Риголетто, - это не имя персонажа знаменитой оперы Верди, а прозвище профессора Авдеева Константина Петровича, заведующего кафедрой иностранных языков Ленинградского педиатрического медицинского института, в котором он преподавал многие годы, и был весьма уважаемым человеком в академических кругах. Студенты, Бог весть каких, предшествовавших нашему поколению выпускников ЛГПМИ, по всей вероятности, не слишком углублялись в психологические черты этого персонажа известной оперы, взяв за основу использования его имени в качестве прозвища, которым они наградили профессора, чисто внешнее сходство того и другого, по-видимому, решив, что выраженная сутулость спины Константина Петровича, более всего сближает его с мстительным шутом.
Кафедра иностранных языков нашего института, была одной из самых труднопроходимых в первые годы обучения в нём. Дело вовсе не в том, что латынь сама по себе трудна в изучении её, а в том дело, что постановка вопроса изучения её, была достаточно жесткой, и не поощряла никаких поблажек студентам, проявившим даже минимально демонстрируемую недобросовестность в её изучении. В этом компоненте, Риголетто был предельно последовательным, хотя я ни разу не мог бы вспомнить, каких-либо внешних проявлений с его стороны форм предвзятого отношения к нерадивому студенту, каким я себя в ту пору помню. Вспоминаемые мною некоторые моменты обучения, и, именно на этой кафедре, попившей моей студенческой крови, до сих пор, вопреки моему, в то давнее время негативизму, проявляемого к ней, имя Константина Петровича сохраняет как одно из самых приятных воспоминаний тех лет. Честность, и максимальная порядочность, - были основой его отношений со студентами, - и никакой мелочной мстительности к адептам лени, даже к самым ревностным почитателям этой религии. В этом мне неоднократно приходилось убеждаться, и, более того, я, с подачи Константина Петровича, старался использовать в отношениях с ним, те же формы общения, в произвольно возникавших между нами коллизиях, отвечая ему полным доверием, что, возможно, он ценил во мне, одновременно, доставляя себе удовольствие от моей, подчас, изощрённой изобретательности. Однако, - обо всём по порядку.
В рассказе "AVE NATALI!", я уже упоминал о причинах побудивших меня фактически полностью прогулять второй семестр обучения в институте, попутно объяснив и то, чего мне стоил мой длительный прогул, который я компенсировал минимумом отдыха, и сумасшедшей нагрузкой в период сдачи множества отработок практически на всех кафедрах, должником которых я числился. Латынь, среди кафедральных задолженностей, стояла на первом месте, и каждую отработку по ней, я должен был сдавать профессору лично, и в его кабинете, - письменно подтверждая своё умение обращаться с "мёртвым" языком. Всё, что происходило в кабинете Риголетто, было устрашающе просто обставлено, и, казалось бы, лишало отработчиков задолженностей, всякой надежды на пользование вспомогательными средствами; проще говоря, - шпаргалками. Восьмиметровый кабинет профессора вмещал в себя старинный дубовый двухтумбовый письменный стол, небольшой плоский книжный шкаф, и три кожанных кресла, два из которых стояли по обеим сторонам письменного стола, а третий занимал угол кабинета, справа от входа в него. Первые отработки, сдаваемые мною профессору, проходили для меня в компании ещё нескольких представителей семейства "хвостатых", размещение которых в тесном кабинете, потребовало дополнительных стульев, создав, тем самым, дополнительную тесноту в помещении. Войдя в кабинет первым, и быстро оценив обстановку в нём, я занял место в угловом кресле, оставив перед собою свободный стул, который тут же был занят одним из соискателей зачёта, к спине которого я прикрепил булавкой свою первую шпаргалку, видеть которую Риголетто не мог, из-за крайней тесноты в кабинете. Сдаю свою работу одним из первых, чем профессор явно удивлён. Его вопрос, обращённый ко мне, подтверждает его сомнение в моих знаниях.
