Примерно с восьмилетнего возраста Лёшка нашел в своем же дворе постоянного напарника для своих игр. В силу привычки Лёши большую часть досуга проводить дома с книжкой в руках он не совсем вписывался в систему дворовых отношений между сверстниками или близкими ему по возрасту ребятами. Будучи от природы весьма хилым и щуплым мальчишкой, но с природной же настырностью и редким самолюбием, не допускающим ничьих попыток, хотя бы и нечаянных, унизить или обидеть его, он создавал для окружающих постоянную угрозу стабильности дворового сообщества. Драки с его участием случались порой едва ли не ежедневно, и, хотя довольно часто он был потерпевшей стороной в столкновении с более сильными ребятами, настырность сослужила ему славу не вполне доступного для обычного мордобоя соперника, так как парой минут назад драка, закончившаяся разбитым Лёшкиным носом, могла возобновиться сразу, как только кровь переставала течь. Возраст противника для него значения не имел, но ставил старших по сравнению с ним ребят в не очень выгодное положение обижающих мелюзгу паршивцев. Короче говоря, славы побивший его не приобретал, но проиграть мог всё - начиная с престижа, который во дворе котировался высоко. Его не то чтобы не любили, его старались лишний раз не задевать. И во двор он выходил чаще не тогда, когда его звали, а тогда, когда ему самому наскучивало чтение или другие какие-то домашние занятия.
С Леонидом Нуйкиным, мальчишкой из другого подъезда, почти его тезкой, он познакомился в школе после небольшой, возникшей на перемене потасовки, закончившейся примирением, а затем и дружбой. Лёшкин приятель, - Лёнчик, как его звали дома, был довольно крупным мальчиком из вполне благополучной семьи военного, в которой, несмотря на подполковничье звание его отца, царил матриархат, что отнюдь не означало главенства супруги. Со времени своего знакомства ребята большую часть времени проводили в квартире Лёнчика, выгодно своими размерами отличавшейся от Лёшиной квартиры.
Приятель Лёши жил в окружении женщин, близких родственниц своего отца, занимавших едва ли не половину огромной коммунальной квартиры. Его отец - крупный добродушный еврей, всю войну добросовестно воевавший на флоте, был единственным мужчиной в этом родовом гнезде, женская часть которого отличалась темпераментом и зубоскальством истинных Израилевых потомков. Главенствующую роль в этой шумной семье играл не он, а его родная сестра Сима, не очень считавшаяся с мужским достоинством своего брата. Рыхлая тётя Сима страдала ожирением, одышкой и еще тысячью заболеваний, из которых самым выгодным считала сахарный диабет, и то, потому, что ей приходилось пить чай без сахара. За поворотом коридора слышалось сначала свистящее дыхание и тяжелый топот столбообразных ног. Затем из-за угла показывался живот, выпяченный круглый подбородок и лохматая голова тёти Симы, сидевшая прямо на плечах, и не имевшая свойства поворачиваться самостоятельно. Слегка выпученные, маслянисто-чёрные глаза косили в сторону прихожей, и только после этого всё тело её, грузно переваливаясь, совершало поворот в сторону прихожей, куда выходила дверь Лёниной комнаты. Дойдя до двери, ведущей в комнату брата, тётя Сима тормозила своё движение, схватив дверную ручку полной короткопалой пятернёй, и без стука, давила на неё всем телом, словно пытаясь вырвать её из своего гнезда. Дверь распахивалась, и на пороге застывало бочкообразное тело тёти Симы. Тёмные глаза совершали горизонтальное движение из угла в угол большой комнаты и горестно закатывались под лоб, словно этим ей хотелось сказать: "Вы ещё здесь? И какого, спрашивается, чёрта?" Она вздыхала, и мальчики, прервав игру, ждали обычного её вопроса: "Где Мойша, спрашиваю я вас?" Услышав впервые этот вопрос, Лёшка стушевался, и спросил: "Какой Мойша?"
- Шлемазл, каким местом тебя делали? Я спрашиваю о папе твоего приятеля Лёнчика.
- Его папа - дядя Миша, - облегчённо вздохнув, сказал Лёша, который стал сомневаться в умственных способностях тётки своего приятеля.
- Слушай, не полощи мне мозги, он такой же Мишка, как я китайский император. Ты что, не знаешь, что он еврей? -
Лёшка пожал плечами, потому что ему было безразлично, кто есть кто в этом доме.
