Лебедева Елена Юрьевна : другие произведения.

Танец длиною в жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1915г. Первая мировая война, русская армия отступает по всем фронтам, госпитали переполнены, боевой дух сломлен. Но ничто на свете не может помешать любви. Ослепший раненый лётчик и юная танцовщица, ставшая сестрой милосердия. Судьба дарует им любовь, пока она робко стучится в их сердца, замирает в страхе перед будущим. Их ждут разлуки, боль, страдания, потери близких, кровавый водоворот гражданской войны, эмиграция. Сможет ли сердце не растерять любовь, что окажется важнее долг или чувства? Это покажет время, пока же мои герои в самом начале большого пути. Так что же мы медлим, давайте отправимся вслед за ними... Ознакомительный отрывок. Книга в процессе написания

   1915г. Первая мировая война, русская армия отступает по всем фронтам, госпитали переполнены, боевой дух сломлен. Но ничто на свете не может помешать любви. Ослепший раненый лётчик и юная танцовщица, ставшая сестрой милосердия.
   Судьба дарует им любовь, пока она робко стучится в их сердца, замирает в страхе перед будущим. Их ждут разлуки, боль, страдания, потери близких, кровавый водоворот гражданской войны, эмиграция. Сможет ли сердце не растерять любовь, что окажется важнее долг или чувства?
   Это покажет время, пока же мои герои в самом начале большого пути. Так что же мы медлим, давайте отправимся вслед за ними...
  

Первые дни в темноте

(16 ноября 1915г. Петроградский Николаевский военный госпиталь)

   Головная боль сводила с ума, обволакивала разум, не давая думать ни о чем другом. Я всегда считал себя выносливым, но от этой изматывающей, то пульсирующей, то тупой боли хотелось кричать. Наверное, так и было, не знаю... В те минуты я не мог анализировать свои поступки, я вообще ничего не мог. Сознание напоминало о себе мутным клубком воспоминаний. Адский рев мотора, крики, стремительно приближающаяся земля, удар и темнота... Темнота, из которой я так и не вышел...
   Мучительно хотелось увидеть свет, живые лица, но меня по-прежнему окружал мрак. Я пытался детально вспомнить, что же случилось, понять где я, но голова болела так невыносимо, что все это отступало, и даже с некоей благодарностью я вновь проваливался в бездну беспамятства...
  

...............

   - Анастасия Андреевна, Вы сможете сегодня остаться на ночное дежурство? Вы же знаете, прибыл 143-й с огромной партией раненых.
   - Конечно, Николай Сергеевич, Вы не обязаны спрашивать.
   - Неудобно мне перед Вашим батюшкой, ведь у нас был уговор.
   - Не нужно, Николай Сергеевич, отец не станет возражать. Да можно ли сейчас думать о себе, - голос мой невольно задрожал.
   - Спасибо, ну ступайте тогда.
   Я мягко улыбнулась пожилому седому мужчине, замечательному хирургу и ближайшему другу отца и выскользнула из кабинета. Почти бегом бросилась в сестринскую, сердце застучало, когда же я привыкну, или к этому невозможно привыкнуть... Новые раненые, новые страшные раны, операции, человеческая боль, страдания, поломанные судьбы, смерти... Я задрожала, взять себя в руки немедленно, чтобы отец не заметил волнения. Ведь это не первый день в госпитале, я работаю уже 4 месяца, а легче все не становится, и сердце болит за каждого. Я глубоко вздохнула несколько раз и поспешила в свою 31 палату.
   - Настя, ты почему еще здесь?
   Меня встретил суровый взгляд отца. На работе он всегда обращался ко мне по имени и отчеству, не допуская фамильярства, значит и правда рассержен.
   - Андрей Николаевич, я не могу пойти домой, я останусь на ночь.
   - Нет, всем нужен отдых, а ты, - снова тяжелый взгляд обратился ко мне, - Вы, Анастасия Андреевна, весь день на ногах. Так что ступайте домой, мама и Маша волнуются.
   - Я им записку напишу, не пойду я домой, ведь санитарный поезд прибыл, - я оглянулась, раненые спали, улыбнулась отцу самой ласковой из улыбок, зашептала горячо, - папа, ну как я пойду, ведь не хватает сестер, пожалуйста, разреши мне остаться.
   Отец вновь вздохнул, но весь его вид говорил, что я победила. Впрочем, так было всегда. Я с самого рождения была папиной дочкой, а младшая сестренка Маша маминой.
   На улице раздались протяжные гудки.
   - Раненые прибыли, - коротко бросил отец, - идем.
   Несколько часов назад прибыл 143 полевой Царскосельский военно-санитарный поезд Ее Величества императрицы, сделал остановку на Николаевском вокзале. Часть раненых развезут по госпиталям Петербурга, часть отправят в Царское Село.
   Как всегда при поступлении новой партии раненых царила суматоха. Врачи спешно осматривали и отдавали распоряжения санитарам, дальше предстоял большой подробный обход. Сердце дрожало при виде несчастных солдат и офицеров, но можно сказать, им повезло, они прибыли с комфортом. Поезд Императрицы был оборудован всем необходимым, и после тяжелых условий эвакуационных пунктов должен был казаться раненым своего рода раем. Чего нельзя было сказать о других санитарных поездах.
   Весь первый этаж был загружен ранеными, с начала лета с момента отступления русской армии из Галиции их поток постоянно увеличивался. Отец и Николай Сергеевич пытались навести порядок, но при таком скоплении людей это было непросто. Я металась от одного несчастного к другому, но без четких указаний врача терялась, в отличие от опытных сестер, бравших инициативу в свои руки, не дожидаясь распоряжений. Наверное, отец заметил, позвал снова только по имени, значит и ему нелегко.
   - Настя, вот этих солдат в 28 палату, обработаешь раны, сменишь повязки, покормишь и возвращайся.
   Сразу стало легче, теперь я знала, что делать, бросилась вперед санитар в палату, проверила, свободных коек хватало. Часа через полтора, справившись, вернулась в приемное. Почти все раненые к тому времени были распределены, отца я не увидела, меня позвал Николай Сергеевич.
   - Анастасия Андреевна, этого офицера к вам в 31-ю.
   Наверное, я бы не обратила на молодого мужчину пристального внимания, к тому времени я была на ногах уже 14 часов, усталость и физическая, и эмоциональная давала о себе знать. Хорошо, что не было срочных операций. Но Звягинцев продолжал тихо говорить:
   - Штабс-капитану досталось, можно сказать в рубашке родился.
   Невольно я глянула на офицера, он был без сознания, нога загипсована, рука на перевязи, на голове повязка, ссадины, синяки. Николай Сергеевич оторвался от истории болезни, перехватил мой взгляд.
   - У него контузия тяжелая с потерей зрения.
   Сердце мое упало. Сколько ему 25, 27?
   - Николай Сергеевич, это навсегда?
   - Не знаю. Сначала пусть в себя придет. Устройте его получше, у меня в палате мест нет.
   - У нас есть, как раз утром лейтенанта Григорьева выписали. Давайте историю болезни, я отдам отцу.
   Санитары несли носилки. Я тихо шла рядом, взгляд то и дело натыкался на безвольно висящую руку офицера. Знает ли он, что лишился зрения? Как помочь ему, что сказать? Для меня это было самым трудным. Не присутствие на операциях, где часто хирургам приходилось ампутировать, не промывание страшных ран, не выматывающая физическая усталость, а именно то, что наступало после. Мужчины приходили в себя, и кричали от беспомощности, потому что становились калеками. Посмотришь с жалостью, злятся еще больше, отвернешься, опустишь глаза, тоже обидишь невольно. Как вести себя, чтобы не ранить еще больше, а помочь... Потери зрения в моей недолгой медицинской практике еще не было.
   Я устроила раненого на кровати у окна. Позвала отца. Он долго читал историю болезни, осмотрел осторожно.
   - Анастасия, повязку на голове нужно сменить и ребра перебинтовать, они сломаны, повязка должна быть тугой, а эта болтается.
   - Я все сделаю.
   - Хорошо, теперь главное, чтобы сознание вернулось, ну а там Бог даст, выходим. Я в 30-ю, закончу обход. Потом пойдем со Звягинцевым оперировать.
   - Папа, но ты вторые сутки работаешь.
   - Госпиталь переполнен, ничего справимся.
   - Я нужна на операции?
   - Нет, будь здесь. Одна на 60 человек. Настя, Настя, во что я втянул тебя... Танцевала бы сейчас в Мариинском и ни о чем не думала...
   - Папа, не надо. Балет просто отошел на второй план, здесь и сейчас я нужнее.
   Отец устало улыбнулся, поцеловал меня в лоб и тяжелыми шагами вышел. Без слов ясно, как он нуждается в полноценном отдыхе. Папа, мой родной, хирург от Бога, он не щадил себя никогда, а с началом войны особенно. Ну, будет грустить, у меня уйма работы.
   К концу ночной смены перед глазами стали расплываться круги, я засыпала на ходу. В 6 утра пришла Анна Петровна, я сдала пост, нашла папу в кабинете. Он дремал за столом, уронив голову на руки. Как он ни сопротивлялся, я убедила пойти домой. Как же хорошо, что мы живем рядом с госпиталем, уже через 15 минут моя голова коснулась подушки, и я провалилась в сон.
  

.............

   Должно быть, я прихожу в себя, сознание прояснялось, словно выталкивало из небытия. Как будто ныряешь, и толща воды поднимает тебя обратно. Возвращались мысли, образы людей, обрывки воспоминаний. Вместе с этим вернулась боль, не только в голове, но и во всем теле, я попытался глубоко вздохнуть и не смог, грудная клетка, словно, в тисках. Но все это было не настолько важно, что-то ускользало от меня, что-то главное.
   Почему вокруг так темно, неужели снова ночь, но должен же быть хоть какой-то источник света. При этой мысли мозг пронзила острая и необыкновенно ясная в тяжелой голове мысль, вот оно, то самое важное, я не вижу! Я моргнул раз, другой, ничего не изменилось. Тогда стало страшно, страх навсегда остаться в этой непроглядной черноте на несколько мгновений заставил забыть даже о боли. Наверное, я кричал, не помню... Но среди этого ада, в который так быстро превратилась моя жизнь вдруг я услышал голос. Нежный, журчащий, успокаивающий девичий голосок, как единственная связь с миром, который я знал "до". И прохладная рука легла на мой огненный лоб, это прикосновение было таким волшебным, нежным, оно дарило покой и надежду...
  

...................

   В госпитале меня не было сутки. Я отдохнула, выспалась, побывала в театре, балетный класс бросить невозможно. Каждый день несколько часов у станка - это обычная жизнь балерины, а вот занятие с Агриппиной Яковлевной я пропустила, просто не было сил. Но она поймет, обязательно.
   В это дежурство мысли постоянно возвращались к офицеру, потерявшему зрение. Отец рассказал, что он летчик. Вот это да, летчик, такая редкая, опасная и необыкновенная военная профессия. Летал на знаменитом Илье Муромце, весь экипаж погиб при выполнении боевого задания, а он единственный выжил. Так гласила история болезни, дальше шли сухие факты: перелом большой берцовой кости левой голени, переломы ребер, растяжение связок правой кисти, травма головы, многочисленные ушибы мягких тканей, порезов просто не счесть, наконец, контузия вследствие падения самолета и удара о землю, и как ее прямое следствие потеря зрения.
   Несколько раз я подходила, проверяла все ли в порядке. Он не приходил в себя. Я боялась его возвращения в сознание, боялась его реакции. Но именно я оказалась рядом. Меняла повязку на лбу, а он вдруг вздрогнул всем телом, заморгал. Какие красивые у него глаза, карие, выразительные, длинные девичьи ресницы. О чем я только думаю...
   - Кто здесь? Где я? Почему я не вижу? - хриплый тихий прерывающийся голос.
   - Сударь, Вы в Николаевском госпитале в Петрограде. Не волнуйтесь, Вас с Днем Рождения можно поздравить. То, что Вы выжили иначе как чудом и не назовешь.
   - Кто Вы?
   - Сестра милосердия, Анастасия Андреевна. Тише, тише, не волнуйтесь так, я сейчас доктора позову.
   Через несколько мгновений я привела отца.
   - С возвращением, господин штабс-капитан.
   - Вы врач?
   - Да, Ольховский Андрей Николаевич. Не волнуйтесь, у Вас многочисленные ранения, но они не опасны для жизни. Вы поправитесь, дайте только срок.
   - А зрение?
   - Это контузия, по всей видимости вследствие воздушной волны. Вы помните, как Вас зовут, кто Вы? Что случилось?
   Как ловко отец подвел к этому вопросу.
   - Да, я Рудов Михаил Владимирович, второй пилот на Муромце. Мы попали под зенитный обстрел, - голос задрожал, в ушах стояли крики членов экипажа, его друзей, - самолет потерял управление... Наш Муромец разбился?!
   - Тише, Вам нельзя волноваться.
   - Мой экипаж, они выжили?
   - Нет...
   Отец ободряюще пожал руку офицера.
   - Вы уже ничего не сможете изменить, теперь нужно думать о себе. Хорошо, что вернулось сознание и память. Это очень хорошо. А что касается зрения, то в 50% последствия контузии проходят, бывает и потеря слуха и речи, но с течением времени все восстанавливается. Сейчас Вам нужен покой и сон.
   - Покой?! Мои друзья погибли, а я должен быть спокоен?!
   - Ну будет, будет, Михаил Владимирович, Господь Вас спас, на то его воля. Не ропщите, ни Вы, ни я не знаем почему так случается. Постарайтесь не волноваться. Анастасия Андреевна, обработайте раны и покормите раненого. Михаил Владимирович, оставляю Вас в надежных руках.
  

................

