Вторая половина пятидесятых годов ознаменовалась в нашей стране двумя встречными потоками трудовой части населения, наибольшее выражение которого подтверждалось в летне-осенние периоды каждого года. Деревни безлюдели, оставляемые всеми правдами и неправдами, своими молодыми хозяевами, которые устремлялись в городские организации, ведающие оргнаборами, производимыми, преимущественно, строительными организациями. Города заново отстраивались, а жилья их жителям катастрофически не хватало. Деревни же, и без того бывшие малолюдными ещё в довоенные времёна, с войной растеряли свои трудовые ресурсы окончательно, и только агитфильм "Кубанские казаки", демонстрировал их зажиточность, и весёлую в них жизнь. Остальная, - заэкранная жизнь, демонстрировала нечто другое: провал политики коллективизации, и, как следствие, полную разруху в сельском хозяйстве, которую наши партийные лидеры пытались залатать руками уже встречного потока, - на этот раз - горожан, навыков сельскохозяйственных работ, в большинстве своём, не имевших. Из песни, - слова не выкинешь, а из песен В.В. Высоцкого - тем более. И "Эйнштейны драгоценные", и "доценты с кандидатами", - все они побывали в те годы, и много позднее: и на картофельных полях, и на сеноуборке, и ещё, чёрт знает на каких работах. Всё это называлось шефством. Принудительное шефство, - это даже Эзопу в голову вряд ли пришло бы. Начиная с 1956 года, и до самого ухода в армию, я практически каждый год оказывался в каком-либо колхозе, либо совхозе Ленинградской области, занимаясь, каждый раз какой-то работой в них, чаще всего, - неквалифицированной. Однажды, правда, монтировал автопоилки на скотном дворе одного из совхозов, в другой раз, принимал участие в строительстве конюшни. В остальном же: убирал и стоговал сено, убирал картофель, или перекрывал крыши тех же скотных дворов, - всего не упомнишь. Не помню теперь: ни большинства районов области, ни названий деревень, в которых мне приходилось бывать с этой, так называемой шефской помощью. Лица некоторых сельских жителей, я помню более отчётливо, потому, быть может, что они более индивидуальны, чем те деревни, в которых мне приходилось бывать. Об одной такой жительнице деревни, мне и хочется рассказать, тем более, что она, пожалуй, стала лицом типичным для того времени, да, и начало взрослой жизни этой представительницы деревни, и, как мне кажется, финал, ставший превращением её в жительницу Ленинграда, - мне удалось проследить, пусть, и фрагментарно.
В этой деревне, промоченной, казалось бы, насквозь, затяжными дождями "гнилого" лета, я оказался составе бригады т.н. шефов, в самом начале осени. На вопрос нашего бригадира, заданный им начальнику, подписывающему наши командировочные удостоверения: чем мы будем заниматься у своих подшефных, начальник пожал плечами: "А хрен его знает - чем! Пока, ничего конкретного предложить не смогли, а ваша поездка в подшефный совхоз, похоже, инициирована местным райкомом партии, которому самому, наверное, спущен из Обкома партии такого рода план на шефскую помощь. Вы поезжайте на место, а там, разберётесь; что к чему". Бригадир всердцах выругался: "Поехать-то мы - поедем, но какую одежду с собою брать? Одно дело, - если я буду ремонтом тракторов заниматься, - как в прошлом году. Другое, - если пошлют картошку убирать, или что-то строить".
- Не морочь мне голову! - отмахнулся начальник, - приедете на место, - разберёшься сам, - в чём будет нужда. Позвонишь ко мне, и мы вам подгоним всё необходимое своим транспортом. Не впервой!
