Если не возражаете, я готов вам представиться, чтобы ваша ссылка на то, о чем я пишу, могла иметь конкретный адрес, имеющий, как водится, собственное имя, профессию и даже способ, которым я осуществляю свой отдых. Меня зовут Дмитрий, и мне в ту пору, о которой я пишу, исполнилось 38 лет. Я хирург и работал в Ленинграде, откуда ежегодно приезжал в город Вилюйск, на время своего отпуска. Когда-то я работал здесь хирургом, вернее, стал им именно здесь, и с тех пор "заболел" Якутией, и она, в каком-то смысле, стала моей второй родиной. О Якутии я могу говорить часами, и тему эту завершить мне, я думаю, не удастся до конца моих дней. Я увлекающийся человек, и всегда в том, что делал, искал возможность соединения полезного с приятным, чтобы всё было, как говорится, в одном стакане. Именно Вилюйск подарил мне такую возможность, добавив третью составляющую моей любви к хирургии и природе - любовь к свободе, почувствовать которую в полной мере, мне именно там и удалось.
Ежегодно, на протяжении пяти лет, я приезжал в эти места, испытывая трепетное ощущение возврата уходящей молодости, повторения волнительных сомнений, разрешения их, и, самое главное, снова посещаемого меня чувства свободы, которое в больших городах, как ни старайся, утрачивается, незаметно отбираемое множеством усложняющих нашу жизнь мелких ограничений, отдаляющих людей друг от друга, но и не сближающих их с природой.
В Вилюйске у меня остался друг - Скрябин Афанасий Афанасьевич, к которому я каждый год приезжал, делая в его доме кратковременную остановку, чтобы затем сбежать на Вилюй: порыбачить, отдохнуть с ружьем в руках, и побыть одному. Большего мне и не нужно. Каждую осень, второго-третьего сентября я становился снова жителем Якутии, преданность которой, влекомый ностальгическими воспоминаниями, сохраняю и сегодня, спустя почти двадцать лет с того дня, когда был в тех краях последний раз.
В последние дни февраля небо взрывается синим пламенем, и солнце впервые лижет снежный сахар, заставив его вспыхнуть разноцветными искрами. Полное безветрие. Тихий лес после вчерашнего снегопада стоит убранный снеговыми шапками на всех кронах, скрывая их ветви под белоснежными париками. Дышится легко и свободно, и сухой воздух, кажется, сам льётся в лёгкие с приятным и покойным вдохом, будто прохладная газировка, покалывая их. Ощущение такое, будто тайга замерла, прислушиваясь в наступившей полной тишине, пытаясь улышать шаги подкрадывающейся весны. Не долго уже и ждать её. Весело ждать! И пусть приход её: с оттепелями, капелью и сосульками ожидается не ранее, чем через месяц, но это уже и не важно: месяц этот будет светлым и праздничным, ещё с ночными холодами: даже за минус сорок градусов, но утро каждого дня, всё равно начинается с праздничного ожидания грядущего обновления природы.
Север, во все моменты года никогда не подкрадывается. Он все сезоны берёт штурмом; круто меняя вчерашнее на завтрашнее: всё в один день, и всё внезапно, - как взрыв. Север воинственен: он не терпит тягомотной позиционной борьбы, не прельщается чахоточной весной, во имя её поступательного движения. Ему нужно ВСЁ, и всё сразу, - без всяких отступлений.
Нет девушек красивее якутской ранней весны, когда накануне чуть набухшие узелки почек на ветках пока еще голых лиственниц вдруг, в одну ночь, дружно лопаются, и утром, вся лесная долина покрывается зеленоватой, туманной дымкой, совершая поистине волшебное превращение Золушки в принцессу. Песчаное покрытие полян пробивается мохнатыми стрелками печёночницы, фиолетовые и тёмно-синие бутоны которой торопятся раскрыться, расцвечивая ровную желтизну матового песка. Всё это происходит в мае, когда в ещё затенённых таёжных низинах можно найти островки невытаявшего снега; тяжелого от пропитавшей его влаги. Тайга заполняется звуками тетеревиных и глухариных токов, голоса которых слышны за километры, резонируя в сосняках, звонко, словно в деке огромного музыкального инструмента. Но всё это весной, в моменты пробуждения природы, торопливо, из-за очень мало отпущенного ей времени, наверстывающей свою, более удачливую европейскую сестричку средней полосы. Всего лишь за неделю превращает она прозрачную буроватую лиственничную тайгу в малахитовый ковер обширных долин, с множеством озёрных глаз, отражающих яркую синеву неба, в которых на солнце серебром вспыхивают ещё не полностью вытаявшие ледяные поля.
Все времена года в центральной Якутии по-своему хороши, и не похожи на сменяемого ими предшественника. Не исключение, и осень, сопровождаемая быстрой сменой декораций, которые в считанные две-три недели полностью преображают тайгу и саму реку Вилюй. Отпуск слишком короток, чтобы вместить в себя все три наиболее ярких времени года. Зима не в счёт. Она требует достаточно объёмного снаряжения, и более длительных сроков досуга. Мой выбор когда-то, - очень давно, был остановлен на осени, и я остаюсь верен этому выбору по сию пору.
Короткое, в неделю-полторы, осеннее "цветение" окрестной тайги, с совершенно неправдоподобными по сочетанию красками, в одну-две ночи, после совершивших на тайгу набег заморозков, отряхнувших с деревьев листву и лиственничную хвою, завершается оглушающей тишиной, чем-то вроде предотъездного прощального ритуала, когда все: и отъезжающие, и остающиеся, замирают в полном молчании, словно предчувствуя, что следующая встреча в том же составе может и не состояться. Прозрачный и прохладный, даже с лёгким морозцем таёжный воздух пахнет первобытной чистотой. Золотом светятся лиственничные массивы по осени, янтарем и рубинами сверкают обширные заросли шиповника и, словно кровью, забрызганы низины, покрытые потерявшими уже листву сплошными зарослями красной смородины, выходя из которых, на одежде своей несёшь "кровь" этих ягодников. Все звуки тайги становятся в эти дни отчетливей, и, как бы, прозрачней: от резкого крика желны до застенчивого попискивания какой-либо мелкой пичуги.
