Аннотация: Собственно, где-то 2-я - 4-я главы. Дальше не сподобился...8(
Теперь ему казалось, что все это было страшно давно. Все смешалось в памяти. Все смешалось. Сначала просто стемнело и похолодало. Но над крышами что-то происходило. Ветер договаривался с дождем. Они долго торговались, распределяя работу, делили ползающие по асфальту и брусчатке жертвы. Кто без шляпы - тем займется дождь, кто в шляпе - тем ветер. А кто прихватил зонт, пересек маршрут черной кошки, разбил зеркало, или просто невезучий - работать в паре.
Был ноябрь. Ноябрь? Не помню, не помню. Все смешалось, все смешалось...
Торговля кончилась, пошла игра. Люди с мокрыми, сморщенными лицами, шарахались в подъезды, набивали троллейбусы, не всегда удачно перепрыгивая лужи, мчались к лифтам и лестничным клеткам - тамбурам между дьявольской пляской погоды и райским уютом квартир.
Вскоре в игре остались только невезучие. Их редкие цепи жались к стенам домов, надеясь на защиту балконов. Да какое там, противники работали в тесном союзе.
А город был стар. Он хлопал оторванной жестью крыш, закручивал вихри многочисленными переулками и устраивал плотины и русла на пути дождевой воды. Но и горожане были ему небезразличны. Он открывал двери подъездов, зажигал тусклые сорокаваттки, давая возможность переждать, собраться с силами, или, скажем, покурить.
Ему казалось, что он остался один во всем городе. Дома манили теплыми огнями, но даже сырые сквозняковые подъезды были не для него. Троллейбус, припадая на оба правых колеса и двигаясь почему-то немного боком, проигнорировал остановку, проковылял к вокзалу, не останавливаясь. Чемодан со смещенным центром тяжести бил ногу, а на Вокзальной улице, как нарочно к этому событию вырубили даже ветхие каштаны, потому что они грозили падением. Так что некому было запутать ветер, или, хотя бы создать видимость защиты от дождя.
Он не опоздал на поезд только потому, что, положив чемодан плашмя на голову и придерживая его то одной, то другой рукой, бежал, не утруждая себя перепрыгиванием луж, иначе чемодан, и без того ерзающий на макушке и, кстати, странным образом совершенно не спасающий от дождя, грозил, оборвав ухо, грохнуться в грязь.
Он обсыхал в поезде, а в Москве к этому времени уже стояли морозы. А ехал он в Москву навсегда, окончательно и бесповоротно. С одним чемоданом, как и полагается джентльмену, уходящему не по своей воле оттуда, где было хорошо. Да и то едва не пол чемодана занимали рукописи. Именно они и попросились в Столицу. В Городе им делать было нечего.
Может быть, он сам когда-нибудь кому-нибудь расскажет, что пережил он в первых два московских месяца. Мы подождем. Вот будет рассказывать, тогда и послушаем.
Москвич по своей натуре не зол. Правда, он всегда удивляется приезжему: что ж тебе на месте не сиделось? Но москвич примет любого, не забидит, не загнобит, а поможет и поддержит. Правда, до москвича в Москве надо еще добраться, надо в Москве еще до Москвы добраться! Первым делом попадаешь именно в те, по существу провинциальные круги, от которых-то и бежал. Чаще всего столкновения с этой прослойкой и рождают легенду о надменности и жестокости москвичей. Что там делается, в этих кругах покорителей Первопрестольной, этого и в романе не опишешь! "В жизнь надо вгрызаться зубами и рвать ее на куски!" - вот принцип, которому не дай Бог стать поперек дороги, царящий там, куда поначалу попадает необтесанный мегаполисом иммигрант.
Но на своих ошибках учиться хоть и больно, а все же быстро, и к концу декабря был у него худой кров, тощий стол, дальние родственники (у кого нет в Москве дальних родственников?) заняли немного денег, кровоподтеки на лице сошли, можно было, от наинасущнейших вопросов (выжить, поесть, не замерзнуть) переходить к освоению и более дальних рубежей.
Он стал журналистом.
Слово "журналист" у большинства вызывает в воображении респектабельного мужчину, разъезжающего по городу в дорогой машине и "готовящего статью". Вся его жизнь - охота за "важными документами". Параллельно он добива... нет, его любви добивается идеально сложенная барышня, а нечистый на руку политик, против которого и "готовится статья", строит козни с подключением к этому процессу уголовников с одной стороны и беспринципных правоохранительных органов с другой. Такой ассоциации немало поспособствовали мастера зарубежного кинематографа.
Отечественное телевидение выработало у нас другую ассоциацию. Русский журналист - несимпатичный молодой человек с кашей во рту, непременным вводным словом "э-э-э", не умеющий склонять числительные и после каждой вымученной реплики радостно (выдал!) вызывающий своего коллегу на другом конце телемоста. Например: "число жертв этого э-э-э катастрофы достигло у-у-у тридцать пять. А-а-а имена пропавших без вести ы-ы-ы уточняются. Николай!!!"
Но разных журналистов столько же, сколько разных людей в поезде дальнего следования, и багаж у рыцарей пера и клавиатуры тоже имеет разброс от пары воротничков и колоды карт, или пятнадцати ящиков винограда на продажу до даренного маменькой складня или собственного сочинения заметок о строении Вселенной в четырех томах.
Существует громадный цех постоянно публикующихся авторов, которые для широкой публики как бы и не существуют вовсе. Как показала практика, и в чем вы сможете убедиться, прочитав нижеследующее, самым настоящим журналистом с соответствующей записью в трудовой книжке и даже с бесценным удостоверением "Пресса" может стать практически каждый.
Вот пример. Мощный концерн, занимающийся распространением прессы, желает иметь собственное периодическое издание, адресованное оптовикам и мелким распространителям. Но сам концерн не будет заниматься такой чепухой. Выпуск газеты перепоручается какому-нибудь издательскому дому. Дом получает на это отпущенные средства, но такой большой конторе, как целый издательский дом, тоже не очень-то охота заниматься такой мелочью, как производство некоммерческой безрекламной газетенки. В итоге имеем следующую картину.
Технический директор издательства, отплевываясь, все же берет на себя дополнительную нагрузку главного редактора восьмиполосника, и тут же начинает активно искать, на кого бы перебросить бремя создания ну, скажем, "Вестника киоскера". Через объявление в издаваемой тут же под боком газете "Поработаем!" находятся ответственный секретарь и литсотрудник. Ответсек оказывается девочкой с пятого курса журфака частной коммерческой академии (не меньше!), то есть, человеком нервным, суетливым и бестолковым до умиления. А литсотрудник - здоровым небритым мужиком, пропахшим потом и дурным табачищем.
А дело было как. Газета "Поработаем!" была первым приобретением Севы по появлению у него подъемных, ссуженных добрыми москвитянами. Последней его профессией на месте бывшего жительства было дело санитарное, и он рассчитывал продолжить карьеру именно в этом направлении. Друзья, которыми успел он обзавестись, советовали ему податься в дворники, это позволило бы получить дворницкую непосредственно в Москве, в близости от столичных редакционных коллегий, куда можно было бы, не делая большого крюка, носить пухлые пачки рукописей. А где еще создавать негорючие рукописи, как не в дворницкой! Но Сева, который после ухода из института сменил с дюжину профессий, и все это были профессии нимало не связанные с институтской специальностью, все же наиболее тяготел к медицине. В дворниках у тебя будет лом, лопата и какая-нибудь немногословная Гюльдай Абдуллаевна в качестве непосредственного начальника. А в больнице - там больные, люди каждый раз новые, разговорчивые, подчас и интересные.
