Лето в этом году задержалось в пойме реки Вилюя до середины сентября, испортив непогодой лишь последнюю неделю августа, и пару дней первого осеннего месяца, в связи с чем, мой прилёт в Вилюйск едва не осложнился длительной задержкой в аэропорту города Якутска. Но всё, слава Богу, обошлось. Дорожные треволнения минули, как только я ступил на ещё влажноватую Вилюйскую землю, - цель моего ежегодного путешествия. Небо - безоблачная киноварь, и полное безветрие, с густым и тяжелым запахом плавящейся в душноватой жаре сосновой смолы. Караван пассажиров потянулся от аэродрома к Вилюю, топя в дорожном песке ноги едва не по щиколотку. Со своею кладью, я едва справляюсь, и плетусь в самом хвосте этого каравана. Плечи мои оттягивает рюкзак набитый яблоками для детей моего друга - Скрябина Афанасия Афанасьевича, - Вилюйского аборигена, в одной руке у меня чемодан с вещами, в другой - зачехлённое ружьё, и спиннинг - всё, что нужно мне для полноценного отпуска. Доплёлся до Вилюя тогда, когда большая часть моих попутчиков уже успела переправиться на лодках, промышлявших перевозкой через реку их владельцев, на другой, - правый её берег, где расположен сам город. Вторая группа пассажиров, тоже рассаживалась в лодки. Я оказался в третьей, самой малочисленной партии, и, поэтому, присел пока на чемодан, чтобы отдышаться и перекурить. Ну, здравствуй, Вилюй! Прошедшая дождливая неделя наполнила его берега - раздвинув их, и затопив, в летнее жаркое маловодье обнажающиеся песчаные косы. Тальниковые береговые заросли уже начали желтеть, и первый сброшенный ими лист, бурыми пятнами лёг в жухлую траву у их подножий. Сторговавшись с освободившимся лодочником, переправляюсь, наконец, через Вилюй, и взбираюсь по крутому осыпающемуся песчаному откосу, на его высокий берег, откуда, до дома Скрябиных - рукой подать. Дома у Афанасия, застаю всю его семью. Встретили меня, как обычно, - радушно. За столом, короткие встречные расспросы о житье - бытье за прошедший год, и вопросы о возможных попутчиках на реку и в тайгу, на время моего отпускного вояжа. Пока что, ничего утешительного для меня сообщить Афанасий не смог. Звоню в Кызыл-сыр, - посёлок, находящийся от Вилюйска в нескольких десятках километров, где продолжает работать моя коллега по хирургическому цеху, муж которой, Валерий Васильевич Черных, был в ту пору начальником геологической партии, стоящей в Кызыл-сыре; определяющей производственную и жизненную суть существования этого посёлка. Я, с Валерием Васильевичем - знаком не один год, и, потому, после краткого приветствия, брошенное им в телефонную трубку: "Приезжай"! - обещало мне исполнение всего комплекса моих желаний (охота, рыбалка) на всё время отпуска.
Валерий Васильевич - человек интересный: прирождённый руководитель, с авторитарными крайностями, приправленными глыбой мышц, прикрытых изрядным к тому времени жирком. Этот неулыбчивый монолит опирался о землю столь основательно, что порой казалось - нет такой силы, которая сможет сдвинуть с места его массивное тело, покоящееся на ступнях 49 размера обуви. Он неохотно говорил о себе, но был обаятелен какой-то внутренней силой убеждённости в том, о чём он говорил. Однажды, под воздействием его обаяния, какой-то священник из закрывшегося, обезлюдевшего паствой, обедневшего до крайности прихода, при прощании, подарил ему старинный массивный серебряный крест, с кованной серебряной же цепью, сказав при этом: "Вы ближе к Богу находитесь, чем многие из нашей братии, и вам этот крест не в тягость будет носить!" В круг его общения входило множество интересных людей, и, отнюдь, не избирательно известных, таких, например, как Константин Симонов, или Роберт Рождественский, с которыми он был знаком лично. У меня складывалось впечатление, что Валерий Васильевич как бы изучал их, сравнивая их человеческие качества, сверяя их, с их произведениями. Я бы не удивился, если бы узнал, что он сам склонен к труду литературному, о чём, однажды, в застольной беседе и сказал ему.
- Нечего ко мне в душу заглядывать! - жестко осадил он меня, и больше мы с ним к этой теме не возвращались, но наше знакомство после этого не прервалось.