С тем мы и уехали. До нужной нам деревни мы добирались долго, на грозящем развалиться на части стареньком рыдване; чем-то вроде "вахтовки", сварганенной заводскими умельцами на базе ЗиС-5. Задняя дверь этой "вахтовки" замка не имела, и к ручке её была привязана верёвка, вторым своим концом фиксированная к консоли бортовой скамьи, на которой мы сидели. Дверца хлябала, а короб нашей "вахтовки" мучительно скрипел на каждом дорожном ухабе, всякий раз грозя соскользнуть с машинной рамы на дорогу. Почти все, кроме меня, курили, но дым их папирос в нашей коробке не задерживался, а сразу выходил наружу, через многочисленные её щели. Дважды останавливались, с довольно длительными перекурами, во время которых шофёр, матерно поливая погоду и свою машину, подолгу возился в её двигателе. Наконец, мы приехали на место, и наш издыхающий "Росинант", последний раз выстрелив выхлопной трубой, - замер у избы, над крыльцом которой обвис насквозь промокший флаг, - символизирующий пребывание в ней местной власти. Деревня, примерно, в три десятка дворов - словно вымершая. На её единственной улице, ни одной живой души не видно. Нет даже ни одной собаки, которые, скорее всего, попрятались по своим конурам от непогоды, уподобившись этим своим хозяевам. Грязь на улице неимоверная, а деревня выглядит столь же уныло и убого, как и её улица, совсем подстать погоде. Палисадники домов огорожены ветхими оградами, за которыми плодовых деревьев почти не видно. Как прокомментировал увиденное наш бригадир, отсутствие садов около домов, - следствие сведения их местными жителями, которым в Сталинские времена вменялся налог за каждое плодовое дерево. Урожаи же, на севере, не каждый год бывают стабильными, и, чтобы не мучить себя, местные жители подливали понемногу керосина под корни тех же яблонь. Дерево гибло, и только после этого, его разрешали спилить. Самовольно спилить плодоносящее дерево, было нельзя, - это грозило тюремным сроком его владельцу.
Бригадир наш прошел в контору, но через пять минут вышел из неё с тем, что называется: "не солоно хлебавши". Начальство, по его словам, куда-то убыло, и когда явится - не известно. Чем мы должны будем заняться, конторские работники тоже не знают. Ждите! - сказали они. На вопрос: "Где здесь можно пообедать"? - Рекомендовали съездить в соседнюю деревню, километрах в четырёх отсюда, там, вроде бы, есть нечто вроде местной забегаловки, а здесь существует что-то похожее на "сельпо", с набором местного развлекательного продукта: как всегда - с водкой, хлебом и незамысловатой бакалеей, минимального ассортимента. В общем; получилась картина написанная маслом, под названием: "Не ждали!" Уверенности в том, что в соседней деревне "забегаловка" сейчас работает, работники конторы - тоже не высказали, порекомендовав нам самим съездить, и посмотреть. Дождь снова припустил, и мы стоим, столпившись под крыльцовым навесом конторы, из которой так и не показалась ни одна живая душа. Наконец, из дома, находящегося на противоположной стороне узкой улицы, вышла девушка, одетая в какое-то, неопределённого цвета платье, с накинутым на голову ватником. Она замерла у своей калитки в полной неподвижности, и теперь стоит, разглядывая нашу компанию. Одно из окошек конторы распахивается, и мужской, простуженный до сипоты голос с натугой кричит, явно, обращаясь к этой девушке: "Катька, сходи к Зинке, и скажи ей, чтобы свою сельпу открыла. Люди, скажи, приехали, может, чего купить захотят?"