Но все же, открыв газету, для начала Сева полез в рубрику "творческие работники". Так, из любопытства. Слово "литсотрудник" выглядело волнующе, заманчиво, хоть и не совсем понятно.
Вторым приобретением был проездной на метро, а третьим - телефонная карта. На вопрос, что входит в обязанности литсотрудника, Севе ответили:
- Написание статей по заданию редакции.
- А какие у вас требования?
- Исполнительность, инициативность... Ну там на репортаж сбегать, интервью взять... Обычная журналистская работа. У вас опыт есть?
- Есть!
Врет, нету.
- Приходите на собеседование. Придете?
- Да!
- Запишите адрес...
Трудовую, испещренную неблагородными записями даже смотреть не стали. Договор с заказчиком поджимал, давно пора было выпускать первый номер "Вестника", а кроме набросанного приглашенным худредактором макета, не было готово ровным счетом ничего. Жанна, принятая на должность ответсека, уже ходила в концерн и брала интервью у одного из тамошних воротил. Интервью предполагалось на передовицу, но Жанна сотворила такую мертвую ахинею, что не представлялось даже, как это можно привести в чувство самой мощной редакторской правкой. А потока желающих посвятить свой талант несению разумного, доброго, вечного в ряды распространителей прессы что-то не предвиделось.
Собеседование заняло три минуты.
- У вас есть какие-нибудь наработки? - Спросила Карина Амвросьевна, она же главный редактор по совместительству.
- На какую тему?
- На любую.
- На любую есть.
- Вам приходилось редактировать тексты?
- Приходилось.
Слушай, парень, сколько можно врать?!
- Вы сможете за два дня подготовить оригинальный материал о распространителях прессы?
- Смогу.
- Тогда - вперед! По понедельникам в одиннадцать у нас летучка. Сегодня пятница, так что в понедельник несите все, что у вас есть, и все, что к этому моменту будет.
Остаток пятницы ушел на допрос Жанны: что же все-таки на самом деле говорил газетный босс. Босс, разумеется, и сам-то говорил полную чушь, а в изложении Жанны, все это выглядело просто жутенько. Но к тому моменту, когда Жанна решительно объявила, что ей пора домой и она не собирается застревать здесь на выходные, картина более-менее прояснилась. У Севы на руках был катастрофообразный черновик передовицы весь исписанный дополнительными словами, фразами, целыми абзацами. Путеводителем по дебрям боссовой мысли служили многочисленные стрелки, ссылки в виде римских цифр, взятых в кружки и тому подобные условные знаки. Карина, тоже собираясь домой, глянула через Севино плечо на этот кошмар.
- Что-то получается?
- Да, что-то получается.
- У тебя дома компьютер есть?
- Пока нет.
- У нашей редакции своей машины тоже пока нет. Но у наших соседей, у "Мамы и папы", всегда пустует парочка машин. В любое время садись и работай.
- Хорошо, я понял.
- Ты сейчас хочешь этот текст обработать?
- Ну а когда ж еще? На выходных мне негде сесть за компьютер.
Карина куда-то смоталась и принесла Севе ключ.
- У тебя будет ключ от "Мамы и папы". Сиди, сколько надо. Охрана всех выгоняет в одиннадцать. Все, пока. В понедельник не опаздывай!
Несколько раз Севе доводилось набирать тексты в компьютере. Более того, в Москву с ним приехала дискета с несколькими листами набросков прозы. Пользуясь малейшей возможностью, он, когда по полчаса, когда по часу, потихоньку придавал своим черновикам в электронный вид. Но большую передовицу нужно было настучать за ограниченное время и без ошибок. Битва с компьютером была в конечном счете выиграна, но победа далась отнюдь не малой кровью. Домой Сева ехал как в тумане, опустошенный и тупой. А ведь еще предстояло делать статью о газетчиках! Как - этого Сева себе не представлял.
В субботу, вместо того, чтобы, как планировалось, попытаться провести свет в уборную, расположенную, как водится в сельской местности, на улице, Сева двинул в Москву. В центр не поехал - не за чем, хоть и предпочитал сердце этого Вавилона окраинным сквозняковым районам. Добрался электричкой до Выхина, подошел к первой же точки продажи прессы, поприсматривался, купил газету потолще, скорее в расчете на бытовые нужды, нежели на увлекательное чтиво, и как бы невзначай спросил хлюпающую носом тетку в униформном фартуке:
- А сами-то читаете всю эту муру?
Клиент к тетке что-то не шел, было ей скучно, и она проболтала с Севой битый час, он успел выкурить не меньше трех сигарет.
Домой пришел с пачкой газет, купленных у десятка более или менее разговорчивых потенциальных читателей "Вестника киоскера", самому впору было становиться и продавать, и тут же сел за рукопись. Но не пошло: устал. Однако в запасе было воскресенье, и на летучку Сева притащил очень толковый черновик текста о продавцах газет. Теперь предстояло решить две проблемы: перевести рукопись в компьютер и разобраться с заветной Севиной дискетой. Была она пятидюймовой и ни в один компьютер не лезла.
Карина обзвонила все офисы здания, с трудом отыскала машину с потребным дисководом, потом Сева за компанию с местным хакером, то и дело эвфемически произносящим "вот ведь радость!" конвертировал свои тексты из немыслимого редактора "Пе" в общеупотребительный ныне "Ворд". Потом в комнате "Мам и пап" гробился, набирая свою первую настоящую статью.
К концу дня Карина пожинала плоды таланта своего нового сотрудника. Передовица вышла все же суховатой, хоть Сева и активно домысливал, что же мог такое хотеть сказать газетный босс. Текст скинули по факсу самому, он одобрил, читать, в принципе, стало возможным, утвердили. О газетчиках Карина сказала:
- Не совсем то, что нужно, но перо бойкое. Пойдет.
- А что было нужно? - Угодливо откликнулся Сева.
- Хочешь переделать?
- Могу, если надо.
- В другой раз, сейчас времени нет, номер горит. Что до остального, то придется нам, поскольку у нас появился такой... э-э-э... литературный литсотрудник, вот, придется нам вводить рубрику "разное". Или...
- "За жизнь", - поучаствовал и Сева в судьбе своих творений.
- Дурацкое название, - резюмировала Карина, но пойдет.
Вечером тридцать первого веселящиеся электрики, очевидно, завалили службу, и старенькая подстанция, мигнув на прощанье полнакалом, удалилась на новогодние каникулы. У Севы была пара пива, хлеб, консерва, свеча и первая публикация. То есть, праздник удался на славу.
Передовица была подписана Жанной, но Сева-то знал, кто настоящий автор! Затем, за собственной подписью шла статья о жизни простого киоскера. Делано было наспех, Карина после кое-что подправила, но все же, все же...
