Leaterworld : другие произведения.

Рассказки( Шер)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Автор - Шер
  жанр - фэнтези, юмор.
  форма - рассказ
  
  КТО ПОВЕРИТ В АНГЕЛОВ
  
  Гид приправил паузу загадочной улыбкой, и только потом задал вопрос:
  - Верите ли вы в сверхъестественное?
  Марк ехидно усмехнулся и задал гиду ответный:
  - А вы?
  Юные влюбленные дружно хихикнули - они не скрывали своего отношения ко всей этой чертовщине. Как и похожие, словно близнецы, супруги-агностики; взгляды, которые они бросали вокруг, устрашили бы любую потустороннюю силу. И те, и другие пришли сюда развлекаться. Каждый - по-своему.
  - И я не верю, - сказал гид, и снова помолчал, смакуя удивление посетителей "Дома Демонов". - Но это не имеет значения. Древние силы существуют, независимо от того, верим мы в них или нет. Возможно, именно поэтому и в наш век разума в этом доме происходят вещи необъяснимые никаким рассудком. Вера важна только для нас самих. Кто в наше время поверит в ангелов и демонов, в магию и древние силы, пока не увидит их своими глазами?
  ...Дом производил впечатление и без "древних сил", мрачный, прохладный, с тяжелой вычурной мебелью, и высокими окнами. Наши шаги по когда-то натираемым до блеска половицам звучали как кощунство. Здесь правила тишина, а вовсе не темные силы. Стоило глянуть на окно - хрустальной прозрачности стекла с золотистым отливом - как легко представлялось: за этим окном - турнирное поле, или эшафот, или ярмарка... Готовая вот-вот зазвучать музыка таилась под портьерами. Музыка из тех, что не нарушают никакой тишины. Повсюду горели свечи. Темная бронза подсвечников слабо поблескивала, пахло веками и воском. Это был очень старый дом, и мы - новые, казались тут лишними.
  Гид так и не дал нам полюбоваться домом в тишине. Он быстро провел нас по всем заслуживавшим нашего внимания комнатам, явно держа про себя какую-то иную цель, и остановился возле небольшой деревянной двери:
  - А теперь, дамы и господа, я провожу вас в ту самую комнату, где знаменитая колдунья вызывала демонов, и торговалась с ними, пытаясь получить бессмертие для тела, не платя за это бессмертной душой... Что есть бессмертие? Долгая жизнь, отягощенная памятью веков, жадность до жизни вначале - скука или равнодушие в конце, и невозможность умереть, а значит - ненависть к жизни. Вы попадете в колдовскую комнату поочередно и попарно, так что некоторые на время останутся здесь, в неведении. Но поверьте, ожидание только стоит того!
  Его речь мне понравилась, а реакция остальных экскурсантов - нет. Молодые хихикали, супруги-скептики гордо молчали, "вечный студент" и его друг, вообще неизвестно как попавшие на это "шоу с привидениями", о чем-то шептались, отчаянно жестикулируя. Я мысленно посетовала на неуважение к "древним силам" и шепнула Марку:
  - Еще немного и они начнут скучать.
  - Дорогая, ты не права, - мягко улыбнулся он, - а они тем более не правы. Скуки не существует.
  Гид не упустил возможности "по сходной цене" продать всем "магические талисманы" - грубые медные бляхи с непонятными символами. С довольным видом опустив в карман полученные за них деньги, он отворил двери в "ту самую комнату" и провел в них молодую пару.
  Не прошло и минуты, как коридор огласился душераздирающим воплем.
  Марк кивнул, словно как раз этого и ждал, усмешка скользнула по его губам. Дверь отворилась, пропуская передвигающихся на четвереньках молодых людей. Юноша жадно хватал ртом воздух, и беспорядочно мотал головой, а девушка тряслась и икала. Оба были босы на одну ногу. Зато наверняка напрочь забыли о скуке.
  Похожие, как близнецы, скептики, оглядели вернувшихся с откровенным презрением; несчастные, насмерть перепуганные влюбленные то бледнели, то краснели под их взглядом и наверняка успели пожалеть, что не осталась в страшной комнате подольше.
  В свое удовольствие попризирав перепуганную молодежь, супруги гордо последовали к двери с полнейшим равнодушием ко всему, что могут там увидеть; дверь за ними захлопнулась сама.
  - Так, - вслух подумал Марк, - сейчас опять кто-нибудь закричит.
  - Ты способен представить себе истошный вопль в устах одного из почтенных неверующих? Ну и воображение у тебя! Но раз так, то вот интересный вопрос: зачем приведению туфли, две - но обе на левую ногу?
  Ответить Марк не успел. Из-за двери раздался очередной вопль, медленно перешедший в тихий хрип, потом глухой удар, и все стихло. А затем дверь отворилась, и тучная дама подмышки выволокла в коридор своего мужа, переставшего, наконец, быть на нее похожим. Обувь их не пострадала, но у дамы не было сумочки, а от шляпы мужа осталась только половина. Выборочная любовь привидения к человеческим вещам внушала мне подозрение.
  Гид почему-то больше не показывался.
  Из-за двери донесся тонкий, жалобный крик и голос, бормочущий что-то мрачное. Марк прислушался.
  - Стоит ли учить Язык, чтобы позволять себе такой акцент? - недовольно спросил он, придираясь по своей привычке. Я толкнула его локтем в бок.
  "Вечный студент" со своим другом тихо исчезли. Мы с Марком храбро переглянулись и шагнули в дверь.
  Комната за дверью оказалась тесной и мало примечательной. Черный, странных очертаний стол, с лошадиным (ужас и позор!) черепом, черной же свечой, тени, снующие по углам, старые сундуки, шкаф с фолиантами и вездесущая пыль веков... Замечательное оправдание для ленивых слуг - зачем вытирать пыль, если она представляет собой антиквариат?
  Что-то тихо скрипнуло, и крышка стоявшего в углу сундука откинулась, стукнув о стену. Тощая бледная длань выпала из темной глубины сундука и, перебирая пальцами, по паучьи отползла прочь, в темноту. Портрет на стене со скрипом отъехал в сторону, предварительно зыркнув на нас белыми глазами.
  За портретом скрывалась темная ниша необозримой глубины; оттуда послышался душераздирающий вой, а следом появился его источник - двухголовый волк.
  Наверное, именно в этом месте я и должна была закричать. Но я не собиралась подыгрывать человеку, так плохо продумавшему сценарий запугивания. Марк бросил в волка какое-то Слово, и зверюга застыла со скрежетом заевших шестеренок, не допрыгнув нас совсем немного. Красные глаза-лампочки весело подмигивали нам.
  Следующим сюрпризом оказалась невесть откуда взявшаяся мумия. Из синтетической резины. Она бросилась на меня, и это показалось мне и скучным и оскорбительным. Так что церемониться я не стала: мумия вспыхнула и растеклась отвратительно воняющей лужей.
  - Примитив, - констатировал Марк с видом ничуть не разочарованным.
  - Примитив? - я удивилась его непривычному добродушию, - да это просто оскорбление! Механика! Гайки и шестеренки! Провода и изоляция! Нам обещали, что покажут призраков!
  Свеча на столе внезапно погасла (откуда-то зверски потянуло сквозняком) и мы оказались в полной темноте. Шоу продолжалось.
  Я хотела зажечь живое пламя, которое, если поместить его над головой, создавало восхитительный нимб, но Марк, угадав мои мысли, остановил меня:
  - Подожди, вдруг еще будет что-то интересное.
  Я скептически хмыкнула: надежда - глупое чувсво.
  Сундук - что удивительно, безо всякого скрипа! - отодвинулся, в углу подозрительно громко зашуршало. Мыши таких размеров здесь не водятся, это точно. Я на миг отвлеклась, и тотчас что-то цапнуло меня за ногу, а потом, видимо, от нечего делать потянуло к себе мою сумочку. Самозваная потусторонняя сила оказалась слишком настойчивой. Я поднялась в воздух и зависла под потолком, стряхнув нападающих. Марк, судя по звукам, тоже возился кем-то, кто привязался к нему с намерением крупного стяжательства в свою пользу.
  Заскучав, я решила спуститься. Что оказалось весьма опрометчивым решением - едва только я ступила на пол, как он ушел у меня из-под ног.
  Я очень люблю летать, но только не так - когда над головой твоей захлопывается крышка люка, в который ты только что провалилась, когда рядом с тобой в темную бездну скользит по наклонному каменному желобу твой друг... Успевший, прежде чем я подумала об этом, очередным Словом замедлить наше падение, чтобы минуту спустя оно благополучно закончилось в каменной комнате с аркой-выходом, откуда несло прохладой. Я мысленно поблагодарила его, зная, что он услышит.
  Глаза Марка сияли в темноте. Я, наконец, смогла зажечь милые моему сердцу огни над нашими головами. В стене, под самым потолком, зияло отверстие желоба, из которого мы, по чьей-то задумке, должны были вывалиться, ошеломленные и беспомощные, а небольшой люк находился на самом потолке. Он скрипнул, отворяясь, и в него высунулась взлохмаченная голова нашего гида. Человек то открывал, то закрывал рот, видимо, не находя подходящих выражений на наш счет. Я уже решила ему помочь, как он, справившись с собой, произнес, мило картавя:
  - Проклятье, кто вы такие?
  - Ты немного опоздал, мой друг, - заметил Марк и щелкнул пальцами, - об этом стоило спросить раньше.
  Гид с писком вывалился из люка, но не упал, а завис в метре над полом. Вслед за ним из люка выпало с полдюжины сумочек, туфель и распотрошенных кошельков, которые закружились по своим орбитам вокруг висящего в воздухе человека, как спутники-грехи вокруг закоренелого грешника. На лице гида отражалась смесь ужаса, удивления и восторга вдребезги пьяного человека, которому повезло увидеть летучую мышь в смокинге и при часах.
  - Марк! - попросила я, сердясь, - отпусти этого мошенника.
  - Как пожелаешь дорогая, - гид грохнулся на пол и, проворно перебирая руками и ногами, отполз в угол
  - Ты и теперь не веришь в потусторонние силы?
  Усмешка Марка была совсем не страшной.