- Пойдёте со мною? - спрашивает нас девушка, и, заметив наше движение в её направлении, она тут же зашагала по грязи, меся её кирзовыми сапогами. Мы пошли следом за нею, и вскоре, выудив из дому ту самую сельповскую Зинку, проследовали, уже за тою, в убогое приземистое строение, сопровождаемые, опять же, Катькой. Замершая у порога открытой двери магазина Катя, похоже, дожидалась нас. Глаза её бродят по его полупустым полкам, и, вряд ли что-либо, кроме карамели, могло задержать её взгляд на них. Обернувшись к ней, бригадир взял у Зинки два кулька карамели, один из которых протянул Кате: "Держи, красавица!" Красавица, отнюдь не отвечавшая этому определению, шмыгнув носом, сделала два шага в сторону протянутой к ней руки бригадира, и, взяв в руку кулёк с конфетами, неожиданно зарделась, то ли от смущения, то ли от радости за полученное угощение. В этот самый момент, я думаю, судьба её была решена, и уже всякий день мы видели её подле себя, чем бы мы в этот момент ни занимались.
В конечном итоге, все проблемы с нашим расселением, и получением необходимой нам работы, было утрясено. Как вскоре мы выяснили, с совсем недавнего времени, этот, недавно существовавший как колхоз, сельский мирок, претерпел очередную реорганизацию, и стал называться совхозом, что, по мнению партийных органов страны, обещало жителям сельскохозяйственных районов страны, приближение их уровня жизни к горожанам. Что называется, - не приведи, Господи такого приближения, к тем, кто сам едва сводил концы с концами! Вся аграрная часть страны, в очередной раз была поставлена с ног на голову. Вскоре, и на верхах власти, вроде бы, догадались о том, что бесполезное перекладывание медяков из одного кармана в другой, ничего, кроме звона, не даёт. Звоном сыт не будешь, и мужика в очередной раз "приблизили" к городу, лишив его земельных наделов, с которых он кормился, и покосных угодий, позволявших кормить свой скот. После этого, село уже массово потекло в город, на практике продемонстрировав своё слияние с городом. Города наводнились дешевыми руками вчерашних земледельцев, ставшими, в своей основе, неквалифицированными рабочими, до времени приобретения ими профессиональных навыков. Город манил их пустыми мечтами, развращая их сознание сказочными посулами, в которых первым оставалось неосторожное обещание приблизить деревню к городу. Если, - не наоборот, значит, в городе жизнь должна быть легче. Люди, поверившие этим посулам, оторвались от земли, окончательно потеряв связь с деревней. Более неквалифицированного управления государством, миру, я думаю, видеть не приходилось, и взирал этот мир, мне кажется, на нас со скучающим интересом: когда, наконец, завалится этот габаритный колосс?
Мы, в конце концов, оказались временными жителями и работниками одного из отделений нового совхоза: полудохлого, недоразвитого младенца, взращённого в инкубаторе государственной власти, которая и сама, пожалуй, плохо знала, каким образом это странное существо может быть задействовано в системе производства сельскохозяйственной продукции. Техника, перешедшая из МТС в совхозы, была в самом плачевном состоянии, и рабочих рук для её ремонта, как и прежде, не хватало, как не хватало и запчастей, для замены пришедших в негодность деталей этой техники, сляпанной на заводах абы как; лишь бы выпустить её за их ворота. Для начала, нашу группу, в основном, слесарную, - разделили, и часть её - более опытную, направили на ремонтную базу совхоза. Вторая часть нашей группы, в которую попал и я, должна была заняться монтажом автопоилок в коровнике, и наладкой подвесной системы в том же коровнике, для вагонеток, которыми должны были доставляться корма к стойлам, и вывозиться из них навоз. От деревни, временными жителями которой мы оказались, у меня в памяти сохранилось только ощущение её крайней запущенности, и человеческого безлюдья. Люди в этой деревне, конечно же, были, но они как-то умудрялись растворяться в ней, словно бы специально избегая общения друг с другом, и с нами, будто мы были в ней пришельцами из другой галактики.
Вечером первого дня нашего пребывания в деревне, пока мы только начинали готовить свой ужин, в заброшенной избе, отданной нам во временное пользование, на пороге нашей полупустой горницы мы увидели Катю, застывшую в позе выжидательного созерцания. Наш бригадир, человек малоразговорчивый, и тяжеловатый характером, оглянувшись на стоящую у порога Катю, спросил её: "Что, Катя, случилось?" Катя шмыгнула носом, и, слегка помявшись, спросила: "Может, вам чем-то помочь нужно, или чего принести?"
