С раннего детства всё вокруг казалось мне добрым, волшебным и сказочным. Даже моё личное появление на свет представлялось каким-то особенным, просто долгое время я не мог найти слов для того, чтобы его описать. А спустя сорок лет после своего рождения прочитал строчку у одного писателя по имени Фёдор Перов и понял, что он написал это про меня:
"Когда я был очень маленьким, я свалился с луны - на грядку с капустой, и заплакал..."
Точнее не скажешь. В этой фразе всё: и не от мира сего, и упал... И заплакал - тоже про меня. Плакать, начиная с этой капустной грядки, пришлось ещё много и долго. Потому что здесь - не на родимой луне - слишком много обид, предательства, непонимания и злобы. И хоть стараешься казаться несгибаемым и сильным, а всё же больно от зубов этих яростных зверьков, своим особым зрением видящих, что на самом деле ты не взрослый дядя, а прежний маленький лунный мальчик, который наконец-то свалился к ним в лапы.
Больно, чёрт возьми, до слёз...
Но плакать на людях неприлично. Никогда, ни при каких условиях мужчина не должен плакать - этому учил папа, и папа никогда не плакал. Разве что по пьянке. Но это были не слёзы, говорил он потом, это была водка, и я сделал вывод, что, значит, водкой плакать можно. И одно время плакал ею много и часто, так часто и так много, что чуть все глаза, как говорится в сказках, не выплакал.
Не могут лунные мальчики плакать водкой - им это противопоказано, от такого плача их начинает беспокоить печень. Я проверил.
А ещё лунные мальчики не могут жить в больших городах. В больших городах сила земного тяготения намного больше, чем в глубинке, и после луны в них становится совсем плохо. Тяготит всё вокруг: неумение земных людей мечтать, торопливость, их какая-то навязчивая идея всю жизнь копить на что-то деньги, а накопив и купив, умереть. Тяготит нежелание доверять и помогать друг другу и желание казаться глупее и злее, чем они есть на самом деле.
Земное тяготение, одним словом.
Поэтому лунные мальчики живут где-нибудь в маленьких городках или посёлках, чаще всего - в северных заполярных районах, поближе к полюсу, потому что у полюсов, как известно, земная атмосфера тоньше, космос ближе, и их это привлекает.
Лунные мальчики способны любить один раз в жизни, это их лунная особенность, которая очень радует земных девочек. Но лунным мальчикам от этого чаще всего плохо, потому что земная девочка, которую любит лунный мальчик, немного приподнявшись вместе с ним над землёй, пугается высоты и стремится, согласно закону всемирного тяготения, снова вниз: к своим приземлённым разговорам с подружками, мечтам о подержанной машине и квартире к пенсии, к косметике и духам, к туземным танцам под удручающе земную музыку.
А лунный мальчик так и остаётся влюблённым в неё и даже если, по счастливой случайности, встретит такую же лунную, как и он, девочку, то любви для неё в его сердце больше не найдётся, и оба лунных человека остаются несчастными.
"Я звоню, чтобы сказать тебе, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете больше не буду с тобой! - кричала она в трубку. - Ты мне противен со своей ложью, со своими выдумками и изменами! Я тебя ненавижу!"
Я не лгал, не выдумывал и не изменял. То, что она считала ложью, было на самом деле. В моей голове. И не было никаких измен - я видел, что ей необходим повод, чтобы морально оправдать перед собой и обществом наш разрыв, и злая людская молва с готовностью дала ей его. Господи, с какой радостью подхватили сплетни окружающие её люди! Восторг был неописуемым, таким, что никто даже не заметил полной белиберды в придуманном... И виноватым оказался только я, никому не пришла в голову мысль, что сама она, общаясь с подругами три года, улыбаясь им и радушно принимая в своём доме, искренно считала, что все они спят со мной. Почему же оказался виноват скальпель, а не нарыв?
Через два дня:
"Я хочу, чтобы мы остались друзьями. Не обращайся со мной так, я не могу, мне плохо от этого!"
А уж как плохо было мне! Было и остаётся по сей день. И будет, как я чувствую, плохо до конца моей земной жизни. Рана не заживает, кровоточит и болит. Иногда я промокаю эту язву тампонами любви других женщин. Господи, как мерзко прозвучало! Впрочем, и выглядит это действо для меня не менее мерзко...
