В один из первых дней сентября, я отправился на резиновой лодке сплавом по маленькой и медлительной долинной речушке с аборигенным названием Эльген. Речка как речка, каких, наверное, тысячи по России, но, в отличие от большинства из них, эта речка посещается людьми редко, служа скорее ландшафтной деталью, чем его украшением. Ни промысловой ценностью, ни особыми красотами она не отличается. Повторюсь. Речка эта из самых заурядных, да к тому же имеющая одно неоспоримое преимущество; она расположена вблизи поселка, и, видимо, поэтому почти не посещаема местным населением, что звучит почти парадоксально. Однако всё закономерно. Психологическая подоплека этого явления кроется в подсознательной интерпретации модели поведения окружающих нас людей, трансформированной через свое "Я". Идя по улице, мы, как правило, смотрим далеко вперед, бросая взгляд под ноги только для того, чтобы не наступить в лужу или во что другое, не очень потребное. Желание увидеть экспонаты Лувра, Прадо или, на худой конец, Эрмитажа у многих местечковых снобов выше желания посетить местный маленький музейчик, который ими оставляется как бы "на закуску" - всегда, мол, успею. Большинство из них так и не успевает сделать этого. Такова и судьба Эльгена, расположенного в семи - восьми километрах от посёлка, население которого охотней посещало места удаленные от него на 50 - 100 километров. Такие уж мы и есть!
Работа с суетящимися людьми, занятыми своими личными и больничными проблемами за прошедшее, лишенное выходных лето изрядно мне надоела. Требовалась разрядка и отдых от накопившейся усталости, тем более что сейчас в отделении тяжелых больных, вызывающих опасение за их жизнь, не было, и можно было сделать передышку. Я схитрил, и последнюю неделю сложных плановых операций не делал, честно объясняя приходившим с направлениями на госпитализацию пациентам, что хочу отдохнуть пару дней. Население глубинки, отличается от себе подобных, но живущих в крупных городах, тем, что достаточно хорошо информировано обо всех перипетиях внутрибольничной жизни, а чувство понимания проблем отдыха хирурга позволяет им надеяться на то, что от него в ответ, как бы в знак признательности за это понимание и свою ненавязчивость, они в дальнейшем смогут получить более душевное отношение к себе, включающее и качественно лучшее лечение. Короче, слишком настырных пациентов не было, и я получил передышку.
До берега речки я доехал с приятелем на его машине. Раскатал и надул лодку, сбросив затем её на воду, и загрузил парой рюкзаков, ружьём и спиннингом. Оттолкнувшись от берега, я уселся на дно закрутившейся на короткой быстрине лодки, скользнувшей, скребнув днищем по камням бывшего когда-то бродом переката. Вскоре она выплыла на глубину, сразу замедлив свое движение. Машина уже ушла, и вой её двигателя постепенно смолк, оставив после себя звенящую тишину, и в ней различимы стали звуки, издаваемые летающими насекомыми, и мягкий плеск обегающих лодку водных струй. Вёсла, втянутые в лодку, лежат поперек её, и мочить их нет никакого желания. Слегка покачиваясь и медленно вращаясь, лодка плывет сама по себе, произвольно выбирая маломощное стрежневое течение. Тихо. Солнце греет не по-осеннему жарко, но предшествующие этому дню два ночных заморозка яркой краской брызнули на листья обступивших речные берега деревьев и кустов. Ржавые пятна тополиных крон отражаются в слегка сморщенном течением зеркале речного потока, и уже появились на поверхности воды буро-желтые кораблики скрученных первыми заморозками листьев, собирающихся под берегами в пока еще небольшие стайки кружащихся в медленном прощальном танце уходящего лета тихих мертвецов. Определённой цели у меня нет; только отдых, гарантированный тишиной и полным отсутствием людей. Поэтому, я ничего не предпринимаю для ускорения движения лодки, а просто лежу, развалившись в ней во всю длину, положив на бёдра двустволку. Берега реки, местами густо заросшие кустами шиповника, в зафиолетовевших листьях которого рубиновыми каплями