- Ведро картошки, Катя, мы бы у вас купили, да пару чашек и ложек, на временное, конечно, пользование, принесла бы ты нам. Двое из наших впервые приехали в деревню, и не всем запаслись. Помоги, если можешь!
- Я скоро вернусь! - ответила Катя, и исчезла за дверью.
Она вернулась минут через пятнадцать - двадцать. В руке её было ведро, наполненное молодой картошкой, на которой была налипшая комьями земля. В другой её руке было две миски и пучок укропа. Из кармана своего ватника Катя извлекла пару алюминиевых ложек, положив их на стол.
- Вот! - сказала она, ставя на пол ведро с картошкой, которую, судя по всему, только что выкопала на своём огороде. Бригадир протянул ей трёшку, - цену, почти втрое превышающую стоимость принесённой ею картошки.
- Достаточно этого, Катя? - спросил он её.
Лицо Кати заалело, и она с готовностью кивнула головой, явно обрадованная столь щедрой плате за картофель. Пустое ведро она унесла домой, но скоро вернулась.
- Мать сказала, что ежели, в чём у вас будет нужда, - она продаст вам! - Бесхитростное создание не смогло скрыть меркантильной заинтересованности в нашем знакомстве с нею.
Ужин наш проходил в её присутствии, но на предложение нашего бригадира принять в нём участие, Катя отказалась, однако, тут же продемонстрировав не зряшное своё присутствие в нашем доме, а помощь нам. По окончании ужина, она вымыла посуду, после чего, вышла на крыльцо дома. Следом за нею, вышел и я. У меня к Кате, был свой вопрос, разрешение которого я решил не откладывать, что называется, "на потом". Ещё днём, проходя по деревенской улице, под оградой одного из домов, я увидел несколько панцирей отваренных раков, и меня заинтересовало место, где их можно было бы наловить. Катя махнула рукой в сторону полосы кустов, находившихся метрах в ста за огородами приусадебных участков деревенских домов.
- Там, на речке, наши мальчишки ловят их, и в нашем доме после бати осталось несколько раколовок. Принести?
Готовность Кати оказать услугу любому, кто в ней нуждается, меня не удивила, но причина такой готовности, мною была квалифицированна как возможность рассеять тягомотную скуку молодого сельского жителя, испытывающего дефицит общения, в каждодневной рутине окружающего её серого быта.
- Принеси их, если это не сложно! - попросил её я. - Теперь, мне нужно найти несколько лягушек, на приманку.
- А на пожарном пруду! Тоже, - тут совсем не далеко! Я покажу тебе, где он находится! - И тут полная готовность оказать мне помощь. Но Катя, как я понял чуть позднее, хотела кой-какой компенсации за неё. В её сопровождении, я отправился на пожарный пруд, где довольно быстро отловил несколько лягушек, поместив всех их в банку. Банку с лягушками Катя забрала с собою.
- Завтра к вечеру они будут готовы на приманку. Я знаю, как батька их готовил: убьёт их, и мухоте оставлял, а через сутки, когда на них появляются "праховые жуки", они для раков будут в самый раз. - Так впервые я услышал от Кати это её выражение, которого больше ни от кого не слышал. "Праховый жук" - так она называла опарышей - мушиных личинок. Моя попытка объяснить ей, что опарыш не является жуком - до Кати не дошла. Её убеждённость в том, что прах, то есть "мертвечину", поедать могут только жуки - была неколебима никакими доводами, тем более что и червей она относила тоже к жукам. Попробуй, в таком случае, - переспорь её! Я оставил эту затею, - как пустую. Пускай, будут жуки! Это её выражение - "праховый жук", как я вскоре понял, Катя использовала и как ругательство, и как прозвище, пустому, с её точки зрения, человеку, чем-то неприятному ей. Это же выражение, позволило мне через несколько лет идентифицировать Катерину, вовсе не узнанную мною попервоначалу, уже в Ленинграде, спустя всего три года после этого нашего знакомства с нею, впрочем, интересовавшего её совсем непродолжительное время, и закончившегося, как только она потеряла ко мне всякий интерес. Произошло это на берегу узкой речки, где я, двумя днями позднее, снял первый свой улов раков. Сидевшая в траве на берегу за моей спиной Катя, внезапно обратилась ко мне с просьбой, услышав которую, я едва не выронил ведро с раками обратно в их родную стихию. Первый её вопрос, не предвещал ничего необычного, и, отвечая на него, я не ожидал никаких осложнений, в развитии диалога между нами.