Я не могу дружить с ней. Дружба и радость, злость и тоска - это эмоции, а лунные мальчики больше оперируют чувствами, они могут или любить или ненавидеть, нечто среднее, половинчатое - невозможно.
"Странная у тебя реакция на моё предложение", - сказала она. Реакция - это ничего, хуже, если такое услышишь от женщины по поводу своей эрекции.
Почему земные девочки реагируют на плохих людей, как кролики на удава? Одна её знакомая, глаза которой почему-то всегда напоминали мне глаза рептилии, заведя разговор с целью нас "помирить", говорила: "Я просто не могу представить причины, по которым вы расстаётесь! Измену я исключаю - у неё точно никого нет. Сейчас". И при этом испытующе смотрела на меня. Зачем она это делала? Она же видела, что мне и без того плохо...
Сейчас они лучшие подруги, и виной тому - глаза рептилии...
Я сбит с толку: лунная она была или нет? И если лунная, то почему... Да, ладно уж!...
Лето я провёл в кубанской станице. Весь свой отпуск спал на улице, под звёздным небом, злорадно хихикая по ночам при воспоминаниях о северной погоде, которая никогда не простила бы мне подобных ночных вылазок.
Я наслаждался теплом и спокойствием, ароматами цветов и даже улыбками землян.
Но однажды в полнолуние происхождение и близость огорода дали о себе знать, беспричинно к горлу подступил комок, на глаза навернулись слёзы. Памятуя о неприличности мужского плача, но, как крайний случай, о возможности плакать водкой, я достал бутыль крепкого бабушкиного самогона и хорошенько заправил себя в ночной тишине основным ингредиентом для выработки слёз. А после пробрался поближе к капусте, сел на бревно и закурил.
Где-то в тёмной глубине огорода послышался шорох и детский плач. Упал ещё один лунный мальчик.
- Вот ты где, мой маленький! - сразу за тем раздался женский голос.- Заблудился, мой хороший? Пойдём-ка скорее домой, умываться и спать!
Ещё один из наших попал в лапы мерзких землян.
Светила полная луна, как в ту роковую ночь, которая всё изменила в моей жизни. Я встал и прошелся вдоль грядок, вдыхая тёплый воздух моей малой родины. Они все были похожи одна на другую, и не имело значения на какую приземляться пареньку с луны, всё едино - грязная, пахнущая навозом жирная земля.
Пытаясь подбодрить, с высоты ночного неба мне подмигнула какая-то маленькая, но очень симпатичная звёздочка. Спасибо тебе, малышка. В голове приятно шумело от выпитого, и все звёздочки казались красивее, чем на самом деле. Подмигивание таких ярких красоток в нужный момент очень много значит, от этого становится легче на душе у лунных ребят - приятно сознавать, что там, в космосе, о тебе помнят. Космос своих не бросает.
- Прикидываешь, как сбежать? - спросил меня выползший из тьмы огромный змей с рубиновыми глазами. - Тяжеловато, парень?
Он знал о чём говорит - какой-то далёкий предок этого пресмыкающегося тоже был сброшен на землю. Правда, выбросили его не с луны, а совсем из другого, более важного места, но взгляд на окружающую действительность был у нас похожим.
- Тяжеловато, но куда деваться? - отвечал я. - Обратно не попасть, средства не позволяют. Был один парень, которому удалось вернуться, но затем он почему-то, - вот болван! - опять прилетел на землю. Его фамилия была Мюнхгаузен, помнишь его?
- Конечно, помню, - змей подполз ближе и положил свою голову на моё плечо.- Все его поступки и сама фамилия были чисто лунными, не ошибёшься. Плохо закончил Карл Фридрих Мария Иероним...
- Мы все плохо закончим...
Мы помолчали, глядя на небо.
- Туда попадают мёртвые, - прошептал змей. - Понимаешь, о чём я? Если умереть, то вернёшься домой! Все твои мучения разом закончатся и ты снова дома, подумай!
Я подумал. Я ответил ему:
- Тебя послушать - всё очень просто. Если бы всё было действительно так легко, то лунные были бы уже дома.
