не выходит. Стенка уступа не настолько отвесная, чтобы именно упасть вниз, а не скатиться по этой самой стенке, ободрав и перепачкав себе все на свете. Между тем, кроме здоровенной шишки на затылке и сломанной шеи, ни на Халике, ни на его новенькой робе никаких следов и повреждений не было. Это только если он сам прыгнул с обрыва, или его сперва ударили, а потом, взяв за руки и за ноги, раскачали и сбросили вниз. Какая чушь!
   Конвойные, те, которых я угощал сигаретами, рассказали, что Халик в день своей смерти притащился в карьер с каким-то мешком за плечами. Никто не стал проверять, что там у него в мешке. Оно себе дороже может выйти, если эта сволочь капитану пожалуется. Пришел, значит, с мешком, а при покойнике никакого мешка уже не было. Вот так вот. Куда он дел свой мешок? Кто ж его знает. Пока он нормы выработки у всех команд секции проверил, не меньше часа прошло. Никто за ним не следил. Это только если у заключенных спросить...
   Из-за чего убили Халика? Судя по всему, из-за денег. Даже тут из-за денег. Конечно, большинство добытых мной сведений совершенно достоверными назвать никак нельзя. Ха! А какие сведения сейчас можно назвать достоверными? Разве что проверенные на себе. Вот только проверять на себе... Например, куда отправляют заключенных из четвертого "транзитного" блока? Считается, что из четвертого блока заключенных переводят либо в другие лагеря, либо, смягчив режим, отправляют на поселение. "Транзитников" забирает пересыльная команда, не наша, а из округа. И машины уходят не в сторону железнодорожной станции, а куда-то на Броковец, а там в десяти милях еще один карьер, старый, давно заброшенный. И те, у кого в голове что-то есть, догадываются, что бывает с "отправленными на поселение". Догадываются, но молчат. И я молчу... Вот, даже и не заметил, как налил себе четвертую рюмку.
   С чего я вдруг решил, что Халику свернули шею из-за денег? А потому что дошли до меня шепотки, мол, этот прихвостень капитана-наставника за определенную и весьма немалую сумму может оформить и подать бумагу на рассмотрение лагерного врача Кутты Магалича. В бумаге той будет сказано, что заключенный лагеря такой-то по причине болезни физически не справляется с выполнением рабочей нормы в карьере.
   Потом, после врача, бумагу подписывает блок-регент, и документ отправляется в округ, в управление к господину обер-комиссару. Оттуда, как правило, приходит распоряжение о смягчении режима для вышеуказанного заключенного такого-то, и переводе его в четвертый блок лагеря для дальнейшей отправки на поселение. Как я понимаю, деньги Халику передаются через сестру. А потом? Блок-регент и врач подписывают документы, выходит, им и достается самая значительная часть суммы. Наверняка Эрман тоже в доле, без своего покровителя Халик не решился бы затеять такое рискованное предприятие. Впрочем, врач за свои услуги, возможно, и не заламывает цену... Совершенно ясно, что Магаличу нет никакого дела до своих "пациентов". Я вообще еще ни разу Кутту трезвым не видел. М-да. А что я знаю о Кутте? Знаю, что в лагере он служит, между прочим, уже второй год. А я здесь только три месяца, но вот же она - четвертая рюмка и уже пустая.
   Когда вышел из больницы от Нальги, перед глазами плыли черные круги, и голова была тяжелая, будто свинцом налитая. А я думал, уже все, оставила в покое меня моя контузия. Планы уехать в деревню, где, учительствуя, зарабатывать себе на кружку молока с краюхой хлеба, пошли прахом. Нальге нужны лекарства, да и жить им с теткой на что-то надо. Теперь об учительстве и речи быть не могло.
   Первым делом я отправился в военную канцелярию, чтобы получить положенные наградные. Там-то и пришла в мою больную голову мысль о нестроевой службе. Дескать, мой невеликий, но все же офицерский чин учтется, плюс награда. По военному времени и паек приличный, и денежное довольствие. Будет с чего помочь моим... Да, моим. Ведь никого у меня больше нет. Родители, брат, друзья... Долгая история, и к тому же у каждого своя. Не хочу об этом. Их нет, а Нальга есть, и через неделю ее выпишут из больницы.
  
  
   Размашистая подпись обер-комиссара Архуса Лейда на моих документах утвердила перевод из военной части во внутреннюю государственную стражу с сохранением звания и надбавкой за ранение. Я все время задаю себе вопрос - а если бы я тогда знал, что такое "исправительный трудовой лагерь", решился бы я пойти на такую службу? И чего гадать? Вот же я, сижу, выпиваю, трескаю картошку на маргарине, а сыр и тушенку вчера отослал моим домой. Интересно, если бы Нальга вернулась из своего неведомого далеко, согласилась бы она принять такую помощь? А что, я бы ей признался?.. Опять меня потащило... Нет уж, лучше про сломанную шею учетчика...
   Днем сходил в барак, вызвал Гиса Темелека, который нашел тело Халика. Ничего нового мне старший рабочей команды не рассказал. Да, нашел, доложил охране, никого рядом с трупом не видел. Этот Гис мастером на заводе работал, умеет и с подчиненными и с начальством правильно себя поставить. Хочется ему поверить, но получится ли? Мог ли он убить Халика? Мог.
   Опять же, за руку я никого не ловил, но знаю, что учетчики в конце каждой недели требуют мзду с рабочих команд. Берут табаком или сухарями. Кто платит, у того с выполнением нормы все в порядке, а кто не платит... Гис - мужик упрямый и принципиальный, мог не платить. Я проверил, в прошлом месяце его команда три раза не выполнила норму, и два раза Гис за это сидел в карцере. А карцер - это... нет, не буду об этом, опять мысли стекутся в ту же воронку. Да-да, я такая же сволочь, как они, всё, успокоимся на этом... Каким образом тот же Гис мог так уделать Халика, чтобы сломать тому шею ударом по затылку? Орудие убийства должно быть действительно тяжелым и плоским, иначе сложно объяснить сломанную шею и уцелевший череп, шишка на затылке не в счет. Конечно, Гис, или кто другой мог вырубить из окаменевшей глины здоровенный кусок, что не так просто. Пласты крошатся. Но если постараться...
   Так себе версия. Почему эту дрянь называют "смородиновой"? Пахнет она чем-то... Даже не знаю чем. Бр-р... О чем это я? О ком? Гис или кто-то другой? Пожалуй что, у Нока Веллинграуса повод для убийства был значительно более основательный. Ведь судя по отметкам в журнале Халика как раз Веллинграус не справлялся с личной нормой выработки. Значит, именно Веллинграус должен был отправиться в четвертый блок. Не думаю, что команда Гиса действительно не выполняла положенную норму. И так подставлять кого-то из своих Гис не стал бы. Отметки о невыполненной норме - формальность, основание для справки доктора Магалича.
   Все так. Но обеспокоенность господина блок-регента тоже была связана с Ноком Веллинграусом. Проблема в том, что Халик мог не знать, кто такой Нок Веллинграус. И даже Депт сперва мог этого не знать. Но господин капитан-наставник, скорее всего, был в курсе, что род Веллинграусов восходит еще к династии Керрика, а Нок Веллинграус - известный писатель и... Кто? Сам-то я, что о нем знаю? Ну, два... даже три его романа мне понравились, очень понравились. Но стоит ли из-за этого почитать автора как великого мыслителя, философа и гуманиста? Нет. Нет, потому что так величают какого-нибудь давно мертвого классика в восторженной статье под парадным портретом или профилем с гравюры. Для ссутулившегося, худого человека, со слезящимися глазами и щеками поросшими седеющей щетиной здесь и сейчас такие слова станут издевкой или презрительным прозвищем, во всяком случае в устах местных уголовников.
   Однако же, голубая кровь, знаменитость, историческая личность, о которой вспомнят не в учебнике истории, так в литературной хрестоматии, заключенный 22071 сейчас по ту сторону колючей проволоки, определенно, все еще имеет достаточно влиятельных... если и не друзей, то хороших знакомых. А это значит, что Эрману, Депту, и господину обер-комиссару никак нельзя было допустить, чтобы Нок Веллинграус попал в четвертый блок.
   В то же время, для Веллинграуса и его знакомых на воле собрать сумму, требуемую для "смягчение режима и отправки на поселение", вообще никаких проблем не составит. Узнал ли Нок, что случается с переведенными в четвертый блок? Думаю, нет. И когда Халик взял деньги, а потом отказался помочь с переводом... Кем он стал в глазах писателя? Подлецом и мошенником!
   Так. Кто там еще был в команде с Темелеком? Пилама? М-да. Мак Пилама - крепкий парень, однако с заметными признаками умственной отсталости на лице. И тоже "политический". Повезло ему, что попал к Темелеку, тот за ним присматривает и разной уголовной сволочи в обиду не дает. А обидеть парня легко, он ведь как большой ребенок, доверчивый и совсем не злой. И вот за что такой "ребенок" мог бы сломать шею? Халику какой-то слабоумный точно не был интересен, а Пиламу не интересовали ни деньги, ни отметки о выработке.
   Другое дело Женич. Этому дали восемь лет за разбойное нападение. Ему "замочить" учетчика ничего не стоит. Не просто так, разумеется. Если Халик "засветился" с суммой, которую ему передала сестра за перевод Веллинграуса в четвертый блок... Конечно, в лагере деньги не потратишь, но если подумать, то восемь лет работы в карьере Женичу не выдержать. Если уголовник решится на побег, и если побег удастся, то в бегах без денег долго не протянешь и ни на какое дно не заляжешь. А еще этот мешок, который Халик притащил с собой. Смешно и глупо, если там, в мешке, на самом деле лежали деньги, и Халик принес их, чтобы закопать в карьере. Бред!
   Хм, закопать... Прятать деньги в карьере, где каждый день работает под две сотни заключенных? Нет, ерунда. Но что тогда было у него в мешке?
   А если Халика сбросили сверху, с уступа? И с чего бы вдруг караульным пришло в голову его убить, да еще таким необычным способом? Или им кто-то приказал? Депт? Больше некому.
   Если господин блок-регент решил обезопасить себя на случай скандала с Веллинграусом, то, убрав Халика, он обрубил все концы. Но договариваться о такой "услуге" с караульными... Все-таки просто приказать парням убить заключенного Депт не мог. Нет, скорее, блок-регент договорился бы о том же самом с кем-нибудь из уголовников, с тем же Женичем, например.
   Что Депт искал в каморке у Халика? Может быть, те самые деньги, может, какие-то бумаги. Не важно. Думается, что он нашел, что искал. Иначе господину блок-регенту не было бы настолько наплевать на причину смерти учетчика. И ведь ему действительно наплевать... Это может значить... Может значить, что Депт к убийству никакого... или, по крайней мере, прямого отношения не имеет. Если бы имел, то сам бы взялся за "расследование", а мне бы впаял строгое взыскание, и дело с концом.
   Вроде бы все ясно, да и мне в общем-то тоже наплевать, за что именно убили этого сукиного сына, но есть же еще и господин капитан. И тут уж действительно не помешало бы знать правду, прежде чем приниматься за рапорт "о естественных причинах гибели" заключенного номер 22198 Симманена Халика. Хотя бы для того, чтобы не навести господина капитана на ненужные мысли...
   Только вот же он, рапорт. Написал уже. "Настоящим сообщаю об обстоятельствах происшествия... Погиб вследствие собственной неосторожности, в результате падения..." Достаю из ящика стола канцелярскую папку и прячу туда документ.
   Господин капитан, господин капитан... Ну, допустим, кто убил вашего прихвостня я знаю... Думаю, что знаю. Но зачем? И зачем я опять напился? Ладно-ладно, не напился, но выпил крепко, смородиновой в бутылке меньше половины осталось.
   Душно что-то. Весна в этом году ранняя. Встаю, нетвердой походкой подхожу к окну, вожусь с задвижкой, потом соображаю, что это бесполезно - рама забита гвоздями. Ну и черт с ней! Пойду пройдусь, заодно все выясню. Никуда он не денется этот Темелек, я ему не какой-нибудь... Застегиваю китель и прихватываю со стола папку с рапортом.
  
   Не слишком часто лагерное начальство, даже такое невеликое, как я, появляется в жилых бараках. Запах тут, и насекомых можно подхватить... Чтобы поговорить с глазу на глаз отвел Темелека в каморку учетчика. Только ни хрена он не сказал. Вытянулся передо мной и молчал, скотина такая. А как почуял от меня запах этой чертовой "смородиновой", так морда у него вообще будто деревянной стала. Стоит прямо, как на параде, что тот гренадер, плечи широкие, разве что сам худой, не бывает таких худых гренадеров, да и не кормят гренадеров одной бобовой похлебкой с цвелыми сухарями. "Не могу знать, господин регент", и глаза пучит. Вот и что, в карцер его отправить или штрафную норму назначить? Знает, зараза, не отправлю и не назначу. А если подумать, то что ему до моего любопытства. Рапорт я показал, он уже понял, что Халика просто списали, а я... Да кто я ему такой? Думает, еще сболтну кому по пьяной лавочке. Правильно, конечно. Научили его. В лагерь-то он попал... Тоже небось, доверился вот такому же "хорошему человеку", натрепал языком.
  
   Плюнул я, отправился было к себе, допивать, что еще в бутылке осталось, и наткнулся уже у дверей на писателя. Стирал аристократ что-то в ржавом тазу. Увидев меня, Веллинграус бросил свое тряпье в таз и вытянулся по стойке смирно так, как штатские себе это представляют.
   - Разрешите вопрос, господин регент?
   Махнул я ему рукой, идем, мол, со мной. Вышли из барака на свежий воздух, у меня аж голова закружилась. И повело бы, кабы не солдатская выучка: хоть до отключки упейся, но направление держи и шататься не моги. Мне, впрочем, до отключки далеко, даже если прикончу бутылку не будет мне такого счастья... Дотопали мы до прохода в заборе из колючки. Смотрю, часовой у прохода стоит, как положено, а в караулке свет не горит, никого нет, значит. Опять рукой махнул, сперва часовому, а потом Веллинграусу. "Зайдем, потолкуем", - говорю.
   Тесно, но столик, топчан и табуретка имеются. Показал собеседнику на табурет, сам на топчан уселся.
   - О чем вы хотели спросить?
   - Я... я, прошу прощения, хотел бы узнать, кто будет назначен учетчиком в нашу секцию?
   - Зачем вам? - Расстегиваю пуговицу на воротнике кителя. - Хотите подкормить еще одного паразита?
   - М-м... я... - мямлит писатель.
   - Не советую. - Нет, слухи о четвертом блоке я ему пересказывать не стану, кто знает, вынесет ли бедняга мысль, что едва не оплатил собственные похороны? Но предостеречь... хотя бы попытаюсь. - Не хлопочите насчет смягчения режима, поверьте, ничего хорошего из этого не выйдет, господин Веллинграус.
   Писатель вздрагивает, кашляет, потом задумчиво щурится на желтый свет лампочки и вдруг улыбается - робко, но искренне, как ребенок.
   - Какой же я господин? Ко мне так уже давно никто не обращается. Заключенный номер 22071 или просто Нок. Прошу прощения, господин регент. - В его голосе не слышно ни обиды, ни сожаления. Не так уж я и пьян, чтобы не почувствовать таких вещей, особенно если смотреть человеку прямо в глаза.
   - А я вот еще не привык быть "господином регентом", - неожиданно для себя признаюсь ему.
   - Вы образованный человек, вам не так просто к такому привыкнуть, - очень серьезно кивает Веллинграус.
   - Положим, образование тут вовсе ни при чем. Самый бестолковый и жестокий офицер, из тех, кто мне знаком, до войны был школьным учителем. Я вот тоже собирался учительствовать, а попал сюда. - От моей невеселой усмешки собеседник опускает глаза.
   Зачем я привел его сюда? Какие общие темы для разговора могут быть у двух людей, образно говоря, разделенных забором из колючей проволоки, вроде того, на который смотрит своим единственным окном караулка? О чем я думал? Ах, да! Писатель же был на том уступе, где убили Халика. А мне позарез нужно знать мотив. Не из любопытства, а чтобы выяснить, не мог ли знать его капитан, ведь Халик был его порученцем. Если мог, нужно будет, наверное, писать другой рапорт... А еще надо сходить на четвертый уступ, отыскать окаменевший шмат глины с плоским срезом, об который можно треснуться башкой так, чтобы сломать шею. подложить на место, где нашли учетчика. Может, водой там полить? Но это потом... О чем, бишь, мы говорили? Об образовании? Да, образование... Веллинграус же не от мира сего, и учился в школе при монастыре, и всю жизнь в белой башне про судьбы мира размышлял. Да разве стал бы человек от мира сего в наши героические времена призывать задуматься о совести и человеческом достоинстве? Самый распоследний дурак сообразил бы, куда в наши времена за такие речи попадают. Вот и попал. И в заброшенный карьер наверняка угодил бы, если бы Халик не сдох. Куда ему, аристократу... хм, аристократу духа, дойти в своих мыслях до бездонности человеческой подлости!
   - Это тяжело, господин Манс, я понимаю. - еле слышно шепчет Веллинграус.
   - Что понимаете? Муки подонка? - вырывается у меня прежде, чем успеваю прикусить язык.
   - Мы не выбираем себе роли, не выбираем, на какой стороне играть. Да это и не так важно...
   - Да? - завожусь я. - А как же "Зыбучие льды"?
   - "Зыбучие льды"?
   - Ну да, ваш роман. Как это там Меркад говорил? "На стороне добра, будешь обманут добром. На стороне зла будешь лгать сам. Только на стороне своей чести..."
   - Господи, зачем вы это читали? - Веллинграус схватился за голову. - Сколько прошло? Я это написал лет двенадцать тому назад. Пусть десять. Вспомните себя десять лет назад. Что, были вы мудры или хотя бы разумны? "Зыбучие льды"! Меркад!.. Меркад - идиот, и автор ему под стать. Знаете, это даже удачно, что у меня не будет возможности через десять лет взглянуть на себя сегодняшнего. Знаю, потом, когда все рухнет, придут другие. Другие люди, другое время. Как знать, может быть, нас проклянут. Проклянут, не разбираясь, всех скопом.
   - Вот уж для чего не нужно большого ума, так это для проклятий.
   - Именно! - Писатель утвердительно кивает.
   Мне мерещится, или этот человек с посеревшим, осунувшимся лицом и впрямь пытается меня поддержать, приободрить? Он что, жалеет меня? Не я его, а он меня? Интересно, ему и Халика жалко?.. М-да, однако же, что мне делать с рапортом?
   - Простите, с каким рапортом, господин Манс? - Веллинграус недоуменно хлопает глазами.
   Я что, это вслух - про рапорт? Вот это, называется, хватил лишку!
   - Господин Веллинграус, - говорю, - вы уж извините меня за мои нетрезвые излияния. Что-то я в последнее время... - Тут я окончательно отпускаю вожжи и выкладываю ему всю историю об убийстве Халика. Нет, не всю. Про четвертый блок нашел в себе силы промолчать. Есть вещи, о которых законченным идеалистам знать не нужно. Зато сказал, что уверен в том, кто убил гниду-учетчика. И рапорт показал, в котором черным по белому, что Симманен Халик погиб в результате несчастного случая. На самом деле навернуться там так, чтобы сломать шею, не получится, даже если постараться. А единственным, кто мог нанести такой характерный удар по затылку этому гаду, был Мак Пилама, он один работал в тот день с лопатой. А лопатой, да еще с размаху и с той силой, что не обделила природа слабоумного парня... Только зачем? Что такого мог сделать Халик, чтобы вывести из себя этого большого ребенка? Я спрашивал об этом Темелека, мне ведь нужно быть уверенным, что Эрман ничего такого не знает. Но Гис молчит, не верит господину регенту секции. И правильно делает, с чего вдруг ему откровенничать с пьяным в стельку надзирателем?
   - А я вам верю, - неожиданно говорит Веллинграус. - Не должен верить, знаю. Тем более, в моем положении... Обмануть меня проще простого. Вот и Халик... Но если не верить никому, как Темелек... Я так не могу, просто не умею. Вера в людей, это ведь и есть вера в Бога. Разве нет? А бедняга Мак...
   И писатель рассказал мне, как Халик в тот день принес и вытряхнул в яму четверых щенков. Еще слепые, они и скулить-то не умели, только жалобно пищали. Учетчик ушел по своим делам, а Мак, совсем как ребенок, все никак не мог отойти от обреченных зверенышей, пытался кормить их размоченным сухарем и все гладил их и гладил. Темелеку пришлось даже прикрикнуть на парня, чтобы тот принялся за работу. А потом вернулся Халик и застал Мака у ямы со щенками. Тот каждый раз, проходя мимо, гладил несчастных сукиных детей. Халик разозлился, вырвал из рук у Пиламы тачку с породой и засыпал яму с еще живыми щенками.
   - А дальше вы знаете сами, - закончил Веллинграус со вздохом.
   Я потер лицо ладонями и поднял голову. За окном караулки на вышках зажглись прожекторы, сделав серое сумеречное небо, расчерченное, неопрятными строчками колючей проволоки, совсем черными.
  