- Списали? - спрашивает он, глядя в мои глаза поверх очков. Встречаюсь с ним глазами, и рот мой растягивается в непроизвольной улыбке, но соврать я ему не могу, подтверждая его сомнения коротким кивком головы.
- Зачёт за эту отработку, - я вам поставлю, но, с условием, что вы мне покажете способ, которым вы воспользовались для списывания.
Я соглашаюсь на этот обмен, и мы расстаёмся взаимно обогащёнными: он - моим опытом, я - зачётом по отработке.
- Когда вы намерены сдавать следующую отработку? - спрашивает профессор.
- Завтра, естественно!
- Ну, что ж! Завтра я вас жду, но место ваше будет тем, которое сегодня занимал ваш нечаяный помощник. Теперь, я надеюсь, вы у меня в кабинете списать не сможете, и, пока по-настоящему не сдадите мне все отработки, общего зачёта вы у меня не получите. Готовьтесь, друг мой!
В этот момент план очередной шпаргальной акции, у меня уже созрел, и я довольно спокойно подтвердил профессору свою готовность противостоять ему, не желая, впрочем, тратить время на слишком трудоёмкое изучение латыни, требующее большого его количества, которого у меня в это время было буквально в обрез. Дома разглаживаю утюгом чуть смятую шпаргалку, не забыв, однако, ещё раз ознакомиться с её содержанием.
На следующую отработку появляюсь с папкой в руке, и, вновь первым занимаю место, которое накануне указал мне профессор. За его спиной, пока он запускал в кабинет других отработчиков, и снабжал их тестовыми текстами, укладываю лист со шпаргалкой на пол, пропихивая её носком ботинка под ближайшую тумбу стола профессора. Когда Константин Петрович занял своё место за столом, видеть моих манипуляций со шпаргалкой, он уже не мог. Слишком тесным было помещение кабинета, чтобы он сумел протиснуться в нём, не потревожив своими перемещениями сидящих плотно студентов, работающих над переводами текстов. В течение 40-50 минут в кабинете царит тишина, и, только изредка, в приоткрываемую дверь кабинета протискивается кафедральная лаборантка, которая, буквально балансируя телом, с тысячью извинений за беспокойство причиняемое оболтусам, пробирается к профессорскому столу, и ставит на его край очередной стакан в подстаканнике с крепко заваренным чаем. Профессор чай любил, и с вожделением страдающего от жажды, потягивал его, бросая поверх очков взгляды на работающих студентов, особенно, как мне казалось, обращая своё внимание на меня. Прижимая угол листа носком ботинка, извлекшим его из-под стола, я самым бессовестным образом пользуюсь шпаргалкой, лишь изредка бросая в сторону Риголетто настороженный взгляд, но, опять же, не поднимая при этом головы. Константин Петрович, как мне кажется, доволен моей усидчивостью, лишь однажды, чуть приподнявшись со своего места, он глянул на мои колени, на которых лежала моя папка с листом бумаги, на котором я писал переводимый текст. В это время, я демонстративно, двумя руками поднял перед собою папку и лист контрольной работы, и с обеих сторон показал их профессору, который, как мне показалось, смутился, и тут же снова сел в кресло, погрузившись в него всем телом. Снова сдаю свой текст одним из первых, и, собираясь выйти из кабинета, "случайно" роняю на пол ручку, поднимая её вместе со своей шпаргалкой, которую прячу за папку, по другую от профессорских глаз сторону её.
- Вы не торопитесь? - этот вопрос задан мне, и я замираю у двери.
- Подождите меня несколько минут, - всего на пару слов! - Голос Константина Петровича ровный, с интонациями человека более чем воспитанного. В нём не слышно приказа, но только просьба, обращённая равного к равному ему.
Успокаиваясь, покидаю кабинет, и, стоя на лестнице, - курю, в ожидании вопроса, разрешение которого интересует профессора. Жду, пока все сдающие отработку покинут кабинет, и, едва последний из них покинул его, захожу в него сам, прикрывая за собою дверь.