  - Я в-в-верю, - заикаясь, ответил гид и по совместительству мелкий жулик, пытаясь вжаться в камень стены.
  - Отлично, - сказала я, красивый гортанный голос звучал ласково, даже нежно, - и что нам теперь с тобой делать?
  - Н-н-ничего, - еще больше заикаясь, ответил жулик.
  - Ничего? - усмехнулся Марк, - это слишком много для такого, как ты. Дорогая, во что нам превратить его?
  - М-м, может в мороженое? Пусть он достанется детям. Или в статую. Нет, не оригинально. Или давай предложим ему что-нибудь?
  - Богатство? Удачливость? Дар красноречия?
  Я поморщилась.
  - Милый, не будь скупердяем. Ты же видишь, перед нами в некотором роде наш коллега. Дай ему хотя бы бессмертие. Вдруг из него еще можно что-то сделать.
  Марк подмигнул человеку.
  - Ну, как, хочешь получить бессмертие? Ты так упоительно врал о нем, подпуская в свое вранье чуточку философии...
  - Бессмертие?.. - пробормотал человек.
  - Бессмертие, богатство, славу, любовь женщин, уважение мужчин, возможность исполнить все свои желания...
  Кажется, до него, наконец, начало доходить, о чем мы говорим.
  - Взамен на душу?? - тихо взвизгнул он и попятился задом, хотя дальше пятиться было уже некуда.
  - Душа? - повторил Марк, - она и так принадлежит сам знаешь кому. Вспомни о том, чем ты тут занимался.
  Кошельки и сумочки, упавшие на пол, снова поднялись в воздух, и закружились по комнате.
  - Ты мошенничал и грабил, прикрываясь именами Темных Сил. Теперь ты должник этих Сил, разве не так?
  Жулик дернулся, нелепо махнул рукой, отталкивая особо настырный кошелек, лезущий ему в лицо разорванной подкладкой.
  - Я не хотел... я... я больше не буду!
  - Не будешь? - усмехнулась я, - ну почему же нет? Ведь это так сладко - обманывать доверчивых простаков... а денег всегда не хватает...
  - Я больше не бу-уду... - повторил он с подвыванием, - о Боже...
  - Молчать! - Марк рявкнул так, что даже я вздрогнула, - не смей призывать Его! Твое место здесь!
  Он щелкнул пальцами, и в воздухе появилось видение. Пещера, где полным полно черных и рогатых с хвостами и вилами. А ведь кому-то и Пекло - дом родной...
  Я поморщилась и спешно взяла все в свои руки, подменяя одно видение другим - горы золота, красивые женщины, большой дом, чем-то похожий на этот, и даже самолет с улыбающейся рожей этого жулика, намалеванной на борту.
  - Прямо сейчас ты получишь вот это - в качестве приза за то, что так хорошо делал свое и... наше, - я улыбнулась, - дело. Ведь ты делал его хорошо?
  Человечек хотел что-то сказать, но поперхнулся, а в следующий миг мы услышали прежнее:
  - Я больше не буду... я не хочу-у!.. - и неуверенно начал, - Отче наш... который есть на небе...
  - Ты сам не знаешь, от чего отказываешься! - вскрикнули мы оба, старательно отступая на шаг - чтобы как-то продемонстрировать ему нашу "слабость".
  Старались мы не зря. Как не был напуган человек, он заметил, какое впечатление на нас произвело Святое Слово... Этого хватило. Он вскочил на ноги весьма резво, выкрикивая во весь свой визгливый голос слова старой молитвы, заставляя нас пятиться и отступать в невысокую темную арку за нашими спинами. И не забывая наблюдать за нашей агонией с жадным интересом.
  - ...святится... имя Твое... и... царство Твое, - слова явно вспоминались с трудом, но ведь вспоминались! - на наше гневное шипение и на уговоры он уже не реагировал. И слава Всевышнему.
  - Аминь! - закончил он, с торжеством пялясь на бледные черные тени под аркой - все, что от нас осталось, - я не ваш!
  Он бухнулся на колени и поднял руки к небу.
  - Бог защитит меня, потому что я раскаиваюсь и больше не буду!..
  При слове "раскаиваюсь" мы усохли окончательно, но "не сдававшийся" Марк потянул к человеку тонкие длинные черные руки со спешно отращенными уж-жасными когтями.
  - Ты заплатишь!..
  Человек отпрыгнул с очаровательной поспешностью, звонко шлепнулся на задницу, и завопил еще громче:
  - Я раскаиваюсь, раскаиваюсь!
  Вот тут-то это и произошло.
  - Да будет так! - прогремел раскатившийся под сводами подземелья голос, идущий словно бы с необозримой высоты. Черные тени-мы вспыхнули ослепительным светом, переплавлявшим нас в нечто иное. Человеческий облик... удобен, но он не так красив, как вот этот.
  Серебристо-голубое сияние - пульсирующее и мягкое, тонкая, почти прозрачная фигура и нимб. И конечно ослепительно-белые крылья - вы не забыли о них? Из прежнего опыта я помнила, что самое большое впечатление производят глаза, и впилась в дрожащего человечка двумя синими звездами.
  - Не перестарайся, - предупредил Марк, - а то получится, как с тем рыцарем...
  - Герцогом, - поправила я, - ты вечно будешь меня им попрекать? Ну, потерял человек дар речи, зато какие стихи потом писал!..
  "Осторожней, подруга, антураж испортишь" - мысленно сказал мой друг, и я согласилась. Играть - так до конца. Не люблю праздновать полупобеду.
  - Встань, смертный! - возопил Марк и голос его, невыносимый для человеческого слуха, заставил недотепу сжаться в комок. Голос этот не исчезал, не умолкал, он бился от стены к стене, рождая бессчетные эха чуть ниже и выше тоном. Стены пол и потолок хорошо резонировали, и хотя дело портила пресловутая пыль веков, итог звучал красиво. - Ты прошел испытание, ниспосланное тебе Всевышним, и отринул посланников Зла!
  Из-за наших спин вырвалась оглушающей красоты музыка, пронеслась шквалом по всему подземелью, и стихла.
  - Ты достоин награды, - проворковала я сладко. - Все благодати Рая ждут тебя, и врата его откроются перед тобой. Идем с нами, и ты вкусишь блаженство. Мир, в котором нет зла мы предлагаем тебе - взамен этого грязного, грешного мира, где правит Сатана, взамен его злобы и алчности, золота и крови... оставь этот мир и иди с нами! Дух твой вознесется в горние выси!
  Последняя фраза была сказана, для того чтобы "герой" не очень то распускал счастливые слюни. И чтобы перспектива оказаться в Раю прямо сейчас дошла до него со всеми прилагающимися к ней прелестями, вроде немедленного расставания с бренным телом. Человек бухнулся на колени и застыл, не находя достаточно веских слов, чтобы возразить ангелам. Марк сделал вид, что недоволен.
  - Ты колеблешься?
  - Я... это...
  - Так земная, неблагодарная жизнь грешника прельщает тебя больше? Что ж...
  Человек отчаянно закивал; весь вид его выражал - "мне ничего другого не надо".
  - Прощай, - скорбно сказал Марк, (пока я давилась смехом), - мы встретим тебя у райских врат, когда придет твое время.
  - И прошу тебя, сохраняй в тайне то, что случилось с тобой, - добавила я, разжигая в нем костер желания немедленно всем рассказать о том, как он чуть не попал в Рай при жизни, - только доверенных друзей ты можешь посвятить в эту тайну.
  Теперь он точно помчится рассказывать о нас всем и каждому. Столб света накрыл нас, сделав невидимыми, и мы наблюдали, как праведный жулик пулей вылетел из каменной комнаты в темную арку, нюхом отыскивая выход. Очень многообещающей была эта его поспешность. Правда, мне стало жаль первого человека, на которого он набросится с рассказом об ангелах.
  Наконец, я смогла сбросить личину. Шесть крыльев и нимб - и тем и другим вечно за все цепляешься. К тому же тяжело и не очень-то полетаешь - с крыльями явный перебор. А вот так гораздо лучше - крылья одни, черные с алой полосой, блестящая, точно отполированная кожа, чернее ночи Последнего Дня, когда не будет, говорят, уже ни звезд, ни луны. И, чуть не забыла - когти с восхитительным маникюром из алмазной крошки.
  - Жизнь проста, - сказал Марк, потягиваясь всеми своими разнообразными конечностями и запрокидывая гребенчатую голову.
  Я щелкнула копытцем-каблучком, высекая искру из каменного пола.
  - Проста, пока есть вера. Настоящая, а не вера человека в игрушки подобные тем, что там, наверху. Как ты думаешь, он нам поверил?
  - Конечно, - хмыкнул Марк (называю его так - об его настоящее имя я все свои шесть языков сломала), - ведь ему это выгодно. "Дом Демонов", где вы можете встретить ангелов - разве не звучит? Туда повалят толпы народа... Хотя, он ведь прав - кто в наше время верит в ангелов?
  - Я верю, - призналась я (хорошо, что черная кожа не может краснеть, выдавая смущение), - где-то же они должны быть. Сотни и тысячи лет люди рассказывают о них сказки, поминают по делу и без дела, и даже вставили их в Главную из своих книг. Разве это не доказательство?
  - Не знаю, дорогая, существовали ли они вообще. За тысячелетия нашей жизни ни ты, ни я никогда не видели ангелов. Никто не встает у нас на пути, не вступает с нами в борьбу за души, не является в Пекло чтобы вытащить из котла отмоленного грешника... Что, если всегда были только мы, подданные Большого Рогатого? Что если это мы, играющие роль Божьих посланников, чтобы Равновесие не нарушалось, и породили легенду?
  - В Равновесие ты веришь, а в ангелов - нет? - обиделась я.
  - Равновесие - это то, что я делаю своим руками.
  - Если нет ангелов, значит, Равновесия тоже нет.
  Марк вздохнул, его красивые сумеречно-серые крылья устало опустились.
  - Не знаю, любимая. Но Бог знает. Если конечно Он есть.
  Где-то далеко, и уже не в этом мире, прозвучал голос Большого Рогатого, призывающего нас к себе. Поспешность призыва обещала грозу на наши головы.
  - Влетит, - заметила я, - об этом нельзя говорить. Не только люди, но и мы должны верить в то, что ангелы существуют, иначе Равновесию конец.
  - Влетит, - согласился Марк и тут же подмигнул мне, - а может и нет. Это тоже знает только Он.
  И мы дружно взглянули сквозь потолок и крышу и все, что разделало нас - взглянули на небо, надеясь, что Он, действительно есть.
  