   Снова давешний нежный девичий голос зазвучал совсем рядом:
   - Потерпите немного, совсем чуть-чуть.
   Легкие пальчики вновь легли на мой лоб, приподняли голову, накладывая повязку. Я невольно поморщился.
   - Болит?
   С каким неподдельным сочувствием она это спросила, геройствовать сил просто не было. Потеря боевых друзей в одночасье стала реальностью, как и непростое для меня возвращение в мир живых.
   - Невыносимо.
   - Это последствия контузии, потерпите, сейчас я накормлю Вас и вколю морфий, Вы заснете.
   Я чувствовал, как ее руки переместились ниже, подтянули повязку на груди, перебинтовали плечо, запястье. Интересно на мне осталось хоть одно живое место.
   - Я скоро вернусь.
   Минут через 10 в воздухе разлился запах бульона, в желудке заурчало, когда я в последний раз ел, кто кормил меня, как меня везли, все смещалось в одно темное пятно. А уже ставшим родным ее голос вновь был со мной.
   - Я принесла бульон, пока больше ничего нельзя. Вы истощены. Давайте попробуем попить, осторожно.
   Ее ладошка осторожно приподняла мою больную голову.
   - Ну вот и славно, а теперь морфий.
   - Постойте, какое сегодня число?
   - 17 ноября.
   - Мы вылетели на задание 5-го, значит, я так долго был в пути?
   - Вам очень повезло, сударь. Вы прибыли на санитарном поезде Ее Величества, уверена, там о Вас хорошо заботились. Ну вот и все, отдыхайте теперь.
   Уже с последними ее словами я провалился в сон. Мне снился наш Муромец, стремительно приближающаяся земля, страшный удар. Наверное, я закричал, проснулся, открыл глаза в надежде увидеть свет, но вокруг снова стояла ночь. К горлу подкатила тошнота, в висках вновь застучало.
   - Эй, Михаил, Вам плохо, позвать сестру?
   - Кто Вы?
   - Сосед по несчастью, раненый, унтер Алексей Васильев.
   Я старался глубоко и ровно дышать, что из-за тугой повязки на груди получалось с трудом, но так дурнота немного отступала.
   - Да, наверное.
   - Анастасия Андреевна, Вы не могли бы к нам подойти, новенькому плохо.
   Легкие шаги и вот я вновь слышу ее.
   - Проснулись? Что с Вами?
   Может мне показалось, а может ее голос действительно дрогнул. Признаваться в том, что меня тошнит, было неудобно.
   - Не молчите, снова голова?
   - Да.
   - Нет, здесь что-то еще, Вы так бледны, испарина на лице, руки ледяные.
   - Тошнит...
   - Нужно было сразу сказать, нечего здесь стесняться. Это тоже от контузии, некоторое время так и будет. Я сейчас воды с лимоном принесу, а если не поможет, ничего страшного, вырвет и легче станет.
   Она говорила так спокойно, без тени смущения или неудобства, меня от этой перспективы передернуло.
   - Вот вода, давайте попьем, осторожно. Лучше?
   Нет, лучше не было, как же стыдно. Содержимое желудка неудержимо рвалось наружу.
   - Михаил Владимирович, - я опешил, она запомнила мое имя, - попробуйте привстать на левый локоть, осторожно не резко, вот так. Дайте руку, вот чувствуете, я поставила на кровать тазик, я отойду к другим больным. Позовите, как будет нужно.
   Никогда еще чувство стыда так остро не обжигало. Но сестра оказалась невероятно тактичной, поняла мое состояние, отошла. Таз пригодился, меня вывернуло, но стало и правда легче. Без сил я вновь откинулся на подушку.
   - Ваше благородие, я отнесу. Да и еще вот утку принес, ну по нужде то Вам надо.
   - Кто ты?
   - Санитар я, Захар. Да не переживайте Вы, Ваше благородие, здесь полпалаты лежачих. Ну да ничего, привыкнете.
   - А Анастасия Андреевна здесь?
   - Нету сестрички, на операции она с Андреем Николаевичем.
   Я вздохнул с облегчением.
  
   Вечером, собственно, то, что уже вечер мне сказал Васильев, сестра пришла вновь. Обошла всех раненых, я слышал ее голос, ласковое слово находилось для каждого. Наконец, очередь дошла и до меня.
   - Как Вы себя чувствуете, Михаил Владимирович?
   - Сносно, привыкаю к постоянной темноте и боли во всем теле.
   Зачем только я это сказал, ведь не собирался же жаловаться. Я разозлился на себя.
   - Вам нужно время, Вы поправитесь, обязательно. А я вот ужин принесла, Вы пока на особой диете. Отварная курица и овсянка, порция маленькая, но организму нужно время привыкнуть. Вы почти 2 недели без сознания были. Сможете чуть на локте приподняться, как давеча, я подушку подложу. А теперь будем кушать.
   Не знаю, что нашло на меня в тот момент, наверное, просто все разом накопилось: и моя боль, и горечь от потери боевых друзей, и злость, и беспомощность, но я сорвался.
   - Не надо меня, как немощного кормить, дайте тарелку, я сам в состоянии вилку удержать. Вы так со всеми, как с малыми детьми?
   Ее тихое ровное дыхание сбилось, несколько мгновений она молчала, потом сказала тихо:
   - Я хотела как лучше, извините, если обидела. Вот тарелка и вилка, - поставила поверх одеяла, - доброй ночи.
   Встала, легкие шаги стремительно удалялись.
  

............

   Я пулей выскочила из палаты, едва сдерживая слезы. Вот снова все делаю не так, снова задела по живому. Но ведь хотела только помочь. Мысли разбегались и шумели, сегодня было две сложных операции по ампутации. Вот что страшно мужчина лишился ног, уже пожилой солдат руки. Неожиданно я разозлилась. Не так уж все и страшно у этого Рудова, и зрение должно вернуться, а ведет себя... И почему я так часто о нем думаю и в 31теперь вхожу, волнуясь и исподволь смотрю на кровать в дальнем углу у окна? Ну что в нем такого. Бледный, исхудавший, короткий бобрик криво остриженных видимо в эвакуационном пункте, темных волос. И тут же ловлю себя на мысли, что мне жаль его, невозможно жаль, и злость уходит сама собой. Его можно понять, потерять друзей, лишиться зрения. Нужно спросить у Ангелины Степановны, как вести себя с незрячими, уж она-то наверняка знает.
   Я успокоила себя этой мыслью, нашла отца, и мы вместе поспешили домой. Мама как всегда недовольно ворчала на нас. Поздно пришли, не бережем себя и все в подобном духе. Моя сестра 17 летняя Маша ободряюще подмигивала мне. После ужина, мы укрылись в спальне, разговаривали.
   Маша училась в выпускном классе Александровского училища, как мама ни мечтала в Смольный институт ее не взяли из-за недостаточно благородного происхождения. А вот в мещанское училище она поступила легко. С началом войны правила стали менее строгими и девочек часто отпускали домой не только на каникулы, но и на выходные, как и в этот раз.
   Маша щебетала о своих, казавшихся ей такими важными, проблемах: двойке по французскому, отмене Рождественского бала и прочей ерунде. Я слушала вполуха, и в который раз поражалась насколько же мы разные. Двойка, бал, новое платье, а сегодня только на моих глазах и при некоем моем участии два человека остались инвалидами на всю жизнь, а сколько их таких с начала войны, и кто теперь позаботится о них? И этот ослепший летчик вновь не шел из головы.
   - Настя, ну ты совсем не слушаешь, знаю, сейчас скажешь, что все это глупости и ребячество. Но я не могу как ты, я жить хочу, любить хочу... а все вокруг только и говорят, что о войне и забастовках.
   Я не стала спорить, может когда-нибудь Маша повзрослеет, но зачем-то рассказала ей про Рудова. Голубые глаза сестры зажглись любопытством.
   - Какой он, красивый?
   - Забинтованный весь, худющий, где уж там красоту разглядеть.
   - А я-то думала... Но все-таки это необычно, не какой-нибудь там артиллерист или пехотинец, ну или кто там еще бывает в армии, а летчик. Я самолеты только на картинках видела, а он может ими управлять. Должно быть это потрясающе интересно. И слепота его, так романтично.
   - Маша, что же в этом романтичного-то? Это страшно.
   - Но ведь папа говорит, что временно. Вот представь, проходит время, он выздоравливает, ты наконец понимаешь, как он хорош собой. В один прекрасный день зрение возвращается, и он тоже видит тебя. Ну и любовь на веки веков. Или нет, постой, ты танцуешь, а он впервые видит тебя на сцене. Ну, в каком образе ты бы хотела станцевать для него? Жизель или Спящая красавица?
   - Маша, Маша, тебе романы нужно писать, фантазерка, давай спать, у меня глаза слипаются.
   Но как ни странно это звучит, слова сестренки оказались почти пророческими, но тогда я даже подумать об этом не могла...
  

............

   На следующий день Анастасия Андреевна не пришла. Ее сменила Анна Петровна, по голосу было слышно женщина уже не молодая и не принимающая нас раненых так близко к сердцу. Она была деловита, быстро сменила повязки, обработала раны, принесла завтрак.
   Я обжегся горячим чаем, пролив его на себя, хорошо, на помощь подоспел Захар.
   - Вот, поняли теперь, какая наша Анастасия Андреевна ангел, а Вы с ней так... Расстроилась поди.
   Гневную тираду в свой адрес я выслушал от соседа еще вчера после неприятного эпизода с ужином, но и сегодня он поспешил напомнить об этом. Было стыдно, она и правда хотела помочь... Да от Анны Петровны доброго слова вряд ли услышишь. Нужно будет обязательно извиниться, и во что бы то ни стало держать себя в руках.
   Состояние мое не улучшилось, днем снова мутило, раны ныли, в затылке и висках барабанили молоточки, но, наверное, ко всему можно привыкнуть даже к боли. Чтобы отвлечься хоть как-то я попросил Васильева рассказать о Насте. Конечно же, так я мог называть ее только про себя.
   - Анастасия Андреевна, наш ангел-хранитель. Говорят, что она не так давно работает сестрой милосердия. А вообще она балерина.
   Я невольно повернул голову в сторону соседа, естественно вокруг по-прежнему была темнота, но эта новость меня ошеломила.
   - Балерина?!
   - Говорят так, а еще слышал, что на рождественском концерте в госпитале она обязательно будет танцевать. Жаль, не увижу, выпишут уже к тому времени...
   - Но как же так...
   - Так ведь отец ее здесь работает, ведет нашу 31-ю, Ольховский.
   - Андрей Николаевич?
   - Ну да, он мне жизнь спас, пулю так ловко вынул, что ни один орган не пострадал! Удивлены?
   - Признаться да. По голосу она совсем юная.
   - И на вид тоже, думаю, ей нет и двадцати.
   - Васильев, какая она?
   - Маленькая, худенькая, воздушная, одно слова танцовщица. Глаза у нее необыкновенные, большие голубо-серые, столько в них доброты, тепла, ласки. Как посмотрит на тебя, жить сразу хочется.
   Выражение моего лица невольно исказилось, как бы и мне хотелось увидеть ее.
   - Рудов, простите, не подумавши, ляпнул, ну держитесь, авось вернется зрение, и насмотритесь еще.
   Чтобы не думать об этом, я попытался продолжить разговор:
   - А волосы какие светлые, темные?
   - Ну Вы даете, братец, косынка белая, длинная, только хвостик косы выглядывает, особо и не разобрать.
   Да глупый был вопрос, я вздохнул.
   - А когда она придет, извиниться хочу.
   - Завтра, она через день работает, в ночные смены редко остается. Слышал, что Ольховский не разрешает.
   - И правильно, и так устает, наверное, сколько нас здесь?
   - Здесь 30 офицеров, так еще за Ольховским две солдатские палаты.
   Я замолчал, пытаясь понять, что же заставило юную девушку пойти на все это? В госпиталь за все время войны я попал в первый раз. До этого были легкие ранения, обходился перевязочным пунктом. Там тоже были молоденькие медсестры, выносили с поля боя, закрывая собой. Но то были общины Красного Креста, женщины, навсегда связавшие жизнь с медициной и помощью несчастным. Но чтобы вот так от балета в госпиталь. Каким милосердным должно быть сердце. Хотя, что я так удивляюсь, ведь если сама Императрица со старшими дочерьми работают в Царскосельском госпитале, об этом я доподлинно знал от погибшего теперь капитана Озерского, то и поступок этой девушки вполне объясним. Сердце мое снова дрогнуло от отвращения к самому себе, как же я мог обидеть ее...
  
   Следующим утром я проснулся рано, вокруг еще спали, по палате разносился храп и характерное сопение. Звуки отныне стали играть главную роль в моем сознании, мозг быстро перестраивался, старался приспособиться к новым условиям. Слух обострился, и мое ухо уловило почти неслышные девичьи шаги. Стараясь никого не разбудить, я тихо позвал ее.
   - Доброе утро, Михаил Владимирович, Вы почему бодрствуете, еще очень рано. Плохо себя чувствуете, снова голова?
   - Здравствуйте, Анастасия Андреевна, все со мной нормально. Я ждал Вас. Мучаюсь с того самого вечера, простите, я не должен был так говорить с Вами.
   - Ну что Вы, не волнуйтесь, я понимаю. Слишком многое изменилось в жизни. Все забыто, Ваши извинения приняты. А что с повязкой на груди, кто разрешил ее ослабить?
   - Ночью развязал, невозможно дышать.
   - А как же женщины в корсетах ходят, а? Нельзя, Михаил Владимирович, ребра не срастутся, потерпите, голубчик. Давайте я снова перевяжу. Пару недель и все будет в порядке, а если будете безобразничать, то месяц придется носить.
   Ее тихий шепот действовал на меня магически, даже головная боль отступала.
   - А теперь протяните руку, да, да левую, не раненую, - она легко поймала мою ладонь, - Захар Вам ночью тумбочку принес, вот она у окна, - мои пальцы коснулись дерева, - здесь стакан с водой и колокольчик. Если срочно понадобиться помощь, звоните, не стесняйтесь. А я, - голос ее немного дрогнул, - я яблоки из дома принесла, на тарелке рядом с водой, они мытые.
   - Спасибо, Вы очень добры.
   - Это моя работа.
   - Нет, для Вас это не просто работа. Анна Петровна совсем другая.
   - Она почти 40 лет работает, у нее такой опыт, с закрытыми глазами укол сделает, а я всего четвертый месяц.
   Я улыбнулся:
   - Вы удивительная, Анастасия Андреевна. Спасибо, за все.
   - Поправляйтесь, мне пора. Я зайду к Вам позже.

Исповедь балерины

   Весь день я была занята, обрабатывала раны, бинтовала, колокола уколы, кормила, хорошо, что на операции отец взял другую сестру. Я разрывалась между тремя палатами раненых и только к вечеру, выбившись из сил, наконец, зашла к Рудову. Наверное, он услышал мои шаги, сразу повернул голову, бледное лицо осветила слабая полуулыбка.
   - Не могла зайти раньше, было много работы, как Вы?
   - У Вас уставший голос.
   - Много раненых, очень много... Но Вы не ответили.
   - Терпимо.
   - Хорошо. Михаил Владимирович, я подумала, наверное, стоит написать Вашим родным.
   - Наверное, но с другой стороны матушка бросит все и наверняка приедет, и увидев меня в таком плачевном состоянии...
   - Это хорошо, что Вы заботитесь о матери, но неизвестность еще хуже. Вы живы, для нее это главное. Она живет не в Петрограде?
   - С началом войны переехала в Москву. Но все же Вы правы. Анастасия Андреевна, Вы напишите письмо?
   - Конечно же. Тотчас же и напишу, принесу только бумагу и чернила.
   - Только не нужно подробностей, ранен, но жизни ничего не угрожает.
   - Хорошо, как зовут Ваших родителей?
   - Мой отец умер 3 года назад.
   - Простите.
   - Ничего, ему было уже 72, сердечный приступ. Я поздний ребенок от второго брака. Поэтому письмо будет адресовано только матушке. Ее зовут Ольга Федоровна.
   - Тогда, пожалуй, начнем так: Здравствуйте, Ольга Федоровна, пишет Вам сестра милосердия Николаевского военного госпиталя в Петрограде. Ваш Сын Михаил Владимирович Рудов с 16 ноября сего года находится у нас на лечении. Для жизни опасности нет, но ранения не позволяют ему самому взять в руки перо.
   - Хорошо, добавьте, что приезжать не нужно, что я обнимаю и целую ее руку. Только вряд ли это остановит матушку, она все равно приедет. И тогда достанется всем. Матушка категорически не хотела, чтобы я летал. Она бы с радостью предпочла видеть меня в лейб-гвардии, где я собственно и служил почти 7 лет после окончания Николаевского кавалерийского училища.
   - Вы кавалерист? А как же стали летчиком?
   В моем голосе чувствовалось неприкрытое удивление. Офицер улыбнулся, и не удержавшись ответил встречным вопросом:
   - А как балерины становятся сестрами милосердия?
   Я поддержала его легкий тон:
   - Когда немного поправитесь, я обязательно расскажу Вам эту историю. Скажите адрес, Михаил Владимирович, я закончила письмо.
   - Москва, Мясницкая улица 7, дом графини Рудовой.
   Моя рука неуверенно замерла. Вот это новость: кавалерист, летчик, да еще и потомственный сиятельный дворянин, граф.
   - Анастасия Андреевна, Вы перестали писать, Вас поразил мой титул?
   - Немного. Признаться мне еще не приходилось ухаживать за титулованными особами. Унтер, обер-офицерские чины здесь не редкость, но...
   - У нашего рода богатая история, фамилия Рудовых известна с 17 века, но титул не характеризует человека, и от того, что я граф, я не перестал быть собой, сейчас я бы все отдал за одну только возможность вернуть зрение. Но не стоит больше об этом. Спасибо, Вам за письмо.
   - Не за что. Мне пора.
   - Завтра Вас не будет?
   - Да, у меня спектакль вечером.
   - Я могу спросить, где Вы танцуете?
   - В Мариинском. Но сейчас мне и правда нужно домой. Доброй ночи, поправляйтесь.
  