Однажды, осенью 1973 года, будучи на реке Вилюй, я стал свидетелем отлёта журавлей, которых в этих краях встретить крайне трудно. До этого, в 1972 году, мне удалось увидеть пару стерхов, исполнявших в 5-6 метрах от моего скрадка ритуальный танец ухаживания. Это зрелище, длившееся, как я полагаю, по меньшей мере, 15-20 минут, заворожило меня своей неповторимой грацией, и удивительной чувственностью ритуала. Но это было весной, и ритуал этот выглядел как торжество жизни природы. Другое дело, - отлёт стаи журавлей. В это время я спускался в лодке по Вилюю, с выключенным мотором, периодически работая спиннингом, в надежде выловить тайменя. Моё внимание привлекли беспорядочные крики журавлей, доносившиеся чуть ниже по течению, из-за кромки приречной тайги, по всей вероятности, от ближайшего к берегу Вилюя заболоченного озера. Было раннее утро, ещё прохладное, но чистое, с уже появившимся над краем горизонта солнцем, слегка размытым в порозовевшем тумане, стелющимся над спокойной водной гладью. Полуминутой спустя, над верхушками прибрежных лиственниц показался, казалось бы, беспорядочный клубок кружащихся, словно в танце, птиц, а сама эта, всё время меняющая свои формы стайная карусель по спирали уходила с каждым новым витком всё выше в прозрачную синь неба, всё ещё продолжая кричать громко, и тоскливо. Крики их сталкивались в небе и, отражаясь от скального прижима, возвращались звонким чистым эхом. И вдруг, одиночный, и какой-то надрывный крик одной из птиц этой стаи на пару секунд заставил всю её умолкнуть, и из этого птичьего клубка потянулась нитью, выстраиваемая на лету в клин вся стая, и новые крики её, - уже прощальные, понеслись с огромной высоты к оставляемой ими родине. И сразу, неясная тоска сдавила сердце, словно я сам навсегда покинул эти края. Возможно, этот момент отлёта журавлиной стаи был созвучен с предстоящим в скором времени и мне расставанием с этими волшебными местами. Через месяц и я покинул берега Вилюя, вернувшись в Ленинград, откуда ещё пять лет подряд, каждую осень, возвращался к осенним красотам этих мест.
Мои экспромтные наезды в Вилюйск, не имели конкретного плана отдыха, и я вёз с собою из дома то, чем располагал: ружье, и спиннинг; предполагая использовать то и другое по сложившимся обстоятельствам, которые, прежде всего, диктовались наличием походного транспорта, то есть лодки с мотором, а, значит, и напарником - хозяином этого транспортного средства. Именно так, в 1977 году я и намеревался поступить.
Спустя пару дней поиска, компаньон для меня был найден; незнакомый мне по прежней жизни в Вилюйске, весьма неразговорчивый, моего возраста мужчина, отрекомендовавшийся, если не ошибаюсь, Равилем. Распределили продуктовые обязательства, гарантирующие наш вояж в низовья Вилюя, сроком на один месяц. Утром следующего дня состоялся наш отъезд. Третьим членом экипажа нашей лодки стала мелкая дворняжка, гены которой были умеренно коррегированы какой-то бойкой болонкой или шпицем. Сущность этого третьего члена экипажа хозяин ее определил одним словом - "звонок", что-то на манер охранной сигнализации. В тайге и такое может сгодиться. Мало ли что случается там? Объект наших интересов - таймень. Место его добычи: первый же приличный перекат, который будет в состоянии обеспечить нас искомой рыбой. Загрузились "по борта", и большую часть груза нашей старенькой казанки составили две небольшие бочки с бензином, да ещё пара канистр с ним же, что должно было обеспечить, как минимум, двухсоткилометровое путешествие в оба конца: туда и обратно.
Выехали ранним прохладным, но удивительно светлым утром. Пока стаскивали к лодке всякий бутор, грузились; распределяя его равномерно, чтобы лодка шла без лишней натуги, мужик, сидевший на носу соседней, такой же, как наша, "казанки", сплюнув длинно в воду, и зашвырнув в неё же окурок, вдруг спросил меня: "С возвращением, что ль, доктор?" Я покачал отрицательно головой, не желая заводить ненужного разговора. Когда сели в лодку, этот, по всей вероятности, мой бывший пациент, оттолкнул нашу лодку от берега и, пожелав на прощанье удачи, снова сел на нос своей лодки, видимо, ожидая кого-то. Мотор нашей лодки завёлся сразу, и, проскользнув на ней между длинной песчаной косой, на которой в летнее мелководье песок под ногами "поёт", и заросшим кустарником узким островком, кем-то названным островом "Тайвань", мы вышли на стрежневое течение, ориентируясь по которому, сделали вдоль левого берега поворот влево, после чего, Вилюйск скрылся, оставив нас один на один с природой. Лес по берегам реки ещё не потерял осенних красок, и, пока ещё не обрел позднеосенней прозрачности. Только туманная утренняя дымка слегка влажноватым платком мягко скользит по нашим лицам, глушит шум двигателя, в котором вязнет эхо, оттолкнувшееся от скального прижима, что недолго тянется вдоль левого берега Вилюя. Из-под берегов при нашем приближении срываются стайки уток, на появление которых мы не реагируем. Нам хочется сегодняшним же днем встать окончательно на постоянный прикол на всё время планируемой рыбалки. Часа через три относительно неспешного движения мы причалили к берегу около Кызыл-сыра, поселка, основу жителей которого составляли геологи, и рабочие их отрядов. У меня здесь много знакомых, и на берегу у одного из них я интересуюсь местоположением ближайшего переката, на котором мы надеялись искать свое рыбачье счастье. До ближайшего из них, как оказалось, далеко не рукой подать. Перекусили на берегу всухомятку, дозаправились бензином, и снова в путь, продолжение которого измерялось никак не менее чем в три-четыре часа хорошего хода.