  9 июня 1998 г.
  
  
  автор: Шер
  жанр: фэнтези, ангст
  форма: рассказ
  
  ПОГОВОРИТЕ С ПАЛАЧОМ
  
  Посвящается лисенку Ирви, маленькому другу,
  чьи слова зажгли искру вдохновения.
  
  Над единственным занятым столиком во дворе харчевни светился зачарованный тент. Сияние его бросало цветные блики на лица двоих мужчин, что сидели друг против друга и болтали о пустяках - погода, урожай, рождение у королевы сына, возможная война либо мирный договор с соседним государством, имевшим заносчивого правителя. Блики быстро гасли и не создавали ощущения праздника. Один из мужчин пил чай из маленькой чашки, второй не ел и не пил ничего, и даже почти не двигался, сохраняя одну и ту же позу - прямая спина, положенные на стол локти, соединенные в замок пальцы рук.
  Говорившие почти не делали пауз, так что ничего иного, ничего важного нельзя было вклинить в этот разговор. И, кажется, оба собеседника уже потеряли надежду на что-то иное, чем пустая болтовня, потому что были затянуты ее инерцией и не могли остановиться.
  Гулкий колокол Часовой Башни отзвонил половину десятого вечера; в стороне Университета Магии и Всех Наук в очередной раз полыхнуло фейерверком - студенты всегда найдут повод для праздника и возможность опробовать новое заклятье; от Золотого Театра слышалась музыка, со стороны мостовой - стук копыт и колес проезжавших экипажей. Пустой разговор продолжался.
  Когда пробило десять и темнота, несмотря на светящийся тент и принесенные служанкой свечи, ухитрилась проникнуть в этот круг, у столика, словно сам собой, появился человечек в желтом камзоле, новомодных штанах с буфами и со сверкающей брошкой у горла воротника яркой рубашки.
  - Господин, - с наивной веселостью он глянул на того из мужчин, что смаковал чай, светлокожего, с коротким ёжиком волос и пронзительным взглядом синих глаз. - У меня для вас есть предложение, от которого вы не сумеете отказаться! Амулеты на все случаи жизни!
  Отодвинув в сторону чайное блюдце, человечек положил на столик и распахнул коричневый чемодан, оказавшийся, в самом деле, полным амулетов всех видов и назначений. Кольца, броши, подвески и серьги, заколки мужские и женские, статуэтки и просто карманные безделушки были рассортированы и разложены по собственным отделениям.
  - Не продается, - сказал синеглазый.
  - Прошу прощения? - несколько оторопел уличный торговец, - вы о чем?
  - Мое время не продается. Если ты хочешь поговорить, то не надо приставать ко мне со своим товаром.
  - Это еще почему? - рассердился чемоданник, - почему нельзя совместить приятное с полезным?
  - Потому что они несовместимы, как например повешение и танцы, - усмехнулся синеглазый. - Впрочем, повешенные иногда танцуют.
  - Ну вас с вашими шуточками, господин кат! Я к вам как к человеку, а вы...
  Второй из мужчин, неулыбчивый, что сидел неподвижно, рассмеялся; от этого кожа на его лице странно стянулась, словно это был не смех, а судорога. Чемоданник, вздрогнув, покосился на него - а до этого он словно и не видел неулыбчивого. Встретившись с ним взглядом, торговец моргнул, закрыл чемодан и, торопливо семеня, покинул двор таверны.
  Молчание было прекрасным. Кажется, оба были благодарны торговцу за паузу, которая смогла возникнуть и за тишину, из которой они могли, наконец, сделать то, что им нужно.
  - Чем ты его? - спросил синеглазый "господин кат".
  - Да как обычно. Чем еще напугаешь человека, кроме него самого? - неулыбчивый внимательно смотрел на собеседника. - Проницательность - хорошее качество. Что ты понял обо мне и как?
  - Я понял, что другие тебя не видят, - усмехнулся синеглазый, - и не склонен считать тебя галлюцинацией. Ты вошел сюда, как входят люди, а не появился ниоткуда. Но я не думаю что ты человек.
  - А откуда этот торгаш знает тебя?
  - Он часто бывает моим клиентом.
  Неулыбчивый дернул головой точно слово "клиент" раздражало его:
  - И не надоедает тебе выслушивать исповеди?
  - Надоедает. А что делать, если ты палач и это - твоя обязанность? И если на свете полным полно людей, которым больше не с кем поговорить, кроме палача? Вот ты, например. Хочешь что-то рассказать? Тогда начни сначала.
  - Запросто, - легко огласился неулыбчивый, - слышал песенку, которую наш знаменитый Голосин поет?
  Поговорите с палачом
  О чем? Да, право, хоть о чем!
  В нас дух тщеславный заключен
  Жестокий гений.
  Нас надо выслушать, а там -
  Ни до чего нет дела нам,
  И каждый выбирает сам
  Час откровений.
  
