Сейчас ночь, - лучшее время суток для тех, кто ворошит архив памяти, сдувая пыль с лежащих на её полках событий. Мне не спится, как и многим моим товарищам, - зимовщикам, переживающим период адаптации к условиям земного антимира - крайнего юга нашей планеты. За тёмным окном разгуливает очередной циклон, временами, порывами разогнавшегося ветра бьющий, словно тараном, в стены дома. Дом встряхивается, словно собака вылезшая из воды, и начинает мелко вибрировать, сопровождая всё это завыванием ветра в вантах - растяжках антенн, исполняющих нескончаемый многоголосый хорал с невнятным текстом. Этот хорал баюкает, погружая меня во что-то похожее на забытье, а в нём всплывают образы давно забытых лиц. Из клубка спутанных временем событий, вырывается ясная, почти реально осязаемая картина событий дней минувших, которую, очередной шквальный удар в стену дома, гонит прочь, тут же, словно в калейдоскопе, сменяя образы и события других лет, другой жизни.
Какой сегодня день недели, какое число, - я не помню, да, мне и дела нет до дат и дней, потому что, мне всего восемь лет. Я со страхом и осторожностью заглядываю в темноту подворотни, освещаемой синими лампами, как и в предыдущие три года, что я живу в этом доме на улице Халтурина. Запас этих ламп, оставшихся с военных лет, ещё не истощился в домоуправлении. Я боюсь заходить в подворотню, синие сумерки которой, отчего-то приводят меня в трепет, особенно, сегодня. Днём, пока было светло, я заходил в квартиру, дверь которой выходит в эту подворотню. Видимо, эта квартира в дореволюционные годы была дворницкой, что и определило её местоположение. Никогда эта квартира, окна которой выходят во двор и на улицу, - не пугала меня, но, наоборот, я стремился попасть в неё, потому что в ней жил пожилой человек, руки которого обладали волшебным даром; создавать модели старинных кораблей, с их полной оснасткой. Клипера, бриги, каравеллы, - всех классов суда древности оживали в его руках, и каждое из них имело своё имя, и свою историю, которыми этот старый мастер, будучи в хорошем настроении, иногда делился со мною, - маленьким мальчишкой, однажды замеченным им, когда я стоял под окном его комнаты, на подоконнике которого застыл фрегат, только что выставленный мастером на просушку после его покраски. В тот день, он впервые пригласил меня к себе в дом, где, предупредив, чтобы я ничего не трогал руками, и, попусту не болтал, сам сел за небольшой верстак, и принялся мастерить какое-то новое судно, одновременно, глухим голосом, что-то говоря мне, называя детали корабля, произнося их не всегда отчётливо. Я, боясь, что старик выставит меня на улицу, если буду переспрашивать его, молча замер за его спиной: сутулой, с костлявыми лопатками, шевелящимися под рубашкой, словно сложенные крылья крупной птицы. Так и простоял я тогда не менее двух часов: тихий и незаметный - не проронивший ни слова. Старик говорил, - будто сам с собою, временами, прерывая свою речь долгим мучительным кашлем, после которого, он сплёвывал мокроту в плоский, коричневого цвета флакон с широким горлышком, каждый раз отвинчивая, и завинчивая его крышку. Когда, два часа спустя, старик, оглянувшись, заметил меня, он даже удивился, будто забыв, что это он сам привёл меня к себе в дом.
- Ты ещё здесь, малыш? - спросил он. - Не надоело смотреть и слушать меня?
- Нет! - ответил я коротко, - Не надоело!
- Иди, погуляй на свежем воздухе. Здесь тебе вредно долго находиться! - и он выпустил меня из комнаты, проводив до самой двери выходящей в подворотню. Повторного приглашения заходить к нему, я не услышал, но, время от времени, как в тот первый день, я застывал под окном его комнаты, в надежде, что он меня увидит, и снова пустит к себе. Два, или три раза, - мне это удавалось, и каждый раз, наши с ним встречи, были точной копией встречи первой.