- Присаживайтесь! - рука профессора указывает на кресло стоящее по другую сторону стола. - Может, чаю желаете? - В голосе профессора ни капли укора, или ехидства.
- Извините! - отвечаю, - Мне сейчас не до чаепитий!
- Хорошо! - кивает головой Константин Петрович. - Сегодня я доволен вашей работой, которую вы сделали хорошо, а, главное, без всяких шпаргалок! - Вновь в глаза мои смотрят глаза Константина Петровича, и, опять поверх очков. - Ведь, я прав сегодня?! Вы не списывали?! - Он ждёт от меня ответа, теперь уже точно зная, что я не солгу ему.
- Списывал! - отвечаю я, разводя при этом руками.
- Учтите! Я вас сегодня не предупреждал о том, что условия нашего вчерашнего договора остаются в силе, и свой зачёт по теме, вы уже получили. Однако, вы мне, по тому же условию, обязаны показать то, как вы сумели на этот раз списать.
Пожимая плечами, открываю свою папку, и, достав из неё лист бумаги со шпаргалкой, кладу его на пол около тумбы стола, вновь, носком ботинка смещая его под неё.
- Гениально! - с видимым восхищением произносит Константин Петрович.- Всё гениальное - просто! Позвольте! - он протягивает руку к поднятому с полу листу бумаги со шпаргалкой, который я ему отдаю. - Извините, - но это мой трофей! - говорит он, - а вы, потрудитесь, если не хотите обычным образом учить латынь, написать, хотя бы, очередную шпаргалку, при написании которой, я надеюсь, что-то в вашей голове осядет, ввиде знаний, пренебрегаемых вами. Завтра, друг мой, вы займёте самое почётное место в моём кабинете: за моим столом, напротив меня. Будем сидеть VIS-A-VIS, как говорят французы. Не возражаете?
- Не возражаю!
- Условия, как вы понимаете, - прежние! Однако хочу вас предупредить о том, что в случае поимки мною вас на месте преступления, вы будете тогда должны отработать не только, естественно незачтённую вам отработку, но, и ещё одну - дополнительную. Таким образом, мы хотя бы уравняем наши шансы, тем более что это, я надеюсь, в конце концов, заставит вас обратить должное внимание на латынь.
- Латынь из моды вышла ныне... - начал, было, я.
- Оставьте, Лебединский, несчастного Онегина в покое. Вас с ним роднит, пожалуй, только природная лень, на описание которой, для вас Александра Сергеевича не найдётся.
Сейчас я сижу как раз в том кресле, которое завтра должен буду занять, и план очередного пользования шпаргалкой, - уже захватил меня, превратив наше противостояние, во что-то похожее на спортивное единоборство: кто кого одолеет; моя ли лень, и изобретательность в её поддержании, либо, - упорство профессора, вздумавшего всё-таки, наставить на путь истины бестолковое чадо Господне.
На следующий день, я занимаю место в кресле, прямо напротив профессора, принеся с собою новый лист со шпаргалкой, предусмотрительно не вложенной в мою папку, а прижатой к ней пальцем, с обратной её стороны - не видимой профессором. Лист снабжен кусочком пластыря, которым, пока профессор занят раздачей заданий другим студентам, я креплю его к тумбе стола, ближней к окну, под нависающей над нею столешницей. Садясь на своё место, Константин Петрович просит меня не беспокоиться в отношении листа бумаги, на котором я должен буду выполнить задание сегодняшней отработки. Через стол он протягивает мне чистый лист писчей бумаги, и, хитро улыбаясь, заглядывает под стол, видя, впрочем, только пространство между его тумбами.
- Отодвиньте, пожалуйста, своё кресло к самой стене! Я хочу видеть вас целиком, а не фрагментарно, - просит он меня, и снова улыбается, явно не подозревая того, что это улучшает мою позицию, с которой я могу видеть шпаргалку.
Я послушно отодвигаю кресло к самой стене, почти задвигая его в самый угол кабинета.