.................

   Через день я вновь была в госпитале. Ноги сами собой несли к Михаилу. Почему? Я мучительно искала ответ и не находила. Никогда раньше я так не привязывалась ни к одному раненому. Но этот молодой мужчина с некоторых пор не шел у меня из головы. Его графский титул пугал меня, его слепота вызывала щемящую жалость, так хотелось помочь ему и в то же время не показать, насколько он беспомощен сейчас. В коридоре столкнулась с отцом, он увел меня на срочную операцию.
   К обеду привезли новых раненых, снова как неделю назад царила суматоха. У меня не было ни минуты. Не хватало мест, раненых устраивали в коридорах и проходах в палатах. Звягинцев, отец, все хирурги больницы были заняты. Этим несчастным не повезло. Их санитарный поезд оказался в ужасном состоянии, многие болели тифом, у большинства началась гангрена. Отец не позволял мне работать с тифозными больными, поэтому я вновь стояла позади него на операциях, подавала инструменты, промывала, бинтовала.
   Это было совершенно ужасное непередаваемое чувство ощущать в руках только что отрезанную от тела конечность. Несколько минут назад это была часть человеческого тела, а сейчас я должна была отнести ее, как ненужный мусор. Я едва сдерживала слезы, не в силах оставаться равнодушной.
   Наконец, этот сумасшедший день закончился. Шатаясь, я вышла из операционной. Не чувствуя уже ни усталости, ни боли в пояснице, ни ломоты в висках, я видела только эти страшные обрубки человеческих тел... Двое раненых умерли на операционном столе.
   Было уже далеко за полночь, я зашла в 31-ю, ставшие уже родными офицеры, спали. Подошла к Мише, дыхание ровное, значит, тоже спит, все с ним слава Богу в порядке. Прислонилась лбом к холодному оконному стеклу и не в силах больше сдерживаться заплакала, от безысходности, от человеческой боли, от собственной беспомощности.
   - Что случилось, Анастасия Андреевна?
   Тихий шепот Миши заставил меня вздрогнуть.
   - Вы плачете, не молчите, прошу.
   - Я не знаю, что сказать Вам, - прерывисто зашептала я сквозь слезы, - новых раненых солдат привезли. Папа оперировал весь день, я была рядом. Это тяжело, очень тяжело, видеть как они страдают и ничем не помочь...Двоих спасти не удалось, многие проснуться завтра калеками... Простите, Михаил Владимирович, я не должна была говорить этого Вам, просто..., - слезы полились все сильнее, - простите...
   - Анастасия Андреевна, не говорите, что Вы не можете помочь, одно присутствие Ваше вселяет в нас уверенность и надежду. Не знаю, как мне утешить Вас, что сказать, прошу, не плачьте, это разрывает мне сердце.
   - Я думала, все спят.
   - Я ждал Вас, Вы же обещали прийти.
   - Не было времени, ни минутки свободной.
   - Вы должно быть ужасно устали?
   - Не знаю, Михаил Владимирович, я уже ничего не чувствую, а завтра снова балетный класс и занятие у Агриппины Яковлевны, - я почти успокоилась, только голос еще подрагивал.
   - Вы берете частные уроки?
   - Да. Пытаюсь чему-то научиться у великой балерины. Она с трудом согласилась взять меня. А идти нет ни физических, ни моральных сил.
   - Вам нужно хорошенько выспаться. Завтра будет легче.
   - Я пойду, Михаил Владимирович, простите за слезы.
   - Куда Вы так поздно?
   - Отец остался на ночное дежурство, а меня Степан Иванович проводит домой. Здесь недалеко, мы живем на Очаковской, 15 минут и дома.
   - Вот и хорошо, только пусть до самых дверей доведет.
   - Я даже не спросила о Вашем самочувствии.
   - Все по-прежнему, но уже не так тошнит.
   - Вот и славно, спокойной Вам ночи.
   - И Вам, Анастасия Андреевна, и не мучайте себя бессмысленными вопросами "почему" и "за что", Вы все равно не найдете ответа, только себя еще больше изведете. Вам просто нужно отдохнуть и возможно завтра многое предстанет в другом свете.
   Я благодарно улыбнулась:
   - Спасибо, за поддержку. Этот же совет и Вам очень подойдет. До свидания.
  

   Михаил был прав. Сон вернул силы. И класс и репетиция в театре прошли легко, а Агриппина Яковлевна даже похвалила меня. Вечером домой из училища пришла Маша. Я была рада ее беззаботной болтовне, это помогало не думать. Перед сном она расспрашивала о Рудове. Известие о том, что он потомственный дворянин старинного рода ее поразило.
   - Вот же повезло тебе, Настя, смотри, не упусти свой шанс.
   - О чем ты говоришь, Маша?
   - Неспроста он так тобой интересуется, помяни мое слово.
   - Да он даже не видел меня.
   - Можно подумать, тебе есть о чем волноваться с такой ангельской внешностью. Я уверена, не устоит штабс-капитан перед твоими очами.
   - Маша, о чем мы говорим, он тяжело ранен, и вообще я к нему отношусь, как и ко всем, жалко его вот и все.
   - Ну-ну, эти сказки себе рассказывай.
   - Давай спать, Маша, голова уже болит от твоих выдумок.
   Но сон не шел, ворочалась в кровати, думала, решила не уделять Рудову больше внимания, чем остальным. Ничего такого особенного я к нему не чувствую, да и как можно влюбиться, не зная о человеке почти ничего?!
  
   Новый день в госпитале принес привычные хлопоты. Я старалась придерживаться намеченного плана и в какой-то степени даже избегала офицера. Вечером попрощалась со всеми и вернулась домой. Сердце ныло, за что я с ним так. Кого я наказываю, если себя, то почему он должен страдать? А он обижен, это я поняла вечером, когда прощаясь, он даже не поднял головы. А я уже привыкла к этому жесту и застывшему холодному взгляду его глубоких карих глаз. Еле дождалась следующего рабочего дня в госпитале, не могу я его обижать и казаться равнодушной, не могу.
   С некоторой опаской после завтрака заглянула в палату. Она была почти пуста. Сегодня был банный день, и все ходячие офицеры отправились мыться. Лежачих осталось семеро. Михаил вновь не повернулся на мои шаги.
   - Доброе утро.
   - Я чем-то обидел Вас, Анастасия Андреевна, простите, если так.
   - Нет, конечно, нет.
   - Но Вы так старательно избегали меня в прошлое дежурство, что-то случилось?
   - Вам показалось, - соврала я, краснея и к своему ужасу, радуясь, что он не может этого видеть.
   - Хорошо, если так...
   - Привстаньте чуть-чуть. Вот так, я должна Вас осмотреть.
   Пальцы задрожали, когда я разматывала повязку на лбу.
   - Андрей Николаевич, после обеда к Вам заглянет, но думаю, что повязку уже можно снять. Все хорошо заживает, останется маленький шрам на виске.
   - Уж этим Вы меня не испугаете.
   - И плечо заживает, теперь дайте руку, пошевелите пальцами, запястье не болит?
   - Нет.
   - Тогда и эту повязку снимем. А это значит, что теперь у Вас обе руки свободны и потихонечку с помощью Захара можно попробовать встать на костыли.
   - Правда? Я больше не прикован к постели?
   - Только очень осторожно. И синяки сошли, и румянец появился. Вы сегодня мне положительно нравитесь.
   - Только вот зрение не появилось... Каждое утро просыпаюсь с надеждой...
   - На это нужно время. Вы у нас меньше двух недель. И голова еще будет болеть, это неизбежно. Если совсем плохо станет, можно вколоть морфий.
   - А ребра? Этот корсет меня просто задушил.
   - Это Андрею Николаевичу решать. Но думаю, не долго осталось.
   - Вы так держите дистанцию с отцом, наверное, это нелегко.
   - Я уже привыкла. Здесь все медсестры обращаются друг к другу только на "Вы". В госпитале он мой начальник, а дома - любящий отец.
   - Господину Ольховскому очень повезло с дочерью.
   Я вновь покраснела. Перевела разговор:
   - Михаил Владимирович, мне нужно идти. Я зайду к Вам с доктором после обеда.
  