Сегодня днём, я снова был в его комнате, и снова видел этого старика, но, - уже мёртвым. Он лежал в гробу стоящем на верстаке, выдвинутом на середину комнаты, и меня поразила его страшная худоба, чётко обозначившая все костные выступы обтянутого пергаментной кожей черепа. В комнате было несколько женщин в чёрных одеждах, а модели кораблей стояли вдоль стены, распушившие свои паруса: лёгкие и стремительные, словно флотилия готовящаяся к бою. Только в этот момент, я отметил про себя, что так и не узнал имени умершего старика, как и он не знал моего имени. Я был для него "малышом", и это, всё, что он хотел знать обо мне.
Через день его хоронили, поставив вынесенный из комнаты гроб в кузов машины, заведенной с улицы в подворотню, прямо к дверям его квартиры. Хоронить его поехали только несколько вчерашних женщин в чёрной одежде, и какой-то пожилой моряк, с офицерскими погонами на кителе. Они сели в кузов, по обеим сторонам гроба, и уехали. А я, со дня своего визита к покойному мастеру, и до дня, пока синие лампы в подворотне не заменили на обычные, боялся проходить ею в вечерние сумерки, но, скрывая от всех этот свой страх, через неё я пробегал, словно преследуемый кем-то. На подоконнике окна умершего мастера, кораблей никогда больше не было видно. С тех давних пор, я продолжаю бояться смерти, как таковой: отсекающей живых от умерших, погружающей в собственную забывчивость, словно бы мелькнувшие годы, и лица, бывшие столь дорогими, что когда-то казалось невозможным потерять с ними связь. Но связь разорвана смертью, и видеть лицо умершего, недавно живого человека: дышавшего, думавшего, и любившего, - выше моих сил. Моего биологического образования, оказывается, мало, для того, чтобы принять этот жизненный императив, и я уже неоднократно испытывал эгоистичное желание; уйти раньше близких мне, любимых людей, чтобы самому больше не испытывать мучительной боли от их потери.
Удар налетевшего шквала, вновь встряхнул весь дом, и заныл в самое моё ухо многоголосьем антенн и вант-расяжек, словно, раскручиваемая мною сирена во дворе тылового госпиталя, в самом дальнем далеке моего детства. И, снова; годы - листы, словно, порывом ветра листаемой книги, перевёрнуты целым их блоком, вытолкнув меня на набережную неспокойной Невы, в вечернюю полутьму, с чуть светящимся далёкими сполохами небом, по которому несутся лоскутья тёмно-серых облаков, и я, вжавшись в угол портика своей парадной, смотрю на их обрывки, ощущая в груди боль от понесенной мною утраты. Кого я тогда потерял, - мне уже и не вспомнить, как и возраста своего не вспомнить. Каждая утрата для меня, в любом возрасте, - та же смерть, за которой стоит пугающее меня одиночество. Кажется, всё-таки, это было связано для меня с отъездом Тани, - самой страшной для меня потери, после смерти Лиды, моей младшей тёти. После потери той и другой, в моей памяти остались временные провалы длительностью по нескольку месяцев, и сейчас, ткань её зияет широкими прорехами закрытыми чёрными горестными латками. Почему-то, этот промежуток моей жизни: от одиннадцати, до шестнадцати лет, мне запомнился лоскутно, да, и то, только четырьмя летними сезонами, последний из которых был моей катастрофой, вновь погрузившей меня в одиночество: длительное и безнадёжное. От этих лет, и, почти до самого окончания моей службы в армии, всё происходившее со мною, казалось мне необязательным, и скучным. Кратковременно, встряхнула школа, получение аттестата об окончании которой, стало моей целью, отодвинувшей всё, что её не касалось, на задний план. И, наконец, Наташа и институт, вернувшие мне смысл жизни, заставившие вновь поверить в себя. С этого момента, собственно, и началась моя новая жизнь, о которой следует сказать, по возможности, подробней.