  Кому-то - в ночь перед грозой,
  Рассказ со смехом и слезой,
  Кому-то просто выкрик злой
  На грани бреда.
  Пусть собеседник твой молчит -
  Болтать не любят палачи,
  Но если душу облегчит - его победа.
  
  А дальше можно просто жить
  Колодцы рыть и воду пить
  И все что высказал забыть,
  Былое лихо.
  А снова встретив палача
  Его в упор не замечать
  И можно что-то проворчать
  Но очень тихо.
  - Бывало и хуже, - заметил палач, - случалось, что человек совсем не мог найти слова, а ты нашел чужие. Но что дальше? Где начало твоей истории?
  - Начало было обычным, - неулыбчивый задумчиво простучал пальцами по столу ритм только что произнесенного стиха. - Был у меня друг...
  - Но что-то в вашей дружбе было не так.
  - Прочему ты так решил?
  - Потому что ты сказал "был" о своем друге, - палач поднял и снова поставил на стол чашку. Она была пуста.
  Неулыбчивый помолчал.
  - Я не знаю, о чем ты подумал, но ты забыл главную причину, какая может стоять за любым из "был".
  - Ааа, - протянул палач, - Пусть так. Но в любом случае это не начало.
  Неулыбчивый наконец-то поменял позу - сел чуть ссутулившись и убрав локти со стола.
  - Я слышал о странных мирах, - сказал он, - о мирах, где всего лишь один бог на всех. Интересно как при таком объеме... "клиентов" он ухитряется справляться со своим обязанностями?
  - Наверное, он всемогущий.
  Неулыбчивый зло усмехнулся:
  - Но не до такой же степени! Сверхмогущество - это куча работы. Другое дело наш мир. Каждый здесь создает себе своего собственного бога и поклоняется ему, а личный бог помогает только одному - своему собственному подопечному. И только от твоего воображения и твоих наклонностей зависит, какой это будет бог. Все что ты способен придумать...
  - Хорошо, я понял, - прервал палач. - Что дальше?
  - Дальше у меня все-таки был друг по имени Альза... Если подумать то мы были слишком разными для долгой дружбы, но она длилась долго. Я держал бойцовых собак для Звериной Арены, сдавал их и продавал, иногда сам ставил на своего же бойца. Моему богу нравились зрелища и, пребывая в хорошем настроении, он мог подсказать мне, на кого ставить. Альзе не нужно было работать - он был единственный сын весьма богатых родителей. Правда без дела он не сидел никогда - вырезал марионетки, простые и сложные, сам раскрашивал их и давал имена, иногда устраивал представления во дворе своего дома. Родители Альзы относились к этому как к причуде, а меня его пристрастие бесило.
  - Полагаю, что он к твоему роду занятий относился лучше? - с легкой иронией спросил синеглазый.
  - Нет, он не любил насилия, а мне нравилось дразнить его, то и дело зазывая на арену, посмотреть на моих собачек. Не перебивай!
  - Разве я перебиваю? - усмехнулся палач, - это ты никак не можешь начать.
  Неулыбчивый дернул щекой.
  - Однажды я предложил Альзе завести лавку и продавать свои марионетки, из-за которых в его доме стало тесно хозяевам. Как ни странно он послушался; впрочем, мне всегда легко было убедить его. Только лавка не была лавкой в полной мере. Часто он просто раздавал игрушки всем желающим, а не продавал. Особенно если в лавку заходил ребенок. Многие пользовались этим, подсылали своих отпрысков, а потом продавали подаренное им за деньги. Когда я рассказал ему, он сначала огорчился, потом улыбнулся. "Знаешь, наверное, у них есть причина так поступать. Вот мы с тобой ни в чем не нуждаемся. Нам легко судить, легко быть честными и благородными, потому что ничто не мешает этому. А они? Те, кому нечего есть и негде ночевать?" "Тогда возьми свое наследство и устрой в городе ночлежный дом или больницу, или харчевню для бедных, где нищим наливают бесплатный суп, а для всех остальных миска стоит полмедяка". "Я подумаю над этим" - пообещал он, и я обругал себя. Еще не хватало, чтобы мой друг занялся тем, что стал бы спасать мир от неистребимого зла вроде голода, бедности или одиночества.
  - А это к чему? - удивился палач, - к чему ты упомянул одиночество? Разве ты был одинок, если имел такого друга?
  - Нет, но... Как ты судишь? Я еще ничего не рассказал тебе, а ты уже выносишь свой приговор!
  - Я палач, а не судья. Я никого не сужу, - сказал синеглазый ледяным тоном. - И приговариваю тоже не я.
  Это несколько охладило пыл неулыбчивого, собиравшегося, кажется, обвинять палача и дальше.
  - В очередной раз зайдя к Альзе в магазинчик с предложением пойти посмотреть выдающиеся бои, я застал там девушку. Она стояла за прилавком, простушка в цветном платье, и слушала рассказывавшего о своих куклах друга. Моему богу она не понравилась, а мне еще меньше. "Что это? - спросил я у Альзы, - ты принял работницу?" "Ну да. Она любит детей", - ответил он, словно давал ей самую лучшую рекомендацию, какая была нужна. Я понял, что простушка станет поступать так же как и он сам, не продавая, а раздаривая марионетки, и толку от нее не будет.
  - А тебе не кажется, что твой друг имел полное право поступать так, как поступает, даже если тебе это не нравилось? - спросил палач, - он не уговаривал тебя бросить собаководство и заняться, например, выращиванием цветов?
  - Нет, даже не пытался. К чему ты клонишь? К свободе воле?
  - К доверию, которое бывает между друзьями. К тому, что одному не надо обязательно знать причину поступков другого, а еще к тому, что верить друг другу - значит иногда принимать что-то без вопросов.
  - Если я чего-то не понимаю, то лучше спрошу, - не согласился неулыбчивый, - и доверие тут ни при чем. В конце концов, мы с Альзой были такими же разными как наши боги. Он верил в бога чудес и со своим чудо-богом порой в такие истории попадал, что просто чудо, как жив оставался. А мой бог был суров.
  - И это ты сделал себе такого бога. У тебя не хватило воображения, чтобы поверить в чудо, и ты поверил... во что? В справедливость? В возмездие? У нас тут каждый фанатик своей собственной веры, своей правды и этот фанатизм неистребим...
  - Дай мне закончить рассказ! - зло перебил неулыбчивый. - У простушки было почти королевское имя Тиаммина. Я присматривался к ней и к другу. В судьбу я не верил, хоть она и бог над всеми богами, но мне казалось, что Тиам и Альза хорошо подходят друг другу. Они были похожи как брат и сестра и даже больше - боги их были похожи, его бог-чудо и ее - "богиня, от улыбки которой все расцветает". Но я ошибся - я сам ее полюбил, тихо и незаметно. Так по капле набирается вода в бездонный водоем. Она была мила, она учила меня радоваться простым вещам. Знаешь мне такое раньше и в голову не приходило - что можно улыбаться просто потому, что хочется улыбаться.
  Палач покачал головой:
  - Да уж... человек понимает, как много возможностей для радости он упустил, только когда его время заканчивается.
  Словно не заметив, что его снова перебили, неулыбчивый продолжал:
  - Мы даже не говорили о любви, это было и так очевидно...
  - Серьезно? - тут же вмешался палач, - и ты ни разу не сказал девушке что любишь ее, просто для того чтобы ее порадовать?
  - Она и так была счастлива, - почему-то с раздражением сказал неулыбчивый.
  - Да ты дурак... Но продолжай, мне интересно чем все закончится.
  Собеседник палача словно прислушался к чему-то и с каким-то особым выражением произнес:
  - Я не говорил ей, что люблю ее, потому что она и так это знала. А тратить время на то, в чем нет необходимости, я не желал. Мой бог посоветовал мне не торопиться: "Любовь обязана проходить проверку временем"...
  - Любовь никому ничего не обязана, так же как и дружба, - бесцеремонно прервал откровение синеглазый.
  Рассказчик зло ударил ладонью по столу:
  - Но, по крайней мере, палач обязан терпеливо выслушивать все исповеди, а не спорить и не упрекать!
  - Совершенно терпеливы только камни. Продолжай.
  Собеседник продолжил:
  - Однажды я заметил, что Альза задумчив. У него и раньше это было в привычках, забивать чем-то голову. Но эта его задумчивость мне не понравилась, и я спросил что случилось. "Мой бог сказал мне, что осенью меня убьет мой друг". Если честно, я не сразу понял, что он подумал обо мне. А когда понял, взбесился. "И ты поверил своему чудо-богу?" "Боги не врут" - ответил Альза. "Да все врут. Просто боги врут правдой, а это даже хуже!". Но толку было спорить, если он уже поверил? Это как с личным богом... ты создаешь его, начинаешь в него верить и в итоге живешь в каком-то своем мире...
  - Не очень-то ты добр к своим друзьям. Хочешь, я скажу, что ты стал делать дальше, или - что тебе очень захотелось сделать?
  - Ничего ты не знаешь! - воскликнул неулыбчивый, встав на ноги, - Альза стал проводить со мной почти все свое время. Знаешь, почему? Потому что не хотел упускать ни минуты из того что ему осталось, даже если это я его убью! Любой другой начал бы сторониться всех друзей и людей вообще, а этот... этот...
  - И тогда вы первый раз поссорились с ним. Или не с ним, а с девушкой, - кивнул палач.
  Неулыбчивый постоял, качаясь с ноги на ногу, и снова сел, уронив руки на стол так, что звякнула чашка с недопитым чаем.
  - Тогда я стал его избегать. Не хотел стать убийцей.