Через полтора - два часа прошли, оставив его по правому борту, высокий вертикальный обрыв, над которым, как мне говорили, расположен тукулан - что-то вроде песчаной пустыни в приарктическом исполнении. Стена обрыва сочится ржавой водой, оставляя на её поверхности соответствующего цвета потёки. Тёмная вода под этой стеной, плавно сопровождающей левый поворот Вилюя, словно кипит, вероятно, скрывая в своих глубинах крупные скальные обломки, о которые разбивается ровный речной поток, выталкивая на поверхность водяные бугры, на которых лодку мотает в разные стороны, будто кто-то невидимый дергает её за нос в разные стороны. Довольно угрюмое, кстати, место - неприветливое.
Ещё через час нашли то, что искали: широкий и длинный перекат, начинающийся от каменистой береговой косы, расположенной вдоль правого берега и тянущейся вдоль него на сотню метров вниз по течению. Трёх-четырёхметровый береговой обрыв в этом месте заканчивается, плавно спадая к воде каменистой осыпью, образующей небольшой затон, в котором мы и чалим свою лодку. Перекат перпендикулярен течению, и заканчивается в десятке метров от противоположного берега, оставляя свободным узкий проход вдоль его левого борта, со стрежневым течением - словно ворота, приоткрытые для желающих продолжить своё путешествие вниз по Вилюю. Сразу ниже переката, на котором вода бьется мелкими короткими волнами, словно в кипящем котле, вода успокаивается, чистым зеркалом стекая по всей ширине реки, от берега до берега - плавно и степенно. Это место гарантировало хорошую рыбалку, и определенно обещало встречу с тайменем. Я сразу решил проверить своё предположение и тут же вытащил из лодки свой спиннинг, сделанный из "дельты" - аналога текстолита, и с хорошим запасом прочности. Удилище оснащено большой, морского типа катушкой, с намотанной на ней миллиметровой леской, на которую через поводок посажена самодельная блесна, сделанная мною из стальной столовой ложки, и оснащенная крупным кованым самодельным тройником. Делаю пробный, метров на пятьдесят, заброс в самый центр переката. Блесна еще почти в полуметре от поверхности воды, а та вдруг взрывается фонтаном брызг, из центра которого, словно торпеда, вылетает тело крупного тайменя, почти малинового цвета хвост которого в момент прыжка рыбины показался из воды, ударил по ней, словно хлыстом, и катушка заверещала, быстро сматывая с себя лесу. Сильно притормаживаю пальцем катушку, не давая тайменю размотать с неё леску до конца, что будет означено только одним - её обрывом. Поверхность воды кипит буруном над сопротивляющимся тайменем, который внезапно встал, жестко сопротивляясь, но, не смещаясь со своего места. Медленно; оборот за оборотом, подтягиваю его к берегу. Так длится не более тридцати секунд, вслед за которыми происходит повторный рывок рыбы, на этот раз преодолевающей более жесткое мое торможение катушки. Этот рывок много короче первого - не более 12-15 метров, и повторное подтягивание тайменя одолевает его сопротивление уже проще. Постоянным и равномерным подтягиванием его к косе я не даю ему ни секунды передышки, что очень быстро выматывает его, и сопротивление рыбы снижается значительно. Последние 4-5 метров я убыстряю подтягивание рыбы к берегу, слегка приподняв концом удилища её голову кверху, и одновременно смещаясь спиной дальше от уреза воды. Вытаскиваю тайменя, волоком таща его по камням, и перевожу дыхание. На всё вываживание крупной, не менее 12 килограммов рыбины затрачено не более 5-6 минут. Мой напарник присоединился ко мне, встав в 2-3 метрах от меня и, посылая свою, более легкую блесну чуть ближе моей, но в том же, что и я, направлении. Вдвоём, мы вытащили еще по такому же, что и первый экземпляр, тайменю, отметив при этом несколько их сходов. На сегодня достаточно! Можно остановиться на достигнутом. Выгружаем из лодки привезенный с собой бутор и ставим палатку в самой высокой точке берега, рядом с чьим-то старым кострищем, расчищая кем-то уже созданное подпалаточное пространство, на котором множество обрывков палаточной ткани и даже спальника. Наступили сумерки, и времени на рыбалку уже не осталось. Нужно готовить ужин, который, похоже, можно было бы назвать и обедом. Приготовление ужина происходит почти в полном молчании, но согласованно. При свете костра я потрошу и пластаю рыбу, отрезая от неё головы и хвосты, которые пойдут на уху. Саму рыбу пластаю через живот до спины, присаливаю крупной солью её мясо и заворачиваю присоленные тушки в чистую мешковину, в которой они будут находиться три дня, а впоследствии, будут вывешены на провялку. Равиль чистит картошку и ставит на костер ведро. Всё делается синхронно, без спешки, но отчего-то молча. Вообще-то, как я заметил, мой напарник Равиль, отличается почти патологической молчаливостью. За целый день им сказано не более 2-3 фраз, в каждой из которых с десяток, в лучшем случае, слов. Не густо, но это мне не мешает. Возможно, он после ужина разговорится. Садимся ужинать в десятом часу вечера в полной ночной темноте. Уха получилась густой и очень наваристой. Когда пьем чай, Равиль делает пару бутербродов, на которые укладывает толстые пласты масла, и тут же скармливает эти бутерброды собаке. Шучу, называя его пса волкодавом, к которому не только волкам, но даже медведям подходить теперь опасно. Принял или не принял Равиль шутку - я так и не понял. Он продолжает молчать. Я, пока мы ещё только располагались в палатке, расстилая спальники и укрывая от возможных осадков продукты, боящиеся влаги, включил привезенный с собою приемник ВЭФ 201, по которому очень быстро нашел "Голос Америки", звучащий чисто, почти без помех. Реакция Равиля меня поразила. Он заговорил, но, как заговорил! В любых других условиях наш разговор мог бы закончиться в одну минуту, но сейчас я был лишен этой возможности. Равиль не говорил - он кричал. Впечатление было такое, будто я присутствую на процессе, на котором председательствует сам Вышинский, а я в нем участвую в качестве обвиняемого.