- А они и дома! - жарко зашептал искуситель, но левый рубиновый глаз его при этом нервно задёргался. Сразу видно - врёт, гадюка.- А они уже давно дома. Только законченные глупцы, вроде тебя, ещё мучаются, страдают, чего-то ищут и не находят. Не находят - потому что нечего здесь искать, не там ищеш-ш-шь...
Последнее слово слилось с шёпотом листвы в саду, проснувшейся от тёплого порыва ночного ветерка, а я подумал: возможно, в словах этого кожаного шланга есть какой-то смысл?
Словно почуяв астральный запах сомнений, он быстро забормотал мне в ухо:
- Там всё так, как должно быть, там всё в шесть раз легче - и заботы, и неудачи, и горе. Там не бывает бурь, все девки там - лунные, и любят по- лунному - навсегда... Короче, все серьёзные лунные пацаны уже давно там, ты один валяешь дурака, один сходишь с ума на этой Богом проклятой земле! Ожеребишься ты, наконец, своим решением или так и будешь жевать сопли?
Его язык несколько раз выстрелил из пасти, легко ударяя по моей голове.
- Тук-тук-тук! - крикнул змей. - Есть кто в этом доме? Или внутри абсолютная пустота, мать твою?
Иногда некоторые из лунных мальчиков, злобясь на всё и всех, идут воевать. Они воюют на любой войне, у них это получается лучше, чем у землян, но страшно то, что им всё равно в какую сторону палить из автоматов и в чьей армии служить - лишь бы убить побольше земляных жителей.
Этим они мстят туземцам за те твёрдые капустные кочерыжки на грядке и за свой громкий и горький ночной плач.
- Ты же знаешь - вы уходите легко, без страданий,- снова слышу тихий и вкрадчивый голос. - Это земные люди испытывают мучения и боль, когда умирают - их держит земля, а вам это неведомо...
Я знал это. Я это видел.
Те немногие, кто в момент выстрела гранатомёта находился на броне и чудом уцелел после попадания, укрывались за коптящим корпусом БТРа, сжимаясь в сверхплотное вещество от близости скачущей по разгромленной улице Смерти и обливаясь холодным противным потом при звонких щелчках пуль об металл машины.
- Нужно быстро отсюда уходить, перебьют, - комбат придвинулся ближе ко мне. - Хорошо сыплют, сучата, всю улицу простреливают.
Я утирал пот страха, градом катящийся на глаза, и единственное моё желание в этот момент было - чтобы меня оставили в покое и никуда не дёргали. Мне было страшно. Страх животного, силком приведённого на бойню, где его ждут неизбежные нож или топор.
Майор словно прочитал мои мысли и прокричал:
- Очкуешь, Датчанин? Я, брат, в первые дни так боялся, что когда первая мина рядом хлопнула, присел и потихоньку жопу свою пощупал - не обделался ли? А то был бы пример для подчинённых! Главное - начать работать, понял? Сейчас по двое перемещаемся к тому зданию, - он ткнул пальцем в направлении разгромленной дымящейся трёхэтажки, - двое бегут, остальные прикрывают. Короче, по правилам. Мы с тобой - последними, усёк?
Я кивнул. При этом со лба хлынул водопад. Комбат заметил и улыбнулся, хлопнув по плечу.
- Егоров, Щербатюк! Первые - до трёхэтажки. По команде. Остальные - греем уродов, чтобы башку боялись высунуть. Приготовились... Вперёд!
Двое выскочили из-за брони и помчались через улицу к спасительным стенам выгоревшего дома, а мы, выставив стволы в направлении огневых точек противника, открыли огонь. Правда, я не уверен, что мои собственные очереди были необычайно прицельны. Я боялся, не соображал и не видел куда стреляю.
Наши добрались, следующими побежали сразу трое, а мы с комбатом прикрывали их из двух автоматов. Наше слабое огневое прикрытие отразилось на решительности действий противника - один из наших споткнулся, но на бегу был подхвачен товарищами, которые помогли ему достичь укрытия. Вроде бы он был ранен не тяжело, по крайней мере, так мне тогда показалось.