свисают продолговатые перезрелые ягоды, на метр - полтора приподняты над уровнем воды, а над кустарником и рекой в полупоклоне простёрли свои ветви заалевшие осенними красками рябины. В их ветвях копошатся стайки синиц и прочей лесной пернатой мелюзги, подкрепляющейся в предчувствии близких уже холодов, и голодной зимы. Прихотливые изгибы реки образовали петли, с узкими перешейками у их оснований позволяющих увидеть тот её участок, который можно достигнуть не ранее, чем через пятнадцать - двадцать минут такого, не понуждаемого вёслами плавания. Некоторые перешейки оказались перемытыми паводковой водой, с образованием нового русла, и превратили в старичные, в виде подков, озёра, отсеченные участки реки, в которых завелась обычная озёрная рыба: щука да окунь. Некоторые старицы постепенно заселяются карасём, и его появление как бы олицетворяет самостоятельность жизни вновь образованного водоёма. Парит, но духоты на воде не чувствуется. Наступила самая благодатная пора северного года: нет мертвящих зимних холодов, нет кошмара комариных нашествий, и "казни Египетской" - таёжного гнуса. Тихо и спокойно. Над водой, медленно покачиваясь, плывут серебристые нити паутины, с крохотными паучками, путешествующими на них. Кое-где алеют брусникой полуосыпавшиеся береговые склоны, со свисающими с них лоскутьями рыхлого дёрна, или голубеют перезрелым голубичником низкие берега впадающих в Эльген ручьев. Река плавно огибает песчаные косы, намытые на крутых её поворотах, лишь на некоторых участках распрямляя свою согнутую в корчах спину, и разливается в плёсах, давая себе отдых. Затем, новая спираль скручивает её тело петлей, зажимает её русло берегами, слегка разгоняя неторопливое течение своих вод. На очередном повороте, за прибрежной травяной порослью замечаю пару молодых уток, и все так же, не меняя своего положения, плавно поднимаю ружье, обрывая, только начавшуюся жизнь этой пары, свинцовой струей, сопровождаемой, нарушившим первозданную тишину, грохотом выстрела. Причаливаю к ближайшей косе, намытой у устья старицы, и вытаскиваю на песок лодку. Тут же, на берегу тереблю уток, пуская по воде их лёгкие перья, и обмываю потрошеные тушки. Ставлю на костер котелок для шурпы, а пока что, не торопясь, натягиваю на колья палатку. Торопиться мне некуда, и места специального я не выбирал, хотя, именно это место мне и глянулось: оба луча речной петли перед глазами, а за спиной, заросший шиповником полуостров, находящийся в центре круто изогнутой луки старицы. Покончив с палаткой, сыплю приправу в уже готовую шурпу, и достаю чашку с ложкой, готовясь пообедать. Позади меня, выше по течению, раздается осторожный плеск, и я оборачиваюсь. Прямо на мою косу правит такую же, как у меня, резиновую лодку сидящий в ней человек, который, загораживаясь ладонью от солнца, бьющего в его лицо, смотрит в мою сторону, пытаясь, по всей вероятности, меня узнать. Узнаю его первым, и призывно машу рукой, демонстрируя одновременно: желание поделиться приготовленной шурпой, и совместным отдыхом. Лодка чалит чуть выше меня по течению, и вытащивший её на косу человек достает из неё рюкзак, который тащит как-то небрежно, почти волоком, задевая песок тяжело округлённым его дном.
- Привет, доктор! - наконец, узнает он меня. - Отдыхаешь?
Вопрос пустой, и задан он только для того, чтобы завязать разговор. Мы давно знакомы, и поэтому, надобности представляться, у нас нет. Мне этот человек не неприятен, отчего позволяю себе незамысловатую шутку.
- Нет, - говорю, - на работу приехал. - Давай, садись - к столу успел!
Уловив запах готовой шурпы, мой нечаянный попутчик оживился, и полез в рюкзак, доставая чашку, ложку и хлеб, разложив свой припас на клеенке, предварительно расстеленной мною на песке. Затем, он ещё раз нырнул рукой в рюкзак, и извлёк из него фляжку. Многозначительно глянув на меня, он потряс ею перед собой. Фляжка отозвалась глухим и тяжелым бульканьем.
- Медицина, как, - не возражает?
- Что ж возражать? Не в монастыре живем! Наливай, коли так!