  

Юрий Адашов

Харон не может умереть

(Второе место - Номинация Детектив)

   - Я умер здесь. - Он проходит несколько шагов, поворачивается в сторону заходящего солнца и продолжает:
   - Ровно неделю назад. На закате. Символично. Я умер, а мое мертвое тело перевалилось через парапет и упало в воды Стикса...
   Я подхожу и смотрю вниз. Весь замок по периметру огибает ров c черной водой, метров сто шириной, аккуратно разделенный каменными дорожками на семь потоков. Молча качаю головой и закрываю на секунду глаза. Так, чтобы он не заметил...
   Я - Мун-Шэ, один из лучших сыщиков-эмпатов и мнемоников. Смертный. Он - Крокон Занатос. Владелец корпорации "Ахерон", подмявшей под себя рынок похоронных и ритуальных услуг в этой части континента. Один из бессмертных, бессов, презрительно сплевывающих из своих неприступных замков на нас, пыль под ногами "новых богов". Новые боги... Как они все мне дороги...
   - Что вы делали здесь в это время? - спрашиваю вежливо, стараясь не смотреть ему в глаза.
   Он чуть медлит, потом отвечает:
   - Закатная стена. Это - закатная стена. Я люблю... - Крокон запинается на секунду, потом продолжает, - ...любил сюда приходить в это время. Время, когда заходящее солнце наливается кровью, и на него еще чуть больно смотреть. Но это самое лучшее время для размышлений.
   Молча киваю и поворачиваюсь к замку. Замок "Стикс". Громада черного камня, пронизанная красными прожилками рубеллита. Аккуратные дорожки двора пылают огнем в лучах заходящего солнца. Тьма и пламя... Несколько черных воронов сидят на выступах стены, наблюдая за нами. Оценивающе, недобро...
   - О чем задумались, мистер Мун-Шэ? - спрашивает Крокон.
   - Аид, - делаю жест рукой, охватывая картину передо мной, - у вас настоящее царство Аида, господин Занатос.
   Крокон чуть усмехается:
   - Нет. Это - мое царство. А я не настолько высокомерен, чтобы называться Аидом. Я - Харон, мистер Мун-Шэ. Всего лишь скромный Харон. Перевозчик душ, берущий свою плату со смертных. Называйте меня именно так. И без всяких господинов. - Он улыбается одними губами, глаза... каменные шпили теряются в тумане... темная муть обволакивает сердце, обжигает яростно... раскаленный клинок в кузнечной печи... деревянное весло в темной воде...
   Мотаю головой, стряхивая видение. Он не шутит. Бесс, не считающий себя богом, а лишь прислужником богов. Гордыня - главный из грехов.
   - Зачем я вам, госп.., - запинаюсь на полуслове, - ...Харон?
   - Репутация. У вас безупречная репутация, мистер Мун-Шэ. Вам невозможно соврать. Я хочу знать, какая из жен убила меня?
   Конечно, что же еще? Мысленно проклинаю все на свете, но говорю другое:
   - Вас неверно информировали. Я чувствую ложь. Обычно. Но вы - бессмертные. Тут все непросто.
   - Меня устраивает, - отрезает он, - найдите ее. Отказ я не приму.
   - Хорошо, - согласно киваю головой, - а сколько у вас жен?
   - Три, - отвечает он, - Елена, Лидия и Майя. Они сестры. Близнецы... три раскаленных иглы входят в сердце, железный обруч сжимает грудь, не давая вдохнуть... ярость, злость, обида, попранная любовь... мутный поток горечи...
   - Зачем вам это? - спрашиваю я. - По закону бессов, это даже не убийство...
   Харон успокаивается, смотрит на меня:
   - Я расскажу тебе одну байку, эмпат. Жил когда-то богатый купец. Однажды на большом рынке в Афинах он увидел огромного ворона, что пристально разглядывал его. И понял он, что ворон - это Вестник Смерти. Бледный и дрожащий купец бежал с рынка, продал имущество, собрал свою семью и отправился в дальний путь по морю - к городу Родос. Он был уверен, что уж там-то Вестник не отыщет его. Когда же, наконец, купец достиг Родоса, он увидел на крыше портового склада огромного ворона. Купец так испугался, что забыл смотреть под ноги, оступился и сломал себе шею.
   Он замолкает, выжидающе смотрит на меня.
   - И что? - несмело спрашиваю я.
   - Ты не понял, эмпат, - качает головой Харон, - смерть нельзя обмануть. Я слишком часто видел ее, в различных обличьях. Мы, бессмертные, лишь пытаемся, в невежестве и гордыне. Ответь мне на вопрос: я - это все еще я? Или я умер здесь, неделю назад, на закате? И в этом новом теле лишь бездушный призрак прошлого Крокона, считающий себя Хароном?
   - Даже если в репликанта загрузить вашу энграмму, то он - всего лишь кусок мяса, пока вы не умрете, и обученный мистик-эмпат не совершит ритуал и призовет вашу душу, чтобы оживить его.
   - Знаю, - отвечает нетерпеливо, - так нам говорят. Но ты не понял, эмпат...
   Харон замолкает. Молчу и я.
   - Ладно, - наконец говорит он, - все это пустое. Я хочу наказать жену, убившую меня. Хотя бы за то, что потерял два месяца своей жизни.
   - Два? - переспрашиваю удивленно, - так долго... Как часто вы снимаете энграмму, Харон?
   - Раз в месяц. Слишком дорого... - он закрывает глаза, потом продолжает. - Последняя энграмма исчезла. Я не знаю, почему. Не успел выяснить.
   Шершавый язык по обнаженной ране... Ложь? Нет, скорее полуправда...
   - А почему не сработал имплант аварийного режима? Посмертная запись, пока не умер мозг.
   Он поворачивается ко мне спиной, бросает через плечо:
   - Хороший вопрос, эмпат. Пойдем, я покажу...
  
   Электронный замок мягко щелкает и дверь бесшумно отъезжает в сторону. Заходим. Большая комната, примерно семь на десять. Оружейная. Несколько железных шкафов, оружейные стойки "под старину", стол для изготовления патронов вручную. Стены увешаны орудиями смерти. От мечей и палиц, до ружей и винтовок различной степени старины. Почти посередине комнаты, на постаменте, - горизонтальный шкаф-витрина. Не вижу, что там. В длинной стене, напротив входной двери - три больших окна. Харон подходит к среднему, открывает, манит меня пальцем к себе: - Смотри, эмпат.
   Подхожу. Прямо впереди, метрах в тридцати - закатная стена, где мы только что были. Зубцы парапета еще сверкают в лучах заходящего солнца, а низ тонет во тьме с алыми проблесками рубеллита.
   - Она стреляла прямо отсюда, - говорит Харон.
   Отворачивается, идет к шкафу-витрине, открывает и достает то, что внутри. Черный, вороненный ствол метровой длины, резное ложе и приклад, покрытый золотой вязью узоров, трубка-прицел во всю длину ствола. Пальцы Харона нежно гладят затвор оружия.
   - Нюкта, Несущая Покой, - говорит он, - изготовлена полтора века назад. По заказу Уиттинга, самого безбашенного охотника на опасную дичь. Разрывные пули, один патрон в патроннике, никакой оптики. Самое честное оружие. Один выстрел - смерть. Но нужно попасть. Времени на второй выстрел может не хватить.
   Он достает патрон из витрины, заряжает, подходит к окну, поднимает ружье, целится. Жду выстрела, но его нет. Харон опускает оружие, поворачивается ко мне:
   - Отсюда хорошему стрелку попасть - раз плюнуть. Теперь ты понимаешь, эмпат? Она выстрелила из нее. Прямо мне голову, и моя голова вместе с мозгом разлетелись на тысячу кровавых ошметков.
   Согласно киваю, спрашиваю:
   - Ваши жены - хорошие стрелки?
   - Отличные, - отвечает он, - я сам их учил. Мы очень любим охотиться. - Его пальцы поглаживают резное ложе. - Но "Нюкта" - только моя девочка. Я никому не позволял стрелять из нее.
   - Вы уверены, что вас убили из этого оружия?
   - Окно было открыто, а "Нюкта" валялась под окном. Она выстрелила и бросила ее, - с какой-то потаенной злостью отвечает Харон. - Я проверил память электронного замка. Кто-то зашел сюда, пока я стоял там, - он махает рукой за окно, - а потом вышел. После моей смерти.
   - Как скажете, - покорно соглашаюсь я, потом добавляю, - но я должен убедиться. Снять остатки эмпатических эманаций. Мне нужно выстрелить из нее.
   Харон несколько секунд смотрит на меня. Пристально... Изучающе... черный ворон на развалинах крепостной стены... языки пламени лижут почерневшие стены хижины... ночная тьма окутывает место пожара... сияние волчьих глаз в отблесках огня... сделай шаг в сторону, и мгла скроет тебя с головой... Протягивает оружие мне:
   - Хорошо, эмпат. Стреляй. Только держи крепче.
   Она тяжела... вороненая сталь ствола словно мерцает, предвкушая кровавую добычу... медленно подхожу к окну, поднимаю винтовку, целюсь в острие зубца на крепостной стене... оттягивает руки, отблески заката отражаются от внутренней стенки прицельной трубки, чуть больно глазам... но можно терпеть... темный силуэт на фоне заходящего солнца... дыхание замирает... палец на спусковом крючке... жму... он поддается... мягко, словно...
   Звук выстрела оглушает, "Нюкта" вырывается из рук, больно бьет по пальцам, выворачивает плечо. Отдаю оружие, поднимаю взгляд на Харона:
   - Что это было? - Мой голос немного дрожит.
   - Я же предупреждал, - чуть усмехается Харон, - а ты сильный, эмпат. Молодец.
   Вдыхаю поглубже, успокаиваюсь. Потом говорю:
   - Вы были правы, Харон. Вас застрелили из нее.
   Он кивает удовлетворенно:
   - Я не сомневался. Пойдем, эмпат. Выпьем.
  
   - Держи, эмпат. - Харон подходит к бару, наливает виски в два стакана. Один протягивает мне.
   Беру стакан, делаю глоток. Виски приятно обжигает горло, теплой дорожкой буравит путь вниз, в желудок. Настоящее. Давно не пил настоящего виски.
   Харон сует руку в карман, достает инфочип, кладет на стол перед собой.
   - Я смог восстановить только небольшой кусок видеозаписи за тот день, - говорит он, - они уничтожили записывающий кристалл. Расколотили на куски. - Вставляет инфочип в считыватель. - Смотри, эмпат. Это любопытно...
   "Большая комната, мебель "под старину", рассеянный свет невидимых светильников. Стены увешаны картинами в тяжелых старинных рамах. Могу разобрать лишь одну, ту, что ближе. Тейс. "Время и Мойры". Почти посередине - круглый стол. И четыре фигуры за ним. Одна, та, что ближе, лицом ко мне, - Харон. Здесь он почти старик, с благородной проседью в волосах, но его еще можно узнать. Сидит согнувшись, устало, обреченно. Три остальные... Они одинаково черные - платья, перчатки, вуали, закрывающие лица. Волосы цвета воронова крыла уложены в одинаковые прически..."
   - Это ваши жены, Харон? - спрашиваю я.
   - Да, - шипит он мне в ухо, - мои Мойры. Решают мою судьбу. До моей смерти несколько минут, эмпат.
   - А они всегда одеваются так... - пытаюсь подобрать слово поделикатнее, - ...похоже?
   - Никогда, - качает головой он, - лишь однажды я видел такое. На похоронах их отца.
   - На похоронах? - удивленно переспрашиваю. - Разве их отец не...
   - Он был смертным, - перебивает Харон, - я не смог купить ему бессмертие. Был недостаточно богат.
   Шершавый язык по обнаженной ране... ворочается, царапает, саднит... Полуправда? Опять?
   - Интересно, кого они хоронят сейчас? - буркаю еле слышно. Он не реагирует...
   "Волосы цвета воронова крыла уложены в одинаковые прически. Вот Харон поднимается, уходит. Медленно, неторопливо. Черные фигуры сидят не двигаясь. Ждут. Потом легко, почти незаметно кивают друг другу. Одна из фигур встает, идет к той же двери, уходит..."
   - Смотри, эмпат, смотри - это произойдет сейчас, - он вновь шипит мне в ухо.
   "Одна из фигур встает, идет к той же двери, уходит... Проходит минута, две, три... Вдруг, две оставшиеся резко вскидывают руки, закрывают ладонями лица, вскакивают из-за стола, выбегают... Дальше нет ничего"
   - В тот миг я умер, - Харон стучит пальцем по таймеру на записи.
   - Что они делали? - спрашиваю я.- Плакали? Им было больно?
   - Скорбели, эмпат. Скорбели по мне. Это были мои похороны. Для них я стал мертв.
   - Что-то не сходится, Харон, - замечаю деликатно, - вы вернулись. И они знали, что вы вернетесь. Очень похоже, что это сговор. Неважно, кто выстрелил. Возможно, наказывать придется всех троих.
   Он буркает угрюмо:
   - Нет. Мои жены - проклятые Мойры, но накажу я только Атропос. Ту, что нажала на курок. - Молчит минуту, потом продолжает. - Если бы не эти наряды, ты был бы мне не нужен, эмпат.
   - Почему? - спрашиваю чуть удивленно.
   - Потому что, я бы узнал, - отвечает зло, снисходительно, - они не одинаковые куклы. Лидия - первоклассный нейрохирург, у нее сверхчувствительная оптика и титановые усилители рук, у Майи после болезни глаза не переносили яркого света, а Елена... Увидишь сам, эмпат.
  