Но перенося постоянно свечу с места на место в поисках бессквознячного угла, щурясь и прихлебывая пиво, Сева раз за разом перечитывал только рубрику "за жизнь", где под псевдонимом (чтоб не мелькала по номеру одна и та же фамилия), стояло и кое-что, казавшееся Севе "настоящим". Карина перечитывала текст дважды, Сева ждал. Карина оторвалась от распечатки, Сева сделал вид, что ищет, куда бы выбросить сигарету. Карина посмотрела в потолок и сказала:
- Будем считать, что у нашей газеты такой стиль.
А потом нечто загадочное:
- В конце концов, могли бы и сами больше внимания уделять...
И потом бестолковой Жанне:
- На седьмую!
Концовку пришлось переделывать, чтоб как-то привязать к текущему моменту, новая концовка и подсказала и мрачноватый, но броский заголовок.
НИКОГДА
Но мешает давний один должок:
Леденцовый город, сырой снежок.
Кенжеев
Говорят, Винцент ван Гог
Пил абсент, коньяк и грог.
Недавно по телевизору сказали, что на каком-то знаменитом аукционе далеко не самая известная картина Винцента ван Гога была продана за 18 миллионов долларов.
Липким февральским вечером в мою дверь позвонил совершенно пьяный и очень запущенный человек.
Нигде в России нет таких игрушечных городов с петлями ущельных улиц и кварталами, состоящими из двухэтажных вилл. Палисадники, печи-голландки, черепица... Нигде в России не бывает таких липких неубранных февралей. Впрочем, это и не Россия.
Человек был пьян и говорил странные и подозрительные вещи. Он требовал, чтобы я отпустил с ним свою семилетнюю дочь "фотографироваться с медведем". Если бы в этот день я был в ссоре с женой, или если бы мне влетело от начальства, человеку пришлось бы раскаяться в своем визите и убедиться, что в старинных виллах на первый этаж ведет десяток ступеней. Но в этот день я был добр. И я стал снисходительно уточнять, что за медведь и как человек собирается фотографировать в наступивших сумерках. Кстати, кто он вообще такой.
Он - Володя Преображенский, живет в доме напротив, фотографировать действительно поздно, как-то не подумал, а до завтра медведь растает, потому что сделан из снега и наступает оттепель. Была идея провести акцию фотографирования всех соседских детей рядом со скульптурным шедевром. Шедевр можно посмотреть.
И я набросил пальто. Медведь действительно был вылеплен с большим мастерством. Но воздух предательски теплел, и было ясно, что до утра медведю не дожить. А в мастерской есть еще картины и немного выпить. Вот только курить нечего.
Я вернулся домой за сигаретами, похитил незаметно от жены заначную чекушку и погрузился в подвал без окна с угарной буржуйкой, который служил и мастерской и спальней художнику Преображенскому.
Запах и обстановка честно докладывали посетителю, что здесь живет человек пьющий. Картины - очень похожий автопортрет, портрет женский, пейзаж: осенний лес с уходящей вдаль по аллее женщиной с ребенком, - подтверждали, что этот человек - художник. Женщина и ребенок - жена и сын. Они живут в Воронеже. Но скоро Преображенский бросит пить, организует выставку, станет знаменит, заработает денег и уедет в Россию, к жене.
И был "Дон Кихот", который говорил, что этот художник талантлив. "Дон Кихот" говорил больше: среди многочисленных художников, которых я знал, таких нет. Дон Кихот, высокий стройный рыцарь на породистом светло-сером жеребце, благородная осанка всадника, уверенная рысь скакуна. Не полоумный идальго Сервантеса, а Рыцарь Печального Образа из Ламанчи такой, каким он видел себя сам. Вот только куда едет рыцарь и откуда? Он покидает неправильный, безумный мир с зеленым небом и огрызком желтой луны. Он въезжает в другой неправильный безумный мир, где смешаны все краски, где нет порядка и гармонии. Зачем? Навести там порядок и установить гармонию?
А еще на стене висела "Карменсита", которую я вообще по началу принял за репродукцию какой-нибудь малоизвестной работы Гойи. А в папке лежали "Две злые королевы". И масса эскизов, набросков, рисунков...
Преображенский очень быстро пришел в негодное состояние, стал просить еще водки и подарил мне "Карменситу". Водка не понадобилась, он вскоре и без нее совершенно замечательно уснул. Я вернулся домой и, предупреждая выпад жены по поводу запаха спиртного, выставил вперед "Карменситу".
В этот вечер меня не ругали за возвращение домой с запахом алкоголя.
Мой дом был открыт для друзей. В гости приходили художники и поэты, страдающие допустимой в обществе стадией алкоголизма. Они приносили вино, шумели, поэты пели песни, художники писали жену. Художники снимали со стены "Карменситу" и цокали языком. В глазах была - зависть. У Преображенского не было ни одной выставки, его работ не было ни в одном каталоге. Но у него была "Карменсита". И еще у него был "Дон Кихот", но об этом никто кроме меня не знал. И еще был огромный холст. Вполоборота к зрителю на фоне сырой штукатуренной стены стоял юноша с кистью в руке, и в глазах горел замысел. Это называлось: "Андрей Рублев". За "Рублева" Вовка хотел 80 долларов. О "Дон Кихоте" было объявлено, что он никогда не покинет мастерской.
Первым из моих друзей, посетивших подвал шедевров, был Мишка Бао. Он загорелся купить "Рублева" и "крутил" своего отца на деньги, параллельно сбивая цену. Вовка пил что далее, то хуже. Он повадился ходить ко мне и клянчить деньги. Надо было что-то делать.
Я нашел буржуа, который заказал Преображенскому портрет жены. Заказ стоил 40 баксов. Бао нашел экстрасенсов, согласившихся бесплатно избавить художника от алкоголизма. Преображенский делал эскизы к портрету жены буржуа, сама жена позировала, но буржуа напрасно дал деньги сразу. Вовка ушел в запой. Работа над портретом остановилась. Буржуа злился, экстрасенсы жгли последние чакры, но Вовка все пил.
Запой кончился. Художника трясло. Ему нужно было похмелиться, чтобы снова работать. Денег не было. Портрет получился плохо. Буржуа обругал Вовку и забрал портрет. Вовка ходил по знакомым, просил уговорить буржуа вернуть портрет на доработку и просил денег на водку. В конце концов, ему удалось и то и другое. Портрет был дописан и получился очень здорово. Вовка снова ушел в запой.
Время от времени, то есть почти каждый день у него кончались деньги и он ходил и клянчил. Нет, черта с два клянчил! Он продавал работы. За доллар и 12 пустых бутылок мне досталась "Гелла". В последствии за "Геллу" мне предлагали несколько сот долларов. Она не висела на выставках, не была включена в каталоги, но все очень хотели ее иметь. То есть решительно все. Кто бы ни приходил в гости, сразу требовали продать "Геллу", работу никому не известного спивающегося сорокалетнего художника.
Таким же образом ко мне перекочевали и "Злые королевы" и "Рублев в старости" и "Букет", который заставлял художников минут по пятнадцать недоуменно пялиться на дикое и канонически запрещенное смешение красного и зеленого в фоне и на светящуюся всеми цветами палитры черную гущу самого букета.
Однажды я возвращался домой и увидел Преображенского, спешащего куда-то с чем-то громадным и плоским завернутым в газеты подмышкой. Вид у него был озабоченный и весьма запущенный. Нехорошее подозрение коснулось моего сердца.
- А куда это ты идешь, Володенька?
- Да вот, несу "Рублева" пропивать.