Было бы неверным предположением, как я считаю, окончательный выбор мною профессии хирурга, отнести только к чистой случайности, стимулированной безысходностью обстоятельств. У меня был провожатый, вернее, провожатая в этот мир, на тот момент, мною не понимаемый. Усеченные моим поздним возвращением из армии, подготовительные курсы в Педиатрическом институте, однажды позволили мне увидеть в соседней группе девушку, почти мгновенно привлекшую моё внимание к ней. Она отличалась от всех курсантов одной особенностью, выделявшей её среди всех остальных девушек, посещавших курсы. Эта особенность в глаза не бросалась, но, была всё равно заметной, т.к. она, одна единственная обладала среди всех странноватым, на первый взгляд, качеством: была молчалива, и чрезмерно серьёзна. Уже одним этим она была симпатична мне, а, с учётом и её внешней привлекательности, так, и более чем симпатична.
Сразу после своего возвращения из армии, я произвёл ревизию своих отношений с теми, кого три с лишним года назад считал близкими мне людьми. Но время, оказывается, не только лечит, но и помогает отсечь, то ненужное, что когда-то казалось необходимым. Многие из тех, кого я потревожил своими постармейскими визитами, к этому моменту изменились сами, или обрели новый круг знакомств, в который я не вписывался. Две - три фразы, произнесенные при встрече, исчерпывающе ясно определяли границы наших, ставших чуждыми, интересов, и с достоверной ясностью, зачастую, демонстрировали ненужность возобновления дружеских контактов. В итоге, - я остался в одиночестве. Не могу с определённостью сказать, что я стучался всегда в закрытые для меня двери, или делал попытку разжечь где-то сохранившиеся тлеющими угольки былой дружбы. Ничего подобного! Чаще всего, мне доставало полунамёка окончания её: рассеянного, скользнувшего мимо меня, взгляда, или, взгляда, как бы ненароком, брошенного на часы, односложности ответа на заданный вопрос, или дежурной фразы, типа: как живёшь? Как служилось? Как самочувствие? и, ни одного вопроса о том, что я собираюсь делать дальше. В таких случаях, я сам прекращал ненужную и тягостную для обоих встречу, и прощался, не предлагая её повтора. И с женщинами, также не всё складывалось. Те, кто мне был интересен прежде, - повыходили замуж. Новые же кратковременные обретения, ничего, кроме скуки, и чувства разочарования в них, - мне ничего не давали. Мне нужна была женщина для любви, и, с обязательным дружеским участием, - встречным. Любовь, как известно, не ищут; она сама находит того, кто в ней нуждается. По всей вероятности, на тот момент, я и был тем нуждающимся. В группе совместно обучающихся, совсем не трудно узнать имя и фамилию того, кто привлёк твоё внимание. Однако нужен был повод для того, чтобы самому стать объектом внимания интересующего тебя человека. Однажды, Наташа, - так звали эту девушку, пришла на занятия явно уставшей, и уже после первого часа их, стала собираться домой.
- Уходишь? - спрашиваю я.
- Да. Ночь была тяжелой, и я совсем не спала. Пойду отсыпаться!
- Я тоже сегодня не в форме, и тоже иду домой. Не возражаешь, если я тебя провожу?
Её взгляд в мою сторону не выражает никакого интереса.
- Проводи!