Разохотившись, под наваристую и духовитую шурпу, приговорили фляжку самогона, и легли навзничь на прогретый солнцем песок, подставив последним тёплым солнечным лучам свои лица. Незаметно задремали и проснулись только с наступившими лёгкими сумерками, принесшим с собою прохладу, и влажный ветерок. В небольшом затончике, сразу за косой, тяжело сыграла рыба, затем, ещё одна. Не сговариваясь, мы оба направились к затону, прихватив с собою спиннинги. На втором забросе рыба взяла мою блесну и тяжело вбок потянула зазвеневшую от напряжения жилку. Напарник мой засуетился, забрасывая свою блесну, ревниво косясь на буруны, создаваемые борющейся рыбой, которая рывками в разные стороны пытается освободиться от коварного тройника. Через спиннинг рукам передаются тугие толчки и вибрация натянутой лески. Азарт захватил меня, и сонной одури как не бывало. Постепенно подтягиваю на береговую отмель крупного ленка, и волоком по песку тащу его на косу. Сбоку от себя слышу полупридушенное "Есть!" - и тут же, шлепок по воде извещает о том, что очередная жертва своего аппетита ведет борьбу за выживание. Удача сопутствует всё же не ей, а моему напарнику, и через минуту второй ленок пляшет на сухом песке. За следующие 15 - 20 минут мы выловили ещё штук пять ленков, после чего клёв резко прекратился. Сумерки загустели. Оба недалеких друг от друга залесенных берега соединили свои тени, закрыв ими словно шторами, ещё недавно серебрившуюся ленту воды, заключив в чёрное кольцо вновь оживлённый нами огонь костра. В глубокой синеве неба замерцала алмазная россыпь звезд, но луны пока ещё нет. Быстро и весьма ощутимо похолодало. Следовало ожидать ночного заморозка. Перенесли на новое место костёр, а на старое кострище, на прогретый им песок переставили палатку, куда забросили спальники и рюкзаки. Свежий песок, которым забросали кострище перед тем, как поставить на это место палатку, быстро прогрелся, и в палатке стало жарко, отчего мы легли поверх спальников, основательно растелешившись. За пустыми разговорами мы провели пару часов, временами чутко вслушиваясь в нарушаемую непонятными шорохами и плеском воды ночную тишину. За полночь всем телом ощутили передаваемый плотным песком тяжелый бег какого-то животного, скорее всего, сохатого, а затем, услышали мощный всплеск воды и фырканье, раздавшееся в пятнадцати-двадцати метрах от нас. Подумав одновременно об одном и том же, мы, не сговариваясь, подтянули к себе внесённое в палатку оружие. Переполошить среди ночи сохатого мог разве что медведь. А, поди, знай, что у него на уме? Минут пятнадцать слушаем тишину и незаметно для себя засыпаем. Среди ночи песок под палаткой остывает, и в палатке становится прохладно, что заставляет нас искать укрытия от холода в спальниках. Под утро, и в спальнике не вполне уютно: холодно, и тело затекло. Встаю, и высовываю голову из палаточного полога. Свежий, холодный, с речным ароматом воздух охватывает колючим туманом лицо и заставляет зябко ёжиться от пронизавшей всё тело морозной влаги "утренника". Выбираюсь из палатки, и сразу иду к остывшему кострищу, на котором развожу новый костер. Взяв котелок, подхожу за водой к берегу. Влажный песок у самой кромки воды похрустывает, схваченный корочкой смёрзшейся воды, но заберегов сегодня нет. Поверхность реки густо парит и скрыта плотным покрывалом колышущегося тумана, за которым собственно воды не видно. Даже палатка, стоящая в пяти метрах от меня, едва угадывается в холодном его кипении, а костер, отстоящий от неё ещё на 4-5 метров, чуть просвечивает оранжевым, дрожащим в туманной мути шаром. За узким перешейком, в обмелевшем, заросшем травой устье замытой грязью старицы слышна возня стаи уток, потревоженных мною. Наконец, они с шумом сорвались с места, сделали круг над полуостровом и мелькнули над головой, исчезнув в утренних сумерках, потянув сбившейся в комок стайкой к Колыме. Пока в котелке закипает вода, подхожу к лодке и нахожу на её дне замёрзшую лужицу конденсата. Корочка узорчатого льда тонкой звёздчатой пластинкой блестит, отражая в себе пока ещё тёмную синеву неба и свет костра, отраженного округлостью резинового борта лодки. Поддев рукой тонкую ледяную пластинку, стряхиваю её с ладони в воду, в которой она мгновенно исчезает, приняв в себя цвет и прозрачность реки. Возвращаюсь к палатке и бужу своего напарника. Тот, зябко ёжась, вылезает из спальника и, высунувшись из палатки, одурело глядит в туманную сумеречность реки. Бр-р-р! Он встряхивается, словно собака, вылезшая из воды, и, наконец, улыбается:
- Ну и дубарь, доктор! Что делать-то будем?
- Сейчас будем пить чай, а потом посмотрим.