   Елена
   Она прекрасна. Нечто струящееся и воздушное обволакивает идеальную фигуру, алебастровая кожа, черные, как смоль волосы распущены, лицо... Красота, что поражает в самое сердце, заставляет делать глупости мальчишек и стариков.
   - Вы хотели допросить меня, мистер Мун-Шэ? - ее голос чуть хрипловат, еле заметные нотки усталости проскальзывают в нем.
   Присматриваюсь внимательно. Худоба, чуть больше, чем нужно, просвечивающаяся кожа, обнажающая каждую синюю жилку... Но главное - глаза. Ее глаза блестят неживым, еле видные шрамики в уголках, красная припухлость вокруг.
   - Вы выглядите несколько... - чуть запинаюсь в нерешительности, - ...истощенной.
   - Неужели? - Она подходит и проводит длинными, хрупкими пальцами по моей щеке... теплый ветерок по обнаженной коже... ласкает... слегка треплет волосы...
   - Но вы все равно восхищаетесь мной, мистер Мун-Шэ, - говорит она чуть насмешливо, глядя мне прямо в глаза - но вы правы. Последние полгода я слишком много работала и мало отдыхала. Пару недель восстановительной терапии приведут меня в норму.
   Она с заметным усилием отодвигает удобный стул от стола, кивает:
   - Присаживайтесь, мистер Мун-Шэ.
   Я сажусь, смотрю на нее, тяну задумчиво:
   - Вы тоже...
   - Что тоже, мистер Мун-Шэ? - спрашивает она.
   - Как Лидия. Поставили себе искусственные глаза. Совсем недавно, не больше пяти дней. Только зачем?
   Она смотрит на меня остро, изучающе, потом отвечает:
   - Время обновления, мистер Мун-Шэ. Возможно, мне захотелось перемен. Или я, наконец, позволила Лидии себя уговорить... открытая книга на столе... нескольких страниц не хватает... вырваны... хлопья черного пепла вокруг...
   Она не хочет говорить чего-то, очень важного для нее. Киваю в притворном согласии:
   - Вы знаете, Елена, - это символично. Символично и странно.
   - Что, мистер Мун-Шэ?
   - Ваш муж называет вас Мойрами. А по некоторым мифам у Мойр был один общий глаз на троих. А теперь настоящие глаза остались лишь у Майи.
   - Эти мифы ошибаются, мистер Мун-Шэ. Мойры никогда не были слепыми... два солнца в безоблачном небе... согревают... ласково... любя... ее... но не меня... жгут... это не ее чувства... откуда?.. неужели сестры?.. они же близнецы... но какая яркая и сильная связь...
   - Наверное, вам лучше знать, - качаю головой я.
   - Вы слишком мнительны, мистер Мун-Шэ. Оптика мне нужна по работе, для лучшего сопряжения с машиной.
   - Вы - художник? - Я разглядываю эскизы, которыми увешаны стены ее мастерской.
   - И это тоже. - Она подходит и садится за пульт виртмашины, стоящей в углу. - Я - дизайнер виртуальных реальностей.
   Она кладет руки на пульт, замирает на мгновение, играет. Огненное жерло вулкана разверзается под моими ногами, его сменяет луг, усыпанный синими бутонами странных цветов, джунгли, огромная тварь, вся из когтей и зубов приближается ко мне, раззявливая мерзкую пасть...
   - Что такое реальность, мистер Мун-Шэ? - спрашивает она.
   - Реальность - это то, что одна из вас убила собственного мужа, - отвечаю спокойно, не обращая внимания на непотребство вокруг, - это стреляли вы, Елена?.. глухая стена впереди... ядовитый плющ цепляется за трещинки в кирпиче... ни дуновения ветерка...
   - Убила? Разве? Вот так, мистер Мун-Шэ? - насмешливо спрашивает она.
   Уходящее солнце бьет мне в спину. Закатная стена под ногами. Черная фигура в открытом окне. На ее плече - черный ворон. Она поднимает винтовку, целится мне между глаз, стреляет. Невольно отшатываюсь и... все пропадает.
   Она сидит, закрыв глаза. Потом говорит:
   - Я люблю своего мужа... черный замок тонет в утреннем тумане... четыре волка... нет, один огромный черный волк и три белых волчицы... утренняя роса приятно холодит подушечки лап... прохладный ветер колышет бутоны полевых цветов... теребит гладь лесного озера... потное тело на жарких простынях... сильные руки ласкают обнаженное тело.... тройной оргазм... я люблю... мы любим...
   - Верю, - хрипло отвечаю я, - но это не ответ.
   - Разве? - спрашивает она. - Идите, мистер Мун-Шэ. Я устала...
  
   - Почему вы так уверены, что выстрелила одна из жен? - спрашиваю нейтрально - В замке нет других людей?
   - Есть несколько приходящих слуг, - отвечает Харон, - но в тот вечер их не было. Я проверил. Очень тщательно проверил. Кроме нас четверых не было никого. Снаружи пробраться невозможно. Замок тщательно охраняется и максимально автоматизирован. Всем хозяйством заправляет Майя. К тому же, войти в оружейную мог только я и мои благоверные.
   Он садится напротив:
   - К чему эти вопросы, эмпат?
   - Мотивы, - задумчиво говорю я, - меня волнуют мотивы. Среди смертных все проще. Они не возрождаются. Обычно мотивом убийства являются деньги. Доля в бизнесе, наследство... Кстати, у вас есть дети, Харон?.. мутная горечь сочится по каплям... медленно, маслянисто... стекает в грязную лужу у ног...
   - Нет, - угрюмо отвечает он, - не задавай опасных вопросов. И оставь в покое деньги и мой бизнес. Чем я занимался, по-твоему, с тех пор как вернулся, эмпат? Дело не в деньгах.
   - Тогда что? - спрашиваю резко, зло. - Вам разнесли башку, Харон, для того чтобы вы забыли последние два месяца. Если не деньги, то что? Ревность, месть? Или есть что-то, что вы не должны помнить? Или сами хотели забыть...
   Он пристально смотрит на меня... оскаленная волчья пасть... языки пламени... разгораясь все ярче... огненная ярость сжимает горло... душит... дуновение ветра... туман... приходит... убаюкивает... разжимает тиски...
   - Меня больше волнует кто, чем, почему, эмпат, - сквозь зубы шипит он, - займись тем, за что я тебе плачу. Допроси каждую. Без меня, если так будет лучше. Ты же чувствуешь ложь.
   - Думаете, можно спросить напрямик: "это выстрелила ты?" и все будет ясно? Это так не работает, Харон. - Я устало прикрываю глаза и откидываюсь на спинку кресла. - Они будут готовы к такому вопросу. Я не уверен, что они вообще будут говорить со мной.
   - Будут, - резко отрезает он, - иначе...
   Он встает, собираясь уйти.
   - Мне нужно право говорить от вашего имени, Харон, - твердо говорю я. - Иначе, все бесполезно.
   Он пристально смотрит, потом снимает перстень с пальца, кидает мне. Перстень тяжел, вместо камня тускло поблескивает кристалл идентификационного чипа.
   - Хорошо, бери, эмпат. Но помни: я дал тебе Право. И если ты не справишься, то я уничтожу тебя.
  
   Майя
   Длинные пальцы ловко перебирают нити пряжи, берут ножницы, отрезают нужное. Покой и уют разливаются вокруг. Она поворачивается ко мне. Глаза закрыты черными очками. Ну да, она не переносит яркого света...
   - Расскажите мне про ту видеозапись, - начинаю разговор. - Муж наверняка показывал вам ее. Почему вы все были в черном?
   - А для чего любящие жены одеваются в черное, мистер Мун-Шэ? Чтобы скорбеть по мужу.
   - Но вы ведь знали, что он вернется. Или?..
   Она не отвечает, отворачивается, вновь начинает перебирать пряжу. Жду минуту, потом спрашиваю:
   - Муж говорил, что вы управляете всем хозяйством здесь.
   - Да. Я Хранительница этого замка, мистер Мун-Шэ.
   - И вам не скучно здесь? Сестры работают, муж занят бизнесом, вы наверняка часто остаетесь одна, детей у вас нет... черная, жирная земля бьет, вышибая дух... огонь лижет горелые остовы деревьев... отступает... два зеленых ростка тянутся ввысь... навстречу свету...
   Замолкаю пораженно, потом робко спрашиваю:
   - Вы беременны, Майя?
   Она поднимает взгляд, долго смотрит, молчит.
   - Вы беременны, Майя, - уже утвердительно говорю я, - беременны от мужа. Примерно месяц. И вы не сказали ему? Почему?
   - Это чудо, мистер Мун-Шэ, - наконец отвечает она, - а чудо легко спугнуть. Я уже сказала один раз тогда, до его смерти, но это ничего не изменило. Теперь я скажу, когда буду готова, когда буду уверена, что ничего плохого уже не случится. Так что молчите и вы. Он должен узнать об этом от меня.
   - А сестры знают? - спрашиваю и тут же поправляюсь. - Ну, конечно, знают. Вы же связаны... Расскажите о своем отце. Вы любили его?.. ласковые речные волны нежно гладят берег песчаного пляжа... три девочки... как три капли воды... седой старик рассказывает, энергично жестикулируя... слушают... завороженно... привкус шоколадных конфет на губах... сухая ладонь нежно теребит волосы... "вы - мои тыковки"... больничный коридор и тусклый свет ламп... "время - беспощадный палач"... умирающий старик на операционном столе... соленый вкус на губах... "не плачь, тыковка, человек не может жить вечно"... стая воронья на обломках мраморных колонн.... скорбный свет трех солнц через прорехи в крыше...
   - Да, - глухо отвечает она, - кроме мужа, отец был самым важным человеком в нашей жизни. Мы рано лишились матери.
   - Харон сказал, что не смог купить ему бессмертие, потому что был недостаточно богат.
   - Недостаточно богат... - горько шепчет она, - он обманул тебя, эмпат. Отец отказался.
  
   Коммуникатор пищит недовольно, миловидное личико на экране, голос сухой и будничный:
   - Корпорация "Бессмертие", оператор четырнадцать двадцать один. Слушаю вас.
   - Мне нужна информация. Клиент - Крокон Занатос. Я говорю от его имени. - Перстень мягко скользит в приемное окно идентификатора.
   - Право подтверждено, - кивает головой четырнадцать двадцать один, - слушаю вас.
   - Мой клиент недавно погиб. Последняя энграмма оказалась двухмесячной давности. Мне хотелось бы знать - почему?
   - Ждите, уточняю.... Вот нашла. Клиент не явился на снятие очередной энграммы. Согласно протоколу, мы попытались с ним связаться, но клиент не пожелал объяснить свое решение. Соответствующие уведомления были высланы ему и ближайшим родственникам. Мы были готовы предоставить запись на любой другой день, но клиент не пожелал явиться и тогда, вплоть до своей временной смерти. Нарушения с нашей стороны не зафиксированы.
   - Что ж, понятно. Это все?
   - Клиент назначил встречу с нашим поверенным, но она не состоялась в связи с временной смертью клиента и соответствующей потерей памяти.
   - Хм... А зачем?
   - Не могу знать. Но обычно такие встречи назначаются, чтобы изменить условия договора с нашей корпорацией...
  
   Лидия
   Она пришла, когда я обедал. Строгий деловой костюм облегает безупречную фигуру, черные волосы уложены в высокую прическу, смесь скуки и раздражения на лице. Они и вправду близнецы. Но ее красота другая. Властная. Та, которой хочется подчиняться, ползать у ног, вымаливая милости.
   - Вина? - несмело предлагаю я.
   Она кивает утвердительно, садится за стол, напротив. Молча подаю старинный серебряный кубок с вином. Она делает небольшой глоток, чуть морщится, поднимает взгляд на меня:
   - Я жду, эмпат. - Ее фигура тонет в полумраке. Машинально включаю лампу на столе, свет падает на ее лицо, глаза тут же затягивает тьмой, пропадают зрачки, бездна смотрит на меня изнутри. Она слепо шарит рукой, аккуратно ставит кубок на стол.
   - Лучше выключи, эмпат, - говорит спокойно, - я не люблю прямого света.
   Поспешно выключаю лампу, бормочу извинения. Она досадливо морщится, говорит раздраженно:
   - Я не убивала мужа... больничный коридор и тусклый свет ламп... каталки вдоль стен... умирающий старик на операционном столе... серая муть ползет по ступням вверх... выше, выше... стая воронья на обломках мраморных колонн... скорбный свет трех солнц через прорехи в крыше...
   - Странное признание, Лидия, - говорю задумчиво, - ваш муж не убит. Вы нервничаете. И что-то скрываете. Что-то связанное с ним и вашей профессией.
   Она нервно хватает кубок с вином, делает глоток...
   - Это - врачебная тайна, эмпат!.. темная гладь воды... морщится... злится... пенится барашками волн...
   - Говорите, Лидия, - говорю жестко, зло, - ваш муж дал мне Право. - Перстень тускло блестит на моей ладони. - Я все равно узнаю.
   Ее рука сжимается, кубок мнется, словно картон, остатки вина выплескиваются на пальцы и пол. Она смотрит недоуменно, брезгливо отряхивает руки, поднимает взгляд на меня:
   - Ладно, эмпат. Только будь умным мальчиком - не говори ему. Я тоже умею мстить.
   Она останавливается на пару секунд, потом продолжает:
   - Крокон был болен. Серьезно. Синдром Асклепия.
   - Когда он узнал об этом?
   - Пять недель назад. Его телу оставалось пару недель. Не больше. Ты сам должен знать, эмпат...
   Я знаю. Синдром Асклепия. Кара богов. Смертельный в ста случаях из ста. Очень редко поражает смертных, гораздо чаще - реплицированные тела бессов. Приходит внезапно и никто не знает причин. Его не лечат. Для смертных - всего лишь погрешность. А бессам проще умереть и возродиться вновь.
   - Выходит, Крокон уже возрождался? - спрашиваю задумчиво, в пустоту, она слышит:
   - Спроси его сам, - отрезает, словно ножом. - Помни эмпат: я не хочу, чтобы он знал о болезни.
   - Так вот почему у него не было детей. Репликанты почти бесплодны...
   - Шанс очень мал, - перебивает она, - примерно один к тысяче. Беременность Майи - действительно чудо.
   - Ладно, - соглашаюсь я, - я постараюсь.
   - Я знаю, - кивает она, - я вижу каждый прыщ на твоей коже, каждую волосинку на твоей голове и испарину на твоем лбу. Ты боишься, эмпат. Тебе придется очень тщательно думать, о чем ты сможешь сказать.
   Она встает, подходит ко мне, проводит пальцами по моей щеке:
   - Ты знаешь притчу о купце и вороне? - спрашивает внезапно.
   - Знаю, - киваю головой я, - ваш муж рассказывал. О неизбежности смерти.
   - Мой муж никогда не рассказывает вторую часть этой притчи, - качает головой она. - Жена купца настолько любила его, что спустилась в Царство Мертвых и заключила сделку. Свою жизнь и жизнь своих детей в обмен на жизнь мужа. Купец возродился, но когда узнал цену своего возрождения, то повесился от горя. Сделка оказалось напрасной.
   Я молча смотрю на нее, потом спрашиваю:
   - И какова мораль?
   - Мораль проста, - отвечает она, - не надо принимать глупых решений, эмпат.
   Я смотрю ей вслед, потом опускаю взгляд. Смятый кубок сиротливо валяется на полу. Мне нужно подумать...
  
   Он сидит в кресле перед камином, глядя на огонь, и потягивая виски из стеклянного стакана. Открытая бутылка и дымящаяся сигара рядом на столике. Замечает меня, кивает на кресло рядом:
   - Ты что-то хотел, эмпат?
   - Вы обманули меня, Харон. Вы прекрасно знали, почему отсутствует последняя энграмма. Наверняка выяснили сразу после возвращения.
   - Ну и что, - он пожимает плечами, - я все равно не помню, почему отказался. Это мучает меня, эмпат, но какое это имеет значение?
   - Может и никакого. Как и то, что вы уже возрождались.
   Он пристально смотрит на меня, тяжело, недобро:
   - Ты начинаешь утомлять меня, эмпат.
   - Меня удивила ваша реакция там, на стене, - начинаю объяснять торопливо, - про призрак настоящего Крокона. Особенно для бесса, уже возрождавшегося.
   - Тот раз не считается, эмпат. Ребенок не имеет души до двенадцати лет, а мне было пять. Я смертельно заболел тогда. Синдром Асклепия. Мои родители были зажиточными людьми и отдали все, чтобы вернуть меня обратно. Умерли в нищете. Это была просто замена тела, эмпат. Потому я и решил стать Хароном...
   - И взяли в жены трех красавиц - близняшек, - говорю безразлично, - просто мечта любого... Вы знаете, что у ваших жен сильнейшая эмоциональная связь. Они многое чувствуют вместе. Огромную радость и сильную боль, печаль и ненависть, любовь и оргазмы. Их трое, но женаты вы на одной.
   - Заткнись, эмпат, - резко обрывает он, - ты утомляешь меня. Можешь идти.
   - Только один вопрос, Харон. Это действительно важно. Зачем вы хотите ее наказать?
   Он пристально смотрит на меня... темная муть обволакивает сердце, обжигает яростно... раскаленный клинок в кузнечной печи... деревянное весло в темной воде...
   - Наверное, я разочарован, эмпат, - наконец отвечает: - Я всегда считал, что смерть - лишь начало нового пути. Но вот я умер и... не помню ничего. Я обманул смерть, эмпат, но как она отомстит мне за это и будет ли оно стоить той платы...
  