  - Ты думал о себе, а не о нем, - жестко сказал палач, - если бы ты думал о нем, то спросил бы его, чего он хочет.
  - Может быть... Да, я думал о себе. Жаль, что боги не лгут. Если бы чудо-бог Альзы не сказал ему эту чушь про друга-убийцу, он, может, и сейчас был бы жив.
  - Ты противоречишь сам себе. Но продолжай. История становится интересна тем, что я не могу сказать, что будет дальше.
  Неулыбчивый с капризным упрямством поджал губы:
  - Пожалуй, я больше не буду ничего тебе рассказывать.
  - Как хочешь, - палач отсчитал несколько монет подошедшей девушке-служанке и встал. Второго сидевшего за столиком она не видела так же, как и настойчивый торговец с чемоданчиком. Неулыбчивый окинул девушку взглядом.
  - Она воровка, - с нехорошей усмешкой сказал он, - таскает продукты с кухни, а еще украла кольцо у своей лучшей подруги.
  - Считаешь, я должен позвать стражу? - спросил палач.
  Девушка удивленно посмотрела не человека, который разговаривал с пустотой.
  - Спасибо, мне больше ничего не нужно, - сказал синеглазый, и служанка ушла и унесла пустую чашку.
  - Ты казнишь по приговору суда безо всякой жалости. А сам трусишь вынести приговор, - попытался подначить палача невидимый для остальных собеседник.
  - Судить - не моя работа.
  - А чья?? - крикнул неулыбчивый тоже вставая, - кто-то же должен этим заниматься, наконец! Если даже наши боги не заботиться о справедливости и никого не судят...
  - Пойдем, - сухо бросил палач, словно отдавая приказ, и шагнул к выходу из внутреннего дворика, освещенного магией зачарованного тента и свечами, и тем светом, что падал из окон харчевни.
  Так, вдвоем, они и вышли на полупустую улицу, полную ветра и полутьмы. Странно, но там где они сидели, нельзя было заподозрить, что погода портится. Плясавшее в уличных фонарях пламя создавало причудливые, словно не всегда принадлежавшие предметам и существам этого мира, тени.
  - Как убить бога? - неожиданно спросил неулыбчивый, который чуть отставал, но не уходил совсем, словно что-то держало его рядом с палачом.
  - Убить бога - значит убить веру в него. Я не ошибся?
  - Нет. Созданные нами боги нуждаются в нашей вере только на первых порах. Потом они становятся вполне самостоятельными, и ни от кого не зависят.
  - Тогда зачем мы им? - спросил, почти остановившись, палач.
  Неулыбчивый, наконец, решился, и догнав его пошел с ним вровень по мощенному камнями тротуару.
  - Каждый делает себе бога по своему представлению о самом главном для него. Выращивает себе божество из семени надежды, любви к жизни, доброты... И, конечно, наши боги смертны - мы, смертные, не могли бы создать ничего бессмертного. Но начало бога, его частица - в каждом из нас. Чтобы убить бога надо убить в себе эту частицу.
  Палач остановился и очень тихо спросил:
  - Что же ты сделал?
  - Я сделал все, чтобы спасти жизнь Альзе. К месту оказалось то, что я бросил его... Когда человек остается один, он начинает задумываться о вещах, которые раньше никогда бы не пришли ему в голову. Я посоветовался с моим богом...
  Палач зло тряхнул головой:
  - Ты хоть что-то можешь сделать без подсказки своего бога?
  - А зачем тогда заводить бога, если не пользоваться его подсказками?
  - Например для того чтобы не было одиноко, - едва заметно усмехнулся палач - не улыбка и даже не тень ее, а горький намек на то что могло бы быть, но чего никогда не будет, - или чтобы жизнь стала интереснее. А еще с богом можно дружить, когда больше не с кем. А что твоя возлюбленная?
  - Она была против всего. Мне нужна была ее помощь, а она отказала мне. Мы с моим богом... мы придумали план. Чтобы Альза перестал верить в чудеса. Это должно было выглядеть как цепь случайностей, которые заставили бы его прийти в себя и перестать быть таким ребенком. Я хотел показать ему что мир - не место для чудес, что их попросту не бывает, и если ты хочешь чего-то, то должен сделать это сам. Не надеяться на своего бога...
  - Ты снова противоречишь себе, - заметил синеглазый. - Разве ты сам не надеялся на своего, что ждал этого от своего друга?
  - Я ни на кого не надеялся, именно поэтому хотел все сделать сам! Я нанял бы людей, которые... не важно. Все, что происходило бы с Альзой, даже самого тупого натолкнуло бы на мысль о том, что чудеса невозможны - или, по крайней мере, отвлекло бы. Сам знаешь, тот, кто думает о смерти - привлекает смерть. Но мне ничего не пришлось делать - судьба, которая бог над богами, решила помочь мне. Сначала кто-то поджег лавку Альзы, и та сгорела дотла вместе со всем, что в ней было. Он огорчился, потому что не успел раздать всех кукол... Тиаммина сказала мне, она не оставляла его, как я не требовал этого, и металась между нами, передавая слова одного другому. А я избегал встреч, как только мог. Сначала с ним, а потом и с ней. Я любил обоих, но у меня не было выбора.
  - Ты стал бояться за себя...
  - Заткнись, палач! Я должен рассказать! - неулыбчивый остановился посреди улицы, сжав кулаки. - Мать Альзы заболела и ослепла. Нашелся магик, который провел обряд "разделения зрения" - Альза стал видеть в два раза хуже, зато его мать снова могла видеть после обряда. Стоило это бешеных денег... Потом иссяк фамильный золотой рудник семьи, и пришлось бросить разработки. Фундамент дома Альзы начал проседать без видимой причины, и нечего нельзя было сделать. К моему другу явилась какая-то девица с поддельным брачным контрактом и потребовала выплатить ей большую сумму, как брошенной жене... В доме Альзы обнаружилась невесть кем и когда подброшенная вещь, украденная из казны города. И хотя удалось доказать и то, что брачный контакт поддельный и то, что никто из семьи той вещи не крал, но честное имя их после всего этого перестало существовать. И состояние тоже. И ничьи боги тут не помогли.
  - А ты? Тебе не хотелось что-то сделать для своего друга?
  - Достаточно было и того что я не мешал Тиаммине. Она дни и ночи торчала в доме Альзы и все реже приходила ко мне. Он так и не приспособился к тому, что плохо видит... Кажется, тот магик все-таки что-то напутал, потому что мать его видела куда лучше, чем он.
  - Да ты завидовал, - разочарованно заметил палач.
  - Чему там было завидовать? - не понял неулыбчивый.
  - Всему. Тому, что они были вместе, а ты один.
  - У меня был мой бог... И Тиаммина. Но я не хотел лишиться друга. Однажды она пришла ко мне под самый вечер. Это был последний день осени. "Альза очень хочет, чтобы ты пришел", - сказала она. "Завтра, - пообещал я, - все завтра, когда он будет в безопасности!" Она не отступилась - вернулась к Альзе, чтобы привести его ко мне.
  Неулыбчивый замолчал надолго.
  - Я потом узнал, что эти пятеро ждали там совсем других людей и им не нужны был свидетели. Наверное, Тиаммина хотела срезать путь... так они оказались в подворотне, где таились убийцы. Позже я нашел и покарал их.
  - Сначала ты убил своего друга и девушку, - сказал палач. - А потом их убийц. Это уже не интересно, потому что предсказуемо.
  - Предсказуемо? А финал ты тоже можешь предсказать?
  - Могу, но лучше, если ты расскажешь сам. Как ты стал тем, кем стал? Того что ты уже сделал, хватило, или пришлось делать что-то еще?
  - Нет, не пришлось. В человеке есть частица бога. Если убить ее - то твой бог умрет. А если убить в себе человека, то ты умрешь как человек. Но частица бога останется и не даст тебе умереть полностью. Понимаешь? Убивая человека, становишься богом. А убив Альзу и Тиаммину, я убил в себе человека.
  Палач отступил.
  - Я понял, - сказал он, - чего же ты хочешь?
  - Того же что и все. Чтобы мне уже не было так тяжело. После того, как все расскажешь палачу обязательно должно стать легче! - неулыбчивый комкал одежду на груди, словно ему тяжело было дышать. - Но почему нет? Почему?
  - Может потому что ты больше не человек, - пожал плечами палач. - Я не могу тебе помочь. Иди своей дорогой, а я пойду своей.
  Неулыбчивый бог опустил руки.
  - А тебе не нужен бог? - спросил он. - Ведь у тебя до сих пор нет... Я мог бы стать хорошим богом для палача
  - Мне не нужен такой бог. Мне вообще никакой не нужен, поэтому я до сих пор не создал его для себя. А ты не был бы добрым богом.
  - А разве ты добр, палач?
  - Я и не говорил, что я добр. Это ты сказал, что можешь стать хорошим, но добрым быть не обещал.
  - Сдалась вам всем эта доброта... Знаешь, я понял, зачем мы нашим богам... Даже богу нужно хоть иногда поговорить с человеком. И ты ошибся. Смерть - вовсе не главная причина, по которой теряешь друзей.
  Не утруждая себя прощаниями, он повернулся и просто растворился в сумерках почти уже начавшейся ночи.
  Палач проводил его взглядом и продолжил свой путь. Теперь ему редко приходилось казнить и не потому что городской суд выносил мягкие приговоры. Просто люди все чаще заводили себе жестоких богов, судивших их строже любого суда, и карали они тоже сами себя. Но никогда раньше у палача не было так много работы, как у слушателя. Впрочем, он не был против; людям, как и богам, нужно иногда поговорить с человеком.
  