Шли не торопясь. Лёгкие сумерки опускающегося на город тихого зимнего вечера, не создавали желания ускорить шаг. Наташа, чувствовалось, отдыхала после смены, и эта неторопливая прогулка, по чуть заснеженной набережной Невки, на тот момент, ей нужна была больше, чем сон. Разговаривали мало, но мне удалось узнать у неё, что работает она санитаркой в хирургической клинике профессора Баирова Г.А.. Понемногу, разговорив её, услышал панегирик в адрес самого Гирея Алиевича, и коллектива хирургов работавших с ним. То, с каким пиететом Наташа говорила о хирургии и хирургах, и стало для меня тем краеугольным камнем, на котором я вознамерился строить своё медицинское будущее. Но для этого, нужно было совершить совсем "немногое"; для начала, - поступить в институт. Но меня уже чёрт потянул за язык. За год до этого вечера, ещё в пору моей армейской жизни, я был достаточно близко знаком с человеком (тогда ещё юношей), которого тридцать лет спустя, я встретил вновь. Как водится, разговорились, и он, в рассказе о своей жизни, повторил сказанное им в адрес своей будущей супруги, то, что услышала от меня Наташа в ту первую нашу встречу. "Ты мне очень нравишься! - сказал я, - и со временем станешь моей женой!" Так вот: не больше, и не меньше! Пожалуй, я едва ли не впервые увидел Наташу развеселившейся, и её улыбку, очаровавшую меня. "Ты долго думал, - спросила она меня, - прежде чем сказать такое?" Она стояла спиной к решетке Ботанического сада, а за нею светились тусклым серебром облепленные влажноватым снегом стволы и ветви деревьев, ажурное переплетение которых, словно огромная шаль накрывало Наташину фигуру. "Не сердись, - произнёс я, но это, - я сказал вполне серьёзно!" Вряд ли Наташа восприняла тогда мои слова всерьёз, однако, мои походы в институт участились, и были они не всегда следствием моей тяги к учёбе. Иногда, в дни свободные от неё, но не свободные от дежурств Наташи на работе, я приходил к ней в клинику, где просил показать всю её изнутри. Всё с большим, - возрастающим интересом, я, навещая Наташу, постепенно проникался духом отделения, впитывая в себя его запахи, вникал в мучительность бытия его маленьких пациентов. Постепенно, моё сознание обретало, как бы, двуконтурность, позволявшую увидеть единение того, что меня привлекало.
Госпитальные запахи мне были знакомы с того раннего детства, которое в значительной части своей проходило в коридорах и палатах тылового госпиталя, в котором мама работала медсестрой, да, по тому моменту, когда в том же госпитале хирург делал мне какую-то операцию под местной анестезией, а мне запомнилась она только звуками инструментов укладываемых на металлический столик. Вторая часть моих интересов, заставлявших всё чаще проводить время в хирургическом отделении института, была сама Наташа, на тот момент являвшаяся более притягательным объектом моих стремлений. Я влюбился в неё, а её саркастическое восприятие моих слов относительно того, что она станет моей женой, меня не заставило, что называется, охолонуть, но, напротив, - вызвало во мне реакцию прямо противоположную, которую я всегда демонстрировал тогда, когда передо мною возникало препятствие.
К сожалению, проказник, балующийся луком и стрелами, по всей вероятности, второй раз поленился натянуть тетиву своего лука, и поразил только одно сердце, - моё, в результате чего, на взятие Наташиного сердечного бастиона, я потратил усилий, во всяком случае, не меньше, чем на одоление курса медицины.
Если говорить честно, предпосылок к тому, чтобы с уверенностью можно было надеяться на моё поступление в институт, - у меня не было. Огромный перерыв в учёбе, завершившийся, хотя и относительно несложным для меня, получением аттестата зрелости, да, плюс к тому, отсутствие системного подхода к занятиям, как таковым, делали весьма проблематичным моё успешное поступление в него, и на этот счёт, я не обманывался. Эту проблематичность, подтвердили и сами вступительные экзамены, на которых только экзамен по Русскому языку (сочинение) выглядел вполне достойно. Остальные три экзамена были оценены весьма посредственно, но и эта, демонстрируемая мною посредственность, оказалась достаточной для поступления в институт. Не нужно думать, что моему поступлению в институт кто-то поспособствовал; вовсе нет. В зачёт мне была поставлена служба в армии, самым естественным образом отодвинувшая меня и мне подобных, от конкуренции в равных условиях с теми, кого она не