- И за сколько ты собрался его пропивать?
- За две бутылки водки.
- А ну давай домой, сейчас будет тебе водка!
- Только скорее, потому что водка мне срочно нужна.
Я отвел Володю назад в мастерскую, побежал к себе и стал звонить Бао. Вскоре Бао принес три бутылки приличной водки. Но Преображенский закапризничал и заявил, что этого мало, и Мишке пришлось раскошелиться еще на бутылку крепленого вина и пачку "Примы". "Рублев" достался Мишке.
А еще через несколько дней я зашел в подвал к художнику и не обнаружил "Дон Кихота". Я схватил Преображенского за грудки и заорал:
- Где он?!
- Пропил...
- Кому, за сколько?!
- Соседу, за стакан...
- За сколько можно у него выкупить?!
- За бутылку...
"Дон Кихот" теперь у меня. Когда я расходился с женой, я, конечно, забрал его с собой. Но "Геллу" отвоевать так и не удалось.
Потом у Преображенского была белая горячка. Экстрасенсы сдались. Мишкина мать носила ему еду и водила к батюшке. Я собирался покинуть Город и занимался разводом. Мишка наоборот женился. У Преображенского болел отец, и нужны были деньги на операцию. Я купил у него картину для свадебного подарка одним знакомым за более-менее приличную цену.
Я покинул Город и живу в Столице. По письмам моих друзей, которые иногда приходят из Города, мне известно, что Преображенский по прежнему пьет, большинство знакомых избегают его общества, потому что жизнь в Городе тяжелая, а ему постоянно нужны деньги на водку. И кому нужны всякие картинки, когда дома хлеба-то нет.
Я никогда не вернусь в Город, потому что слишком много там оставил, за раз не увезти. Преображенский НИКОГДА не поедет в Воронеж к жене и сыну. ПОЧЕМУ художник может зарабатывать миллионы только после смерти?
Быстрее всех Сева сошелся с верстальщиком Колей, человеком независимым и сведущим в мадридских тайнах издательского дома. Жанна свалила Коле кучу текстов и ушла домой, Коля сунулся искать кого-нибудь из "Вестника" для получения дальнейших инструкций, но напоролся на одного Севу. Вдвоем и готовили номер к печати.
Сева разоткровенничался.
- ...Вот так и вышло, попал из бомжей в журналисты, как говорится, из грязи в князи.
- Это ты потому стал журналистом, что журналист на это место и не пошел бы.
- А кто бы пошел?
- Ну вот ты и пошел. Тебе какой оклад поставили?
- Две с полтиной.
- Я просто присутствовал при распределении слонов в вашем "Вестнике", знаю, как было дело.
- И как?
И Коля, попутно ерзая мышкой и пощелкивая наборами клавиш, пристраивая Севин шедевр на полосу, рассказал следующее.
- Был тендер, какому издательству достанется право издавать "Вестник". Заказчик давал под него хорошие деньги. Наши и выиграли. Но задача какая? Большую часть средств освоить по своему усмотрению, а на оставшиеся издавать "Вестник", причем так, чтобы заказчика устраивали его вид и содержание. Повесили это дело на Карину. Я не знаю, какая у нее зарплата, как у технического директора, но думаю, что не маленькая. Ну ясно, что за пару копеек ей все это и на фиг не нужно было. Она уторговала себе шестьсот баксов за должность главного редактора. Так что ты не думай, что если она плюется и говорит, что ей этот "Вестник" в бок уперся, что она в самом деле чем-то недовольна. Это она так, чтобы вы с Жанкой все сами делали. Кстати, Жанка тоже будет за место держаться, ответсеку положили четыреста баксов с тем расчетом, чтоб он все и тянул. Вот на литсотрудника у них и осталось меньше сотни. Карину спрашивают, кто ж пойдет на такие деньги? А она отвечает, что ничего, это не их забота, найдутся желающие писать и на такие деньги. Вот ты и нашелся. Ты думаешь, почему тебя так сразу взяли? Потому что, ты извини, но пахать за такие гроши дураков нет. А вообще, зря ты тут сейчас со мной сидишь.
- Это почему?
- Все, влип ты теперь. Жанка ничего не может, это ясно. Теперь, раз ты сам впрягся, они вообще все на тебя повесят.
- Может, Карина найдет кого вместо Жанки?
- Не, они, бабы, друг другу глаза не выклюют. Не знаю чем, но Жанка Карине понравилась, так и будут теперь на тебе вдвоем ездить. Вот увидишь.
Да, так оно и вышло. Сева не только редактировал, компоновал, подбирал иллюстрации, но и присутствовал при верстке, вел переговоры с авторами, фотографами и художниками. Более того, он же отвозил заверстанную газету на вывод пленок, потом пленки в типографию, а потом еще и сопровождал тираж в отдел реализации. А ведь он еще и писал!
Но какое это имело значение, когда, что ни говорите, а вот они, опубликованные тексты, те самые, везенные в чемодане из покинутого Города! Мечты сбываются! Нет, нет такой силы, которая способна омрачить радость первых публикаций!
Так и пошло. Не рискуя больше доверять Жанне интервью и репортажей, Карина всюду посылала Севу, хоть, как женщина умная, сразу поняла, что никогда раньше он не был никаким журналистом. Но он быстро обучался и вполне справлялся и такой работой. Он же с радостью (интересно же!) делал макет, торчал на верстке и, как уже говорилось, сопровождал номер до сдачи заказчику. Карина не обременяла излишней опекой, руководила умело, без лишних резких движений. Чем занималась Жанна, для окружающих оставалось загадкой. Впрочем, она начисляла гонорары, немилосердно экономя фонды, мотивируя это тем, что нельзя же почти весь гонорарный фонд номера выплачивать одному человеку! Так, вначале Сева был обязан заполнять две полосы, все что сверх, шло за гонорар. Вскоре на него повесили три полосы, а со временем и четыре. Но зато все, что он ни приносил, все шло в номер без малейшей правки, кроме собственной. А что еще надо рукописям, которые, было, отчаялись и вовсе увидеть свет из недр громоздкого чемодана?
Зима в Москве для человека, привыкшего к "липким и неубранным" февралям, испытание то еще. Особенно, когда из зоны таких незлобных февралей с человеком приехала куртка, могущая считаться зимней лишь в непосредственной близости к параллели ну хотя бы сорок пятой, на пятьдесят шестой рыбьему меху предпочитают как минимум трехслойный синтепон.
Но, как известно, в ночь со второго на третье апреля, не раньше и не позже, и на нашу высокую широту приходит весна. Правда, утверждают особо чуткие носы, что еще в марте чувствуют ее запах. Мол, уже в марте в деревьях начинается первая подвижка соков, и если принюхаться, можно отчетливо уловить аромат оживающей древесины. Но, пожалуй, что врут, потому что в марте какая ж весна! Лучшие зимние пейзажи русской природы сфотографированы как раз в марте, когда и света много и снегу полно. Мороз и солнце - это про март. Но вот, когда дворники...
Когда дворники и студенты техникумов сгребут снег в большие кучи на газонах, и когда этот снег изрядно почернеет, в городе начинается цепь совершенно невероятных и непредсказуемых событий.