   Зубцы крепостной стены окрашены красным в лучах заходящего солнца. Черный ворон сидит на одном из них, наблюдает, косит круглым глазом. Харон поворачивается ко мне, морщится, спрашивает раздраженно:
   - Зачем мы пришли сюда, эмпат?
   - Здесь все началось, - отвечаю спокойно, - здесь и закончится. Мне больше нечего делать в вашем замке.
   Он смотрит, кивает удовлетворенно, спрашивает:
   - Ты нашел ее?
   Я молчу несколько секунд, потом начинаю говорить:
   - Купец и ворон. Притча, что вы рассказали мне здесь. О смерти, которую нельзя обмануть. "Ты не понял, эмпат" - сказали вы тогда. Хочу отплатить вам тем же. Ты не понял, Крокон Занатос.
   Он хмурится... жаркий огонек лижет сухую щепку... Я продолжаю:
   - Люди всегда были не прочь обмануть смерть. Неотвратимостью для них является не смерть, а судьба. И три ее богини, что держат в своих руках нити жизни каждого человека. Мойры. Клото - прядущая нить, Лахесис - определяющая судьбу и неумолимая Атропос, перерезающая нить. Неуклонное и спокойное действие судьбы, ее случайности и неотвратимость ее решений.
   - К чему все это, эмпат? - в его голосе раздражение... жаркое пламя костра разгоняет ночную мглу...
   - Ты умирал, Крокон Занатос, - спокойно продолжаю я, - синдром Асклепия. Ты узнал об этом пять недель назад. Это то, о чем ты не должен был помнить.
   Он смотрит озадаченно.
   - Смерть нельзя обмануть. Смерть - лишь начало нового пути. Это твои слова. Ты узнал, что умираешь. От той же болезни, что и в детстве, и принял это за знак судьбы. Перестал делать энграммы. Вызвал поверенного из корпорации "Бессмертие". Твои жены в траурных одеяниях. Они действительно стали скорбеть, когда ты сообщил им о своем решении - ты решил отказаться от бессмертия, Крокон Занатос. Умереть по-настоящему. Как сделал отец твоих жен, один из двух самых важных людей в их жизни.
   - Знаешь, эмпат, тут ты можешь быть прав. Я мог принять такое решение, - негромко шепчет он.
   - Ты его принял, но твои жены подумали и решили по-другому. Они слишком любят тебя, к тому же уже потеряли одного любимого человека, отказавшегося от бессмертия. Потерять еще и тебя для них было невыносимо. И они прочистили тебе мозги, пока не стало поздно. Разнесли тебе голову на мелкие ошметки, чтобы наверняка. Так, чтобы ты не помнил ни о своей болезни, ни о своем глупом решении.
   - Но это ничего не меняет, эмпат... пламя лижет остовы сгоревших деревьев... гигантским факелом устремляется ввысь, в небо... гудит яростно, угрожающе... ты должен сказать - кто она?!
   - Я не знаю, - отвечаю твердо, уверенно, - их связь слишком сильна, их эмоции перекрывают друг друга. У них нет никакого чувства вины перед тобой. Мои способности тут бессильны.
   - Ты не справился, эмпат! - Его голос - злость, разбавленная нотками ярости.
   - Неужели?! Ты уверен, Харон?! - Мой голос - шипение змеи, он невольно отшатывается, я продолжаю:
   - Судьба, стерва, не любит насмешек над собой, но очень любит насмехаться сама. Крокон заигрался с высшими силами. Представлял себя Хароном, и высшие силы услышали его. Крокон Занатос должен был умереть, умереть два раза. Тогда, в детстве, и сейчас. Асклепий два раза слал свое благословение. Но в обоих случаях, те, кто любил и любит, взяли судьбу в свои руки. Пошли против воли богов. Ну что ж - поздравляю, Крокон Занатос. Прими свою награду. Теперь ты - Харон. Настоящий Харон, перевозчик умерших душ. И у тебя есть свои собственные Мойры, любящие тебя, и отныне нить твоей жизни в их руках.
   - Что ты несешь, эмпат? - его голос растерян, недоумение написано на лице.
   Призрачная голова змеи колышется надо мной. Ворон взлетает и садится мне на плечо. Я поднимаю руки на уровень груди, ладонями вверх. Плошка мази и стебель паслена, такие же призрачные, появляются на них.
   - Хочешь играть в богов, - мой голос гремит, резонирует в его голове, - тогда прими свою судьбу, перевозчик! Харон не может умереть!
   Он молчит, смотрит растерянно. Потом успокаивается, отвечает:
   - Я понял, эмпат... пламя... нет, очаг... уютно потрескивает очаг... тепло и уютно... тьма за окном... но она далеко и не страшно... Я заплачу твою... свою цену. Можешь идти. Я вызову ави.
  
   Авиатакси мягко приземляется во внутреннем дворе замка, плавно открывает дверь. Неторопливо иду на посадку.
   - Постойте, мистер Мун-Шэ. - Мягкий голос позади.
   Чуть улыбаюсь одними уголками губ, оборачиваюсь. Майя. Подходит, спрашивает:
   - Что вы сказали ему? Давно не видела его таким. Пришел, потребовал лучшего вина, собрал нас вместе и заявил, что пора нам устроить "оргию на четверых"... мягкая, зеленая трава стелется под ноги... убегает вдаль... лесное озеро играет солнечными зайчиками... легкий ветерок колышет бутоны странных синих цветов... живое тепло трех солнц ласкает голую кожу...
   - Сказал, что должен был сказать. Вам не о чем беспокоиться, солнышки.
   Она улыбается, кивает:
   - Спасибо, мистер Мун-шэ. И прощайте. - Поворачивается, чтобы уйти.
   - Прощай... Атропос, - говорю негромко.
   Она останавливается, оборачивается, смотрит:
   - Как вы догадались?
   - Снимите очки, Майя, - прошу я.
   Она подчиняется. Ее глаза блестят неживым, еле видные шрамики в уголках, красная припухлость вокруг.
   - Так я и думал, - качаю головой я, - а Елена поменяла глаза в солидарность с вами. Чтобы Харон не сложил два плюс два, и не понял, кто стрелял. Впрочем, я думаю, что он догадался. Я был нужен лишь для того, чтобы подтвердить его подозрения.
   Она молчит, слушает.
   - Это было не очень сложно, - продолжаю я. - "Нюкта" - своенравная девочка. Она достаточно тяжела и у нее мощная отдача. Елена. Ткущая реальности. Клото. Думаю, что она слишком истощена, чтобы нормально удержать эту винтовку и прицельно выстрелить. А если бы и получилось - то отдача, как минимум, сломала бы ей пальцы. Лидия. Меняющая судьбы. Лахесис. Вот она бы смогла. У нее очень сильные руки, она бы почти не заметила отдачи. Но ее оптика плохо адаптируется к прямому свету. А против заходящего солнца... К тому же, у стрелявшей болели глаза. Но у Лидии нет глаз. Искусственная оптика не болит.
   Останавливаюсь на минутку. Она внимательно слушает, молчит. Продолжаю:
   - Ну и, наконец, вы, Майя. Перерезающая нить. Вы были вынуждены носить черные очки. Значит, и стреляли в очках. И "Нюкта" отомстила вам. Край прицельной трубки разбил вам очки и вбил осколки в глаз. Поэтому, Лидии и пришлось срочно поставить вам новые глаза. На той видеозаписи две оставшиеся резко вскинули руки к глазам. Харон, в гордыне своей, уверен, что они плакали и скорбели по нему. Они действительно плакали. Только не от скорби. А от боли. Вы ведь чувствуете сильную боль друг друга. Это и должны были быть вы. Вы - будущая мать его будущих детей. Ваш отец очень много значил для вас, и вы бы не позволили своим детям расти без отца.
   - Детям? - ошеломленно спрашивает она.
   - Да. У вас двойня. Мальчик и девочка. Вы можете сказать ему. Интересная судьба их ждет...
   Я поворачиваюсь, чтобы зайти в ави. Она останавливает:
   - Кто ты, эмпат? - Лишь молча пожимаю плечами.
   Замок "Стикс" тает в тумане внизу. Я сижу в мягком кресле, закрыв глаза. Кто я? Тебе не нужно этого знать, Атропос. Мойры - не только богини судьбы. Но и деяния, неподвластные даже богам. Впрочем, ты можешь догадаться. Надо лишь правильно прочитать мое имя*...
  
   *Эшмун - один из главных финикийский богов, бог - врачеватель, обладающий даром возвращать из мертвых. Древние греки называли его Асклепием.
  
  
  

Огнева Екатерина

Рыбки и зонтик

(Третье место - Номинация Детектив)

   Город Сияние делит надвое река. В каждой половине хозяйничает свой брат. Если рушатся здания в Медных Кварталах - это Мегван показывает брату, как неустойчива его власть. Если в Нефритовой Четверти из подвалов выползает туман, и крысы разносят заразу - это Алтакса отвечает Мегвану, что он всегда рядом и успеет первым. Город - их игральная доска, и люди - даже не пешки на ней. Люди держат основание доски на своих плечах, дрожа от ударов, обрушенных на них богами. Они не в силах ничего изменить. Так гласят легенды.
   У медиатора Керто была самая унылая работа на свете - он выслушивал богов. Те, кому доводится это делать пару раз в жизни, отзываются о подобном опыте с трепетом. Даже жрецам и священникам божественные откровения даются не каждый день, и обставляется это зрелище получше. А вот Керто не повезло. То есть, он все еще не сошел с ума и не попытался разнести ни одно святилище - в его работе это считалось успехом. Некоторые медиаторы либо начинали принимать проблемы богов слишком близко к сердцу, либо, наоборот, решали, что их труд полностью лишен смысла. О том, что происходило после, рассказывали юным медиатором страшным шепотом.
   Люди, далекие от общения с божественным, часто считали Керто равнодушным чурбаном, не способным на сочувствие.
   Свои обязанности Керто выполнял исправно. Согласно графику командировок, он прибыл в Сияние в последнюю неделю месяца Лисьих Звезд и сразу направился в городскую ратушу. О настроении его по внешнему виду нельзя было ничего сказать, но он не выспался в поезде, а речные запахи Сияния его раздражали еще с первого визита в город. Сегодня воды реки были темно-розовыми: наверное, очередная протечка на ткацких фабриках. Или месть Мегвана Алтаксе.
   На берегу у моста стояли несколько людей. Ярко-фиолетовые пояса на каждом - таких знаков отличия не было ни у одной гильдии в Сиянии. Они чистили реку, что было занятием бесполезным, но им об этом похоже никто не сказал. Керто замедлил шаг, наблюдая за их работой, но его сразу же сильно толкнули, намекая, что стоять в движущейся толпе - плохая идея.
В Сиянии все куда-то торопились, при этом ничего толком не работало. Возможно, это было связано.
   - В соответствии с инструкцией, - бубнил секретарь в ратуше, - первая точка - святилище Мегвана, потом к Алтаксе. Вот формы в трех экземплярах, здесь распишитесь пожалуйста, отчет сдать не позднее конца следующего месяца...
   - Что это у вас за компания собирается у реки? Такие, в фиолетовом?
   - Ах, эти... Мигранты. Взяли в гильдию мусорщиков, они тихие, работают хорошо, корабли в порту чистят. Господин Керто, у Алтаксы спросите, как он к перестройке доков относится, вот я тут пометил.
   - Вы все равно перестроите.
   - Конечно. Но он бог, с ними договариваться труднее, чем с организованной преступностью... ой! Доброго дня, госпожа Марит!
   Следователь Марит была Керто хорошо знакома и относились они к друг другу, пожалуй, с симпатией. Такая возникает между людьми, которые занимаются безнадежным неблагодарным делом, и хорошо об этом знают.
   - Кофе? - спросила Марит.
   - Непременно, - кивнул Керто.
  
   Дневной кофе был ужасен во всех заведениях Сияния. Говорили, это было проклятие старого божества, которого в незапамятные времена победили Мегван и Алтакса, чтобы потом разделить город между собой. Разрушать Сияние последним проклятием божество не стало, видно, было к нему привязано. А вот кофе испортило.
   - Что нового? - спросил Керто, стараясь не морщиться.
   - Убийства, ограбления, - махнула рукой следователь. - Кого знаем - не имеем права ловить, кого ловим - ни черта не знают. Выходки эти божественные! На прошлой неделе сорвалась операция из-за того, что Алтакса решил устроить процессию по всем улицам. Керто, как вы их терпите?
   - В какой-то степени они - голоса города.
   - Тогда у этого города будущего нет, вот вам мое слово. Что еще нового? Вот, Джикер погиб.
   - Это кто?
   - В общем-то никто. Жил в Медных Кварталах, занимался починкой обуви и всякого мелкого хлама. Десять дней назад вышел из дома с каким-то свертком под мышкой. Три дня назад нашли его труп на окраине.
   - Без свертка.
   - Само собой.
   - Загадочная история.
   - Ненавижу такие. Может, промышлял незаконной торговлей древностями, а может, пришиб встречный бродяга из-за дешевой рухляди, - Марит встала и кивнула хозяину кофейни. - Сегодня я угощаю, надеюсь, еще увидимся до вашего отъезда.
   В святилище Мегвана Керто уселся перед алтарем за приготовленный для него хлипкий стол, разложил листы бумаги и десяток заточенных карандашей и приготовился слушать.
Беседы с божеством не похожи на обычный разговор, это поток информации, идущий к слушателю. Неподготовленные могут умереть, поэтому появились медиаторы, и теперь каждое божество раз в три месяца имеет право быть выслушанным.
   Когда Керто очнулся и справился с наручными часами, оказалось, что прошло два часа и тридцать семь минут. Довольно быстро управились.
   Ожидая, пока пройдет головокружение, Керто перекладывал листы с высказываниями Мегвана. Перепишет и прокомментирует он их позже. Как обычно: мало внимания, Алтакса пытается забрать себе площадь Воссоединения, плохие дрова на алтаре, невкусная коза в последний раз. Новые гильдии плохо умоляют о покровительство. Пуйроту хорошо, он устроился божеством в столице, счастливчик Пуйрот (медиатор Керто внимательно читал протоколы разговоров с Мегваном, которые вели его предшественники, и даже в пергаменте восьмисотлетней давности обнаружил раздраженную приписку "Снова жаловался на Пуйрота". Наверное, тут была замешана какая-то старая вражда. Битвы многотысячных армий. Или утащенный одним божеством у другого шлепанец.). И еще...
   - Мегван вспоминал какой-то ритуальный зонт, хочет его видеть, - сказал Керто служителю, почтительно стоящему рядом. - У вас такой есть в хранилище?
   - Да откуда мне знать, - служитель вздохнул, - у нас хранилище - хуже свалки, скажу я вам. Проверю записи, но их давно не обновляли, а старший наш уехал, все на мне.
   - Он часто вспоминает про такие вещи?
   - Бывает, - служитель оживился. - У меня племянник маленький, он, когда какую-то игрушку не видит, даже если она ему не нужна, сразу крик поднимает. Вот увидите: найду я этот зонт, поставлю в святилище, так он сразу о нем забудет.
   Керто покивал и сделал новую пометку в бумагах.
   К Алтаксе он отправился на следующее утро. И не успел даже подойти к столу, как Алтакса обрушился на него.
   Керто был без сознания несколько часов, как сообщили потом испуганные служители. Из носа шла кровь, голова гудела. Записи он, тем не менее, вел, но на всех листах повторялись одни и те же два слова: "УБЕРИТЕ ЕЕ".
   - О ком он? - хрипло спросил Керто у ближайшего служителя. Тот сокрушенно повертел головой.
   - Не знаем, господин медиатор. Алтакса сильно беспокоится последнюю пару недель. Мегван недавно запустил свои туманы на Верхние улицы, так верите - никакой реакции. Обычно здесь бы уже все стены тряслись.
   - Знаю, - согласился Керто. Дело было плохо. Впору повторять "Ненавижу такое!" за следователем Марит.
   Боги не очень умны в человеческом смысле этого слова. Можно ли сказать про гору, что она сообразительная, или что пламя очевидно сочувствует вашим бедам? Те, кто начинает так думать, как раз и становятся первыми адептами. От них вырастает сложная система, где столько нитей связывает божество и верящих в него, что не всегда понятно, кто кого поддерживает сильнее.
  