   Папа одобрил все мои действия и разрешил Михаилу осторожно вставать по необходимости. Чем он и поспешил воспользоваться, как только я вышла. Об этом я узнала вечером от его соседа Васильева. Миши в палате не было. Я выскочила в коридор как раз в тот момент, когда он медленно ковылял с другой стороны. Захар шел рядом, попутно рассказывая, как устроен коридор. Вместе они считали шаги до палаты.
   Я впервые видела его на ногах, точнее на костылях, высокий, выше меня как минимум на голову, бледный, худой. Сердце мое болезненно сжалось. Как должно быть трудно ему ориентироваться в незнакомом пространстве, даже элементарные вещи, как поход в уборную, становились для Миши трудно преодолимым препятствием. Я поспешила навстречу:
   - Михаил Владимирович, ну кто скажите на милость, разрешал Вам разгуливать по коридору, а?
   Он улыбнулся на мой строгий тон:
   - Во-первых, господин Ольховский разрешил, во-вторых, стоять после месяца в постели, несмотря на костыли и головную боль, необычайно приятно, ну а в- третьих, для меня это разведка местности.
   - Давайте на сегодня закончим, все должно быть в меру. И рука устанет, а нам новое растяжение связок ни к чему. Захар, отведите пациента в постель и немедленно.
   Михаил смотрел в мою сторону умоляюще, несмотря даже на неподвижные зрачки его необычайно красивых глаз, эта эмоция без труда читалась на истощенном лице. Я не могла устоять:
   - Хорошо, идемте со мной. Отец оперирует, его кабинет свободен. Мы можем попить чаю. Мама дала нам с собой свежие ватрушки и земляничное варенье. Захар, Вы же не выдадите нашу маленькую тайну?
   - Ну что Вы такое говорите, Настасья Андревна. Да и Его благородию пользительно будет, сколько ж можно лежать.
   Осторожно дошли до отцовского кабинета, у меня был свой ключ. Хорошо, что уже поздно, и нам никто не встретился. Захар устроил Михаила на диване и тихо вышел.
   Бог мой, что я делаю? Мы впервые остались наедине. Украдкой бросила взгляд в зеркало, щеки горят, глаза сверкают от волнения. Зачем? Миша же этого не увидит...Вздохнула глубоко, повернулась:
   - Я поставлю чай, у папы настоящий индийский. Раз уж мы с Вами в его владениях, и все правила нарушены, я позволю себе отойти от больничного этикета.
   - Спасибо, Анастасия Андреевна, Вы так много делаете для меня.
   - У Вас сегодня особенный день, первый день не в постели. Голова не стала сильнее болеть?
   - Нет, кажется, даже легче.
   - Не кружится?
   - Нет.
   - Это хорошо. Значит, последствия контузии отступают.
   - Вы так много знаете о медицине, откуда?
   - Ну про контузию совсем недавно читала, - только сказав я поняла, что невольно выдала свою заинтересованность и скороговоркой продолжила, - на курсах многому учат.
   - Расскажите, Вы же обещали, помните?
   - Чай готов.
   Я расставила на маленьком столике чашки, варенье, булочки. Присела на другой конец дивана, лихорадочно соображая, как объяснить, что где стоит. Так ничего и не придумав, взяла Михаила за руку. Пальцы наши дрогнули, соединившись:
   - Вот, Ваша чашка, Михаил Владимирович, рядом булочка и розеточка с вареньем, - я смущенно вела его пальцы по столу.
   - Спасибо.
   - Сахар?
   - Нет, есть же варенье. У него потрясающий запах. С некоторого времени звуки и запахи играют для меня очень важную роль. Я безошибочно определяю Ваши шаги и поступь Захара, и уверенную походку Андрея Николаевича.
   - Организм приспосабливается ко всему. Но я очень очень надеюсь, что зрение вернется к Вам.
   - Благодарю, но все же, почему Вы стали сестрой милосердия?
   - С чего же начать, не знаю...
   - Сначала. Расскажите мне о себе, прошу. Ведь у нас есть немного времени?
   - Ну хорошо... Я родилась 11 апреля 1896г. здесь в Петербурге. Мой отец, как Вы знаете врач, хирург Андрей Николаевич Ольховский, мама - модистка Вера Олеговна. У меня есть младшая сестра Маша, недавно ей исполнилось 17. Летом она заканчивает Александровское училище. А я с 7 лет грезила балетом. В тот год папа впервые отвел меня в театр. Мама осталась дома с маленькой Машей, а мы с папой отправились в Мариинку. Была зима, давали Щелкунчика. Машу танцевала Анна Павлова. Мы сидели очень далеко на балконе, но я замерла, не в силах оторвать глаз от сцены. Ее движения были настолько легки, изящны, воздушны. Мое детское воображение навсегда было покорено. Я заболела балетом. Без устали уговаривала родителей отвезти меня учиться этому прекрасному искусству. Через полгода моих постоянных и неослабевающих просьб мама сдалась и отвела меня в петербургское императорское училище. Меня посмотрели, но не взяли. Девочек принимали с 9 лет, а мне не было и 8. Раньше нельзя ставить детей на пуанты, стопы должны окрепнуть. Я рыдала, но покорно ждала. Папа надеялся, что эта блажь пройдет, и я пойду по его стопам, тем более с ранних лет я всегда была больше привязана к отцу. Но он ошибся.
   Летом 1905г. я поступила в училище. Многих девочек не взяли, но меня приняли, чем я несказанно гордилась. Я училась в классе Клавдии Михайловны Куличевской вместе с Оленькой Спесивцевой, нашей яркой звездочкой. Вы, возможно, слышали это имя?
   - Нет, я далек от балета, конечно, я часто бывал в театре. Но до конца никогда не понимал, как можно танцем рассказать что-либо. Простите, я просто хочу быть откровенным, и вовсе не хочу обидеть Вас.
   - Я понимаю, Михаил Владимирович, отец тоже с некоторым скептицизмом относился к этому искусству, пока однажды не увидел "Умирающего лебедя" в исполнении Павловой.
   - Продолжайте, прошу.
   Его искренний интерес подтолкнул меня дальше:
   Я училась в училище 9 лет. 9 лет тяжелой и напряженной каждодневной работы. Со стороны балет кажется легким, танец балерины, словно полет, но это только из зрительного зала. На самом же деле, балет - это труд, каждодневный, нет, я бы сказала, ежечасный.
   Первое время я витала в облаках, мечтая о сцене и думая, что раз уж меня отобрали, значит, я чего-то стою. Но очень скоро оказалось, что здесь на руку сыграла природная гибкость, а дальше предстоял каторжный труд. Наше училище наверное строже кадетского корпуса. Нас отпускали домой только на каникулы, преподавали обычные предметы женской гимназии и, конечно, танец. Балетный класс, народный и классический. Повторюсь, такой легкий и изящный из зрительного зала на самом деле танец балерины невыносимо сложен. Балет это красота, но и покалеченные ноги, постоянно ноющие мыщцы, травмы суставов и поясницы.
   Первое время я плакала от отчаяния и боли. Встать на пуанты, сделать несколько шагов, это было мечтой. Только природное упрямство и желание несмотря ни на что танцевать, помогли мне. Дальше стало легче. Я привыкала к нагрузкам, училась, ловила каждое слово Клавдии Михайловны. Экзамен я сдала на отлично, станцевав в балете "Сказка белой ночи". Меня пригласили в труппу Мариинского театра.
   Еще 2 года назад я не представляла жизнь без танца. Да, я прекрасно понимала, что никогда из меня не получится новая Карсавина, Кшесинская или Павлова, они балерины от Бога. Я - земная, но было одно качество, которое выделяло меня из общей массы старательных, но не одаренных необыкновенным даром танцовщиц. Я любила балет, любила больше всего на свете, я жила танцем, и это было видно. Только поэтому Агриппина Яковлевна Ваганова согласилась на частные уроки со мной.
   Если Вы далеки от мира балета, то вряд ли слышали ее имя. Но я не могу не рассказать об этой потрясающей женщине. Она начинала свой путь в балете с последнего места в кордебалете, позже танцевала в "восьмерках" и "шестерках", это совсем небольшие партии. Потом были вариации, и только несколько лет назад наконец, как ведущая танцовщица, она дебютировала в балете "Ручей", а после в "Лебедином озере". Я не раз видела ее танец, у госпожи Вагановой своя неповторимая манера исполнения, великолепный прыжок, четкость линий, отточенность движений. Когда я попала в труппу Мариинского, она с огромным успехом танцевала Царь-девицу в "Коньке-горбунке" Горского. Меня в то время поставили в кордебалет.
   Мы познакомились, и несмотря на разницу в возрасте, нашли общий язык. Думаю, она видела во мне себя юную, неопытную, но твердую духом начинающую танцовщицу.
   А потом грянула война. Сначала ничего не изменилось для меня. В 1914 победы русской армии вселяли уверенность и надежду. Труппа Мариинского решила поддержать раненых, мы стали давать маленькие концерты в госпиталях. Вот тогда что-то безвозвратно сломалось во мне, навсегда ушло, наверное, я просто выросла, оглянулась вокруг и поняла, что здесь не театр, а настоящая жизнь, и эти нечастные на костылях, с изможденными лицами и потухшими глазами живые люди, отдающие жизни за свое Отечество, за таких, как я.
   Больше времени я стала проводить в госпитале у отца, снова видя вокруг боль и суровые лица раненых. Тогда я приняла решение пойти на курсы сестер милосердия, организованные отделением Красного креста. Папа поддержал меня, отчасти его несбыточная мечта сбывалась, а вот мама до сих пор не может понять и принять этот поступок.
   Работа в Театре не занимала все мое время, в 1915 с первыми неудачами наших войск спектаклей стало меньше, поэтому я без особого труда совмещала курсы и репетиции. Отец помогал, многое объяснял, если бы не он, я бы не справилась. Через 3 месяца я получила диплом сестры милосердия военного времени и стала работать с папой.
   Сначала было не просто трудно, а практически невозможно видеть все это и не сойти с ума. Физически я была хорошо подготовлена к многочасовой работе, но морально...Я не привыкла до сих пор и, наверное, не привыкну никогда. С лета, когда поток раненых увеличился, в связи с отступлением из Галиции, стало еще сложнее.
   Непростая ситуация сложилась и в театре. В день рождения госпожи Вагановой 24 июня директор издал приказ об ее увольнении. А ведь ей исполнилось всего 36. Агриппина Яковлевна никогда не была в фаворитках у Владимира Аркадьевича. Он даже не предложил ей бенефиса. Только контракт на участие еще в 4 спектаклях.
   Это был новый горький урок и для меня. Оказалось, что помимо таланта нужно нравиться дирекции театра. К тому времени я работала в труппе уже год. Тогда мне впервые предложили "шестерки" и "четверки". Я была рада, рада выходить на сцену, дышать воздухом Мариинского. Но также как и Ваганова, я чувствовала, что способна на большее. Я слишком любила балет, чтобы довольствоваться столь незначительными ролями. И тогда я попросила ее давать мне уроки. Она долго отказывалась, приходила в себя после того, как грубо с ней обошлись, училась жить без театра, без сцены. Но жить без танца она не могла и осенью сама нашла меня и дала согласие. Вот так я и попала к этой удивительной женщине.
   А моя жизнь разделилась словно пополам. С одной стороны был и есть балет. Я занимаюсь каждый день, танцую на сцене. Но с другой госпиталь стал не менее важен. Сейчас очень трудно совмещать и театр, и уроки, и работу здесь. Я пропускаю репетиции, а балет этого не прощает, танец требует полной самоотдачи, а мне не хватает эмоций, потому что все они остаются здесь. Словом, я запуталась, не знаю, не могу понять, правильно ли поступаю и хватит ли у меня сил... Простите, Михаил Владимирович, я совсем заговорила Вас.
   Михаил молчал, даже чай в процессе моего рассказа перестал пить.
   - Я потрясен, Анастасия Андреевна, Ваша откровенность тронула до глубины души. Вы так молоды, но рассуждаете так здраво. Ваши устремления благородны и чисты. Ваше сердце самое милосердное, что встречалось мне в жизни.
   - Не нужно, Михаил Владимирович, не нужно громких слов. Я не для этого рассказала Вам свою историю, просто Вы - благодарный слушатель, а я была слишком эмоциональна. Так получилось, мне не с кем поделиться. Матушка и Маша не понимают меня. Работа в госпитале для них - точно временное помрачение рассудка. А я зажата меж двух огней. Папа считает, мое призвание - медицина. Агриппина Яковлевна говорит, что я много добьюсь, если буду усердно заниматься, танец - мое будущее. Она сама помогает раненым, и потому понимает, что толкнуло меня на курсы сестер, но в то же время не прощает халатности и равнодушия.
   - Жизнь подскажет сама, уверен, Вы найдете верное решение. Я тронут Вашей откровенностью, Анастасия Андреевна. Это дает надежду, что я стану не просто пациентом, но верным другом, потому что и Вы для меня не просто заботливая сестра милосердия, а путеводная ниточка в темноте, что вокруг.
   Его слова вновь смутили меня, я встала, сказала тихо:
   - Михаил Владимирович, спасибо, за добрые слова, Вы устали должно быть, нужно лечь. Пойдемте, я отведу, да и Андрей Николаевич может скоро вернуться. Подождите пару минут, я уберу следы нашего чаепития. Ну вот и готово, вставайте, осторожнее.
   Я открыла дверь. Михаил медленно вышел. Мы побрели к палате, молчали. Я корила себя за излишнюю откровенность, и что только на меня нашло. Помогла ему лечь, накрыла одеялом.
   - Представляю, как Вы устали, зато заснете крепко. Доброй ночи, Михаил Владимирович, мне нужно еще проверить 30 палату, а потом домой.
   - Спасибо Вам за наш разговор, Анастасия Андреевна. Для меня он значит очень многое. Спасибо Вам, за все.
   Я, уже в который раз за сегодняшний день, покраснела, наклонилась поправить подушку. Неожиданно Михаил коснулся моей руки, взял ладошку в свою, поднес к губам, поцеловал. Я вздрогнула, высвободил пальцы, и почти бегом выбежала из палаты.
  

Встреча с матушкой.

   Я слышал быстрые удаляющиеся шаги. Корил себя, что не смог сдержаться и может быть этим поцелуем обидел невольно. Но, видит Бог, мне просто хотелось поблагодарить это юное создание за самоотверженность и доброту, что она так щедро дарила нам, раненым.
   Я долго не мог заснуть, несмотря на усталость. В ушах звучали ее слова, ее нежный голос, ставший для меня необходимым, как воздух. Странно, я не мог видеть эту девушку, я знал ее пару недель, но она каким-то непостижимым образом вдруг стала значить так много. Ее душа открывалась для меня с каждой новой встречей, а сегодняшний разговор вообще стал огромным шагом к чему-то большему, о чем я боялся и подумать.
   Следующий день тянулся мучительно медленно и был каким-то пустым, только потому, что в нем не было Анастасии. Приходил Андрей Николаевич, осмотрел мои ребра, разрешил снять повязку через пару дней. Наконец-то можно будет свободно дышать. Я спросил, когда снимут гипс. Нога ныла, особенно на смену погоды и ужасно чесалась, а как спрашивается можно влезть под гипс? Андрей Николаевич находчиво принес мне деревянную линейку. Я не мог не улыбнуться. В гипсе мне предстояло провести еще месяца полтора. Перелом был сложный со смещением и осколками, неизвестно как срастутся кости. Врач честно предупредил, меня ждет долгий путь по восстановлению мышц и ходьбы без трости.
   Но сейчас я не думал об этом, больше мучила слепота и полная неизвестность, вернется ли зрение. Когда рядом была Настя, у меня появлялась надежда. Когда я оставался один, она таяла под покровом не проходящего мрака, и на душу накатывало отчаяние. Вообще я заметил, что в ее присутствии чувствую себя значительно лучше, даже головная боль отступает под ее ласковый голос.
   Наконец, утром следующего дня мы встретились. Я безошибочно определил ее легкую поступь. Как всегда, она спросила о моем самочувствии, помогла приподняться, принесла завтрак. Несколько минут рядом наполнили меня счастьем. Можно сказать, что эта девушка стала лучшим и главным моим лекарством. Хотя, нет, уверен, не только моим. То тепло, что она отдавала своим пациентам, та доброта, что как говорил Васильев, лилась из ее глаз, не сомневаюсь, помогли выздороветь очень и очень многим.
   А после обеда произошло событие, нарушившее привычное течение больничной жизни. Приехала матушка. Точнее было бы сказать так, она буквально ворвалась в нашу палату, наверное, ей указали на меня, потому что уже через мгновение, она бросилась ко мне.
   - Мишенька, душа моя, мой драгоценный.
   - Матушка, тише, тише, успокойтесь. Не нужно так громко, мы не одни.
   - Миша, я думала, что сойду с ума, получив это письмо. Ранен, не может сам написать, я так боялась, я...
   Голос матушки дрожал, как и руки накрепко обнявшие мои.
   - Ольга Федоровна, пожалуйста, Вы ставите меня в неловкое положение.
   Честно говоря, я просто опешил, мама, всегда строгая, держащая себя в руках, скупая на эмоции, считавшая, что истинная дворянка должна быть холодно-сдержанной, поражала меня все больше.
   - Прости, просто я так боялась за тебя и так невозможно соскучилась. Ведь больше полугода не видела тебя...
   Она целовала мои руки и, наконец, кажется, стала успокаиваться.
   - Что с тобой, родной? Что случилось? Как давно ты ранен? Я ничего не знала...
   - Вас не известили? Странно, Шидловский всегда строго следил за работой секретариата. Должны были написать...Но теперь это уже не важно, может и к лучшему...
   - Миша, расскажи мне все... Какой ты бледный, мальчик мой, худой, истощенный. Здесь должно быть плохо кормят?
   Матушка говорила без остановки, не давая вставить и слово. Да, должно быть она действительно страшно потрясена, раз позволила себе быть такой эмоциональной. Мне было страшно неловко перед остальными, в свои 26 я считал себя состоявшимся и взрослым мужчиной, а она вела себя так, словно мне 10 лет. Наконец, она поняла, что я еще не ответил ни на один из ее многочисленных вопросов.
   - Ну что же ты молчишь, Миша?
   - Вы говорите за двоих.
   - Прости, просто я страшно волновалась за тебя...
   - Все уже позади, моей жизни ничто не угрожает.
   - Как это случилось, Мишель?
   - 5 ноября мы вылетели на задание, самолет атаковали с земли, машина потеряла управление...
   Я говорил тихо, быстро, стараясь не вспоминать и не думать, что из всей моей команды выжил только я. Эта военная потеря, первая в моей недолгой службе в авиации, легла на душу тяжким бременем.
   - Миша, как это страшно... Я знала, я всегда знала, что тебе не нужно летать...
   - Матушка, пожалуйста, не стоит об этом.
   - Мой единственный сын мог разбиться, а я ничего не знала. Уверяла себя, что отсутствие новостей с фронта, это хорошо. Все перечитывала твое последнее письмо, пока не выучила наизусть. Мальчик мой, ...
   Она снова плакала. Я не знал, что сказать и как объяснить свое настоящее бедственное положение. К моему счастью в палату зашел Ольховский, а за ним раздались и тихие шаги дочери.
   - Я вижу, у Вас гости, Михаил Владимирович?
   - Да, моя матушка Ольга Федоровна.
   - Графиня Рудова, сударь.
   В ее голосе уже не было слез и слышалось свойственное холодное величие. Ну вот, теперь все, благодаря матушке будут видеть во мне не просто раненого штабс-капитана, а столбового дворянина с графским титулом. Но Ольховского это фраза совершенно не смутила. Голос его оставался таким же доброжелательным и спокойным:
   - Рад знакомству. Я врач Вашего сына Андрей Николаевич Ольховский. Я хотел бы поговорить с Вами в моем кабинете, там нам будет удобнее.
   - Благодарю. Господин Ольховский, у меня есть к Вам просьба. Внизу дожидается наш слуга Димитрий, он так привязан к Михаилу. Его не пустили со мной, а он так хотел увидеть барина.
   - Митрич здесь, приехал?
   Я не мог сдержать улыбки. Этот пожилой мужчина значил для меня слишком много.
   - Анастасия Андреевна, позаботьтесь об этом, скажите, я разрешил.
  

................

   Я без особого труда нашла Митрича и повела за собой. Тот улыбался в седые усы, узнав, что жизни барина ничего не угрожает. Проводила его до дверей палаты, но не стала заходить. Пусть мужчины встретятся наедине, не хотелось смущать Михаила своим невольным присутствием. Вместо этого я поспешила к отцу. В нерешительности застыла под дверью. Ольгу Федоровну ждет серьезный удар, она еще ничего не поняла. Наскоро выдумав предлог, все же решила постучаться и зайти.
   По бледному и застывшему лицу графини было ясно, теперь она все знает. Думаю, я правильно сделала, что не оставила их наедине. Отец говорил, что все не так страшно, что в 50 % случаях последствия контузии полностью или частично проходят.
   На строгом лице Ольги Федоровны промелькнула злая усмешка.
   - Вы очень любезны, господин доктор, что пытаетесь утешить меня. Но тем не менее я отдаю себе отчет, сейчас, а возможно и в будущем мой сын может остаться слепым. Вы понимаете, что это значит, в 26 лет лишиться зрения! Как он будет жить, скажите мне, как?
   - Организм приспосабливается к любым условиям.
   - Господин Ольховский, как Вы можете говорить об этом так спокойно?
   Голос графини дрожал, длинные холеные пальцы нервно теребили платок.
   - Сударыня, госпиталь переполнен, каждый день умирают десятки раненых, каждый день я делаю несколько операций по ампутации, раненые болеют тифом и туберкулезом. Возможно, я говорю с Вами слишком строго, но Вы должны быть благодарны Создателю. Михаил Владимирович выжил, единственный из экипажа. У него не такие страшные ранения, как могли быть при падении самолета с высоты 2500 метров. Я поражаюсь, что цел позвоночник, только представьте, он мог бы остаться прикованным к постели на всю жизнь. Не гневите Бога, зрение не самое страшное, что могло случиться. Тем более, у Вас есть надежда.
   Ольга Федоровна молчала. Мне было жаль ее. Я хотела поддержать, сказать что-нибудь ободряющее. Но слова отца были не правильно восприняты и еще больше озлобили графиню.
   - Благодарю, за такую поддержку, господин Ольховский. Если бы речь шла о Ваших детях, думаю, Вы не были бы столь категоричны.
   - Моя дочь перед Вами, сударыня. Анастасия Андреевна. Это она находилась рядом с господином Рудовым все это время.
   Холодный презрительный взгляд графини обжег меня, я отвела глаза.
   - Спасибо Вам, сестра. Но, думаю, отныне мы не будем нуждаться в Ваших услугах. Я заберу Мишеля. Ему нужны лучшие специалисты и хороший уход, чего в здешних условиях невозможно добиться.
   - У нас прекрасный медперсонал, а что до условий, то госпиталь переполнен, раненые лежат и в коридорах.
   - Осталось добавить, что Мишелю несказанно повезло.
   Я не выдержала. Видела, как передернулся отец от последнего едкого замечания.
   - Вы не правы, сударыня. Мой отец один из лучших врачей, это Вам скажет каждый. И все мы стараемся сделать все, чтобы облегчить страдания наших пациентов.
   - Вот и славно, милая, старайтесь дальше. Но графу Рудову здесь не место. Прощайте.
   Мы остались одни. Я беспомощно обернулась к отцу.
   - Папа, ты отпустишь его? Но как же так...
   - Решение принимать не мне и не его надменной матушке. Если Михаил Владимирович захочет остаться, он останется под моим наблюдением, если нет, я ничего не могу сделать. Идем, нужно работать Настя.
  