Вчера студент электрического факультета К, молодой человек исключительной серьезности, в восемь часов утра, спеша на занятия, нечаянно задел плечом воспитательницу детского сада Л. И тут, вместо обычного раздраженного "попрошу полегче!", он, смутившись, извинился, разговорился (утром, перед семинаром по основам электрических цепей - невероятно!), и выяснил номер ее телефона. Кроме того, он усадил воспитательницу Л в трамвай N "А" и проехал с нею несколько остановок в направлении от института, в результате чего опоздал на первую пару на 17 минут.
Не верите?! Я еще не то расскажу. Старший бухгалтер Д, возвращаясь домой после четырех партий в шахматы с наладчиком станков П и, проходя по улице имени неизвестного политического деятеля, поскользнулся и навзничь упал в куст городского декоративного кустарника. Было половина одиннадцатого вечера, и лицо бухгалтера Д совершенно случайно обратилось в чистое, усыпанное влажными весенними звездами небо. Бухгалтер Д вскочил как ошпаренный и помчался домой, бормоча, а иногда и выкрикивая редкоупотребляемое иностранное слово. Он бежал, выбрасывая ноги при перепрыгивании луж (невообразимо!) и повторял загадочное слово на все новый и новый лад, словно пытаясь вспомнить его истинное звучание.
Задыхаясь (бедняга!) он взлетел (фантастика!) на четвертый этаж, ворвался в квартиру и, не разуваясь (похоже, я уже заврался...) появился в комнате.
Он схватил свою жену, продавщицу булочной И, за руку и вытащил на балкон. На балконе он запрокинул голову, ткнул пальцем в распахнутое небо и прохрипел наконец-то обретенное вновь слово:
- Орион!!!
Флегматичная булочница И, по инерции постояв с ним рядом около четырех минут, вернулась в комнату и улеглась в постель.
Неизвестно, сколько бухгалтер Д стоял на балконе, наблюдая скептически-многозначительное перемигивание звезд, но на следующий день его жена И долго беседовала со стажеркой З, запершись в булочной. Это событие было абсолютно нелогичным для неразговорчивой флегматичной И.
--...И ты знаешь, Зина, - шептала она с придыханием, - я, вроде бы, оказалась на улице, а там деревья, такие странные, и ветками машут. А он выходит за мной, и уже в плаще, и говорит: "Ты должна, и никуда не улетишь!" А я, вроде, хочу улететь, а он, ты представляешь, берет меня за талию, и, ты знаешь, так сильно, но не больно даже, а как-то так, ну так... ну как тебе сказать, м-м-м... Ну, в общем, берет меня и наклоняется, ну, как бы поцеловать, что ли. Ну так, ну так... Ну, как в том фильме, что во вторник перед программой "Время"... И тут я просыпаюсь, а рядом-- мой, холодный весь, ерзает, с балкона вернулся. Ну, поерзал, поерзал, и задрых. А я до утра уже спать не могла.
Жена холодного и ерзающего бухгалтера смахнула с когда-то гладкой и желанной щеки флегматичную неуверенную в себе слезу.
Но и на этом удивительная и непоследовательная последовательность не прекращается. Не буду больше никого утруждать конкретными примерами. В невероятности происходящего проще всего убедиться самому.
Если вы потрудитесь произвести некоторые несложные подсчеты, вы сможете убедиться в прелюбопытных фактах.
Каждый день, на протяжении последней недели февраля подсчитывайте, скольких женщин, внешность которых может привлечь ваше внимание, вам удастся встретить на протяжении всего времени с подъема до отхода ко сну. При этом для чистоты эксперимента, не рекомендуется учитывать женщин, увиденных по телевизору, на рекламных щитах и обложках сборников кроссвордов в киосках "Союзпечати".
Затем нужно вычислить среднеарифметическое значение за все семь дней. Формулу можно уточнить в справочнике по элементарной математике.
А теперь произведите тот же подсчет для первой недели апреля. Вы обнаружите колоссальную разницу в результатах!
Между прочим, это подтверждает гипотезу о существовании наряду с женщинами постоянными (const), женщин сезонного характера (varia).
Вот вы снова не верите! А эксперимент можно углубить. В любой день первой недели апреля познакомьтесь с любой из женщин, привлекших ваше внимание, и возьмите у нее телефон.
Теперь так: по данному вам номеру не звоните. В противном случае эксперимент сорвется. Подопытная может запросто перейти в разряд const., как это было с воспитательницей Л и студентом К по известной схеме: звонок - свидание - ЗАГС - поиски жилья - снижение успеваемости. Кстати, в класс const наряду со студенткой Л и булочницей И входили жены декабристов, Н.Н.Пушкина, А.-М.Бах, А.Дункан и П.Виардо.
Итак, вы не звоните. Ровно через год попытайтесь найти вашу мимолетную знакомую. Бесполезно, уверяю вас! Ее нет, она не существует. Она ждала вашего или еще чьего-либо звонка в апреле- мае, дождалась или не дождалась в июне и растворилась в сентябре. Если вы не потеряете номер, можете позвонить. Но и в телефоне ее не окажется! Попробуйте! Попробуйте-попробуйте!
Ну вот, что я говорил...
Да ведь это же так просто! Возьми, да подойди! Пятьсот раз ты проделывал этот номер, и, как минимум, все сходило с рук. И, главное, ты ведь прекрасно знаешь, как это делается! Страшного ничего нет. Немного захватывает дух только на первых три секунды, а потом все идет, как по маслу. И куда только девается та самая робость, ради преодоления которой ты и проделал этот трюк впервые!
Впервые Всеволод увидел ее неделю назад, как раз второго апреля, в понедельник. В тот день он сменил маршрут: раньше ехал от Спортивной прямо на Казанский вокзал, на электричку. Но две причины вынудили сменить маршрут. Месячный проездной от Казанского до станции Отдых стоил ... А до того же отдыха до Электрозаводской - уже ... А апрель предстоял голодный. Чудовище Жанна неверно посчитала объемы, которые Всеволод дал в марте. Карина пообещала, что раз такое дело, то за апрель Севе начислят больше, чтобы полностью скомпенсировать ошибку. Но за апрель получать в мае, а пока надо как-то жить. Вообще-то можно было ездить в Отдых и от Выхино, но это значило греметь от Лубянки двадцать две минуты в этом чудовищном изобретении - Московском метрополитене имени Лазаря Моисеевича Кагановича. То ли дело просторная, романтичная и по сравнению с метро почти бесшумная электричка.
Вторая причина заключалась в том, что, как показал эксперимент, путь через Электрозаводскую давал экономию в четыре-пять минут. А вечер в Москве - такое время, когда минута решает все. Не дай Бог позднему путнику опоздать на последнюю электричку! Как-то зимой Сева застрял на вокзале на всю ночь. Это было не самое приятное воспоминание за истекшие полгода, что он провел в центральной России. С другой стороны, и каждая лишняя минута в вечерней опустевшей редакции, она тоже на вес золота. Дома-то компьютера нет! А для человека пишущего сегодня комп - это единственное полноценное орудие труда. Пишущая машинка, отслужив свои сто лет, заняла почетное место в музее и естественное на чердаке.
Вот в понедельничек-то и произошло.