коснулась. Так, или иначе, но я стал студентом. Прежде чем ознакомиться с итоговыми результатами экзаменов, я принялся искать в списке поступивших в институт фамилию Наташи, и, только найдя её, пробежался взглядом по колонке списка с фамилиями на букву "Л". Радости моей не было предела, когда я увидел первое подтверждение исполнения своих желаний, в которых, к этому времени, Наташа была неотделима от мечты стать хирургом. Первый барьер, хотя и с трудом, мною был преодолён, и это придало мне, пусть слабую, но надежду, что и в личном плане у меня не всё потеряно. Та торопливость, с которой я обнадёжил себя в этом, отнюдь не отвечала Наташиным, на тот момент, представлениям о том, кто станет, со временем, её мужем. Я в кандидатах на овладение её сердцем - не ходил, о чём, почти ежедневно, она и уведомляла меня. Брать приступом сразу две крепости, - задача почти из невозможных, и подтверждением этому стал второй семестр, который я провалил полностью, посвятив всё время, необходимое на одоление его, на поиски Наташи, и встречи с нею. Дело в том, что мы учились на разных потоках, а расписание занятий её группы, я знал значительно лучше своего расписания. За две недели до окончания второго семестра меня вызвали в деканат, где сообщили о том, что за хроническое непосещение лекций и практических занятий, меня ждёт отчисление из института, чего, собственно, и следовало ожидать. Снова, который уже раз в моей жизни, на карту было поставлено всё, и первой в этом "всё", опять же, - была Наташа, которую, при моём отчислении из института, - я терял автоматически. Эта перспектива, наконец, меня должным образом взбодрила, и я предпринял затяжной учебный спурт, ужимая время отдыха, до полутора - двух часов в сутки. Буквально, за две недели мною были сданы все отработки по практическим занятиям, и, даже, несколько зачётов. В разгаре была экзаменационная сессия, когда мне удалось сдать последний зачёт. Основной массе студентов осталось сдать по два, из пяти экзаменов, когда я получил право на сдачу первого. К последнему экзамену, - по физике, я подошел с отставанием от Наташи на одни сутки, но именно здесь меня ожидало фиаско, источником которого стал не сам предмет, а доцент кафедры физики Шувалов, бывший в то время её заведующим. Его убеждённость в том, что студент медицинского вуза, практически школьный курс физики, без его лекций - одолеть не сможет, была неколебима никакими доводами, и, поэтому, пришедшему к нему на экзамен студенту, прогулявшему его лекцию, он с откровенностью садиста объяснял сразу: "Вы экзамена у меня никогда не сдадите!" - что и демонстрировал самыми изощрёнными методами. К третьей экзаменационной попытке, предпринятой накануне начала нового учебного года, я выучил учебник физики почти наизусть, но комиссия, которая должна была присутствовать на экзамене, Шуваловым была отпущена домой, а меня, в очередной раз ждала пытка словоблудием мстительного доцента, результатом которой стал очередной "неуд" в экзаменационном листе. Вновь передо мною замаячила перспектива отчисления из института. Что послужило в деканате причиной того, что мне дали очередной шанс на пересдачу экзамена, - я не знаю, но через сутки, я снова был на кафедре физики, и, с тем же результатом, предваряя который, Шувалов откровенно заявил, что именно меня он никогда не пропустит дальше кафедры, сколько бы меня к нему не возвращали. Что во мне его так раздражало, - я не понял, но понял одно, что этот самодурствующий реликт своё слово сдержит. Уже поздно вечером этого дня, я зашел в деканат, где меня встретил проректор института, профессор Быстров Сергей Сергеевич, который, с этого вечера, стал для меня кем-то вроде крёстного отца. Он поинтересовался моими делами, и я ему рассказал всю свою экзаменационную эпопею. "Но ты же сдавал экзамены в присутствии экзаменационной комиссии!" - сказал он.
- Комиссии не было! - ответил я, и тут же увидел лицо разъярённого профессора. "Когда ты будешь готов сдавать экзамен?" - спросил он.
- Хоть, завтра!
- Послезавтра! - посмотрев в моё лицо, сказал он. - А сегодня, и завтра - отдохни! Я сам буду в той комиссии, и оценю твои возможности! -
Через два дня мы встретились с ним в кабинете Шувалова, который, взяв в руки, словно игральные карты, пачку экзаменационных билетов, достал один из них, и протянул его мне.
- Что вы делаете? - спросил Шувалова С.С.Быстров.
- Даю ему билет, по которому он будет отвечать! - ответил Шувалов.