- Да, - говорит он, - так даже лучше! - и снова заглядывает под стол. Похоже, наша игра в "казаки - разбойники" захватила и профессора, которому эта игра стала нравиться. Теперь в его кабинете только три великовозрастных оболтуса, и ещё двоим, как и мне, предстоят мучения с доказательством права продолжить обучение в институте. Снова, пишу быстро, и, почти не поднимая головы от того текста, который пишу. Заинтересованно следящий за мною профессор, вновь, уже в третий раз заглядывает под стол, но, и на этот раз, не найдя причин для подтверждения своих подозрений, перегибается всем телом через стол, рассматривая мои колени и папку, которую я тут же поднимаю с них, демонстрируя обе её стороны. Видеть лист со шпаргалкой, наклееный на тумбу его стола - он не может, так как нависающая над нею столешница, скрывает её. Слегка смутив себя проявленым недоверием, продемонстрированым мне, Константин Петрович снова сел в кресло. Вскоре, я повторил обычную форму сдачи работы, и передвинул её по стеклу покрывающему стол, к профессору. Пока Константин Петрович разбирает мои каракули латинского текста, лист со шпаргалкой перекочёвывает с тумбы стола, на обратную сторону моей папки, к которой и приклеивается.
- Посидите, пожалуйста! - просит меня профессор, и я, сидя на своём месте, жду его окончательного вердикта.
- Не возражаете, если я попрошу вас пересесть в другое, - дальнее кресло? - спрашивает он, и я послушно перехожу в кресло, которое занимал в день первой своей отработки. Садясь в него, я, пока Константин Петрович отвлёкся проверкой работ моих товарищей по несчастью, переместил лист со шпаргалкой с задней поверхности своей папки, в её недра, и, теперь полностью успокоился. Выпроводив обоих визитёров, Константин Петрович пересел в то кресло, которое я занимал, выполняя отработку, и, наконец, обратился ко мне с привычным вопросом: "Списывали?" Я молча киваю головой, и демонстративно раскрываю свою папку, из которой достаю только что спрятаный в неё листок со шпаргалкой, попутно раскрывая метод её использования.
- Послушайте, Лебединский, неужели вам, потратившему столько времени и усилий на то, чтобы изобрести новый способ списывания, лень потратить их на то, чтобы выучить латынь?
Вопрос, заданый мне профессором, явно относится к чисто риторическим, и у меня на него нет ответа, о чём я его и уведомляю молчаливым пожиманием плечей.
- Зачёт по этой отработке, я, как и предупреждал, - вам поставлю, но, где предел ваших возможностей? Снова пожимаю плечами, так как ответа и на этот вопрос я пока не знаю.
- Завтра вы у меня будете сидеть за моим столом, и я, в конце концов, надеюсь на то, что списать на этот раз вам не удасться!
Мне не понятно упорное нежелание Риголетто воспользоваться моим устным ответом, выслушав который, он выяснил бы с максимальной доскональностью уровень моей "латинской" подготовки. Через два дня, сдав последнюю отработку, и получив общий зачёт, я спросил его об этом, и услышаный мною ответ, удивил меня чёткой последовательностью его отношения к студентам.
- Те, кто вовремя сдал свои работы, делали их в том же, - письменном виде, а усложнять вашу жизнь, устными зачётами, - я не считаю себя вправе.
Пока что, я осматриваю профессорский стол, прикидывая возможности использования его, как плацдарм для своих выходок, совершенствование которых стало для меня обязательным после окончания каждой новой отработки, полностью захватившим меня азартом противостояния, безусловно, уважаемому мною человеку.