- Чай - это хорошо, но чай - это не водка, много не выпьешь! - балагурит он, и скачками бежит к реке. Склонившись к ней, он горстями бросает в лицо холодную воду и мычит от обжигающего холода. К костру он подходит уже спокойно, окончательно проснувшимся. С заваркой я переборщил, и чай получился вяжуще горьким. Однако пьём его с удовольствием, предполагая прогнать тупую тяжесть в голове от выпитой накануне самогонки. Пока пьём чай, слегка развиднелось, и с просветлевшего неба исчезла последняя звезда. Луна поблекла и стала тенью той ярко-желтой красавицы, что с полуночи своим светом пробивала даже стенки палатки, мертвенной желтизной освещая лицо и руки моего напарника, что придавало ему вид жутковатого сказочного монстра. Я, наверное, выглядел не лучшим образом. Неторопливо собираемся и скатываем палатку, так как ночевать больше не придётся. Надеемся ещё порыбачить у устья ручья, расположенного километром ниже нашего ночного пристанища, да может быть, если нас не посетит лень, наберём по ведру брусники. Но пока, - это так, - планы, исполнение которых не всегда обязательно. Дружно отталкиваем лодки от берега и ныряем в туман, плотная пелена которого над рекой колышется, словно дышит. Лодка снова самостоятельно плывет стрежневым течением, легко поворачиваясь вокруг своей оси. Тишину нарушают только хлюпающие звуки воды, бьющие по её днищу. Близкие, заросшие лесом берега, проплывают мимо, словно сказочные декорации, центром которых является река, клубящаяся туманом, словно ведьмин котёл с ядовитым варевом. Сквозь туман розовеют рябины, холодной ночью вобравшие своей листвой всю возможную густоту красного цвета. Кусты шиповника, в листьях которого смешана вся палитра северной осени, от темно-зелёного до фиолетового цвета, ягодной кровью забрызгали пока ещё размытые туманом берега. Наконец, по верхушкам поседевших от утреннего инея деревьев пробежал розовый поток первых, пробившихся сквозь туман солнечных лучей, и они засверкали, вспыхивая рубиновыми блёстками. Туман начал подниматься над водой, оторвавшись от неё не более чем на метр, Стало заметно, как она парит завитками, бегущими по водной поверхности, словно позёмка по мёрзлой земле, распадаясь на тонкие белесоватые струйки. Солнце всё настойчивей проникает сквозь туман, уже почти полностью освещая деревья. Поднялвшийся лёгкий ветерок стал рвать вату тумана в клочья, образуя в нём обширные прорехи, сквозь которые уже чётко просматриваются участки берегов в осеннем ярком уборе. Набегающая новая волна тумана на минуту - другую снова погружает окружающее нас пространство в молочную слепоту и вязкую глушь. Внезапно налетевший острый порыв ветра смёл остатки тумана, в клочья разметал его по берегам и очистил до глубокой ясности видимую часть реки, вдруг приобретшей присущий только таким вот холодным утрам графическую чёткость. Краски нарядных берегов оживились, придавая их очертаниям лубочную яркость, свойственную по осени, разве что только северной природе. Откуда-то из-за спины с шумом сорвалась стайка уток. Они над самой водой, чуть в стороне от лодки, пошли вдоль русла Эльгена в сторону Колымы. Я даже среагировать на них не успел - столь стремителен был их полет.
- Зевнул, доктор! - констатирует слегка отставший мой напарник, голос которого звучит с необыкновенной чёткостью и силой, хотя, судя по голосовым модуляциям, связок он не напрягал, а расстояние между лодками никак не менее пятидесяти метров.
Солнце поднимается всё выше, и через прохладу воздуха, уже стала пробиваться первая тёплая его волна, согретая потоком солнечных лучей. Но пальцы рук пока ещё зябнут, и я их грею между своими сомкнутыми бедрами. Иней на кустах и деревьях ещё не испарился и сверкает в солнечных лучах разноцветными блёстками рассыпанного небрежной рукой бисера. Лес по берегам проснулся, оживившись птичьими голосами, шумами их крыльев и чёткой звонкой дробью неутомимой желны. Слышится попискивание поползня, резкое воронье карканье, да над Эльгеном, время от времени мелькают в неровном полёте крачки, своим пронзительным криком наводящие тоску и скуку. Задуманная в устье ручья рыбалка оказалась неудачной, и мы пару часов уделили сбору брусники, которая на открытых участках уже изрядно вызрела. Впрочем, и тут мы, не очень убиваясь работой, больше курили, да разговаривали. На очередной косе сделали привал и сварили наваристую уху, а под неё распили "Столичную" из моих запасов. Разморенные и расслабленные ленью, водкой и относительной неудачей своих заготовительных амбиций, мы продолжили парный сплав по Эльгену, воды которого были уже густо осыпаны опавшей листвой, длинными караванами, спешащими к Колыме. Река, ближе к устью, всё чаще раскрывалась в широких плёсах, с едва заметным течением в них, отчего приходилось браться за весла и помогать ему. Ближе к вечеру добрались, наконец, до моста через Эльген, откуда до дома было рукой подать. Ловим попутку, и отправляемся по домам, не забыв, на прощанье, бросить взгляд на равнодушно и медленно катящую свои воды речку, с загадочным, но манящим названием "Эльген". Что ей до нас? Пришли - ушли, а дальше: долгая зимняя спячка в закованном льдом русле до предстоящей бурной и короткой весны, с её мутным половодьем, в считанные дни сменяющимся ленивой летней прозрачностью вялого течения. И так, во многие тысячелетия. Кто ещё прикоснется к этой красоте? Кому она нужна? Приходите!