- Ты действительно в Ленинграде живёшь? - спросила Катя меня.
- Конечно! - ответил я, - с самого своего рождения!
- Возьми меня с собою в город! - спокойно, будто, само по себе, нечто обычное, произнесла она, и вот тут я действительно, едва не опрокинул в воду свой улов.
- Как это - взять тебя с собою? - спросил я, растерявшись от её просьбы.
- А, насовсем! Жить вместе будем! - Серьёзность тона Кати, не оставляла сомнения в том, что она сказала это абсолютно обдуманно. Смотрю в её лицо, которое полно ожидания. Она, пожалуй, не старше меня, т.е. ей не исполнилось ещё восемнадцати лет, но она ни малейшим образом не могла заинтересовать меня даже временностью совместного с нею пребывания, о чём я тут же и сказал ей, правда, чуть скрасив свой ответ юридической закавыкой.
- Нет, Катя, мне ещё восемнадцати лет, а садиться на тюремные нары за сожительство с тобою, тоже, надо полагать, несовершеннолетней, - мне не хочется!
- Чего бояться-то, - ответила она, Серёга рыжий, который мне в женихи набивается, уже год как со мною живёт, и никто его сажать за это - не собирается!
- С Серёгой своим, душа моя, разбирайся сама, или твоя мама. Не понимаю только, на кой тебе чёрт ещё кто-то, если у тебя уже есть жених?
- Так он местный, а ты Ленинградский, и я тоже хочу жить в городе!
Прямолинейность просьбы Кати, была ошеломляющей, и мне пришлось с той же прямотой ответить ей, что поиски свои, досужего до её девичьих красот, она может продолжить, исключив меня из соискателей их. Катя, как мне показалось, - не обиделась за мой ответ, но потеряла с этого момента, всякий интерес ко мне, переключаясь, поочерёдно, на других представителей нашей бригады.
В доме, в котором нас поселили, нами были расстелены на полу привезённые с собою тощие матрасы, но, в горнице его, - все курили, что меня заставило искать другое место для своего ночлега. В конечном итоге, я, местом своей ночёвки, избрал сеновал: кем-то из соседей этого дома созданный в приспособленном под него старом коровнике, оставленном во дворе этого заброшенного подворья. Пол коровника, был застелен досками, и на нём стали складывать сено, одновременно, заполняя им и старый сеновал. Получился, таким образом, двухэтажный склад сена, на верхнем этаже которого, я устроил себе уютную нору: тёплую, с душистыми запахами пахучего сена. Если моя нора была полностью индивидуальна, то нижний этаж этого сенного склада, оказался местом свиданий с Катериной, сменяемого мужского состава, из числа наших "кавалеров", с каждым из которых у неё происходил торговый сговор, начинавшийся, с повторяемой ею из раза в раз просьбы: взять её с собою в Ленинград. Обещания этой "благодати" - ей давались, и лишь один из временных кавалеров, которому было уже за тридцать лет, откровенно ответил ей: "Дура, - куда я тебя с собою возьму, да, и остальные тоже? Все мы живём в коммуналках, и в моей комнате, со мною вместе живут мои родители, да, брат с женой и ребёнком. Я, по просьбе брата и отца, время от времени, делаю незапланированные прогулки по городу, чтобы дать им возможность побыть наедине! Куда я тебя дену?! Поняла ли ты меня?"