.................

  
   - Как же так-то барин, как же...
   Митрич все никак не мог прийти в себя. Я нашел его руку, пожал ободряюще. Наверное, это придало ему сил.
   - Да что ж это я, нюни-то распустил. Ничего, барин, все наладится. Только вот Их Сиятельство ужо расстроятся. Уж как они переживали, как плакали. Вот легки на помине, матушка Ваша вернулась. Уйти мне или как, барин?
   - Останься здесь.
   Я ожидал слез, причитаний, возможно истерических рыданий, особенно вспоминая недавнюю встречу, но голос матушки был тверд, сух и резок, а ее слова вообще выбили у меня почву из под ног.
   - Мишель, я заберу тебя отсюда. Дай мне несколько дней, я найду лучших врачей, найму профессиональную сиделку. Я остановилась у графини Клейнмихель, она поможет и с радостью примет нас обоих в своем доме.
   Я пораженно молчал, заберет меня?! Зачем, почему? И новая острая мысль обожгла сознание, я больше не увижу, то есть не услышу Настю?! Ни за что!
   - Матушка, я не понимаю Вас.
   - Тебе не место здесь, родной. Тебе нужен достойный уход.
   - Вы считаете меня калекой? Я вполне могу позаботиться о себе.
   - Миша, ну что ты говоришь, конечно, я так не считаю. Но эти условия, все эти люди...
   - Они уже стали мне друзьями. И здешние условия меня вполне устраивают. И господин Ольховский прекрасный врач.
   - Я не понимаю, Мишель, я стараюсь для тебя...
   - Я никуда отсюда не уйду до тех пор, пока Андрей Николаевич не выпишет меня. На этом мы поставим точку. Матушка, я взрослый мужчина, я давно сам принимаю решения. И не нуждаюсь в опеке.
   - Ты изменился, Михаил, это война так изменила тебя. Хорошо, оставайся, но знай, я не согласна с твоим решением. Тебе не место здесь. Но я вынуждена принять это. Я приду завтра навестить тебя. Храни тебя, Господь.
   Матушка наклонилась, поцеловала меня в лоб. Я почувствовал угрызения совести, ведь она хотела как лучше. Откуда же ей было знать, какая истинная причина держит меня в этих стенах.
   - Простите, если обидел Вас, я не хотел. А чтобы Вам было спокойнее, я попрошу Андрея Николаевича оставить мне Митрича.
   - Это я с радостью, барин.
   - Просить этого бесчувственного человека? Что ж попробуй, если тебе удастся, мне будет спокойнее. До завтра, родной мой, до свидания.
  
   Вопреки предвзятому мнению матушки, Ольховский позволил Митричу остаться со мной. Стало значительно легче. С этим седым мужчиной в летах было связано самое главное и теплое, что есть у каждого человека - детство. Наше родное Отрадное, огромный старинный конца 18 века дом со скрипучими половицами. Моя маленькая детская, старый запущенный вишневый сад, где так здорово было играть в салки. Так странно мысленным зрением я прекрасно видел все это, разговаривая с Митричем, передо мной всплывало его лицо, пышные седые усы и лучики глубоких морщин у глаз. Отныне только воспоминания наполняли жизнь цветом и красками. Как же страшно должно быть родиться слепым и быть лишенным даже этой малости. Теперь я знал это доподлинно. Но я отвлекся.
   Все мои детские шалости, и первые жизненные уроки, и осознание самого себя, как человека были связаны в большей степени именно с Митричем. Родители уделяли много времени моему воспитанию и обучению, не отдавая при этом сердца. Так принято в дворянских семьях, и я воспринимал это как должное, тем паче, что Митрич, с самых малых лет, приставленный ко мне дядькой, с лихвой дарил мне и тепло своего сердца и чистоту истинно русской души. Он не был образован, едва умел читать, но так чувствовал меня, маленького озорника, и так умел объяснить по-своему просто, но доходчиво. Словом, во многом благодаря Митричу я стал тем, кем стал. И сейчас на душе стало легко от одного его присутствия рядом и под тихое бормотание, совсем как в детстве, я спокойно заснул, впервые не терзаемый мыслями о темноте вокруг.
   Тем же вечером в палату с обходом зашел Андрей Николаевич с дочерью. Я решил сразу расставить точки, извинился за матушку и твердо объявил о своем решении оставаться в госпитале. Показалось ли или мое ухо все-таки уловило легкий вздох облегчения. В душе я надеялся на второе. Хотя тут же накатывали другие мысли. Анастасия волнует мое сердце, в этом давно стоит признаться самому себе, что собственно неудивительно. Да, пожалуй, пол нашей палаты считали себя влюбленными в эту удивительную девушку. Но вот, что могло ее привлечь во мне? Я знал Настю не так давно, но готов был поклясться чем угодно, дело было не в титуле и деньгах. Ее чистая душа была выше этого. Но что тогда могло заинтересовать ее в раненом калеке? И имею ли я право даже в мыслях надеяться на что-то большее, тянуть ее вслед за собой в непроходящую ночь...
   А может все это только плод разыгравшегося воображения, и она относится ко мне так же, как и ко всем прочим. Я запутался и незаметно для себя заснул.

...............

   Утром меня разбудила шершавая ладонь Митрича, похлопывающая по руке. Военный инстинкт быть всегда наготове сработал мгновенно, я открыл глаза, хотя от этого ничего не изменилось, и окончательно проснулся.
   - Ну с добрым утром, барин. Вы уж простите старика, что будить пришлось. Только Анастасия Андреевна уже два раза заглядывали, хотели повязку на ребрах снять, а Вы все почивали.
   - Да, что ж раньше не разбудил? Она же всю ночь дежурила, который час теперь?
   - Восемь почти.
   - Странно, смена в 6 кончается. Ладно, Митрич, помоги мне встать, нужно умыться поскорее.
   На обратном пути из уборной мое ухо уловило знакомую легкую поступь.
   - Доброе утро, Михаил Владимирович. Как хорошо, что я Вас здесь встретила, идемте со мной в кабинет к Андрею Николаевичу, он скоро подойдет, осмотрит ребра, а я пока сниму повязку.
   - Здравствуйте, Анастасия Андреевна. Что-то случилось? Почему Вы все еще на работе?
   - Так нужно. Ночью прибыл санитарный состав.
   Она вздохнула тяжело, в голосе слышалась боль и усталость. Вторые сутки на ногах, и как она только держится.
   - Идемте скорее, не хочу Вас задерживать.
   - Скорее не нужно, Вам следует быть осторожным и не спешить и полы еще мокрые после уборки. Дмитрий Степанович не отходите от Михаила Владимировича и на полшага. Отец заканчивает сложную операцию. Вернется, осмотрит Вас, а там видно будет.
   - Но Вы должно быть ужасно устали?
   - Немного. Не волнуйтесь, не в первый раз. Только к Агриппине Яковлевне снова не попаду.
   Я отчетливо слышал нотки плохо скрываемой тоски. Но что я мог сделать, как поддержать ее, чем помочь. В моем безвыходном положении я мог только ободряюще улыбнуться.
   - Ничего, она обязательно поймет Вас.
   - Вот и пришли, Дмитрий Степанович вот сюда осторожней, костыли пока можно убрать. А Вам, Михаил Владимирович, нужно снять рубашку.
   Я подчинился. И через мгновение буквально кожей почувствовал как она близко. Ее легкие пальчики снимали бинты с грудной клетки. Я чувствовал теплое дыхание, и несмотря на запах лекарств, витающий в воздухе, мое обострившееся обоняние уловило нежный и свежий аромат ее кожи, что-то теплое, весеннее, цветочное. Этот волшебный запах окутывал меня и совершенно лишал разума. Я пропустил момент, когда последние бинты были сняты и вздрогнул от прикосновения ее прохладной ладони к моей обнаженной груди.
   Вдруг стало страшно неловко. Боюсь даже представить, как ужасно я выгляжу. Рубцы от недавно заживших порезов и ссадин еще свежи, матушка давеча кричала, что я очень худ.
   Но Анастасия истолковала мою дрожь по своему, заботливо спросила, не замерз ли я, попросила потерпеть несколько минут. Ее пальчики вновь легли на мои ребра, слегка надавили, потом она попросила медленно вздохнуть и выдохнуть полной грудью.
   - Ну вот и все, можете одеваться. По-моему все срослось хорошо. Но, конечно, папа должен сам взглянуть. Побудьте здесь еще немного. Он вот-вот вернется, а мне нужно бежать, закончить срочные дела.
   Она действительно вымотана, раз в моем присутствии так назвала Ольховского и даже не обратила внимания.
   - Спасибо Вам, Анастасия Андреевна.
   - Не за что, это моя работа. Поправляйтесь скорее.
   Дверь неслышно закрылась, а мой названный дядька вдруг выдал:
   - Радужная какая барышня.
   Я улыбнулся, суждения Митрича всегда били точно в яблочко. "Радужная", это определение как нельзя более точно характеризовало Настю, но я не удержался от вопроса, почему.
   - Э барин, а то сами не ведаете. Душа у нее добрая и светлая. Улыбнется всем, слово ласковое скажет, и жить хочется.
   Наш разговор к несчастью был прерван приходом Ольховского. Он тоже попросил глубоко подышать, постучал легонько, послушал, подтвердил, что все в порядке. В голосе его также явно читалась усталость.
   - Благодарю Андрей Николаевич. Можно еще просьбу.
   - После сегодняшней ночи, смею надеяться, она меня не испугает.
   - Очень хочется воздухом подышать. Митрич со мной. Вы позволите на улицу выходить?
   - Не близко. С третьего этажа спуститься, весь коридор пройти. Но почему бы и нет. Да, но штабс-капитан, одежды у Вас теплой нет.
   - Я матушку попрошу привезти. Прямо сейчас к ней Митрича отправлю с запиской.
   - Хорошо. Ну ступайте тогда, и будьте осторожны.
  

Наверное, я все-таки влюблена.

   Не прошло и суток, как я вновь возвращалась в госпиталь. Уже выпал снег, легкий мороз покалывал щеки, грязно-серый город выглядел как-то по иному, белее и может быть добрее. Я шла одна. Папа вернулся на работу в ночь, требовалось провести множество операций. Мне было строго настрого приказано выспаться, чем я и занималась почти все эти сутки.
   Неожиданно почти у самого входа мое внимание привлекла пара. Высокий мужчина, щегольски одетый в черное пальто с меховой опушкой и каракулевую шапку на костылях, и его спутник в тулупе и кирзовых сапогах. Я была еще слишком далеко, чтобы разглядеть лица, но эти костыли и знакомый поворот головы и седые усы старика вдруг сложились в единую картинку. Это без сомнений были Рудов и его слуга. Но как же так. Я поспешила навстречу.
   Одежда скрывала и его раны, и худобу, под шапкой не видно было остриженных волос, от мороза на щеках выступил румянец, словом, если бы не гипс Михаил выглядел вполне здоровым и бодрым, и в этой непривычной одежде каким-то чужим.
   - Доброе утро, Михаил Владимирович, Дмитрий Степанович.
   - Анастасия Андреевна? Я не слышал Вас. Здесь слишком шумно.
   - Доброго здоровья Вам, барышня.
   - Скажите, Дмитрий Степанович, а что собственно ваш барин здесь делает?
   - Гуляют они, воздухом изволили подышать, - Митрич поддержал мой полусерьезный тон.
   - И кто разрешил Вам эти прогулки, Михаил Владимирович?
   - Лично господин Ольховский.
   - Папа? - я опешила и растерялась.
   - Не волнуйтесь, барышня, я рядом. Дохтор и правда вчерась позволил.
   - Что ж, ему виднее. Но будьте осторожней, снег выпал, скользко.
   - Конечно, да я собственно и не хожу. Просто постоять под снегом после душной палаты и стольких недель в постели необычайно приятно.
   - Понимаю Вас. Но мне пора.
   - Еще минуту, как Ваша строгая госпожа Ваганова?
   - Пока не отказалась от меня. Перенесли занятие на завтра. Но думаю при встрече обязательно выскажет, что балет не прощает такого отношения, несмотря на все уважительные причины.
   - Ничего, я уверен, Вы справитесь.
   - Спасибо. Не прощаюсь, Михаил Владимирович, мы обязательно еще встретимся сегодня.
   Я поспешно зашла в здание. Сердце учащенно билось. А ведь мы просто поговорили. Невольно вспоминалось вчерашнее утро, как дрожали мои руки, пока я снимала бинты. На курсах, да и после в первое время, было непросто привыкнуть бинтовать, промывать и обрабатывать раны. И дело было не только в медицинской сноровке или брезгливости. Я воспитывалась в строжайшей обстановке училища. С мальчиками мы встречались только в старших классах на репетициях. И вдруг мне пришлось столкнуться с мужчинами лицом к лицу. Видеть их частично обнаженными и не краснеть было непросто. Отец настраивал, это раненые, не важен пол, важно бедственное положение человека. И у меня получилось освоиться, не сразу, но я перестала видеть в этих несчастных противоположный пол. Это был первый шаг на пути к опытной сестре милосердия. Но вчера, это чувство смущения вдруг вернулось и завладело мной. В Мише, к своему ужасу, в тот момент я видела не пациента, а мужчину. Широкий разворот плеч, рубцы от множественных оскольчатых ранений, яркая полоска шрама на плече. Я чуть было не дотронулась до него. Было стыдно и неудобно. Я поспешила как можно скорее сбежать.
   И несколько минут назад, разговаривая с ним, вдруг снова стала волноваться на пустом месте. Что со мной, неужели это говорит сердце?! За мою не столь долгую жизнь, я не успела влюбиться. До госпиталя все мое время и все мысли поглощал танец. Я любила только его и поклонялась ему. О влюбленности думать было некогда, хотя недвусмысленные намеки я получала и в выпускном классе и работая в театре. Но оставалась невосприимчива к ним, просто не замечала. Но с появлением в палате Михаила все изменилось. Как странно. Почему вдруг рождается в душе это чувство? Откуда приходит оно и куда приведет? Почему Господь указал мне именно на него? Ведь я почти не знаю его. В первые дни я думала, что это жалость и чувство сострадания. Потом уговаривала себя, что просто привязалась к нему как к другу, но вчерашний инцидент окончательно открыл глаза. Я влюблена, впервые в жизни. Влюблена в мужчину, который даже не видел меня, и что теперь делать с этой любовью?
  