- Ну, теперь наш черёд, дружище, - посмотрел на меня майор. - Ты будешь смеяться, но прикрыть нас некому - вот незадача-то!
Он грустно улыбнулся и поводил ладонью в перчатке перед моим лицом:
- Алло, очнись! Пора вставать! Давай на счёт "пятнадцать"...
Мы приготовились к старту с разных сторон взорванной машины.
Во рту у меня пересохло, ноги тряслись. Я волновался: не подведут ли они, когда я променяю относительную безопасность горящей брони на простреливаемую со всех сторон улицу. Наше положение было хуже остальных ребят - они не могли поддержать нас своими стволами, ничто не помешает врагу бить по нам прицельно и расчётливо.
- Ты готов? Три... Пятнадцать!
Всё. Я дал пинка страху, чтобы он заткнулся хоть на пару секунд и, воспользовавшись этим затишьем, выскочил на открытое пространство. Выскочил и словно увяз в киселеобразной пространственно-временной гуще, которая сковала мои движения, сгустила воздух, превратив его в вяжущее и липкое вещество, мешающее продвижению, отчего, видимо, комбат оказался впереди, а я, борясь с тягучестью ночного кошмара, видел только его спину в пятнах камуфляжа и уличной грязи. Очереди автоматов для меня смолкли, но я почти реально видел летящие пули и оставляемые ими в воздухе следы турбулентности, ожидая, что какая-нибудь из этих свинцовых жужжащих пчёл скоро ужалит меня.
Комбат что-то кричал на бегу, я увидел его перекошенный рот и почему-то безумно весёлые глаза, когда он повернул лицо ко мне. И в эту секунду лживую тишину в моей голове нарушил странный, выделяющийся из однообразного грохота войны звук...
Блюп-п...
Майор вздрогнул, на секунду приостановил свой бег, будто проверяя в памяти - не забыл ли чего там, за подбитым БТРом? - и вновь побежал вперёд. Побежал быстро, как и прежде, и я, поначалу встревожившись от непонятного звука, как привязанный последовал за ним.
Мы добрались до трёхэтажки. Вспомнив рассказ майора, я незаметно ощупал штаны на заднице. Успокоено вздохнул. Комбат уже опять не давал скучать:
- Егоров, Хохол - не спим, наблюдаем за улицей! Головы не высовывать зря! Как ты, Датчанин? - он повернул ко мне свою закопчённую дымом рожу, снова улыбаясь. - Добежали-таки?
Но я смотрел на левую сторону его груди, на то место, где обычно у людей бьётся сердце - там расползалось огромное кровавое пятно. Даже не пятно - целое озеро было в бушлате, сожми я сейчас ткань - и из подкладки полилось бы как из ведра.
Майор проследил за моим испуганным взглядом, побледнел, сел на пол, прислонившись к стене, и сказал:
Я достал пачку, протянул сигарету и чиркнул зажигалкой. Комбат затянулся, прижал руку к сердцу и потёр за пазухой, поморщившись. Когда вынул руку обратно, она была вся в крови, с пальцев текло ручьями.
- Слушай, Датчанин, - спокойно, дымя сигаретой и стряхивая пепел совершенно не дрожащими пальцами, произнёс майор. - Ты моим расскажи потом, как и что случилось. Бывает же вот... Сам видишь. Ты знаешь, - вдруг оживился он. - А ведь совсем не больно, ни капельки! Если бы не увидел, то и не знал бы, что попали! Сперва лишь ударило сильно, аж дыхалку сбило... Так что не бойся, Датчанин, не больно это...
Он вдруг замер, как будто прислушиваясь к чему-то в окружающем грохоте, держа сигарету около губ и всматриваясь в одну точку.
Я ждал, что ещё скажет майор, но он больше ничего не сказал - он умер.
Умер без страданий и боли - ведь его, лунного мальчика, земля не собиралась удерживать на своей поверхности, отпустила без вопросов.
- Вот видишь, - прошипел гад. - Там собрались одни классные ребята, такие, кто чего-нибудь да стоит. Здесь осталось одно дерьмо - смотреть не на что. Одно дерьмо и ты. Тебя ничего не держит, ты потерял всё. Решайся.