- Послушайте, - сказал Сергей Сергеевич, - никто не имеет права отменять студенческую форму демократии, по которой он не должен быть лишен прав, даже на слепую удачу. Выложите билеты на стол, и дайте ему самому сделать свой выбор!
Нехотя, Шувалов выложил передо мною билеты. Вытащив один из них, я без подготовки ответил по нему, и, тут же, за столом экзаменатора, решил прилагаемую к билету задачу. Шувалов заелозил на стуле, что у него служило предвестником начала измывательств над экзаменуемым, в ходе которых он умудрялся поставить вопрос таким образом, что, пожалуй, и сам не смог бы разобраться в сути того, из чего этот вопрос состоит. "Ну-с, молодой человек, - начал он, потирая руки, - теперь я вам задам один вопросик, на который хочу получить ответ..."
- Лебединский, - выйдите из кабинета! - подал голос проректор, и ещё не дойдя до двери, я услышал раскатистый бас профессора: "Теперь я хочу задать вам вопросик, на который хочу получить вразумительный ответ!" Следующий курс Шувалов уже не вёл, а Сергею Сергеевичу Быстрову, - заведующему кафедрой судебной медицины, я, из принципиальных соображений, пошел сдавать экзамен на пятом курсе, хотя знал, что получить у него хорошую отметку куда сложнее, чем у любого из его ассистентов. К слову сказать, за все остальные годы обучения, я больше ни разу не пересдавал экзаменов.
Пора уже вновь вернуться к Наташе. О ней я на время "забыл", ради пресловутой физики, едва отмучившись с которой, я по уши увяз в хирургии, опять же, не без участия полюбившейся мне девушки, и не без её содействия в этом. Мои походы в хирургию закончились тем, чем и должны были закончиться; я стал бесплатным приложением в оперблоке детской хирургической клиники, где, исполняя роль "кислородчика", недолго возился в подвале автоклавной, но, зато, большую часть времени, проводил рядом с Наташей, а если её занятость не позволяла мне этого, я пристраивался к дежурной бригаде хирургов, обретя среди них и своего, уже постоянного, "патрона": Лебедеву Наталью Петровну, которая исподволь знакомила меня с клинической частью работы отделения. Для расширения своих представлений о хирургии, как таковой, я стал посещать СНО (Студенческое Научное Общество) детской хирургии института, а, заодно, и кафедру оперативной хирургии, где, достаточно быстро освоившись, нашел для себя тему, поначалу, привлекшую меня возможностью получения чисто практических навыков овладения профессией хирурга, с трудом пока понимая научную ценность избранной мною темы экспериментальной работы. Всё, во что я погружался с такой стремительностью, должно было служить той цели, которую я поставил перед собою: к моменту окончания института, я должен был, кроме диплома, иметь в своих руках подлинную, а не мнимую специальность, с определённым набором уже полученных навыков. Своё желание стать хирургом, я плотно увязал со своим желанием, чтобы мужем Наташи стал человек, заслуживающий её пиететного отношения к нему. И, не иначе! Жизнь моя, в этот момент обрела графически чёткие контуры расписания, в котором "окон" свободного времени не было, т.к. все они были заняты только Наташей. Сейчас, по прошествии сорока пяти лет со дня моего знакомства с нею, глядя как бы со стороны на все его фазы, не могу не удивляться тому настырному ожесточению, с которым я брал приступом недоступную для меня цитадель, имя которой - сердце Наташи. "Маниакальная" настойчивость, сквозившая во всех моих действиях, - было, пожалуй, самым скромным для меня определением.
Сейчас мне уже трудно вспомнить то, какие этические нормы я в ту пору не нарушил в отношении Наташи, и самый главный мой грех состоял в том, что я почти полностью лишил её свободы выбора, окружив её забором ревнивой подозрительности ко всем "особям" мужского пола, рискнувшим подойти к ней. Дважды, Олег Сергеевич, - отец Наташи, вызывал меня на мужской, как он говорил, разговор, длившийся оба раза часами. Он взывал к моей совести и логике, то и другое, сопрягая с нелюбовью ко мне Наташи, о чём, судя по всему, он был достаточно осведомлён. "Сердцу её не прикажешь!" - говорил он. Но было ещё одно сердце - моё, и мне ему тоже было трудно приказать. Оно жило по своим законам, непослушным законам логики, потому-что логика и любовь, - не живут рядом. Они, зачастую - враждебны друг другу.