  

Из кавалериста в летчики

   - Нам бы тоже, барин, надобно возвращаться. Зябко, простудитесь, так мне от Их Сиятельства ужо достанется.
   - Сейчас, Митрич, пару минут еще и идем.
   - Как скажете, барин. Эх, хорошая она, барышня. Разговаривает с Вами, а у самой глазки так и светятся.
   - Ну что ты придумываешь, Митрич.
   - Правду говорю, истинный крест. Не просто так она на Вас смотрит, да и Вы, Михаил Владимирович.
   - Что я?
   Я напрягся. Господи, неужели мои чувства настолько заметны.
   - Люба она Вам, вот что. Можете отнекиваться, но я то Вас с измальства знаю, нешто не пойму.
   - А она понимает, как думаешь?
   - Сердце девичье тайна за семью печатями. Кто их девиц, разберет. Но, чтобы точно поняла, надобно как-то помягче, да поласковей.
   - Митрич, я наоборот не хочу, чтобы она догадалась. Ни к чему это все. Да и вообще я сам себя до конца не понимаю.
   - А чего тута понимать, тут сердцем нужно чувствовать.
   - Зачем я ей такой, Митрич? Что я дать ей могу сейчас, только лишней обузой стану. Она, бедная и так разрывается между госпиталем и театром. А тут еще я со своей любовью.
   - Барин, барин. Молоды Вы еще, да глупы. Любить не каждому в жизни суждено, и если Господь наградил чувством этим, так его не прятать нужно, а отдавать. А Настасья Андреевна сама решит, что ей делать. Тем более, что и она к Вам неравнодушна. Хоть и пытается не показывать, но меня-то старика не проведешь. Так-то.
   - Ладно, Митрич, идем. Только о нашем разговоре никому ни слова.
   - Об этом могли бы и не говорить, нешто не понимаю. Ну осторожней, ступеньки здесь.
   - Помню, пять.
  
   После обеда я притворился спящим, хотелось побыть в одиночестве, подумать над словами старика. Эта девушка так незаметно и прочно вошла в мою жизнь, стала вдруг необходимой, как воздух. Ведь я даже не видел ее, нарисовал для себя образ, который мог в корне отличаться от оригинала. А впрочем, так ли уж важна внешность...
   Любовь ли это? В моей жизни были влюбленности и короткие романы, особенно в последние годы в училище и первые довоенные годы службы. Были и поцелуи при луне, и стихи под балконом, и сумасшедшие ночи, и расставания. Но сердце принимало это с легкостью и веселостью юности. Я не страдал от любви, не терял голову, не сходил с ума.
   С Настей все было по-другому. Она слишком многое значила для меня в той страшной темноте, что была вокруг. Ее голос, ее поддержка, ее заботливые руки, незаметно, но крепко стали необходимы. И, когда матушка, предложила переехать из госпиталя, я вдруг с ужасом понял, что не смогу прожить без Анастасии и дня. А тут еще Митрич со своим разговорами, словом, я совсем запутался. Но твердо знал одно - если зрение не вернется ко мне, пока я в госпитале, я не смогу признаться ей, не имею права еще больше усложнять ее жизнь, как бы она ко мне не относилась.
  
   Ближе к вечеру Анастасия Андреевна зашла в палату, обошла раненых. Очередь дошла и до меня. Как всегда, она была ласкова и внимательна. Спросила, как ребра, не больно ли дышать. Я ответил, что все в порядке. Странно, она волновалась, разговаривая со мной, хотя возможно и показалось. Она ушла, и мир вокруг опустел до послезавтра.
   Тогда я еще не знал, что мы не увидимся почти 2 недели. В следующее дежурство вместо Насти пришла незнакомая нам сестра. Конечно, последовали вопросы. Хорошо, что с обходом зашел Андрей Николаевич, он то и объяснил, что Анастасия Андреевна больна.
   Я страшно расстроился, в первую очередь, эгоистически подумав, что сегодня ее не будет рядом, но тут же устыдившись своих мыслей, тихо спросил у Ольховского, что с ней.
   - Простуда, не беспокойтесь.
   Односложный ответ и серьезный сухой тон мне не понравились. Я стал переживать не на шутку. Приехала матушка. Привезла всяческих вкусностей, после ее ухода в палате устроили маленький пир, но ничто не могло отвлечь меня от мыслей об Анастасии. Поздним вечером мы с Митричем доковыляли до кабинета Ольховского.
   - Андрей Николаевич, простите мою настойчивость, но я волнуюсь за Анастасию Андреевну. Мне кажется, Вы сказали не все. Прошу, не скрывайте от меня.
   - Почему Вас так интересует здоровье моей дочери, штабс-капитан?
   - Вы прекрасно знаете, как много она сделала для меня и для всех нас. Я не могу оставаться равнодушным.
   - Простите за резкость, Рудов. Просто устал и сам не свой. Возможно, у нее тиф. В последнем санитарном было много тифозных. Я всегда старался оградить ее хотя бы от этого, но она вполне могла заразиться.
   Должно быть, я изменился в лице. Эта страшная болезнь никак не вязалась в сознании с Настей. А Ольховский продолжал тихо говорить:
   - Пока доподлинно неизвестно, у нее лихорадка, озноб, головные боли. Сыпи еще нет, поэтому я не могу утверждать.
   - Но она поправится?- мой голос против воли дрожал.
   - Бог даст, я сделаю для этого все возможное и невозможное. Ступайте, Рудов, поздно и мне пора.
   - Спасибо, что были откровенны, Андрей Николаевич.
   Я не знал, что еще сказать и как поддержать. Всю ночь думал о Насте, не мог найти себе места. А на следующий день Ольховский при обходе тихо шепнул мне, что это все-таки бронхит. Я облегченно выдохнул. Анастасии не было в госпитале почти две недели. Дни тянулись мучительно долго и однообразно. Я чувствовал себя лучше. Головные боли уже не мучили, нога периодически ныла, но с этим вполне можно было мириться. Если бы вернулось зрение, я был бы просто счастлив. Но, к сожалению, пока ничего не менялось. Часто навещала матушка, почти каждый день мы с Митричем выходили подышать. В остальном же занять себя было нечем.
   Оставалось только размышлять. И я возвращался в окрашенное яркими красками детство, вспоминал годы учебы, верного красавца Грома, своих друзей по кавалерии и по авиации. С последним было особенно трудно, в мельчайших подробностях я старался вспомнить тот роковой бой, падение Муромца. Трое верных друзей, вечная память и царствие им небесное. Почему я все-таки выжил, для чего, что ждет меня в будущем? Будет ли оно светлым или черным, и будет ли в нем Анастасия? Парадокс, о чем или о ком бы я ни начинал думать в итоге все мои мысли сходились в одной точке. Я волновался за нее, скучал, мечтал услышать ее невесомые шаги и вот, наконец, дождался.
   Она появилась в палате утром 17 декабря. Сразу поднялся шум, раненые радостно приветствовали всеми любимую сестру. Она весело щебетала в ответ, сердце мое, как по волшебству, наполнилось нежностью и умиротворением. Она подошла ко всем, и ко мне. Спросила о здоровье, услышав, что у меня все хорошо, вдруг, слегка понизив голос, попросила меня о помощи. Не думая ни секунды я согласился. Для этой девушки я был готов на что угодно.
   Вместе мы покинули палату. Митрич хотел было пойти следом, но я остановил его. Анастасия помогла мне дойти. По дороге она рассказала, что мы идем в кладовую. Сотрудники госпиталя решили немного порадовать своих пациентов, особенно солдат, собрали деньги и купили небольшие подарки к приближающемуся рождеству. Табак, пряники, сушки, конфеты. Все это было оставлено в кладовой и требовалось разложить нехитрые покупки по пакетам для каждого раненого. Работы в госпитале, впрочем как всегда, было с лихвой. Но ввиду того, что Настя была еще слаба после болезни, отец отправил именно ее заняться этим несложным делом. А в помощники, к моему великому счастью, она позвала меня.
   Она помогла мне сесть за стол, положила под руку горку бумажных пакетов, с другой стороны стола Анастасия выкладывала продукты и папиросы для упаковки, а я просто складывал их и завязывал пакеты лентой. Минут через десять "производство" было налажено, даже не видя, я справлялся. Впрочем, во многом это была заслуга Насти. Но главное, мы были только вдвоем. Я не знал, с чего начать разговор, и не придумал ничего лучше, как спросить ее о здоровье:
   - Теперь и я имею полное право спросить о Вашем самочувствии.
   - Спасибо. Все уже хорошо, я здорова.
   - Мы все переживали за Вас.
   - Благодарю.
   - Андрей Николаевич боялся, что у Вас тиф.
   - Я тоже. Когда услышала разговор родителей. Ведь тогда мне пришлось бы лишиться волос. Я едва не расплакалась.
   - Вам грозила нервная горячка, а Вы расстроились из-за волос?
   - Глупо, знаю. Но я дорожу ими.
   - У Вас длинная коса?
   - Ниже талии. И чтобы опустить такую понадобиться несколько лет.
   - А цвет? - брякнул я, не удержавшись.
   Думаю, она удивилась столь бестактному вопросу, но все же ответила:
   - Каштановый, наверное. Хотя Маша упорно называет его шоколадным.
   - Ваша сестра?
   - Да
   - Вы с ней похожи?
   - Только цветом волос. Но, Михаил Владимирович, мы снова говорим обо мне. Теперь Ваша очередь. Вы же обещали рассказать, как стали летчиком, или не помните?
   - Помню, конечно, но не думаю, что это будет интересно.
   - Вы обещали, рассказывайте Михаил Владимирович, и не забывайте про пакеты и ленточки.
   - Хорошо. Тогда, пожалуй, начну с родителей. Мой отец Владимир Павлович Рудов женился на матушке вторым браком через десять лет после смерти первой супруги. Бедная женщина скончалась в родах, младенец тоже не выжил. Отец был безутешен, но время лечит раны. В его жизни появилась матушка. У них была очень большая разница в возрасте в 26 лет. Но отец был еще полон сил и через год брака я появился на свет. Мое детство прошло в нашем имении под Петербургом, где с ранних лет ко мне был приставлен Митрич.
   Отец еще служил, возглавлял Первый санкт-петербургский уланский полк, и я редко видел его. Когда мне исполнилось 7, он подал в отставку по выслуге лет и состоянию здоровья. Тогда я смог ближе узнать его и вдоволь наслушался рассказов о русско-турецкой войне, о сражении под Шипкой-Шейново под руководством генерала Скобелева.
   По настоянию отца в 11 лет меня отправили в Первый Санкт-Петербургский кадетский корпус. Я покинул имение и, думаю, с этой первой разлукой с домом ушло детство. В 1905г. я закончил корпус и в 16 поступил в Николаевское кавалерийское училище. Лошадей я любил с детства, здесь наши взгляды с отцом полностью совпадали. Да и какой мальчишка не мечтает служить в гвардии. Через два года я, 18 летний юнкер, был зачислен корнетом в Лейб-гвардии Уланский Её Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полк. За шесть с половиной лет службы я дослужился до штабс-ротмистра. А потом началась война.
   К тому времени отца уже не было в живых, он скончался в 1912г. от сердечного приступа, но его военная доблесть и мое воспитание ни на секунду не позволили мне усомниться в дальнейших действиях. С частью полка я отправился на северо-западный фронт. Почти год я воевал в кавалерии во второй армии генерала Самсонова.
   Анастасия Андреевна, я еще наскучил Вам всеми этими подробностями?
   - Нисколько. Продолжайте, прошу. Должно быть, это очень страшно воевать, стрелять, терять близких...
   -  Страшно, не хочу утомлять деталями, но это действительно страшно. Особенно в первые дни, перед первым боем. Ты настраиваешь себя, храбришься перед однополчанами, убеждаешь, что защищаешь Отчество, а в душе все равно мерзкий страх, он наполняет каждую клеточку. Именно тогда в сером предрассветном тумане августа 1914г. я понял, как хочу жить.
   Я замолчал на мгновение, вновь вспоминая те события. 26 августа был атакован правофланговый 6-й корпус 2-й армии генерала Благовещенского, в которую входил и наш кавалерийский полк. Нас отбросили от Бишофсбурга к Ортельсбургу. Две дивизии корпуса потеряли 7500 человек и отступали в полном беспорядке, сам генерал Благовещенский бросил войска и бежал в тыл.
   - Михаил Владимирович, простите, что заставила Вас вспоминать об этом, я не должна была...
   - Не беспокойтесь, я никогда не рассказывал об этом, никому. Боевому офицеру не пристало бояться. Но перед Вами не могу кривить душой.
   - Тогда говорите обо всем, станет легче.
   - В том самом первом бою я остался жив и даже не был ранен. Гром, мой верный вороной товарищ вынес меня с поля боя. Мы отступали, беспорядочно, в районе Комусинского леса были окружены германцами. В ночь на 30 августа генерал Самсонов, находившийся среди окружённых частей, застрелился. Генерал Мартос был взят в плен, генерал Клюев пытался вывести войска из окружения тремя колоннами, но две колонны были разбиты, и Клюев отдал приказ о сдаче в плен. Мне снова везло, с остатками не попавших в плен 13 и 15 корпусов мы отступили за Нарев. Вот так с отступления и разгрома для меня началась война.
   И все же не буду утомлять Вас излишними военными деталями. За 9 месяцев моей кавалерийской службы я потерял многих однополчан и Грома. И в большей степени виной этому были не атаки сухопутных частей, а авиация противника. Самолеты наносили страшный урон, особенно кавалерии. Одна сброшенная бомба выводила из строя десятки людей и лошадей. Мы становились пушечным мясом. И тогда я понял, кавалерия ушла в прошлое вместе с 19 столетием. А эта новая война - война машин: пулеметов, мин и самолетов, но не людей.
   Я стал интересоваться русскими авиационными частями и очень скоро знал, что летчиков не хватает. Тогда я принял решение и подал прошение о переводе в авиацию, ибо за ней будущее. В конце марта 1915г. я прибыл в Гатчинскую авиационную школу и приступил к изучению устройства аэропланов и практическим полетам. Я приложил немало сил, но в целом, обучение давалось легко. В июле я выдержал полетные испытания на звание "летчика", обучение было закончено. Мне было присвоено звание "военный летчик" и через 10 дней я получил назначение в Эскадру воздушных кораблей под командованием генерал-майора Шидловского. Я прибыл в Псков, где базировалась эскадра, из 8 боевых и 2 учебных кораблей. Вот так началась моя служба в авиации.
   - Значит, Вы летаете всего несколько месяцев?
   В ее голосе без труда читалось удивление.
   - Да, всего 3 месяца. Но я успел многому научиться и понять, летать - мое истинное призвание. На моем счету еще нет сбитых вражеских самолетов, но смею надеяться, все впереди. Потому что, если зрение не вернется...
   - Вы поправитесь, Михаил Владимирович, обязательно. И успеете еще повоевать. Хотя лучше бы вся эта страшная война быстрее кончилась. Но я снова перебила Вас, простите. Итак, Вы прибыли на фронт.
   - Уверен, Вы слышали о самолетах "Илья Муромец", созданных при Русско-Балтийском заводе Игорем Ивановичем Сикорским. Наша эскадра состояла именно из них. Нас так и называют "Муромцами".
   - Да, папа рассказывал мне об этом. Но если честно, самолеты я видела только на картинках и вообще не представляю, как и почему они могут летать.
   Я улыбнулся невольно на ее искренность.
   - Илья Муромец - тяжелый 4-х моторный бомбардировочный самолет, сконструированный не так давно в 1913г. Кстати сказать, Россия единственная страна, имеющая подобные машины дальнего действия. Основной целью наших самолетов были крепости и укрепленные районы, в меньшей степени - бытовые объекты: транспортные узлы, склады, аэродромы.
   Судьба нашей эскадры складывалась непросто. Я не застал это время, но знаю, что первое задание на фронте корабля "Киевский" еще в сентябре 1914г. оказалось невыполненным. Дело было не в машине, а в капитане, но естественно, он не хотел этого признавать и жаловался на неприспособленность "Муромца" к ведению боевых действий из-за малой высоты полета. Второму боевому кораблю также не повезло. Он потерпел аварию. Как оказалось позднее, наземная команда плохо подготовила посадочную полосу.
   В Ставку была подана докладная о непригодности "Ильи Муромца" для военных целей". Тогда конструктор корабля Сикорский совершил испытательный полет, во время которого достиг высоты 2200меторв, в то время как первые пилоты не могли подняться выше 1300 метров.
   Это сыграло свою роль, боевые отряды наших "Муромцев" все-таки были созданы. Первый боевой вылет был совершен 14 февраля 1915 года. Тогда я еще только-только задумывался об авиации. Разведывательные полеты оказались успешными, были сфотографированы позиции противника, сброшены бомбы. В результате этих успешных вылетов общее отношение к воздушным кораблям резко переменилось, и была создана наша эскадра под командованием моего тезки Михаила Владимировича. В мае, пока я учился в Гатчине, "Муромцы" осуществляли бомбардировку наступающих войск противника и разведку их позиций. Но если в начале боевых действий немецкие истребители не решались нападать на огромные и хорошо вооруженные воздушные корабли, то теперь их активность существенно возросла.
   Как раз в это время я прибыл в эскадру. Совершил несколько полетов на учебных машинах и был зачислен вторым пилотом в экипаж капитана Озерского. За пару месяцев совместных вылетов мы успели подружиться. В экипаже были еще двое: полковник Коротаев и механик унтер-офицер Фогт. 5 ноября мы вылетели на боевое задание. Ну а дальше Вы все знаете, - мой голос невольно стал суше и глуше.
   - Вы помните, что случилось, Михаил Владимирович?
   Я кивнул и тихо продолжил:
   - Мы вылетели на задание с пятичасовым запасом горючего и 425 килограммами бомб. Во время бомбежки железнодорожного узла Барановичи "Муромец" попал под сильный зенитный огонь. Один из разорвавшихся снарядов повредил тяги элеронов. Увидев это, Озерский вышел из зоны огня, развернул корабль по направлению на базу и стал снижаться. Это я помню отчетливо, а дальше корабль резко накренился, круто устремился вниз и рухнул на землю.
   Я замолчал, мысленно возвращаясь из того рокового дня в настоящее.
   - Простите, я вновь заставляю Вас переживать все это.
   - Я чувствую себя виноватым, они погибли, а я жив, почему?
   - Вы не найдете ответа, Михаил Владимирович. Это Ваша судьба, просто примите ее.
   Я горько усмехнулся:
   - Ничего другого мне не остается. Да положение мое не настолько страшно, но порой отчаяние превышает надежду.
   - Михаил Владимирович, Вы должны верить несмотря ни на что, только так Вы поправитесь. Не хотела говорить Вам раньше времени, но не могу удержаться. После Рождества в Петроград приедет близкий папин друг. Он один из лучших офтальмологов, отец писал ему о Вас. Дмитрий Иванович обещал непременно Вас посмотреть и дать рекомендации. Он обязательно поможет. Вы будете видеть, я знаю, я чувствую...
   Она говорила так страстно, эмоционально и вдруг взяла меня за руку, ободряюще пожала. Я держался за ее ладонь и очень хотел верить. Неравнодушие Ольховского грело душу, а уверенные слова Анастасии дарили мне новую надежду. В порыве благодарности я поцеловал ее руку. Весь этот долгий разговор, ставший практически исповедью, сблизил нас еще больше. Уверен, она тоже чувствовала это.
   Как всегда не вовремя, именно в этот момент дверь в кладовую открылась, и Настя поспешно высвободила пальчики из моей ладони.
  