- Ты предатель! - закричал Равиль. - И враг нашей Родины, нашей партии, нашего народа и, значит, - мой личный враг! Я воспитан в детском доме, и это коммунистическая партия воспитала меня, дала мне образование, кормила меня! Тебе этого никогда не понять! Все вы, которые слушают всякие там "голоса", продались Западу за пачку жевательной резинки и модные шмотки. Вы хиппи, и вас надо гнать из страны!.. Вас нужно сажать, чтобы вы не мешали нашей стране строить коммунизм, не мешали жить нашему народу!..
Что-то ещё, очень близкое по стилю газетным статьям начала пятидесятых годов, услышал я, и меня взяла оторопь. Ощущение, что я нахожусь в одной пещере с питекантропом, поселилось во мне, как чувство чего-то непоправимого, по крайней мере, на ближайший месяц. Похоже - прощай, нормальный отдых!
- Равиль, - обращаюсь к нему, - давай ограничимся на этот месяц рыбным столом, и обойдёмся без людоедства. Не нужно обвинять меня в отсутствии патриотизма, который, как мне кажется, ты считаешь привилегией коммунистов, а их в нашей стране менее десяти процентов взрослого населения. Тебя не партия кормила, а те самые 90 процентов народа, которых ты готов обвинить в отсутствии патриотических настроений. А то, что я слушаю "Голос Америки", отнюдь не означает отсутствия во мне патриотизма. Мне, как и тебе, дано два уха, чтобы я мог слышать разные мнения по одному и тому же вопросу. А голова мне дана для того, чтобы, переварив информацию, самому сделать вывод, возможно, отличающийся от того, что мне вбивают в голову так нелюбимые тобой "голоса" и наша ангажированная пресса. Голова, Равиль, дана человеку для этого. Но, если тебя раздражает моя привычка самому определять своё место в моей стране, я готов на этот месяц, для обоюдного спокойствия, полностью отказаться от общения с эфиром. - С этими словами я открыл заднюю панель приёмника и, вынув из гнезд пару батареек, выйдя с ними из палатки, зашвырнул их с берегового обрыва в воду. Вернувшись в палатку, я лёг в свой спальник. Равиль, молча выслушавший мой монолог, повернулся спиной ко мне и через пару минут захрапел. Больше никогда эта тема нами не обсуждалась, как, впрочем, и никакая другая. Странное было между нами общение. Как человек, с которым можно было бы общаться, он перестал для меня существовать, а обострять отношения в таёжных условиях - дело дохлое, и нужно было остановиться, не сваливаясь в полемику с безусловно нездоровым человеком. Осталось только сделать определённый вывод на будущее, что ехать с первым попавшимся попутчиком к "черту на куличики" бывает не просто неприятно, но, возможно, и опасно. В данном случае, его высказывания были похожи как две капли воды на шизофренический бред, который, впрочем, мало чем отличался от газетных публикаций не столь давнего времени.
Ночь прошла не слишком спокойно. Собака, большую часть ночи, время от времени принималась истошно и визгливо лаять, что дважды: меня и Равиля по очереди, заставляло вылезать из палатки, освещать окружающую её темень фонарным лучом, и, в конце концов, забрать в палатку оба ружья, заряженные пулевыми патронами. Серое, прохладное, с легким инеем на траве, утро было тихим, то есть, абсолютно безветренным. Прибрежные камни, осклизшие от покрывшей их ледяной пленки, требовали определённой осторожности, забыв о которой можно было получить на камнях приличную травму. Первые два-три заброса блесны пустые. Наконец, резкий кивок спиннинга, и бурун почти по краю переката. Рывки, ощущаемые удилищем, необычайно мощны, но, притормаживая пальцем край катушки, не стопоря её жестко, довольно быстро останавливаю мощного соперника, метров на двадцать дальше исполненного мною заброса блесны. Вся вчерашняя процедура вываживания тайменя повторяется, с той лишь разницей, что сегодня он делает не две попытки побега, исполненных с отчаянными и довольно длинными рывками, а три. Ни одной секунды послабления я тайменю не даю - всё время заставляя его сопротивляться, что довольно быстро истощает силы крупного экземпляра рыбы, вытянув которую на берег по скользким камням, я поражаюсь её величине. От кончика носа до хвоста, касающегося камней, она с меня ростом (165 см). Таймень-красавец. Широкий стебель его хвоста, заканчивается широким же, и мощным хвостовым пером ярко-малинового цвета. Такой же раскраски и его плавники, а тело украшено цветными пятнами. Лососевые рыбы не слишком долго живут вне воды, и уже через десять минут расцветка тела тайменя бледнеет, и он выглядит серой тенью только что выловленного красавца. Ещё один средних размеров таймень стал жертвой моего воинствующего оппонента западных свобод. Вернулись к палатке, где нас ждал сюрприз. Наш "звонок" вытащил из палатки один из трёх взятых с собою килограммовых брусков масла, и слопал его. Не подавился, скотина, но явно проявил неуважение к диететике, как к науке, за что и поплатился неудержимым поносом. Удивил и Равиль, который, к концу завтрака, как и накануне, выдал своему мохнатому воришке пару бутербродов с маслом. Я обошел палатку в поисках источника ночного переполоха собаки. Примерно в пятидесяти метрах от палатки я нашел множество свежих следов медведя, который, судя по всему, провел на этом месте достаточно продолжительное время, если не всю ночь. Не очень приятное любопытство зверя. Днём, под береговым обрывом ловим язей, полукилограммовые экземпляры которых я использую в качестве живцов, пускаемых с заякоренной лодки на самый перекат. Выловил одного, средних размеров тайменя. У меня не было сугубо заготовительных амбиций, хотя, кроме желания привезти в Ленинград несколько тайменей, в подвяленном, естественно, виде, я, безусловно, хотел снабдить хорошей рыбой и семью Афанасия Скрябина, дружеские чувства к которому, обещали мне получение морального удовлетворения и, безусловно, ощущение приятных эмоций. Иначе, реализация отпуска, была бы, в моем понимании, не полной, а сама рыбалка лишена была бы её логики, присущей охотникам с ещё незапамятных времен - её потребительской составляющей.