- Дерьмо - это ты! - психанул я на змея и схватил его за основание головы, изображающее у пресмыкающихся горло. - Воняешь и ты и твои слова!
- Полегче, - просипел он. - Ты тоже не ангел - всё рыло в крови...
- Не слушай его,- раздался голос из темноты. Я повернулся и заметил силуэт человека, прислонившегося к стволу яблони. Незнакомец двинулся вперёд и, выйдя на лунный свет, приветливо помахал рукой.
- Здравствуй! - сказал мне старый товарищ, попавший на луну давно и как-то буднично. Мимоходом, мельком и пренебрежительно взглянул на змея. - Что, "разводит" тебя эта тварь?
- "Разводит", Владимир Иванович. Говорит, мол, хоть сейчас на луну, но только давай сам, своими силами, так сказать...
- Плюнь ему в морду.
Я с удовольствием последовал совету старика, и змей отпрянув в темноту, злобно ворча, принялся утираться хвостом.
Я всегда раньше слушался Владимира Ивановича, который был очень умным, образованным и уважаемым мной человеком. Он никогда не советовал плохого.
Он тоже был лунным до мозга костей.
- Совсем не обязательно умирать, чтобы вернуться домой, - сказал мне друг и учитель, обняв за плечи. - Можно бывать там, навещать нас, живя тут столько, сколько отмеряно. До тех пор, пока луна не притянет тебя сама.
- Как? Научи.
- Вспомни подробно день, когда ушёл я, и догадаешься.
- Чёрт побери! - ерепенился Дима, наш начальник. - Иваныча снова нет на рабочем месте? Если завтра он не выйдет, то ставлю прогул и лишаю премии. Я парень добрый, но нельзя же так нагло себя вести!
Владимир Иванович второй день не выходил на работу. И это не было похоже на него. Последние пару лет он начал "закладывать за воротник", вечерами его часто можно было увидеть навеселе, но такого, чтобы Старый не явился на работу к 9 утра - никогда не случалось. И это настораживало, заставляло предполагать худшее.
Он не вышел на работу и на третий день. Третий день никто не видел его на улицах городка, где он так любил болтаться по вечерам в нетрезвом виде, заводя разговоры со всеми людьми, знакомыми и незнакомыми.
Тогда все мы, прихватив по дороге участкового, вскрыли двери его квартиры и вошли внутрь.
Владимир Иванович стоял на коленях в спальне, опустив голову на табурет, неподалеку от кровати, и подложив руку себе под лоб. Он был мёртв. Третий день.
На письменном столе тихо бормотал советский радиоприёмник, любимое средство информации покойного, а рядом лежала старая потрёпанная тетрадь в коричневой обложке. Я открыл её.
Все листы тетради были исписаны мелким красивым почерком Владимира Ивановича.
Все страницы были заполнены его стихами.
Я взял тетрадь с собой и ничего не сказал товарищам. Я прочитал стихи Старого и понял, что в этой коричневой тетради - была вся его жизнь.
- Постой, Иваныч! - сказал я, вспомнив довольно большой раздел стихов весьма своеобразной тематики. - Разве ты мотал срок? Я что-то не помню, чтобы ты рассказывал об этом.
- Было дело, - кивнул старик. - По молодости, по глупости попался. Совершеннолетие праздновал с дружками, подгулял. Вот по пьяни и натворил дел, да таких, что получил за всё по-полной, а потом от звонка до звонка под Тюменью лес валил. А я ведь видел! - он хитро посмотрел на меня. - Видел я, дружок, как ты эту тетрадочку под куртку прячешь!
- Как же ты видел? Глаза-то у тебя закрыты были, брехун!
- А про это ты и забыл! - торжествующе указал он на своё подрезанное веко правого глаза - следствие неудачной операции по удалению ячменя. - Этим глазом я на всё и смотрел!
Змей, прислушиваясь к нашему разговору, вновь подполз ближе, но все замечания держал при себе, опасаясь каких-нибудь агрессивных действий с моей стороны.
- Так что скажешь? - спросил я Владимира Ивановича. - Я вспомнил тот день. Где ответ? Я не вижу.