День Ангела

   - Папа?
   - Я искал Вас, Анастасия Андреевна. Идемте со мной.
   - Но мы еще не закончили.
   - Ничего, Михаил Владимирович справится сам, я к нему его Дмитрия Степановича пришлю, а Вы мне нужны в операционной, срочно.
   Я обернулась к Михаилу:
   - До встречи, Михаил Владимирович. Спасибо Вам, за все.
   - Спасибо Вам, Анастасия Андреевна. Андрей Николаевич, до свидания.
   Я спешно шла за отцом, сгорая от стыда и волнуясь. Ведь он заметил, не мог не заметить моей руки в его руке. Папа молчал, работал как всегда быстро и аккуратно, я подавала инструменты, потом вместе с санитарами устраивала раненого в солдатской палате. Позже нашлось еще множество дел и только поздним вечером, идя домой, я не выдержала и первой нарушила тягостное молчание:
   - Папа, я не хочу, чтобы ты понял превратно. Я только хотела поддержать его, помочь. Михаил Владимирович рассказывал об аварии, и я ...
   - Зачем ты оправдываешься, Настя? Я не требую объяснений. Но ответь мне только на один вопрос, для тебя этот штабс-капитан один из раненых и только или он значит больше?
   Сердце застучало еще сильнее, я никогда не врала отцу, что же делать теперь, признаться, но...
   - Настя, не молчи, я спрашиваю не для того, чтобы судить или поучать, ты уже достаточно взрослая для этого. Я просто хочу знать.
   Я глубоко вздохнула:
   - Он не один из многих, папа.
   Отец внимательно посмотрел на меня и кивнул в ответ:
   - Спасибо, за откровенность.
   - Папа, умоляю, только не подумай ничего дурного.
   - Я и не думаю, девочка моя. Я хочу, чтобы ты знала, куда бы не завело тебя это чувство, ты всегда можешь положиться на меня и довериться.
   - Спасибо, папочка. Я люблю тебя.
   Я не удержалась, встала на носочки и коснулась холодной и небритой отцовской щеки.
   - И я люблю тебя, моя девочка. Ну идем скорее, мама наверняка заждалась.

...............

   Той ночью после Мишиного рассказа я до рассвета не могла уснуть. Его история глубоко тронула и поразила. Он был искренен со мной, не боялся показаться слабым, говорил то, что чувствовал, и это доверие ко мне было особенно ценно.
   Мне так хотелось обнять его, погладить по короткому ежику волос, утешить, забрать его боль. Все это я проделала мысленно, а на деле только взяла за руку. Что будет с нами дальше, куда заведет меня эта любовь, к добру ли она? Наконец, под утро, я забылась тревожным сном.
   Следующий день я полностью посвятила балету. Сначала несколько часов занималась у станка, потом с Агриппиной Яковлевной, после болезни и двух недель без тренировок было сложно и физически, и морально. Мой строгий педагог была недовольна.
   После обеда, уставшая и расстроенная, я наведалась в театр. Здесь дела были не так плохи. В "шестерке" в "Дон-Кихоте" и "Сильфиде" меня с легкостью заменили. До Рождества давали русские оперы и только после готовили к постановке "Щелкунчика", где мне неожиданно дали вариацию в русском танце. Думаю, пару лет назад я была бы на седьмом небе от счастья. Теперь же вежливо улыбнулась господину хореографу. Слишком многое изменилось с того времени. Кроме танца теперь моя жизнь была наполнена ответственностью сестры милосердия и с некоторых пор, Мишей.
   Завтра же я должна была явиться не только на балетный класс, но и на репетицию. Я тяжело вздохнула, болезнь перепутала налаженный график работы. Отказаться я не могла, придется меняться сменами в госпитале, а это значит, что еще сутки я не увижу Михаила.
   Весь следующий день я изо всех сил старалась не думать о Мише, но это было непросто. Мадам Ваганова снова отругала меня, да и русский танец шел не от души, а словно по принуждению. Ничего хуже в балете быть не может. Мне рассказывали, что Анна Павлова любила говорить: "Балет это не ноги, это душа". Вот как раз моя душа в тот день была в 31 палате. И это почувствовали и Ваганова, и наш театральный постановщик, и я сама.
   Утром, окрыленная предстоящей встречей, я радостно переступила парадный вход, но не успела дойти до палаты, как меня остановил отец, дежуривший этой ночью. Я заметила, как он измотан и, конечно, сразу же поспешила на помощь. Вместе мы закончили обход 28 и 30 палат. В 31, по словам, отца все было спокойно. Он отправил меня в перевязочную. Незаметно вздохнув, я безмолвно подчинилась. С Михаилом мы увиделись только после обеда. С сияющей улыбкой я открыла дверь палаты, но тут же наткнулась на холодный взгляд Ольги Федоровны.
   Я поздоровалась со всеми и начала обход. К Михаилу Владимировичу подошла в последнюю очередь, в тайне надеясь, что к тому времени его строгая и надменная матушка, к которой я настороженно относилась с того памятного разговора, уже уйдет. Но графиня не собиралась оставлять сына, увлеченно рассказывала ему о петербургских знакомых и последних новостях. Я спросила о его здоровье и только. А так хотелось большего. Сама не знаю, чего именно я ждала от этой встречи, в присутствии других раненых я не могла позволить себе каким бы ни было образом проявить к нему больше внимания. Быть может, я ждала его теплой улыбки или ... не знаю, но в любом случае сегодня он был вежлив и необыкновенно далек. Словно того разговора и не было никогда.
   Я окончательно расстроилась и поспешно вышла. Заняла себя работой до самого вечера. Уже перед уходом вновь проверила пациентов. Михаила и Митрича в палате не было. Что же за день сегодня такой. Пожелала всем доброй ночи, вышла и увидела его в нескольких шагах. Наконец, судьба сжалилась надо мной.
   Стараясь скрыть волнение за напускной строгостью, я обратилась к нему:
   - Почему Вы еще не в постели, Михаил Владимирович? Поздно уже.
   Он смотрел на меня темными омутами карих глаз, словно сомневался, отвечать или нет, и неожиданно коротко выдохнул:
   - Хотел найти Вас, Анастасия Андреевна.
   Я покраснела невольно, сердце радостно забилось в груди.
   - Зачем? Вам нехорошо?
   - Нет, все в порядке. Просто мы так давно не говорили.
   Я растерялась.
   - Вас не было двое суток, я так ждал Вашего прихода, но визит матушки нарушил все планы. Вы молчите, простите, если потревожил.
   - Нет, Михаил Владимирович, Вы не так поняли. Я тоже ждала этой встречи.
   - Правда?
   - Да... Но сейчас мне пора идти. Андрей Николаевич ждет внизу.
   - До свидания. Не смею задерживать.
   - До встречи. Я поменялась сменами из-за репетиций в театре, и теперь приду послезавтра.
  

...............

   Послезавтра, ночь, день, снова ночь и мы встретимся вновь. Я уже считаю часы. Никогда еще я так не зависел ни от одного человека, что она делает со мной, с моим сердцем и что будет дальше? Не хочу думать о будущем, не хочу. Просто жить и ждать 23 декабря, и радоваться ее приходу, ее нежному голосу, ее дыханию рядом.
   Стоп. Завтра же 22-е, это же день святой Анастасии Узорешительницы. Я даже привстал с кровати от волнения. У Насти именины, день Ангела. Об этом я совершенно точно знал, потому что каждый год матушка рассылала поздравительные открытки своим родственникам в день именин, была среди них и тетка Анастасия Николаевна.
   - Митрич, Митрич, ты спишь?
   - Что такое, барин? - голос был сонным и испуганным.
   Мне стало стыдно, но ждать утра сил не было.
   - Митрич, голубчик, у Анастасии день Ангела завтра.
   - Так ведь ночь впереди, барин, почивать ложитесь, пора.
   - Я просто обязан ее поздравить, что-то подарить, но что?
   - Утро вечера мудренее, барин, завтра и решите.
   Я словно не слышал старика.
   - Что же подарить ей? Так чтобы не обидеть и не смутить, но в то же время порадовать. Митрич, ведь за подарком тебе идти, матушку я не могу просить.
   - Больно ответственно, не справлюсь я, поди.
   Я лихорадочно думал, хотелось чего-то совершенно особенного, но мой старик прав.
   - Митрич, ты сможешь выбрать цветы?
   - Да где ж зимой-то цветы взять?
   - В теплицах выращивают, не все, конечно, но... Митрич, поди завтра по Невскому, там есть цветочные лавки, посмотри.
   - Да не горячитесь Вы так, схожу. Коли продают, куплю конечно. Может спать, а барин?
   - Спи, спи...
  
   Утром я отправил Митрича в город. "Цветочная операция" началась. Вернулся он только после обеда, уставший и растерянный. Принялся рассказывать, что цветов видел много и разных и, какие покупать, понятия не имеет. Я задумался. Розы, слишком просто, тюльпанов сейчас не найти. Вообще в моем сознании Настя ассоциировалась с весенними фиалками, нежными и хрупкими. Тогда возможно лилии. Я вспомнил имение, и белые изящные головки лилий с капельками росы и тонким ароматом. Можно ли их найти среди зимы?
   Все это мы обсуждали подальше от ушей соседей по палате, гуляя по коридору, чтобы не вызывать ненужных разговоров. Я задумался, как же поздравить ее так, чтобы не поставить в неловкое положение. В госпитале это точно не получится. Тем более, что здесь она будет завтра, а праздник сегодня, оставалось только одно.
   Митрич снова отправился, теперь уже с четкими указаниями искать белые лилии. Цветы удалось найти. Но вот точного адреса я не знал, только улицу, но очень надеялся на расторопность приказчика. Вряд ли на Очаковской проживает много Ольховских, городовой должен знать и покажет. Ну а мне оставалось только ждать и надеяться, что все получится.
  

.............

