"В храме Бога не ищут, его несут туда в своём сердце, и там, - уже в самом храме, с ним общаются!" Такими, или примерно такими словами осенью 1954 года у порога церкви, что стоит у входа на Охтинское кладбище, остановил меня пожилой мужчина, сидевший чуть в стороне от нищих, что двумя рядами стояли от входа на кладбище до самых дверей церкви. Почему он обратился с этими словами ко мне, - пятнадцатилетнему мальчишке, - я так и не понял. На кладбище я забрел случайно, как случайно же оказывался осенью того года где угодно, но, как правило, не там, где было многолюдно.
Я обернулся лицом к этому человеку, и, встретившись с ним глазами, убедился в том, что слова его были обращены ко мне. Услышанное мною не совсем соответствовало моему, впрочем, весьма поверхностному знанию правил общения с Всевышним, тем более что желания общаться с кем бы то ни было, в тот момент у меня не было никакого, - даже, с ним самим. В тот момент, я не знал, чего я хочу. Мне было плохо!
Я вошел в церковь, в которой в тот момент службы не было, и только несколько человек заметил я стоящих в разных её частях перед образами, под которыми розовыми колеблющимися бликами мерцали свечи зажженные ими. Десять лет назад, еще во время войны я был крещён в этой церкви, и память вернула мне тот день приобщения к Богу, но сегодня, на душе у меня было тяжело и пусто, и ощущение этой муторной пустоты довольно скоро вытолкнуло меня на улицу, где я почти непроизвольно стал искать глазами того пожилого человека, пересевшего, как оказалось, уже на другую скамейку, стоящую чуть поодаль от церковных дверей. Спинка её была почти прижатой к ближайшей могильной ограде. Я прошел было мимо него, намереваясь пройти вглубь кладбища по центральной его аллее, но что-то заставило меня вернуться и сесть на ту же скамейку, рядом с этим мужчиной.
Длившееся несколько минут молчание, в конце концов, нарушил этот пожилой человек, волосы которого из-под старой шляпы длинными пепельными прядями ложились на воротник суконной, то ли - куртки, то ли - полупальто, воротник которого был сделан из чёрного, слегка подыстёртого бархата. Он не походил на тех нищих, которые двойной шпалерой продолжали стоять на своих местах, словно янычары, охраняющие вход в шатёр своего повелителя. Только сейчас я заметил прислоненный к его ноге футляр от скрипки. Проследив за моим взглядом, он усмехнулся: коротко и грустно.
- Людям, жизнь которых не сопровождал торжествующий звон литавров, оставшиеся живыми их родственники иной раз хотят подарить лирику печали, которой они оплакивают ушедших от них. Но никто, и ничто плакать так, как скрипка - не может. Для этого я и сижу здесь.
Соглашаясь с ним, я кивнул головой.
Была середина сентября, но на лице этого мужчины не было видно даже слабых следов загара. Лицо его было словно вылеплено из воска: бледное, с лёгкой желтизной, и склеры его карих глаз были мутноваты, с множеством буроватых точек на них.
- Вы, молодой человек, кажется, хотели задать мне вопрос?
Подумав, я снова кивнул головой.
- Ну, так задайте мне его. Я постараюсь ответить вам.
- Скажите, почему вы обратились ко мне, когда я шел в церковь, и были, судя по всему, уверены в том, что в сердце моем Бога нет? Я вообще-то крещен, и крещен именно в этой церкви.
Он улыбнулся понимающе, но как-то вяло.
- С таким угрюмым лицом, молодой человек, к Богу не идут, - это первое. Вы человек не верующий в Бога, и сюда забрели случайно, хотя и не от скуки праздной. Вам плохо, и вы ищете успокоения, а где его найти - не знаете. Я посмотрел ему прямо в глаза, но, выдержав мой взгляд, он снова усмехнулся.
- То, что вы человек не верующий в традиции православного христианства было ясно, когда вы только шли к церкви. Ведь вы даже не перекрестили лба. Вы шли в храм божий с обидой. С нею же и вышли из него. Нет сейчас на этом кладбище недавно похороненного вами близкого и любимого вами человека. Я уже десять дней сижу здесь; с каждого утра, до пяти - шести часов вечера, и вас здесь не видел ни разу. Значит, и не смерть близкого вам человека привела вас сюда, повторил он минутой назад высказанное предположение. Мирские дела привели вас сюда, друг мой, с которыми, да ещё с обидой на Бога, обращаться незачем.