Не нужно думать, что ловля тайменя на этом перекате была ежедневно столь же удачной, как в первый день, что уже к концу первой же недели привело бы нас к переизбытку пойманной рыбы и заставило бы нас раньше времени покинуть эти места. Бывали и полностью лишенные уловов дни; по два-три дня кряду, которые сменялись днями удачными. Через десять дней к нам на косу сел вертолёт МИ-4, из которого вышел знакомый мне ещё по Олекминску бывший пилот АН-2, Соломин Анатолий. Мы сразу узнали друг друга. Разговорились, и он спросил меня относительно удачливости в рыбалке, заодно, посоветовав быть осторожней. Незадолго до нашего приезда в эти места, на этом месте медведь расправился с одним из рыбаков, обрывки палатки которого мы, по всей вероятности, и увидели ещё в первый день своего приезда. Анатолий, как я понял, уже вышел на пенсию, и теперь летал в качестве лётчика-наблюдателя, отказавшись, правда, пояснить, что за функцию в этой должности он выполняет. Понял я это только 15 лет спустя, да и то, по случайно прочитанной статье в журнале, если не ошибаюсь, "Наука и жизнь", написанной каким-то отставным полковником, жителем Якутии. Прощаясь с экипажем вертолёта, мы снабдили их дневным уловом рыбы.
Нельзя сказать, что предупреждение вертолётчиков относительно возможной опасности со стороны медведя, по какой-либо причине лишившегося возможности добывать себе корм традиционным способом, ободрило нас. Кому хочется чувствовать себя потенциальной едой? Кого это может обрадовать? Однако, таких, как этот перекат, ближе к Вилюйску нет, а спускаться вниз по Вилюю в надежде на слепую удачу - не хотелось. Вся надежда на маленькую кудлатую обжору, которая уже во второй половине сентября слопала ещё один брусок масла, и с теми же кишечными последствиями, что нисколько не изменило отношения к ней её хозяина. Я же, и без масла чувствовал себя вполне комфортно.
Периодически, желая разнообразить рыбный стол мясом, я хожу по путанным прибрежным лесным завалам, где добываю одного-двух зайцев за выход.
Во второй половине сентября утренние и даже ночные заморозки стали ежедневными, и уже появились стабильные забереги, которые таяли только к концу светового дня. Листопадные деревья уже оголили свои кроны, а лиственница сумела выжелтить землю, прикрыв её своей мягкой хвоей. Собака исчезла 25 сентября. На кострище, которое служило ей теплой лежанкой, однажды утром мы нашли пучки белой шерсти, забрызганные бурыми пятнами. "Звонок" не прозвенел. Мы сыграли в опасную игру, и, понадеявшись на русский "авось", и свою вооруженность, остались на месте. Большей глупости придумать было трудно. Возвращение домой наметили на 2 октября. На 5 октября у меня был взят билет от Якутска до Ленинграда.
В один из последних дней сентября, а именно, двадцать девятого числа, выглянув утром из палатки, я не узнал окружающего нас леса. Всё кругом было покрыто слоем пушистого снега, который продолжал падать крупными хлопьями, оседая на землю медленно, словно нескончаемо длинный занавес, опускаемый на сцену. Взяв с собою лежавшее в палатке ружье, я вынул из него оба патрона снаряженные пулями, которые положил на спальник, а в карман ватника, лишенного пуговиц, положил пять патронов, снаряженных дробью, которые я думал употребить на зайцев, если с рыбалкой не повезет. Ни спичек, ни сигарет я с собой не взял, так как пятнадцатиметровое расстояние от косы, с которой я обычно ловлю тайменей, до палатки - это не расстояние для желающего курить. Впрочем, дальше 200-300 метров от палатки я и не собирался уходить. Выйдя на мыс каменистой косы, я поднял свой спиннинг с камней, на которых он лежал со вчерашнего дня, стряхнул с него снег и на очищенные от снега камни положил заряженное ружье, ремень с которого был снят мною ещё в тот день, когда я занес оружие в палатку.
Десятки забросов спиннингом блесны, не дали ни одной поклёвки. Поднимая с камней ружье, боковым зрением замечаю скользящую в белом сумраке снегопада стаю куропаток, которые, судя по их планирующему полёту, собирались сесть на каменистый берег не далее чем в 30-40 метрах от меня. Иду в их сторону, но, пройдя метров пятьдесят, понимаю, что уже потерял их, и они, судя по всему, либо уже улетели, либо ушли в береговой кустарник, где достать их возможности нет никакой. Слегка расстроенный, присаживаюсь на крупный валун, продолжая скользить глазами по прибрежной отмели, берег вдоль которой, всё больше напоминает теперь ровную, занесённую снегом дорогу. Сквозь пелену продолжающегося снегопада замечаю метрах в пятидесяти от себя, на пределе видимости, какое-то движение. Замер, силясь рассмотреть того, кто привлек моё внимание. Какое-то животное явно приближается ко мне, и через пару минут становится очевидным, что это лиса, по движениям которой понятно, что она пытается мышковать. Одно, не совсем понятно - как это можно сделать среди камней? Выставив в направлении приближающейся лисы ружье и сняв его с предохранителя, сижу на камне, изображая из себя изваяние. Лиса-огнёвка, уже в выходной шубке, остановилась метрах в шести от меня, внимательно всматриваясь в моё, отнюдь не скульптурное изваяние, впрочем, с подобающим снеговым покрытием, которое я успел приобрести за последние двадцать минут. Лёгкий ветерок, тянущий в мою сторону со стороны, где находится лиса, лишает её обонятельного анализатора, и она, успокоившись, садится там же, где стояла. Полуминутой спустя, ещё раз глянув в мою сторону, она принялась за свой туалет, начав его с выкусывания льда между пальцев левой задней лапы, который, по-видимому, ей изрядно досаждал. Медленно свожу свой глаз по линии прицельной планки с левым ухом лисы, продолжающей с увлечением обработку своей левой лапы. Выстрел опрокинул её на камни. Конвульсии лисы подтверждали, что рана, безусловно, смертельна, и, стоя в метре от неё, я спокойно ожидаю их окончания, не делая попыток как-то ускорить гибель животного. Всё и так ясно. Смерть её предрешена.