Собственно говоря, ничего особенного как раз и не произошло. В метро работают десятки музыкантов, встречаются и девушки, встречаются и хорошенькие. А эта была не в том дело, что хорошенькая, или там красивая. Хотя, конечно, красивая. Но не так красивая, как все, по-другому красивая. Что это значит, по-другому? Сева этого не знал. Знал, что она красива именно так, как ему нужно. Может быть, на самом деле на Севино воображение подействовал ее репертуар? Кстати, очень может быть. Представьте себе человека, который уже зарабатывает столько, чтобы купить себе все кассеты с любимой музыкой, но еще пока не может приобрести себе магнитофон. И вот дома лежит заветная кассета, и не одна, но для того, чтобы насладиться любимой песенкой, приходится как бы невзначай заходить к кому-нибудь в гости. Сложно это. И тут на тебе: роскошное контральто под чудный гитарный аккомпанемент выводит легендарный "Мост над бурными водами"! Тут, наверное, и полная каракатица показалась бы богиней.
Но она не была каракатицей. И вот в ночь с понедельника на вторник Сева сидел в своей запаха хорошо обкуренной трубки комнате и обкуривал ее окончательно. Сева жил в собственном доме, купленном на деньги, вырученные с продажи бабкиной комнаты в Городе. Деньги догнали его как раз, когда он заканчивал свою ноябрьскую эпопею, их передали надежные люди, вот и появилось у Севы к Новому году собственное жилье. Можно представить, сколько стоят комнаты в Городе, и какой, соответственно, был дом у Севы в Подмосковье. Лет сто двадцать назад это была добротная крестьянская изба, лет назад так двадцать, дешевая подмосковная дача, а год назад - головная боль владельца: у него не было денег на новое строительство, а ремонту дом вообще-то не подлежал. Вот он и был продан Севе даже с отсрочкой платежа последней тысячи долларов. Так что на Севе еще и висело. Но, тем не менее, можно было в почти непосредственной близости от столичных издательств и редакционных коллегий центральной прессы сидеть, глядя в темное стекло, барабанить пальцами по крышке тяжелого, всевшего в пол письменного стола, курить и думать.
Было обидно думать, что Город, в переплетах улочек которого черпали вдохновение поляк Лем, украинец Франко и даже австрияк Леопольд Захер-Мазох, не способен вырастить хотя бы одного и русского литератора.
И вот человек, взявший на себя столь трудную и ответственную миссию по защите чести и достоинства русской нации, курил, барабанил, и думал, как же все-таки трудно писать романы. Ну, например, девушку, виденную в переходе, хорошо бы взять в героини. Подавать героиню читателю нужно с портрета. И вот тут начинается топтание на месте. Открой любую книгу, любого автора, найди портрет героини. Ужас! Нигде, ни у кого в героинях не ходят реальные живые бабы. Либо платиновые блондинки с пухлыми губами, колышущимся бюстом и бархатной кожей, либо жгучие брюнетки, стройные, как арабская лошадь, темпераментные, но опять же, с бархатной кожей. Далась им эта кожа! Конечно, писателей можно понять. Им нужно объяснить читателю, почему же герой так страстно и самозабвенно влюбился в героиню. А без страстной и самозабвенной любви - какой же роман! Писатели из гениальных все же делали некоторые уступки правде жизни. У их героинь то длинноватая талия, то неправильный носик, то упрямый подбородок. Но эти уступки не проходили даром. Все равно при чтении этот-то маленький недостаток и лез вперед всего в глаза, и начинала героиня представляться этакой милой калечкой, а страсть героя, соответственно, благородной жалостью. Этого ли добивался гений?
Итак, было решено оставить героиню вовсе без портрета. Довольно и того, что она нравится герою. Если читатель предпочитает платиновых блондинок, пусть видит ее именно под таким колером. Если жгучей брюнеткой - тоже пожалуйста.
Но по большому счету Севе рановато было замахиваться на роман. Героине, так проникновенно поющей "Бридж овер траблед вотер" предстояло пока украсить собой всего лишь рядовую статейку в "Вестнике киоскера".
Когда Сева понял, что страх быть отвергнутым при первой же попытке знакомства столь велик, что делает саму попытку решительно невозможной, он придумал дельный обходной маневр. Да, ведь именно так и бывает, особенно с неженатыми. Идешь... Да нет, что я говорю, и с женатыми такое бывает, сколько угодно. Так вот. Идешь по улице, и вдруг видишь ту самую. Нельзя сказать, что именно такую представлял себе всю жизнь, то вот сейчас совершенно очевидно, что именно с этой женщиной ты готов всю жизнь... Но в том-то и дело, что "всю жизнь". Стрельнуть телефончик у милой мордашки - дело пары минут, особенно, если тут же на этой же улице полно таких же точно милых мордашек. Ну, отоврется, что замужем, или что "не считает для себя возможными какие бы то ни было уличные знакомства", так и пусть! Все равно телефончик дают восемь из десяти. Но что делать, если тебя отошьет женщина, с которой ты готов всю жизнь делить... Тут тридцатью секундами, пока неприступная не скроется в толпе, конфуза не отделаешься. Тут уже попахивает крушением надежд, а то похуже, личной драмой, или, как говорят точнее, тяжелым мужским обломом.
Каждый раз, уже трясясь в электричке, Сева клял себя за подростковую нерешительность. Ну хорошо, вот сейчас у нее глаза женщины одинокой. Это не трудно определить, в них грустинка и поиск. Но это пока. В любой момент они могут засветиться и стать тверже, как это бывает у женщин, счастливых в личной жизни. А то, глядишь, и вовсе она исчезнет из перехода, ищи потом! Словом, надо было спешить. Но представьте себе такую картину. Походит Сева к этой милой переходной певице, которая, так уж кажется, и с каждым днем кажется все сильнее, создана именно для него, пытается он с ней познакомиться, а она - ни в какую. Тут срабатывает такая штука: если ты попытался даже просто познакомиться с женщиной, которая действительно нравится, ты как бы вступаешь с ней в что-то вроде интимных отношений. Просто эти отношения, так сказать, первого, первичного уровня. И облом при попытке познакомиться воспринимается уже как уход дорогого человека. А ведь Севе еще каждый день предстоит ходить мимо нее, видеть ее, ну как такое можно вынести? Вот и родилась тема об уличных, или переходных музыкантах.
На летучке Карина с деланной строгостью спросила:
- Всеволод, что вы даете в следующий номер?
За три зимних месяца и март в придачу "Вестник" практически исчерпал наброски, очерки и зарисовки из заветного чемодана. Сева искал новые темы, находил их, делал из них чтиво и смело ставил в номер с попустительства Карины и при полном безразличии Жанны. Так, прошел большой текст о торговках-пенсионерках, которых можно в изобилии видеть при каждой станции метро, настоящее расследование о полоумном (или притворяющемся таковым) отставном полковнике, собирающем подписи в защиту Мавроди, и даже вдохновенно написанный за полтора часа самый настоящий святочный рассказ.
- В ближайший дам продолжение про полковника, я обещал читателям в позапрошлом номере разобраться с ним окончательно.
- Разобрались?
- Да, там оказалось, что он просто покупает свидетелей для предстоящего суда. Но там все еще хуже. Он обещает деньги за "мавродики", но эти деньги нужно еще и заработать в конторе типа "Гербалайфа".
- Целый детектив.
- Ну да, получается.
- Хорошо, это в ближайший. Что готовится в следующий? Хорошо бы что-то о жизни города.