Доверительная, и во многом дружелюбная форма моих с Олегом Сергеевичем бесед, на время обезоруживала меня, лишая основы противостояния, вовсе не напоминающего другого противостояния, - десятилетней давности, с другим отцом, другой девочки - подростка. Здесь, - это противостояние было доверительным, с пониманием моей и Наташиной сущности, и не было императивом, что однажды вынудило меня дать ему обещание, сделать попытку оставить её, используя, как мотив к осуществлению этого шага, - любовь к ней. Не получилось! Выдержки моей хватило всего на два дня. Амок преследовал меня, но длительность его действия не была ограничена временем. Это был мой вариант болезни.
Однажды, Наташа, бывшая в момент моей встречи с нею вместе со своею школьной подругой, возможно, и не желая этого, подарила мне надежду на моё сближение с нею. Она задала мне вопрос, ответ на который, как она сказала, позволял мне на что-то надеяться, т.к. слово своё, она умела держать. "Ответь, - спросила она, - как называлось судно капитана Грея, с алыми парусами?" "Секрет!" - выпалил я, после чего подруги переглянулись, и Наташа внимательно посмотрела мне в глаза. Похоже, она была фаталисткой в ту пору. Но, прошел ещё один год, всё с той же неустойчивостью наших отношений, не обещавших мне разрешения их, пока, в доме наших институтских приятелей я не совершил дурацкий, с точки зрения человека с расчетливой логикой, поступок. В шутку, закрыв на ключ дверь в комнату, где сидели хозяева вместе с Наташей, они, дурачась, сказали, что не выпустят её оттуда, пока я не уйду. Через пару минут я постучался к ним в окно, пройдя из кухни по узкому карнизу до их комнаты, на высоте шестого, или седьмого этажа. В комнату, открыв окно, меня впустили, и, я, наконец, сумел в этот вечер проникнуть в сердце Наташи, вернее, в его предсердие. Вскоре мы подали заявление в районный ЗАГС. Предваряя этот наш поход в ЗАГС, задолго до него, благожелательно настроенные в отношении Наташи люди, неоднократно предупреждали её о пагубности этого, как они считали, трагичного шага в её жизни. Чем только не стращали её: и будущим моим алкоголизмом, и явной склонностью к рукоприкладству, и ещё, Бог знает чем, по всей вероятности, взятым из собственных, богатых негативными примерами, жизней. Увы, человеческая природа непредсказуема, чему служит примером наша, уже сорокачетырёхлетняя совместная жизнь. Я не спился, а руку поднять на женщину не могу по нравственным соображениям, которые, как мне кажется, заложены в моих подкорковых образованиях. Да, - я импульсивен, экспрессивен, с отсутствующей прагматичной дипломатичностью, и, даже в этом своём качестве, - я консервативен до безобразия, во всём, - кроме хирургии, которая одна единственная могла потеснить ту, которая познакомила меня с нею. Наташа была вынуждена всегда делить меня с хирургией, но та часть моего тела, в которой, как мне кажется, живёт душа, - сердце, - всегда было отдано ей одной, и я, нисколько не сомневаюсь в том, что занятое ею место не оставило ни малейшего свободного пространства рядом с собою, но как и когда-то, с того момента, когда хирургия и Наташа слились для меня в одно целое, то и по сей день, они остались неделимы. Наташа, всю свою замужнюю жизнь жила бок о бок со своею вечной соперницей и подругой, рядом с той, во имя которой я надолго оставлял её, с той, которая ни с кем делить свою любовь не может, и не хочет. Так было от века сего, и много раньше, у тех, кто одержим работой и любимой женщиной. Пускай, так и будет во все века, и, дай-то Бог, - не только у меня! Аминь!