Поздним вечером, я сел за писание новых шпаргалок, теперь, уже двух, очень мелко написаных, так как я понимал, что использовать обычные, стандартные их варианты, годные для чтения их издалека, мне в этот раз возможность не будет предоставлена, по причине крайне близкого общения с профессором, которого я сам спровоцировал, откровенно объясняя ему свои методы пользования ими. Кстати, пока я писал эти свои шпаргальные миниатюры, я сам для себя отметил, что теперь уже реже заглядываю в учебник, и делаю это чаще для того только, чтобы подтвердить, чаще всего знаемое мною. Прав, оказывается, был Константин Петрович, как-то, после второй моей демонстрации шпаргалки, сказавший мне: "Пишите их, Лебединский, - пишите! Надеюсь, хоть таким способом вы запомните то, что иным даётся обычным устным заучиванием!" Накануне, сидя напротив профессора перед его столом, я обратил внимание на то, что под стеклом, покрывающим столешницу, лежащие под ним бумаги, с моего места были вовсе не видны. Следовало предположить, что и с места, которое занимает за столом профессор, моя половина стола, покрытого стеклом, ему тоже не видна. Поэтому, особенно не утруждая себя, я изготовил сразу две шпаргалки, сделав одну из них, как бы про запас, вторую, решив положить под стекло, рядом с занимаемым мною местом, используя, если будет нужно, этот, - второй вариат, сохранив его в тайне от Риголетто.
Следующий день, встретил меня почти опустевшей кафедрой, так как зачётная сессия, для большинства студентов закончилась, и в ближайшие 3 - 4 дня, должна начаться сессия экзаменационная. Сегодня, я пока единственный представитель разгильдяйского племени, и Константин Петрович встречает меня почти радушной улыбкой.
- Столь ранний приход ваш на кафедру - меня радует. Чувствую, весьма, с вашей стороны, похвальное рвение к познаваемой вами латыни. Сегодня, моё внимание будет всецело посвящено вам, и я надеюсь, что вы это по достоинству оцените. - Голос Константина Петровича полон благодушия, но мне оно не очень нравится, так как для выполнения задуманного мною плана, мне не хватает невольного ассистента - напарника, способного на несколько секунд отвлечь от меня внимание профессора. Но он пришел ко мне на помощь сам, попросив меня побыть в его кабинете одному, чтобы, как он сказал, освоиться в нём. Профессор вышел из кабинета, и две мои шпаргалки перекочевали к нему на стол: одна - под стекло, покрывающее его, где выглядела вполне естественно среди множества других бумаг, лежащих в видимом беспорядке, другая, - под ближний ко мне край мраморного пресс-папье, находящегося почти передо мною. Уложив шпаргалку под пресс-папье, я, нажав рукой на противоположный от себя его край, - приподнял свой, отметив про себя, что открывшаяся часть шпаргалки, большей своею частью, для меня достаточна, чтобы в случае чего, я мог ею воспользоваться. Этим я и удовлетворился. Встав из-за стола, я выглянул в коридор, где увидел лаборантку кафедры, обычно приносившую профессору чай. Попросив её проследить за оставленым открытым кабинетом профессора, я поднялся на четвёртый этаж, и зашел в курилку. Психологическая подоплека этого моего поступка, в глазах профессора, возможно, и выглядевшего более или менее дерзким, но, по большому счёту, он мог выглядеть вполне невинным, позволяющим Константину Петровичу видеть только недостаточность моего воспитания, - и, не больше того. Единственное, чего я опасался в этот момент, было то, что в отсутствие других отработчиков, оставшихся с "хвостами", он изменит своё решение в плане моего размещения в кабинете. Наскоро, дважды затянувшись сигаретой, я спустился на кафедру, и, застав в коридоре лаборантку, поинтересовался у неё, не вернулся ли в кабинет профессор.
Поблагодарив за пожелание, открываю дверь в кабинет, где застаю и Константина Петровича, и вчерашнего неудачника, "завалившего" накануне контрольную. Профессор уже в своём кресле, и ждёт, пока я усядусь на своё место.