Как бы там ни было, но уже через сутки мы загружали на местной аэродромной полосе хрупкий, на первый взгляд, МИ-2, для которого наша компания, состоящая из трёх рыбаков, и необходимого для цели нашего десанта снаряжения, была явно велика. Цель нашего путешествия - речка "Дянушка", - узкий и маловодный правый приток реки Лены, в устье которого мы и собирались остановиться на рыбалку: осеннюю, по всем прогнозам, - самую добычливую. Командир вертолёта молча смотрит за тем, как мы загружаем салон вертолёта, и лицо его не выражает оптимизма, вслух, однако, не высказываемого. Перегруз машины явно превышает все мыслимые пределы. В те годы, о которых я пишу, совершалось множество нарушений правил и инструкций полёта, особенно, в отдалённых от центральных аэродромов местностях. Всё было отдано на "откуп" командирам экипажей воздушного транспорта, которые сами оценивали "на глазок", риск полёта в ту или иную точку, и степень загрузки их машин. Ещё раз, заглянув в уже загруженный салон, пилот занял своё место в кабине. В соседнее кресло с трудом умещает своё полуторацентнерное тело Валерий Васильевич. Двигатель запущен, и машина выкатывается на взлётную полосу. Все мы: три пассажира и пилот, знаем о предельно допустимых нормах загрузки МИ-2, и, кажется, не только у меня одного ощущение риска было близко к реальному, но, - все в напряжении молчат. Форсаж двигателя, и вертолёт слегка отрывает шасси от взлётной полосы, но, тут же снова садится на неё. Лёгкая заминка, и мы покатили к началу полосы, откуда, спустя минуту, наша машина начала свой разбег, словно стартующий самолёт. В самом конце взлётной полосы, мы, наконец, оторвались от неё, и, чуть поднявшись над верхушками деревьев, пошли в сторону Лены: сначала, вдоль русла Вилюя, затем, наискосок перечеркнув его, заскользили над приречной, лесом заросшей долиной. Скорость полёта, и его высота - незначительны, но главное достигнуто - мы летим. Пересекая широкое русло Лены, слева от себя оставляем вытянутый вдоль него островок, в центре которого, окруженное лесом, видится тёмное окно круглого озера, с кружащей над ним, видимо, вспугнутой нами парой лебедей - картина, завораживающая своей сказочной красотой. Сказать честно, я с облегчением услышал хруст гальки под колёсами шасси вертолёта, когда мы коснулись покрытого ею отлогого берега на противоположной стороне Лены. Вышедший из кабины пилот, внезапно оказался весьма общительным, способным на шутки человеком, чего я никак не смог бы предположить в Кызыл-сыре. Скорее всего, его чувства от прошедшего полёта, были близки моим, а в Кызыл-сыре ему было не до смеха и шуток.
Судя по всему, мои товарищи по предстоящей рыбалке уже не в первый раз оказались в этих местах, чему подтверждением было предложение Валерия Васильевича перенести весь выгруженный из вертолёта груз к зимовью, которого я при подлёте - не заметил. Зимовье старое, стоящее примерно в пятидесяти метрах от берега, на возвышающейся над ним береговой "полке". Пока перетаскивали груз, - вертолёт улетел, и наступила тишина, в которой слышен был за метр - полтора полёт редкого в это время года комара. Всех нас отпустило напряжение, связанное с рискованным полётом, и уже спокойно мы начали обустраиваться, находя себе занятие по приведению в порядок давно не посещаемого людьми жилища. В одном из брёвен, из которых был сложен сруб зимовья, вижу деформированную ружейную пулю, и говорю о своей находке Валерию Васильевичу.
- Тут старик один жил, - охотник, - пояснил он, - однажды, здесь он убил слишком назойливого гостя.
- И что? - спросил я.
- А, ничего: убил, и убил! Со своим уставом в чужой монастырь не следует ходить! - спокойно, и вполне серьёзно, пояснил он.
И здесь то же, что и везде: закон у нас - тайга, а медведь - хозяин.
А где охотник тот? - снова задаю я вопрос.
- Кажется, умер. Исчез - одним словом.