  28.08.10-03.09.10
  
  ПИСЬМО
  
  
  "Здравствуй, мама! Пишу тебе милостью моих врагов, пообещавших, что последнее мое письмо дойдет до тебя. Пишу, хотя знаю, как тяжело тебе будет получить его; пишу, потому что знаю - еще тяжелее тебе будет до конца твоих дней ждать сына, который не вернется. Это война, мама. Мы могли победить, но победа досталась другой стороне. А победители всегда судят побежденных сурово, хотя именно за их счет завоевали это право - судить. Прости, я не хотел жаловаться. Я все еще люблю жизнь, мама, хотя меня казнят через несколько минут. Та, Что Приходит За Всеми смотрит на меня из Темноты, а я до сих пор не верю, что умру. Я хотел сказать совсем не это... времени мало и скоро оно закончится совсем. Не жди меня, мама. Я не вернусь. Но может быть..."
  
  Глубоко за полночь она услышала звон колокола на том берегу Ручья. Правда, проснулась она не от этого - ей всегда плохо спалось с тех пор, как пришло то письмо... Колокол прозвонил снова. Женщина глянула в сторону окна и тут же вспомнила - в нем нет ни одного стекла, сквозь которое она могла бы увидеть, кто стоит там, на том берегу. Увидеть? Даже не будь окно заколоченным, она не увидела бы ничего в мерзлой темноте ночи.
  Она встала и зажгла огонь, не собираясь подходить к двери и хоть как-то отвечать звонившему, но звук колокола, как крик ребенка, рвал ей сердце. Сколько раз она слышала его? Сто? Тысячу? Почему же именно теперь он так тревожил ее? Миром правили ночь и темнота - простые, не страшные; она давно уже никого и ничего не боялась - значит, это был не страх.
  Она все-таки подошла к окну, помедлила, ожидая, что незваный гость уйдет сам и, услышав, как язычок колокола снова ударился о тусклую медь, рывком распахнула крохотную форточку и громко и крикнула в темноту:
  - Уходите! Я не стану опускать мост!
  ...Мост, подумать только! Когда-то это и в самом деле был мост, а теперь - несколько сколоченных вместе досок, да старая веревка, да ворот, с помощью которого она опускала мосток на тот берег Злого Ручья. Ее муж хотел, чтобы она всегда была в безопасности - а то время было куда более страшным, чем нынешние времена. Поэтому он построил дом на пригорке возле Ручья, выкопал глубокий ров и отвел воду так, чтобы дом оказался стоящим на острове. Ледяная, бурная вода уносила любого, кто осмеливался ступить в нее, но так же охотно и помогала ей, молодой, начисто простирывая, пробивая морозной свежестью даже самое грязное белье.
  Незваный гость услышал ее крик и больше не притронулся к колоколу. Но сквозь вечный шум не замерзающего в любую стынь Злого Ручья до нее, глубоко вдыхавшей ледяной воздух пополам со снежинками, влетавшими через форточку, вдруг донеслось странное тихое слово:
  - Мама...
  Услышав его, она поперхнулась морозной свежестью и на долгий миг совсем престала дышать. Неужели ей не послышалось?
  ...Может быть, в конце концов, она и впустила бы его. Да, именно так она бы и поступила. Так она поступала с тех пор, как умер ее сын, с тех пор, как получила то письмо - поступала в память о сыне, и с горькой благодарностью тем, кто позволил ему в последнюю минуту написать матери. Так она приветила однажды лихого человека, который вошел в дом гостем, но стал хозяином. Да, она впустила бы того настырного, который звонил не меньше получаса, если бы он не произнес этого родного слова чужим голосом. Где-то и как-то он узнал о ее горе и пожелал воспользоваться им, не зная, что так - не сможет, не подозревая даже, что она никому не позволит ранить свое сердце, на котором уже не осталось места для новых ран.
  - Уходите! - снова крикнула она, и повторила с рвущим душу отчаянием, - уходите!
  - Мама, - повторил ночной гость, - это же я...
  Одного слова "мама" было достаточно, чтобы заполнить пустоту, которую она ощущала так долго. Но ощущение было настолько странным, что напугало ее. И как корабль к спасительной гавани, как ребенок, ищущий защиты и утешения, взгляд ее потянулся к комоду, где стояла шкатулка с письмом сына. Там было все, что у нее осталось - там, а вовсе не здесь. Здесь у нее не было ничего, и недаром она дала себе обещание никогда не ждать, никому не верить, обещание, оберегавшее ее от того, что происходило с ней сейчас. Ведь если бы тот, за окном, снова сказал "мама", она закричала бы.
  Не отрывая глаз от письма вынутого из шкатулки (и когда она только успела?) женщина тихо попросила:
  - Уходи...
  Человек, стоящий на том берегу не мог слышать ее шепота.
  - Мама, - снова сказал он, - прости меня, мама, я не мог вернуться раньше. Пожалуйста, впусти меня. Я долго шел к тебе, я устал и замерз...
  - Уходи! - крикнула она, не надеясь даже, что он поймет и покорится, - уходи, уходи, уходи!
  И со стуком захлопнула крошечную перекошенную форточку. Форточка не хотела закрываться, она только хлопнула об раму, и растворилась еще шире, впуская в дом еще больше снежинок, морозного воздуха и чужого отчаяния.
  - Мне больше некуда идти, мама. Я уже пришел... пришел домой.
  Женщина подошла к комоду, открыла шкатулку, положила письмо внутрь и закрыла крышку. "Нет", - сказала она себе просто. "Нет" - хлопнула, закрываясь, крышка шкатулки. Тот, за ручьем, сказал еще что-то, но она больше не слушала, не хотела слушать. Женщина затеплила огонь в печи, оглядела то, что осталось от некогда уютного красивого дома - в нем, как и в ее жизни, были теперь лишь осколки, обломки, останки, - подобрала с пола оброненное, незаконченное вчера шитье и принялась за работу. Руки, помнившие прикосновение к письму сына - как к чему-то живому! - делали беспорядочные стежки.
  Голос и колокол больше не звучали.
  Работа продвигалась на удивление быстро, хотя она совсем не торопилась, наоборот, старалась затянуть ее, отдалить момент, когда старое платье будет заштопано. Больше в доме нечем было заняться, а выходить она не хотела, хотя нужно было принести еще дров, надо было подмести снег с дорожки, проверить, наконец, старую веревку моста - как она там - еще держится? (держится, куда ей деваться-то? Денег на новую все равно не было). И веревка и весь этот дом, и хозяйка его только так и держались - потому что им некуда было деваться.
  Платье было заштопано. Рассвет еще не наступил. Безделье навалилось на нее тяжелее стылого неподъемного камня. Она так привыкла заниматься хоть чем-то - просто потому, что человеку даны беспокойные руки - и теперь вот вынуждена была отдыхать... Какой там отдых! Она ходила из угла в угол, переводя взгляд с одного старого деревянного кресла на другое; со стола о трех ножках на стену, которая впитывает известь как губка и не становится от этого светлее, но зато сажу не впитывает совсем; глядя на забитые, заколоченные снаружи досками, а изнутри - толстой кожей окна без стекол - человек, который однажды пришел гостем и стал хозяином, ушел, забрав все хоть сколько-нибудь ценное, даже вынул стекла из оконных рам... Как можно отдохнуть, беспокойно ища чего-то на полу, среди старых ковриков, и на потолке, некогда расписанном цветами? Коврики были старыми не потому, что состарились. Полгода назад она соткала новые, но стоило постелить их, как они утратили яркость, краски потускнели, а края ковриков, ровные и четкие, вдруг обратились расплывчатой неряшливой бахромой. После этого - и после того, как бесследно исчезли нарисованные ею - поверх старых, почти уже незаметных - цветы на потолке, - она престала пытаться украсить свой дом.
  ...Не для кого, не для чего. Ей и так было хорошо, одной. Муж не вернулся с одной войны, сын - с другой. Все остальное было уже ненужным. Если она замечала, что стало грязно, то убиралась. Когда чувствовала холод, топила печь, голод - готовила и ела. Иногда в ней просыпалось прежнее - и женщина приготовляла какое-нибудь сложное блюдо, что нравилось ей, ее мужу или сыну, бралась за починку тех платьев, что у нее остались, или шла в гости. Ее всегда охотно принимали, но с какой-то опаской, словно то горе, что она несла на себе, было для остальных болезнью, которой можно заразиться...
  ...Рассвет все-таки наступил. Тонкие лучи протянулись сквозь щели - свет, как и горе, всегда находит свой путь, и женщина погасила свечи. Ей казалось, что она, наконец, успокоилась, что может лечь и уснуть - так иногда случалось, что ночная бессонница оборачивалась дневным сном, но там за дверью, за Злым Ручьем все еще был он. Она не слышала его, но чувствовала. И от этого в сердце рождалось беспокойство, не дававшее думать ни о чем другом, кроме странного гостя.
  Она полежала немного и поднялась. Поставила котелок с супом в печь, в очередной раз добавила дров и стала, опустив пустые руки. Нужно было чем-то занять их, но было нечем. Кутаясь в подбитую вытертым мехом накидку, женщина позавтракала, наблюдая как ярче, чище, сильнее становятся рассветные лучи. Интересно, что делает сейчас гость за Ручьем?
  Руки сжались, сминая что-то шуршащее и тонкое. Она опустила взгляд и увидела, что снова держит в руках письмо сына. Удивиться - или возмутиться - она не успела. Ей вдруг ясно представилось, как ночной гость сидит на снегу - в старом полушубке, куда более вытертом, чем даже ее древняя накидка, в подвязанных веревками разваливающихся сапогах и чем-то, что уже нельзя было назвать шапкой - нелепом колпаке из кусочков кожи, проложенных для тепла бумагой - вы только подумайте - бумагой! - и содрогнулась. Как же ему холодно сейчас! Снег - это ведь не теплый пол в доме, не ветхое рукотворное кресло, в котором еще можно сидеть, хоть и с большой осторожностью, и даже не камень, один из тех, что стоят во дворе. Снег куда холоднее, а за порогом еще и метель... Женщина встала, на деревянных ногах подошла к комоду, открыла и закрыла шкатулку, запирая в ней непослушное, то и дело вырывавшееся на свободу письмо. Потом подошла к двери, раздумывая, не открыть ли ее - хотя бы для того, чтобы посмотреть на человека который назвал ее "мама". Но все еще было слишком темно и это и радовало ее и печалило. Она все равно не смогла бы увидеть и решила не открывать, не выпуская туда, наружу свою надежду. А он, даже если и был ее сыном, не узнал бы ее теперь. Горе никого не красит - а она знала, что старость приходит быстрее к тем, кто несчастен. Теперь она была такой же развалиной, как и ее дом, державшаяся просто потому, что ей не осталось ничего другого.
  Она услышала за дверью какой-то звук и прислушалась. Гость пытался петь. Это была песня-молитва; ее она пела когда-то сыну. То есть и ее тоже. Он мог просто угадать - если конечно хотел угадать - но ее сердце дрогнуло и потянулось навстречу хриплым странным звукам:
  - Ты сохрани, Господь, нас от беды,
  От злого недруга, от черного недуга,
  От черной зависти лихого друга,
  Ты сохрани, Господь, нас от беды.
  