- Придвиньте, пожалуйста, своё кресло вплотную к столу, и чувствуйте себя, как дома! Сегодня профессор само благодушие, и это меня несколько тревожит. Между мною и профессором находится только пресс-папье, служащее чем-то вроде пограничного столба, делящего стол между нами, почти поровну. Рука профессора тянется к пресс-папье, и я, понимая его желание перенести это незначительное препятствие на другое место, сам сдвигаю его влево от себя, плотно прижимая к стеклу злополучную бумажку. Пространство, разграничивающее нас, становится полностью открытым, и Константин Петрович, поощряя мою понятливость, предупредившую его желание, одобрительно кивает головой. Откинувшись спиной на спинку мягкого кресла, он коротко произносит: "Можете приступить к работе!" - после чего, на мгновение прикрывает глаза, но, тут же вновь подняв веки, встречается со мною взглядом: "Работайте, Лебединский! Ждать вам больше нечего!" Сегодня я не тороплюсь, и, делая переводы, в основном, пользуюсь своей памятью, лишь изредка зовя на помощь шпаргалку спрятаную под пресс-папье. Левая моя рука слегка откинута в сторону, и положена на пресс-папье, которое я, как бы в задумчивости, раскачиваю, не смещая, впрочем, его в сторону, что выглядеть должно вполне безобидно. Изредка, пальцы мои замирают, продолжая нажимать на дальний конец пресс-папье, а брошенный исподлобья короткий взгляд, привычно отыскивает нужное мне слово написаное на шпаргалке. Глаза профессора неотрывно следят за мною.
- Сегодня, я чувствую, вам сложнее пишется! - в голосе профессора нет сочувствия. Скорее, в нём присутствует доля удовлетворённого самолюбия, по которому я наносил удары каждой неправедно зачтённой мне отработкой.
- Сегодня, - да, - мне много сложнее! - отвечаю я.
- То-то, я смотрю, вас на игрушки потянуло. С пресс-папье играете. Может, убрать его, - чтобы не мешало вам?
- Да, нет, - оно мне не мешает. Я часто, пока что-либо читаю, стучу пальцами по столешнице, что, как мне кажется, окружающим не нравится. - Отвечаю я, словно дразня судьбу, неосторожно произнеся ключевое слово "читаю", но это слово профессор пропустил мимо своего сознания.
Наконец, я, закончив свою работу, придвинул листок со своим текстом к Константину Петровичу, и он углубился в его чтение, пару раз что-то в нём подчеркнув красным карандашом.
- В общем-то, неплохо написано, но, не столь безупречно, как в прошлые разы. - "уколол" он меня на прощанье. - Теперь видна ваша самостоятельная работа, и без всяких шпаргалок! - сказал он, впрочем, произнеся последнюю часть фразы не слишком уверенно, на что ответом ему была моя, почти торжествующая улыбка.
- А зачёт по отработке?
- Зачтено! Но, неужели, вы и сегодня сподобились списать? - Спрашивая меня, Константин Петрович демонстрирует нескрываемую от меня растерянность, но пытается при этом, не верить в вероятность подобного.
- Сумел! - коротко отвечаю я, и подтаскивая к себе по стеклу пресс-папье, незаметно от профессора роняю на свои колени четвертушку бумажного листа, исписанного мелким почерком.
- Где же ваша шпаргалка? - В голосе профессора всё: и любопытство, и недоверие.
Я снимаю со своих колен оброненную на них шпаргалку, и протягиваю её через стол Константину Петровичу.
- Но, она была на ваших коленях, на которые вы даже глянуть не могли, - не сдаётся он. Я же всё время следил за вами!
Своей рукой, протянутой через стол, я подтаскиваю вновь к себе шпаргалку, укладывая её текстом к профессору, и накрываю её пресс-папье, одновременно, нажимая на свой край этого незамысловатого прибора. Лицо профессора выражает что-то вроде полной растерянности, но, только на одно мгновение.
- Завтра, Лебединский, вы займёте то же место, что и сегодня, но, учтите, ни одного предмета, который вы смогли бы использовать в своих неблаговидных целях, на этом столе вы не найдёте!