Я с любопытством осматриваю неказистое помещение, жизнь в котором была заполнена краткими моментами трагических событий. Одно ли такое зимовье существует в сих, отдалённых от всего остального мира местах? Бог один о том ведает. Закончив с устройством в доме, ухожу на приток Лены - Дянушку. Устье её, довольно широкое, и при впадении в Лену, с глубоким омутом, в прозрачной воде которого видны сероватые вытянутые тени неподвижно стоящих щук, количество которых потрясает воображение. Я собрался было вернуться к зимовью за своим спиннингом, но был остановлен Валерием Васильевичем: "Оставь их в покое - это не рыба! Не за ней сюда прилетели! Чуть ниже по течению Лены, вблизи от устья Дянушки, стоят таймени. И таймени, и щуки ждут массового ската с Дянушки ельца, который должен начаться, со дня на день. Сходи, лучше, вверх по её течению, да посмотри, не оставил ли кто заплотку на русле, чтобы задержать сход ельца по ней, да не забудь взять с собой ружьё. Без него по тайге не шарахайся!" Я понимал, что предупреждение такого рода не было лишним, и, прихватив с собою ружьё, пошел от устья Дянушки, вверх по её течению. Пройдя чуть более ста метров, нашел то, о чём предупреждал Черных: заплоть, выполненную из вбитых в дно ручья кольев, между которыми, скрепляя их, была выполнена оплётка тальниковой лозой. Получилось достаточно прочное сооружение, похожее своей оплёткой на плетение корзины, вдобавок ко всему, закреплённое по обоим берегам речки стальным тросом, фиксированным на стволах старых деревьев. Выше этой плотины, уровень воды был приподнят на 15 - 20 сантиметров, по сравнению с её участком, расположенным ниже заплотки. Вода над плотинкой кипела от бьющейся в ней массы не находящих выхода ельцов, скат которых был остановлен этим препятствием. Вернувшись к зимовью, я рассказал об увиденном Валерию Васильевичу.
- Коль есть желание, сходи за плотинку, и налови себе ельцов удочкой. Ельцов засолишь, завялишь и увезёшь к себе в Питер. Закончишь ловлю, - выдерни из заплотки пару кольев, и выпусти рыбу. Незачем, её зря губить!
Я последовал совету Валерия Васильевича, и через пару часов, в освобождённый мною проход в плотине - хлынула вода, унося с собою в водном потоке сотни тысяч, если, не миллионы ельцов, которых ниже по течению ждало ещё одно смертельное испытание. За финалом этого последнего акта трагедии, мы следили стоя на берегу углублённого устья Дянушки, в прозрачной воде которого, в кошмарном: молниеносном и жадном Броуновском движении метались серые тени щук. В этом кипящем котле хаотичного движения вспыхивала на солнце серебристая полоса сплошного потока ельцов, взрывавшаяся блёстками чешуи, словно брызгами ртути. Всё это продолжалось не менее получаса, и было странно и жутко видеть этот хаос мечущейся рыбы: хищников и их жертв, происходивший в полной тишине, где, казалось, всё должно было вопить, и рычать, лязгать зубами, и хрустеть ломаемыми костями. Только на Ленской береговой отмели, чуть ниже устья Дянушки, тугие и мощные всплески жирующих тайменей, были звуковым сопровождением этой ежегодной осенней драмы природного цикла жизни: жить, - чтобы умереть, дав жизнь другому.
Почти целый двадцатилитровый бак выловленных мною ельцов, я засаливаю, и отправляюсь осматривать ближайшие окрестности. Солнечно, и не по-осеннему жарко. Безветрие. Прохожу несколько сот метров вдоль берега Лены, временами выходя на небольшие лесные прогалы, которые краснеют уже вызревшим брусничником: алым и нарядным, на фоне "ржавчины" уже кое-где опавшей хвои лиственничника, в целом, сохраняющего пока свой яркий, золотой осенний убор. Эти лиственницы, словно облитая золотом багетная рама картины, служат украшением береговым зарослям красной смородины и шиповника, прозрачные ягоды которых светятся янтарём и рубинами, будто рассыпанный кем-то клад Али-Бабы. Чуть углубившись в тайгу, нахожу старую тропу, по которой выхожу к давно заброшенной ловушке на медведя, устроенной между четырьмя близко стоящими лиственницами. К одной из них, привязан проржавевший стальной тросик, в котором застряли клочья медвежьей шерсти. Тут же, и кости последней бессмысленной жертвы чьей-то браконьерской охоты: уродливой, и бестолковой по её результату, и подлой, по использованию столь жестокого орудия промысла. Металлический тросик давно проржавел настолько, что