  От жажды нас, всевышний, сохрани
  Слова спускать с цепи и то и дело
  Чужие души штопать неумело,
  От жажды нас, всевышний, сохрани
  Женщина поймала себя на том, что тихонько подпевает. Она забыла, как петь - она должна была забыть, но что-то другое в ней - не память, нет - знало, как, и возвращало ей эту способность. Ради чего? Ради странного гостя за дверью, который, замерзая на снегу, пел песню, которая по-настоящему и не была песней?
  - От трусости, о Боже, защити,
  От страха быть неправым или правым,
  От верности слепой звериным нравам,
  От трусости, о Боже, защити!
  
  Нас от тоски храни, Создатель наш,
  По тем, кого уж больше нету рядом
  По искренним словам и мирным взглядам,
  Нас от тоски храни, Создатель наш.
  
  Нас от невозвращенья сохрани,
  От запертых дверей, от веры малой,
  Любви слепой, надежды запоздалой,
  Нас от самих себя, Господь, храни.
  Зачем вообще люди делают то, что не прибавляет им счастья? Они вынуждены иногда, это так. Но иногда они все же могут выбрать и отказаться! Так почему же этот человек сидит на снегу и поет?..
  Впрочем, уже нет. Песня закончилась, а женщина все прислушивалась, словно ждала новой песни. Поняв что, действительно ждет, она обругала себя. Человеку плохо, он голоден и замерз, а она ждет, чтобы он развлек ее!
  - Помнишь, мама, как ты пела мне эту песню? - спросил он.
  Она словно окаменела. Конечно, она помнила. Только вот ему неоткуда было помнить, ведь он не был ее сыном. Ее сын умер, его казнили в далекой стране девять лет назад. И ничем другим он не мог так хорошо напомнить ей об этом, как такими словами.
  А он еще не успокоился.
  - Я всегда любил песни, помнишь? Ты пела мне их в каждую свободную минутку, если только я был рядом, и даже когда времени не было. Ты никогда не говорила, "подожди, мне некогда". У тебя всегда находилось время и для меня и для отца.
  Это было такой же правдой, как и то, что ее сын любил эту недетскую песню-молитву. Но это было оскорблением для нее - то, что кто-то, невесть как прознав обо всем этом, покушался на неприкосновенность и святость ее памяти.
  Женщина отошла от окна.
  Если бы существовала вечность, то, наверное, она была бы именно такой. Ведь вечность - это не когда ты живешь день, и год, и десяток лет, и потом еще, и тебе все еще остается прожить очень много - всегда! Вечность - это когда одна секунда растягивается на целые сутки, а сутки обращаются в год. Так и было.
  Гость за рекой снова пытался петь, но больше уже это не было похоже на песню. Шум Злого Ручья не мешал ему, а может, мешал, но все равно его голос она слышала лучше, чем шум воды. Он говорил - все тише и тише. Это заставило женщину прислушаться - вопреки ее обещанию, вопреки здравому смыслу. Заставило лучше, чем смог бы заставать крик. А потом она услышала совсем уже тихие, едва различимые всхлипы. Гость плакал. Или быть может, притворялся что плачет. Если он был лихим человеком... Она не верила в это. В ее доме больше нечего было взять и не из-за чего было устраивать такой спектакль.
  Всхлипы быстро смолкли.
  - Прости, мама, - сказал он, - я больше не буду. Ты очень огорчалась, когда я плакал. Я не хочу огорчать тебя.
  ...Она заплакала. Она часто плакала в эти девять лет так что же? Разве эти слезы были менее горячи и горьки, чем ее первые в жизни слезы? Разве они были другими, чем те, которыми плакал человек за Ручьем?
  Когда она потянулась - отпереть засовы то обнаружила что снова держит в руках письмо.
  Встать и положить его в шкатулку не было сил. Все что было, она потратила на борьбу со своим сердцем, решившим поверить в невозможное. Вспомнился снова тот человек, который пришел как гость, остался как хозяин, и ушел как вор. Однажды он прочитал письмо ее сына, но ничего не сказал.
  Женщина села на пол, прислонившись спиной к двери. Ей казалось, что она уже не сможет сдвинуться с места. Когда слезы иссякли - не скоро - кажется, день закончился и яркое солнце клонилось к закату, наводя сумерки снаружи и внутри, в доме, - перед глазами ее замерцал какой-то другой свет. Не похожий на те лучи - утренние или вечерние, что так ловко и просто проникли в ее дом. Она слышала, что пелена застилает глаза человеку перед тем, как он совсем ослепнет. Вспомнив об этом сейчас, женщина не испугалась. "Хорошо, - подумала она, - тогда, даже если я открою дверь, то не увижу его. Не узнаю, что это обман". Пелена становилась все толще; она накрывала не только глаза - заслоняла от нее мир или, быть может, ее от мира - она ложилась подобно снегу на все ее чувства, притупляя их. Правда, снег этот не был холодным, как тот, снаружи.
  Гость закашлялся и кашлял долго и с таким надрывом, что моги она еще ощущать жалость, то ощутила бы ее. "Он болен. Может быть он умирает". "Все умрут", - тихо отзывалось сознание из-под спуда нападавшего на нее беззвучного, неощутимого и такого легкого снега...
  Наверное, потому что это роднило ее с незваным гостем - его тоже засыпал снег - она вдруг снова прозрела. Но не глазами - тем же самым, что в ней еще помнило как петь. И прозрев, она увидела его - он, в самом деле, сидел в снегу и снег, засыпавший его, не давал рассмотреть лица, опущенного к самой груди. Наверное, он спал. А может быть это уже был не сон.
  Дрожь сотрясла тело матери. Дрожь заставившая осыпаться сугробы с ее души и сердца, сбросившая - резким, больным рывком - пелену с сознания. "Неужели я позволю, чтобы человек умер перед моим домом? Неужели я убью его, живого? Отниму жизнь - у лгуна и негодяя, решившего прикинуться моим сыном? У живого человека? Мальчика, юноши, мужчины?" Дрожь, все еще сотрясавшая ее, не пошевелила ни снежинки на том, кто сидел на другом берегу.