Меня не насторожила её попытка вскочить на лапы, потому что она после первого же шага опять упала и снова стала биться в новом приступе конвульсий. Однако, уже следующая её попытка встать закончилась короткой, всего в четыре моих шага пробежкой, с новым её падением. Словно завороженный этой борьбой животного за свою жизнь, я вновь спокойно подхожу к лисе, но та снова вскакивает на лапы и делает очередной бросок в сторону от меня, и уже её маленькие глазки стали следить за мною, предупреждая каждый мой шаг, сближающий нас. В конце концов, очередной рывок лисы вынуждает меня перейти на бег, но мой последний шаг, сближающий нас, лисица упреждает очередным своим рывком, на этот раз под береговые кусты, в путаную вязь которых мне уже не пробиться. Меня захватил азарт погони, всего минуту назад, казалось бы, просто нереальной. Не могу понять, что случилось со мною, почему я просто не прижал её сапогом, не прибил обычным булыжником, что во множестве валяются у меня под ногами? Что-то в таком добивании животного претит моему сознанию, вызывает во мне непонятное чувство протеста. Охота, будь она неладна, не казнь, но убийство более удачливым, менее удачливого оппонента. Теперь, недоступная для меня лиса в трёх шагах расстояния отдыхала от вымотавшей её погони, буровя своими глазками моё лицо, будто оценивая свои шансы на жизнь. Я вспомнил о своём ружье, которое всё это время продолжал сжимать в руках. Боясь попортить шкуру животного, целюсь лисе в голову, а та продолжает сверлить меня взглядом, и не делает пока попыток к новому побегу. Нажимаю на курок, но... выстрела нет! Боёк моей бескурковки вмёрз в лёд, образовавшийся в результате смерзания конденсата, появившегося в замке оружия от пребывания в теплой палатке. "Переламываю" ружье, пытаясь поменять патрон в правом стволе, боёк которого, похоже, свободен от конденсата. Картонная гильза из правого ствола прихвачена льдом и не извлекается из патронника, но металлическое основание её отламывается, выпадая на снег у моих ног. Всё, одно к одному! Похоже, лиса смотрит теперь на меня с насмешкой. Она отворачивается, и начинает пробираться между густым переплетением веток. Мне бы остановиться!.. Но азарт погони уже захватил меня полностью. Лиса, тем временем, уходит от меня. Уходит, не слишком торопясь. Закрываю ружье и, обхватив ружейный замок ладонью, пытаюсь его отогреть, чтобы все-таки добить лисицу. Видимость из-за продолжающегося снегопада не более 20-25 метров. Вижу ускользающую добычу на пределе этой видимости. Лисица ползет по тонкому льду, пересекая поперек длинную старицу. Лёд под ней прогибается, но её держит. Ломлюсь через кусты параллельно повороту старицы, до самой её оконечности, и снова, уже по другому берегу, пытаюсь догнать лисицу. В кочкарнике нахожу, наконец, быстро заносимый продолжающимся снегопадом след лисицы, по которому возобновляю погоню за ней. Через час вижу лису в последний раз, когда она исчезает на моих глазах в древесном завале, среди десятка поваленных друг на друга деревьев, и я, наконец, понимаю, что добыть её оттуда практически невозможно. Впервые за последние полтора часа я останавливаюсь и, оглядываясь, пытаюсь определиться; куда же я всё-таки попал, и где то место, откуда я начал свою погоню за лисой?
Позднее, анализируя своё поведение в этот день, я не мог отделаться от мысли, что судьба невидимой нитью повязала меня с этой несчастной лисицей, предложив вариант, по сути дела, безвыигрышной лотереи, на кон которой была поставлена жизнь и охотника, и его жертвы, и где, в зависимость исхода для одного был заложен шанс, пусть и один, - для другого.
Делаю попытку вернуться своим следом, но, пройдя две-три сотни метров, и, попав в заболоченный, с множеством кочек участок, на котором, при всё ещё продолжающемся снегопаде, теряю свой след. Наконец-то, до меня стал доходить трагизм ситуации, в которой я оказался. Я заблудился! Примерно представив себе карту района, в котором уместиться может не одна европейская страна, я не могу вспомнить, чтобы в этом, богом забытом его уголке было хоть одно поселение в ближайшей сотне километров от меня. Во время погони за лисой я не очень следил за окружающим меня ландшафтом, тем более, что видимость, ограниченная снегопадом, позволяла мне не слишком беспокоиться на этот счет - ни единой визуальной зацепки пока нет, а я надеялся на следы, которые, как мне казалось, мне по снегу будет легко найти. В неровностях обширного кочкарника, след, при снегопаде, исчезает за несколько минут. Это зимой, при глубоком снежном покрове, даже после большого снегопада есть возможность найти след хотя бы и суточной давности. Сейчас же, все рельефные неровности походят одна на другую, и, чуть прикрытые снегом, они становятся неотличимы от следов оставленных, человеком либо животным. Солнца нет, и пока что, не предвидится. Звезд ночью мне тоже, видимо, не дождаться. Знаю только, что выходом для меня, и то, только приблизительным, может быть северное направление. Тайга глухая, никогда и никем не обрабатываемая. Спилов деревьев нет. Моховое покрытие, которое характерно преимущественно для старых елей средней полосы России, здесь не выражено. Рост сучьев на деревьях здесь определен открытостью части кроны дерева в просветы окружающего его леса. Самое главное, что общей линии направления движения у меня нет, как не было его у преследуемой мною лисицы. В кармане спичек нет. Ружье без ремня, и тащить его нужно голой рукой, потому что я ещё и без перчаток. Шапку я не ношу по принципиальным соображениям. На моей богатой шевелюрой голове шапки плохо держатся, и их постоянно нужно поправлять, когда они съезжают с головы. Полный "порядок"!