легко ломается на сгибах, и потому, затратив минимум усилий, мне удаётся его переломить, и вышвырнуть в воду. На открытом, алеющем ягодами брусники пригорке, нахожу ещё одно приспособление для ловли, теперь уже, боровой дичи: глухаря, тетерева и рябчиков; огороженную брёвнами площадку, с проходами между ними, в которых установлены проволочные петли, частично, тоже уже проржавевшие настолько, что легко обламываются. Однако, будучи затянутыми на жертве, они в состоянии привести к гибели попавшую в них птицу. Разбираю и это сооружение, выкидывая попутно петли, по всей вероятности, давно уже пережившие промышлявшего здесь браконьерством охотника. Возвращаясь на базу, застаю Валерия Васильевича стоящего на отмели в устье Дянушки по колена в воде. В руках его дёргающийся рывками спиннинг, и он занят вываживанием, как оказалось, уже второго тайменя. Первый экземпляр, килограммов на 10 - 12, уже "отдыхает" на камнях берегового галечника. Издали наблюдаю за борьбой человека и рыбы: борьбы жестокой, но необыкновенно захватывающей, и красивой. Второй, добытый им экземпляр тайменя, был значительно крупнее первого, и весил никак не менее пятнадцати килограммов. Приятная добыча, - запоминающаяся! Валерий Васильевич, в азарте борьбы с тайменем, оступился на скользких камнях, зачерпнув воды за отвороты высоких сапог, и теперь с трудом стягивает их с ног. Он всё ещё пребывает в возбужденном состоянии, и эта мелкая неприятность, не в состоянии испортить его приподнятого настроения, от полученного им удовольствия удачной охоты за столь мощной рыбой. Наконец, он уходит к зимовью, волоча по галечнику свою добычу, а я занимаю его место, в надежде, получить свою порцию положительных эмоций. На пятом - шестом забросе блесны, следует мощный рывок спиннинга в моих руках, и галечник проседает под ногами, заставляя меня чуть стравить леску, давая передышку рыбе, а себе свободу отступления на сухой берег. В тридцатиметровом удалении от меня, в буруне, вспененном тайменем, мелькает его малинового цвета хвост, бьющий, словно хлыстом по воде, звонким щелчком. Новый рывок рыбы - уже в сторону, от которого, струна лески режет воду со звуком рвущейся ткани. В конечном итоге, извлечён и этот таймень, которого я с удовольствием демонстрирую наблюдавшему за мною Валерию Васильевичу.
- На сегодня, - достаточно! - говорит он, - рыбу ещё нужно обработать, да и готовить обед пора. Не жадничай! Будет новый день, и будут новые заботы, а с этого дня, - более чем, довольно!
У зимовья, к которому мы вернулись вдвоём, Валерий Васильевич принялся разделывать тайменей, намереваясь сделать из их голов уху, а из желудков - жаркое, процесс приготовления которого, я увидел в его исполнении впервые. Надо сказать, оценив вкусовые качества приготовленного столь экзотичного блюда, что оно могло бы украсить самое изысканное меню любого ресторана, способного удовлетворить вкусы отъявленных гурманов. Потом был "Лукуллов пир", завершивший первый день нашего пребывания на Дянушке; речке, на которую мне больше никогда не пришлось вернуться.
В компании Валерия Васильевича мне удалось пробыть ещё две замечательных своим разнообразием недели, в которых была и моя охота на зайцев, расплодившихся в том году неимоверно, и рыбалки со спиннингом, с новыми поимками тайменей, и чисто созерцательные прогулки по осенней тайге, и долгие разговоры у вечернего костра. Валерий Васильевич был мастером коротких рассказов, доставлявших мне массу удовольствия. Вне своего дома, он был более раскован, с некоторым, в обычное время не демонстрируемым, благодушием. На природе, этот человек становился мягче и понятнее. Мои заготовительные амбиции были ограничены потребностями семьи Афанасия Скрябина, да парой подвяленных тайменей средней величины, которых, вместе с вялеными же ельцами, я, возвращаясь домой, затолкал в чемодан, ставший малоподъёмным. После моего возвращения в Вилюйск, на прилетевшем к нам МИ-2, я провёл следующие две недели, уже в одиночестве, на Тюнге, природное окружение которого было совсем иным, но, оттого, не менее интересным. Содержание и этих двух оставшихся недель моего отпуска, было прежним, но больше оно напоминало обычный отдых: без адреналина и ярких эмоций. Случилось так, что именно эта осень, стала последней осенью моих посещений Вилюя, о чём я до сих пор сожалею.