Он закашлялся, косо глянул на меня: "Извините!" - и рука его скользнула в наружный карман его полупальто, откуда вновь появилась с зажатой в ней "четвертинкой", которая была уже почти ополовинена. Вытащив из горлышка пробку, он сделал из бутылки глоток, и снова закрыв её пробкой, сунул "четвертинку" с остатками водки в карман. "Извините!" - ещё раз повторил он, - Российская, знаете ли, болезнь... Да-с, - именно так! Так на чём я остановился? Он глянул мне в лицо, ища подсказки к утерянной им мысли.
- Вы говорили о невозможности обращения к Богу с обидой на него.
- Да, да! Именно так! - с живостью подхватил он. Не все человеческие поступки, знаете ли, мы миряне в состоянии простить друг другу, - он запнулся, - вот то же предательство... - он вновь запнулся, заглянув мне в лицо, как бы интересуясь, - не сказал ли он чего лишнего. Решив видимо, что лишнее все-таки сказано им, он замолчал, но через минуту, без всякой видимой связи с пропавшим в молчании желании что-то сказать, закончил свою мысль словами: "А Иисус простил Иуду!" Вновь встретившись со мной взглядами, он смущенно пробормотал: "Не я Иуда!.. Это меня предали!.. Теперь я здесь! Но я уже простил! Почти простил..." Последние две коротких фразы он произнес торопливо, - почти скороговоркой, будто не веря самому себе, и в сказанное им. Я был не вправе расспрашивать его о том, о чём он мне не договаривал, а он, видимо, раскрываться передо мною окончательно, желания не испытывал, и, более того, по-видимому, жалел о уже сказанном мне. Снова рука его скользнула в карман пальто, и я поднялся со скамейки, намереваясь уйти. Что ему было до случайного мальчишки, ненароком оказавшегося свидетелем его слабости, которую он и не пытался скрыть? Наверное, на тот момент, я для него был едва ли не единственным человеком, в котором он чувствовал нечто родственное его беде, тем, кто пусть не помощью, так хотя бы сочувствием будет рядом с ним.
- Вы приходите сюда, если вам будет совсем невмоготу. Я теперь видимо, здесь навсегда останусь! - Он безвольно усмехнулся. - Теперь уж, конечно, навсегда!
В течение месяца я ещё дважды приезжал на Охтинское кладбище, но больше не встречал там этого человека, а спрашивать, кого-либо о нём - я постеснялся. Возможно, он действительно окончательно и навсегда переселился на это кладбище.
Много лет, почти четверть века прошло с той короткой моей встречи с человеком, многие слова которого я уже почти забыл, а лицо его запомнилось; лицо изболевшегося, "пропащего" человека.
Под новый, 1979 год, из Сеймчана Магаданской области я получил телеграмму, текст которой меня не просто озадачил, - шокировал своим содержанием. Жил и работал я в то время в Ленинграде, откуда ежегодно, в осеннюю пору совершал отпускной вояж в Вилюйск, где расцвечивал свой досуг азартной рыбалкой и охотой, в местах, хорошо знакомых по прежней моей работе. А теперь - эта вот телеграмма, озадачившая меня. В пространной телеграмме от Валентина К-ва, с которым я был "шапочно" знаком по Вилюйску, было изложено обращение ко мне за помощью, сутью которой была помощь профессионального, - хирургического плана. Он просил о спасении его жизни. В ноябре 1978 года на охоте, по собственной неосторожности, он получил огнестрельное ранение левого плечевого сустава. Находясь в районной больнице с самого дня, полученного им ранения, у него не только не отмечалось улучшения состояния, но наоборот, ежедневные подъемы температуры до сорока градусов по Цельсию, за полтора месяца измотали его, и дело приобретало драматическую окраску, что и вынудило его обратиться ко мне, как он объяснил, - "по старой дружбе".
В 1972, или 1973 году, кажется, за каким-то охотничьим, или постохотничьим застольем, я пообещал оказать профессиональную помощь любому из присутствующих на нём, при первом же обращении ко мне с их просьбой. В момент получения телеграммы я даже не смог чётко вспомнить лица человека обратившегося ко мне за помощью. Одно дело оказать помощь в пределах Ленинграда, на "худой конец", - Ленинградской области. Расстояние же от Ленинграда до Магадана, и от Магадана до Сеймчана, даже "лаптем по карте" - мерить и мерить...