- Так и они могут погулять на улице, - ежели что! - ответила Катерина.
- Тьфу ты, - пропасть, какая! Иди ка ты лучше домой, да освежи свою голову холодной водой! Невеста мне выискалась, - сопленосая!
- И ты, жучила праховый, - тоже облей свою голову водой! - не осталась в долгу Катя. Повозившись в сене, она вышла со склада.
Дважды, за тот временной отрезок, который мы провели бригадой в этой деревне, Катя появлялась у нас с синяками на лице, которыми, по её словам, её награждал рыжий Серёга - её жених, часто встречаемый нами на скотном дворе. От этого парня, даже в нерабочее время, всегда пахло коровьим навозом, и был он всегда угрюм и неопрятен. К нам он, правда, заходить не смел, и только издали, поглядывая на нас во время работы, что-то бубнил себе под нос, но, кроме безадресного мата, ничего путём в его словах, разобрать было нельзя.
Закончив свои работы, мы выехали в Ленинград, а прибывшая нам на смену другая команда "шефов", осталась на уборку картофеля. Больше никогда я в той деревне не был, и почти забыл о той непутёвой Кате, мечтой которой было стать горожанкой, и, непременно, Ленинградкой.
На Крестовском острове, сразу за мостом, служащим продолжением улицы Зелениной, рядом с трамвайной остановкой, в пятидесятые годы находился пивной ларёк, у которого, с утра до вечера толкались жаждущие похмелья личности, жившие, как правило, в домах, выходивших, как на проспект Динамо, так и по другую сторону Морского проспекта, заканчивавшегося у ворот в Приморский парк Победы. Основная, как мне кажется, часть этих домов, похожих, как две капли воды, друг на друга, была построена как общежития, частично, превращаемые затем, в квартиры, опять же - коммунальные. Жили в этих домах, в большинстве своём, ставшие, в результате "оргнаборов", рабочими строек, вчерашние деревенские люди, искавшие лучшей доли в городах. Однажды, возвращаясь с тренировки, я пересёк трамвайные пути напротив Вязовой аллеи, и направился на остановку. Проходя мимо пивного ларька, услышал хриплый женский голос, заставивший меня остановиться, и обернуться на него. Голос этот обозвал кого-то "жучилой праховым", - никогда, со времени краткого знакомства с Катей, ни от кого мною не слышимым ругательством. Рассматривая небольшую толпу, окружившую ларёк, в стороне от неё, я увидел единственную возможную обладательницу этого хриплого голоса, и столь уникального ругательства. Привалившись спиной к дереву, на газоне стояла неопределённого возраста женщина, одетая в измазанную краской рабочую спецовку. В руке этой женщины была ополовиненная кружка с пивом, а пальцы другой руки зажимали изжеванный мундштук папиросы, испачканный губной помадой. Перед нею стоял какой-то, ханыжного типа мужик, по всей вероятности, клянчивший остатки пива у этой женщины. Рукой, с зажатой в ней папиросой, женщина уже дважды отталкивала надоедливого мужика в грудь, но тот всё ещё не отходил от неё, видимо, не теряя надежды на её снисхождение. Мои приятели ожидали меня на остановке трамвая, а я всё ещё стоял, не трогаясь с места, разглядывая эту женщину, в которой признать ту деревенскую Катю, было почти невозможно. Но, - это была она. Случайно оторвав свой взгляд от надоедливого мужика, она перевела его на меня, и, тут же резко отвернулась. Сунув в руки мужику свою кружку, она нетвёрдой размашистой походкой, пошла по газону в сторону проспекта Динамо. Катя, оказывается, своего добилась. Она стала Ленинградкой.