   Медиатор Керто зашел в отделение пневматической почты и отправил записку следователю Марит в уголовное управление. Пообещал вернуться за ответом через пару часов, а сам отправился на прогулку по Сиянию. Интересовали его не центральные площади и позеленевшие памятники неизвестно чем отличившимся людям, а портовые кварталы.
   На узкой улочке, где не было солнца - крыши домов почти соприкасались, - он увидел фиолетовую тряпку над одной из дверей. Похоже, тряпка знавала лучшие времена, как и те, кто ее вывесил.
   Он вошел во внутренний двор, и навстречу ему поднялись несколько людей.
   - Добрый день, - громко сказал Керто и протянул руки ладонями вверх. - Меня зовут Керто. Я инспектор.
   Волшебное слово сработало. Эти люди слишком недавно были в Сиянии, чтобы понять, что инспекторов в городе масса, и б"льшая их часть бесполезна и безвредна.
   Вперед вышла женщина средних лет. Поверх изношенной, но аккуратной одежды она тоже носила фиолетовый пояс. К нему были подвешены три маленькие медные рыбки. Таких же рыбок Керто, прищурившись, разглядел и на поясах остальных.
   - Ауна, - сказала она, - я главная.
   - Очень приятно. Я собираю информацию для архива. Откуда вы прибыли в Сияние?
   Ему предложили какой-то травяной напиток (не кофе - и ладно) и невысокую жесткую скамейку. Ауна села напротив. Отвечала она медленно, но языком Сияния владела хорошо.
   Раньше они жили на реке, очень большой. Чистили проходящие мимо корабли, тоже очень большие, от наросшего мусора. Рыбачили. Плавали по реке. А потом пришли новые люди, построили свое святилище, стали их выживать. И они отправились в город.
   - Мы честно живем! - Ауна прижала обе руки к груди. Керто покивал. Он знал, что в слово "честность" вкладываются самые разные понятия, но сейчас было важно не это.
   - Вам нравится здешняя река? - спросил он.
   Ауна сплюнула.
   - Плохая вода, - коротко ответила она.
   - Много людей болеет?
   - Мы сильные! - ответ, который он хочет услышать - по ее мнению.
   Керто обвел взглядом двор, указал на нишу, где можно было только угадать по очертаниям чье-то тело под грудой покрывал.
   - Это кто?
   - Бабушка, - быстро ответила Ауна. - Мать-бабушка. Очень старая.
   Из-под покрывал высунулась худая темная рука, вцепилась в лежащий рядом с ее ложем потрепанный зонт и подтянула его ближе.
   - Здоровья и долголетия, - Керто склонил голову.
   Он попрощался и направился обратно к почтовому отделению. У входа ждала инспектор Марит.
   - Решила прогуляться. Уже семь часов, кофе должен быть хороший.
   - Вы принесли?
   - Да. Вот вам список родни господина Джикера. А как ваши дела?
   - Что же, - задумчиво ответил Керто, - я узнал, куда пропал зонт из святилища Мегвана. Осталось понять, как он оказался в племени мусорщиков. Госпожа Марит, если бы вам пришлось навеки покинуть Сияние, что вы бы с собой взяли?
   - Самое необходимое, - не задумываясь ответила она. - В моем случае это семейный альбом и папка с компроматом, который я успела собрать за годы работы. Но ведь необходимости у всех разные, простите за банальность.
   - Тем не менее, вы сказали именно то, что нужно. Позволите угостить вас кофе?
   Старший служитель вернулся в святилище Мегвана через два дня.
   - Семейные дела, - объяснил он господину Керто, который снова зашел поговорить с Мегваном (божество от такого внимания резко сократило время жалоб). - Вам что-то подписать?
   - Да, я оформил протокол беседы. И принес хорошие новости. Мегван жаловался, что пропал некий ритуальный зонт - я его нашел.
   - Неужели? - вежливо переспросил служитель.
   - Поверите, сам удивился. Племя водяных мусорщиков, которое у нас недавно поселилось - вот у них он и оказался.
   - Украли, - понимающе кивнул служитель.
   - Думаю, нет. Скорее, они за него честно заплатили. Им была очень нужна вещь, содержащая крупицу божественной силы. Они знали - или подозревали, - что в святилищах такой просьбе не обрадуются, поэтому стали ходить по базарам, лавкам старьевщиков... И в одной им повезло.
   - Интересная история, - нервно сказал служитель.
   - У хозяина лавки был родственник, которому было легко проникнуть в святилище Мегвана, а там хранились вещи, о которых веками никто не вспоминал. Они так думали. Видите ли, в этом половина проблемы - то, что мы не понимаем в божествах, а потому часто забываем: все, что им принадлежит, - или принадлежало когда-либо, - они воспринимают как часть себя. Поэтому когда зонт исчез из хранилища - для Мегвана это было все равно, что проснуться без уха. Он начал жаловаться без умолку. Вторая половина проблемы - это, конечно, то, что вы убили господина Джикера.
   - Чушь!
   - Здесь только я и вы, - сказал Керто, - дайте мне договорить. Может быть, вы и не хотели его убивать. В конце концов, он был вашим кузеном.
   - Троюродный брат. Мы не общались.
   - Однако когда он пришел и сказал, что кто-то готов заплатить хорошую цену за самую завалящую вещь из принадлежащих Мегвану, вы поддались. Принесли ему зонт. Он его продал. Что случилось потом, не поделили деньги?
   Служитель выдохнул и быстро заговорил:
   - Отказался он делиться. Сказал, что лучше все будут у него, чтобы мы продали побольше, видно же, что этим еще такие вещи понадобятся. А мне уже тогда все это поперек души встало. Ну мы начали драться, я его толкнул, он упал - и все.
   - Таким образом, - подытожил Керто, - вы виновны в непредумышленном убийстве (я могу ошибаться, не являясь юристом, но это явно лучше убийства умышленного). Кроме того, вы похитили собственность божества, а когда Мегван узнает, как ее сейчас используют, он разозлится еще сильнее.
   Служитель молчал.
   - Я обязан рассказать все. Для начала - следователю. Но так как погода сегодня хорошая, до управления я пойду пешком, - сказал Керто и повернулся к служителю спиной.
   - Я узнавала, вы - ненастоящий инспектор, - во второй раз Ауна подготовилась к его визиту.
   Мусорщики быстро адаптировались в Сиянии, это говорило в их пользу.
   - Как зовут ваше божество? - спросил Керто. - Я могу направить официальный запрос в местное отделение на реке, но так будет быстрее.
   - Литка.
   Когда уходишь из дома навсегда, забираешь с собой самое дорогое. Керто посмотрел на нишу, где лежала богиня очень маленького племени, прижимая к груди зонт Мегвана. Любая частица божества хранит в себе силу божества.
   - Давно она умирает?
   - С тех пор, как нас прогнали с большой реки. Здесь - плохое место, - Ауна скрестила руки на груди.
   - Вы пытались подселить ее в здешнюю реку.
   - Вода - отрава.
   - Точно. Будь у вашей богини больше сил, - задумчиво сказал Керто, - она могла бы очистить реку, и так как ни Мегван, ни Алтакса не предъявляли на нее претензии, остаться там. Вместо этого вы начали что-то делать в доках. Алтакса это почувствовал и начал сходить с ума от ярости.
   Ауна усмехнулась.
   - Мы - сильные, - повторила она.
   - Теперь вы являетесь людьми, незаконно протащившими лишнее божество в город. Нарушив тем самым баланс сил.
   - Нам нужен адвокат?
   Определенно, они хорошо адаптировались.
   - Нужен. Еще, пожалуй, стоит обратиться в общество реабилитации божественных сущностей, там вам помогут доказать, что Литка нуждается в помощи.
   - Или нет, - сказала Ауна.
   Керто скорее почувствовал, чем услышал. Дрожь воздуха, изменение в голосах города.
- Красильные фабрики, - сказала Ауна. - Что-то со сливами случилось. - Надеюсь, это не связано с тем, что кто-то из ваших людей устроился туда на работу, - вежливо сказал Керто.
   - Там очень много людей.
   - А работу в доках вы тоже саботируете?
   - Мы хорошо работаем. Просто медленно. Много грязи.
  
   - Таким образом, они на время очистили реку. Полагаю, через пару недель вы получите весточку от новой богини.
   Следователь Марит тихо выругалась. Сегодня они пили вино.
   - С другой стороны, это мирное решение вопроса, - продолжил Керто. - Никаких войн и судов. Если она предъявит права на ничейную реку, их, скорее всего, подтвердят. И Мегвану с Алтаксой будет не до процессий.
   - Не знаем мы, до чего им будет дело, - сказала Марит. - У них же мозгов нет, в нашем понимании. Теперь еще третья такая же появится.
   - Она другая, - возразил Керто. - Не знаю, к добру или к худу, но у вас появится совершенно новый тип - богиня, которую любят.
   - Вы-то что из всей этой истории выгадали?
   - Бесценную возможность приезжать в Сияние чаще, - мрачно ответил Керто, - ибо у каждого есть право быть выслушанным. Даже если это никого не интересует.
   И они снова выпили за безнадежную и неблагодарную работу.
  
  

Ширяева Галина

Портрет дамы в голубом

(Приз Редакторских Симпатий - Номинация Детектив)

   Майор Брайан Блекстер давно не был в имении Вязы. Недавно вернувшись из-за границы, он наконец-то нашел время навестить соседей. Широкая аллея из могучих деревьев вела к дому, стоящему на невысоком холме. Обитатели, знавшие майора с детства, встретили его приветливо. Лишь Сэр Джон Милтон, слегка попенял за то, что он давно их не навещал. Его сын, Джордж Милтон, обрадовался старому товарищу по детским играм. Подошли и остальные обитатели дома: дочь сэра Джона - Эмилия Баркер и ее муж Дэниэл, которые постоянно жили здесь со старым отцом после того, как их дела пришли в упадок.
   За обедом сэр Джон расспрашивал майора о его путешествиях. Что же касалось остальных членов семьи, то они удостаивались лишь язвительных замечаний отца в свой адрес. Чувствовалась давящая атмосфера, царившая в этом доме. Майор Брайан с детства знал тяжелый и желчный характер хозяина и невольно посочувствовал его детям, которые сидели за столом с хмурыми лицами. Среди присутствующих была девушка лет двадцати трех - Флер Лагранж, по всей видимости, француженка, новый секретарь сэра Джона. Это была довольно миловидная, темноволосая девушка, с голубыми глазами. Их скрывали очень портившие ее круглые очки. После обеда пожилой джентльмен попросил Брайана немного подождать его в гостиной. Эмилия, распорядившись подать гостю кофе, соблюдая приличия, села рядом. Брайан никогда особо не жаловал миссис Баркер, даже в юности. Майор с улыбкой вспомнил, как в детстве они с Джорджем дразнили девочку мисс Унылая крошка. Крошка выросла. Выражение ее лица стало еще мрачнее; уголки губ печально опустились вниз. Общение с этой дамой наводило тоску. Вышедшая замуж за рослого и красивого, но безвольного Дэниэла Баркера, который впоследствии прогорел на биржевых спекуляциях, эта дама была вынуждена была жить на иждивении отца , что очень задевало ее гордость.
   - А давно у вас работает мисс Лагранж? - поинтересовался майор.
   - Всего два месяца, - с гримасой пренебрежения ответила Эмилия.
   - Ну и как она вам нравится? - спросил Брайан, скорее для того, чтобы поддержать разговор.
   - Иностранка, - презрительно поджав губы, сказала Эмилия. - Сами знаете, от них не стоит ожидать ничего хорошего. Лично я им не доверяю. Впрочем, - вынуждена была признать миссис Баркер, - кажется, отец ею доволен.
   - Я давно не видел ваших картин, разрешите мне пройти в галерею? - спросил Брайан, чтобы избавиться от надоевшего общества этой дамы.
   Конечно, в небольшой галерее не было шедевров живописи, но многие картины ему нравились, и он с удовольствием любовался ими при каждом посещении. Получив утвердительный ответ, майор отправился в галерею.
   Брайан словно вернулся в далекое прошлое и с удовольствием рассматривал знакомые с детства картины и те, которые появились недавно. Проходя мимо окна, он заметил, что Эмилия с мужем прогуливаются по саду. Они шли рядом, но не смотрели друг на друга и не разговаривали. "Как два чужих человека", - мелькнула мысль. Потом он остановился у всегда нравившейся ему картины - портрета "Дамы в голубом". Копия картины известного портретиста Томаса Гейнсборо была написана талантливо.
   Те же холодные оттенки. Голубой в обилии используется для изображения длинной шали, которая свободно лежит на плечах, частично прикрывая платье, шляпка также имеет голубой цвет. Создается такое впечатление, будто густые, сильно напудренные волосы молодой дамы тоже имеют голубоватый оттенок. Снежно белый цвет кожи девушки заставит восхититься любого человека. Внешне невозмутима, с загадочным, пронизывающим взглядом темно-карих глаз. Темные, тонкие брови и небольшая здоровая румяность молодых щек. Локоны дамы уложены таким образом, что наблюдающий видит, как сзади они касаются нежных плеч. А на конце темной шелковой ленты, завязанной под подбородком , виднеется золотое распятие. И, если бы не лицо, то портрет вполне можно было принять за оригинал. Но, сразу становится понятно, что это копия, так как лицо было написано с другой модели.
  