Пытаюсь все-таки вспомнить участки рельефа, которым я передвигался в момент погони за лисой, большая часть которого проходила по приречной долине Вилюя, что подтверждается, дважды пересекаемыми мною старицами, не могущими быть в большом удалении от основного русла реки. Вспомнил и о слабом ветре, дувшем вдоль реки ранним утром. С ориентацией на ветер я и начал свой поиск, ошибочно выбрав первичное направление. По всей вероятности, ветер к этому времени направление свое уже изменил.
К вечеру снегопад прекратился, но это уже значения для меня не имело. Вслушиваюсь в звуки леса, надеясь, что мой напарник хотя бы догадается сделать один-два выстрела, звук которых поможет мне выйти на него. Чёрта-с два! Ни звука!!! Пока шел, сильно вспотел и устал. Голода пока не чувствую, хотя со вчерашнего вечера во рту у меня не было ни крошки. Жажду пытаюсь погасить комками снега, которые я время от времени заталкиваю в рот, но это помогает мало. Постоянно хочется пить. Для ночной остановки выбрал внаклонку лежащее дерево, вершина которого опирается на обломанные сучья, а ствол почти касается стоящей по соседству лиственницы. Можно сидеть, опираясь спиной или плечом на эту листвяшку, которая не позволит мне упасть в снег во сне. Ещё там, у завала, под которым скрылась лиса, я сумел-таки извлечь из патронника остатки гильзы и перезарядить оружие. Два патрона в стволах, два - в кармане. Не густо. Делаю одиночный выстрел, тщетно ожидая ответа. Осталось три патрона, и надежда на случай, либо на улучшение погоды. Пока ни того, ни другого не просматривается. Холодно, и уже через час я стал мёрзнуть, да ещё до жути хочется спать, и гудят ставшие тяжелыми ноги. Обхватив ствол лиственницы одной рукой, словно даму при исполнении кадрили, скользя ею, двигаюсь по кругу вокруг дерева, пытаясь на ходу вздремнуть. Один оборот вокруг дерева - четыре шага, которые я дремотно отсчитываю, но вскоре засыпаю, и рука моя соскальзывает со ствола, а тело падает, зарываясь лицом в снег. На какое-то время я согреваюсь, правда, не настолько, чтобы чувствовать себя комфортно, и снег, который, растаяв, потёк по моему лицу, слегка отогнал сонную одурь. Ещё одна проблема: ноги, налитые свинцовой тяжестью. Они ноют, и, кажется, оторвать их от земли не сможет никакая сила. На спину, прижавшись боком к стволу стоящей лиственницы, укладываюсь на наклонно лежащий ствол дерева так, чтобы ноги мои какое-то время были выше моей головы. Выдерживаю не более получаса, чуть вздремнул, но снова замёрз. Повторяю свой танец в обнимку с деревом, и снова по кругу - теперь уже в обратную сторону раскручивая свою "даму". До утра, я ещё несколько раз повторял и свой "отдых" и танцы в обнимку с деревом.
Утро второго дня тусклое, без признаков солнца, с мелкой осыпью микроскопических снежинок, и, хорошо что безветренное. Вспоминаю, что берег, от которого начинается перекат, выше по течению был достаточно высок и, значит, поднимаясь, но, идя параллельно основанию склона, я могу выйти к месту нашей стоянки. Вспомнил также, что по противоположному берегу Вилюя, в километровом отдалении от него, есть возвышенность, от которой можно ожидать эхо, а это уже ориентир. Через несколько часов ходьбы ноги уже совсем не слушаются меня, но я вышел на покатый склон возвышенности, по которой можно было ориентироваться, в надежде найти выход к реке. Ногой разбрасываю снег и нахожу присыпанный им брусничник, ползая по которому на коленях, набираю полный карман замёрзших ягод, и набиваю ими желудок до состояния жестокой изжоги и оскомины. Делаю ещё один выстрел. Эхо возвращается с противоположной моему ожиданию стороны, и меня охватывает отчаяние. Похоже, я сутки шел не в ту сторону, и на обратную дорогу мне может не хватить сил. Ожидание ответного выстрела опять было пустым. Бреду в направлении отзвука того самого эха, скосив чуть правее его, и определяя ориентиры по трём ближайшим деревьям, выстраивая из их стволов створы на каждую пройденную сотню метров. Время от времени, оглядываясь, смотрю на строчку своих следов, с удовлетворением отмечая их прямизну. Если я выбрал направление правильно, то должен выйти к самому перекату. Иду непрерывно, почти не останавливаясь, но делая не более километра-полутора в час. Сил больше нет. Ночь холодная, и к утру наконец-то вызвездило. И опять отчаяние накатывает на меня. Я иду целые сутки на юг - в противоположную от реки сторону. Ещё раз сверяюсь с "полярной звездой", и ещё раз убеждаюсь в своей ошибке, причины которой не понимаю. Поднимаюсь на подкашивающиеся ноги и, развернувшись, делаю первые, самые тяжелые шаги по своему вчерашнему следу, возвращаясь в точку, от которой я шел целые сутки. Сегодня, первое октября, а завтра, Равиль может уйти домой, не дождавшись меня, и ещё не факт, что он этого не сделает сегодня. Эту ночь я почти полностью провел стоя, в обнимку со стволом лиственницы, прижимаясь к ней щекой. Как только я засыпаю, я скольжу по ее грубой шершавой коре лицом и просыпаюсь. К утру даже этот варварский способ пробуждения действовал далеко не сразу и требовал от меня дополнительных волевых усилий. Пальцы моих рук от холода отекли, и плохо слушаются. Из ружья патроны мной вынуты и положены в карман, куда помещены и руки, а ружьё, "переломленное" в замке, болтается у меня подмышкой, вызывая своей