   Цветы принесли вечером. Мы ужинали все вместе, по случаю семейного праздника Маша была дома. В дверь позвонили, папа открыл, удивленно присвистнул, Маша не удержавшись выскочила из-за стола посмотреть, что же случилось. Вернулась, подмигивая и улыбаясь мне.
   - Папа, кто там? Что происходит?
   - По всей видимости, не только мы помним о твоих именинах. Это принесли тебе.
   Я с удивлением взирала на букет в руках отца. Аромат лилий тут же наполнил гостиную.
   - Там есть карточка?
   - Нет, Вера, ничего нет.
   - Мама, у Насти тайный поклонник, как интересно, и я, кажется, догадываюсь, кто он.
   - Маша, перестань, - меньше всего мне хотелось посвящать в свои сердечные тайны маму. Мы никогда не были близки, так сложилось с детства, я всегда тянулась к отцу.
   - Андрей, что происходит, что еще за поклонник? Ты знаешь об этом?
   - Не больше твоего, родная.
   Папа меня не выдал. Дрожащими рукам я взяла цветы, они были от Миши, в этом я не сомневалась ни секунды.
   - Красивые. Ведь они от Рудова, правда?
   - Маша, ну откуда мне знать, может из театра, от труппы?
   - Глупости, при чем здесь театр. Конечно, они от твоего слепого графа.
   - Анастасия, немедленно расскажи обо всем. Что за граф, откуда?
   - Мама нечего рассказывать.
   - Маша, что ты знаешь об этой истории?
   - Настя, прости, но родители все равно когда-нибудь узнают, уж лучше сейчас.
   Я смотрела на Машу зло и обиженно, а она словно не замечая интригующим голосом весело продолжала:
   - В Настиной палате лежит раненый офицер, летчик. Не просто офицер, а с графским титулом и думаю, он далеко не беден. Но есть одно "но", он ослеп после контузии. Так вот он питает к Насте чувства, и эти цветы лучшее тому доказательство, ну а что чувствует она сама, можете узнать у нее лично.
   - Маша, твое поведение недопустимо.
   - Машино поведение мы обсудим после, Андрей. Анастасия, все это правда?
   Я молчала.
   - Этот раненый так навязчиво оказывает тебе знаки внимания? И ты, по всей видимости, принимаешь их.
   Мне хотелось провалиться сквозь землю, на глазах невольно выступили слезы.
   - Что еще он себе позволяет? В этом вашем госпитале вертеп, я всегда это чувствовала. Сестра милосердия одна среди стольких мужчин. Тебе должно быть стыдно.
   - Вера, остановись. Настя ни в чем не виновата, и я порука ее безупречно вежливому поведению.
   - Значит, ты был в курсе этого романа?
   Я не выдержала, эти последние слова заставили меня заговорить:
   - Мама, я горжусь тем, что помогаю раненым, так как умею. И совесть моя чиста, никогда и ни с кем я не позволила себе ничего лишнего. Что же касается Михаила Владимировича, я не буду оправдываться. Уверена, это его цветы. И...Маша права, он дорог мне, как никто.
   - Значит, ты признаешься, у вас роман?
   - Если мою заботу и внимание, и наши долгие разговоры и поцелуй руки ты называешь так, то да. Мы никогда не говорили о чувствах. Михаил Владимирович дворянин, его душа полна благородства и чести. Никогда он не позволил себе даже намека.
   - Ты не знаешь жизни, Настя. Ты наивная маленькая девочка. Я просто хочу уберечь тебя.
   - От чего мама?
   - Ну хотя бы от него, слепого и немощного. Даже его графский титул здесь не поможет.
   - Уж это здесь абсолютно ни при чем. Неужели ты могла подумать, что для меня важен титул?!
   Меня трясло от этого разговора, слезы катились по щекам, я дрожала, все сильнее сжимая в руках тонкие цветочные стебли. Собравшись с последними силами, чтобы окончательно не разрыдаться, срывающимся голосом я попросила закончить этот разговор и бросилась к себе.
   Не знаю, о чем говорили родители, но их повышенные голоса долетали и до меня. Пришла Маша. Я не хотела говорить с ней. Она долго просила прощения, плакала, раскаивалась. И успокоилась, когда я не выдержав больше, простила ее. Вот такой странный получился праздничный вечер.
   Но несмотря на ссору с мамой и слезы, засыпая, взгляд то и дело цеплялся за цветы в вазе, первые цветы от любимого мужчины, мне виделось в них молчаливое признание и надежда, что все образуется.

Прощание

   Следующим утром я проснулся рано, оделся с помощью Митрича, доковылял до первого этажа, мы вышли на улицу. Волновался, как мальчишка, хотел встретить Анастасию здесь, первым и без свидетелей.
   Митрич выполнял самую ответственную миссию, был моими глазами, ибо в городском шуме я не мог услышать знакомые шаги. Время тянулось мучительно медленно, наконец, Митрич тихонько шепнул, что видит ее. Мы медленно побрели навстречу.
   Старик шепнул, что и она заметила нас. Через мгновение мы поравнялись. Митрич отступил на несколько шагов.
   - Доброе утро, Анастасия Андреевна.
   - Здравствуйте, Михаил Владимирович.
   - Позвольте лично поздравить Вас с именинами, что были вчера.
   - Благодарю. И за подарок Ваш, тоже.
   Ее голос практически сбился до шепота.
   - Мне очень хотелось порадовать Вас, но я не решился здесь, при всех.
   - Спасибо, Михаил Владимирович, цветы прелестны.
   - Но Вы грустны, что-то случилось?
   - Нет нет, не волнуйтесь.
   - Вы не умеете лукавить. Помните, не так давно, Вы просили говорить обо всем, что на душе. Быть может, я обидел Вас этим букетом?
   - Нет, конечно, нет. Но мама и Маша задавали слишком много вопросов, а я не знала, что ответить. Я растерялась, вот и все. Но Вы совершенно не виноваты. И цветов, кроме отца, мне никто и никогда не дарил.
   Я слышал, как дрожит ее голосок, и радовался от ее слов, и корил себя одновременно. Но Настя поспешила перевести разговор на другую тему.
   - Завтра в госпитале будет проходить всенощная, придет несколько батюшек, исповедуют и причастят больных. Если хотите, я могу помочь Вам подготовиться к таинству, почитаю необходимые молитвы.
   - Вы очень добры. Я не был на исповеди, так давно. - Я задумался, вспоминая, - если Вас не затруднит, то я был бы рад.
   - Конечно. Я зайду к Вам попозже вечером, чтобы не мешать остальным. И утром приду пораньше, прочтем утренние молитвы и Последование.
   - Но завтра же не Ваша смена?
   - Ничего страшного, я загляну утром, это не займет много времени.
   - Благодарю Вас.
   - Мне нужно бежать, Михаил Владимирович, дела. Но мы еще непременно встретимся сегодня.
   Я слышал быстро удаляющиеся по свежему снегу шаги и улыбался. Несколько минут рядом наполнили сердце счастьем и покоем. А ее чуткость и внимание, вновь дарили надежду.
   Анастасия Андреевна пришла вечером с молитвословом. Я пытался сосредоточиться на молитвах, но для меня лучшей из них был ее нежный голос, с которого началось и новое утро. С некоторым волнением я ждал прихода священника. На душе было слишком много всего: и мыслей, и поступков, в условиях войны неизбежных, но от этого не оправдывающих.
   Исповедь принесла облегчение, а причастие, смею надеяться, стало очищением для души. В госпитальной церкви началась всенощная. Долго стоять я не смог, сидел на лавке рядом с Митричем. Молился, как умел. Просил о самом сокровенном. Заснул с тихой радостью и легкостью на сердце.
   На следующий день великий праздник Рождества ощущался и в нашей палате. Матушка устроила настоящий пир, Митрич принес еловые ветки, и свежий аромат смолы щекотал ноздри. Настя смеялась и поздравляла всех с праздником. Вместе с другими сестрами, разносила упакованные и при моем участии, подарки.
   В следующее ее дежурство через сутки она была взволнована до крайности и сбивчиво говорила, что тот самый знаменитый доктор уже в Петрограде и со дня на день должен осмотреть меня. Эта новость и радовала, и пугала, дарила надежду и в то же время могла отнять ее. Говорят счастье в неведении, возможно, это правда. В то утро я понял, что боюсь этой встречи, больше, чем жду ее.
   27 декабря роковой день настал. Приехала матушка. Анастасия отвела меня в кабинет отца, где я и познакомился с Дмитрием Ивановичем Ростовцевым. Он долго осматривал меня, задавал вопросы. Я напряженно ждал, сердце готово было выскочить, вся моя будущность сейчас зависела от его ответа. После осмотра в кабинет позвали матушку. Андрей Николаевич и Анастасия тоже зашли следом.
   Наконец, Дмитрий Иванович начал говорить, стараясь смягчать медицинский язык своими пояснениями:
   - Михаил Владимирович, Ваш случай в своем роде уникальный. Осмотр зрачков патологии не выявил, реакция на свет, сужение зрачков есть, и это хорошо. Движения глазных яблок сохранилось, правда не в полном объеме. Осмотр офтальмоскопом показал, что сетчатка глаз в норме, а вот диск зрительного нерва поврежден, видимо от воздушной волны и удара. Возможно, нерв защемлен, возможно, частично закупорены артерии, кровоснабжающие заднюю часть мозга.
   - Что это значит, Дмитрий Иванович? Мой сын будет видеть?
   - Сударыня, я не знаю, как ответить на Ваш вопрос. Я хочу быть предельно откровенным. Шансы есть, и неплохие. Главная причина в защемлении нерва и сосудах, если устранить эту проблему, зрение наверняка восстановится. Потому, что повторюсь, реакция зрачков хорошая и сетчатка не пострадала. Но если закупорка продолжится, то... ,- доктор замолчал, словно раздумывая продолжать ли, но после паузы все-таки закончил фразу, - Если в ближайшие полгода зрение не восстановится, скорее всего, это навсегда.
   - Что можно сделать, доктор, если дело в деньгах...
   - О чем Вы говорите, сударыня, если бы здоровье покупалось за деньги... Нет однозначного ответа, нет конкретного способа, нужен толчок, своего рода встряска для организма. Я бы посоветовал вам лечение кислыми водами. Например, в Ессентуках. На днях читал статью, этим летом там открылась прекрасная грязелечебница. Грязь усиливает кровоток, и возможно, окажет благотворное действие. И, конечно, минеральные ванны, и целебные источники, и чистый воздух. Здесь все может сыграть свою роль. И потом, после гипса нужно будет разрабатывать ногу, и такое лечение опять же окажется незаменимым. Это все, что я могу посоветовать.
   - Спасибо, Дмитрий Иванович, мы обязательно поедем, правда Мишель?
   Я молчал. Ответ Ростовцева озадачивал, ни да, ни нет, снова тягостное ожидание и неизвестно, каков будет итог. А матушка между тем продолжала благодарить и одновременно договаривалась с Ольховским, чтобы как можно быстрее меня выписали из госпиталя с направлением на лечение на Кубань.
   Я не вслушивался в слова, думая совершенно о другом. Мои мысли были заняты Настей. В ожидании этой встречи, я много думал, если бы доктор дал однозначно отрицательный ответ, то волей-неволей мне пришлось бы поставить точку в наших, толком не успевших начаться, отношениях. Я не мог стать для нее обузой, не имел на это ни малейшего права. Если бы случилось чудо, и Ростовцев дал мне надежду на скорое выздоровление, я бы остался рядом.
   В свете совершенно туманного будущего, мой отъезд был как нельзя более кстати. И сейчас я не мог думать ни о чем другом. Анастасии совсем скоро не будет в моей жизни, и возможно, навсегда. Это было единственно правильное решение, я понимал это и умом и сердцем, но принять его оказалось куда как сложнее. Душа болела и кровоточила в предчувствии скорой разлуки.
   За всеми этими размышлениями я упустил нить разговора. А оказалось, что матушка уже обо всем договорилась, и Ольховский готов отпустить меня. Я горько усмехнулся, все правильно, раненые лежат в коридорах. И я уже давно занимаю чье-то место, в гипсе можно спокойно валяться и дома.
   Настя за все это время не проронила ни слова, хотя я чувствовал, она все еще здесь, в кабинете. Это подтвердил и Ольховский, уведя ее за собой. Матушка уехала улаживать все детали отъезда, и вечером сообщила мне, что выкупила купе до Кисловодска уже на завтра. Сердце мое похолодело. На завтра?!
   - Следующий поезд будет только через неделю, Мишель. Нам очень повезло. Зачем оставаться здесь, когда как можно скорее следует начать лечение.
   Что я мог на это сказать. Вот так в одночасье и решилась моя дальнейшая судьба.
  

.................

  
   Я вышла вслед за отцом, дрожа и едва сдерживая слезы. Мы зашли в перевязочную. Отец мягко взял меня за плечи:
   - Настя, ты же слышала Дмитрия Ивановича, так нужно.
   Я молча кивала.
   - Не расстраивайся, если чувства Ваши серьезны, ни время, ни расстояние не станут помехой. А для Михаила это шанс, пусть небольшой, но все же. Я и сам давно думал предложить ему подобное лечение. Но тянул, ждал Ростовцева.
   - Да, папа, ты прав. Я понимаю.
   - Будет плакать. Идем работать. Вечером прибудет санитарный, останешься со мной на ночь?
   Я согласно кивнула. Уж лучше работать до изнеможения, чем идти домой, выслушивать наставления матери и думать о скорой разлуке.
   До самого рассвета я была занята. Но работала механически, мысли невольно возвращались к Михаилу. Даже физическая усталость и истощение отступали на второй план. Отец заканчивал в операционной, у меня было немного времени прийти в себя, хотя бы просто посидеть перед дорогой домой. Медленно я шла к кабинету отца, когда в конце коридора у окна вдруг увидела знакомый силуэт. На фоне сереющего неба за окном он стоял, сутулясь и опираясь на костыли. Бледный, взъерошенный, с неподвижно смотрящими в одну точку темными зрачками.
   - Михаил Владимирович? Что Вы делаете здесь так поздно?
   - Пожалуй лучше сказать, так рано. Митрич сказал, уже светает.
   - Да, шестой час. Но Вы не ответили.
   - Я ждал Вас.
   Наверное, интуитивно я почувствовала недоброе, заволновалась.
   - Я уезжаю этим утром, Анастасия Андреевна. Матушка взяла билеты.
   - Утром? - я не узнавала свой голос, - но как же так? Так скоро?
   Он горько улыбнулся одними уголками губ.
   - Так будет лучше, Анастасия Андреевна. Завтра или через несколько дней, какая в сущности разница.
   Я не знала, что сказать. Я все еще не могла поверить, что это...
   - Значит, это прощание? - я все-таки произнесла это слово тихим шепотом.
   - Да. Спасибо Вам за все, Анастасия Андреевна, Вы сделали для меня невозможное.
   - Я ничего не сделала.
   - Нет, Вы стали самым дорогим для меня человеком. Но сейчас я хочу быть честным до конца. Если зрение не вернется, мы не увидимся больше. Я уеду в имение, где знаю каждый камешек и навсегда останусь там. Если же чудо случится, Вы узнаете первой. Я напишу. Ведь Вы позволите?
   - Да. Но не говорите так, прошу. Михаил Владимирович, не лишайте меня, нет, не лишайте нас надежды, Вы не можете...
   - Это окончательное решение, не думайте, что оно далось мне легко. Я выстрадал его за эти дни. Пройдет время, и Вы поймете меня. Прощайте, Анастасия Андреевна, берегите себя.
   - Нет, до свидания. Михаил Владимирович, мы увидимся, я верю, я...
   Я больше не могла сдерживаться и заплакала. Миша услышал. И вдруг нащупал рукой подоконник, оперся на него, оставил костыли и протянул руки. Я несмело шагнула навстречу. Он обнял меня, наклонился, коснулся губами волос. Несколько мгновений мы стояли обнявшись, всего несколько волшебных секунд. Потом он отстранился, нащупал костыли.
   - Вы лучшее, что было в моей жизни, Анастасия Андреевна, прощайте.
   Я не могла ничего сказать, потому что плакала. Хотела броситься следом, остановить, сказать, что люблю его больше жизни, но не смогла, испугалась, не решилась, не знаю... Я просто смотрела на его медленно удаляющуюся фигуру, в тот момент казалось, что ничего более страшного со мной уже не может случиться.
   И только по прошествии многих лет, я поняла, какой наивной была тогда. Эта первая разлука и первая боль были только началом страшного пути жизненных испытаний, о которых, я не могла и подумать...
  
  
  
  
  
  
  
  
  

44

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"