   Брайан уже отошел от картины, как вдруг какая-то, еще неясная мысль заставила его остановиться, но в это время со второго этажа раздались дикие крики.
   Экономка, миссис Стоун, вне себя от ужаса кричала, что нашла сэра Джона мертвым в его кабинете. Когда Брайан прибежал в кабинет сэра Джона, на столе растеклась лужица крови Рядом лежали газета и нераспечатанный конверт.
   Приехавшая на вызов полиция, определила, что сэр Джон был убит тяжелым, тупым предметом, предположительно бронзовым подсвечником в виде фигуры бога Гермеса, который валялся на полу кабинета рядом с креслом убитого . Не теряя времени, инспектор Осборн начал допрос пристутсвующих, подавленных трагических происшествием.
   Расстроенная экономка сказала, что в это время всегда заходила в кабинет сэра Джона, чтобы получить указания. В этот раз она немного замешкалась, и когда пришла, сэр Джон был уже мертв. На вопрос, не заметила ли она чего-нибудь необычного, экономка ответила, что навстречу ей попалась мисс Лагранж, которая была бледна как полотно. Инспектор Осборн хорошо знал майора, так как одно время они вместе служили в полиции, поэтому попросил его присутствовать при допросе.
   Когда вызвали сына покойного, тот сказал, что после обеда сразу ушел в свою комнату и к отцу не заходил. Тогда торжествующий инспектор спросил:
   - Скажите, мистер Милтон, а почему вы в такую теплую погоду разожгли камин?
   - Я просто хотел навести порядок в своих бумагах.
   - А как по-вашему, что это такое? - инспектор протянул ему кусочек обгорелого конверта, на котором можно было различить сегодняшнюю дату. - Я думаю, что в ваших интересах рассказать правду. Ведь все знают о ваших денежных затруднениях, мистер Милтон. Говорят, что вы спустили на скачках все наследство, оставшееся от матери.
   - Я не заходил к отцу после обеда, - волнуясь, Джордж с трудом подбирал слова. - На столике, где обычно оставляют почту, я заметил письмо от моего самого крупного кредитора, адресованное отцу. Я забрал это письмо, чтобы не злить отца, решив поговорить с ним позже.
   - А сколько писем лежало на столике?
   - После того, как я взял конверт, осталось два.
   - Ну что ж, мистер Милтон, вы понимаете, что мы проверим ваши показания, - сказал инспектор, отпуская Джорджа.
   Майору Брайану было жаль друга детства. Он не одобрял его образа жизни и знал, что тот не ладил с отцом, был легкомысленным и слабовольным человеком, но ему не хотелось верить, что Джордж может быть убийцей.
   Эмилия, постоянно вытиравшая глаза платочком, уверяла, что после обеда не заходила в кабинет отца, а сразу же вышла в сад, где и встретила своего мужа. Потом, услышав крик, они вместе прибежали домой. Ее супруг подтвердил показания жены.
   Насчет Эмилии майор был почти уверен, так как разговаривал с ней после обеда. Но, ведь, перед тем как спуститься в сад она имела возможность зайти в кабинет отца. Ее мужа, Дэниэла Баркера он знал не очень хорошо, но был уверен, что ему неуютно в этом доме.
   Когда вызвали Флер Лагранж, майору показалось, что девушка не столько расстроена, сколько раздосадована.
   - Мисс Лагранж, вы заходили после обеда в кабинет сэра Джона.
   - Да, не буду скрывать, я там была.
   - Вас видели очень расстроенной, наверняка между вами произошла крупная ссора. Чем она была вызвана?
   - Я просила сэра Джона повысить мне жалование. По-видимому, я выбрала неудачное время, так как он был очень зол. Мне показалась, что его расстроило какое-то известие, - Флер в задумчивости сняла очки, протерла их платочком и отбросила со лба кривую челку. - Он отказал мне в резкой форме, и я покинула кабинет.
   - И вы, разъярившись, в состоянии аффекта ударили его подсвечником, - подсказал ей инспектор.
   - Когда, я ушла из кабинета, он был жив и здоров, - уверенно ответила Флер.
   Брайан в волнении ходил по галерее. Его преследовала мысль, что он упускает что-то очень важное. Сев на диван, чтобы привести мысли в порядок, он бросил случайный взгляд на портрет "Дамы в голубом" и вдруг вскочил и, припустившись со всех ног, побежал искать Флер. Девушка стояла у окна и смотрела на нежную зелень сада. Было видно, что напряжение первых минут прошло, и она опустошена и очень расстроена. Как будто почувствовав, что дело приобретает новый оборот, в дверях появился инспектор.
   - Мисс Лагранж, снимите пожалуйста очки.
   - Зачем? - удивилась Флер, но все же нехотя выполнила просьбу майора.
   - Скажите, пожалуйста, зачем вы носите очки?
   - Но, у меня плохое зрение, майор, - Флер была явно обескуражена вопросом.
   Брайан по собственному опыту знал, насколько люди невнимательны и не обращают внимания на окружающих. Когда девушка сняла очки, он уверился в своих подозрениях.
   - Я так и думал, - майор сделал паузу, собираясь с мыслями. - Мисс Лагранж, примерно двадцать лет назад я впервые увидел картину неизвестного художника "Дама в голубом". Поэтому я уверен, что это не ваш портрет, а портрет вашей матери. Вы ведь очень на нее похожи, верно? Есть одна важная деталь. У дамы на портрете были карие глаза, - джентльмен многозначительно помолчал, - сегодня я долго не мог понять, что же меня смущает. Сейчас в галерее висит другой портрет, потому что у дамы глаза голубые. Как у вас. Вы можете объяснить это?
   В этот момент в кабинет зашел сержант и, передав какой-то предмет инспектору, что-то прошептал ему на ухо. Инспектор развернул переданный сержантом рулон.
   - Это нашли в вашей комнате. Мне непонятно, зачем одну картину надо было менять на другую? Я советую вам все рассказать.
   - На самом деле все очень просто и не имеет никакого отношения к убийству, - Флер была совершенно спокойна. - Я сделала это по поручению сэра Джона. Картина, которую вы держите в руках, неожиданно упала, вы ведь видите, что холст сильно поврежден. Сэр Джон дал мне поручение сфотографировать картину и заказать такую же. По-видимому, она ему нравилась. Благодаря тому, что я очень похожа на свою мать, художник, подумал, что это мой портрет, поэтому и написал голубые глаза.
   - М-да, звучит правдоподобно. Хотя... мы проверим эту информацию, - инспектор холодно и изучающе посмотрел на девушку.
   Извинившись, майор вышел из кабинета, чтобы кое-что уточнить. Сделав несколько телефонных звонков, он вернулся в кабинет, где продолжался допрос секретаря.
   - Вы же понимаете, что когда речь идет об убийстве, лучше всего говорить правду, - посоветовал майор. Я обзвонил нескольких художников в городе, и один из них подтвердил, что вы заказывали портрет по фотографии, - майор несколько замешкался. - Я вынужден спросить. Сэр Джон ваш отец?
   На глазах у Флер выступили слезы и она кивнула.
   - Это грустная и одновременно банальная история, - пересилив себя, Флер начала рассказ.
   - Двадцать четыре года назад Джон Милтон служил в дипломатической миссии во Франции. Там он и познакомился с моей матерью. Они полюбили друг друга, и он обещал жениться. Он скрыл от нее, что уже был женат и имел двоих взрослых детей. А когда уехал в Англию, то прекратил с ней всякое с общение.
   - Для чего же вы поступили к нему на службу?
   - Я очень хотела обрести семью. У меня на родине никого не осталось, - плечи девушки сотрясали рыдания. Но, когда сегодня я наконец решилась ему сказать об этом, он отнюдь не обрадовался, а в грубой форме ответил, что чья я дочь - это еще большой вопрос.
   - А вы не боялись, что новоявленные родственники узнают вас несмотря на очки, которыми вы прикрывались?
   - Нет, уверенно ответила Флер. - Кто же обращает внимание на прислугу? Они все самодовольные, самовлюбленные и надменные... - она не закончила фразы, так как снова отчаянно зарыдала.
   Через несколько дней майор и инспектор Осборн собрались для небольшого совещания в здании полиции. Пришлось признать, что все члены семьи были заинтересованы в смерти сэра Джона: у сына были большие денежные затруднения; зятя он, мягко говоря, не любил, и постоянно унижал; дочь страдала от того, что полностью зависит от отца в материальном плане; Флер могла убить его из мести. Почтальон подтвердил, что письмо было от кредитора Джорджа Милтона. Про два других он ничего не мог сказать - не запомнил. На столе осталось лишь одно письмо, но это была обычная реклама. Третье исчезло, и пока не было найдено. Возможно, как раз в нем и кроется разгадка. Инспектор указал, что ни у кого не было настоящего алиби.
   Подсвечник, изъятый полицией как орудие преступления, не оказался таковым. На нем нашли только отпечатки пальцев сэра Джона и больше никаких следов.
   - Конечно! - воскликнул майор в волнении. - Как же я мог забыть! Гермес и Афина! В детстве он много раз видел на столе кабинета сэра Джона два подсвечника. Один с фигурой Гермеса, другой Афины. Скорее всего, выбежав из кабинета, преступник схватил орудие преступления, чтобы спрятать, но мы упустили этот момент. Именно второй являлся орудием убийства и его необходимо найти.
   - Кстати, - инспектор сделал паузу, - мы сделали запрос во Францию, и наши парижские коллеги ответили, что мать ее умерла, а дядя исчез много лет назад. Других родственников у нее нет.
   Инспектор Осборн начертил на доске график перемещения всех лиц в доме. Получалось, что именно Флер была последней в кабинете сэра Джона.
   - Судя по всему, именно она виновна в смерти отца, - вынес вердикт инспектор. Хотя, в подмене картин действительно нет ее вины. Тем более, что экспертиза обеих картин показала, что они не представляют никакой художественной ценности, и написаны - одна совсем недавно, другая - более двадцати лет назад.
   Через пару дней Флер Лагранж предъявили обвинение в убийстве. Прошло еще несколько дней. Все это время майора не покидало ощущение несправедливости происходящего. Он почему-то верил Флер и сочувствовал ей, но не знал как доказать ее невиновность. Когда он вспоминал маленькую фигурку девушки, стоящей у окна, его охватывало чувство, похожее на нежность. Но майор старался гнать от себя подобные мысли и не верил, что его жизнь может измениться к лучшему.
   Обдумывая ситуацию и вспоминая события того трагического дня, майор неожиданно вспомнил, что, когда он увидел гуляющих супругов Баркер через окно галереи, то отметил про себя, что Эмилия была в другой одежде. Значит, она не спустилась сразу в сад, как говорила на следствии, а после обеда поднялась наверх, чтобы переодеться. Могла и зайти в кабинет отца. Неожиданная ссора, потеря контроля над собой. Конечно, это только предположения. Каждый из них мог. Полиция прочесала каждый дюйм поместья, обыскала дом, но орудие преступления так и не было найдено. В одном месте, почти у самого забора кто-то вскопал землю, но, надежды не оправдались, там ничего не было. Майор рассуждал так: возможно, преступник закопал подсвечник, но потом перепрятал его в другом месте. Он снова поехал в имение Вязы, чтобы расспросить прислугу. Все опрошенные утверждали, что хозяева на следующий день не покидали имения. Значит, подсвечник еще на территории имения. А если бы это был кто-нибудь посторонний? Как бы поступил случайный свидетель, нашедший этот предмет? Выкинул подсвечник как ненужную вещь, отдал кому-нибудь или сдал в антикварный магазин? Хотя надежда была маленькая, но майор решил не сдаваться и несколько дней обходил магазины и небольшие лавочки своего города, но так ничего и не нашел. Тогда он решил обойти антикварные лавки соседних городков.
   Так он и сделал, несмотря на то, что с утра было пасмурно и дул холодный ветер. Целый день он бродил, внимательно рассматривая витрины, но безуспешно. К вечеру, уставший и опустошенный, Брайан сел отдохнуть на скамейку у городской площади. Начал накрапывать дождик и он решил вернуться домой. По дороге майор заметил еще одну антикварную лавку и его взгляд неожиданно зацепился за какой-то предмет, выставленный в витрине. Зайдя в лавку, он увидел тот самый подсвечник, которым по версии следствия был убит сэр Джон. Значит, поиски были не напрасны! Майор сам много раз видел его на письменном столе в кабинете убитого. Подсвечник был сделан из бронзы в виде фигуры богини Афины. На голове богини было темное пятно, по которому подсвечник можно было отличить от любого другого. После расспросов хозяина, майору удалось узнать, что этот предмет принес ему некий Джим Броттон, грузчик, который работал в магазине неподалеку.
   - Сегодня как раз пятница, а Джим наведывается в этот день недели узнать, не купили ли его вещь.
   - Я куплю, - майор с готовностью достал деньги. - И, если можно, то дождусь здесь этого джентльмена.
   Джим Броттон явился в седьмом часу. Майору удалось развязать ему язык только с помощью довольно крупной купюры.
   Джим рассказал интересные вещи. Девятнадцатого июня, в тот день, когда произошло убийство, он ездил в гости в соседний город. Праздник затянулся до глубокой ночи, и он решил остаться ночевать в гостинице, тем более что завтра у него был выходной. Спускаясь с пригорка, при свете полной луны он заметил, что прямо у забора поместья Джона Милтона какой-то человек что-то закапывает под деревом. Потом, утоптав землю, человек ушел. Джим обрадовался, предвкушая большую прибыль. Немного подождав для верности, он перелез через забор и ножиком раскопал яму.
  
   Там была вещь, упакованная в пакет. Забрав его, Джим вновь закопал яму, и, притоптав землю, пошел в гостиницу. Как же было велико его разочарование, когда он увидел какой-то подсвечник. Джим был не богат и, чтобы получить хоть какие-то деньги, отдал его в антикварную лавку.
   - А вы могли бы описать человека, который закапывал подсвечник? - спросил майор.
   Чем больше Джим описывал человека, которого хорошо запомнил при ярко светящей луне, тем яснее становилось майору, кто убийца.
   Майор тут же связался с полицией, и они разработали план действий.
   Несмотря на неурочное время, майор Блекстер поехал в поместье Вязы.
   - Извините за поздний визит, - сказал он собравшимся в гостиной Джорджу, Эмилии и ее мужу, - но у меня для вас хорошее известие: найдено орудие убийства - подсвечник. И самое главное, на нем остались четкие отпечатки пальцев. Завтра инспектор Осборн объявит вам о результатах экспертизы.
   - А разве преступница не найдена? - запротестовала было Эмилия.
   "А разве это не ваша сестра?" - хотелось сказать майору, но он сдержался.
   Сделав задуманное, майор откланялся, но испуг, появившийся в глазах одного из присутствующих, говорил лучше отпечатка. Самое интересное, что на подсвечнике действительно сохранился один, но четкий отпечаток убийцы. Какое счастье, что Джим по простоте душевной не удосужился вымыть орудие преступления.
   Поздно ночью человек с чемоданом, оглядываясь и стараясь идти бесшумно, пробирался к воротам поместья. Когда его задержали, он чуть не заплакал. План полиции полностью удался. Будучи уличенным, Дэниэл Баркер признался в убийстве сэра Джона. Ему просто не дали возможности прийти в себя и отрицать свое деяние.
   - Когда Джон позвал меня в кабинет, я увидел в его руках письмо. Он был вне себя от злости. Я имел отношения с одной женщиной, позже она стала меня шантажировать и требовала много денег, пригрозив написать о наших отношениях сэру Джону. Я попросил ее подождать, но она все-таки осуществила свою угрозу. Как он меня унижал и обзывал! Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я ощутил небывалую ярость и очнулся только тогда, когда стоял с подсвечником в руках, а сэр Джон лежал с проломленной головой. Кабинет сэра Джона находится в отдаленном крыле дома, поэтому никто не слышал его ругани, и мне удалось уйти незамеченным. Схватив письмо, я спустился в сад, где ко мне присоединилась жена. Подсвечник я временно спрятал в доме. Большим усилием воли, мне удалось взять себя в руки. Письмо я уничтожил, а подсвечник ночью закопал у забора. Позже я понял, какую глупость совершил. Надо было избавиться от подсвечника, но полицейские усилили бдительность - днем и ночью крутились в доме. Когда они нашли место, где я закопал подсвечник и там его не оказалось, то я очень испугался. Каждый день я ждал разоблачения, но ничего не происходило, и постепенно я успокоился. Я не хотел его убивать, - простонал преступник, закрывая дрожащими руками лицо.
   Майор Брайан был доволен, что ему удалось раскрыть преступление. Иначе Флер Лагранж пришлось бы долгие годы провести в тюрьме. А когда страдает невиновный, то страдает правосудие. Майор не надеялся на благодарность, он лишь выполнял свой долг, но призрачная надежда на взаимность маячила где-то рядом. Ведь в любом возрасте человеку свойственно мечтать о любви и надеяться на счастье.
  
   Женщина стояла у окна и любовалась жарким солнечным днем. Вилла находилась недалеко от берега моря, и веселая толпа отдыхающих шумела на нарядной набережной. Неожиданно женщина вспомнила другой день, когда она так же стояла у окна и смотрела в сад: расстроенная, подавленная, потерявшая надежду. Воспоминания полились рекой. Вытащив из ящика письменного стола тетрадь и собравшись с мыслями, она начала писать.
  
   Из дневника Флер Лагранж
  
   По прошествии многих лет, хочу кое-что прояснить в той давней истории. Она вовсе не так проста, как показалось полиции и даже блистательному майору Брайану Блекстеру. То, что произошло в моей семье, больше похоже на водевиль, чем на суровую реальность. Двадцать четыре года назад, еще до моего рождения, к маме пришел ее брат и отдал какую-то картину, свернутую в рулон. Он сказал, что скоро мы будем богаты, но сейчас ему нужно срочно бежать из страны. Просил, чтобы сестра нашла способ переправить эту картину за границу через своего дипломата. На следующий день она узнала, что из музея была похищена картина Томаса Гейнсборо "Портрет дамы в голубом". Об этом событии писали во всех газетах. Было понятно, что брат попал в крупную передрягу, и поэтому она взяла картину и отнесла ее к одному спившемуся художнику, который жил в полуподвальном помещении. Обещав высокую плату, она уговорила его поверх картины написать свой портрет в старинной одежде. Художник был талантливый и если бы не пагубное пристрастие, то был бы богат и знаменит. По-видимому, художнику было лень писать картину и он ограничился тем, что вместо лица герцогини де Бофор написал лицо моей матери.
   Полиция с ног сбилась, но картина словно растворилась в пространстве. Джон Милтон вскоре уезжал в Англию, и мама сказала, что хочет подарить ему на память свой портрет в таком необычном образе. Она ведь поверила его обещаниям жениться на ней и мечтала воссоединиться с любимым в чужой стране. Разве она могла предположить, что это не входит в его планы. Уехав, он не ответил ни на одно мамино письмо. Даже мое рождение не растопило его ледяного сердца. Я ему была совсем не нужна. Бедная мама. Всю жизнь она вспоминала своего Жана, как она его называла. Часами она рассказывала, какие галстуки он любил носить, какие блюда предпочитал на обед. Она оправдывала его молчание, равнодушие и жестокость, и при этом ее глаза светились любовью. Оправдывала его, когда не было денег на операцию, и это стоило ей жизни. На ее долю пришлось мало радости, но много бед, горестей, обмана и предательства, и все это требовало немедленного отмщения.
   Так вот, насчет картины. Она ему понравилась, и Джон взял ее с собой. Историю с картиной мама рассказала мне только перед смертью. И это было последней каплей. По моей версии, Джон Милтон был вовсе не так прост, и, сопоставив факты, понял, что представляет собой эта картина. Использовав дипломатическую неприкосновенность, он вывез картину, но предпринял меры предосторожности. На родине, сделав фотографию портрета, заказал художнику копию. В те времена фотография была черно-белой, но художник конечно узнал знаменитый портрет, поэтому и написал даму с карими глазами.
   Люди являются рабами своих убеждений и заблуждений. Например, майор Брайан Блекстер, честный и порядочный человек, совершил ошибку, но я не стала его разубеждать. В моей судьбе он сыграл двоякую роль. С одной стороны, если бы он не приехал в гости в тот трагический день, то никто бы не обратил внимания на подмену картины и на то, что я так похожа на Даму, изображенную на портрете. Только он понял, что сэр Джон был моим отцом. Если бы не этот достойный джентльмен, то у полиции не было бы повода подозревать меня в убийстве. С другой стороны, я ему очень признательна, потому что, благодаря его настойчивости и внимательности, с меня сняли обвинение в убийстве, которого я не совершала. В тот день после скандала с сэром Джоном я пошла в свою комнату. Вне себя от злости я ходила из угла в угол. Глумливо улыбаясь, он позволил себе презрительно отзываться о моей матери. Этого нельзя было стерпеть. Мне очень хотелось убить этого злющего старикашку, во всяком случае, наговорить гадостей. Решительно отправившись в кабинет, я приготовила пламенную речь. Конечно, это было ненужным эмоциональным порывом. Но, распахнув дверь, я застала ужасающую картину: сэр Джон был мертв. Тихонько прикрыв дверь, я на цыпочках дошла до лестницы, но тут везение оставило меня, так как навстречу шла экономка, миссис Стоун. Боюсь, что мне не удалось скрыть переполнявший меня ужас. Я ничего не рассказала полиции и ни о чем не жалею.
   Так в чем же моя вина? Я долго готовилась к этому дню и изучила привычки обитателей дома. Пока они меня не замечали, я проделала большую работу. Картина должна была вернуться ко мне. Этого требовала простая справедливость. Узнала и об интрижке Дэниэла Баркера. Если честно, я его не осуждала. Иметь в женах такую глупую и чванливую гусыню, как Эмилия, никому не пожелаю. Он был из тех людей, которые долго терпят и молчат, но если приходят в ярость, то их трудно остановить. Открою маленький секрет - это я написала письмо, а не пассия Дэниэла. Я была не столь глупа, чтобы использовать свою печатную машинку. Надев светлый парик, чтобы быть похожей на эту даму, а также темные очки, я отправила письмо по почте. Полиция конечно же допросила эту женщину, но так и не смогла докопаться до истины. На почте меня описывали как светловолосую женщину среднего роста в темных очках, что также соответствовало описанию подруги Дэниэла. Полиция так и не смогла доказать, что я была подстрекательницей. Мучает ли меня совесть? Да, иногда такое случается, но я уверена, что Джон получил по заслугам. Можно долго рассуждать о торжестве закона. Но это не для меня.
  