ненужностью желание выронить его, и не поднимать больше. Иду, переставляя ноги автоматически, словно робот, но, пожалуй, сегодня быстрей, чем вчера. Сказывается, видимо, то, что сегодня я не должен отвлекаться на поиск ориентиров, а иду по проторенной и за сутки уже подмёрзшей тропе. Наконец, я достиг того места, откуда делал свой второй выстрел, и откуда меня понесла "нелегкая" на юг. Эту вчерашнюю часть пути я сегодня преодолел на час-полтора быстрее, чем вчера. После пятиминутного отдыха я снова, как и вчера, сверяясь по створам деревьев, продолжил своё движение, но уже точно на север. Шел до полной темноты, пока мог видеть деревья на расстоянии десяти - пятнадцати метров. Небо опять обложило облаками, но снегопада нет. Вспотевший, я начинаю замерзать, а желание спать столь сильно, что мне уже почти наплевать на исход этого моего похода за жизнью. С трудом заставляю себя шевелиться, и, в полной темноте разгребая ногами снег, обнажаю рыхлые пласты мха и брусничника, которым обкладываю свои сапоги снаружи, чтобы не так сильно мёрзли ноги. Сел на лежащий ствол дерева, и мгновенно уснул. Не знаю, сколько времени я спал, но, ещё находясь в дрёме, понял, что если сейчас не сумею встать, то мне можно и не просыпаться. Боль во всём теле, которую я испытал поднимаясь со ствола дерева, на котором я сидел, вывела меня из состояния оцепенения, но почти сразу вернула ощущение сильного холода, от которого меня стало знобить так, что меня начало буквально подбрасывать на месте. Сначала медленно, затем всё быстрее я начал ходьбу на месте, приседания, которые, правда, меня сразу утомили, но, наконец, и немного согрели. До чуть начавшегося рассвета я продолжал делать попытки согреться, и тронулся в путь, торопливо, насколько мог, переступая ногами. На ходу делаю последнюю попытку получить отклик Равиля и хотя бы предупредить его отъезд, задержав его до моего возвращения. И опять ответа нет. Отчаяние снова возвращается ко мне: неужели промахнулся, неужели Равиль уже покинул наш табор? Через час, мне показалось, что я чувствую запах дыма, но я уже перестал доверять своим ощущениям. Еще, час ходьбы, и, совершенно неожиданно для меня, прямо под собою я вижу в просвете между деревьями блеснувшую ленту реки, и слышу металлический грохот корпуса лодки. Заглядываю с обрыва вниз. Равиль укладывает в лодку палатку, и прочий бутор. Не окликая его, иду к нашему стану, где нахожу в ведре неразогретую уху, застывшую желеобразную массу, через которую просвечивает пара тайменьих голов. Времени выгребать всё это в чашку, нет. Ем прямо из ведра, полностью расправляясь с его содержимым за пятнадцать минут. Краем глаза вижу ноги Равиля, который стоит за кустом, разглядывая меня. Чая нет. Он его уже вылил в костер. Поднимая глаза, смотрю в лицо своего напарника, и чувство бешенства едва не захлестнуло меня, но, что-то заставило меня сдержаться. Интересный был момент, обошедшийся полным и обоюдным молчанием.
Окончательно загрузили лодку уже вместе, и всё так же молча. Ружейный ремень, валявшийся на месте убранной палатки, я прицепил к ружью, и теперь оно висит у меня за спиной. За всё время пути до города, я так и не снял его с себя. В нём остался последний патрон, который я выбросил в воду, только причалив к берегу в Вилюйске.
Загрузились, что называется, по борта, и не приведи Господи волну: можем раньше времени закончить своё плаванье. Не успели оттолкнуться от берега и завести мотор, как налетел ветер, подувший вдоль русла реки, с её верховьев, и десяток минут спустя, с потемневшего от низкой облачности неба густыми огромными хлопьями высыпался на наши головы снежный заряд, который завершился тихим спокойным снегопадом, длившимся почти три часа кряду. Стену под тукуланом проходили под самой скалой, едва не задевая её бортами. Ближе к середине реки были приличные волны, которые могли затопить нашу перегруженную лодку. До Кызыл-сыра добирались почти вдвое дольше, чем спускались оттуда, и остались почти без горючего. Я предложил Равилю заночевать в балке охранника причала, обещая к утру добыть бензин, денег на который у нас с собой не было. Сам отправился в дом Валерия Васильевича Черных - начальника Кызыл-сырской геологической партии, фактического главы поселка, и мужа моей коллеги по хирургическому цеху. Приняли меня супруги Черных хорошо. Я, уже окончательно "сломавшийся" от усталости, принял у них ванну, и сопутствующий ужину стакан коньяку. Лёжа в чистой постели, я ощутил необыкновенную лёгкость во всём теле, и лёгкое покалывание кожи головы. Провел пальцами по голове, как бы зачесывая волосы назад, и в ужасе сел в постели. Зажег свет в комнате. На подушке, словно парик, лежали почти все мои волосы. Позвал Валерия Васильевича, который, зайдя в комнату, и, увидев копну моих волос, лежавшую на подушке, коротко поинтересовался тем, где я рыбачил. Выслушав меня, он неопределенно хмыкнул, и, посоветовав кратко: "Спи!" - вышел в другую комнату.
С тех пор моя лысина является для меня памятником моего азарта и глупости, очевидным напоминанием о том, что в самых тяжелых ситуациях необходимо бороться до конца, чему примером может быть та самая лисица и ваш покорный слуга.
С Равилем, по приезде в Вилюйск, мы расстались навсегда, чему я, в общем-то, рад.
Ленинград - 1978г. - ст. Новолазаревская - 2006 год