  Женщина сложила письмо которого так и не выпустила из рук, торопливо упрятала за пазуху, выбежала на улицу. Почти не одетая, спешащая, так же легко превращавшая этой спешкой минуты в доли секунд, как ожиданием превращала их в целые дни. Промерзший, засыпанный снегом ворот не хотел вращаться. Веревка скрипела, выбирая мгновение когда ей, наконец, порваться, потому что можно держаться, коли уж нет ничего другого, но нельзя держаться - вечно. Женщина остановилась, задыхаясь. Убрала руки с рычагов. Она знала - так точно, как знает солнце, когда ему садиться, как знает зверь, что эта трава - отрава, а другая - лекарство, как влюбленный знает Истину - что веревка не выдержит, порвется. Шумел, клокотал ледяной Злой Ручей. Она вспоминала, что когда-то, очень давно - там было под самое горло ее высокому мужу. Потом ручей обмелел, но на характере его это никак не сказалась, да и широк он был, как и прежде.
  Ей показалось что тот, на другом берегу пошевелился - не так как шевелятся живые. Как будто Смерть положила на его плечо Свою руку и он склонился на бок под ее тяжестью. Сердце толкнулось в грудь и рядом с ним, горячей и отчаянней первого.
  Женщина шагнула в воду...
  ...Она не смогла. Дошла всего лишь до средины ручья и почувствовала, что стоит оторвать от дна одну ногу, как ее унесет течением. Идти было нельзя и стоять - нельзя тоже, промерзая до мозга костей, до самых мыслей - таких огромных, что они не помещались в разуме и таких одинаковых: "Не могу, не смогу..." Только горячий ком все еще пульсировал в груди, остывая с каждой минутой... Она все же попыталась, отчаянно глядя на замерзающего (а может, уже и замерзшего) пошевелила ногой, готовясь шагнуть. Разъяренный поток, в гневе от того, что кто-то смеет сопротивляться ему, ударил без жалости. И одновременно горячая боль толкнула в грудь. Женщина вскрикнула, не осознавая, что кричит единственное, что способно пробиться в темноту, куда уходил человек на том берегу.
  - Сын! - так закричала она.
  Сидящий на снегу поднял голову и посмотрел на нее.
  Еще секунду она боролась с потоком одна, а потом человек резко встал, стряхивая снег, (о как много его было, еще бы чуть-чуть и ему бы уже никогда не подняться!) одним прыжком перелетел с берега в Злой Ручей, схватил ее за плечи, притянул к себе.
  - Мама!
  Он был тонок и худ, и худоба его чувствовалась даже под зимней одеждой. Серое страшное лицо, сутулая спина... Но все же он был похож, так отчаянно похож на ее сильного высокого гордого сына! Она, узнавшая его, не боялась больше, что он ее не узнает.
  - Мама, - сказал он, продолжая тянуть ее к берегу - даже двоим им трудно было стоять против потока Злого Ручья.
  - Сын, - повторила она голосом - своим голосом, тем что остался прежним, не изуродованным, не исковерканным. А у него был другой голос, но похожая внешность. Как просто было бы им не узнать друг друга!
  Злой Ручей вспенивался и бурлил и вдруг затих и успокоился. Нет, он не стал гладкой водой, но, сейчас глядя в серебристо-голубую, мягкую, пронзительно-чистую воду, никто уже не назвал бы его злым. Второе сердце, бившееся рядом с первым в груди матери осторожно напомнило ей о себе, и о том, что нужно идти.
  Двое вошли в дом, помогая друг другу в том, в чем только человек может помочь другому человеку. Женщина затворила дверь и обернулась к тридцатилетнему мужчине, которого помнила безусым юношей. Он уронил у порога свой колпак, когда помогал ей с задвижками, и теперь она увидела, что он наполовину сед.
  - А как же письмо? - спросила она тихо, положив руку на грудь, где билось теперь только одно сердце.
  - Все что я написал, было правдой, - ответил он тихо, - когда я писал, это было правдой, но потом стало ложью. Им нужны были рабы, поэтому всех оставшихся солдат не казнили, а заковали и отправили работать. Я не мог бежать мама, у них были собаки и...
  - Сын, - она остановила его, теребя, стаскивая с него нелепую одежду, шуршащую так, словно и она тоже была подбита бумагой, шуршащую как старое письмо с горькими строчками, усаживая к огню, ставя в печь котелок с остатками супа, - мой сын. Ты дома.
  - Да, мама, я дома, - он несмело улыбнулся, так, что она едва не расплакалась. Это была чужая улыбка, и это была страшная улыбка. В лицо врагу так улыбаются, а не матери.
  - Я не закончил письма, - зачем-то сказал он, опуская глаза, как-то поняв, что его улыбка потрясла ее, и, залившись от этого нехорошей багровой краской, - но я помню что хотел написать дальше. Хочешь узнать?
  Она хотела. Всегда хотела узнать что там за этим "может быть", но мгновение "здесь и сейчас" казалось ей неподходящим для этого. Миг счастья. Всего лишь один миг, потому что она - хоть и поверила в сына - не верила, что сможет удержать надолго это беспримерное счастье - быть не одной. Он был голоден, он замерз чуть ли не до смерти. Нужно было отогреть его, и чтобы не заболел пропарить насквозь в крохотной баньке, и растереть тем едким настоем, который всегда хорошо помогал ему, маленькому, и ее мужу. Нужно было отвоевать у зимы и у времени все то тепло, которое, они задолжали ей, матери и ему, ее потерянному и найденному сыну.
  - Когда-нибудь, - сказала она, - когда-нибудь...
  
  "...но может быть есть на земле и над землей что-то, что сильнее чем жизнь, и даже сильнее смерти. Свет той звезды, что светит мне и сейчас, живая вода неиссякаемого родника, прохладная и горчащая... После нее всякая сладость горчит, но без нее - ничто любая сладость... О, мама, ты научила меня и этому тоже - что сладость жизни ничто без горечи жизни, что ни одна звезда не светит просто так - в пустоту, а всегда для кого-то, что одиночества не бывает. Ты рядом со мной всегда, когда я думаю о тебе. Спасибо за то, что здесь и сейчас я не один. С благодарностью и любовью, твой сын".
  
  14 октября 2008 г.
   Verba volant, scripta manent
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"