- Он еврей! - с нажимом повторила тётя Сима. - Но какой-то недоделанный. Раньше был Мойша, теперь - Миша, а рожа - всё равно еврейская. - Она грустно улыбнулась и уставилась на своего племянника: - Ты то хоть кто, Лёнчик?
- Э-э-э! Наверное! То-то и оно, что, наверное! Мать - татарка, отец - еврей, а ты, - "наверное".
Тётя Сима задом вышла в дверь, задевая её края плечами и бёдрами. Лёня покраснел, и веснушки на его лице побурели.
- Привязалась тётка! Каждый день ходит и зудит, будто мама с папой в чём-то виноваты!
У тётки Лёни был пунктик на национальной почве. Она была набожна и суеверна. С её подачи и Лёнчику в своё время пришлось выполнить процедуру, которая, по мнению тёти Симы, лучше всякого паспорта определяла племянникову сущность. Но и это не помогло. Лёня стал русским. Но это случилось позже, через долгих восемь лет. А в этот, первый день, Лёша спросил приятеля, что означает слово "шлемазл", которым назвала его Лёнина тётка.
- Кажется, она тебя засранцем назвала, - ответил Лёнчик, усмехнувшись. - Не обращай на неё внимания.
Через восемь лет с момента знакомства Алексея и Леонида, Лёне Нуйкину исполнилось шестнадцать и в его доме готовились торжественно отметить сыновье совершеннолетие. Лёня загодя приготовил нужные документы и в день своего шестнадцатилетия сумел получить паспорт, куда, по его желанию, в пятую графу была сделана каллиграфическим почерком запись: "Русский". Празднество в доме Нуйкиных шло полным ходом, когда тётя Сима попросила дать ей Лёнькин паспорт в руки. Отец Лёньки побледнел, а мама - наоборот, налилась малиновой краской. Лёня отдал свой паспорт в руки тётки, и замер. Лицо тёти Симы, после того как она открыла паспорт племянника, приобрело голубовато-серый оттенок, а подбородок отяжелел и затрясся. Дыхание её участилось, и в наступившей в комнате полной тишине по усилившемуся свисту все догадались, что произошла трагедия.
- Ха! - сказала она, и, бросив перед собой на стол Лёнькин паспорт, отъехала вместе со стулом от стола задом.
Положив ладони на колени широко расставленных ног, она уставилась в горестном раздумье в пол, мелко кивая головой в такт своим тяжелым мыслям. Наконец она выпрямилась и подняла тоскующие глаза на своего племянника.
- Засранец, с чего это ты взял, что ты русский? Или здесь ошибка? -
Лёнькины веснушки посерели, но он, твердо глядя в тёткины глаза, тихо ответил: "Ошибки тут нет. В паспорте написано так, как я сказал написать".
Жирные тёткины плечи возмущенно поднялись, и тело её совершило вместе со скрипнувшим стулом небольшой поворот в сторону Лёнькиного отца. Чёрные её глаза подёрнулись пеленой печали.
- Я-таки не понимаю, что происходит в этом доме. До войны у меня был брат Мойша, который вернулся с войны каким-то Мишей. Тебе что, на войне по башке лишнего настучали, или ты перестал быть евреем? Скажи, может, и ты пишешься теперь русским, а не евреем?
- Успокойся, Сима, я как был евреем, так им и остался, но мальчик имеет право называть себя кем угодно, - сказал Лёнин отец и скосил глаза на свою жену, которая с видимым безразличием продолжала что-то жевать.
В горле тети Симы что-то булькнуло, и она закашлялась.
- Ты - еврей, жена - татарка, сын - русский. Обрезанный русский! Это кошмар какой-то! Лёнчик, может, ты расстегнешь брюки и покажешь тёте, тебя ли обрезали?
Дочка тети Симы, Грета - девочка-подросток, такая же рыхлая, как мать, - хихикнула, но её смех тут же погас, остановленный грозным материнским приказом: "Цыц!"
- Короче, Лёнчик, русский ты никакой, татарин и еврей хреновый, но мудак - классический! Шли бы вы всей семьей в цирк, там, говорят, сейчас клоунов не хватает!
Опираясь ладонями о колени, она тяжело поднялась со стула и, пыхтя от негодования, вышла из комнаты.
Праздника у Лёньки не получилось, хотя мама его - тётя Лиля, пытаясь создать видимость веселья, вовсю наяривала на фортепьяно еврейские мелодии, которые знала отлично. Всё было тщетно. Тёткин приговор остался в силе. Зато государство получило ещё одного русского взамен на пропавшего еврея.