Карина напускала строгость, но Севиных текстов ждала, сама любила их читать. Про полковника было и читабельно и детективно, но Сева успел влезть и разобраться в тематику финансового рынка, которая Карину не интересовала. А вот Севину очеркистику складывала даже у себя дома в специальный ящик секретера.
- У вас был хороший текст о старушках. Что-то в этом роде?
- Могу написать об уличных музыкантах, - выпалил Сева не то экспромтом, не то по давно вынашиваемой мысли.
- Да, пожалуй, это будет интересно. Но я надеюсь, так же глубоко и правдиво, как и о старушках? У вас есть знакомые музыканты?
Дело в том, что на вопрос, откуда он так хорошо знает жизнь пожилых сигаретниц и пирожечниц, Сева отвечал, что есть, мол, знакомые бабки. Они на самом деле появились, как только Сева начал собирать материал. Ну какая бабка откажется поболтать с приятным покупателем, возможно, последним, потому что час поздний, ночной уже час.
- Есть и знакомые.
Во дает! Ну будет врать-то!
- Хорошо, работайте. Коля спрашивал, чем будем иллюстрировать вашу статью о дистрибьюторах?
- Я нашел в одной книжке носорога. Очень колоритный.
- Почему носорог?
- А они сами себя называют носорогами, у них даже эмблема фирмы такая. Они прут напролом, как носороги, попробуйте у них не купить ихний товар!
- Да? Ладно, пойдет носорог. Жанна, ты что делаешь? Хотя ладно, у тебя работы хватает. Все. Свободны. Идите, работайте!
Ура! Теперь у Севы была дополнительная попытка, которая не пойдет в зачет. Он подойдет к ней как журналист, чтоб расспросить о музыкантском житье-бытье. Если она откажет в интервью, это еще не будет значить, что в последствии, при настоящем уже, зачетном подходе, она тоже откажет. А знакомство, хоть и мимолетное и поверхностное, хочешь, не хочешь, а будет уже завязано.
Можно подумать, что Сева - дурак. Ведь мог же он, не мороча голову Карине, так же просто подойти, представиться писакой, ну и так далее. Врать он умеет хорошо, это мы уже видели. А вот и умный. Разве можно изначально отношения с той самой женщиной строить хотя бы на тени обмана? Да и, кроме того, работая по легенде, волей-неволей чувствуешь себя банальным уличным приставалой. И пусть ты корчишь из себя журналиста, продюсера, режиссера, антрепренера, черта лысого, все равно выдашь себя, увидит умная женщина поволоку в твоем глазу, учует масло в голосе. Нет, по легенде тут никак не годилось.
В доме были две комнаты и кухня. Большая комната не протапливалась, Сева так и жил в маленькой, окнами на восток. Зимой именно восточные стекла наиболее черны вечерами, и именно глядя в них, лучше всего надеяться на рассвет. А утром солнце, не задерживаемое отсутствующей пока занавеской, будит тебя, ласково, но деловито трепля по щеке. Давай, вставай, сегодня тебе еще в типографию ехать!
Но вечером, сидя при тусклой (чертова подстанция не дает двухсот двадцати, хоть тресни! Вот и сейчас не больше ста восьмидесяти!) лампе, видишь в двойной раме двоих себя, две лампы, два стола, и кажется, будто окружающего мира и нет вовсе, а есть только эта комната да еще холодная комната позади тебя, где руины брошенной былыми жильцами мебели хранят уйму брошенных ими же отсыревших, мухами засиженных, валящихся на блоки книг. Очень даже романично! И куда лучше дворницкой для писания романов. Сиди и пиши пока ручкой, в компьютер потом загонишь.
Так, на чем мы остановились? Ну да, героиню мы оставляем без портрета. Но ведь ее надо еще где-то поселить. Хорошо было бы сделать ее бедной провинциалкой, приехавшей за славой, деньгами и счастьем, но вынужденной идти со всеми своими талантами в переход. Тогда жить она могла бы, как и Сева, в Подмосковье. Так ведь нет, москвичка она, москвичка, видно это. Вот стоит в том же переходе, только пораньше, не таким поздним вечером, еще одна девушка с гитарой, романсы еще она поет. Так та из провинции. Одета ярко, как на парад, хоть и со вкусом. А наша (уже наша?) - в тертых джинсах и фуфайке-балахоне. И говор. Раз Сева слышал, как она перекидывалась парой слов с кем-то из своих коллег. Москвичка.
Хорошо, селим в Москве. В центре Москвы сейчас никто не живет, нормальных людей выслали за шестнадцатый километр от Кремля, в спальные районы. А много ли Сева знает спальных районов? Да почитай, что и вовсе не знает, нечего ему там делать. Выхино, и то проездом. Разве только Царицыно. И то не Царицыно, а даже Бирюлево, это еще от Царицына автобусом. Там когда-то жила дальняя родственница, Сева бывал у нее в прошлые, временные приезды. Ему еще запомнилось, что на станции Царицыно не так просто выйти из метро. Совершенно аэродинамический сквозняк натурально вдувает тебя обратно. Значит и она будет ехать домой через Царицыно. И будет сквозняк...
Бешеный сквозняк вдувал обратно под землю поток пассажиров, покидающих метро на станции Царицыно. Тем не менее, каждый, выходя, упрямо открывал толстостеклянную дверь-убийцу от себя, преодолевая чудовищное сопротивление, навстречу ветру. Едва дверь освобождалась, ветер размашисто бросал ее назад, стремясь коль не убить, то хотя бы изувечить следующего выходящего. Следующий ставил совершенно каратистский блок, овладевал опасным стеклом, и вся картина повторялась снова. Какой-то щуплый молодой человек в мешающих каратизму очках попытался, было, сломать установившуюся цепь увечащих махов двери. Он позволил ветру вдуть створку внутрь, придержал ее слегка, и без малейшего риска выскользнул из подземелья. Но уже следующий пассажир, могучий пролетарий в пухлой куртке, с пунцовым носом и угрюмым глазом, упрямо проатаковал дверь и, выйдя, предоставил оставшимся позади на выбор уворачиваться от сметающего маха, или отбивать ладони, блокируя удар.
Катя взяла на заметку тактику образованного юноши. Она притормозила, пропуская летящее прямо на нее двухсантиметровое стекло, но следующая за ней женщина, по виду приходящаяся родной сестрой пунцовоносому решительному мужику, не оценила катиного новаторства, восприняв остановку как личное оскорбление. Мощным бюстом она боднула Катю в спину как раз в тот момент, когда торец двери оказался на линии катиного носа. Нос удалось спасти ценой неестественного выверта головы, но грудью и подбородком Катя ударилась пребольно.
На подбородке обещался небольшой, но чернющий синяк, на груди наоборот - бледный, зато обширный.
Темнота улицы дышала сырым теплом. Выплюнутые метрополитеном кучковались у автобусной остановки, питаясь тут же возникающими слухами.
- Двести третий еще будет.
- Нет, двести третьего не будет, а вот семьсот первый должен еще последний пройти.
- Теперь последний автобус идет в час сорок пять.
- Какой номер?
- Без номера. Один автобус сразу по всем маршрутам. Последний.
- Еще маршрутка подойдет.
- Маршрутка только ушла.
- Это синяя ушла, с занавесочками, а будет еще красная, которая по десять рублей.
- Это синяя по десять.
- Правильно, в это время они все по десять.