   Теперь я хочу вернуться к майору Брайану Блекстеру. В истории с картиной его зоркость сыграла с ним злую шутку: он считал портрет дамы с карими глазами оригиналом, потому что всегда видел именно этот портрет в галерее сэра Джона. А портрет дамы с голубыми глазами копией. Тогда как все было с точностью наоборот. Хочу открыть самый важный секрет: моя мать была голубоглазая, а у меня глаза карие. Я предпочитаю голубой цвет глаз и исправляю оплошность природы с помощью цветных линз. Когда я приехала в дом сэра Джона, то сразу поняла, что в галерее висит копия. Я обыскала весь дом, но не смогла найти картину. Скорее всего, он хранил ее в сейфе, но мне никак не удавалось узнать шифр. Во что бы то ни стало нужно было заставить Джона вытащить на свет божий оригинал и я подстроила порчу картины. Сэр Джон не очень расстроился, и велел мне сфотографировать картину и заказать такую же. Так что, полиции я сказала сущую правду. Он старался не привлекать внимание к этой картине, поэтому выставил в галерее оригинал: ведь пустое место очень заметно, а то, что его домашние не заметят, что картина в чем-то изменилась, он был уверен на все сто процентов. Потому что они были слишком погружены в собственные проблемы и ничего вокруг не замечали. Здесь я допустила серьезную оплошность, которая потом превратилась в редкую удачу: сфотографировала оригинал портрета, и новая картина была с голубоглазой дамой. В это утро я забрала картину, но тут весьма некстати приезжает майор и едва не портит весь мой план. А что бы я делала, если бы сэр Джон не умер? Конечно, я сбежала бы вместе с картиной, предъявив чек на новодел от художественной мастерской. Вне сомнения, это было рискованно, а я не должна была рисковать.
   Я пыталась поговорить с отцом, ведь семья для меня была намного важнее всего прочего. Но он меня отверг. Я была ему не нужна. Если бы он проявил хотя бы капельку любви, но это был желчный, равнодушный и жестокий человек. Этот сноб даже не хотел замечать, как сильно я похожа на его бывшую возлюбленную. Ведь это было ниже его достоинства. Если бы он принял меня, то я бы нашла возможность забрать письмо, которое привело его и Дэниэла в ярость
   В ночь после убийства мне удалось пробраться мимо спящего в холле полицейского и заменить картину. Затем я ее надежно спрятала в доме. Это было нетрудно, ведь никто не подозревал об ее истинной ценности. Потому никто и не искал. Когда с меня сняли обвинение в убийстве и провели экспертизу, новую картину мне подарили вместе с официальным разрешением на вывоз как моральную компенсацию за незаслуженные обвинения. Новую я уничтожила, а картину Томаса Гейнсборо вывезла с благословением полиции, и мне удалось ее продать. Сейчас я очень богата и живу в Аргентине вместе с дядюшкой, который в спокойствии и довольстве доживает свои дни. Это мой единственный оставшийся в живых родственник.
  
   Много лет прошло, но я часто вспоминаю о тех событиях и людях. Вернее, об одном человеке. Замечательный майор Блекстер был слишком хорош для меня. При других обстоятельствах я бы не обратила внимания на разницу в возрасте, но как бы этот правдивый человек отреагировал на историю с картиной и письмом? Я уверена, что он, не колеблясь, поступил в соответствии со своими убеждениями. То есть все рассказал властям. Кроме черного и белого для него не существовало других оттенков. Любовь или богатство? Это сложный вопрос. Я выбрала второе, и не сомневаюсь, что это был верный выбор. Уж очень сильно мы отличаемся друг от друга. Надежда на счастье исчезла, но... мало ли мы несем в жизни потерь?!
   Эта история не для чужих ушей, я доверяю ее лишь своему дневнику. Возвращаясь к истории с картиной, хочу сказать, что не скрываю, что все это мне удалось провернуть во многом благодаря удаче и нерасторопности полиции, но никто не сможет разуверить меня в том, я поступила правильно.
  
  

Марьяна Олейник

Светописец

(Приз Читательских Симпатий - Номинация Детектив)

   Солнечный зайчик, невесть откуда взявшийся, скользнул по золотистому ободку объектива и поскакал дальше. Спустя мгновение он уже резвился на зеркальной глади залива.
   Алексей, прищурив левый глаз, посмотрел в видоискатель установленной на штативе фотокамеры и слегка подкрутил регулятор фокусировочной "гармошки".
   - Замрите! - скомандовал он беспокойной троице: взлохмаченный юноша лет двадцати изображал лошадку, за которую с хохотом цеплялись пятилетняя девочка в белом платье и щекастый мальчуган двух с половиной лет от роду.
   Исполнила команду только "лошадка", детвора подпрыгивала от нетерпения.
   - Ну, папА! Вы нам игру испортили! - отводя ладошкой со щеки непослушный темный локон, заявила девочка.
   - Не испортил, а сейчас увековечу для истории, - возразил Алексей. - Анюта, не куксись! Костик, смотри, сейчас отсюда вылетит птичка. Евгений, веселее, а то вы и впрямь похожи на загнанную лошадь!
   Щелчок затвора камеры стал для веселой кавалькады сигналом к освобождению от повинности позировать. Костик, держась за руку сестры, в недоумении смотрел на фотоаппарат.
   - Пьичка! Хочу пьичку!..
   Какое все же чудо эта современная техника! Двадцатый век на носу... Подумать только, десяток-другой лет назад, чтобы сделать снимок на лоне природы, фотографу приходилось тащить с собой громоздкий аппарат, тяжелую треногу, черное покрывало, ящик со стеклянными пластинками, складную палатку для лаборатории, бутыль с коллодием, склянки с различными солями... То ли дело портативная камера с роликовой пленкой! К примеру, такая, какой недавно, поддавшись всеобщему увлечению фотографией, обзавелся сам Алексей, - "Картридж Кодак 5". И фотолабораторию на себе, будто улитке - свой домик, таскать не надо: отдал пленку для обработки и печати фотографий в ближайшее фотоателье, забрал снимки - и любуйся. А уж фотоателье и в Петербурге, и близ Петергофа, где Алексей с семейством вкушал прелести дачной жизни, - пруд пруди. С хозяином местного фотосалона он, как постоянный клиент, знаком накоротке.
   - Быть может, пора перекусить? - прервала благостный ход мыслей Алексея его супруга Ольга. - Дети, наверное, проголодались, на то и пикник, чтобы аппетит нагуливать. Да и взрослые, думаю, не откажутся. Где корзина? Сейчас посмотрим, что тут нам Глафира собрала. Маша, помоги мне, пожалуйста, расстелить скатерть... Маша, да что с тобой такое сегодня? Сидишь, будто в воду опущенная, а к воде еще даже не подходила!
   Ольга весело засмеялась собственной шутке, а вот ее подруге и соседке по даче Маше, похоже, было не до смеха. Молодая женщина вздрогнула, пугливо оглянулась на мужа, сидевшего неподалеку в раскладном кресле со свежим выпуском журнала "Светопись", и, несмотря на жару, зябко закуталась в кружевную накидку. Муж Маши был старше ее вдвое, к тому же известен крутым нравом. Михаил Шмидт держал на набережной Мойки небольшую типографию, выпускавшую почтовые открытки с изображениями пасторальных пейзажей и прочими невиннейшими сюжетами. Набор таких открыток чета Шмидтов подарила Ольге к недавнему дню ангела, и Алексей не отказал себе в удовольствии вместе с женой их перебрать, восхищаясь отменным качеством.
   Поскольку для изготовления открыток использовались снимки лучших фотографов-репортеров, Шмидт со многими из них водил знакомство, старался быть в курсе фотографических новинок и сам себя назначил главой образовавшегося в дачном обществе кружка любителей светописи. На пикник члены кружка выбрались, к слову, практически в полном составе: Шмидт с супругой, Алексей с домочадцами, Арсений Веселовский, молодой повеса из зажиточной семьи, и Семен Бурков, полная противоположность Веселовскому.
   Воздав должное снеди, приготовленной кухаркой Алексея Глафирой, мужчины завели разговор на одну из излюбленных тем: чем считать фотографию - ремеслом или же искусством?
   - Семен, как вы все же относитесь к пикториализму? - Шмидт с прищуром поглядел на Семена Буркова, явно ошарашенного вопросом.
   - К ч-чему? - подумав, переспросил Семен.
   Из-за легкого заикания Бурков в любом обществе предпочитал помалкивать и очень страдал, полагая, что из-за этого на него не обращают внимания женщины. Впрочем, он был недалек от истины.
   - Да будет вам известно, Семен, - наставительным тоном произнес Шмидт, - что представители пикториализма провозгласили близость фотографии к живописи и стремятся привнести в художественную фотографию живописные приемы.
   - Нашли, у кого спросить, Михал Модестыч, - хохотнул Арсений Веселовский. - Какие Семен в свою работу может привнести художественные приемы? Он у нас тот еще Левицкий!*
   Ирония заключалась в том, что Семен Бурков служил судебным фотографом. Большинство тех, кто ему позировал, были либо арестантами, либо кандидатами в оные. Несмотря на род деятельности, Семен мнил себя великим фотохудожником, можно сказать, непризнанным гением, и от этого страдал еще больше. На самом деле до фотохудожника Семену было, как пешком до Китая, но сообщить ему горькую истину ни у кого из друзей, включая Алексея, не хватало духу.
   - В-верно, я иногда и х-хочу сделать поккрасивше, да н-ачальство не велит, - Семен бросил взгляд на Машу, которая, хмуря тонкие брови, прислушивалась к разговору, и покраснел.
   - Искусство, не искусство... Главное, что на фотографии тоже можно делать деньги! Правда, Михал Модестыч? К слову, я тут на днях... - Веселовский покосился на Ольгу с Машей, которые, о чем-то тихо переговариваясь, укладывали в корзину остатки провизии. Понизив голос, он заговорщическим шепотом продолжил, - приобрел новый альбомчик. Содрали, как за фолиант из библиотеки Ивана Грозного, но оно того стоит. Не желаете ли взглянуть, господа?
   Семен покраснел еще больше, Шмидт крякнул и разгладил жесткие черные усы, Алексей с улыбкой покачал головой. Веселовский был большим любителем фривольных снимков, которые делали фотографы, прозванные "охотниками за телами". Такие снимки пользовались спросом, объявления о продаже новых коллекций регулярно печатались в прессе с постскриптумами "Пикантные фотографии, высылаем по почте в закрытом конверте". Снимки в основном были постановочные, но попадались и репортажные, снятые тайком. Чем легче и меньших размеров становились фотокамеры, тем быстрее плодились "фоторазбойники", подстерегающие отдыхающих на пленэре в надежде заснять что-нибудь эдакое. А с тех пор, как весной нынешнего, 1900, года в Петербурге со склада разорившейся фирмы "Герасимов и К" распродали по дешевке фотокамеры и прочие фотографические принадлежности, окрестным дачникам, любителям купаний и солнечных ванн, и вовсе не стало житья. "Охотникам за телами" неплохо платили дельцы, наживавшиеся на продаже альбомов с недвусмысленными названиями - "Стрелы Амура", "Прелестная натура", "Купальщицы"... Поклонники жанра коллекционировали такие альбомы, не особо афишируя свое пристрастие, однако у Веселовского желание похвастаться в этот раз, видимо, возобладало над осторожностью.
   - Ну, ежели пожелаете, милости просим-с, - Веселовский сделал широкий жест. - А вот мне еще любопытный случай рассказали. Один прыткий малый задумал сделать альбом "Медовый месяц". И стал подкарауливать, ну, вы понимаете, кого. На сеновалах, чердаках, в других укромных местечках... Само собой, маскировался. Как-то раз попалась ему пара, которая затеяла любовные игрища в воде. Охотник до того осмелел, что, желая сделать снимок покрупнее, подплыл к ним на лодке слишком близко.
   Увлекшись, Веселовский продолжил рассказ уже во весь голос.
   - Парочка оказалась не робкого десятка: набросились на него, стащили в воду вместе со всеми его фотографическими причиндалами - и давай топить! Отпустили, когда уже пузыри пускать стал. Каково? - Веселовский расхохотался. - Наверняка надолго отбили охоту за людьми подглядывать!
   За спиной Алексея послышался шум и детские возгласы.
   - Дядя Женя, ты чего на полном скаку спотыкаешься? - сочувственно спросила Анюта. - Это же опасно!
   - Дядя Еня, ты упай? - вторил сестре Костик.
   - Разумеется, опасно! - вмешалась Ольга. - Женя, хватит носиться, присядь, отдохни. Дети, вас это тоже касается. Смотрите, совсем дядю Женю замучили, еле дышит. Повязка вся от травы иззеленилась... Вернемся домой, помогу тебе ее сменить. И где ты только так сильно порезаться умудрился?
   - Прекрасно справлюсь сам, Олюша, - пряча за спину перебинтованную кисть, с улыбкой возразил Евгений. - Не забывай, я ведь медик, хоть и еще недоучившийся. Мне и так совестно, что ты вынуждена обо мне заботиться. Ты лучшая кузина на свете!
   - А мы? А мы? - запрыгали Анюта и Костя.
   - А вы - лучшие на свете племянники, - заверил Евгений. - Алексей, а хотите, я сделаю групповой портрет всей вашей честной компании? Или даже несколько групповых портретов. Только вы мне покажите, где на вашей камере что нажимать, а то я, как вам известно, ни черта в этом не смыслю...
   - Прекрасная идея! - поддержал Евгения Михаил Шмидт. - Членам нашего фотографического кружка давно нужно было сняться всем вместе. Как знать, вдруг наш портрет когда-нибудь напечатают в "Светописи"?
   - Берите выше, сразу отправят в Париж, на Всемирную выставку, - хохотнул Веселовский. - И повесят там рядом с работами самого Пазетти.** Дерзайте, юноша, у вас есть шанс сделать имя!
   Честная компания с воодушевлением начала составлять композицию: женщины и дети усаживались на расстеленном на лужайке пледе, второй ряд образовывали мужчины. Евгений то и дело забывал последовательность действий, Алексей ему подсказывал, одни позирующие кричали, что устали таращиться в объектив, а от улыбок уже сводит скулы, другие отпускали по этому поводу шуточки. И только Машу никак было не растормошить, да Ольга показалась Алексею чем-то озабоченной...
  
   Причину озабоченности Ольга открыла мужу вечером, когда они уже собирались ложиться спать.
   - Вообрази, Машу кто-то шантажирует. Требует денег.
   - Чем можно шантажировать такое тихое и скромное создание, как Маша? - изумился Алексей.
   - Тихое и скромное создание три дня назад, поддавшись на уговоры какой-то родственницы, на рассвете тайком отправилось на залив купаться. Это, видите ли, необыкновенно полезно для здоровья и женской красоты! Искупались... безо всего, понимаешь? Кто же знал, что в кустах затаился какой-то негодяй с фотоаппаратом! - в сердцах воскликнула Ольга.
   - Не кричи, детей разбудишь. Они ведь уже спят?
   - Набегались сегодня и уснули, едва добрались до кроватей. Даже не просили почитать им на ночь, - улыбнулась Ольга. - Как все-таки хорошо Евгений с ними ладит! Когда он свалился тут нам, как снег на головы, я, признаться, немного огорчилась. Мы с ним последний раз виделись лет шесть назад, если не больше. И вдруг на тебе! Однако сейчас я уже не представляю, как бы мы без него обходились. Еще и, представь, волнуется, что нас объедает, ищет, где бы подработать.
   - Так что там Маша? - напомнил супруге Алексей. - Просила у тебя денег?
   - Нет, ничего не просила. Она совершенно пришиблена этим известием. Денег, чтобы заплатить шантажисту, ей взять неоткуда, ты же знаешь, ее родители едва сводят концы с концами. Своего у нее ничего нет, а мужа она боится, как огня, страшно подумать, что будет, если он узнает.
   - Да, дела... - протянул Алексей. - Тем более от шантажиста откупиться бывает очень трудно. Если он увидит, что может тянуть из своей жертвы деньги, будет требовать еще и еще.
   - Во-о-от! - Ольга подняла вверх указательный палец. - Поэтому я и прошу тебя найти того, кто шантажирует Машу! Только не говори, что ей следует обратиться в полицию. Бедняжка скорее умрет, чем предаст случившееся огласке! И, когда я говорю "умрет", я, заметь, не преувеличиваю... Дело тонкое, деликатное, кому, как не тебе, в нем разобраться?
   Алексей давно понял, к чему она клонит, но сделал попытку отбиться.
   - Не ты ли, голубушка, настаивала, чтобы я вдали от мирской суеты отдохнул от всех своих дел? Не ты ли угрожала, что на даче мы все будем только есть, спать, дышать свежим воздухом и наслаждаться жизнью? И потом... Легко сказать - найди шантажиста. Думаешь, если я присяжный поверенный, то всех злоумышленников разоблачаю щелчком пальцев? Как, скажи на милость, его искать? А? В кустах на берегу залива мог прятаться какой угодно негодяй! Прикажешь осмотреть каждый кустик? Так вчерашний дождик наверняка смыл все следы, если они и были...
   - Я уверена, ты что-нибудь придумаешь, - заверила Ольга. - Ты же у меня самый умный, самый догадливый, самый наблюдательный, самый-самый! Помоги Маше, прошу тебя! Ну, пожалуйста, пожалуйста!..
   Последние слова она жарко прошептала мужу на ухо, обнимая его и прижимаясь всем телом. Этот метод всегда срабатывал безотказно.
  