- Тетрадь. - Коротко ответил друг. - Стихи. Это дорога в оба конца, в любое время: луна-земля-луна-земля. В любое время, с любой скоростью, к кому хочешь, с кем хочется! С этим легче переносить пребывание в земной чуждой нам атмосфере. Если становится плохо - пиши и улетай!
В темноте раздалось злобное шипение ползучего гада, чьи мерзкие планы были сорваны.
- Утухни там, кишка! - крикнул я и спросил старика:
- Почему же ты ушёл? Как-то неожиданно...
- Почему же неожиданно? За несколько дней я чувствовал, что пришла пора. В последний вечер поужинал, включил приёмник, лёг на кровать, собираясь заснуть. Стал задрёмывать. Потом приспичило в туалет, поднялся, что-то скрутило живот, - не слишком больно, но тело стало словно ватным,- я опустился на колени, опустил голову на табурет - и всё. Я понял, что дорога на луну открыта. Но, - он резко поднял вверх палец, - и с луны тоже! Мы можем перемещаться в обе стороны. Всегда! Капустные грядки ждут нас в любое время!
Я посмотрел на змея - его тело приняло странные формы, шарообразно раздувшись в середине. Недоумённо глядя на него, я вдруг понял, что произошло.
Змей угрюмо взирал на нас рубиновыми глазами и презрительно молчал.
- Теперь обгадишь весь огород! - смеялся я. - Зачем ты сделал это, болван? Ты не пролезешь в свою нору, пока не выдавишь этот вилок с другого конца!
Настроение поднялось. И от ползучих гадов порой бывает польза - иногда они веселят своими глупыми поступками.
Но смех мой был недолог, я вспомнил, что нахожусь пока на земле. Я опять почувствовал силу земного притяжения, которое тянуло душу вниз, наполняя её свинцом старых обид и свершившихся бед.
- Мне плохо, Иваныч, - тихо пожаловался я. - Плохо очень. И измениться, чтобы жить стало легче, не могу, я пробовал - ни хрена не получилось. И моя бывшая считает меня кем угодно, только не таким, какой я есть. И люди вокруг... Что делать, Старый?
- Живи, - ответил друг. - Живи и летай.
Всякий раз, начиная новую вещь, я берусь за дело непростительно несерьёзно, забавляясь, словно вступая в весёлую игру и почти не задумываясь о том, что будет происходить в моём рассказе или повести дальше.
Где-то на второй странице повествования игривое настроение улетучивается, уступая место приходящему извне, с луны, я перестаю контролировать процесс, оставаясь лишь инструментом для изложения в письменном виде информации, поступающей ко мне оттуда, от лунных ребят.
Они не забывают меня, они на связи.
Потом в квартире появляются незнакомые герои, которых не приглашал, живые и мёртвые, они совершают поступки, которые я не планировал, самостоятельно ругаются между собой или что-то обсуждают. Стоят за моей спиной и наперебой дают советы. В общем, живут.
Они не причиняют вреда, с большинством из них очень интересно, встречаются даже выдающиеся личности, и пока мне всегда удавалось справляться с задачей и доводить их судьбы до какой-то требующейся им точки, но волнуюсь: а если когда-нибудь я не смогу сделать то, что нужно?
В определённые моменты работы происходит нечто выходящее за рамки объяснимых наукой явлений: лунный свет становится очень ярок, персонажи - чрезвычайно самостоятельны и активны, описываемое уже можно трогать руками, всё становится материальным, и душу начинает переполнять через край какое-то неведомое ранее чувство, которому нет названия. Оно заполняет всё, душа начинает задыхаться, не в силах выплыть на поверхность этой субстанции, вынырнуть из плотного лунного света - выхода нет, и ты захлёбываешься слезами, и сердце при этом бьётся так, что кажется, сию минуту разорвётся на тысячи кусков.
Это ужасно. И это прекрасно. Это ни с чем несравнимое чувство.
Возможно, это момент пребывания на милой моему сердцу луне.
Возможно, это побочные явления космического перелёта до луны и обратно при отсутствии каких-либо защитных средств.
Возможно, шизофрения... Нужно будет при случае спросить у Профессора.
Но если я и сошёл с ума, то мне это понравилось.
Впрочем, как и тем, кто меня хорошо знает здесь, на Земле, и там - на далёкой и спокойной лунной поверхности.