Те, кто слухами не удовлетворялся, собирались в пулы.
- Вам куда ехать?
- На Бирюлевскую.
- А вам?
- Тоже.
- Давайте на троих машину ловить, дешевле будет.
Торговались с лихачом.
- Пятьдесят до Бирюлевской.
- Нэт, за пятдэсят нэ поеду.
- Да за сорок возят!
- До куда - до Бирюлевской?
- Ну, до конца, до Института садоводства...
- Нэт, нэ поеду!
Но в хвост пристраивался второй бомбила, и угроза конкуренции делала частничка сговорчивее.
В темном салоне шуршащей по мокрому асфальту "девятки" долго шелестели десятками и полтинниками, в конце концов расходились, и кто-нибудь вручал хмурому азербайджанцу уговоренную сумму.
Кате страшно мешала негабаритная концертная гитара, но проблем с разменной монетой не возникало, кофр так и ломился от мелких денег.
Катя обычно выходила последней, у злополучного Института садоводства, так угнетающе действующего на водил. Долго возилась с инструментом, выдавливая его в узкую неправильной формы дверцу. Спешила: и так последние сотни метров чувствовала себя неуютно наедине с мрачным хозяином; и выскользнуть из машины всегда пыталась как можно ловчее, чтобы не задерживать и без того по ее мнению переработавшего и перерасходовавшего бензин шофёра. Но получалось, конечно, только хуже. Принимая немыслимые позы, чтобы не выгрузиться непосредственно в обочинную лужу, усердно благодарила и, в конце концов, балансируя на бордюре, так хлопала дверцей, что после этого ей казалось, что извозчик воспримет ее благодарности как тонко замаскированную издевку.
Додя не встречал. Он уже неделю не встречал Катю по вечерам. Неделю назад произошло охлаждение и без того не очень-то горячих отношений. Случилось это тихо, культурно, без малейших пререканий. Просто Додя не встретил один раз. Катя, вздрагивая от осколков эха в гулком подъезде, попыталась вызвать лифт. Сквозь щелястую дверь страшная шахта пробурчала что-то невнятное, кнопка залипла намертво, на этом пришлось пробираться к лестнице. Катя долго выслушивала пение ветра в огромных пустых оконных проёмах. Выходило, что вроде бы по лестнице никто кроме сквозняка не гуляет. Дальше - ощупью, на цыпочках, чтоб не всполошить кого-нибудь спящего на площадке, - на двенадцатый этаж. Странно, вроде бы лестница и открыта всем ветрам - стекла ни единого в ростовых окнах - и все равно тяжкая, невыносимая вонь стоялой мочи, рвоты, чего-то еще почему-то химического. И опять же, ладно, лампочек нет и не предвидится, но почему же так темно, ведь какой-то свет должен, по идее, попадать хотя бы от уличных фонарей или из окон дома напротив!
Додя рубился в "Дум" и, кажется, преуспевал, потому что напевал под нос что-то бравурное, что с ним бывало редко, был он немузыкален до невероятности. И теперь его боевая песенка смахивала на марш каких-нибудь сипаев, не пользующихся ни европейским, ни индусским делением октавы.
Катя заглянула через его плечо на погибающих в глубинах монитора монстров и промолчала. Давно Додя грозился, что встречать не будет, потому что маньяков (к сожалению некоторых) в Бирюлёво не водится, бомжам в таком холодном подъезде делать нечего, грабители тоже ему, Доде, кажутся невероятной вещью.
Катя не произнеся ни слова поужинала пельменями под непрерывную пальбу, вопли гибнущих супостатов и жуткое "Прощание сипаянки". Выкурила тонкую сигаретку, да и спать подалась. Додя, расправившись с монстрами, завалился на кухне, между новеньким "пентиумом" и древней электроплиткой на среднего возраста диванчике.
Так всю неделю и спали порознь.
Выяснилось: если специально не придумывать тем, с Додей разговаривать не о чем и не за чем.
Так всю неделю и промолчали, не тратясь даже на "счастливо" и "привет".
На этот раз лифт работал. Дышать в нем было куда труднее, чем на лестнице, воздух, стоящий в шахте, почти не будучи соединен с атмосферой, годами впитывал запахи человечьих испражнений. Кате никак не удавалось продержаться без дыхания те тридцать пять секунд, что лифт ехал с первого на последний, и она всегда перед тем, как попасть домой, делала омерзительный вдох.
Додя спал на кухне так безмятежно, будто в недрах "пентиума" не осталось ни одного монстра.
День был тяжелый, и Катя поленилась возиться с пельменями. Залила кипятком брикет лапши-паутинки, похлебала жгучей похлебки, и, оставив назревшие объяснения в нелюбви на завтра, удалилась в единственную комнату. Там и покурила перед сном, щадя легкие спящего Доди.
Встала поздно и убедилась, что объяснений не требуется, и, очевидно, больше и не потребуется вовсе. Додя не только удалился сам, но и свернул все признаки своего полугодового присутствия в доме у Кати. Аккуратно извлек одежу с полок платяного шкафа, бритвенные принадлежности и зубную щетку из ванной и, что удивительно, совершенно бесшумно - катин сон ни на волосок не был потревожен - вывез такую громоздкую вещь как современный компьютер, оснащенный всем возможным периферическим оборудованием.
Ну, в общем, снова одна, хотя Додя одиночество развеивал скорее формально: ну есть кто-то живой в доме, большая рыба, выпущенная из аквариума погулять.
Настроение было, разумеется, испорчено. Ну не обидно - какой-никакой, а все же мужик, взял и ушел не говоря ни слова, будто Катя такая женщина, с которой перед уходом уже нельзя и поскандалить! Да, пан Давид Цигейкин, вы - не джентльмен. Если бы вы были джентльменом, вы бы устроили из своего ухода маленькое шумное шоу. Вы бы кричали, что она - лучшая женщина из тех, что вы знали, но ее непрактичность выводит вас из себя. Её неприспособленность делает совершенно невозможными серьезные отношения. Она бы кричала, дескать, ну и уходи! Ищи себе кикимору, которая всю свою несчастную жизнь положит на обслуживание такого эгоиста как ты! Да, отвечали бы вы, не снижая тона, мне нужен комфорт, и пусть его обеспечивает кикимора, но он мне необходим, чёрт меня подери! А она бы уж тут и вовсе взвилась: ты не способен оценить настоящую женщину, ты найдешь себе малопривлекательную домработницу, и будешь влачить ничтожное бездуховное существование! Да, сказали бы вы, перед тем, как хлопнуть дверью, ты прекрасна, но такой уж я человечек, что быт для меня - все!
Словом, будь вы джентльменом, ушли бы красиво, не обижали бы женщину.
Катя совершенно не умела бороться с плохим настроением. По-умному было бы ту же, не откладывая в долгий ящик, созвониться с одной из трех закадычных подружек, рассказать, как дело было, и тут же услышать что да он - козел и не понятно, как ты вообще с ним жила и вообще с твоей внешностью тебе расстраиваться нечего, стоит тебе только свистнуть... Подружки сами были замужем и поэтому сказали бы именно это, а не что-то вроде "да, обидно, как же ты теперь одна, с мужиками теперь плохо, вот видишь, не уберегла, не сохранила отношений, а тебе уже почти тридцать, кого ты теперь найдешь... Сочувствую".