Я, кротко, как только могу, улыбаюсь ему, и мы прощаемся до завтра, обещающего стать последним днём нашего затянувшегося общения.
Этот последний день, стал достойной иллюстрацией наивной веры пожилого чудака в невозможность постоянного изобретательства способов добычи информации, тем путём, который он считал криминальным. Мне же, крайне хотелось доказать ему обратное, что я и продемонстрировал Константину Петровичу. Его кабинет, когда я вошел в него, встретил меня идеальной пустотой стола, обычно, загруженного различными папками, и отдельно лежащими блокнотами. Исчезло даже злополучное пресс-папье, и папка, из которой, он, время от времени, открывая её, обычно доставал какие-то листы исписанной бумаги, и что-то правил в их текстах. Стекло, покрывающее стол, было до идеального блеска протёрто лаборанткой, и эта подчёркнутая чистота стола, по всей вероятности, убеждала профессора в стерилизации возможностей студента извлечь информацию из этой пустоты. Говоря откровенно, за дни, которые я посвятил неоднократным переписываниям шпаргалок, я довольно основательно сумел выучить то, что от меня требовалось, и сегодня помощь шпаргалки мне была почти не нужна. Однако, теперь я ввязался в противостояние профессору, которое, и для него, и для меня, стало формой не просто общения, но, - игрой, носящей своеобразные протестные черты. Сегодня предстояло закончить её, и закончить достойно, сообразуясь с кодексом нашего поединка. Мой взгляд, обращённый на профессорский стол, подтвердил мне детскую наивность старого оригинала, решившего, что наружная чистота поверхности стола, решает практически все проблемы. Под стеклом, покрывающим столешницу, среди множества бумаг находившихся там, лежала и моя злосчастная шпаргалка, теряющаяся в общем, явно, функционально объяснимом хаосе. Улыбнувшись, я прошел на своё место, и занял кресло, вплотную придвинув его к столу. Текст задания выданного мне, уже лежал передо мною, что свидетельствовало в пользу того, что профессор весьма заинтересованно готовился к нашей встрече, и я, решив подыграть ему, демонстративно закатываю рукава рубашки, словно фокусник - манипулятор, выступающий перед цирковой аудиторией. Не выдержав, Константин Петрович рассмеялся: "Не переусердствуйте, Лебединский!" Сегодняшнее задание я пишу достаточно быстро, лишь дважды испытав затруднения с запутавшими меня своими окончаниями глагольными формами выполняемого перевода. Оба раза, я вынужден был свериться со своей шпаргалкой, и, в конце концов, с их помощью, одолел тексты. Лист с завершенной работой, через стол протягиваю Константину Петровичу, и жду его окончательного вердикта, нахально выложив на стол свою зачётку. Делая вид, что он не замечает моей выходки, носящей несколько эпатирующий характер, профессор углубляется в текст, затратив на его изучение чуть больше минуты, и, наконец, протягивая руку к моей зачётке, смотрит мне в лицо, как обычно, поверх очков.
- Сегодня Лебединский, вам не убедить меня в том, что вы пользовались шпаргалкой! - Лицо профессора полно расслабленного благодушия. - Я смотрел на вас, не отрываясь, всё то время, пока вы писали. - В голосе профессора звучит уже ясно слышимое торжество праведности, одержавшей верх над пороком, а меня подмывает желание чуточку разочаровать его. Разочаровать, но, ни в коем случае - не обидеть. Именно это я и пытаюсь сделать, так как выходить из игры побеждённым, я и сам не желаю.
- Константин Петрович, - обращаюсь я к профессору, который тут же настораживается, сегодня, я и правда, в основном, работу сделал самостоятельно, и зачёт, скорее всего, мною честно заработан...
- Что означает ваше - "в основном"? - прерывает меня профессор, и в голосе его слышится тревога, засомневавшегося в своём выигрыше игрока.
- Ничего особенного, Константин Петрович, - отвечаю я, - но дважды, - только дважды, я заглянул в шпаргалку, и один раз, благодаря ей, исправил свою ошибку.