О чём говорить!?.. 3 января 1979 года я вылетел из Ленинграда в Магадан, а оттуда совершил перелет уже до Сеймчана. В Сеймчанском Аэропорту мне подсказали, как добраться до районной больницы, и я сразу проследовал в неё, где в хирургическом отделении и нашел того, кто прислал мне столь поразившую меня телеграмму, что я не смог отказать в помощи человеку, свято верившему в мои профессиональные возможности. Я переговорил с заведующим хирургическим отделением и главным врачом больницы, и, заручившись их согласием на моё участие в лечении больного, которого я представил как своего близкого друга, в тот же день прооперировал его. Ещё до операции, после разговора с заведующим хирургического отделением, я уже имел представление о том, в чём будет состоять суть предполагаемой операции. Выстрелом, сделанным в упор, в мягкие ткани плеча, по раневому каналу в тело проникли элементы одежды бывшие на пострадавшем в момент получения им травмы, а, кроме того, там же оказались и элементы снаряжения самого патрона, чего мой коллега не знал. Заканчивая одни и те же институты, каждый из нас выносит из их стен разный по весу груз знаний, качественным показателем которых становится, в конечном итоге, здоровье больных. Доктор не знал основ судебно - медицинской экспертизы. Из вскрытого мною сустава, я извлек всё то, что и предполагал извлечь, и, в дополнение ко всему, крупный фрагмент головки сустава, который за полтора месяца контакта с инородными телами успел частично сгнить, и подлежал безусловному удалению. Всё обошлось благополучно, и в тот же вечер, впервые с момента ранения, температура тела пациента пришла к норме.
Я пробыл в Сеймчане почти месяц. Скука смертная. На улице, почти постоянно в районе минус пятидесяти. Ни соответствующей сезону одежды, ни охотничьего снаряжения, ни знакомых. Отпуск пропал полностью. К концу января я вернулся в Ленинград. Предполагающих, что мною руководил меркантильный интерес, спешу разочаровать; ни о каких деньгах разговора даже не велось. Более того, разговора об оплате, я не потерпел бы.
Приглашенный главным врачом Среднеканской районной больницы, Сергеем Вячеславовичем Лысенко на работу в хирургическое отделение, с обещанием нормальной квартиры для моей семьи, в июле 1979 года я вновь оказался в Сеймчане, теперь уже в должности штатного хирурга. Говорить о том, что обещанную квартиру районные власти мне не дали, уверенные видимо в том, что с Колымы не убежишь, - смысла не имеет. Начальник Сеймчанской геологоразведочной экспедиции: Шарафан Владимир Яковлевич оказался выше ведомственных условностей, и дал мне квартиру, выделив ее из геологического фонда, чем, надо полагать, косвенно ещё раз спас жизнь Валентину К-ву, который осенью 1979 года, вторично испытал свою жизнь на прочность. Валентин поступил в хирургическое отделение с лакунарной ангиной, осложнившейся паратонзиллярным абсцессом, во время вскрытия которого у него произошел острый аллергический отек гортани. Крик ЛОР врача из перевязочной, заставил меня выскочить из ординаторской и броситься в перевязочную. Фиолетовое отёчное лицо Валентина, резкий отёк шеи и языка, сопровождающиеся клоническими судорогами, вынудили меня прибегнуть к экстренной операции: трахеотомии, произведенной мною без анестезии, но зато длившейся не более десяти секунд. Валентин был уже без сознания, и, с его слов, боли не ощущал.
Дважды за прошедший год повторенная Валентином попытка распрощаться с жизнью, похоже, вынудила его, в конце концов, принять решение навсегда покинуть северные края, и переселиться в места с более благодатным климатом. Незадолго до своего отъезда в 1980 году из краёв Колымских, он совершил то, чего не должен был совершать: он испугался, - и предал. Предал меня. Сути совершенного им предательства, я объяснять не хочу, - она к делу не относится. Оно - это предательство, стоило мне очень дорого. И долго ещё, почти пятнадцать лет, я не хотел Валентина ни видеть, ни слышать о нем.
Тогда впервые мне вспомнился тот, кладбищенский спившийся скрипач, сказавший мне о Христовом прощении Иуды. Встретившись с Валентином в 1999 году, на его вопрос, простил ли я его, я ответил одним только словом: "Простил!" Что я мог ещё сказать? Обрекать на вечное покаяние грешника - не моя компетенция. Пусть считает себя прощённым, - и успокоится. НО...