   Алексей надеялся, что Машин подробный рассказ даст ему в руки ниточку, потянув за которую, удастся распутать весь клубок. Утром Ольга пообещала все устроить - и вскоре Маша сидела на веранде их дачи, держа стакан с приготовленным Ольгой собственноручно лимонадом. Детей с Евгением отправили играть в мяч, поэтому разговору ничто не могло помешать. Если, разумеется, не считать доносящийся с лужайки за домом восторженный детский визг.
   - Маша, а вы уверены, что фотографии, которыми вас шантажируют, действительно существуют? - уточнил Алексей. - Может, вас просто берут на испуг?
   - Увы, существуют, - вздохнула Маша. - Мне подбросили конверт, в котором была записка с требованием денег и два снимка. Однако их ведь можно напечатать в любом количестве, не так ли?
   - Так ли, - кивнул Алексей. И быстро спросил, заранее зная ответ. - Конверт сохранился?
   - Что вы, - Маша даже словно бы удивилась, - я его тотчас сожгла со всем содержимым. Если бы Мишель, не приведи Господь, увидел...
   - Поздравляю, ты уничтожила важнейшие улики! - всплеснула руками Ольга. - Опиши хотя бы, как все выглядело.
   - Конверт обычный, почтовый. Записка написана печатными буквами на листке почтовой же бумаги... Мол, если я не хочу позора, должна приготовить тысячу рублей, иначе снимки будут опубликованы. Когда найду деньги, должна повязать на шляпу зеленую ленту. Фотографии... Нет, не могу! - Маша со стуком поставила стакан на столик и закрыла лицо руками.
   - Ты прекрасно понимаешь, что мы не из праздного любопытства допытываемся, - мягко произнесла Ольга. - Ну, какие они были, хорошие или плохие?
   - Ужасные! - Маша отняла руки от лица и схватилась за голову. - Я там была, как живая!
   - Значит, хорошие, - констатировала Ольга.
   - Вы сказали, конверт вам подбросили, - продолжил Алексей. - Когда и при каких обстоятельствах?
   В результате перекрестного допроса, который устроили бедной Маше Алексей и Ольга, удалось выяснить, что позавчера днем Маша по обыкновению сидела на качелях в одном из тенистых уголков окружавшего дачу Шмидтов сада и читала книгу. Отлучившись в дом, оставила книгу на качелях. Вскоре вернувшись, снова открыла ее и обнаружила там злополучный конверт.
   - Итак, - резюмировал Алексей, - если прятаться в кустах на берегу залива мог кто угодно, то подбросить вам конверт за короткое время вашего отсутствия сумел бы, очевидно, только человек, который находился поблизости и наблюдал за вашими перемещениями.
   - Или же тот самый негодяй снова прятался в кустах, но на этот раз у Шмидтов в саду, - выдвинула версию Ольга.
   - Никто чужой у нас в кустах прятаться не мог, - сказала Маша. - Мишель ничего подобного не допускает.
   - Если вспомнить, каким забором отделена дача Шмидтов от нашей, то нетрудно предположить, что со стороны пробраться в их сад действительно нелегко, - задумчиво произнес Алексей. - Хм... А в доме в этот момент не было посторонних?
   - Посторонних не было, - помедлив, ответила Маша, - только господа Веселовский и Бурков зашли к Мишелю на рюмочку вишневой наливки. А заодно - уточнить что-то по поводу предстоящего пикника.
   Алексей и Ольга переглянулись.
   - Но вы же не хотите сказать, что... это сделал кто-то из них? - голос Маши снова дрогнул.
   - Делать какие-либо выводы преждевременно, - поспешно сказал Алексей. - Но ваш шантажист, скорее всего, обретается где-то неподалеку. Об этом говорит не только подброшенный конверт, но и требование повязать на шляпу ленту в знак того, что деньги найдены. Вряд ли кто-то станет каждый день ездить сюда из Петербурга, чтобы взглянуть на вашу шляпку... Хорошо, что хотя бы я вне подозрений, - с улыбкой добавил он.
   - Я бы тоже не торопилась с выводами, - странным голосом сказала Ольга и пристально посмотрела на мужа. Алексей понял, что шутка не удалась.
   Ответить на вопрос, находились ли Веселовский и Бурков в доме Шмидтов неотлучно или же выходили и снова входили, Маша затруднилась. Обычно, по ее словам, оторвать вышеупомянутых господ от вишневой наливки можно было разве что за уши.
   Под конец разговора она вспомнила, что подброшенные ей фотографии были "такие слегка коричневатые".
   - Коричневатые - значит, напечатаны на специальной бромосеребряной фотографической бумаге или тонированы специальным раствором, - заметил Алексей, когда Маша, спохватившись, что засиделась, убежала домой. - И что это нам дает? В нашем фотоателье, насколько мне известно, печатают снимки на такой бумаге всем желающим. Правда, тут речь не об обычных снимках... Скорее всего, шантажист отдавал пленку, или пластинки, или на что он там снимал, в печать в Петербурге, там возможностей сделать это по-тихому гораздо больше. По крайней мере, я именно так бы и посту...
   Алексей прикусил язык. Надо все же следить за словами, не хватало еще, чтобы Ольга заподозрила в нем самом "охотника за телами"! Точнее, за телом хорошенькой соседки по даче. Сама уговорила его взяться за это дело, сама же и обвинит во всех грехах...
   К счастью, Ольга пропустила подозрительную фразу мимо ушей. Или сделала вид, что пропустила.
   - Я бы на всякий случай спросила владельца местного ателье о бумаге, - сказала она. - Только не в лоб, а обиняками... понимаешь? А вдруг этот... Крамской, верно? Вдруг он причастен?
   - Яков Львович? Вот уж на кого не подумал бы! Такой приличный человек, историей фотографии увлекается...
   - Некоторые люди только на первый взгляд приличные, - тоном умудренной жизнью женщины заявила Ольга. - А стоит поскрести ноготком, получишь отъявленного прохиндея, мошенника, а то и вовсе мерзавца.
   - А вот кстати. Маша твоя не могла... выдумать эту историю с шантажом? Стремится вырваться из-под гнета сурового мужа, нуждается в деньгах... А?
   - Скажи еще, хочет погасить карточный долг, - фыркнула Ольга. - Думаю, могла бы, но для кого? Для нас? Она прекрасно знает, что мы не сможем дать ей такую сумму. И никто из ее родных и знакомых не сможет.
   - Вопрос, знает ли об этом шантажист, - вставил Алексей.
   - И потом, - продолжила Ольга, - если б Маша вздумала сбежать от Мишеля и начать новую жизнь, она бы прямо мне об этом сказала. Помочь ведь можно не только деньгами.
   - Умница моя, - Алексей поцеловал жену в лоб. - Пойду, прогуляюсь до ателье, к обеду вернусь. А что у нас сегодня на обед?..
  
   Звякнул потревоженный дверной колокольчик, и Алексей переступил порог похожего на закрытую беседку строения, над входом в которое красовалась большая вывеска - "Фотография Крамского". Дремавший за конторкой владелец ателье встрепенулся и выбежал навстречу.
   - Мое почтение, Алексей Николаевич! Рад вас видеть.
   - Взаимно, Яков Львович.
   Сняв шляпу и обмахиваясь нею, будто веером, Алексей завел с Крамским разговор о чУдной погоде, ужасах душного и пыльного Петербурга, превратившегося в последнее время в огромную стройку, и преимуществах жизни за городом, поближе к матушке-природе. Яков Львович тему охотно поддержал. Достаточно усыпив бдительность собеседника, Алексей как бы невзначай поинтересовался, имеется ли в наличии бромосеребряная бумага и пользуется ли она спросом. У него, дескать, внезапно возникла идея отпечатать несколько снимков со вчерашнего пикника именно на такой бумаге, вот он и решил разузнать заранее.
   - Есть, как не быть, - кивнул Крамской. - Седьмого дня пополняли запас, так он до сих пор целехонек. Сей час будем заказик оформлять или попозже?
   - Попозже, - кивнул Алексей, стараясь придать лицу довольное выражение, - на днях снова к вам загляну. Благодарю!
   - Жду вас в любой день и час, - потер руки Яков Львович, возвращаясь за свою конторку.
   Алексей почти не надеялся на удачу, но ответ Крамского его все же огорчил. На лице Якова Львовича не мелькнуло ни тени сомнения или испуга, похоже, он говорил правду и к проделкам "охотников за телами" отношения не имеет. Следовательно, "ужасные" фотографии Маши действительно печатали не в местном ателье. Эта тонкая ниточка, увы, оборвалась.
   Зато Ольгу доклад мужа об итогах визита в фотоателье нисколько не расстроил.
   - Я знаю, кто шантажирует Машу! - сверкая глазами, заявила она.
   - Кто же?
   - Бурков! Ты заметил, что на пикнике он с нее глаз не сводил? Будто охотник, который наблюдает за птичкой, угодившей в расставленные ним силки!
   - Оленька, милая, тебе бы дамские романы писать, - рассмеялся Алексей, - определенно имела бы успех. Знаешь, какой у твоей версии изъян? Вспомни, что сказала Маша о фотографиях.
   - Что она на них вышла как живая.
   - Именно. А Семен - полицейский фотограф, он арестантов снимает, а не предрассветных купальщиц. Причем он, заметь, хороший полицейский фотограф. Профессионал, владеющий секретами художественной фотографии, постигший ее тонкости, никогда не станет хорошим судебно-полицейским фотографом, уж поверь мне. А глаз с Маши Семен не сводил потому, что тайно влюблен. Он, конечно, человек небогатый, но, по-моему, неплохой и вполне мог бы составить ее счастье...
   - Во-первых, раз в год и палка стреляет, - не сдавалась Ольга. - Во-вторых, может, Семен именно за свою безответную влюбленность и мстит Маше, вымогая у нее деньги? А в ее лице - всем женщинам, которые не видят в нем интересного мужчину?
   - Хорошо, до поры до времени не будем сбрасывать твою версию со счетов. Однако Машу, думаю, снимал настоящий фотохудожник... хоть, конечно, и негодяй, - поторопился добавить Алексей.
   - А что ты думаешь о Веселовском?
   - Думаю, у человека, который в состоянии заплатить за альбом с откровенными фотографиями немалые деньги, нет нужды шастать по кустам, чтобы сделать снимки собственноручно. Он и камеру-то свою, которой хвастал, в петербургской квартире оставил... А теперь пойдем-ка обедать, я чертовски проголодался!
   После обеда Ольга принялась хлопотать по хозяйству, а Алексей решил прогуляться до залива: на ходу ему лучше думалось. Однако вместо залива ноги сами принесли его к даче Веселовского. Тот, завидев приятеля, замахал рукой, приглашая войти. Алексей легко взбежал по ступеням террасы и, повинуясь какому-то безотчетному чувству, попросил Веселовского показать-таки новый альбом с пикантными снимками.
   - А-а, вижу, заинтриговал я вас, Алексей Николаевич! - Веселовский шутливо погрозил гостю пальцем. - При супруге ни-ни, понимаю, но сейчас-то можно себе позволить. Усаживайтесь, я мигом.
   Он подвинул Алексею плетеное кресло и убежал в дом. Вернулся с альбомом под мышкой и подносом в руках. На подносе стоял графин с морсом и два стакана.
   - Прохладительные напитки-с... Альбомчик... Угощайтесь, не стесняйтесь, - скаламбурил Веселовский. - Если пожелаете, можно чего и покрепче отведать.
   Фотографий Маши в альбоме не было, да и не могло быть, они сделаны лишь несколько дней назад. И все же что-то заставляло Алексея листать альбом с соблазнительными красотками. Про себя он отметил, что Ольга утерла бы нос любой из этих девушек... Алексей машинально переворачивал страницы, пока у него не возникло смутное ощущение чего-то знакомого. Ну, конечно же! Качество полиграфии! На фотографиях в альбоме применялась такая же высечка - специальный резак, что и на открытках, отпечатанных в типографии Шмидта. "Так вот на чем, кроме невинных открыток, делает деньги наш высоконравственный сосед! - подумал Алексей, залпом выпивая предложенный ему гостеприимным хозяином напиток. - Гадость какая!"
   Последние слова он, по-видимому, произнес вслух, потому что Веселовский, когда гость, наскоро попрощавшись, ушел, отхлебнул из своего стакана, пожал плечами и озадаченно пробормотал:
   - По-моему, морс как морс...
  
   - Погоди-ка, - сказала Ольга, когда Алексей поделился с ней своим открытием. - Неужели ты думаешь, что Мишель сначала снял Машу на заливе в неглиже, а потом начал ее шантажировать? Ему-то зачем?
   - Ему самому, может, и незачем... Нет, но каков делец! - не успокаивался Алексей. - С виду такой моралист, жену держит в ежовых рукавицах, а на поверку - торгует фривольными картинками! Может, он и съемку на берегу залива какому-нибудь "охотнику за телами" заказал.
   - Муж заказал?.. Собственную жену?!
   - Ну, а что тут тако... - запнувшись, Алексей снова мысленно отругал себя за необдуманную фразу. - Оленька, а что там за крики на лужайке? Не пойти ли взглянуть?
   Ольга устремилась за угол дома, а Алексей поотстал, увидев у калитки знакомого посыльного из "Фотографии Крамского".
   - Яков Львович просил передать, что бромосеребряная бумага у нас была, да вся вышла, - сообщил парнишка. - Прощенья просим.
   - Весь запас? Как же это случилось?
   - Яков Львович нанял еще одного помощника, тот прибирался в лаборатории и сдуру всю ее засветил, - хихикнул паренек, явно радуясь промаху конкурента. - С утречка обнаружилось, ротозея уже уволили. Побегу я, Алексей Николаич, поручений много.
   - Что за помощник? - крикнул вслед посыльному Алексей.
   - Не знаю, - на бегу ответил тот, - не из местных...
   Когда Алексей добрался до лужайки, драма была в самом разгаре.
   - Мячик! Хочу мячик! - размазывал слезы по пухлым щечкам Костик. - Дядя Еня, пьинеси мячик!
   Легко было догадаться, что во время игры мяч улетел за ограду, отделявшую от их дачи дачу Шмидтов.
   - Костик, ну, не полезет же дядя Женя через забор, - урезонивала сына Ольга. - Тут высоко, он может упасть в крапиву, повредить себе, кроме руки, еще и ногу. Или даже обе. Нужно пойти к Шмидтам и попросить разрешения поискать в их саду мячик.
   - Не нужно, - вдруг сказала Анюта. Подбежав к забору, она отодвинула одну из досок. Образовалась дыра, в которую с легкостью мог пролезть как ребенок, так и взрослый. - Мы уже три раза так мячик доставали... Ой! - Анюта обеими руками зажала себе рот. - Это же был наш секрет, дядя Женя не велел никому говорить!
   - Ничего, - сказал Евгений, - папе с мамой можно...
  
   Рано утром Алексей проснулся от каких-то шорохов. Набросив халат, он пошел на голоса и остановился на пороге комнаты Евгения. На полу посреди комнаты стоял саквояж, в который Евгений запихивал свои скромные пожитки. На кровати сидели Костик и Анюта.
   - Дядя Женя, почему ты уезжаешь? Ты нас больше не любишь? - спросила Анюта.
   - Что ты, очень люблю, - ответил Евгений. - Но мне пора ехать. А вы шли бы спать, рано еще.
   - А почему ты не можешь уехать вечерним поездом? - не унималась Анюта.
   - Дети, идите-ка к себе, - подал голос Алексей. - Так почему вы торопитесь, Евгений? - спросил он, когда Анюта и Костик, зевая, вышли. - Боитесь, что мы сообщим о вас в полицию? Или вам просто совестно смотреть нам в глаза?.. Студент, испытывающий материальные затруднения, приезжает к кузине на дачу якобы потому, что у него внезапно взыграли родственные чувства. А на самом деле - "охотиться за телами" по заказу издателя пикантных фотоальбомов. Потому вы и занервничали, когда услышали историю о том, как менее удачливого "охотника" едва не утопили. А как старательно делали вид, что не умеете фотографировать! Любопытно было бы взглянуть на вашу камеру, где она у вас, в саквояже? Полагаю, супругу вашего заказчика, Шмидта, на берегу залива вы сфотографировали случайно, а потом решили случаем воспользоваться. Или таким образом сводили с ним какие-то счеты?
   У Алексея за спиной тихо ахнула Ольга.
   - Недоплатил, сквалыга, - отрывисто сказал Евгений.
   - На руке у вас не порез, а... допустим, следы от фотореактивов. Забинтовали, чтобы скрыть источник происхождения пятен. Испачкались в фотолаборатории Крамского, когда тайком проявляли и печатали компрометирующие Марию Шмидт снимки. Думаю, Крамской охотно взял в помощники студента-медика, хорошо разбирающегося в химии... Чтобы скрыть недостачу бромосеребряной бумаги, засветили всю пачку, верно? А увидев дыру в заборе, я понял, как шантажисту удавалось легко проникать в сад Шмидтов и обратно.
   - Я всего лишь хотел пошутить, - пролепетал Евгений, - ничего дурного!
   - А если бы Маша из-за твоей шутки покончила с собой? - вмешалась Ольга. - Эх, Женя! Нет бы применить свои таланты в более благородных целях!..
   Анюта и Костик немного погрустили, но вскоре у них появились новые игры и занятия, и о дяде Жене они почти не вспоминали.
  
   ------------
   *Сергей Львович Левицкий - владелец фотографии "Светопись Левицкого", выдающийся фотограф
   **Анаклет Пазетти - художник и фотограф, отмечен многими наградами на российских и международных выставках
  
   Темник (тьма - десять тысяч) - русское наименование воинского звания тумэнбаши в Золотой Орде. Ногай-хан(1235-1300) - реальное историческое лицо, князь-найон, выходец из аристократии золотой орды, Беклярбек- правитель самого западного улуса Золотой орды, со ставкой на Дунае. С 1270 года контролировал всю Золотую орду.
   Нукеры- личные воины, приближённые и друзья князя-нойона.
   Адуу (монг.) - лошадь.

   Пайцза- верительная бирка, металлическая или деревянная пластина с надписью, выдававшаяся китайскими и монгольскими правителями разным лицам как символ делегирования власти.
   Тысяцкий - командир тысячи воинов.
   Кафтан-дели - праздничная национальная одежда монгольских женщин.
    Ээж (монг.) - мама.

   Ахалтекинец- древнейшая туркменская порода лошадей. Насчитывает более пяти тысяч лет.
   Семь лун - примерно полгода по лунному календарю (луна- примерно 28 дней).
   Чар тёпе (крымско-татар.) - Царский холм

"Горновым гнездом" у открытого горна называют топку

"Кочерыжка" - совок, которым кузнецы выгребают шлак

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   441
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"