Профессор откидывается спиной на спинку кресла, и, почти с возмущением спрашивает меня: "Где же вы умудрились на этот раз разместить свою шпаргалку? Я точно видел, что вы ничего из своих карманов не доставали, с того самого момента, когда вы сели за стол. Тем более, что и рукава вашей рубашки были закатаны. Я, знаете ли, люблю смотреть выступления Игоря Кио, но, не в своём же кабинете! Расскажите, и, будьте любезны, показать мне ваши фокусы со шпаргалкой. Зачёт, вы уже получили, и вам нечего больше опасаться".
- Не сегодня, Константин Петрович, - вчера я положил под стекло, покрывающее ваш стол, свою шпаргалку! - Спичкой я выковыриваю из-под стекла свой листок со шпаргалкой, и отдаю его ставшему несчастным, Риголетто. Он разочаровано вздыхает, и мне хочется утешить старика, что я и пытаюсь сделать.
- Благодаря вам, Константин Петрович, я практически самостоятельно выполнил сегодняшнюю работу, и, если хотите, могу её повторить, в другом, конечно, варианте, - по вашему выбору, и без всякой шпаргалки!..
- Нет уж, - увольте меня от повторений! Возможность отличиться на нашей кафедре, у вас ещё будет - во время экзамена по латыни, на котором, вам, друг мой, придётся очень трудно. Уж вы поверьте мне на слово!
- Охотно верю, - отвечаю я нахально, но, - экзамен я сдам!
- Бог вам в помощь! - и мы оба смеёмся, оба, пожалуй, с видимым облегчением.
Собираясь выйти из кабинета, я останавливаюсь в его дверях, и, повернувшись к профессору лицом, спрашиваю его: "Константин Петрович, а что там на стенде за вашей спиной находится?" Он недоуменно смотрит на меня, переводя на короткое мгновение свой взгляд на стенд, висящий за его креслом на стене.
- Графики работы сотрудников кафедры, и темы их занятий со студентами. А что случилось?
- Вы часто смотрите на этот стенд?
- Не часто, конечно, - ведь я всё это знаю наизусть, так как сам их составляю. В чём, собственно, дело? - Поясните мне!
- Дело в том, что на этом стенде можно поместить хорошую шпаргалку, написанную крупными, видимыми издалека буквами, а вы не сразу это заметите!
- Идите, Лебединский, с Богом, - займитесь своими делами, которых, как я знаю, у вас ещё непочатый край!
Выходя из кабинета, я в последний раз оборачиваюсь. Константин Петрович стоит, повернувшись спиной к своему столу, и, улыбаясь, разглядывает стенд.
Осенью того же года, на первом этаже корпуса, в котором размещалась кафедра иностранных языков, меня остановил один из студентов иностранцев, учившихся у нас. Он попросил, подсказать ему, как правильно назвать имя и отчество профессора кафедры. "Риголетто Петрович." - сказал я, и прошел во след ему, поднявшись на этаж занимаемый кафедрой, где и остановился в фойе, выходящем на лестничную площадку, желая посмотреть ожидаемое развитие действия. В коридоре, перед дверями профессора, голос студента громко называет заведующего кафедрой Риголетто Петровичем, и я, желая увидеть в лицах этот спектакль, с независимым видом прохожу к стенду, укреплённому на стене около двери ассистентского кабинета. Слыша голоса профессора, и этого студента, поворачиваю голову в сторону коридора, и встречаюсь взглядом с глазами Константина Петровича, готового к выходу на улицу. Здороваюсь с ним. Профессор приподнимает в приветствии шляпу, и делает лёгкий полупоклон, одновременно, с лёгкой, и, как мне кажется, укоризненной усмешкой, покачивая головой. Всё он, конечно, понял, а мне ещё предстоит экзамен по латыни. Что-то будет!
Экзамен, Константину Петровичу, я сдал без особых проблем, хотя, - и не блестяще. Он был строгим экзаменатором.